Исповедь
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
|
Аннотация:
Долго, давно и трудно писавшаяся вещь о самой вечной из тем.
Я всегда боюсь не успеть, поэтому
Я всегда должен спешить
|
Исповедь
Сколько бы мы не старались, жизнь бежит быстрее нас,
а если мы еще медлим, она проносится, словно не была нашей,
и, хотя кончается в последний день, уходит от нас ежедневно.
Сенека
- Я хочу исследовать это научно, - сказала она. - Нам надо
попробовать прикоснуться к времени.
Прикоснуться к времени. Наверное, в этом для меня
с тех пор и заключался смысл жизни.
Питер Хен "Условно пригодные"
Скажу: ничего не боюсь - не поверите.
Не боюсь высоты, не боюсь пауков и крыс, не боюсь потерять работу и стать бедным, не боюсь лишиться жилья и оказаться на улице, не боюсь летать на самолетах и ходить по темным дворам, не боюсь дня, когда за мной придут, не боюсь смерти.
Единственное чего опасаюсь - не успеть.
Однажды проснуться в темной комнате, провести пальцами по иссохшей старческой морщинистой коже, включить свет, посмотреть на дату календаря, почувствовать щемящий сердечный укол, от которого закладывает уши, сбивает дыхание, наворачиваются слезы и становится до тошноты плохо, потому что осознаешь - не успел.
Опасаюсь вновь и вновь, медленно открывая дверь, бросать взгляд на часы и понимать - в очередной раз не успел. Страшусь раз за разом возвращаться в прошлое, переживая моменты, в которых не успел. Боюсь крикнуть в пустой комнате и, не получив ответа, понять - не успел.
Не успел поймать синицу, не оказавшуюся очередным журавлем.
Не успел на последний поезд, навеки оставшись на вокзале.
Страшно пропустить поворотный момент жизни, не догадавшись, что это он.
Страшно снова потеряться в темноте, не найти нужную дверь и не успеть.
Я всегда боюсь не успеть, поэтому
Я всегда должен спешить.
- Давай быстрей! - кричит брат, развалившись в седле, и уныло болтая ногами.
Пыхтя, налегаю на педали четырехколесного велосипеда, с невообразимым шумом подъезжаю к блестящему ГАЗику Вани. Дернув ручку тормоза, останавливаюсь. Нещадно палит солнце - рукой вытираю струящийся со лба пот. Перевожу дыхание.
Брат, самодовольно улыбаясь, смотрит сверху.
- Если будешь и дальше так кататься, то никогда не перейдешь на двухколесный, тем более не догонишь меня! - Ваня ухмыляется.
Жалобно смотрю, мол, ну что ты хотел? - тебе двенадцать, а мне только шесть.
- А теперь гляди внимательно - работает мастер! Учись, пока я жив! - Ваня вытирает мокрые ладошки о синие шорты, убирает подножку и срывается.
Никто во дворе не может понять: каким образом брату - щупленькому, дохленькому - удается развивать на велосипеде столь невероятную скорость. Тоненькие ручки - сквозь кожу, обтягивающую кости, проступают вены - сжимают руль, ножки-пруточки вращаются в бешеном ритме.
- Смотри, что я сейчас сделаю! - кричит брат, направляясь в сторону ржавого Москвича.
Ваня, наверное, не слышит собственного голоса из-за свистящего в ушах ветра.
Тоже хочу кататься так: чтобы развивались волосы, чтобы чувствовать: еще мгновение и прорежутся крылья, еще мгновение: из-под колес забьются искры и прохожие разинут рты, еще мгновение и ты, как герой "Назад в будущее", разовьешь необходимую скорость, разорвешь ткань времени и унесешься в прошлое.
Еще больше хочу научиться делать самый классный трюк, который и собирается продемонстрировать брат: на невероятной скорости заехать по доскам, приставленных к капоту старого Москвича, взлететь на крышу автомобиля и низвергнуться на асфальт.
Брат разводит руки в стороны. В лучах солнца он выглядит как птица. Ваня улюлюкает и кричит: "Смотри как я!.."
Самоуверенность.
Перед самым краем доски переднее колесо попадает в небольшую выбоину, велосипед содрогается от переднего до заднего крыла, руль выворачивает - железный конь сбивается с намеченной траектории. Велосипед врезается в зад Москвича, заднее колесо отрывается от асфальта, зад брата отрывается от седла, подошвы сандалий отрываются от педалей. Ваня перелетает через автомобиль, велосипед взлетает над автомобилем.
Говорят: между родственниками существует телепатическая связь, и порой события можно увидеть глазами другого. Происходящее наблюдаю как в замедленной съемке, одновременно с двух камер: первая - мои глаза, вторая - брата, к ней подключен каждый нерв в Ванином теле. Чувствую ужасную боль, которая пронзает тело, забирается в каждый уголок. Вижу мир, смазывающийся в калейдоскоп картинок. Ощущаю не совсем понятный удар - сперва по голове, затем по всему телу. Сначала ощущение резкой боли, а после осознание произошедшего. Я - мешок, в котором перетряхнули все картошины: те, что были сверху, оказались внизу.
Велосипед падает на крышу Москвича.
Справившись с оцепенением, бегу к машине. На ходу, сквозь слезы, выкрикивая имя брата. Шок блокирует мозг - забываю: можно ехать на более быстром, чем ноги, велосипеде.
Ваня лежит на спине в нескольких метрах от Москвича. Под затылком растекается лужица крови. Еле заметно дергаются пальцы раскинутых рук.
Опускаюсь перед братом на колени и закрываю лицо ладонями. Окружающие дома закручиваются во все убыстряющемся хороводе. Из каждого окна на нас смотрят люди, внимательно наблюдающие за зрелищем, но не испытывающие желания помочь. Кто-то должен подойти и подсказать как действовать. Ведь я такой маленький, я не знаю что делать.
Вокруг никого.
Силюсь крикнуть: "Мама, помоги!", но лишь захлебываюсь слезами.
Вокруг никого.
Вырвет или потеряю сознание. Надо срочно бежать домой, звонить родителям.
Вокруг никого.
Вытираю слезы о футболку с улыбающимся Кроликом.
Вокруг никого.
Смотрю на часы. Малюсенькие, игрушечные, на пластмассовом ремешке, подарены бабушкой на шестой день рождения. Циферблат - двенадцатилепестковый цветок: обозначены только четыре цифры, кратные трем. Маленькая стрелка между десятым и одиннадцатым лепестками, большая на восьмом. Без двадцать одиннадцать. Без двадцати одиннадцать - это значит сорок минут десятого. Сорок минут десятого - это значит: после десяти прошло сорок минут. Сорок минут десятого - это значит: до одиннадцати осталось двадцать минут. Это значит до полудня еще восемьдесят минут. Это значит до полуночи больше тринадцати часов. Это значит мама и папа придут нескоро. Это значит надеяться на кого-то не стоит. Это значит надо действовать самому.
Стон брата прерывает размышления.
Пулей долетаю до лестницы парадной, медленно, кряхтя, открываю массивную входную дверь со сломанным кодовым замком. Тяжело дыша, стою перед дверцами лифта. Поднявшись на цыпочках, еле достаю пальцами грязную кнопку вызова. Слева медленно расходятся дверцы грузового лифта. Стою, напряженного ожидая, когда они закроются или кто-то зайдет с улицы. Проходит целая вечность, прежде чем дверцы вновь смыкаются. Снова с трудом нажимаю кнопку. Снова крайне медленно расходятся дверцы грузового лифта. Снова стою, уставившись в полутемную кабину. Входить нельзя - лифт не почувствует моего веса, просто закроет дверцы, скушает, похоронит во тьме. Надо дождаться пассажирского или еще одного человека.
Перед глазами появляется брат, истекающий кровью, кровь проступает из каждой поры, заливая все тело. Ваня протягивает руки, умоляя поторопиться, отринуть страх и попытаться помочь.
Плохо. Хватаюсь за голову. Стены закручиваются во все убыстряющемся хороводе. Люди, прячутся за дверьми подъезда, наблюдая в щелочку, и не испытывая ни малейшего желания помочь. Кто-то должен подойти и подсказать как действовать. Ведь я такой маленький, я не знаю что делать.
Вокруг никого.
Захожу в кабину. Дотянувшись, нажимаю кнопку девятого этажа, поворачиваюсь к дверцам лифта.
Получится. Все будет хорошо. Ведь я еду, чтобы спасти брата.
Полоска света между дверцами уменьшается.
Все должно получиться. Скрещиваю пальцы и молю Бога помочь.
Темнота.
Закрылся.
Не пустил.
Скушал.
Замуровал.
Темнота облизывает тело слизким языком, заключая в кокон. Слезы увлажняют щеки. Стенки кабины бесшумно раздвигаются, делая ее бесконечной. Десять шагов влево, пятнадцать вперед - никакой разницы. В отдалении слышу Ее приближающийся, самодовольный смех, перемешивающийся стонами брата.
Сажусь на пол. Сжимаю в руке часики. Пытаюсь в темноте разглядеть время.
Секунды складываются в минуты, минуты в часы, прежде чем понимаю - не успел.
Ключ дважды оборачивается. Еще на восьмую часть - отходит защелка. Открываю дверь. Захожу.
Нажимаю кнопку на ручке - раскрывается зонтик. Со спиц на коврик капает вода. Закрываю дверь, щелкает язычок замка. Ставлю зонтик.
![Лицо []](/img/i/inspektor_p/ispoved/lico.jpg)
В темноте прихожей с потолка свисает разбитая лампочка. Под подошвами хрустит стекло. Прихожая изуродована: пол усыпан кусочками обшивки, ДСПшная поверхность усеяна массой вмятин, как поле боя после артобстрела. По оконному стеклу бьют струи дождя. В прихожей ощущается, хоть и еле уловимый, запах. Замираю перед висящим на стене зеркалом, на него из окон падает свет фонарей.
Чуть наклоняюсь, чтобы лучше разглядеть себя: впавшие щеки, выступающие скулы, мешки под воспаленными глазами, в уголках расползается сетка морщин. Зеркало разбито. Трясущимися пальцами провожу по отражению, ощущая острые грани каждой из частей впавших щек, разделенных на куски воспаленных глаз, сетка морщин в уголках стала еще более густой, выступающие скулы отделены от головы и парят.
Кровь из порезанных пальцев заполняет линии, разделяющие лицо на составные части.
Кровь стекает вниз зеркала по витиеватым линиям разлома и капает на пол.
Кровь из порезанных подушечек стекает по пальцам на ладони, в небольшое углубление между парой вен, достигает сгиба локтя и капает на пол.
Скинув по пути шапку и куртку, захожу на кухню. С каждым шагом все явственнее ощущаю запах. Хлопаю ладонью по выключателю: щелчок, но света нет. Ощущение: голова расколется через несколько секунд. Открываю холодильник, на ощупь нахожу стакан с молоком и залпом выпиваю холодную, но кажущуюся ледяной, жидкость. Молоко стекает из уголков губ, собирается на подбородке и капает на пол.
Подхожу к подоконнику, на котором расставлены горшки с фиалками. Ощупываю каждый лепесток, размазывая по ним кровавые линии. Кровь стекает, впитываясь в землю.
Достаю из настенного шкафчика аккумуляторный фонарик. Проверив работоспособность, направляюсь к ванной, с каждый шагом все явственнее ощущая запах. Остановившись перед дверью, еще раз включаю-выключаю фонарик. Ощупываю выступы и впадины на фигурной ручке, ощущая теплоту пластмассы. Изучаю рисунок на табличке, прикрепленной к двери: из душевой кабинки, скрытой шторкой, выступает нижняя половина тела чуть наклонившейся женщины. Душ над ней рассыпается на множество струек, вода стекает по телу, разливаясь по кафельному полу.
Захожу в ванную. Запах остро бьет в ноздри, иголками впиваясь в плоть. Лицо разбивает струя дурнотного воздуха, подобного тому, что вырывается из-под молотка судьи, оглашающего обвинительный приговор. Чтобы не упасть, облокачиваюсь на керамическую раковину. Ванная наполняется гомоном, сквозь который ясно слышен крик: "Виновен! Виновен! Виновен!" Громко щелкает язычок замка закрывающейся двери, отсекающей путь к отступлению.
Закрылась.
Не пустила.
Скушала.
Замуровала.
Все звуки мгновенно исчезают.
Фонарик выстреливает лучом в сторону ванны, - так и есть! - до краев наполненной красной жидкостью: помесью воды и крови. Пятно света движется вправо, освещая безжизненное лицо жены: впавшие щеки, выступающие скулы, мешки под остекленевшими глазами, в уголках вылезает наружу расползающаяся сетка морщин. В порезах, нанесенных на лицо бритвой, засохшая кровь. Толстые красные трещины разделяют на куски лицо, залитое кровавой коростой.
В сердцах хлопаю по воде ладонью свободной руки. Красная жидкость крупными каплями разлетается в стороны, забрызгивая одежду и стены. Вода стекает по плитке в ванну. Чуть теплая жидкость тисками схватывает погружающуюся руку, стремясь увлечь на дно. Смесь воды и крови скручивает кожу, разъедая будто кислота. Сомкнув пальцы на запястье жены, резко выдергиваю руку.
Осматриваю искусную работу лежащей на краю ванны бритвы: вены вскрыты по правилам: не поперек, а вдоль. В сердцевине орудия самоубийства довольно улыбается фигурная прорезь. Бритва исполнила работу на отлично, сменив окрас с металлического на красный.
Изнутри, лопая альвеолы, скребут кошки. Маленькие коготочки аккуратно снимают мясо, превращаются в якорные цепи, ломающие ребра, разрывающие диафрагму. Из ствола якоря отрастают чугунные ветви, проникающие в руки и ноги, мгновенно утяжеляя их. Ветви поднимаются вверх, спирая горло, не давая вздохнуть, концами выходя из глазниц в виде слез.
Спокойная тишина давит сильнее темноты. Хочется переполнить ванную звуками: музыкой, речью, треском ломающегося дерева, топотом, звоном разбиваемого стекла, шумом льющейся воды, но понимаю: все это лишь один из способов бегства.
Постоянного бегства в надежде успеть.
Кажется, в толще воды, освещаемой фонариком, проступают картины, окрашенные в багровые тона.
Жена моет посуду, старательно соскабливая кусочки еды, присохшие к зеленому цветку с красным лепестком, напоминающему о знакомстве \
\ за невестой волочится шлейф платья. Неуютно чувствую себя в костюме. Спереди незнакомая женщина что-то бормочет, уткнувшись в папку. За спиной собравшиеся, перешептываясь, с интересом, азартом, хищно, завистливо, восхищенно глядят \
\ кажущийся бесконечным тонкий мост, гравийная дорожка, по краю белая полоса гальки, за ней огромная пропасть \
\ начинается бегство: головы повернуты навстречу, в глазах читается жгучее желание быть вместе, но ноги несут прочь \
\ бегство к подругам и друзьям: максимально затянутые посиделки за разговорами ни о чем \
\ бегство в работу: телефонный звонок: "Знаешь, сегодня завал - сдаем заказ, я приду попозже... Да, я должен много работать, чтобы... Ну часов в одиннадцать, в двенадцать" \
\ бегство в книги, в кино: усталые взгляды, отводимые в страницы, в экран \
\ бегство в отпуск: кратковременная иллюзия в попытке убедить друг друга: все хорошо, все обратимо \
\ бегство в \
\ бегство в \
\ бегство \
\ бегство \
\ бегства \
\ бегства \
\ ноги несут все быстрее и быстрее, белая галька сыпется в пропасть, разрушая дорожку \
\ жена смахивает со стола крошки белого шоколада, когда гаснет свет, погружая квартиру в темноту. Супруга тянется к телефону, набирает мой рабочий номер.
Сижу, развалившись в кресле, когда раздается мелодия звонка. Даже не глядя на дисплей мобильника, знаю - звонит жена. В очередной раз наплету сказку об ужасной запаре и начальнике, дерущем с три шкуры. Главное: спустить пар, не дать возможности сорваться на любимом человеке. Брать трубку не буду - не охота в очередной раз выслушивать упреки в недостатке внимания и подмене семьи работой. Рядом с включенной лампой стоит фляжка коньяка. Что-то мы потеряли в сегодняшних отношениях, в сегодняшней жизни. Что-то, бывшее раньше. Надо обязательно найти. Может это поможет. Добавлю и пойду.
Жена бросает трубку, ощущая себя ужасно одинокой и беззащитной. Беззащитной перед сгущающейся темнотой, перед жутковатым светом уличных фонарей, перед стуком дождя. Тьма становится все гуще, толщее, скрывая окружающие предметы кухни, оставляя коридор для отступления. Супруга вскакивает из-за стола, спотыкаясь, бежит в прихожую.
Тишина давит сильнее темноты. Хочется наполнить квартиру звуками, чтобы разбить темноту, чтобы сломать ощущение, что ты один в мире: музыка, речь, треск ломающегося дерева, звон разбиваемого стекла.
Хватает прислоненный к стене кусок стального уголка, разносит висящую лампочку, со всего маха врезает по зеркалу на стене, снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова снова и снова, бьет по прихожей, оставляя вмятины, раз за разом раз за разом раз за разом раз за разом раз за разом раз за разом раз за разом раз за разом раз за разом раз за разом раз за разом раз за разом раз за разом. \
\ бегства в надежде уйти от неизбежного \
\ чем явственнее приходит ощущение неизбежности неизбежного неизбежности неизбежного неизбежности неизбежного неизбежности неизбежного неизбежности неизбежного неизбежности неизбежного, тем отчетливее за звоном разбиваемого стекла слышится звук наполняющейся ванны, тем явственнее за музыкой воды проступает трапезная песнь бритвы.
Кончается не только белая полоска, но и сама гравийная дорожка, мост обрывается пропастью - падением в наполненную до краев ванну.
Только сейчас замечаю звук капающей из крана воды. Жидкость собирается на ободке, набухает каплей и устремляется вниз. По поверхности воды расходятся круги. Капли падают через одинаковые промежутки времени, ведя отсчет, будто метроном.
Лучом фонарика рыщу около ванны, пока не нахожу смятую упаковку таблеток. Перевожу свет на лицо жены. Представляю, как она, превознемогая боль, заливаясь слезами, уродовала лицо бритвой, в бессилии, злобе и обиде пытаясь причинить себе максимальную боль. Намокшие желтые волосы покоятся на поверхности воды, немного покачиваясь из стороны в сторону. Лицо жены - темное в свете фонарика, окаймленное желтыми волосами - напоминает подсолнух.
Траурная церемония.
Лицо - цветы.
Ванна - гроб.
Капающая вода - метроном.
Не хватает только процессии.
Стены, раковина, кран, зеркало, корзина для грязного белья, стиральная машина, крючки на двери закручиваются во все убыстряющемся хороводе. Соседи из смежных квартир прячутся - одни приникли ухом к стене, другие к потолку и полу - внимательно слушают, подглядывают в вентиляционное отверстие, не испытывая ни малейшего желания помочь.
Кто-то должен подойти и подсказать как действовать. Ведь я снова такой маленький, я будто ребенок, я не знаю что делать.
Вожу по кафельной плитке лучом фонарика. Из стороны в сторону, сверху - вниз, снизу - вверх, справа - налево, слева - направо. Причудливый узор плитки складывается в лабиринт. Пытаюсь найти выход. Сверху - вниз, снизу - вверх, справа - налево, слева - направо.
Снимаю с запястья часы. Тяжелые, с кожаным ремешком, позолоченной застежкой. На циферблате: двенадцать цифр, текущая дата, вечный календарь, неразбиваемое стекло, возможность погружения на глубину до пятидесяти метров. Солидно. Часы могут быть на мобильнике, на фотоаппарате, на холодильнике, в телевизоре, но каждый уважающий себя мужчина обязан носить на руке часы. Маленькая стрелка между двойкой и тройкой, большая на одиннадцати, секундная бежит так, что невозможно определить, где она в данный момент. Без десяти три. Без десяти три - это значит пятьдесят минут второго. Пятьдесят минут второго - это значит до трех осталось десять минут. Это значит до полудня еще пятьсот пятьдесят минут. Это значит до полуночи больше двадцати одного часа. Это значит до восхода солнца почти три часа. Это значит света ждать еще долго.
Темнота облизывает тело слизким языком, заключая в кокон. Слеза скатывается по правой щеке. Стены ванной бесшумно раздвигаются, делая ее бесконечной. Окружающие предметы исчезают. Ванна с умершей женой растворяется в черной пустоте. Сто шагов вправо, двести назад - никакой разницы. В отдалении слышу Ее приближающийся, самодовольный смех, перемешивающийся с отсчетами метронома-крана.
Сажусь на пол. Сжимаю в руке часы. Пытаюсь в темноте разглядеть время.
Секунды складываются в минуты, минуты в часы, прежде чем понимаю - не успел.
Бегу.
Справа проносятся колонны железнодорожной платформы. За спиной остается табло прибытия-отправления с огромным циферблатом часов.
Как всегда опаздываю.
Свисающее пузо затрудняет бег. Сколько раз давал обещание: с завтрашнего дня начну исправляться: встану на тренажер, займусь ежедневными пробежками, ограничу питание. Но все не хватало времени.
Остановившись, облокачиваюсь на одну из колонн. Где-то под левой половиной ребер, так сжимается точка невообразимой боли, что двигаться невозможно. Тяжело дышу. Отпускаю ручку багажной сумки и медленно сползаю по колонне, спиной ощущая резную поверхность. В ушах шумит давление, сводит виски, к горлу подступает тошнота.
В трех вагонах впереди, по платформе ходит Белый Кролик. Одной рукой он постоянно вытаскивает из разных карманов часы, другой нервно теребит пару лайковых перчаток. Слышу: Кролик бормочет в усики: "Ах, Боже мой, Боже мой! Он опять опаздывает! Ах, Боже мой, Герцогиня будет в ярости, если он опять опоздает! Просто в ярости! Бедные мои лапки! Бедные мои усики!"
Понимаю: как бы ни было больно и тяжело - надо идти. До отправления осталось совсем чуть-чуть, а опоздать не имею права. Кряхтя - старость не радость - поднимаюсь и, скорее изображая бег, направляюсь к Белому Кролику. Тележка гремит, попадая в небольшие выбоины платформы.
Белый Кролик до последнего делает вид, что не замечает меня, пока наконец я не подхожу к открытой дверце вагона.
- Ах, Боже мой, Боже мой! Вы опять пришли в самый последний момент! Ах, Боже мой, Герцогиня будет в ярости! Просто в ярости! Ах, Боже мой!
Белый Кролик поочередно достает из каждого кармана круглые часы на цепочке, нажимает защелку: блюдце выкидывается, открывая циферблат. Каждый раз Кролик причитает: "Ах, Боже мой, смотрите сколько уже времени! Ах, Боже мой, вы опять можете опоздать! Ах, Боже мой, Герцогиня будет в ярости! Просто в ярости! Ах, Боже мой!" Хочу сказать: "Если мы будем продолжать в том же духе, то точно опоздаем!", но во рту настолько сухо и я так вымотан, что лишь беззвучно открываю рот и, переведя дыхание, достаю из кармана брюк билет. Белый Кролик, показав уже дюжину часов, сначала непонимающе смотрит на протянутый билет, затем, сказав: "Ах, Боже мой, конечно!" надевает лайковые перчатки, закрепляет перед глазом пенсне и рассматривает проездной документ. Кролик ощупывает лапками билет, словно проверяя подлинность, снова достает часы, снова смотрит время, снова что-то разглядывает в проездном документе, затем протягивает билет.
- Да, все верно. Девятое купе. Счастливого пути.
По подножке забираюсь в вагон, краем уха слыша, как Белый Кролик бормочет в усики: "Ах, Боже мой, Боже мой! Герцогиня будет в ярости!". Поднимаю багажную сумку на один уровень с собой и выглядываю из дверей. На платформах никого, вокзал будто мертв. Слышно лишь шаги Белого Кролика, постоянные причитания о ярости герцогини, и медленное движение стрелок на циферблате вокзальных часов, отсчитывающих время до отправления.
Уезжать всегда тяжело, хочется остаться еще на несколько лишних секунд. Делаю затяжной вдох, чуть прикрываю глаза. Сердце отсчитывает с десяток ударов, прежде чем поворачиваюсь спиной к дверному проему и направляюсь из тамбура в коридор.
Справа проносятся двери чужих купе. Возникает желание, как бы по ошибке, заглянуть. Резко дернуть ручку, спросить: "Здесь девятое?", театрально опешить, извиниться, зато увидеть что и кто там. В размышления не замечаю, как оказываюсь перед дверью с римской цифрой IX. Оглядываю коридор в обе стороны. Никого. Не слышно даже шагов Белого Кролика, постоянных причитаний о ярости герцогини, лишь по еле уловимой вибрации воздуха можно заметить, как медленно движутся стрелки на циферблате вокзальных часов, отсчитывающих время до отправления. Делаю затяжной вдох, чуть прикрываю глаза. Сердце отсчитывает с десяток ударов, прежде чем поворачиваю ручку и открываю двери купе.
За столом, в окружении чашек и чайников заседают Мартовский Заяц, Болванщик, а между ними Мышь-Соня. Захожу. Осторожно, так чтобы не шуметь, тащу багажную тележку и усаживаюсь на свободный стул. Собравшаяся компания делает вид, что не замечает меня: Мышь-Соня сидит с закрытыми глазами, свесив голову на левое плечо, и только по движению хвоста под стулом можно догадаться: она не спит; Болванщик зевая, лениво погружает и вынимает часы на цепочке в кружку с чаем; Мартовский Заяц раскладывает на куске булки шестеренки и размазывает масло.
Дверь купе закрывается. Язычок замка громко щелкает, отсекая путь к отступлению. Переведя дыхание, открываю рот, чтобы задать вопрос, но меня опережает Болванщик:
- Ты и так знаешь, что мест нет, но все равно сел, потому что места сколько угодно!
Болванщик снова переключается на погружение часов в кружку.
- Не сиди так. Располагайся. Расставляй что принес.
Кивнув, поднимаюсь со стула и открываю багажную сумку. По всему периметру купе стоят шкафы. Поочередно расставляю на полках: свидетельство о рождении, детские фотографии, игрушки, аппликации из детского сада, дневники за каждый класс, грамоты предметных олимпиад, выпускной фотоальбом, аттестат, зачетку, диплом, спортивные кубки и медали, трудовую книжку, пенсионное удостоверение, свадебные фото, дюжину часов (за всю жизнь), стопку исписанных листов, рядом располагаю портреты родителей, брата и жены. Теперь кажется все.
Сажусь за стол, провожу рукой по голове, между пальцами остаются несколько волос, чешу лысину.
- А ты молодец, - Болванщик вновь неожиданно начинает разговор, - столько раз опаздывал, а в самом конце все-таки успел.
Киваю.
Раздается закладывающий уши гудок, поезд трогается с места и набирает ход.
- А теперь посмотри на других.
Стрелки на большом циферблате сливаются в одну, и над вокзалом разносится бой часов: что-то среднее между счетом метронома и звуком капающей из крана воды.
Зеленое здание вокзала у основания окрашивается черной полоской. Вглядываюсь, сначала не понимая, что произошло. Черная полоса - несметное орда людей. С багажными сумками, рюкзаками, размахивая билетами, они во всю прыть несутся к поезду. Стучатся в окна, дергают за ручки дверей, умоляя, требуя, остановиться и пустить. Наш вагон проезжает край платформы. Люди спрыгивают, продолжая бежать за поездом. Кто-то бросается под колеса. Поезд безжалостно переезжает опоздавших. Из-под колес вылетают обрубки рук, ног, изуродованные туловища. Поезд продолжает движение, оставляя на рельсах кровавый след.
Въезжаем в какой-то туннель. По стеклу стекают ручьи крови. В окне отражается купе в багровых тонах. Пораженный, возвращаюсь на место.
- Где мы едем?
- Вниз по кроличье норе, - отвечает Болванщик, в очередной раз вынимая часы из чашки. - Ты мог оказаться среди них: погибнуть под колесами поезда или умереть на вокзале, поняв, что и в этот раз опоздал. Но ты успел, хотя и заставил кондуктора ждать. Знаешь, сколько стоит время Белого Кролика?
Болванщик, Мартовский Заяц и проснувшаяся Мышь-Соня в унисон поют:
- Тысячу фунтов одна минута!
- Заставил Белого Кролика нервничать, - продолжает Болванщик, - Знаешь, сколько стоит его терпение?
- Тысячу фунтов одна секунда, - вновь затягивают все трое.
- Все это очень сильно напоминает одну историю.
- Хочешь поиграть в нее? - Мышь-Соня встает и направляется в правый дальний угол купе, где из воздуха материализуется диван, - Раньше здесь стояла оттоманка. Знаешь, почему она так называется? Оттоманку изобрел немец Отто Манке.
Мышь-Соня, развалившись на диване, засыпает. Мартовский Заяц достает из-под стола тарелку с пирогом.
- Разрежь, только не забывай о правилах.
Встаю, обношу всех пирогом - он разделяется на четыре части, - беру нож со стола и режу.
- Прекрасно! - Болванщик театрально вскидывает брови и руки. - Какую прелестную игру по отличной сказке мы затеяли.
- Завтра надо будет подпилить заусенцы на шестеренках, - Мартовский Заяц ковыряется алой лапкой во рту, - так царапают рот, что он полон крови.
- А почему не сделать это сегодня? Тогда не придется так страдать, - спрашиваю недоуменно.
- Мы всегда откладываем дела на завтра, - вступает Болванщик.
- Но ведь сегодня когда-нибудь будет завтра.
- Как это сегодня будет завтра? Сегодня всегда сегодня, а завтра всегда завтра. Если всегда откладывать все дела на завтра, то сегодня всегда можно ничего не делать.
- У вас такая черта, ни черта не понятно, что вы говорите.
- Ты разберись: у нас черта или у нас ни черта?
- И вправду хорошо получается, - ухмыляюсь, - прямо точь-в-точь как в сказке.
- За это надо сказать спасибо писателю.
- Какому?
- В рассказ которого мы попали или он придумал нас для него. Он управляет нами или же мы управляем его пальцами, стучащими сейчас по клавишам. Ведь ты зашел именно в это купе, хотя мог оказаться в любом другом. В любом другом, где сидят герои детства. Это здесь Болванщик, Мартовский Заяц и Мышь-Соня, а в соседнем притаились Элли и Тотошка, Карик и Валя, Маленький Принц и Маугли, Чип и Дэйл, Том и Джерри, Пэппи Длинный Чулок и Карлсон, Казаки и Капитан Врунгель. Любимые герои детства, с которыми на исходе можно поговорить о времени. Дети - существа, не отравленные ядом взрослости, самые честные создания в мире: они наивны и говорят все что думают. Детские герои самые честные и могут произнести в глаза то, о чем другие умолчали бы. Хотя на самом деле ты общаешься с самим собой. Монолог перед последней дверью. Просто, если общаешься с самим собой, то могут счесть за сумасшедшего?
- А если говоришь с Болванщиком, Мартовский Зайцем и Мышью?
- Это вполне нормально.
Болванщик опускает часы в чашку, размешивает чай, вращая цепочку, и продолжает:
- В жизни все понимают, что есть время, если о нем не идет речь, а как только начинают задумываться, то размышления причиняют невообразимую боль. Представь: ты летишь в космосе. У тебя есть все время мира, чтобы подумать о времени. Черноту космоса нарушают лишь звезды, но их свет настолько тусклый, что им можно пренебречь. Ты в слизком, неприятном коконе темноты. Пространства нет. До ближайших звезд десятки, сотни световых лет: влево, вправо, вверх, вниз - никакой разницы. А ведь вселенная бесконечная, а если она бесконечная, где у нее конец? Или она расширяется, тогда можно ли догнать край. Или она сжимается, тогда успеешь ли сделать все, прежде чем превратишься в ничто.
- Это уже явно не игра в сказку.
- Писателю надоела сказка, он решил поменять правила. Или мы решили за него. Писатель - человек, и как любой человек он жаждет всех слов на букву "С": славы, признания, почета, успеха, раскрытия загадки времени. Хочет, чтобы его произведение снабдили ссылками внизу страницы, комментариями, поясняющими всю глубину заложенной мысли, игру слов, аллюзии, титаническую работу над произведением. Он использует тебя, твоих жену, брата, меня, Зайца, Мышь, Чарльза для достижения слов на букву "С", хотя на самом деле разговаривает сам с собой.
- Какого Чарльза?
- Вы смотрите-ка! - пищит Мышь-Соня, приоткрывая один глаз, - тот, кто всегда опаздывал на одну смерть, стал забегать на пол страницы вперед.
- Эти зверюшки с ума сведут своими разговорами, - фраза вырывается неосознанно, я не хотел говорить ее.
- Хотя, может, на самом деле, мы все снимся кому-то другому, - продолжает философствовать Болванщик, - Я, кстати, видел, как до тебя в соседнее купе зашел Черный Король, свалился на койку и захрапел. Жаль, здесь нет большого камня, который надо пнуть для проверки.
Вскакиваю из-за стола.
- У меня же есть про камни, которые пинают, про зеркало и про Чарльза.
Подойдя к одному из шкафов, достаю лист из большой пачки.
- Почитайте.
Передаю лист Болванщику. Тот расправляет его, и, не переставая вытаскивать-топить часы, читает.
Мистер Чарльз Доджсон все чаще просыпался, все чаще его посещала тревога за Алису. Нет, не за уже выросшую девочку, ставшую женщиной, женой, матерью. Чарльза волновала судьба очаровательного существа, смотревшего с фотографии в рамке. Мистер Доджсон открывал шкаф, где хранилось множество снимков, искал нужный, разворачивал, проводил пальцами по стеклу, успокаивался, снова заворачивал в бумагу, снова укладывал фотографию на то же место, и снова волновался. С каждым разом Алиса на фото становилась живее.
Мистер Доджсон - убежденный христианин, математик, логик, и логика безошибочно подсказывала: неизбежное неизбежно, предначертанное должно сбыться, ход времени невозможно повернуть. Но мистер Доджсон - человек, и как любой человек он в тайне надеялся: все возможно изменить, Бога можно обмануть, сломать стрелки, стремящиеся в точку назначения. Поэтому Чарльз поставил фотографию на рабочий стол, чтобы как можно больше времени следить за Алисой, чтобы поймать в нужный момент.
Студенты стали замечать: всегда пунктуальный мистер Доджсон завел привычку опаздывать; лектор, читавший ровным механическим голосом, начал сбиваться. По окончании работы Чарльз со всех ног бежал домой, чтобы убедиться: с Алисой все в порядке, хотя она в очередной раз становилась живее: бегали озорные глазки, шевелились пальчики, дергались ручки.
Мистер Доджсон фотографировал маленьких девочек, символизировавших моральную частоту и физическое совершенство. Мистер Доджсон стремился зафиксировать краткий миг неземной красоты, который скоро пожрет безжалостное время, превратив прекрасных детей-ангелов в ужасных взрослых монстров, в обилии заполнивших мир.
![Алиса []](/img/i/inspektor_p/ispoved/x_60e566cf.jpg)
Особенно мистер Доджсон любил фотографию, где Алиса с венком из ромашек, в блузке с рукавами-волнами, расшитыми синими узорами, сидящая идеально прямо, с чистым невинным взглядом.
Ангел.
Райская красота.
Самое прекрасное, что есть на Земле.
Мистер Доджсон мог часами смотреть на эту фотографию и давить подступающие слезы. Ему казалось: именно такая Алиса махала платком, когда он скрывался за поворотом. Этот снимок напоминал о той глупенькой, наивной, замечательной девочке, которой Чарльз начал рассказывать сказку на лодочной прогулке.
Именно такую Алису он больше всего боялся потерять.
В этот раз мистер Доджсон пришел позже обычного: университетские дела потребовали задержаться. Возвращаться пришлось бегом. Чарльз зажег свечу от лучины: в кабинете все оказалось перевернуто: шкафы раскрыты, постель смята, бережно упакованные вещи раскиданы по полу и - самое главное - стекло на фотокарточке Алисы разбито, а девочка пропала. Мистер Доджсон бросился к стене: тайник - открыт, содержимое - пропало. Чарльз поставил блюдце со свечкой на стол, скинул мокрый от пота пиджак и, тяжело дыша, бросился в подвал.
По ступенькам раскиданы листы. Так и есть - Алиса нашла текст тринадцатой главы Зазеркалья. Этого мистер Доджсон больше всего боялся и в то же время знал: этого не избежать.
Трость предательски соскочила с края ступеньки, подкосившиеся ноги не удержали, и Чарльз кубарем полетел вниз. С отбитыми боками, ноющей спиной мистер Доджсон распластался на полу. Зрение Чарльза неожиданно изменилось: он стал видеть темноту подвала, будто разорванной светом десятков свечей. Перед лицом лежал лист, исписанный каллиграфическим почерком - последняя страница последней главы. Значит, Алиса узнала все. Мистер Доджсон поднял голову. Из висящего на стене зеркала, торчала половина Алисы, стекло переливалось, обтекая девочку, засасывая в себя. Мистер Доджсон выкрикнул имя. Алиса обернулась, протянула руку, словно приглашая Чарльза с собой.
Мистер Доджсон нашел силы подняться, оперся на трость. Сделал шаг. Упал. Падая, мистер Доджсон пнул камешек, лежавший на полу. Камень с огромной силой ударился о зеркало. Стекло пошло трещинами. Мистер Доджсон увидел, как расширился зрачок Алисы, как половину лица исказила гримаса боли. Стекло отваливалось кусками. Алиса поддалась назад, но уже не могла извлечь себя. На самом верху зеркала остался последний большой кусок стекла, который, как гильотина, стал съезжать по пазам рамы, разрезая Алису. Уши мистера Доджсона заложило от вопля. Должно быть, так кричат умирающие ангелы. Чарльз снова вскочил на ноги, снова упал, снова вскочил - точь-в-точь как Белый Рыцарь - и, спотыкаясь, все-таки оказался у стены с разбитым зеркалом.
Мистер Доджсон окунал руки в плоть, сжимал в кулаках обрубки кишок, половину мозга, сердце, желудок, проводил пальцами по куску лица, целовал пропитанную кровью блузку с рукавами-волнами, резал руки о куски зеркала, пытался дрожащими пальцами собрать венок из ромашек, стремясь вернуть райскую красоту, самое прекрасное, что есть на Земле - Ангела.
Свет десятков свечей исчез, погружая Чарльза в темноту. Стены подвала бесшумно раздвинулись, сделав его бесконечным. Пятьдесят шагов в любом направлении - никакой разницы. В отдалении мистер Доджсон услышал Ее приближающийся, самодовольный смех, перемешивающийся с воплем Ангела-Алисы.
В этот момент мистер Доджсон - убежденный христианин, математик, логик - осознал, как неумолимо жестоко время, как страшно однажды не успеть.
Темнота давила Чарльза, заставляя исторгать все новые потоки слез. Мистер Доджсон раз за разом трогал останки изрезанными руками, мешая свою кровь с Алисиной, и все не мог поверить в реальность происходящего, думая: "Может это все-таки сон?"
Чей же это сон?
- Мда, кровища, жестоко, но в твоем стилеЮ - скептически заметил Болванщик, - В целом, довольно посредственная попытка переписать одного писателя, переписавшего другого писателя. Хотя, с другой стороны, это твой вариант, как обмануть время.
- Каким образом?
- Об этом ты скажешь чуть позже.
- Откуда ты знаешь, что я скажу?
- Писатель позволил мне заглянуть на пару страниц вперед.
- Если это попытка переписать другого писателя, то здесь должна стоять ссылка с пояснением?
- Совершенно верно. Видишь, ты уже понимаешь законы времени. Существует множество вечных тем, но на самом деле вечная тема одна - время. Время, связывающее воедино все сущее. Любой писатель, музыкант, скульптор, словом каждый творец, обращается к тематике времени: пытается разгадать его загадку, увековечить время в образе, способном пленить людей. Каждый человек, каким бы и кем бы он ни был, задумывается о времени. В тот момент, когда видит, как уходят секунды, часы, дни, года, как окрашиваются сединой виски, как плодятся морщины, дряблеют мышцы, растет живот, как вокруг тебя появляются совершенно другие люди, младших поколений, а казавшиеся вечными старики уходят. Это чем-то похоже на зал ожидания. Сидишь, смотришь на табло: изменяющиеся цифры на часах ведут непрекращающийся отсчет; знаешь время отправления, знаешь - еще чуть-чуть и надо уезжать, а остаться так хочется, но ничего поделать не можешь. А потом протягиваешь билет кондуктору. Тяжело вздыхаешь, чуть прикрываешь глаза. Успеваешь разве что расставить память по полкам шкафов и... теперь кажется все. Поезд трогается.
Если тебе удастся не только поймать настроение этих мыслей: неумолимость времени, неотвратимость неизбежного, но и дать людям надежду, что все это можно изменить, хотя каждый знает, что изменить ничего нельзя, тогда будут у тебя ссылки и статьи.
Хотя все это ерунда. Посуди сам: написал писатель рассказ, а потом кто-то посчитал: он достоин того, чтобы получить ссылки или даже получить целую статью. Но что от этого писателю и рассказу? Рассказ как был хорошим без ссылок и статей, так и остался? Он не стал ни лучше, ни хуже. Писателю от этого не прибавилось ни таланта, ни умения. Просто кто-то условно принял: это произведение и этот писатель достойны. Условность. Время - то, о чем все так страдают, то что всех так убивает - такая же условность, обличенная в цифры на табло, стрелки на циферблате, даты на календаре. Мы выстраиваем для себя море условностей: имена, язык, знания, положение, красота, мораль, философия и прочая ерунда. Все это собирается в уродливую, состоящую из множества тонких прутиков конструкцию ходулей, которую каждый нацепляет на себя. Для чего? Чтобы шагать по жизни. Убери одну из условностей и вся конструкция рухнет, человек споткнется и упадет.
- Куда?
- За автомобиль Москвич или в ванну с теплой водой, или в подвал с последним листом и зеркалом.
Поезд неожиданно резко останавливается, слышно как визжат колеса. Снова набирает ход, снова тормозит. Набирает ход. Тормозит. Визжат колеса. Набирает тормозит визжат колеса тормозит колеса визжат набирает набирает колеса тормозит колеса набирает визжит слышно набирает визжит набирает колеса слышно колеса тормозит как слышно набирает.
- Что происходит? - тревожно вглядываюсь в окровавленное окно.
Болванщик зевает:
- Особо буйный пассажир решил остановить время. Дергает стоп-кран, бьется в истерике, будто думает: что-то можно изменить. Хотя, это чем-то похоже на ход времени: разгон, торможение, быстрый ход, остановка. Время не движется равномерно: толчками, будто проходят по руслу сгустки какой-то субстанции.
Болванщик, сделав глоток, продолжает.
- Часто люди говорят: у меня нет времени. Как времени может не быть? Время всегда есть. Оно не может исчезнуть.
- Эту мысль я точно где-то слышал.
- Конечно, ведь это очередная условность. Человек условно решил, что времени нет.
Болванщик вынимает часы из кружки, смотрит на циферблат.
- Кстати, мы сейчас решили именно так. Нам пора. Посмотри внутрь.
Болванщик пускает часы через стол. Неловко, чуть не уронив, ловлю. Нажимаю на защелку, блюдце выскакивает с противоположной от циферблата стороны.
Маленькие зубчатые колеса в этих часах сделаны из перекрученных кусков мяса (кое-где выступают белые кости), из которых растут острейшие металлические иголки. Откуда-то из центра часов появляются люди, попадающие в мясорубку под колесами. Это напоминает знаменитый фрагмент из фильма с Чарли Чаплином. Только здесь людей пронзают иголки, обильно смазывая колеса кровью, ломая кости, превращая человека в бесформенный мешок. Подношу часы к уху, чтобы разобрать стоны, вопли, мольбы о помощи, но слышу лишь упорядоченное тиканье часов, механическую работу времени, перемалывающего людей. Кожаные обескровленные мешки падают к маятнику, подбирающему их, перемещающему неизвестно куда.
Отвлекаюсь от ужасающего процесса в часах.
Темнота пожирает стены вагона, съедает шкафы. Диван превращается в чайник на вершине которого лежит Мышь-Соня. Она просыпается и истошно пищит, потому что чайник засасывает. Слышатся чавкающие звуки. Окончив трапезу, чайник тает, как мороженное, расползаясь по полу.
Мартовский Заяц кусает бутерброд, жует, неожиданно одной лапкой хватается за горло, другой стучит по столу. Шерсть на голове Зайца вплоть до ушей линяет на красный. Он, задыхаясь, падает на стол. Глаза вылезают из орбит, падают на блюдце. Распухший язык вылезает изо рта, откуда на стол сыпятся шестеренки.
Болванщик равнодушно смотрит на происходящее, прихлебывая из чашки. Мертвый Заяц сползает под стол. На голову Болванщика, сминая цилиндр, пробивая череп, падает бункерное загрузочное устройство. Болванщик выливает туда остатки чая из чашки, загребает рукой шестеренки и отправляет в бункер. Болванщик наклоняет голову. Шестеренки врастают в мозг, закручивая извилины в причудливые узоры. Болванщик поднимает голову. Ставшие бездонно черными глаза округляются, в центре появляются белые изогнутые зигзагами стрелки, по краям проступают цифры, довершая построение часов.
В голове проносится: "Всего лишь условность кошмара?"
Стол, Болванщик, мертвый Заяц становятся все меньше и меньше, словно удаляясь, пока не исчезают полностью.
Стою один в кромешной темноте. В абсолютной пустоте.
Хочется наполнить окружающее пространство звуками, - музыка, речь, треск ломающегося дерева, звон разбиваемого стекла - чтобы разбить темноту, чтобы сломать ощущение, что ты один.
Кусок темноты впереди просветляется, так что становятся видны: узкая извилистая река и парящий цилиндр. Подхожу. Внутри цилиндра концентрические окружности: чем глубже внутрь цилиндра, тем диаметр меньше. В центре цилиндра возвышается черный ствол, на который нанизаны деготные стрелки часов: одна стрелка на каждую концентрическую окружность. Самая верхняя стрелка вращается медленнее всех, но чем глубже спускаешься внутрь цилиндра, тем явственнее стрелки убыстряют ход, так, что самая маленькая сливается в однородную черную окружность.
Скульптура времени.
Скульптура ощущения времени.
Скульптура условности времени.
Чем меньше думаешь о времени, тем медленнее оно идет. Кажется: до окончания оборота еще целая вечность. Но чем глубже проникаешь в ткань времени, чем больше задумываешься о сути, чем тщательнее считаешь, сколько осталось, тем явственнее понимаешь: насколько время скоротечно, насколько мал один оборот, за который надо успеть сделать все.
Глаза устают следить за сюрреалистичной картиной бега десятков стрелок, голова кружится, но оторвать взгляд от подобного образа времени невозможно.
Цилиндр медленно погружается в воду реки, пока не исчезает полностью.
Осторожно шагая по темноте, захожу в реку. Вода проникает в ботинки, намокают брюки и носки, неприятно прилепляя одежду. Шагаю по реке, подчиняя маршрут извилистому руслу. По мере продвижения перед глазами проносятся картины прошедшей жизни: от рождения до текущего момента: хорошее и плохое, успехи и неудачи, то, что хотелось бы забыть и то, чем гордишься: снова вижу, как брат взлетает и падает на асфальт, снова закрываются дверцы лифта, снова вхожу в ванную, снова выхватываю светом фонарика красную воду. Дно реки крайне неровно: вода доходит до щиколоток, а через десяток шагов погружаешься по пояс. Может это та самая легендарная Лета? Отсюда и картины прошлого.
По мере того, как продвигаюсь по реке, как всплывают образы прошлого, как снова возникает цилиндр с множеством стрелок, как в размышления врываются реплики Болванщика - приходит ответ на загадку времени.
Если время всего лишь условность, то его ощущение можно менять: делать секунду равной минуте, минуту - часу, час - году, год - всей жизни. Единственное, что необходимо для этого - не поддаваться течению. Набрасывать на ноги кандалы, привязывать гири, замедляющие ход. Кандалы будут натирать ноги, оставлять язвы, раздирать плоть, причиняя невообразимую боль, окрашивая воду в отвратительный цвет крови, но только так возможно спорить со временем.
Теперь послушайте секрет как надо жить. Секрет от человека, который всегда боялся не успеть и всегда опаздывал на одну смерть.
Наполняйте реку времени делами - буйками, за которые возможно схватиться, чтобы удержаться, наполняйте тем, что уплотнит воду-время, превратит ее в непроходимую жижу, а возможно и когда-то сложить в облака, способные вынести за грань времени. В кровавой воде-жиже легко утонуть, не выдержать неравной битвы: кандалы, убившие ноги, утянут на дно, придется с жадностью глотать воздух, пытаясь выплыть на поверхность, но только так возможно спорить со временем.
Кандалы и жижа для меня - история про Чарльза Доджсона, множество листов, оставшихся в стопке и эта исповедь.
Выбираюсь на берег реки.
Лихорадит.
Повествование теряет накал, остроту, распадется на отдельные малопонятные абзацы, напоминающие бред сумасшедшего.
Река растворяется также неожиданно, как и появилась.
Мокрый, обессиленный ложусь в темноту. Теперь кажется все.
Вытягивая руки, неожиданно упираюсь во что-то. Дрожащими пальцами обследую прямоугольный предмет, пока не натыкаюсь на ручку. Наконец-то нашел то, что столько раз искал, оказавшись в темноте. Повернув ручку, открываю дверь. Захожу.
Дверь за спиной закрывается. Язычок замка громко щелкает, отсекая путь к отступлению.
Комната. Из окон на кровать, где спит человек, прямоугольниками падает свет. Лица толком не видно, но можно различить иссохшую старческую морщинистую кожу. Перед кроватью висит зеркало, рядом календарь, над ним блюдце часов. Делаю затяжной вдох, чуть прикрываю глаза и смотрю на время.