"Земля и воля". Процесс 193-х.
Репрессиями 1874г. было больше всего задето революционное подполье Санкт-Петербурга - и именно поэтому в ближайшие два года центр революционной деятельности переместился в Москву и Одессу. Летом 1876г. после двухлетнего отсутствия в Петербург вернулся бывший чайковец Дмитрий Рогачев. Последние два года он работал чернорабочим в разных городах и областях России, потеряв связь с революционным подпольем. В итоге своих скитаний, наблюдая за жизнью разных трудовых групп России, он пришел к убеждению, что инициативная роль в русской революции будет принадлежать не крестьянству, а городскому пролетариату. Этой своей идеей он хотел поделиться с товарищами, но это ему не удалось. Революционное подполье Петербурга было как метлой выметено. Без денег, без надежных документов и без пристанища, Рогачев ночевал в петербургских парках, пока не был арестован (на процессе 193-х его приговорят к 10 годам каторги, он погибнет в 1885г. в Шлиссельбургской крепости).
Решающую роль в восстановлении петербургского подполья и в реорганизации революционного движения на новых началах сыграл вернувшийся из ссылки Марк Натансон. Именно он вместе с молодым Георгием Плехановым и несколькими другими революционерами создал в конце 1876г. организацию "Земля и воля".
Натансона снова арестуют в 1877г., но дело уже будет сделано, и "Земля и воля", будет жить.
Реорганизация революционного движения будет осуществлена по нескольким идейным и организационным направлениям. В эпоху хождения в народ бродячие пропагандисты нередко злоупотребляли непонятной для крестьянства иностранной терминологией и отдаленными целями. Теперь нужно было во всей пропаганде отталкиваться от пунктов, понятных крестьянскому сознанию (прежде всего - о принадлежности всей земли тем, кто на ней трудится). При хождении в народ немалая часть народников считала самым революционным элементом "бездомовных пролетариев", а некоторые бакунисты, вслед за самим Бакуниным, возлагали надежды на "лихой разбойничий мир", т.е. на уголовников. Теперь нужно было ориентироваться на основную массу трудового крестьянства - на оседлое и ведущее самостоятельное хозяйство бедняцко-середняцкое крестьянство (между бедняками и середняками классовой грани не было, к кулакам же и мироедам народники, как и сами крестьяне, относились с непримиримой враждебностью). В связи с этим менялись и формы работы в деревне. Вместо летучей пропаганды, осуществляемой под видом бродячих сапожников и чернорабочих, нужно было оседать в деревне всерьез и надолго, работать там по специальностям, на которых интеллигенты не должны были притворяться не теми, кто они есть, а приносить крестьянству пользу именно в качестве интеллигентов - речь шла о специальностях писарей, учителей, фельдшеров и т.п.. - завоевывать уважение и доверие со стороны крестьян, сплачивать их в процессе повседневной борьбы с чиновниками, помещиками и мироедами и готовить революцию не с наскока, а посредством длительной подготовительной работы.
Кроме всего этого, изменению подвергались и организационные формы работы. Народнические кружки первой половины 1870-х годов отталкивались от отрицательного опыта нечаевщины, и сознательно строились в организационных формах, противоположных нечаевской. Даже намеки на вождизм и генеральство встречали резкий отпор, решающее значение придавалось не формальной дисциплине, а товарищескому доверию. Решения принимались не большинством голосов, а по общему согласию. По части конспирации обыкновенно наблюдалась крайняя безалаберность, каждый активист мог знать все, что знали все остальные. Все это как-то функционировало, пока полиция дремала и лишь спросонья хватала подвернувшиеся жертвы, но подобная неформальная кружковщина посыпалась, когда полицейские репрессии приняли систематический характер. Чтобы организация могла противостоять полицейским репрессиям, она должна была быть построена на других началах - с большей заботой о конспирации и с большей дисциплиной...
Последующий опыт поздней "Народной воли" и ПСР показал, что централизованная подпольная организация очень уязвима - достаточно в ее руководство проникнуть одному провокатору, и все рушится. Но в середине 1870-х годов полиция действовала еще грубо, но неумело. Она сотнями арестовывала подозрительных за один внешний вид (если студент ходит в очках и с длинными волосами, значит, это революционер), но не умела вести агентурную работу. Научится этому она лишь в начале 1880-х годов. Пока же народническое подполье благодаря своей реорганизации получило фору в несколько лет...
Мы не станем здесь анализировать соотношение минусов и плюсов от изменения идейных и организационных принципов народнического движения в землевольческий период сравнительно с первой половиной 1870-х годов. Скажем только, что такое изменение было неизбежно...
Публицистика революционного народничества первой половины 1870-х годов содержала замечательную критику парламентского лицемерия и говорила о недопустимости для революционеров играть по парламентаристским правилам, установленным буржуазией. Подобные мысли (содержащиеся например в работе Кропоткина "Должны ли мы заниматься рассмотрением будущего строя"?) сохраняют свою актуальность и по сей день. С переходом революционного народничества к непосредственной борьбе с самодержавием были связаны не только приобретения, но и потери - антипарламентаризм к эпохе "Народной воли" исчез не до конца, но все-таки в основном исчез.
Вообще говоря, эволюция народничества от кружка чайковцев к "Народной воле" сводилась к постепенному переходу от радикализма целей при умеренности методов к ограничению целей при радикализации методов. Народники начала 1870-х годов выступали за немедленную анархо-коммунистическую революцию, но практическая их деятельность заключалась в мирной пропаганде. Народовольцы сделали ряд шагов к ограничению целей борьбой за буржуазно-демократический переворот (хотя и не пошли по этому пути до конца, не стали буржуазными радикалами, остались в большинстве своем революционными социалистами), но этого переворота они попытались добиться путем непосредственной вооруженной борьбы с самодержавием. Короленко в своих воспоминаниях картинно изображает этот переход, противопоставляя мирных пропагандистов, на процессе 193-х потрясавших решетки и громовым голосом обличавших судей, народовольцам, безупречно вежливым тоном объяснявших суду "Бомба, предназначенная для государя императора, была изготовлена из следующих ингредиентов...".
Но до бомб должно было пройти еще несколько лет...
Пока что приоритетной для "Земли и воли была работа в деревне. Летучую пропаганду под видом "бездомовных пролетариев" сменили поселения в крестьянстве, и революционеры-землевольцы устраивались работать в деревне в качестве писарей, учителей, фельдшериц и т.п. Подобный переход к тактике поселений в народе оказался успешным ответом на трудности, встреченные народниками в период бродячей пропаганды. Ведущий дело по-честному и не берущий взяток сельский писарь, грамотный учитель, умелая и душевная фельдшерица были куда понятней, чем мнимые батраки и чернорабочие, необычность и неподлинность которых бросались в глаза. Сверх того, писарь, учитель и фельдшерица, как люди, от работы которых, в случае их честности и бескорыстия, крестьянину было куда больше пользы, чем от работы неумелого сапожника, пользовались куда большим уважением. Приезжий прокурор, спросив крестьян села, где работала фельдшером Вера Фигнер, что они думают о ней, услышал в ответ восторженные отзывы. Возмущенный, он воскликнул "Ведь это - враги царя, враги закона", на что последовал ответ: "Насчет этого ничего не могу, вам, барин сказать. А что она вот какой человек, как я вам докладывал, это истинно так, как перед богом говорю".
Однако после перехода к тактике поселений в народе перед революционным движением встали новые противоречия, о них речь пойдет дальше...
Работа в деревне была приоритетным, но не единственным полем деятельности "Земли и воли". В декабре 1876г. "Земля и воля" организует первую антиправительственную демонстрацию в России - у Казанского собора в Петербурге. На этой демонстрации выступил с речью 20-летний Георгий Плеханов, будущий основатель русского марксизма, и было развернуто красное знамя. Красное знамя поднял подросток - ткач Яков Потапов. Яков Потапов был арестован сразу после демонстрации, выслеженный полицейскими агентами. Ему был вынесен на удивление мягкий приговор - 1 год покаяния в монастыре, однако из дальнейшей судьбы его хорошо видно, как обстояло дело с соблюдением законности в царской России. Вместо года он отсидел в монастыре на практически тюремном режиме больше трех лет, причем освобождать его никто и не думал. В конце концов, узнав об убийстве царя, он сказал "Таперича всем будет воля" и дал пощечину настоятелю. За это он получил новый приговор - пожизненную ссылку в Сибирь, причем сослали его в самое гиблое место ссылки - в Якутию. На революционеров новых поколений, встречавших его там уже в конце 19 века, он производил впечатление психически надломленного и почти душевнобольного человека. Умер он в 1919г. За поднятый красный флаг, за несколько минут свободы и силы жизнь Якова Потапова была сломана непоправимо...
Кроме Якова Потапова, после демонстрации у Казанского собора был арестован уже упоминавшийся Алексей Боголюбов, участия в демонстрации на самом деле не принимавший. Однако поскольку Боголюбов по своему внешнему виду был похож на одного из участников демонстрации, сильно отличившегося в последовавшей за демонстрацией драке с полицией, он был сперва избит арестовавшими его жандармами, а затем приговорен к 15 годам каторги, отправки на которую и ждал, сидя в Доме предварительного заключения, куда 13 июля 1877г. приехал петербургский градоначальник генерал Трепов. Увидев во дворе тюрьмы Трепова, гулявший Боголюбов не снял перед ним шапку - случайно или намеренно, осталось неизвестным и вообще значения не имеет. Возмущенный такой дерзостью градоначальник сбил с Боголюбова шапку и приказал высечь его розгами (на что по закону, кстати сказать, не имел права, поскольку подобное наказание могло применяться лишь к уже отправленным на каторжные работы). Возмутившиеся этим заключенные подверглись беспощадному избиению полицией, Боголюбов же после порки розгами сошел с ума. Но у этой обыкновенной российской истории спустя полгода оказалось совершенно неожиданное продолжение...
После избиения политзаключенных в Доме предварительного заключения Екатерина Волховская, мать одного из избитых, народника Феликса Волховского, написала письмо г-же Гернгросс, входившей в такую благотворительную организацию, как дамский тюремный комитет. В этом письме она описывала, как ее сына "били по голове, по лицу, били так, как только может бить здоровый, но бессмысленный, дикий человек в угоду и по приказу своего начальника человека, отданного их произволу, беззащитного и больного узника... Все эти побои производились городовыми в присутствии полицейского офицера, состоящего помощником начальника тюрьмы... и они продолжали свое жестокое, бесчеловечное дело до тех пор, пока его [Ф. Волховского] не заперли в карцер. Каково его нравственное состояние, я не берусь, да и не сумею описать вам... Прошу Вас, умоляю Вас всем, что для Вас свято и дорого, научите меня, куда и к кому мне прибегнуть, у кого искать защиты от такого насилия, насилия страшного, потому что оно совершается людьми, стоящими высоко... Прежде я, да и все мы, надеялись, что дети наши окружены людьми, что начальство - люди развитые и образованные, но вот те, которые поставлены выше других, выше многих, не постыдились поднять руку на безоружных, связанных по ногам и рукам людей, не постыдились втоптать в грязь человеческое достоинство. Где же гарантия? Нам говорят, что осужденный не есть человек, он ничто; но мне кажется, что для человека и осужденный все же остается человеком, хотя он и лишен гражданских прав [Заметим, что избитые в Доме предварительного осуждения, кроме Боголюбова, даже и осужденными еще не были]. А мы еще удивляемся туркам. Чем же мы счастливее тех несчастных, на помощь которым так охотно идет наш народ, идем мы все и во главе народа вся царская семья [!!!]. И в то же время наших детей в отечественных тюрьмах замучивают пытками, забивают посредством наемных людей, сажают в нетопленые карцеры без окон, без воздуха и дают глотками воду, да и ту изредка...".
Гернгросс переслала это письмо вице-директору окружного суда А.Ф. Кони, известному судебному деятелю, отличавшемуся исключительными для царского чиновника честностью и беспристрастием. Кони сразу же послал запрос товарищу прокурора, заведовавшему арестантскими помещениями. Тот ответил: "Письмо г-жи Волховской содержит, к нашему величайшему стыду, сущую правду".
В рапорте, представленном прокуратурой министерству юстиции о бесчинствах, творимых в Доме предварительного заключения его администрацией, говорилось об истязании всех подсудимых без разбору; о ранах, крови и битье до потери сознания; о мешках, которые набрасывались на голову избиваемых, чтобы не было слышно их криков; о карцерах, "долговременное содержание в которых становится не наказанием, а истязанием". Температура в них была около 35 градусов, а смрад и сырость так велики, что товарищу прокурора за пять минут, которые он там провел, два раза становилось дурно... (Е.А. Сегал. Софья Перовская. М., 1962, сс. 119 - 121).
Так что благостная картинка якобы существовавшей в царских тюрьмах идиллии является лицемерным враньем - и не более того. Но о царских тюрьмах подробнее будет говориться в отдельной главе...
"Земля и воля", наряду с прочей деятельностью, вела пропаганду и в городском пролетариате, и оратор "Земли и воли" выступил на похоронах рабочих Патронного завода, погибших при взрыве, произошедшем в результате пренебрежения со стороны заводской администрации к технике безопасности. Выступал оратор "Земли и воли" (т.е. Плеханов) и на похоронах Некрасова, где заспорил с Достоевским, был ли, как думал Плеханов, Некрасов выше Пушкина, или, как сказал Достоевский, всего лишь не ниже...
Между тем состоялся суд над активистами Московской организации - процесс 50-ти, о котором речь уже шла выше. Судившиеся по процессу 50-ти произвели чрезвычайно положительное впечатление на широкие слои русской общественности. Судили не сумасшедших маньяков, не "недоучек и вредителей, презирающих родителей", а людей абсолютной искренности, бескорыстия и самоотверженности. И куда уж было до них казнокраду Трепову... Еще одну битву за общественное сознание царизм проиграл.
А вскоре начался грандиозный процесс 193-х, на котором судили участников хождения в народ.
Присутствовавший на процессе 193-х корреспондент "Таймс" напишет, что ожидал увидеть страшных заговорщиков, а увидел людей, обвиняемых в том, что кто-то из них прочитал Маркса, а кто-то передал кому-то книгу Лассаля. За чтение Маркса и распространение Лассаля сидеть в ожидании суда пришлось по 3-4 года.
Не проходивший по "процессу 193" Николай Кибальчич ждал суда над собой 2 года и 7 месяцев. Судили его за то, что он дал прочитать одному крестьянину народническую брошюру и приговорили к 1 месяцу тюрьмы, каковой приговор, как не трудно подсчитать, был перевыполнен ровно в 31 раз. Не мудрено, что Кибальчич, убедившись, что при таком политическом строе мирная пропаганда не может быть эффективна, выйдя на свободу, всерьез засел за изучение взрывного дела.
Большая часть подсудимых по процессу 193 отказалась от участия в судебной процедуре, считая суд простой комедией. Выступить с речью от имени всех подсудимых вызвался Ипполит Мышкин.
Ипполит Никитич Мышкин, как и Желябов, относился к числу тех немногих крупнейших деятелей народничества, кто по своему социальному происхождению был выходцем из самых низов. Его рано умерший отец был унтером царской армии, а мать - крестьянкой, обучался он в военной школе для солдатских сирот, где жизнь была не сахар.
До поры до времени Мышкин мог казаться удачливым self - made - man 'ом, красой и гордостью российского мелкого бизнеса. За проявленные им качества великолепного стенографиста он удостоился чести стенографировать речи самого Его Императорского Величества, а потом, уйдя с военной службы, стал владельцем частной типографии. Казалось бы, богатеть, жить да радоваться, а вот никак не давала ему жить спокойно чужая боль.
И начал удачливый частный предприниматель И.Н. Мышкин печатать в своей типографии всякую нелегальщину, а когда это раскрылось, эмигрировал за границу. Повращавшись в эмигрантской среде, он убедился, что из-за границы революцию в России не сделаешь, а поскольку был человеком серьезным, решился на отчаянную попытку освобождения Чернышевского, чтобы дать русской революции столь необходимую ей голову - по мнению практика Мышкина, без правильной теории обойтись было никак невозможно. При попытке освобождения Чернышевского Мышкин и был арестован.
В своей речи на суде Мышкин скажет:
"...можем ли мы мечтать о мирном пути, когда государственная власть не только не подчиняется голосу народа, но даже не хочет его выслушать; когда за всякое желание, несогласное с требованиями правительства, люди награждаются каторгою. Можно ли рассуждать при таком режиме о потребностях народа, когда народ для выражения их не имеет других средств, кроме бунта..."
Постоянно прерываемый прокурором, Мышкин в конце своей насильственно прерванной речи успеет сказать:
"...это не суд, а пустая комедия... или... нечто худшее, более отвратительное и позорное, чем дом терпимости - там женщины из-за нужды торгуют своим телом, а здесь сенаторы из подлости, из холопства, из-за чинов и крупных окладов торгуют чужой жизнью, истиной и справедливостью, всем, что есть наиболее дорогого для человечества" (Блестящая плеяда. М., 1989, сс. 543-544, 562).
За подобную речь сенаторы отнеслись к Мышкину с особой беспощадностью. Он был приговорен к 10 годам каторги. На каторге он вел себя в высшей степени непримиримо, за что срок ему был продлен до 25 лет. После неудачной попытки побега он был переведен с политической каторги на Каре в Восточной Сибири в морилку политических заключенных - в Шлиссельбургскую крепость, где и был расстрелян в 1885г. за оскорбление действием жандармского смотрителя Соколова, известного среди шлиссельбуржских политзаключенных под кличкой "Ирод". Мышкин отказался от "серьезной карьеры" и не достиг "вершин власти". Он честно жил и честно умер. "Он смотрел в глаза винтовке, он погиб, как надо". И еще: "Нет выше того, кто положит душу свою за други своя"...
Вообще приговор по делу 193-х оказался гораздо мягче, чем ожидалось. 90 подсудимых были оправданы, 70 было зачтено отбытое ими предварительное заключение. Всем, приговоренным ими к каторжным работам (всем, кроме Мышкина!) сенаторы просили царя снизить наказание на более легкое, что по установившейся традиции, как ожидалось, царь и должен был сделать.
На самом деле царь не только не снизил наказание никому, но и направил в административную ссылку тех освобожденных и оправданных, кто не успел сразу после суда перейти на нелегальное положение. Но еще до этого, на следующий день после приговора, произошло чрезвычайно важное событие - генерал Трепов был тяжело ранен неизвестной девушкой, оказавшейся рядовой революционеркой Верой Засулич. Царские сановники получили урок: времена, когда можно сечь заключенных и за это ничего не будет, канули в Лету.
Вера Засулич, долгие годы скитавшаяся по ссылкам единственно из-за своего кратковременного знакомства с Нечаевым, позиций которого она не разделяла, не была сторонницей тактики индивидуального террора. Это она докажет через полтора года, когда при расколе "Земли и воли" вступит в "Черный передел". Никогда не была она знакома и с загубленным из-за Трепова Алексеем Боголюбовым. Но ей, как и всем революционерам-народникам, в высшей степени было присуще чувство чужой боли как своей собственной, и она всем существом осознавала, что есть преступления, в случае безнаказанности которых ты неизбежно потеряешь самоуважение...
Суд присяжных, на рассмотрение которого царское правительство передало дело Веры Засулич, вопреки ожиданиям правительства, подсудимую оправдал. Больше политические дела в введение суда присяжных не передавались...