Идиот, сказал он себе. Погруженный в такую красоту, не можешь отвлечься от своего живота.
Отстегнув фонарик от пояса, он коротко посветил им на южные ворота кампуса. Убедившись, что замок на месте, он подтянул брюки и поплелся вперед в темноте, решив игнорировать грызущую изнутри обстановку.
Дорога на гору Скопус внезапно пошла вверх, но это был подъем, который он хорошо знал — что это было, его двухсотый патруль? — и он оставался уверенным. Повернув влево, он пошел к восточному хребту и с приятным чувством головокружения посмотрел на ничто: неосвещенные просторы Иудейской пустыни. Меньше чем через час наступит рассвет, и солнечный свет зальет пустыню, как медовая каша, густо капающая в глиняную миску... ах , вот оно снова. Еда.
И все же, рассуждал он, миска была именно тем, чем она ему казалась. Или, может быть, обеденная тарелка. Широкий, вогнутый диск пустыни, мелово-белый, с медными швами, усеянный мескитом и изрытый пещерами — гигантская треснувшая обеденная тарелка, опрокидывающаяся в Мертвое море. Любой террорист, достаточно глупый, чтобы попытаться пересечь пустыню, будет столь же заметен, как муха на бумаге, и его наверняка заметит пограничный патруль задолго до того, как он достигнет поселения Маале-Адумим. Что делало его работу, как он предполагал, не более чем формальностью. Заданием старика.
Он рассеянно коснулся приклада карабина М-1, висящего на плече, и испытал внезапный наплыв воспоминаний. Укол меланхолии, который он подавил, сказав себе, что ему не на что жаловаться. Что он
должен быть благодарен за возможность быть волонтером. Благодарен за ежевечерние упражнения, прохладный, ароматный воздух. Горжусь ударом М-1 по лопаткам, свежей формой Хага, которая заставила его снова почувствовать себя солдатом.
Где-то за хребтом раздался треск, заставивший его сердце подпрыгнуть. Он опустил карабин, взял его обеими руками и стал ждать.
Тишина, затем еще одна суета, на этот раз легко классифицируемая: неистовый рывок грызуна или землеройки. Выдохнув, он сжал правой рукой М-1, взял фонарик в левую и провел лучом по кустам.
Свет озарил только камни и кусты. Куст сорняков. Пленчатый водоворот ночных насекомых.
Отойдя от хребта, он двинулся на юг. Бесплодность дороги на гребне нарушалась флегматичной, многокрышной массой, сгрудившейся вокруг высокой, остроконечной башни: больницы Амелии Кэтрин, высокомерно колониальной на этом левантийском участке горной вершины. Поскольку больничный комплекс был собственностью ООН, он был исключен из его маршрута, но иногда он любил останавливаться и делать перерыв прямо за территорией. Выкури сигарету и посмотри, как запах турецкого табака волнует коз и ослов, загнанных за главное здание. Почему, задавался он вопросом, арабам разрешалось держать там животных? Что это говорит о гигиене этого места?
Его желудок заурчал. Абсурд . Он плотно поужинал в восемь, провел следующие четыре часа, сидя на балконе, медленно поглощая еду, которую Ева поставила для него перед сном: курага и яблоки, связка жирных калимирнских фиг, чайные вафли, лимонное печенье, марципан, мандарины и кумкваты, поджаренный гар'иним, неровные куски горько-сладкого шоколада, желейные конфеты, халва. Завершил все это литровой бутылкой грейпфрутового сока и Sipholux, полным газировки — последнее в надежде, что пузырьки газа смогут сделать то, что не удалось сделать твердому веществу: наполнить его. Не повезло.
Он жил со своим голодом — и его сообщником, бессонницей — более сорока лет. Достаточно долго, чтобы думать о них как о паре живых, дышащих существ. Брюшные гомункулы, имплантированные ублюдками в Дахау. Двойные демоны, которые царапали его душевный покой, вызывая постоянные страдания.
Конечно, это был не рак, но и не мелочь.
Боль колебалась. В лучшем случае — тупая, сводящая с ума абстрактная пустота; в худшем — настоящая, мучительная агония, как будто железная рука сжимала его жизненно важные органы.
Никто больше не воспринимал его всерьез. Ева сказала, что ему повезло, что он может есть все, что хочет, и оставаться худым. Это она сделала, поглаживая мягкое кольцо вокруг своей толстеющей талии и изучая последнюю брошюру о диете, выданную в клинике Купат Холим. И врачи с удовольствием сказали ему, что с ним все в порядке. Что эксперименты не оставили никаких ощутимых
шрамы. Он был великолепным экземпляром, настаивали они, обладая пищеварительным трактом и общей конституцией человека на двадцать лет моложе.
«Вам семьдесят лет, мистер Шлезингер», — объяснил один из них, прежде чем откинуться на спинку кресла с самодовольной ухмылкой на лице. Как будто это все решило.
Активный метаболизм, заявил другой. «Будь благодарен, что ты такой активный, как ты есть, адони ». Еще один слушал с явным сочувствием, вселяя в него надежды, а затем разбивая их, предлагая ему посетить психиатрический факультет в Хадассе. Что только иллюстрировало, что этот человек был просто еще одним идиотом на государственной службе — грызло его в животе, а не в голове. Он поклялся прекратить все дела с клиникой и найти себе частного врача, черт возьми. Кто-то, кто мог понять, каково это — чувствовать себя голодающим среди изобилия, кто мог оценить бездонную боль, которая мучила его с тех пор, как американцы обнаружили его, едва дышащий скелет, безвольно лежащий на куче вонючих, сломанных трупов...
Хватит, дурак . Древняя история. Теперь ты свободен. Солдат. Человек у власти, вооруженный и властный. Удостоенный чести патрулировать прекраснейший из городов в прекраснейший из часов. Наблюдать, как она просыпается, окутанная лавандовым и алым светом, словно принцесса, встающая с кровати, укрытой шелковым балдахином...
Шлезингер-поэт.
Он сделал глубокий вдох, наполнил ноздри резким ароматом иерусалимской сосны и отвернулся от надвигающегося силуэта больницы.
Медленно выдохнув, он посмотрел на круто спускающиеся террасы Вади-эль-Джоза, на вид с юго-запада, тот, который он всегда приберегал напоследок: Старый город, подсвеченный янтарем, башни и зубчатые стены, прострочившие огненно-цветную кромку на чистом черном небе. За стенами — слабые теневые контуры куполов, шпилей, колоколен и минаретов. На южном конце — вертикальный выступ Цитадели. Доминирующее на севере плато Харам эш-Шариф, на котором стояла Великая мечеть Скалы, ее золотой купол отливал розовым в полумраке, уютно расположилось внутри спящего города, словно брошь, уложенная в серый бархат.
Погруженный в такую красоту, как он мог думать о своем животе? И все же боль усилилась, участилась, обрела собственный пульс.
Разозлившись, он ускорил шаг и перешел дорогу. Прямо у асфальта был неглубокий овраг, ведущий к пустым полям, которые предвосхищали вади. Он небрежно провел фонариком по знакомой местности. Те же проклятые контуры, те же проклятые тени. Это оливковое дерево, этот ряд пограничных камней. Ржавый заброшенный водонагреватель, который простоял там месяцами, блеск битого стекла, резкий запах овечьего навоза...
И еще кое-что.
Продолговатая форма, около полутора метров в длину, втиснутая в террасу
карман около вершины северной стены оврага. Лежит неподвижно у основания оливкового деревца. Неподвижно. Бомба? Его инстинктивный ответ был нет — она выглядела слишком мягкой. Но нельзя быть слишком осторожным.
Пока он обдумывал варианты, его рука начала двигаться, как будто по собственной воле, проводя лучом фонарика по фигуре. Вверх и вниз, вперед и назад. Это было определенно что-то новое. Полосатая? Нет, два тона ткани.
Тьма над светом. Одеяло над простыней. Саван. Блестящая влага и темнота по краям.
Свет продолжал омывать овраг. Ничего. Никого. Он подумал позвать на помощь, но решил, что это будет излишним паникёрством. Лучше сначала проверить.
Карабин в руке, он медленно подошел к краю оврага, начал спускаться, затем остановился, ноги внезапно налились свинцом. Задыхаясь. Усталый. Чувствуя свой возраст.
Поразмыслив еще немного, он отругал себя: Молочный сопля . Куча одеял превратит тебя в желе? Наверное, ничего.
Он возобновил спуск, зигзагообразно двигаясь к фигуре, вытянув свободную руку горизонтально в попытке сохранить равновесие. Останавливаясь каждые несколько секунд, чтобы направить фонарик. Глаза радара. Уши настроены на инопланетные звуки.
Готовность в любой момент выключить свет и перевести М-1 в боевое положение.
Но ничто не двигалось; тишина оставалась нетронутой. Только он и форма. Чужая форма.
Когда он опустился еще ниже, земля резко пошла вниз. Он споткнулся, поборол равновесие, уперся пятками и остался стоять. Хорошо. Очень хорошо для старика. Активный обмен веществ...
Он был почти там, всего в нескольких футах. Стоп . Проверьте область на наличие других посторонних фигур. Намек на движение. Ничего. Подождите. Продолжайте. Внимательно посмотрите. Избегайте этой кучи навоза. Обойдите панически разбросанных блестящих черных жуков. Крошечные черные ножки, бегущие по комкам навоза. На что-то бледное. Что-то, выступающее из простыни. Бледные ромбы.
Он стоял над фигурой. На коленях. Грудь напряглась от задержанного дыхания. Наклонив свой фонарь вниз, он увидел их, мягкие и пятнистые, как маленькие белые огурцы: человеческие пальцы. Мягкая подушечка ладони. Пятнистая.
Ночная тьма. Край багровый. Протянутая рука. Молящая.
Зажав уголок одеяла между пальцами, он начал оттягивать его с предчувствием и настойчивостью ребенка, переворачивающего камень, зная при этом, что на нижней стороне живут скользкие твари.
Вот. Готово. Он отпустил ткань и уставился на то, что он обнажил.
Стиснув челюсти, он невольно застонал. Он был — был — солдатом, повидал свою долю мерзостей. Но это было нечто иное. Клиническое. Так ужасно напоминало что-то другое...
Отведя глаза, он почувствовал, как они снова качнулись назад и зафиксировались на содержимом одеяла, впитывая ужас. Внезапно он зашатался, покачнулся, беспомощно покачался в море образов. Воспоминания. Другие руки, другие кошмары. Руки. Та же поза мольбы. Тысячи рук, гора рук. Молящие о пощаде, которая так и не пришла.
Поднявшись неуверенно, он схватился за оливковую ветку и выдохнул яростными, горячими порывами. Тошнотворно до глубины души, но не забывая об иронии момента.
Ибо то, что лежало под простынями, уничтожило демонов, освободив его впервые за более чем сорок лет.
Он почувствовал, как его внутренности начали бурлить. Железная рука отпустила его. Жгучая волна желчи неудержимо поднялась в его глотке. Рвота и рвота, он неоднократно блевал в грязь, одна его часть странно отделилась, как будто он наблюдал за своим собственным осквернением. Осторожно направляя струю в сторону от одеял. Не желая ухудшать то, что уже было сделано.
Когда он опорожнился, он снова посмотрел вниз с детской магической надеждой. Веря на мгновение, что его рвота послужила ритуалом, жертвенным искуплением, которое каким-то образом заставило ужас исчезнуть.
Но единственное, что исчезло, — это его голод.
ГЛАВА
2
Ford Escort проехал на красный свет на перекрестке напротив входа в парк Liberty Bell. Повернув налево на King David, он выехал на Shlomo Hamelekh до площади Zahal, затем помчался на северо-восток по дороге Sultan Suleiman, огибая периметр Старого города.
Обещание рассвета было вновь исполнено палящим солнцем пустыни, которое неуклонно поднималось над Масличной горой, согревая утро и разбрасывая брызги меди и золота по пепельным городским стенам с самоотдачей сошедшего с ума художника.
Эскорт мчался по светлеющим мощеным улицам, мимо тротуаров и переулков, заполненных ранними пташками: бедуинские пастухи, подгоняющие свои стада к северо-восточному углу стен Старого города, готовясь к пятничному рынку скота; женщины в чадрах из близлежащих деревень, располагающиеся с яркими рулонами тканей и корзинами с продуктами для придорожного базара у входа в Дамасские ворота; хасиды в длинных черных пальто и белых леггинсах, идущие парами и тройками к Яффским воротам, устремив взгляд в землю, спеша занять свои места у Западной стены для первого шахарита. миньян дня; сгорбленные носильщики в тюбетейках, несущие на узких спинах массивные ящики; мальчики-пекари, несущие кольца бубликов , усыпанных кунжутом , подвешенные к крепким железным прутьям.
При других обстоятельствах водитель «Эскорта» заметил бы все это и даже больше. Его чувства к городу никогда не угасали, и сколько бы раз он ни видел ее, слышал и чувствовал ее запахи, они не переставали его очаровывать. Но этим утром его мысли были заняты другими вещами.
Он повернул руль и повернул на Шмуэль Бен Адайя. Быстрый поворот налево вывел его на дорогу Масличной горы к вершине горы Скопус. Самая высокая точка города. Око Иерусалима, где произошло беззаконие.
Поперек дороги были установлены факелы и металлические заграждения. За заграждениями
Стоял пограничный полицейский — знакомый водителю друз по имени Салман Афиф. Афиф бесстрастно наблюдал, широко расставив ноги и крепко поставив их на землю, одной рукой положив пистолет в кобуре, другой покручивая кончики огромных черных усов. Когда Эскорт приблизился, он жестом остановил его, подошел к открытому окну и кивнул в знак приветствия. После беглого обмена приветствиями шлагбаумы были отодвинуты в сторону.
Когда «Эскорт» проезжал мимо, водитель осматривал вершину холма, осматривая припаркованные вдоль дороги машины: мобильный фургон для расследования преступлений; транспортный фургон из патологоанатомической лаборатории Абу-Кабира; бело-голубой, его синий поворотник все еще мигал; джип Афифа; белый Volvo 240 с полицейскими номерами. Техники уже прибыли, как и офицеры в форме, но их было всего двое. Рядом с Volvo стоял заместитель командира Лауфер и его водитель. Но не было ни представителя полиции, ни прессы, ни признаков патологоанатома. Задаваясь этим вопросом, водитель припарковался на некотором расстоянии от остальных, выключил двигатель и поставил машину на ручной тормоз. На пассажирском сиденье лежал блокнот. Он неловко схватил его левой рукой и вышел из машины.
Он был невысоким, смуглым, опрятным мужчиной, ростом пять футов семь дюймов, весом сто сорок фунтов, тридцати семи лет, но выглядел на десять лет моложе. Он носил простую одежду — белую хлопчатобумажную рубашку с короткими рукавами, темные брюки, сандалии без носков — и никаких украшений, за исключением недорогих наручных часов и нелепо украшенного обручального кольца из золотой филиграни.
Волосы у него были густые, черные и тугие, подстриженные до средней длины в стиле, который американцы называли афро, и увенчанные небольшой черной кипой. srugah — вязаная ермолка — окаймленная красными розами. Лицо под афро было худым и гладким, кожа цвета кофе, щедро украшенная сливками, плотно натянутая на четко очерченную подструктуру: высокие острые скулы, сильный нос, закрепленный раздутыми ноздрями, широкие губы, полные и изогнутые. Только верхняя поверхность его левой руки была другого цвета — серовато-белая, сморщенная и блестящая, испещренная шрамами.
Изогнутые брови создавали иллюзию постоянного удивления. Глубокие глазницы вмещали пару жидких миндалевидных глаз, радужки странного оттенка золотисто-коричневого, ресницы настолько длинные, что граничили с женскими. В другом контексте его можно было бы принять за кого-то латинского или карибского происхождения, или, возможно, за иберийца с сильным вливанием ацтекского. По крайней мере один раз его ошибочно приняли за светлокожего чернокожего мужчину.
Его звали Даниэль Шалом Шарави, и он был, по сути, евреем йеменского происхождения. Время, обстоятельства и протекзия — удачные связи
— сделали его полицейским. Ум и трудолюбие возвели его в ранг пакада — главного инспектора — в Национальной полиции Южного округа. Большую часть своей карьеры он был детективом. Последние два года он специализировался на тяжких преступлениях, что в Иерусалиме редко относилось к тому виду дел, которые привели его в Скопус этим утром.
Он пошел к месту действия. Сотрудники транспорта сидели в своем фургоне.
Полицейские в форме разговаривали с пожилым мужчиной в форме Гражданской гвардии. Дэниел бросил на него второй взгляд: ему было около шестидесяти или семидесяти, он был худой, но крепко сложен, с коротко подстриженными белыми волосами и щетинистыми белыми усами. Казалось, он читал полицейским нотации, указывая на овраг с западной стороны дороги, жестикулируя руками и быстро шевеля губами.
Лауфер стоял в нескольких ярдах от него, по-видимому, не обращая внимания на лекцию, курил и поглядывал на часы. Заместитель командира был одет в черную трикотажную рубашку и серые брюки, как будто у него не было времени надеть форму. В гражданской одежде, без лент, он выглядел более пухлым, определенно менее впечатляющим. Увидев приближающегося Дэниела, он бросил сигарету и растоптал ее в грязи, затем что-то сказал водителю, и тот ушел. Не дожидаясь, пока Дэниел добежит до него, он двинулся вперед, животом вперед, короткими, быстрыми шагами.
Они встретились на полпути и обменялись коротким рукопожатием.
«Ужасно», — сказал Лауфер. «Бойня». Когда он говорил, его щеки дрожали, как пустые водяные пузыри. Его глаза, заметил Дэниел, выглядели более усталыми, чем обычно.
Рука Лауфера полезла в карман рубашки и вытащила пачку сигарет.
Английские овалы. Сувениры из последней поездки в Лондон, несомненно. Он закурил и выпустил дым из носа двумя глотками.
«Бойня», — повторил он.
Дэниел склонил голову в сторону человека из Хаги.
«Это он его нашел?»
Лауфер кивнул. «Шлезингер, Яаков».
«Это часть его обычного патрулирования?»
«Да. От Старой Хадассы, вокруг университета, мимо Амелии Кэтрин и обратно. Туда и обратно, пять раз за ночь, шесть ночей в неделю».
«Для человека его возраста приходится много ходить».
«Он крепкий парень. Бывший пальмахи. Утверждает, что ему не нужно много спать».
«Сколько раз он там прошёл, прежде чем обнаружил это?»
«Четыре. Это был последний проход. Снова по дороге, а затем он забирает свою машину на Сдерот Черчилль и едет домой. К Френч Хилл».
«Он ведет журнал?»
«В конце концов, в машине. Если только он не обнаружит что-то необычное».
Лауфер горько усмехнулся.
«Так что, возможно, мы сможем точно определить, когда он был сброшен».
«Зависит от того, насколько серьезно вы к нему относитесь».
«Есть ли причины этого не делать?»
«В его возрасте?» — сказал Лауфер. «Он говорит, что уверен, что раньше этого не было, но кто знает? Возможно, он пытается не выглядеть неряшливо».
Дэниел посмотрел на старика. Он перестал читать лекции и встал прямо между полицейскими. Нося М-1 так, словно это была его часть.
Форма отглажена и помята. Тип старой гвардии. Ничего неряшливого в нем.
Повернувшись к Лауферу, он поднял блокнот больной рукой, открыл его и вытащил ручку.
«Во сколько, по его словам, он его нашел?» — спросил он.
«Пять сорок пять».
Целый час, прежде чем его вызвали. Он опустил ручку, вопросительно посмотрел на Лауфера.
«Я хотел, чтобы все было тихо», — буднично заявил заместитель командира.
Без извинений. «По крайней мере, пока мы не сможем поместить это в контекст. Никакой прессы, никаких заявлений, минимум персонала. И никакой ненужной болтовни с любым персоналом, не входящим в следственную группу».
«Понятно», — сказал Дэниел. «Доктор Леви был здесь?»
«Был и ушел. Он сделает вскрытие сегодня днем и позвонит вам».
Заместитель командира глубоко затянулся сигаретой, кусочек табака попал ему на губу, и он выплюнул его.
«Как думаешь, он вернулся?» — спросил он. «Наш серый друг?»
«Это преждевременный вопрос», — подумал Дэниел. Даже для того, кто оставил свой след в администрации.
«Совпадают ли доказательства?» — спросил он.
Выражение лица Лауфера сделало вопрос несерьезным. «Участок подходит, не правда ли?
Разве остальные не были найдены где-то здесь?
«Один из них — Марковичи. Дальше. В лесах».
«А остальные?»
«Двое в Шейх-Джаррахе, четвертый...»
«Именно так», — перебил его Лауфер. «Все в радиусе полукилометра. Возможно, у этого ублюдка есть пунктик на эту местность. Что-то психологическое».
«Возможно», — сказал Дэниел. «А как насчет ран?»
«Спуститесь туда и посмотрите сами», — сказал заместитель командира.
Он отвернулся, куря и кашляя. Дэниел оставил его и проворно спустился в овраг. Двое техников, мужчина и женщина, работали около тела, накрытого белой простыней.
«Доброе утро, Пакад Шарави», — сказал мужчина с напускным почтением. Он поднес пробирку к солнечному свету, слегка встряхнул ее и поместил в открытую
доказательственное дело.
«Штайнфельд», — признал Дэниел. Он пробежал глазами по участку. В поисках откровений, но увидел только серость камня и серовато-серую почву. Торсы оливковых деревьев, извивающиеся в пыли, их верхушки мерцали серебристо-зеленым. Километр покатого каменистого поля; за ним глубокая, узкая долина Вади-эль-Джоз. Шейх-Джаррах с его путаницей переулков и домов цвета ванили.
Вспышки бирюзы: кованые решетки, окрашенные в цвет, который, по мнению арабов, отпугивал злых духов. Башни и шпили американской колонии, переплетенные с путаницей телевизионных антенн.
Никаких брызг крови, никаких следов раздавленной листвы, никаких кусочков одежды, удобно прилипших к выступающим ветвям деревьев. Никакого географического признания. Просто белая фигура, лежащая под деревом. Изолированная, яйцевидная, не на своем месте. Как яйцо, выпавшее с неба какой-то гигантской, неосторожной птицей.
«Сказал ли доктор Леви что-нибудь после осмотра?» — спросил он.
«Он много цокал языком». Штейнфельд взял еще одну пробирку, осмотрел ее и поставил на место.
Дэниел заметил в чемодане несколько гипсовых слепков и спросил: «Есть ли какие-нибудь четкие следы?»
«Только те, что у человека из Хага», — с отвращением сказал техник. «Если были и другие, он их уничтожил. Его также вырвало. Вон там». Он указал на сухое, белеющее пятно в метре слева от простыни. «Промахнулся по телу. Хороший прицел, а?»
Женщина была новой сотрудницей по имени Авиталь. Она стояла на коленях в грязи, брала образцы листьев, веток и навоза, собирала их в пластиковые пакеты, работая быстро и молча с сосредоточенным выражением на лице. Когда она запечатала пакеты, она подняла глаза и поморщилась. «Тебе не стоит смотреть на это, адони ».
«Как верно», — сказал Дэниел. Он опустился на колени и поднял простыню.
Лицо осталось нетронутым. Оно лежало наклоненным в неестественной позе, уставившись на него полузакрытыми, затуманенными глазами. Ужасно красивое, как голова куклы, прикрепленная к бойне внизу. Молодое лицо, смуглое, округлое, слегка усыпанное прыщами на лбу и подбородке, волнистые черные волосы, длинные и блестящие.
Сколько ей лет? — подумал он. Пятнадцать, может быть, шестнадцать? В животе у него вспыхнул жаркий гнев. Авиталь уставилась на него, и он понял, что сжимает кулаки. Он быстро расслабил их, почувствовав покалывание в кончиках пальцев.
«Когда вы его нашли, волосы были такими же?» — спросил он.
«Например?» — спросил Стейнфельд.
«Чистый. Причесанный».
Техники переглянулись.
«Да», — сказал Авиталь.
Штейнфельд кивнул и выжидательно замер, словно ожидая следующего вопроса.
Когда ничего не произошло, он пожал плечами и вернулся к работе.
Дэниел наклонился ближе и принюхался. От трупа начал исходить смрад смерти, но сквозь него он различил чистый, сладкий запах мыла.
Кто-то ее помыл.
Он поднял голову и продолжил изучать лицо. Рот слегка приоткрылся, обнажив намек на белые, но широко расставленные зубы. Нижние были скучены и сколоты. Верхний клык отсутствовал. Не богатая девушка. Проколотые уши, но без сережек. Никаких племенных татуировок, шрамов, родимых пятен или пятен.
«Есть ли какие-нибудь документы, удостоверяющие личность?»
«Жизнь должна быть такой легкой», — сказал Стейнфельд.
Дэниел еще немного постоял, а затем прекратил разглядывать отдельные черты лица.
Сместив свою точку зрения, он рассматривал лицо как сущность и искал этнические характеристики. Она казалась восточной, но это мало что значило. Это было редкое иерусалимское лицо, которое рассказывало определенную этническую историю — арабскую, ашкеназскую, друзскую, бухарскую, армянскую. У каждого был свой прототип, но совпадение было существенным.
Он видел слишком много белокурых голубоглазых арабов, слишком много смуглых немцев, чтобы быть уверенным в расовых догадках. И все же было бы неплохо найти что-то, с чего-то начать...
Блестящая зеленая муха села на нижнюю губу и начала исследовать. Он спугнул ее. Заставил глаза опуститься.
Горло было глубоко перерезано от уха до уха, перерезав пищевод и трахею, отделив костяные бугорки спинного мозга, в миллиметрах от полного обезглавливания. Каждая маленькая грудь была окружена ножевыми ранениями. Живот был разрезан под ребрами с правой стороны, устремляясь вниз к тазу и обратно вверх к левой. Блестящие кусочки ткани выглядывали из-под лоскута раны. Лобковая область представляла собой неузнаваемую массу крови.
Огонь в его животе усилился. Он накрыл тело от шеи и ниже.
«Ее здесь не убили», — сказал он.
Штейнфельд покачал головой в знак согласия. «Недостаточно крови для этого. Крови почти нет, на самом деле. Похоже, ее выпили».
"Что ты имеешь в виду?"
Штейнфельд указал на раневой лоскут. «Крови на теле нет. То, что видно под раной, выглядит бледным — как лабораторный образец. Осушено».
«А как насчет спермы?»
«Ничего подозрительного — мы взяли соскобы. Внутренности Леви расскажут вам больше».
Дэниел подумал о разрушении, которому подверглись гениталии.
«Как вы думаете, доктор Леви сможет что-нибудь извлечь из влагалищного свода?»
«Вам придется спросить доктора Леви». Стейнфельд захлопнул ящик с уликами.
«Кто-то ее тщательно вымыл», — сказал Дэниел, обращаясь скорее к себе, чем к техникам.
"Я полагаю."
Рядом с кейсом стояла камера.
«Вы сделали фотографии?»
«Все обычные».
«Возьми несколько дополнительных. На всякий случай».
«Мы уже отсняли три рулона», — сказал Стейнфельд.
«Стреляйте больше», — сказал Дэниел. «Давайте не допустим повторения катастрофы в Эббуле».
«Я не имел никакого отношения к Эбботулу», — сказал Стейнфельд, защищаясь. Но выражение его лица говорило о чем-то большем, чем просто о защите.
Он в ужасе, подумал Дэниел, и старается это скрыть. Он смягчил тон.
«Я знаю это, Меир».
«Какой-то бракованный из Северного округа, предоставленный в аренду Национальному штабу, — продолжал жаловаться техник. — Берет камеру и открывает ее в освещенной комнате — прощай улики».
Мысли Дэниела желали оказаться где-то в другом месте, но он понимающе покачал головой, заставив себя посочувствовать.
«Протекзия?»
«Что еще? Чей-то племянник».
«Цифры».
Штейнфельд осмотрел содержимое своего чемодана, закрыл его и вытер руки о штаны. Он взглянул на камеру, поднял ее.
«Сколько дополнительных рулонов вам нужно?»
«Возьми еще две, ладно?»
"Хорошо."
Дэниел записал в своем блокноте, встал, отряхнул брюки и снова посмотрел на мертвую девушку. Статичная красота лица, осквернение... Юная, каковы были твои последние мысли, твои муки...?
«Есть ли на теле песок?» — спросил он.
«Ничего», — сказал Авиталь, — «даже между пальцами ног».
«А что с волосами?»
«Нет», — сказала она. «Я расчесала их. До этого они выглядели идеально...
Вымыл и уложил». Пауза. «С чего бы это?»
«Волосатый фетишист», — сказал Стейнфельд. «Фрик. Когда имеешь дело с фриками, возможно все. Не так ли, Пакад?»
«Абсолютно». Дэниел попрощался и поднялся обратно. Лауфер вернулся
в своем Volvo, разговаривая по рации. Его водитель стоял за ограждением, болтая с Афифом. Старый человек из Хагаха все еще был зажат между двумя офицерами.
Дэниел поймал его взгляд и кивнул формально, как будто в знак приветствия. Дэниел направился к нему, но был остановлен голосом заместителя командира.
«Шарави».
Он обернулся. Лауфер вышел из машины и помахал ему рукой.
«Ну и что?» — спросил заместитель командира, когда они оказались лицом к лицу.
«Как вы сказали, бойня».
«Похоже, это работа этого ублюдка?»
«На первый взгляд, нет».
«Будьте конкретны», — приказал Лауфер.
«Это ребенок. Жертвы Серого Человека были старше — от середины до конца тридцати лет».
Заместитель командира отмахнулся от этого замечания.
«Возможно, он изменил свои вкусы, — сказал он. — Приобрел страсть к молодым шлюхам».
«Мы не знаем, шлюха ли эта девушка», — сказал Дэниел, удивленный резкостью в своем голосе.
Лауфер хмыкнул и отвернулся.
«Раны тоже отличаются», — сказал Дэниел. «Серый Человек сделал надрез сбоку, с левой стороны горла. Он перерезал основные кровеносные сосуды, но не сделал этого так глубоко, как этот, что вполне логично, потому что женщина из Гадиша, которая прожила достаточно долго, чтобы говорить, описала его нож как маленький. Эта бедная девушка была почти обезглавлена, что предполагает более крупное и тяжелое оружие».
«Что было бы в случае, если бы он стал злее и лучше вооружен», — сказал Лауфер. «Все более жестоким. Это закономерность для сексуальных извергов, не так ли?»
«Иногда», — сказал Дэниел. «Но расхождения выходят за рамки интенсивности. Серый Человек сосредоточился на верхней части туловища. Ударил по груди, но никогда ниже талии. И он убил своих жертв на месте, после того как они начали делать ему минет. Эту убили в другом месте. Кто-то вымыл ей волосы и расчесал их. Вычистил ее».
Лауфер оживился. «Что это значит?»
"Я не знаю."
Заместитель командира схватил еще одну сигарету «Овал», сунул ее в рот, зажег и яростно затянулся.
«Еще один», — сказал он. «Еще один сумасшедший ублюдок бродит по нашим улицам».
«Есть и другие возможности», — сказал Дэниел.
«Что, еще один Тутунджи?»
«Это необходимо учитывать».
"Дерьмо."
Фаиз Тутунджи. Дэниел произнес это имя и вызвал в памяти соответствующее ему лицо: длинное, с впалыми щеками, кривыми зубами, с теми же ленивыми глазами на каждой фотографии ареста. Мелкий вор из Хеврона, с талантом попадаться.
Определенно мелкий, пока поездка в Амман не превратила его в революционера. Он вернулся, изрыгая лозунги, собрал шесть когорт и похитил женщину-солдата с боковой улицы недалеко от гавани Хайфы.
Групповое изнасилование в горах Кармель, затем задушили и разрезали, чтобы все выглядело как сексуальное убийство. Патруль Северного округа настиг их недалеко от Акры, когда они пытались под дулом пистолета затащить в свой фургон еще одного хаелета . Последовавшая перестрелка уничтожила шесть из семи членов банды, включая Тутунджи, а выживший предъявил письменные приказы Центрального командования ФАТХ. Благословение председателя Арафата на новую достойную стратегию против сионистского захватчика.
«Освобождение через увечья», — выплюнул Лауфер. «Как раз то, что нам нужно». Он поморщился в раздумье, затем сказал: «Хорошо. Я проведу соответствующие расследования, узнаю, не было ли новых слухов. Если это перерастет в дело о безопасности, вы свяжетесь с Латамом, Шин Бет и Моссадом». Он пошел по дороге к все еще тихой южной границе старого кампуса Еврейского университета. Дэниел остался рядом с ним.
«Что еще?» — сказал заместитель командира. «Вы сказали возможности».
«Кровавая месть. Любовь пошла не так».
Лауфер это переварил.
«Немного жестоко, не находишь?»
«Когда страсть играет роль, ситуация может выйти из-под контроля», — сказал Дэниел, — «но да, я думаю, что это лишь отдаленная вероятность».
«Кровная месть», — размышлял Лауфер. «Она похожа на арабку, по-твоему?»
«Невозможно сказать».
Лауфер выглядел недовольным, как будто Дэниел обладал каким-то особым пониманием того, как выглядят арабы, но предпочел не показывать его.
«Нашим главным приоритетом, — сказал Дэниел, — должно быть ее опознание, а затем работа в обратном направлении. Чем раньше мы соберем команду, тем лучше».
«Хорошо, хорошо. Бен-Ари доступен, как и Цуссман. Кого вы хотите?»
«Ни то, ни другое. Я возьму Нахума Шмельцера».
«Я думал, он вышел на пенсию».
«Еще нет — следующей весной».
«Не слишком рано. Он ломовая лошадь, выгорел. Не хватает креативности».
«Он по-своему креативен», — сказал Дэниел. «Умный и упорный — хорошо подходит для работы с записями. В этом деле этого будет предостаточно».
Лауфер выпустил дым в небо, прочистил горло и наконец сказал: «Хорошо, берите его. Что касается вашего младшего инспектора...»
«Он наткнулся на старуху из Мусрары — ту, что задохнулась от кляпа грабителя. И он наткнулся на Серого Человека незадолго до того, как мы... сократили нашу активность. Вместе с Даудом, которого я тоже хочу».
«Араб из Вифлеема?»
"Одинаковый."
«Это может оказаться неловким», — сказал Лауфер.
«Я знаю об этом. Но преимуществ больше, чем недостатков».
«Назовите их».
Дэниел так и сделал, и заместитель командира выслушал его с равнодушным выражением лица. После нескольких минут раздумий он сказал: «Вы хотите араба, хорошо, но вам придется управлять жестким кораблем. Если это станет делом о безопасности, его немедленно переведут — для его же блага, а также для нашего. И это будет записано в вашем досье как административная ошибка».
Дэниел проигнорировал угрозу, выдвинул следующую просьбу. «Что-то такое большое, мне понадобится больше, чем один самал . В русском подворье есть парень по имени Бен Аарон...»
«Забудьте об этом по обоим пунктам», — сказал Лауфер. Он развернулся на каблуках и пошел обратно к Volvo, заставив Дэниела следовать за ним, чтобы слышать, что он говорит. «Дело как обычно — один самал — и я уже выбрал его.
Новый сотрудник по имени Ави Коэн, только что переведен из Тель-Авива».
«Какой у него талант, чтобы так быстро осуществить трансфер?»
«Молодой, сильный, рьяный, заслужил ленту в Ливане». Лауфер помолчал. «Он третий сын Пинни Коэна, депутата Кнессета от партии «Авода» из Петах-Тиквы».
«Разве Коэн только что не умер?»
«Два месяца назад. Сердечный приступ, весь этот стресс. Если вы не читаете газет, он был одним из наших друзей в Кнессете, любимцем во время бюджетных трудностей. У парня хорошая репутация, и мы бы оказали вдове услугу».