― "У чаши"? ― переспросил хозяин. ― Чаша по чешскому ― калих. Калих ― это вот. ― Он нарисовал маленькую рюмку на ножке. ― А "У калиха" ― это вот. ― На карте города появился крестик, обведенный в кружок. ― Только знаете что... Я не люблю Швейка.
Он продолжал водить ручкой по кресту в кружке, пока отметка не превратилась в одну большую черную точку.
― Почему?
― Потому что вы можете подумать, что Швейк есть чешский национальный характер. Это неправильно.
― Национальный характер? По-моему, тут дело не в национальностях, а в протесте против идиотской войны и идиотского мира. Отличная книга. У нас ее очень любят. По крайней мере, мои друзья...
― Да, да, Гашек ― хороший писатель. Когда я был в армии в 56-ом году, нас взяли снимать кино про Швейка.
― Вы играли Швейка?
― Нет! Мы были солдаты, много солдат. Большое кино для телевизора, нужно много солдат. Солдат или солдатов?
― Солдат. И вы видели себя в фильме?
― Нет. Только немного голову. В армии солдат себя не видит.
― Это был чешский фильм?
― Да, чешский.
― Все-таки Швейк ― это символ если не Чехии, то Праги. В Лондоне есть Бейкер-стрит, Улица Шерлока Холмса, а в Праге ― "Чаша" и Швейк. Быть в Праге и не посидеть "У чаши" ― это, я думаю, неправильно.
― Конечно. Обязательно зайдите.
― Спасибо, пан Робеш. Зайду, если не заблужусь.
― Нет, это очень просто. Смотрите.
Он еще раз показал на карте маршрут.
* * *
Ресторан "У калиха" светился огнями. С улицы, сквозь незавешенные окна, был виден большой высокий зал с геометрически точно расставленными столами. Столов было много. Каждый столик украшала белая скатерть с изящным горчично-уксусным прибором посередине. Несмотря на вечернее время, ресторан был практически пуст.
Место не из дешевых. Неужели здесь-то и сиживал Швейк?
"У Швейка" ― гласил желтый светящийся щит над соседней дверью. Сам бравый солдат бодро маршировал на щите в своей зеленой шинели. Художнику Ладе за сохранение внешности Швейка история обязана не в менешей степени, чем писателю Гашеку за изображение его славных подвигов.
Три деревянные стола, стойка, исписанные бесчисленным количеством надписей стены, ряд фотографий на левой от двери стене и железная вешалка у двери ― вот и все внутреннее убранство. Грустный пожилой трактирщик перетирает посуду и разговаривает сам с собой. У ближнего к стойке стола сидит немолодая пара и неторопливо беседует. Музыка из-за стойки заглушает их слова, и разобрать язык невозможно. По-видимому ― чехи.
Трактирщик подносит блюдечко с миндалем и пиво.
― Это тот самый сорт, который любил Швейк?
― Швейк ― это человек из книги. До войны сюда приходил сам Гашек. И недалеко здесь жил человек, который был как Швейк. Он продавал собак и рассказывал анекдоты. Гашек сделал из него Швейка. Вот фотография его внука.
Он указал на стену. Со стены смотрело круглое усатое лицо шестидесятилетнего чеха.
Еще один посетитель.
* * *
― Так вы тоже русский?
― Я услышал, как вы говорили трактирщику, что Швейк был запрещен у нас в армии, и решил поздороваться.
― Присаживайтесь. Не только у нас в армии. Папа римский тоже наложил свой запрет. Как вы думаете, почему?
― Чтобы защитить своих фельдкуратов. И вообще, книга считается безбожной и антирелигиозной.
― Считается или является?
― Не знаю. Я читал давно.
― А я нарочно прочел прямо перед отъездом. И могу вам поведать нечто совершенно удивительное об этой книге, если вы сумеете выслушать.
― А что мне может помешать?
― Предрассудки, ничего более. Вы верите в церковь?
― Пожалуй, что нет.
― А в бога?
― Пожалуй, что да. Хотя, по-моему, вопрос сформулирован некорректно. Когда чего-то не знаешь, то можешь верить кому-то, кто знает, а верить во что-то ― в этом, мне кажется, есть какая-то грамматическая накладка. Я не верю в существование Австралии само по себе, но я верю тем людям, которые там бывали и теперь мне рассказывают об этом. Только поэтому Австралия для меня и существует, хотя я там и близко не плавал. Что-то подобное, на мой взгляд, и с богом. Я верю пророкам ― Христу и всем прочим, но верить "в" Христа или "в" бога ― я не очень понимаю, что это такое и как это делается.
― Мне нравится, как вы рассуждаете.
― Не знаю, сумел ли я вам как следует объяснить. Для себя я вывел это давно, и теперь такие вещи кажутся мне очевидными. Трудно объяснять очевидные вещи.
― Согласен. Я с вами вполне согласен. Однако вы немного противоречите самому себе. Когда я спросил вас о церкви, вы сразу дали ответ.
― Потому что я не очень верю тому, что говорят и что делают церковники. Вклад Швейка тут тоже есть. Это раз. А во-вторых, выражение "верить в" настолько укоренилось в языке, что воспринимается как вполне естественное. Мы же не вдумываемся в "спустя рукава", во всякие странные конструкции типа "ни в зуб ногой", "ничего себе" и так далее, а пользуемся ими как готовыми образцами речи.
― Вы, простите, лингвист?
― Перевожу. Но мы, кажется, отвлеклись. Вы хотели рассказать что-то интересное о Швейке, а вместо этого говорю я и говорю азбучные в общем-то вещи.
― Я подстраховался на случай, если задену ваше церковное чувство.
― Нет у меня церковного чувства. Пытался когда-то привить, да ничего не вышло.
― И прекрасно. Доля фанатизма окрашивает убеждения каждого человека, и часто люди начинают нервничать. У Швейка масса примеров на этот счет. Но вы никогда не задумывались, кто был по убеждениям сам Швейк?
― Швейк?
― Да, да, сам Швейк, о котором пишет Гашек.
― Трудно сразу сообразить. Христианин ни христианин, атеист ни атеист... По-моему, ему наплевать на все эти мелочи жизни, то есть он сам бы не смог себя безошибочно описать. А почему это так важно?
― Он бы не смог, но вопрос от этого не меняется. А о чем, по-вашему, книга?
― О судьбе нормального человека в идиотски устроенном обществе. Или, можно сказать, это вопрос: либо Швейк идиот, а окружающая действительность разумна и прекрасна, либо наоборот, Швейк ― совершенно нормальный человек, а то, что вокруг него происходит, идиотизм, или даже идиотизм в квадрате. Такое выражение там, по-моему, есть.
― Есть. Значит, вы не считаете Шве йка идиотом даже несмотря на справку, которую ему выдала комиссия?
― Конечно, нет! Это комиссия состояла из идиотов!
― А сам Швейк считал их идиотами?
― Вы спрашиваете меня, как будто я сам Швейк!
― Я хочу, чтобы вы почувствовали себя Швейком. Как сам Швейк воспринимал окружающий мир, который вы противопоставили красоте и разумности?
― Смеялся над ним и прикидывался идиотом. Что ему еще оставалось?
― "Разыгрывал роль невинного болвана и с видом простодушного рвения издевался над начальством". Вы повторили обычный литературоведческий штамп из предисловия к книге. Я сам был еще недавно такого же мнения. Но я уже сказал, что перечитал книгу несколько дней назад, и сам поразился открытию, которое сделал. Мне кажется, я нашел ключ к этой книге, без которого она ― загадка, но с которым ― оживает в каждой своей строке и вся целиком. Становится понятна от начала и до конца. Коротко скажу так. Суть книги в том, что Швейк считает весь окружающий мир не просто идиотским ― додуматься до этого было бы сравнительно легко, ― он считает его нереальным от начала и до конца. Во всех его проявлениях. Только с этой точки зрения можно понять характер и поступки Швейка как единое и непротиворечивое целое. Глубокое, может быть даже бессознательное убеждение в нереальности всего существующего и делает Швейка швейком. А роль идиота ― это только внешний зеркальный ответ текущему состоянию внешнего мира.
― Почему вы так уверены, что Швейк не разыгрывает идиота, а...
― Потому что всякие розыгрыши кончаются там, где человек лицом к лицу сталкивается со смертью. Все маски отбрасываются, а то, что невозможно снять, это и есть лицо, подлинное лицо. На грани смерти человек не может быть никем другим, кроме как самим собой. Вот и получается, что храбрец оказывается трусом, трус ― храбрецом, и так далее. Но вспомните, что происходит со Швейком. Несколько раз он буквально висит на краю гибели, но остается тем же самым Швейком, которого мы привыкли видеть всегда. Когда свои же войска взяли его в плен и хотели повесить как перебежчика, вопрос состоял только в том, нужно ли дожидаться официального приказа или вешать без приговора, по приказу майора. "Швейк, которого вели несколько поотдаль, слышал этот увлекательный разговор с начала до конца, он только заметил сопровождавшим его конвоирам: "Что в лоб, что по лбу. Как-то в одном трактире..." И как всегда расскаазал забавный и поучительный анекдот. Умереть в госпитале для него то же самое, что умереть на фронте или в плену. Вообще к теме смерти Швейк относится не очень серьезно. Вспомните, как он шел к фельдкурату.
― Ты не знаешь, зачем мы ведем тебя к фельдкурату?
― На исповедь, ― небрежно ответил Швейк. ― Завтра меня повесят. Так всегда делается. Это, как говорится, для успокоения души.
― А за что тебя будут... того? ― осторожно спросил верзила, между тем как толстяк с соболезнованием посмотрел на Швейка.
Оба конвоира были ремесленники из деревни, отцы семейств.
― Не знаю, ― ответил Швейк, добродушно улыбаясь. ― Я ничего не знаю. Видно, судьба.
― Кстати, указание на то, что конвоиры были "ремесленниками и отцами семейств", тоже существенно. Швейк как отколотый от мира кусок противопоставлен узлу торговых и семейных связей. В восточных традициях это пара противоположностей "домохозяин ― отшельник" считается продолжением более общего отношения "мир ― бог". Швейк ― божеский человек, у него нет ни жены, ни дома, ни живых родителей, ни процветающей фирмы. Он связан только своим представлением о мире, а представление это, как видите, довольно редкое.
― Нереальность мира?
― Обычно это удел могучих теоретических умов, коих всегда немного, а тут перед нами простой человек, хотя и прочитавший, по собственному признанию, много книг. Весь мир для Швейка ― это большой трактир, где можно хорошо провести время, приятно поговорить и славно повеселиться. Но рано или поздно придется из него уйти, и тут уже не столь важно, сделаешь ли ты это сам или тебя выкинут за дверь. Никто не знает, когда это произойдет. Швейк не вмешивается в божеские планы, и бог помогает ему. Помните, как он, чтобы не подвести своего офицера, выпил залпом бутылку коньяка и силой воображения создал настоящий колодец с желтоватой водой, тем самым избежав расправы?
― Покажи колодец, из которого ты набрал эту воду!
― Недалеко отсюда, господин лейтенант, вон за той деревянной палаткой.
Швейк шел, предав себя воле божьей. Что-то подсказывало ему, что колодец должен быть впереди, и поэтому он совсем не удивился, когда они действительно вышли к колодцу. Мало того, и насос был цел. Швейк начал качать, и из насоса потекла желтоватая вода.
― Вот она, эта железистая вода, господин лейтенант, ― торжественно провозгласил он.
― Вы думаете, раньше этого колодца там не было?
― Для Швейка ― не было. Но если считать мир нереальным, то что мешает добавить к нему еще одну нереальную часть, будь то колодец, насос, вода или ее цвет? Швейк сам творит продолжение нереальности вокруг себя. Когда он рассказывает, как будучи денщиком покупал на свои денеги дополнительные порции своему офицеру, то очень неясно, было ли это в так называемой реальной действительности или Швейк дорисовывает эту действительность в воспитательных целях. А однажды, как раз после происшествия с коньяком, Швейк о самом себе заговаривает как о герое одного из своих рассказов: "Жил-был один человек. Как-то раз надрызгался он и просил его не будить..." Как видите, стерта еще одна грань между реальным и нереальным ― грань сна и бодрствования. Но самое странное даже не в этом.
― А в чем самое странное?
― В смерти Гашека. От чего он умер?
― От какой-то болезни, кажется, хронической. Точно не знаю.
― Я тоже точно не знаю. Но главное, что остался жить Швейк, хотя роман, как вы знаете, недописан.
― А что тут загадочного? Название болезни?
― В каком месте обрывается роман? Если забыли, напомню: Швейк приближается вплотную к линии фронта. Что должно было следовать дальше?
― Дальше ― тишина.
― Тоже верно, но я вам вот что скажу. Дальше должен был идти фронт, а потом Швейк должен был добровольно перейти на сторону русских. Именно так поступил сам Гашек и именно это он хотел проделать со Швейком. Но для Швейка это означало бы смерть. Я имею в виду, что тогда Швейк перестал бы быть Швейком. Потому что переход на сторону противника ― это сознательный политический шаг, а политика ― это часть того мира, часть той игры, в которую Швейк не играет. Вспомните его великолепное суждение о политике, высказанное, быть может, на этом самом месте, где мы теперь сидим с вами.
Швейк заметил, что в трактире он никогда о политике не говорит, да и вообще вся политика ― занятие для детей младшего возраста.
Бретшнейдер ((тайный агент полиции)), напротив, держался самых революционных убеждений. Он провозглашал, что каждое слабое государство обречено на гибель, и спросил Швейка, каков его взгляд на эти вещи.
Швейк на это ответил, что с государством у него никаких дел не было, но однажды был у него на попечении хилый щенок сенбернар, которого он подкармливал солдатскими сухарями, но щенок все равно сдох.
― Заметьте, что здесь говорится о государстве вообще, а не об Австрии или России в частности. С какой стати Швейку менять одну политику на другую, когда вся она ― плод и страсть недозрелых умов, дребезжащая оболочка нереального мира. Ему, как какому-нибудь дзенскому монаху, куда важнее то, чем он занят в данный момент. "Долгий марьяж, ― говорит Швейк, играя в карты в вагоне, уносившем его на фронт, ― вещь серьезная, серьезнее чем вся война и ваша проклятая авантюра на сербской границе". И не только Швейк осознает иллюзорность мира, в котором он живет, и иллюзорность войны, в которую мир играет. Все симпатичные персонажи участвуют в создании раскованной атмосферы, в которой развивается действие. Вольноопределяющийся Марек изобретает небывалых животных, а сапер Водичка негодует по поводу мерзлой картошки: "Черт побери! Такой идиотской мировой войны я еще никогда не видывал!" Можно ли к такой войне относиться серьезно, воевать за одних, потом воевать за других?
― Вы хотите сказать, что воевать за Россию или воевать за Австрию ― для Швейка одно и то же, но нет причин, которые заставили бы его перейти на другую сторону?
― Именно. Кроме того, каждый, читавший роман, согласится, что такой шаг был бы неоправдан и с психологической точки зрения и испортил бы книгу. Можете вы себе представить Швейка, воюющего против своего государя-императора, против поручика Лукаша и даже против кадета Биглера? То, что Лукаш не перейдет на сторону русских, это ясно? Судьба Швейка ― воевать за Австрию, и не Гашеку это менять. Но Гашек ― не Швейк. Для него война, политика, государства ― вещи куда более значительные, чем картошка или марьяж, и его переход к русским понять можно. Однако имея некоторую власть над Швейком, он чуть было не злоупотребил этой властью. Что его остановило? Смерть. Вопрос стоял так: либо Гашек, либо Швейк. И руководители судьбы выбрали Швейка.
― Неужели Швейк убил Гашека?! Или, мягче сказать, виновен в его смерти?..
― А почему бы и нет? Может быть, с верховной точки зрения пример Швейка, его мировоззрение, важнее примера Гашека. Для людей, или, если хотите, для истории. Люди! Будьте как Швейк и не будьте как Гашек! ― такой вывод напрашивается сам собой. Два мировоззрения, и одно из них к истине ближе. Стоит об этом подумать, не правда ли? Вот такой клубок.
― Персонаж важнее автора? Знаете, мне это напоминает древнее, догреческое искусство, когда авторы вообще не оставляли своих имен. Стоит храм или дворец, а кто построил ― неизвестно. Скульптуру знаем, а скульптора нет.
― И в наши дни такое бывает, если приглядеться. Каждый малыш знает Винни-Пуха и Пятачка, а какие фамилии стоят на книге, которую читает мама, его не очень интересует.
― Но если Швейк так важен, то кем же его назвать, если не просто Швейком? Вы уже задавали мне этот вопрос, а как вы сами на него отвечаете?
― Кто по убеждениям Швейк? Для себя я называю его буддистом. Понимаю, что звучит это странно, но дело в том, что иллюзорность мира, которой твердо придерживается Швейк, ― это и есть основа буддизма.
― Но началом буддизма считается формула "мир = страдание", а глядя на счастливую физиономию Швейка...
― Мир есть страдание ― это теоретическая установка, отправная точка для мыслей философа, а не выражение его лица. Плачь или веселись ― от этого количество страдания не изменится, если из него соткано все вокруг. Швейк не собирается разыгрывать из себя страдальца, хотя роль человека в мире он понимает вполне отчетливо: "Жизнь человеческая вообще так сложна, ― говорит он в откровенной беседе с поручиком Лукашом, ― что жизнь отдельного человека, осмелюсь доложить, господин поручик, ни черта не стоит". Швейк радостно принимает свои страдания, возможно, оттого, что так легче идти к развязке. Никакого противоречия с буддизмом.
― А как же четыре благородные истины?
― Вы вдаетесь в слишком специальные области. Для Швейка дело обстоит просто. "К черту этот мир. К черту эту войну. К черту эти государства. И к черту такую церковь" ― вот его благородные истины. А что касается желаний, искоренения желаний, то какие у Швейка желания? Что случится, то и хорошо, как получится, так и будет. Разве что выпить кружечку пива "У чаши" да анекдот рассказать кстати. Воду, коньяк и хинин он выпивает с одинаковым спокойствием. Швейку нет равных в отрешенном приятии этого нереального мира. Поэтому книга о нем ― это лучший учебник буддизма из всех когда-либо составленных, хотя самого Швейка я называю буддистом только условно, удобства ради.
― Интересно, как бы сам Швейк отреагировал на такое определение?
― Не надо думать, что он болван. Он весьма тонко рассуждает о переселении душ и знает, что такое карма. Не забывайте, что любимой и часто цитируемой книгой повара-оккультиста Юрайды, служившего в одной роте со Швейком, была "Праджня парамита" ― классика древнеиндийского буддизма. Не забывайте и то, какой славой покрыло себя в глазах Швейка христианское духовенство. "Я вообще не могу себе представить фельдкурата некурящего и непьющего. Знал я одного, который не курил, но тот зато жевал табак. Во время проповеди он заплевывал всю кафедру". Кроме того, не думаете ли вы, что славянские слова "желание" и "зло" происходят от одного корня?
― Очень может быть. Насколько я знаю, беглая гласная между чередующимися "ж" и "з" ― обычное в языке дело.
― В буддизме же эти слова жестко увязаны друг с другом по смыслу: желание есть то зло, которое приковывает человека к миру страданий, а уничтожение желаний есть выход из мира зла и конец всех страданий. Отсутствие в Швейке зла и есть отсутствие у него желаний. И если наше предположение верно, и желание со злом действительно связаны единством происхождения, то это должно иметь какой-то выход в сознание ― в той мере, в которой мышление определяется языком. А Швейк ― славянин, и языком владеет прекрасно.
― Мне кажется, вы несколько переоцениваете роль такого влияния. Не очень-то славяне стремятся к буддизму. Не каждому по карману мотаться в Тибет к личному духовному гуру, да и держаться славянских корней, сидя на красивом тибетском холме, труднее. Лучше поехать в Прагу.
― Возможно. Но вспомните человека, который неожиданно узнает, что всю жизнь говорил прозой, даже не подозревая об этом. Именно в этом смысле я называю Швейка будддистом. Понятно, что не в названии суть, но думаю, что Швейк на меня бы не обиделся. Другое определение мне пока не приходит в голову.
― Спросить бы самого Швейка...
― Он бы вам рассказал парочку премилых историй на библейские темы, таких, что иконы бы со стен попадали. Если читать книгу без ключа, можно вообще решить, что Швейк закоронелый безбожник. Но мы не римские папы и мы видим, что книга не антирелигиозная, а только антицерковная. Между религией и церковью общего столько же, сколько между совестью и уголовным кодексом. Церковь ― это государственное учреждение, а религиозное чувство ― это внутренний мир человека. Религия относится к богу как церковь относится к государству. А между церковью и религией лежит шаткий мост человеческой порядочности. И может случиться так, что отвращение к непорядочности церковников перерастает в отрицательное отношение к религии в целом. Так произошло с Гашеком, но не ссо Швейком. Швейк антицерковен, но религиозен, в истинном и полном значении слова, до глубины души. Такой вот интересный случай. И что самое удивительное ― не думайте, что я подбираю факты, все строго документально! ― именно буддизм возник как отрицание официальной церковности и довольно долгое время вообще не считался религией, то есть ― в узком смысле ― церковной доктриной. Говорят, что на вопросы о боге Будда всегда отвечал молчанием. У Швейка на все есть притча, что, по сути своей, тоже является фигурой умолчания. К богу без церкви ― такой девиз роднит Будду и Швейка. Как вам это понравится?
― Хозяин, у которого я снял комнату, сказал мне сегодня, что не любит Швейка. Дескать, зачем чехов выставлять дураками? И мне покаазалось, что это не только его личное мнение.
― Чехи не любят Швейка? Я тоже это заметил. Разговорился недавно с одним в трактире ― он неплохо говорил по русски, ― так он при упоминании Швейка сделал кислую мину и перевел разговор на Милослава Храбала. Пивная "У чаши" превратилась в дорогой ресторан и пустует большую часть года. Вся Прага заклеена Моцартом, Големом и Кафкой, и Швейка среди них нет. Я думаю, это потому, что нынешним чехам не очень по душе благородные истины Швейка. Нынешние чехи ориентируются на запад, а на западе к государству и государственным учреждениям ― церкви, армии, полиции, канцеляриям ― отношение очень почтительное, я бы даже сказал любовное. Для рационального запада реальны прежде всего денеги и власть, а рассуждения о нереальности мира кажутся неумной забавой заблудших мозгов. Поэтому Швейк на западе действительно бы выглядел сейчас идиотом.Такой пример Европе не впрок. В свое время меня поразило, что образованные иностранцы из числа моих знакомых и слыхом не слыхивали о Швейке. Люди на западе вообще мало читают, а тут, видимо, сказался и папский запрет, и отсутствие переводов... Нет, такой пример там просто никому не нужен.
― А в России?
― В России другое дело. Но, похоже, наш грустный трактирщик закрывает свое заведение.
― Это иносказание?
― Ха-ха-ха! Как вам будет угодно!
― Все же я хотел бы знать ваше мнение.
― Мое мнение? Оно такое же, как и у вас. По-вашему, любят в России Швейка?
― Да.
― Вот и хорошо. Что еще надо?
* * *
Трактир "У чаши" гасил огни. С яркой желтой вывески в темноту теплой январской ночи весело шагал Швейк. Счастливого пути, добрый вояка! Приходи к нам.
![[]](/img/i/imanja_g/praha/chweik.jpg)