Переломные полтора года

Процесс 193-х, выстрел Веры Засулич и суд над нею происходили в обстановке общественного оживления, не в последнюю очередь обусловленного русско-турецкой войной, в которой царизм продемонстрировал свою несостоятельность.

Русско-турецкая война оказала непредвиденное и обычно не учитываемое историками влияние на складывающуюся идеологию революционного терроризма. На самом деле велась эта война за господство на Балканах и за черноморские проливы, но велась она под лозунгами освобождения братских славянских народов из-под турецкого ига. Поэтому естественным образом возникал вопрос: если русское правительство имело право посылать на смерть русских солдат ради освобождения болгарских крестьян от турецкого ига, почему русские революционеры ради освобождения русских крестьян от царского ига не имеют морального права вступить в бой не на жизнь, а на смерть с царским правительством, которое, в отличие от западноевропейских правительств, не имело за собой и того оправдания, что его кто-то выбирал?

Более того. Если борьба царского правительства с султанским представляла собой не смертный поединок русского царя и генералов с султаном и его генералами, а войну, в которой гибли не имеющие никакого отношения к предмету распри одетые в солдатскую форму русские и турецкие крестьяне, то революционеры, вступая в смертный бой с царизмом, готовы были за уничтожение врага платить собственными жизнями и надеялись обойтись без посторонних жертв (с переходом от револьверной борьбы к борьбе динамитной совсем обойтись без посторонних жертв не получилось, но число их измерялось единицами - намного меньше, чем число солдат, погибавших в одном бою русско-турецкой войны).

К поискам новой тактики революционеров толкала и выявившаяся неудача казавшейся прежде многообещающей тактики поселений в крестьянстве.

Эта тактика поселений в крестьянстве означала отказ от бакунистских мечтаний о немедленном крестьянском восстании и переход к долгой подготовительной работе. Однако именно поэтому в ней содержалась опасность незаметного отказа не только от революционной, но и вообще от политической работы, заменяемой даже не реформизмом (который был невозможен в царской России), а примитивным растворением в окружающей среде.

Кто-то из народников написал самосатиру на сидение в народе:

...Пьем, спим, едим,

И о крестьянах говорим,

Что не мешает их посечь,

Чтоб в революцию вовлечь.

Как и в любой сатире, здесь силен элемент преувеличения, однако зерно истины все же есть. Землеволец Александр Михайлов, надеясь привлечь на сторону революции раскольников, долго прожил в их среде, завоевал с их стороны большое доверие - как будущий талантливый расколоучитель, получал от такого образа жизни неподдельное моральное удовлетворение, однако от всего этого революционизирование раскольников не подвинулось ни на йоту.

Подводя итог работы землевольческих поселений в народе, друг Михайлова Квятковский писал, что единственное, что в них было противозаконным, так это проживание по подложным паспортам. В самом деле, кроме ведения собственно профессиональной работы (учителя учили детей, фельдшера лечили), все остальное сводилось к осторожным беседам по душам да к затяжным склокам и тяжбам с недовольными крестьянскими заступниками местными помещиками и мироедами. При этом, ведя даже такую безобидную и чисто легальную работу по защите через суды непосредственных крестьянских интересов, народники находились под угрозой, что в любую минуту на них обрушится Дамоклов меч самодержавия и полицейских репрессий. Волей - неволей возникала мысль: уж если пропадать, так за дело.

М.Р. Попов приводит замечательный эпизод с распропагандированным им в Ростове босяком Алексеем, который, после того, как петербургский градоначальник Трепов приказал высечь розгами политзаключенного Боголюбова, пришел в ростовский народнический кружок, и спросил, что революционеры собираются предпринять в ответ. Не услышав ничего определенного, он хлопнул дверью, сказав, что те, кто сносит такие унижения и оставляет безнаказанными такие зверства, никакие не борцы и не герои, а обыкновенные фраера.

Как напишет в своих воспоминаниях Михаил Родионович Попов, эта история укрепила в нем "то убеждение, что только за силой, способной вступить в непосредственную борьбу с правительством, пойдет наш русский народ... революционеры конца 70-х годов были правы, думая, что только реальная творческая сила, вступившая в борьбу с правительством, могла всколыхнуть Россию и внушить ей убеждение, что пора перестать возлагать надежды на кого бы то ни было и позаботиться о себе собственными силами" (М.Р. Попов. Записки землевольца. М., 1933, сс. 214, 210).

Многие революционеры начали думать, что проклятый народный фатализм, веру в то, что "не нами началось - не нами и кончится" можно расшатать не словом, а действием, нужно показать народу пример, что власть не всесильна, что царь и его министры - это обыкновенные люди из плоти и крови, что бороться с властью можно - было бы желание. Анна Якимова вспоминала много лет спустя свои размышления 1878 - 1879гг.:

"...А что же может быть лучше ударов в самый центр государства, где неограниченный монарх является вершителем судеб как в области экономической, так и в политической, и в представлении народа этот владыка является священною особой, помазанником божьим. Мне при близком знакомстве с народом приходилось упираться в безнадежность, покорность судьбе: "Не нами началось, не нами и кончится!", и этот фатализм и нужно было разрушать не словами, а действием, ударами будить мысль и чувство" (Деятели СССР и революционного движения России. М., 1989, с.333).

О революционном терроре как пропаганде действием напишет в 1881г. Петр Ткачев -эта его статья имела характерное заглавие "Терроризм как единственное средство нравственного и общественного возрождения России":

"...единственно практическое, единственно действительное средство достигнуть политического и социального возрождения России состоит в том, чтобы освободить верноподданных от гнетущего их страха перед "властью предержащею", и только тогда, когда они освободятся от этого страха, в них проснутся человеческие чувства, в них пробудится сознание их человеческих прав, у них явится и сила, и желание, и энергия бороться за эти права... А т.к. сила гнетущего их страха прямо пропорциональна силе, организации и дисциплине "предержащей власти", то отсюда само собой следует, что для ослабления первой, т.е. силы страха, необходимо ослабить, расшатать, дезорганизовать силу второй, т.е. государственной власти. Достигнуть же последней цели, т.е. дезорганизовать и ослабить правительственную власть, при существующих условиях политической и общественной жизни России, возможно лишь одним способом: терроризированием отдельных личностей, воплощающих в себе, в большей или меньшей степени, правительственную власть. Скорая и справедливая расправа с носителями самодержавной власти и с их клевретами производит на эту власть, как доказали события последнего времени, именно то действие, которое, с точки зрения истинных интересов верноподданных, должно быть для этих последних наиболее желательно. Она ослабляет эту власть, нагоняет на нее панику, расстраивает ее функции, заставляет ее - в буквальном смысле этого слова - терять голову. В то же время, она умаляет ее авторитет и разрушает ту иллюзию неприкосновенности самодержавия, в которую так искренне верит большинство верноподданных. Иными словами, революционный терроризм, дезорганизуя, ослабляя и запугивая правительственную власть (или, что все равно, носителей этой власти), тем самым содействует освобождению верноподданных из-под гнета оболванивающего и оскотинивающего их страха, т.е. содействует их нравственному возрождению, пробуждению в них, забитых страхом, человеческих чувств; возвращению им образа и подобия человеческого... Революционный терроризм является, таким образом, не только наиболее верным и практическим средством дезорганизовать существующее полицейски-бюрократическое государство, он является единственным действительным средством нравственно переродить холопа-верноподданного в человека - гражданина " (Революционный радикализм в России. М., 1997, с.438).

Впрочем, теоретизирование о пропаганде действием не было решающим фактором возникновения революционного террора. Сторонниками пропаганды действием - правда, не в форме покушений на представителей власти, а в форме местных крестьянских восстаний - были прежде бунтари - бакунисты, но долгое время, пока не было настоятельных причин немедленно браться за оружие, у них все ограничивалось проектами, разговорами и обучением стрельбе. Систематическую вооруженную борьбу с самодержавием начнут не землевольцы, а погибшие в большинстве своем на виселицах 1879 года революционеры Киева и Одессы, возглавляемые Валерьяном Осинским. Значительная часть их была выходцами из бунтарских кружков более раннего времени, но, что характерно, террор начали они с убийства шпионов и полицейских - т.е. с самозащиты. Вообще вооруженная борьба народников против самодержавия началась не с террора, а с вооруженного сопротивления при аресте и с попыток вооруженного освобождения арестованных товарищей.

Мотивацией революционного террора далеко не в последнюю очередь выступало отмщение за казненных и замученных товарищей. Особенно силен этот мотив был у тех народовольцев, для кого чувство революционного товарищества было одним из главных в структуре личности - у Александра Михайлова и у Софьи Перовской...

Царь отказался удовлетворить ходатайство сената о смягчении приговора осужденным по процессу 193-х по настоянию шефа жандармов Мезенцова. "За каторжные муки моих товарищей Мезенцов должен умереть", - так решил для себя бывший чайковец Сергей Кравчинский, успевший за несколько лет быть приговоренным к смертной казни в Италии за участие в бакунистском восстании, но амнистированным и после этого с оружием в руках сражаться в рядах боснийских повстанцев против турецкого гнета. Для характеристики такого кровожадного чудовища, каким, бесспорно, был террорист Кравчинский, следует отметить особую жестокость избранного им способа совершения злодеяния - он решил не застрелить Мезенцова из-за угла, а заколоть его кинжалом, встретившись на улице лицом к лицу - чтобы предоставить Мезенцову шанс на сопротивление. Правда, несколько раз при встрече с Мезенцовым (то были идиллические времена, когда шеф жандармов гулял по улице среди прохожих в сопровождении всего одного охранника!) Кравчинский отказывался от своего преступного намерения - рука не поднималась убить человека, даже если этот человек был шефом жандармов.

Кравчинский заколет Мезенцова 4 августа 1878г., через два дня после того, как в Одессе расстреляют Ивана Ковальского.

Иван Ковальский был бессребреником, идеалистом и почти святым, у которого имелся один пунктик - нежелание добровольно сдаваться в руки правительства - изволите видеть, Ковальский считал, что Александр Романов и присные его не имеют права лишать человека свободы из-за различия во взглядах на лучшее экономическое и политическое устройство. Когда Ковальского и его товарищей пришли арестовывать, они дали вооруженный отпор. За это Ковальского расстреляли. Это была первая смертная казнь политического в России за 12 лет, прошедших со времен Каракозова, первая казнь, жертвой которой стал не кто-то из героев прошлых времен, а человек, хорошо известный и любимый (даже за свои странности!) революционерами 1870-х годов.

После убийства Мезенцова Кравчинский напишет брошюру "Смерть за смерть". В ней он будет отрицать мысль, будто индивидуальным террором можно совершить социальную революцию - "власть класса может свергнуть только класс" - и расценивать террор только как средство самозащиты. Позднее Кравчинский скажет: "Убийство - страшная вещь, хуже нее есть только одно - это безропотно сносить несправедливость".

В октябре 1878г. на "Землю и волю" обрушилась серия арестов. Эти аресты людей, входивших в изначальное ядро организации, сыграли немалую роль в ее дальнейшей идейной эволюции, поскольку теперь на идейное направление "Земли и воли" стали оказывать решительное влияние примкнувшие к организации после своего оправдания на процессе 193-х Лев Тихомиров и Николай Морозов. Оба они (но особенно Морозов) являлись горячими сторонниками новой, террористической тактики.

После волны арестов осенью 1878г. в Петербург для реорганизации работы партии был вызван Александр Михайлов, которому пришлось навсегда покинуть милую его сердцу раскольничью среду. Усилиями Михайлова, Плеханова и их товарищей последствия арестов были до определенной степени заглажены. Однако вскоре стало понятно, что если "Земле и воле" суждено распасться, то причиной этого будут не столько полицейские репрессии, сколько внутренние противоречия в организации.

В начале 1879г. в Петербург приехал землеволец из саратовского поселения Александр Константинович Соловьев. Он заявил Михайлову, что пришел к выводу, что единственным средством для развития народного движения в России является цареубийство, которое он, Соловьев, осуществит в любом случае, - поможет ли ему организация или не поможет.

Соловьев был всем известен как очень честный и серьезный революционер, который долго думает, прежде чем принять решение, но приняв его, действует неукоснительно. К тому же это был не какой-нибудь политический радикал или вспышкопускатель, а человек, долгое время работавший в народе. О намерении Соловьева Михайлов сказал на Совете (т.е. ЦК) "Земли и Воли". Началась дискуссия. Противниками тактики цареубийства были Плеханов, Попов и некоторые другие, получившие вскоре кличку "деревенщики".

Аргументация деревенщиков была последовательной, логической и указывала на реальные опасности, к которым ведет террористическая тактика. Деревенщики спрашивали своих оппонентов: мы кто - социалисты - революционеры или либералы с револьвером? Если мы социалисты, то неужели мы надеемся, что убийство царя приведет к социальной революции и неужели мы не понимаем, что результатом этого убийства станет всего лишь смена на престоле Александра Второго Александром Третьим, который, самое большее, испугавшись, даст конституцию, все выгоды от которой достанутся буржуазии? Власть класса может свергнуть только класс, освобождение народа - дело не террориста с револьвером, а самого народа.

Проблема деревенщиков была в том, что в момент, когда неудача прежней тактики поселений в народе стала очевидной, они, деревенщики, не могли предложить никакого выхода из тупика, в который зашла работа "Земли и воли". Недостаточно было критиковать политических террористов, нужно было выдвинуть альтернативный новый путь дальнейшей работы, а его-то и не предлагалось.

Дебаты на Совете были весьма бурными, кончилось все тем, что постановили: организация как таковая не оказывает помощи Соловьеву, но это могут делать члены организации в частном порядке.

Соловьев стрелял в царя 2 апреля 1879г. - стрелял 6 раз, и все мимо. С тех пор у народников появилась пословица "мало веры в револьверы".

А в тот же день, совершенно независимо от деятельности революционеров, в Ростове-на-Дону произошло стихийное рабочее восстание. Началось все с того, что полиция, арестовав пьяного рабочего, по извечному обычаю русской полиции принялась избивать его в участке. Избиваемый начал кричать "Православные, помогите, убивают!". Проходившие мимо участка люди в конце концов не выдержали, ворвались в участок и отбили арестованного у полицейских, после чего пошли разносить другие участки. На целые сутки город оказался в руках взбунтовавшихся рабочих. Что делать со своей победой, они не знали, а потому, отведя душу, разошлись по домам. Этот инцидент сам по себе не имел последствий, однако он показал, что в России скопилось огромное количество народной ненависти и гнева и что революция станет возможной лишь тогда, когда стихийный народный протест соединится с сознательной борьбой революционеров...

Соловьева повесили 28 мая 1879г. Умер он как герой, ничего не сказав и никого не выдав. А еще до него, 20 апреля в Петербурге за вооруженное сопротивление при аресте повесили революционера - офицера Дубровина, причем почетный расстрел на позорную виселицу ему заменили по собственноручному указанию царя.

Правительство перешло к политике казней. 14 мая в Киеве были казнены - тоже за вооруженное сопротивление при аресте - Осинский, Брандтнер и Свириденко (этот последний - под произвольной чужой фамилией, которой он назвался, чтобы о его смерти подольше не знала старуха - мать). Когда их вешали, оркестр играл "Камаринскую", Осинского казнили последним, он видел, как умирали его товарищи и за несколько минут его волосы стали седыми, петлю на него палач надел косо и умирал Осинский в страшных муках. Когда люди, знавшие его, читали в правительственной газете обо всем этом, кулаки у них сжимались и продолжать жить, как будто ничего не случилось, было невозможно.

Перед казнью Валерьян Андреевич Осинский сумел передать на волю прощальное письмо:

"Дорогие товарищи и друзья!

Последний раз в жизни приходится писать вам, и потому прежде всего самым задушевным образом обнимаю вас и прошу не поминать меня лихом. Мне же лично приходится уносить в могилу лишь самые дорогие воспоминания о вас...

Мы ничуть не жалеем о том, что приходится умирать, ведь мы же умираем за идею, и если жалеем, то единственно о том, что пришлось погибнуть почти только для позора умирающего монархизма, а не ради чего-либо лучшего, и что перед смертью не сделаем того, что хотели. Желаю вам, дорогие мои, умереть производительнее нас. Это единственное, самое лучшее пожелание, которое мы можем вам сделать...

Дай же вам Бог, братья, всякого успеха! Это единственное наше желание перед смертью. А что вы умрете, и, быть может, очень скоро, и умрете с неменьшей беззаветностью, чем мы - в этом мы ничуть не сомневаемся. Наше дело не может никогда погибнуть - эта-то уверенность и заставляет нас с таким презрением относиться к вопросу о смерти. Лишь бы жили вы, а если уж придется вам умирать, то умерли бы производительнее нас. Прощайте и прощайте!...

Ты просил, В., наших биографий. Зачем, брат! Если понадобится, то без нас их могут составить. А вообще пусть забывают нас, лишь бы самое дело не заглохло.

Прощайте же, друзья-товарищи дорогие, не поминайте лихом. Крепко, крепко, от всей души обнимаю вас и жму до боли ваши руки в последний раз...

Ваш Валериан" (История терроризма в России. Ростов-на-Дону, 1996, сс. 111-112).

Продолжать ли дело Соловьева или нет, должен был решить съезд "Земли и воли", назначенный на июнь 1879г. Перед этим съездом сторонники политического террора решили собраться на сепаратный съезд, чтобы договориться о совместных действиях. Съезд "политиков" состоялся в Липецке, съезд всей организации - через несколько дней после него - в Воронеже.

Сторонник вооруженной борьбы с самодержавием Михаил Фроленко, обдумывая, кого пригласить на съезд в Липецке, вспомнил о проживающем в Одессе Андрее Желябове, обыкновенном рядовом революционере, оправданном по процессу 193-х и даже не состоящем в "Земле и воле". Желябов принял предложение Фроленко, по старой народнической привычке оговорившись, что берется участвовать лишь в одном цареубийстве, после совершения которого будет считать себя свободным от партийной дисциплины.

Когда Желябов приехал в Липецк, всем присутствующим "политикам" (а собралось их всего 11 человек) стало понятно, что к ним присоединилась очень крупная сила. На съезде в Липецке Желябов сказал:

"Партия должна сделать все, что может: если у нее есть силы низвергнуть деспота посредством восстания, она должна это сделать; если у нее хватит силы только наказать его лично, она должна это сделать; если бы у нее не хватило силы и на это, она должна хотя бы бурно протестовать... Но сил хватит, и силы эти будут расти тем скорее, чем решительнее мы будем действовать".

Собравшиеся в Липецке "политики" решили продолжать свою линию, даже и в том случае, если большинство съезда в Воронеже ее отклонит.

Воронежский съезд проходил очень бурно, настолько бурно, что во время одного из заседаний с него ушел лидер деревенщиков Георгий Плеханов. Кончилось все, впрочем, компромиссом. Особенно энергично настаивали на компромиссе Софья Перовская и Вера Фигнер. Много лет спустя Фигнер в своих воспоминаниях о Перовской напишет:

"...Какое нравственное удовлетворение ей давало общение с деревней и как трудно ей было оторваться от деревни, убогой и темной, показывало ее поведение на Воронежском съезде и колебание ввиду распада "Земли и воли" на "Народную волю" и "Черный передел". Тогда мы обе - она и я - только что покинувшие деревню, всеми силами души еще были связаны с нею. Нас приглашали к участию в политической борьбе, звали в город, а мы чувствовали, что деревня нуждается в нас, что без нас - темнее там. Разум говорил, что надо встать на тот же путь, на котором стоят наши товарищи, политические террористы, упоенные борьбой и воодушевленные успехом. А чувство говорило другое, настроение у нас было другое, оно влекло нас в мир обездоленных. Конечно, мы не отдавали себе в этом отчета, но впоследствии это настроение было правильно определено, как стремление к чистой жизни, к личной святости. Но... после некоторого раздумья мы победили свое чувство, свое настроение, и, отказавшись от морального удовлетворения, которое давала жизнь среди народа, твердо стали рядом с товарищами, политическое чутье которых опередило нас" (Блестящая плеяда, М., 1989, с. 462).

Если Перовская станет все же сторонницей террора, то причиной тому были все новые и новые казни товарищей, казни, после которых сжимались кулаки и спокойно прививать крестьян от оспы и разговаривать с ними о жизни, как будто ничего не случилось, было невозможно.

18 июля в Киеве были казнены революционеры Гобст, Горский и Бильчанский. 10 августа в Одессе были повешены Лизогуб, Чубаров и Давиденко, а на следующее утро в Николаеве - осужденные вместе с ними по одному процессу 28-ми Виттенберг и Логовенко.

Из казненных по процессу 28-ми 2 человека заслуживают особого внимания. Это Дмитрий Лизогуб и Соломон Виттенберг.

О Дмитрии Лизогубе, богатом помещике, перешедшем на сторону революции и отдававшем ей все свое состояние, живя при этом в крайнем бедности, Сергей Кравчинский напишет просто:

"В нашей партии Стефанович был организатор; Клеменц - мыслитель; Осинский - воин; Кропоткин - агитатор; Дмитрий же Лизогуб был святой". В Дмитрии Лизогубе обнаружил родную душу Лев Толстой, написавший о нем рассказ "Божеское и человеческое".

Лизогуб не принимал непосредственное участие в вооруженной борьбе, его казнили, как ренегата своего класса, как человека, отрекшегося от класса "ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови".

Соломон Виттенберг был сыном не богатого украинского помещика, а бедного еврейского ремесленника. Он обладал выдающимися математическими способностями и первым, вместе со своим задушевным другом боцманом Иваном Логовенко, задумал взорвать царя динамитом, что Виттенберг и Логовенко не успели сделать.

Моральный облик Виттенберга лучше всего характеризуется его прощальным письмом товарищам:

"Мои друзья, мне, конечно, не хочется умереть, и сказать, что я умираю охотно, было бы с моей стороны ложью. Но это последнее обстоятельство пусть не бросает тени на мою веру и на стойкость моих убеждений; вспомните, что самым высшим примером человеколюбия и самопожертвования был, без сомнения, Спаситель: однако и он молился: "Да минует меня чаша сия". Следовательно, как я могу не молиться о том же? Тем не менее и я, подобно ему, говорю себе: "Если иначе нельзя, если для того, чтобы восторжествовал социализм, необходимо, чтобы пролилась кровь моя, если переход из настоящего строя в лучший невозможен иначе, как переступив через наши трупы, то пусть наша кровь проливается; пусть она падает искуплением на пользу человечества; а что наша кровь послужит удобрением для той почвы, на которой взойдет семя социализма, что социализм восторжествует и восторжествует скоро - в том моя вера. Тут опять вспоминаешь слова Спасителя: "Истинно говорю вам, что многие из находящихся здесь не вкусят смерти, как настанет царствие небесное", я в этом убежден, как убежден в том, что земля движется. И когда я взойду на эшафот, и веревка коснется моей шеи, то последняя моя мысль будет: "И все-таки она движется, никому в мире не остановить ее движения".

В приписке, адресованной специально своей ученице Фанни Морейнис, Виттенберг добавил:

"Если ты придаешь какое-либо значение моей воле, если считаешь священным мое последнее желание, то оставь всякую мысль о мести. "Прости им, ибо не знают, что творят". Это также знамение времени: ум их помутился, они видят, что скоро настанет другое время, и не знают, как отвратить его. Еще раз прошу тебя, оставь всякую мысль о мести. Виттенберг" (Деятели СССР и революционного движения в России. М., 1989, сс. 158 - 159).

Перед казнью попрощаться с Виттенбергом пришли его родители. Отец, верующий иудей, робко сказал, что по законам Российской империи осужденному иноверцу в случае перехода в православие полагается снижение наказание на одну степень, в данном случае - до пожизненной каторги. Виттенберг улыбнулся, подумав, а в какую же такую веру переходить моему лучшему другу-приятелю Ване Логовенко и неужели Логовенко придется умирать одному. Но мать Соломона Виттенберга сказала: "Не надо, сынок. Умри такой, какой ты есть. За тебя обязательно отомстят".

Анна Корба так описывает реакцию петербургских революционеров на казнь Лизогуба, Виттенберга и их товарищей:

"Никто не мог и не хотел простить правительству смерть товарищей. В особенности поражала и возмущала до глубины души расправа с Лизогубом. Мысль не мирилась с казнью этого идеального юноши не от мира сего, жившего, казалось, где-то высоко над землей и спустившегося на нее только для того, чтобы снять с нее страдания и бедствия... Морозов, сжимая кулаки, сказал:

•  Динамит и револьвер будут ответом на эти казни.

А А.Д. Михайлов, глядя вдаль, как бы желая увидеть будущее, произнес медленным и сдержанным голосом:

•  Правительство дорого заплатит за свои действия" (А.П. Прибылева-Корба. "Народная воля". Воспоминания о 1870-1880-х годах. М., 1926, с.41).

Именно казни в Одессе и Николаеве и стали последним толчком, приведшим к распаду "Земли и воли" на "Народную волю" и "Черный передел". В первую организацию пошли политики-террористы, во вторую - деревенщики.

Харьковская революционерка Елизавета Ковальская, при всем своем боевом и непримиримом темпераменте пошедшая в "Черный передел", дает этому своему выбору следующее объяснение:

"Твердо убежденная в том, что социалистическая революция может быть совершена только самим народом, что центральный террор в лучшем случае приведет только к плохенькой конституции, которая поможет окрепнуть русской буржуазии, я вступила в "Черный передел"" (Деятели..., с. 111)..

Судьба "Черного передела" сложилась неблестяще. Кроме общей причины - сохранения прежней тупиковой тактики и отсутствия новой, этому имелись причины более случайные - выдача провокатором Жарковым чернопередельческой типографии и быстрая эмиграция руководящего ядра организации - т.е. Плеханова, Стефановича, Дейча и Засулич. К этому вскоре добавился новый раскол. Группа во главе с Елизаветой Ковальской и Николаем Щедриным решила, что проект программы, написанный Аксельродом, составлен в духе марксистского оппортунизма и создала новую организацию - действовавший в Киеве "Южно-русский рабочий союз", в отличие от "Черного передела", выдвинувший новую тактику - экономический террор. В него входило по меньшей мере несколько сот рабочих, преимущественно киевского арсенала. "Южнорусский рабочий союз" будет разгромлен к концу 1880г. Именно его можно считать прямым предшественником пролетарского анархизма и максимализма начала 20 века. "Черный передел" как единая организация фактически исчезнет к началу 1880-х годов, хотя местные чернопередельческие кружки кое-где (в Казани и Харькове, например) будут возникать и в середине этого десятилетия.

В августе 1879г. Исполнительный комитет "Народной воли" - образованный самопровозглашением руководящий орган партии - вынес смертный приговор Александру Второму. С обвинительной речью выступил Александр Михайлов, который перечислил и все хорошее, что было сделано в правление данного царя (отмена крепостного права и пр.), и все плохое (крестьянская нищета, непосильные налоги, систематические голодовки, полицейские репрессии и пр. и пр.) и задал вопрос: достоин ли гражданин А.Н. Романов смерти? Постановили: да, достоин.

Гражданин Романов имел привычку проводить лето в Крыму, возвращаясь в Петербург на зиму. По обратной дороге его и решили взорвать.