Аннотация: Одинокая барышня лёгким движением руки выпускает одичалого монстра.
Клавесинщица
Посвящается Ирине.
Фиалка, похожая на здоровенный кустистый веник, цвела как не в себя. Лопушистая и неопрятная, она топорщилась синими цветами на длинных бобылках и совсем не походила на чахоточный горшечный пучок, которым завсегда мог похвастать подоконник любой благообразной старушонки.
- Ты что такое? А? Ты что за зверь такой? Ты куда растёшь?
Ленусик, послушав свой голос в тишине комнаты, нежно коснулась пушистых листочков, любуясь на подсвеченные солнцем лепестки, яркие, словно конфетные фантики.
Вздохнула, вспомнив, как долго отмывала замаранные руки, когда рассаживала спасённую от казённой тесноты ботаническую диковинку. Ей и раньше приходилось разговаривать с цветами, благо, никто не мог быть этому свидетелем.
Ободрав сухенькие листья, она, изящно изогнувшись, отправила горшок назад, на большое окно, полностью залитое солнцем, что казалось словно бы и неправильно, неверно, по питерским меркам.
Весенний день задувал в приоткрытое окно, и белые шторы чуть колыхались от сквозняка. Леночка засмотрелась на свои крохотные ноготочки, подумав о маникюре. Ручки её, тоненького молочного оттенка старинных северных кровей, с девичества красовались сахарными пальчиками, слегка розоватыми и словно бы сияющими изнутри. Иногда, сидя за клавесином и глядя, как никотинно-жёлтые клавиши оттеняют белизну её кожи, ей веселело: дивясь эдакой нежности, никак не могла поверить, что временами оказывалась чудо как хороша.
Телефон затренькал малозвучно, но навязчиво.
Ленусик поворотила голову, ленясь идти. На экранчике всплыло сообщение от Валеры. Вздохнув, она сделала пару шагов к столу. Голосовое пробурчало, что негаданный полюбовничек всё-таки сподобился собраться в гости, чтобы поменять фильтры под раковиной. Потыкав в экран и сдержанно поблагодарив, она приценилась к отражению, задумчиво окинув взглядом своё краснорожее тулово.
Ленусик заглядывала в глубину зеркала, силясь найти ту горделивую статику женского тела, что лупила с обложек всех журналов своей холодной мраморной эротичностью.
Увы, но соблазнительности века нынешнего в ней не нашлось: фигура устаревшей гармонии мерцала рыхлым розовым заревом из-под растянутого домашнего платья, неловко продиралась сквозь унылый панцирь вчерашних конфет, нависая на коленчатом остове какой-то балашовской жеманницы. Отражение ей не нравилось.
А чем полюбоваться и теперь есть - грация в ней сквозила истинно древнегреческая, та текучая и зыбкая красота, что донеслась до нас эхом трагедий семижды семи раз переведённых гениев. Ох, и мало же на такую прелесть сохранилось охотников.
Всё-то в ней было как-то невзрачно на первый взгляд, уж больно русская. Глаза, волосы, кожа... вся светлая, мягкая, без самой капельки южного гонору да острожных зауральных страстей, а вот бывало, что эдак повернётся, ножкой своею ступит, так и замерли все, боясь проглядеть упоённое негой хрупкое очарование, с которым она опускает очи долу.
Ленусик сызмальства росла с полным непониманием этой своей девичьей силы. Советские зеркала да бабкины попрёки мало учили её любить себя, а колготки с рейтузами под юбку так и вовсе внушили отвращение на все времена.
Ей так и не случилось перелинять из перезревшей студентки в женщину, полную неведомых страстей и тайных стихий.
Она скребла эту запертую дверь, то читая книжки ведических гуру, от которых за версту несло мозглым и алчным, то бродя по тренингам и мастер-классам многодетных мамаш в летящих юбках, у которых сквозь личину нарисованного смирения макияжа пастельных тонов проступала вселенская усталость.
Учиться она умела, и теперь пыталась вскрыть свою женственность умным методом. Не получалось. Шарлатанские курсы с пространными лекциями про то как надо и не надо, были битком набиты такими же, как Ленуся. Залы затрапезных ДК наполнялись неуверенными, томными, страстными, фанатично-преданными, нарочито-роскошными и мшистыми барышнями, отпугивающими мужиков неспособностью полюбить себя.
А любить себя учили практически насильно, шантажируя проблемами "женского здоровья".
Пресловутые "часики тикают" грохотали в речах вебинарных комнат с неотвратимостью грядущей бури. Без мужика к тридцати пяти её ждало бесплодие и рак, что ясно выходило из перечёта приводимой спикерами статистики.
В ейном теремке завелись новёхонькие мужицкие тапки, призванные завлечь себе хозяина, келейный диванчик был заменён на хорошую двуспальную кровать с гнутым изголовьем. Она даже пыталась спать в сорочке из гладкого шёлка, но сдалась в объятия преданной ею пижамы, проклиная холод сквозняков и застуженную шею. Скрепя сердце тратила последние денежки на маникюры и педикюры, любя себя со страстью содержанки. Сотни статей с заголовками "у каждой женщины должно быть...", пробегала глазами, шалея от списков кремов, помад, уходов, укладок и чулок, без которых уважающая себя человеческая самка не могла выйти из дому. Подписалась в инстаграме на трансвеститов и безграмотных фитоняш, от которых воротило из-за "бомбически, богически и бомбезно" и хорошего гуманитарного образования.
Стилисты с их "офисными лучками" и "базовым гардеробом" просто скребли граблями по живому, раздирая лёгкие вздохами зависти к дешманскому барахлу, приходящему в негодность после третьей стирки, рождая вечное противоречие "купить или не купить".
Воронка красоты затягивала в безденежье и вечно нескончаемый список хотелок и острых необходимостей.
Маманя ныла про внуков, как папаня про растущие коммунальные платежи. Ежу было понятно, что верещащие голопопики интересовали родителей чуть меньше, чем нисколько, но им отчего-то хотелось, чтобы было "как у всех". Ленуся знала: роди она внучонка, двухмесячный запой новоиспечённого деда и квохтанье матушки на этот счёт окажутся единственной посильной помощью. Рассчитывать снова на себя саму как-то не хотелось, посему вариант матери-одиночки даже не рассматривался.
Пообещала себе, что, если станет совсем горько, в доме заведётся собака, и всего делов.
Позабыла бы уже про пол и возраст, коли бы не звонило в ней нутро: когда карильонными колокольцами, а когда и раскатистым вечевым набатом, напоминая про бесконечную тоску, тягуче растёкшуюся от макушки до самых пяточек. До дрожи и проклятий иногда хотелось ей вжаться щекой в тёплую мужицкую шкуру, пахнувшую дурными химозными кремами для бритья. Цепляясь взглядом за облепленные майками мужичковые торсы, висящие на поручнях в метро во всякий погожий денёк, Ленуся темнела душой.
Жила она одна, тихонько работая на никому не нужной работе, в никому не нужном университете, на ещё более бесполезной кафедре теории и истории музыки старинных клавишных инструментов.
Там же и училась, когда была тому пора.
Покрыть своё одиночество публичностью концертов не удавалось.
Жутко стесняясь, пунцовая и багровая от стыда, не умея ни на сцене держаться, ни около, - исполнительской карьеры, конечно же, не сделала. К напускной театральности, так свойственной доморощенным виртуозам, она не пристрастилась, и удовольствия от выступлений не имела.
Подруги спешно выходили замуж и рожали детей от таких же добропорядочных соотечественников. Те, кто побойчее, разъехались по заграницам, слали весточки, присылая фотографии в соломенных шляпках и восторженные рассказы про французов, испанцев, итальянцев и горячих немецких бюргеров, скайповским шепотком признаваясь в постыдной связи с "йа-йа зер гуд майн фюрер".
Заедая сладостями тоску, она прибилась к должностям административным, замахнувшись на преподавание, ожидая какого-нибудь чуда, про которое талдычил отечественный кинематограф под любой Новый год.
Валерка нашёлся случайно, практически по объявлению. Познакомились просто и понятно: Ленусик пришла смотреть царские хоромы давнишней сокурсницы на тридцать два квадрата, да приглядеть за электриком, который доводил до ума чистовой ремонт.
Мужик в доме произвёл ощущение благостное и уютное, заглядываясь на его медленное копошение, Ленусеньке вдруг захотелось посмотреть, хорош ли тот будет в её одиноком жилище.
Тот женишок был обычным работягой с Кировского района. Трудился на заводе, частенько филонил на больничных и постоянно шлялся по шабашкам, высматривая себе невесту на новую любовь. Выплатив ипотеку, Валера внезапно осознал себя завидным женихом и теперь шарил окрест взором алчущим и уверенным.
Высокий, с большими луповатыми глазами, весьма хорошенький для малахольного питерского мужичья, знал себе цену и не разменивался на пустяки.
Всю дорогу он пытался привлечь к роману хозяйку своей шабашки, но Ленусина подруга была хороша, смела, гульлива, и обеспечена вниманием по гроб жизни. Уж кого-кого, а её точно не интересовали работяги с завода. Ленуся, не желая упускать возможность добыть себе лакомство, напропалую кокетничая, незамедлительно и невзначай вмиг составила список всего, что ей надобно стало вдруг починить и передвинуть.
Раздосадованный невниманием хозяйки, назло ей, паренёк отвечал Ленусе вежливо и степенно. Так, слово за слово, огрёб Валерка приглашение, от которого отказываться не стал не столько по доброте душевной, сколько из мальчишеского любопытства "а чё будет?"
Подруга, насмешливо глядя на эти странные манёвры, хохотала в голос, и подзуживала обе стороны, вертя хвостом и пышной гривой, сватая то электрика, то обтекающую Ленусю, пророча им великое счастье и безудержное веселье...
Согласившись на полушутливую просьбу о помощи, электрик всё-таки пожалел: толстенькая дамочка оказалась настырной и целеустремлённой, зазывала к себе аккурат раз в три дня, и он, откладывая и откладывая визит, наконец, застыдился.
Эдакие девчонки ему, конечно же, не нравились, но мужичок он был добрый. Хоть помогать советом ему нравилось больше, всё-таки хаживал по пожилым соседкам, и починял "за так" всякую замшелую советскую поеботу.
Ленусенька была ему по пути, если ехать с Адмиралтейских верфей не домой, а погулять в центр. Так и решил: заскочить к бабоньке на час-полтора, а потом, отвязавшись от красавицы, рвануть к друганам в бар, который, по странному совпадению, оказался почти в том же доме.
Его, разумеется, терпеливо дожидались в девичьем терему.
Хоть Валерка шёл с явной неохотой, но выпасала Ленуся его давно: словно нежная и резвая тёлочка на крутом бережку, мужчинка был соблазнителен, манящ, но своенравен и весьма строптив. Уже две недели она то так, то эдак посылала ему стикеры в телеграмме, шутя шутки и намекая на визит. Терять эдакий экземпляр по глупости не хотелось. Он ей нравился, и поделать с этим ничего было нельзя.
Окромя незамысловатой красоты среднестатистического славянина, неиспорченного жиденькими примесями, любоваться там было нечем.
Не слишком умный, с ПТУ и купленной вышкой-заочкой, Валерка сроду не дочитал ни одной книжки, довольствуясь общением с многочисленными пацанами с района.
Аномальная активность в среде гопарей, работяг и случайных заказчиков дала ему возможность быстро лавировать в случайной беседе с людьми самого разного рода занятий, но при пристальном рассмотрении оказывалось, что, кроме социальных сетей и новостей от многочисленных друганов, Валеру не интересовало больше ничего.
Скучный, живущий одинаковую жизнь изо дня в день, парнишка всё-таки думал, что он получше всех прочих, ибо мнил себя человеком зрелым, состоявшимся, готовым к семье и детям. Настоящий мужик с профессией, квартирой... бабоньки нет-нет да вслед оборачивались, что ещё следовало желать какой-нибудь смазливой бюджетнице?
Девчонки его круга не нравились, на женщин поинтереснее сам не тянул, оставалось одно - гулять бобылём до конца дней, или провыбираться до тех пор, пока случайная подруга друга не залетит от него под семки и пивас на кухоньке старенькой хрущёвки.
Чувствуя, что в чём-то он обманывает сам себя, Валерка составил план-капкан, в котором ему было совершенно необходимо жениться и обзавестись детишками к тридцати трём годам.
Возраст Христа был выбран им практически случайно, интуитивно. Далёкий от православия - о христианском понимании брака не имел ни малейшего понятия, и потёмкинский фасад ненастоящих семей из многочисленных рекламных роликов только утверждал его в мнении, что главное в этом деле, - "выбрать правильного человека".
Выбор в многомиллионном городе оказался практически бесконечным, а вялые попытки намутить себе серьёзные отношения заканчивались колупанием мозгов в духе дома два, подходя к финалу сразу же после разбора очередного романтического отпуска в Турции.
Не будучи так уж чтобы очень тупым, Валера всё-таки думал о том, какую бы семью хотел, наделяя мнимых жён и детей то теми, то другими качествами, выдумывая, что он готов терпеть и как решать несуществующие проблемы. Находя прекрасные теоретические решения, парнишка все больше укреплялся в мысли, что семья ему необходима, ибо другого смысла жизни не придумывалось.
Перед глазами бывали всякие примеры.
Кое-кто из друганов внезапно повесился, кто-то тихо спивался, остальные разводились не успев жениться, оставаясь с долгами по алиментами и скандальными бывшими. Исповедуясь на пьяненьких посиделках у Валерки на кухоньке, каждый второй бил себя кулаком в грудь: "да не мой он пиздюк, не похож совсем". Их внезапные жены столь же внезапно превращались в каких-то чудовищных бабищ, достойных лишь сожжения на костре, хотя до свадьбы ничто не предвещало беды...
Простой заводской работяга, наслушавшись, заранее пробил цену анализа ДНК, клятвенно пообещав себе не признавать отцовство над несуществующим ребёнком без твёрдых доказательств.
Недоверие к женщинам в нем вызревало, как наливистый кабачок-тихушник, затаившийся в дебрях огородных кущ, чтобы однажды явиться на свет божий уродливым и страшным монстром-переростком.
Сеструха его вышла замуж, как он считал, хорошо. С мужем они жили нормально, без скандалов. Детей было двое, и всё семейное существование крутилось вокруг накопления совместного имущества и воспитания спиногрызов, которых он любовно звал "пельменями". И Валера, и сестра его натерпелись от отчима, - их обоих в своё время лупцевали как сидоровых коз. Мужа себе сестра выбрала "чтобы потише". Но, бывая у них в гостях, он наблюдал, как оба супруга молча сидели в телефонах, наслаждаясь покоем, подаренным им визитом "дяди Валелы-ы", развлекавшего их наследников очередной дебильной игрушкой. Идеальной семьёй тут и не пахло.
В своих подругах он постоянно отмечал черты, каких у его будущей жены точно быть не должно. С каждым годом список ожиданий рос, но идеальная женщина в его серых глазах так ни разу и не отразилась. Любовницы менялись по списку, он уже и на второй круг уходил, выбирая получше из тех, что уже были. Личное не складывалось.
Не складывалось и у Ленуси. Что-то вот не шла карта и хоть ты тресни. Училась, работала, училась, да и впала в заумь, в тот интеллигентный бабский мирок, из которого приличные дамочки уже не возвращаются.
Уютное бытование посередь кубышечек и тарелочек, салфеточек и заколочек, кружечек и чайничков путалось в ногах комканой простынёй, душившей её мечты долгими ночными страданиями про принца на коне бледном. Молодость уходила, вздохи рвали грудь, гулким эхом разносясь в пустоте жизни, поверить в самообман "живу для себя" никому из них как-то не удавалось.
Советский соловей дверного звонка зачирикал "чив-чив-чив", грубо перебив переливчатую до-минорную сонату Верачини. Скрипка в ней задыхалась завистью к самой себе, чуя в Снитковском господина всех её дней отсель и до конца времен.
- Как всегда, блин, - досадливо буркнула Ленуся, подходя открывать.
За дверью сиял Валерка, улыбаясь застенчиво, но лукаво.
Заранее сдав ему адрес, коды ворот и парадной, Леночке не пришлось идти в арку открывать, но приход помогальщика был внезапным.
- Как вы рано, Валерий! - высоко забрав в деланой мелодичности, Ленуся перестаралась в игре голосом.
- А что, не ждали? - парень поднял голову, снимая обутки, он скрючился в прихожей, неловко теснясь возле двери.
- Да где ж не ждали! Глаза проглядели, пока дожидались. Идёмте, идёмте, уже всё готово.
- А что же готово?
- А встречать вас с работы готовы.
Начался привычный ритуал "не хочу-не хочу-но буду", Валеру настойчиво сажали за стол, но тот рвался на подвиги: "ой, да тут дел на пять минут", "ой, да я пойду", "а что тут у вас такое"...
Ленуся бодро набросала на стол всего, что бог послал, но с хозяйствованием не торопила: покамест мужичонка колупался с водяным фильтром, она смотрела на ноги, плечи, гуляющие под футболкой мышцы, и внутренне решалась совершить то, чего так давно хотела.
Наконец, возня в кухонном хламовничке была закончена, умытый и причёсанный Валера воссел за стол, радуясь приготовленному домашнему да тому, что споро законченные труды не превратились в тягомотину.
На столе покоилось какое-то косенькое рагу, эдакие бутербродцы, и странное из фасоли, напоминающее сведущему человеку лобио.
Готовка всегда была для Ленуси каторгой: бабуленька, вечно шпынявшая вдоль и поперёк, не отдала ей даровитости стряпать вкусно и из всякого, от матери и ждать ничего не пришлось: та всегда была на работе, и часы, отсчитывающие время до её прихода, громко тикали всё Ленусино дошираково детство.
Пробуя странную снедь, Валера радостно улыбался, благо, что в столовке на верфях кормили ещё гаже. Заглядываясь на свою хозяюшку, он видел в ней какое-то странное настроение: она словно что-то искала взглядом, какую-то мелочь, случайно потерянную на привычном месте, но беспокойство он списывал на стеснение и неловкость.
В глазах Ленуси и правда плескалось какое-то недоумение, потеря с ней приключилась: она как-то раз, чуть было замуж не вышла в своей консерватории, да вот только музыкантик-то её слинял с заезжим дирижёром, примостившись к его гаремному оркестру четвертым слева в третьем ряду. Не сказать бы, что горевала тогда очень, но удивилась внезапно свалившемуся одиночеству, которое как-то сразу налипло на неё, словно скучный запах давно надоевших духов.
Теперь вот, сидя на кухне со скучным рабочим, Ленуся мялась и маялась, пытаясь угадать, останется ли этот парнишка при ней по доброй воле. Валерка признаков романтических настроений не подавал.
Болтая про трудности холостого хозяйствования для женщины, один только раз он скользнул взглядом по грудям, обшаривая едва видные под кофточкой мягкие сиськи. Ленуся заметила, это гадливое чувство всегда было ей противно, мешковатая и неладная, до отвращения стеснялась себя с самого детства, так и не посумев почувствовать себя красивой, стыдясь всего женского.
В музыкальном училище, когда золотыми волосами сияла на занятии, её педагог Чернышко, мерзкий старик с плешивой сединой на макушке, по слухам, практиковавший уринотерапию, много сотен раз делал это с ней снова и снова: по-паучьи долго двигая своим суставчатым скелетом, он, перешагивая через банкетку, и садясь за фортепиано, заглядывал к ней в декольте, свысока косясь на барышню, принуждённую, краснея, смотреть на инструмент.
"Кварта-квинта, кварта-квинта! Что тут непонятного!" - загнусавило воспоминание его голосом и Леночка досадливо поморщилась.
Валерка, болтавший всякую ерунду, заметив, тут же встрепенулся: он как раз рассказывал про то как чуть было не стал мастером на участке, но отказался.
- А что? Ты думаешь, я бы не смог? Да знаешь сколько я умею всего, как меня на работе уважают!
- Да нет-нет, смог бы, конечно, уверена, что смог. Просто вспомнилось.
- Что? - как-то приставуче допытывался Валера.
- Да учили меня всякому. В училище.
- Умеешь уже, значит? - хитро сощурился он.
- Что?
- Чему тебя там учили?
- Ну, я вот умею отличать корнет от сесквиальтра.
- Чо это?
Она хмыкнула:
- Тебе правда интересно?
- Конечно! - Валера был нелюбопытен, но умные слова ему нравились.
И Ленусик привычно запела ему свою долгую сказочку про орган, меха, трубы, регистры и всё бахово племя. Трелью разливалась про барокко и романтизм, покуда у Валерки не остекленели глаза.
Спохватилась только когда гостюшко стал поглядывать на время, желая поскорее свалить.
- Ох, Валера, это так скучно, наверное!
- Ну да, такие умные, что аж страшно, - как-то язвительно ответил он.
Шёл уже восьмой час, и, надежды что этот парнишка проведёт ночь у неё, не оставалось.
- Ой, а давайте кофе выпьем?
- На дорожку можно, - кивнул ей ухажер.
Его слегка мутило от чекушки коньяка, которую он вылакал по дороге, зная, что отправится к пацанам в бар сразу после этой приставучей женщины.
Ленуся встала из-за стола варить кофе, предложив своему гостю посмотреть заранее подготовленный альбом с фотографиями её концертных выступлений, который нашёлся тут же, на кухонном подоконнике.
Это было странно даже для неё, но Валера послушно начал листать тяжёлую книгу, шуршал калькой, вставленной между картонными страницами.
Внимательно прислушиваясь к происходящему за спиной, Ленуся возилась с кофеваркой, проделывая этот фокус много раз, она все равно боялась, что её поймают за руку.
Клофелин она подворовывала у своего профессора и пользовалась им с целью угомонить клюющую мозг маман. Та, переехав на дачу, частенько заявлялась в гости. Пару раз поила им незадачливых женихов, которые наутро просыпались в её в постели с тяжёлой головой и полным непониманием происходящего, а ласковая Ленуся нежно ухаживала за "похмельным". Кавалеры чисто по инерции захаживали на адресок ещё пару-тройку раз, но это так ни к чему и не привело.
Сделав кофейку, она всыпала в чашку толчёные таблетки, лежавшие в бумажном свёртке, и певуче спросила:
- А сколько сахарку класть?
- А давай две. Или три.
Лена послушно наковыряла ложечкой сколько просили, и начала тихонько помешивать, другой рукой доставая из верхнего ящика бутылочку с вискарём.
- А что это, это зачем? - Валерка внимательно следил за невесть зачем взявшимся алкоголем.
- Ирландский кофе будем пить, с виски, - объявила Ленуся, и щедро плеснула и себе, и гостю.
Валерка выхлебал всю чашку с упоением. Пока девушка забалтывала мужичка благодарностями, рассказывая всякую чушь про приходивших безруких ремонтников, он кивал, даже медленно поддакивал.
И как-то вдруг замолчал, осев.
Валера сидел, тупо переводя взгляд по столу, оглядывая тарелки и лежащие на скатерти руки. Ленуся, внимательно наблюдая, запричитала:
- Ах, что это, давление упало от виски, идём, идём, надо прилечь.
Голос её стал натянутым, а речь настолько лживой, что и пятиклассник бы не поверил.
Ленуся, обойдя стол, тронула Валеру, пытаясь поднять под локоток.
Тот встал, и, плохо соображая и чувствуя, что надо срочно уходить, сделал шаг вперёд, рефлекторно отмахнувшись от надоедливой бабы так, что та врезалась в холодильник.
Ленуся охнула, а гость медленно, словно под водой, начал падать, мягко подгибая непослушные ноги.
Упал громко.
Ленуся замерла, не понимая, что происходит. Обычно, клофелин действовал не так быстро, она успевала довести человека до комнаты, посадить на диван или кровать, а дальше уж как приходилось. Но вот так сразу никто не отключался. Откуда ей было знать, что Валерка накидался коньяком в невесть откуда взявшемся "красном-белом", выросшем, как мухомор, возле проходной.
Опасливо выждав минутку, она опустилась на колени, заглянув ему в лицо. Мужчина лежал на животе, своротив голову на бок, щека уютно смялась, делая мордочку по-детски беспомощной и сонной.
Глаза оказались полуоткрыты. Валера смотрел прямо на неё. Во взгляде была паника пойманного животного, он не понимал, что происходит, но чётко сознавал собственную беспомощность, паря в невесомости собственного страха.
- Что же ты, плохо стало? - девушка попыталась успокоить саму себя, но у неё ничего не вышло, голос звучал фальшиво и наигранно.
Ленусин голос был спасительной ниточкой, связывавшей его с миром. Ему удавалось вяло моргать, он все понимал, слышал, но совсем ничего не мог сделать, лёжа беспомощным мешком на гладком полу.
Она взяла его большую и тёплую ладонь. Валера едва шевельнул пальцами, немного погладив её по руке, Леночка благодарно затискала его ладошками, а он с тягучим сопением, как-то вдруг очень больно схватил её за запястье, сжав его так крепко, что та заскулила от боли.
Словно утопленник, он вцепился в протянутую руку и, сконцентрировавшись на этом движении, попытался вынырнуть, выйти из этого паралича, из клетки собственного тела.
Ленусина ручка стала средоточием всей его воли. Он держался за неё, вновь боясь уйти в мглистую черноту обморока, в котором оказался на пару секунд после отключки.
- Пусти-и-и, ну пусти-и!
Она стучала по его здоровенной мужицкой лапе, парень стиснул её так крепко, что побелели костяшки, дышал трудно, глубоко, пытаясь промычать что-то. Каким-то судорожным усилием начал разворачиваться, словно давно неработающий механизм, внезапно пущенный наладчиком, перекатываясь с живота на бок, тянул за собой и Ленусю. Та, с глазами полными слёз, шалея от боли, чувствовала, что сейчас он или вывернет ей руку, или утащит на себя. Она страшно боялась: практически беспомощный монтажник Валера, бухтовавший кабели десять лет жизни, легко мог удавить её на голых рефлексах.
Левой рукой она нашарила на кухонной столешнице первое, что попалось, и ударила по его кулаку, сжимающем её белеющее запястье. Нож оказался как нельзя кстати.
Полоснула неглубоко, поверху, но этого оказалось достаточно, чтобы Валера ослабил хватку и перестал тянуть. Он замер, почувствовав боль. Ей наконец-то удалось освободиться, выворотив взмокшую от борьбы руку, она отпрянула, но парень неожиданно резво, зачем-то дёрнулся вслед за ней, замычав что-то нечленораздельное.
Испугавшись его внезапного движения, Ленуся ткнула ножом прямо перед собой, не целясь. Удобная деревянная ручка лежала в руке как родная. Хватко вцепившись в него своей маленькой ладошкой, девица-краса посмотрела на блестящее лезвие только когда то на треть застряло в горле её гостя.
- Ааа...! - задохнувшись криком, она заткнула себе рот ладонью. Отдёрнув руку, крепко-крепко сжала кулачок с ножом, не в силах оторваться, заворожённо смотрела своими огромными голубыми глазами, как из новенького и совершенно противоестественного шейного отверстия брызнула струйка крови, нарядно растёкшись по линолеуму праздничной кумачной лентой.
Задыхаясь от накрывшей её паники, она вновь вжалась спиной в кухонный гарнитур, а парень, как-то вдруг внезапно всё осознав и очухавшись, схватился за шею, непонимающее глядя на пол, по которому медленно текла лужа тёплого и красного Валеры. Они оба замерли, проживая секунду новой реальности, и мужичок, почуяв смертный ужас, приходя в сознание, вяло потянулся к ней:
- Ах ты сука...
Бежать ей было некуда.
Ленуся, побитая и испуганная, загнанная в угол маленькая Леночка, проводившая каждое лето у бабушки в деревне, была привычна резать кур и потрошить гусей, чикая тех на маленькие аккуратные кусочки для домашней тушёнки, сейчас же, та самая Лена, пытавшаяся быть умной, хорошей и послушной девочкой, разозлилась на свою неудачную симпатию, и на руку свою, болевшую нестерпимо, и на то что посторонний мужик её сукой называет, и что план не удался, и что очнувшийся Валера устроит ей Юрьев день... рассвирепела до дрожи, молотками бешенство застучало в её голове, и она, ни мало ни смущаясь, будто бы даже утробно зарычав незаметно для себя самой, навалилась всеми своими телесами на мускулистую Валеркину грудь, рельефно обтянутую тонкой футболочкой, начав тыкать ему ножом в горло, с жестокостью доведённой до белого каления одинокой женщины, не умеющей совладать с собой и своими страстями.
Резала его молча.
Валера, почти что обездвиженный, протестующе мычал. Потом, когда горло было пропорото уже получше, начал хрипеть, булькая трахеей, из которой с брызгами вылетал сипящий воздух, отплёвывая в стороны заливавшую кровь. Несподручно, с левой руки, она совала нож не глядя, попадая то в ключицу, то в шею, то в линолеум. Чувствуя лезвием твёрдое, вновь коротко замахивалась, пока Валера, придавленный в полу тяжестью её тела, возил ногами и шевелился, словно перевёрнутый на спину жук.
От перенапряжения мышцы почти что свело судорогой, а Ленуся, неудобно притулившись у него на груди, всё смотрела на свою бедную правую руку: запястье было синюшно-багровым, а пальчики, эти бледные сахарные пальчики заметно опухли, сменив свой нежный цвет на какой-то сосисочно-колбасный.
От жалости к себе она закапала слезами и угомонилась минуток через пять.
Затих и Валера, запутавшись в боли и дурманном параличе.
Ленуся белым и неловким мучным кулём своротилась с него, когда он перестал издавать эти странные булькающие звуки.
Дрыгался ещё долго. Хрипел страшно. Ленуся смотрела на это, уперев взгляд, с гадливостью отлепляя от бока насквозь пропитанную кровью нарядную кофточку и чувствуя холодящую дрожь от мокрых штанов.
Сидела прямо на полу, опершись спиной о кухонный гарнитур. Чтобы было удобнее, отпихнула Валеру чуть подальше от себя, вытянув ноги. Безразличие было абсолютным, наплакавшись, она баюкала свою хворую ручку, положив нож рядышком. Кровь текла и текла, не думая останавливаться.
Валера лежал уже в луже, кое-где было набрызгано, Ленуся была перепачкана красным с ног до головы, но кровь все текла, наливая жирный и густой слой поверх настеленного линолеума. Глядя как алая кромка ближе и ближе подбирается к её кухне цвета айвори, она не выдержала и встала за полотенцем, - затекши под мебельный плинтус, кровища перепоганила бы всё на свете: и кромка бы вздулась, и плесень, и краска ржой пошла... Ленуся до сих пор не выплатила кредит за эту итальянскую роскошь, которую, в своё время, алкала как безумная Медея мести.
Кровь она поначалу тёрла полотенцем, аккуратно двигая край лужи в сторону, но потом, позабыв брезговать, просто собирала её набухшей и тяжёлой тряпкой, выжимая в раковину.
Перед своей агонией Валера всё-таки слышал сквозь хрип и сипение своей недорезанной трахеи, как по водостоку в кухонном хламовничке, где он только-только поменял фильтр, тихонько капая, стекала его кровь. Но потом, он отключился, и мелкая судорога начала трясти его красивые длинные ноги, на которые Ленуся засматривалась и теперь.
Он умер. А ей как-то недосуг было обратить на это внимание.
От возни с кровищей отвлёк телефон. В тишине квартиры зазвучал гитарный перебор и ехидное "этот парень был из тех..."
- Да блядь! Блядь! Блядь, нахуй! - Ленуся, по давней консерваторской привычке как-то не сдержалась. Арию она не любила.
Заметалась по квартире, ища трубку, отыскала в прихожей, и смотрела на зажёгшийся экранчик до припева.
Она оперлась плечом о стену, и то заболело, напомнив про встречу с холодильником. Синяков на ней за вечер прибавилось.
- Поменял, блядь, фильтры. Пидор.
Нацедив проклятий мёртвому, Леночка пошла в ванную оценить характер полученных травм, или, может, потому что надо было куда-то пойти.
В зеркале ванной оказалась бледная, полная женщина, вымазанная кровью с ног до головы. Кровь была на волосах, лбу, щеках, даже на нежной розовой шейке бурело стареющее пятно, начавшее подсыхать и стягивать кожу.
Леночка не смогла выдержать свой ошалевший взгляд и с отвращением отвернулась, начав стаскивать с себя одежду.
Залезла под душ, врубив почти что кипяток, соскабливая, смывать с себя всю накопившуюся на ней мерзость, до ссадин растирая кровавые пятна, которые смыло первой водой. Рука была багровой, с проступающей синевой отпечатка Валериных пальцев. На плече сиял здоровенный пока ещё красный финиш.
Все это превращало тело в ещё более отвратительное и гадкое, чужеродное, налипшее плотью на неизвестно зачем даденую бессмертную душу.
В какой-то момент она перестала верить в происходящее, и прямо из ванной, вся мокрая, со стекающими по спине роскошными волосами, пошлёпала на кухню. Валера лежал, тихо взбледнув в потолок. Кровавые разводы бурели по всей кухне, висел тяжёлый, душный смрад зарезанной скотины, а Леночка, холодеющая от сквозняка, розовая и в капельках воды схватилась за голову, представив это всё глазами своего научного руководителя.
В коридоре вновь заиграл гитарный медлячок, её затрясло, и она едва успела наклониться к раковине, согнувшись в тошнотном спазме. Волна удушливой рвоты закатила вторым пинком в живот, как только она осознала, что блюёт на мокрое, сочившееся кровью полотенце. Недожёванными кусочками лобио скребло горло изнутри, и по пунцовым щекам катились слезы, капая всё туда же - в блестящую металлическую мойку.
Часы тикали начало десятого.
Потом был виски. Тихий вой на испохабленной кухне. Она всё-таки отключила Валерин телефон. Заметив под ногтями черные коронки запёкшейся крови, она, уже пьяненькая, выключив на кухне свет и прикрыв дверь, пошла набирать себе ванну с пеной, как-то по-умному рассудив, что в тюряге-то у неё такой роскоши не будет.
Про суд думать не хотелось.
Ленуся знала, конечно же, точно знала: ей придётся сознаться, вызывать ментов, мотать сопли на кулак, но все эти мысли так зубодробительно тошно взрывались в голове тугим комковатым фейерверком пульсирующих сосудов, что она как-то отмахивалась, сознательно принуждая себя забыть.
Пелена пушистой и ароматной неги заволокла темноватую воду в ванной - ржавчина беспрерывно текла по трубам, напоминая о торфяной душе подгнившего города. В санузле фильтра не было.
Она раздевалась, глядя в зеркало. Девушка (или женщина, теперь уж сам чёрт не разберёт, кого как звать), заметила, что снова спрятала сама от себя старый шрам на животе, прикрыв его локтем в отражении. Заметила - и горько усмехнулась.
Давным-давно, ещё в детстве, её клюнул бабкин петух, больно ущипнув животик. Ссадина опухала и начала гноиться, она старательно таила чирей, натягивая резинку штанов выше, заклеивая одним и тем же пластырем, валявшемся в шифоньере рулончиком.
Почти неделю гуляла она, боясь бабкиного гневливого сопения, покуда мать в субботнюю баню не заметила волдырь и, накричав на дурёху, немедленно побежала с нею к врачу. Рану тогда промыли, но нарыв пришлось резать и зашивать после катетера. Остался шрам, и на полнеющем боку он превратился в ямку, чем-то напоминающую второй пупок.
Не раз и не два приходилось ей пресекать попытки своих любовников всунуть туда то язык, то пальцы, или совершить с этим странным дефектом нечто непотребное. Раздеваться при свете стеснялась, и по этой причине пропустила много амурных приключений, положенных ей по судьбе.
Пена захрустела как свеженький сугроб, истаивая под её телом.
Ленуся унырнула в воду с наслаждением, почти преступным в данной ситуации.
Вода тут же унесла все мысли, события, беды и горе, которого не было. Всё, чему её научили на ведических тренингах, кончалось тут. Вода, пена, свечи... Ритуал, призванный пробудить в ней женщину и любовь к себе, просто выключил её из мира живых и мёртвых, растворяя в невесомости.
Она жмурилась, расслабленно двигая пальчиками.
Водичка плескала от каждого движения, а в лицо ей сияла потолочная лампочка, напоминая про солнце, светившее сквозь листья старой яблони, под которой валялась в далёком деревенском детстве, легко пружиня на старой панцирной кровати.
Проснулась уже к рассвету. Вода остыла, тело затекло, пены почти не осталось.
Лена посмотрела на руки, сморщенные разбухшей кожей, и осознала всё, что с ней произошло, тихонько завыв.
На кухне лежал мёртвый мужчина. Она - человек искусства и гордость выпуска, хладнокровно зарезала его, опоив клофелином с целью изнасилования. В том, что ей пришьют ещё и это - не сомневалась ни на минуту.
Кто виноват, она, допустим, догадывалась.
Но что теперь делать, не знала.
Не стерпев холода, включила горячую воду, пытаясь согреться. Горячая пошла не сразу, но грохот струи мыслей не заглушил. Ленуся проверила ногти. Всё было чисто.
Понемножку начала считать: чем ей могло грозить признание, куда бечь, сколько дадут.
Морщилась, думая про скандал и стыд семейства. Но представляя лица родственников на суде, она почему-то представила и умершую бабку, считавшуюся матриархом всего их клана.
Баба Вера - старушонка, умершая уже под девяносто, была личностью легендарной: одна подняла четырёх детей, всех выучила. Держала в ежовых рукавицах и фамилию, и дом, создав империю из родичей. Мужа своего, чужого в её родных краях, баба Вера посадила на шесть лет, за то что бил тот её смертным боем. Не забоявшись одиночества, и не найдя управы на изверга, отправила его "в лахеря", как сама она говорила, смеясь шепелявым беззубым ртом. В деревне её тогда чуть не прокляли: мужиков и так было мало, а тут родного супружника и в тюрьму на четыре-то года. Но жизнью своей заслужила почти религиозное почитание. Никогда ни на кого не надеялась, никогда на месте не сидела, всех гоняла, шпыняла, и сама при работе, и детей заставляла. Уже взрослые, в солидных годах, они нет-нет да огребали батожком, которым бабка мастерски тюкала кому попало под коленку, вроде как обращая на себя внимание, когда они, понаехав в гости, усаживались смотреть телевизор на диванчике.
Бабуленька хрипловато посмеявшись на Ленусину оказию, сказала бы что-то вроде: "ну, сядь, посиди, кормить будут", или "эт сколько тушёнки-то зря пропадёт".
Ленуся вынула ногу из воды отодвинуть кран, чтобы горячая текла в сторонку, и увидела как причудливо поверхность воды исказила ногу, иллюзорно переломив её в серединке.
Решение пришло.
- Ну, хуже не будет.
Сказала она сама себе, и начала увлекательное пятидневное приключение по разбору Валеры на составные части.
Было бы долго рассказывать, как она, приведя себя в порядок непривычно ранним утром, волокла тяжёлое тело до санузла, и устроила целую инженерную конструкцию из табуреток, пытаясь перевалить любовничка в ванную. Искала в интернете, как отслеживают телефоны, вынимала симкарту, обматывала трубку фольгой, непонятно зачем. Маму, присевшую на уши в традиционном субботнем разговоре, просто послала на хуй, и занялась делами, не терпящими отлагательств.
Она помнила, что Валера был сиротой, жил один и очень гордился квартирой в далёких южных ебенях. Какое-то время у неё было.
Первым делом была срезана одежда. Всё его тело стало желтоватым, неестественным, демонстративно-странным, словно музейный экспонат. Запавший живот обострил рёбра. Окоченевший в неестестественной позе огромного дитяти, Валера тихо покоился в колыбельке белой акриловой ванны. Стянув с него замаранные трусики, Ленуся даже немного поплакала, положив перед собой телефон, уговаривая признаться хотя бы кому-нибудь.
Но кухня, чудовищно угаженная вонючая кухня быстро привела её в чувство.
Помыв пол, она примерилась, и начала понемногу резать стопу в суставе. На это она потратила примерно полтора часа тупого и сюрреалистичного ковыряния ножом. Глаза застилали слёзы, было тяжко, и она снова немножко накатила.
Понимая, что так дело не пойдёт, проверила домашний хозинвентарь. Принесла в ванную молоток, старые клещи и долото, неизвестно зачем лежавшие ещё от прежних хозяев. Взяла и ножи, все имеющиеся на кухне, даже китайский топорик для мяса, подаренный тёткой на прошлогодний юбилей в наборе для молодой хозяйки.
Топорик сломался сразу же, а все остальное пошло в дело. И полотно для ножовки, валявшееся на антресоли веки-вечные, - пришлось достать.
Стало легче, когда Ленуся, вспомнив все свои опыты по разделке мяса, начала примеряться по себе: шевеля ногой или рукой, она глядела, как двигается сустав и резала мужика по сухожилиям.
В первый день ей удалось отчекрыжить Валере все конечности, оставив лишь туловко с головой, которую она накрыла полотенцем.
Плечо отрезать не посумела, предплечье пришлось пилить, зачистив мышцы. Тазовые суставы тоже разобрать не смогла, бедренную кость отбивала долотом, по надпилу, работая как заправский хирург.
Работа увлекла её. Она много раз вспоминала как дядья резали бабкиных баранов с мужиками на селе, и помнила, как один из них, тыкая ножом в пах у висящей туши причитал: "ох, место такое неудобное, столько возни всегда".
На Валеркин хуй ей всё-таки пришлось близёхонько поглазеть, да вот радости это не доставило никому.
Складывая отрезанные части в холодильник, каждую в свой черед, Ленуся пила победный чай, наслаждаясь болью в затёкшей спине, и слушала шаги по лестнице, не к ней ли?
Думалось на удивление хорошо и холодно. Боясь безумия, она включала в наушники то Пёрселла, то Лепса, пытаясь найти в себе хоть какое-то сочувствие, страх или вину.
Было очень неловко разочаровать своего научника, святую женщину, вложившую в Леночку уйму сил и времени, и тянувшую её к защите уже два бесконечных года... А в остальном, она почти ничего не чувствовала, лишь только по-воровски чутко реагировала на всё происходящее в парадной.
Пару раз даже заходила на страничку Валеры в вк. Бессмысленные репосты всякой дурнины были редкими, стена - закрыта, его многочисленные друзья не знали печали потери.
Ближе уже к ночи она поспала, выпив снотворного на всякий случай.
Проснувшись засветло, налила кофе. И, с кружкой в руке, уже привычная к телу в ванной, начала омывать его из лейки душа, уютно поджимая пальчики на тёплом полу.
- Ну, начнём, помолясь, - неожиданно сказала она вслух сама себе, и слегка истерично рассмеялась. Заглянув в зеркало, поставила кружку на раковину, больно приложившись фейспалмом по мятой роже и договорила:
- Что я, блядь, несу.
Предстояло отнять голову и опростать туловко, самоварный обрубок уже начал противно подванивать кишечными газами.
Сделать это надо было непременно сегодня, потому что сегодня было воскресенье, день вывоза мусора из их колодца.
Распсиховавшаяся мать обрывала телефон, слыша в голосе доченьки странное. Она порывалась прийти и начать дознание, шантажируя тем, что "это и моя квартира тоже, имею право", кричала маменька в телефон, пока Ленуся в ответ угрожала, ругалась и извинялась одновременно, не зная, как спастись от всеведенья престарелой родительницы.
Вчерашнее бесстрашие отпустило, и отупение ушло без следа, оставив вместо себя липковатый страх, сочившийся холодным потом и дрожью в ладошках. Временами её накрывало волной головокружения, сердце колотилось, но происходило это не во время уродования лежащего в ванной трупа, а когда ходила по привычной квартирке, натыкаясь то тут, то там на приметы нормальной жизни: к четвергу надо было докончить автореферат, чтоб сдать на проверку, на рабочем столе лежала статья на немецком, которую она взялась переводить, в ректорате ждали списки учебных пособий на программу нового года, с указанием их библиотечного количества в штуках, и галочкой, подтверждающей, что министерство не считает ничего из перечня экстремистской крамолой...
Управилась до шести.
Понемножку пила вискарь, заматывала нос и рот полотенцем, заливая его дарёной дольче габбано, чтобы меньше тошнило от запаха.