Хэммонд Иннес : другие произведения.

Воздушная тревога

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Хеммонд Иннес
  Воздушная тревога
  Дороти
  Вот, наконец, и готова книга, которую я тебе обещал. Если она покажется тебе чересчур путаной и сумбурной, вини в этом обстоятельства, при которых она была написана. В то же время я надеюсь, что сам материал ты найдешь интересным. Я попытался — в рамках «боевика» — дать некоторое представление об атмосфере, царившей на аэродроме для истребителей во время блицкрига. И, поскольку в ней так много из моей жизни, которой я жил с тех пор, как мы расстались, она — в самом полном смысле слова — написана для тебя.
  
  Глава I
  План аэродрома
  Внутри стояла адская духота — горячий, прокуренный воздух, тускло светят только что зажженные лампы. С нашего места у входа едва видна пивная стойка в дальнем конце зала. А между нами и баром — море блестящих от пота оживленных лиц, выплывающих, будто маски, из сизого табачного дыма. Посидеть тут было нашим единственным развлечением. Таким был Торби в середине августа.
  Сперва пребывание там страшно будоражило — как-никак мы находились на аэродроме для истребителей в самом начале блица. Но уже через неделю возбуждение спало и сменилось напряжением. В нашу жизнь прочно вошли бетонные взлетные полосы, кирпичные и железобетонные здания казарменного городка, шум ревущих моторов и пыль. Пыль и шум — они стали для нас воплощением Торби. И даже возбуждение, вызванное боем, не могло разогнать завладевшую мной тоску.
  Торби все же был гораздо лучше, чем некоторые другие авиабазы. Он был сооружен в 1926 году, и его проектировщики оказались на редкость предусмотрительными — обнесли дороги травяными бордюрами и понасажали деревьев, а в некоторых стратегических пунктах можно было увидеть даже клумбы с цветами. Ей-богу, я скучал по настоящей, свежей деревенской зелени, но, конечно же, не ее отсутствие мешало мне разделить радость отмечавших свой первый бой, а сама обстановка, складывающаяся там. Торби изменился даже за те несколько дней, что я там пробыл. В июне пала Франция, военно-воздушные силы гитлеровской Германии находились сразу же за Ла-Маншем. В воздухе пахло вторжением. На побережье и на аэродромах для истребителей это ощущалось больше всего — ведь теперь они превратились в передовую. Вокруг нашего аэродрома вырастали заграждения из колючей проволоки. В уязвимых местах поспешно копали траншеи и строили кирпичные и бетонные долговременные огневые точки чтобы защитить летное поле, так же как и внешние оборонительные сооружения. На помощь армии бросили гражданское население. Торби напоминал готовящийся к осаде городок, и атмосфера в нем царила соответствующая. Все ждали, ждали: у каждого из нас нервы были на пределе.
  Эта всеобщая нервозность нигде не была так заметна, как в большой палатке ВТС1 на краю плаца. В увольнение теперь не пускали — даже внутри лагеря. И деться от этого напряженного ожидания было некуда, можно было только придти сюда, пить пиво и обливаться потом.
  А до чего ж было душно, господи! За столом напротив нашего один военный инженер заиграл на губной гармонике «Типперэри»2. В одно мгновение песню подхватили все присутствующие. И почему в своих песнях нам непременно нужно опираться на прошлую войну? Я с отвращением вспомнил, как в первые дни мы всё пытались (без особенного успеха) затянуть «Беги, кролик, беги» и «На линии Зигфрида развесим мы белье», когда кто-то коснулся моей руки. Я поднял глаза. Это оказался Кэрни Фёрл.
  — Ты что пьешь? — спросил он, наклоняясь через стол, чтобы его было слышно.
  Я покачал головой.
  — С меня хватит, спасибо.
  — Нет-нет, дорогой мой, ты просто обязан. Мы уже выпили 65 бутылок. Еще один заказ, и у нас будет 75, а это уже рекорд для нашего подразделения.
  Погрузившись в свои мысли, я уставился на строй пустых бутылок. А в это время ребята собрали их и поставили в колонну по три. Она протянулась от одного конца стола до другого и даже переползла на соседний.
  Кэн указал на бутылку с темным элем, которая была выставлена впереди колонны.
  — Это Огги, — сказал он и встал, слегка покачиваясь. — Ну, ты знаешь… наш малыш… Огилви. Я возьму тебе светлого.
  С этими словами он направился по проходу и протиснулся к стойке бара. Это был высокий, стройный парень, несколько узковатый в плечах, чтобы его можно было назвать хорошо сложенным, но весьма грациозный в движениях. Он был актером, страстным поклонником Гилгуда3. Благодаря своей профессии, а также привычке носить под форменной курткой шелковый шарф, он был заметной фигурой даже в таком пестром войске, как наше.
  Вскоре он вернулся, неся десять бутылок и, раздав их, уселся напротив меня.
  — Ну, за эти твои знаменитые последние слова, Кэн: «Глядите, «бленхеймы»!»4 — сказал сержант Лэнгдон, командир нашего орудейного расчета.
  — «Бленхеймы»! — воскликнул Мики Джонс, неряшливый мужичонка с темным круглым лицом, коротко стриженными рыжими волосами и почти без зубов. — «Бленхеймы»! Черт бы их побрал! Проткнуть бы каждого джерри штыком! Холодное оружие — вот что им нужно. Только этим крохоборам оно не по нутру. Холодное оружие, браток! Они его боятся, правда, Джон? — обратился он к Лэнгдону и уткнулся в стакан.
  — И впрямь было смешно, — сказал капрал Худ. — Мы стоим себе кружком и трепемся, а ты вдруг как завопишь: «Глядите!» — и драматически руки вскинул — «Бленхеймы!» А через минуту они уже идут в пике над Митчетом.
  — А когда они спикировали — ты слыхал, что он сказал, когда они спикировали? — встрял Мики. — Он сказал: «Они садятся». Он же так сказал, а, Джон? Тут ты, браток, дал маху. Они, сволочуги, бомбили Митчет с пикирования.
  — И тут ты заплакал, — сказал Худ. У него хватило такта пошутить и таким образом смягчить резкость замечания. Но я все равно считал, что это уж слишком — ведь Мики пил Кэново пиво.
  — Ну, должен признаться, мы тоже думали, что это «бленхеймы», — произнес Филип Мюир, сержант со второй позиции на другом конце аэродрома, где стояла еще одна трехдюймовка. На войну он попал из одного учетного дома5 и был гораздо старше большинства из нас. — Я смотрел на них в бинокль. Я знал, разумеется, что «Юнкерс-88» похож на «бленхейм», но никак не ожидал, что так сильно, — пока не увидел этих паскудников.
  — Ума не приложу, почему нам даже не сообщили засечку цели.
  — Я вам говорю, как только я их увидел, так сразу же и понял, что они вражеские.
  Это сказал капрал Худ.
  — Он всегда прав, — прошептал мне Кэн сценическим шепотом, который услышали все за столом.
  Худ метнул в него быстрый взгляд.
  — А все-таки, что бы делали одиннадцать «бленхеймов» в расположении истребителей? — с вызовом добавил он.
  — А ты разглядел опознавательные знаки? — спросил Мюир Джона Лэнгдона.
  — Да, совершенно отчетливо. Я все время смотрел на них в бинокль.
  — В бинокль! Да их было видно за версту, браток. Громадные кресты. Чертовы ублюдки!
  — Теперь, наверно, очередь за нами.
  — Я думаю, они пойдут за нас сегодня.
  — Посбрасывали, наверное, все бомбы на Митчет.
  Мне невольно подумалось, какой в мирное время вышел бы из всего этого шикарный материал. А сейчас он уложится в одно краткое сообщение: Вражеские самолеты бомбили с пикирования аэродром в юго-восточных графствах. Или, что более вероятно, никакого сообщения вообще не последует. Это казалось невозможным, особенно если вспомнить, что даже крушение поезда вызывало в мирное время страшную шумиху в газетах.
  Мы заступили на пост около 16.30. Было засечено неизвестное число вражеских самолетов, направлявшихся с юго-запада. До начала шестого все было спокойно, а затем в тихом летнем воздухе раздался еле слышный гул моторов. Было абсолютно безоблачно, и мы внимательно вглядывались в лазурный небосвод. Звук становился все громче и громче, пока не превратился в глухой рокот, похожий на биение крови в ушных перепонках. Первым их увидел Кэн. Они шли со стороны солнца, и когда один из них слегка накренился, чтобы сохранить боевой порядок, на мгновение сверкнул серебряной пылинкой.
  Они находились к востоку от нас и шли на высоте от 15 до 20 тысяч футов, но постепенно снижались и прошли к северо-востоку от аэродрома на высоте чуть более 10 тысяч футов. Тогда-то Кэн и заявил, что это «бленхеймы». Они, безусловно, были очень похожи на наши бомбардировщики, практически с такой же конусностью на носах и задней части крыльев. Оставив Торби в стороне, они, снижаясь, направились к Митчету.
  И вдруг ведущий самолет сделал вираж. Два других из первого звена последовали его примеру. На какую-то секунду, действительно, могло показаться, что они описывают круг, чтобы приземлиться либо в Торби, либо в Митчете. Но ведущий самолет лег на левое крыло и стал падать носом вниз, двое, шедшие за ним, проделали то же самое. После этого один за другим перевернулись и пошли вниз остальные. На нашей позиции никто не проронил ни слова. Все затаили дыхание, ожидая, когда начнут рваться бомбы. Бомбометание с пикирования я видел впервые. Казалось, от этого стремительного броска вниз невозможно укрыться. Зенитки молчали, и хоть бы один наш истребитель поблизости! Мне стало тошно. Митчет лежал, беззащитный, на равнине между нами и Норт-Даунсом6. Это было похоже на убийство.
  — Вон они, посыпались, — сказал вдруг капрал Худ.
  Из-под первого самолета брызнул каскад бомб. При солнечном свете они казались белыми. Я испугался, что этот поток никогда не кончится, но прежде чем весь боевой порядок завершил атаку, бомбардировщики и бомбы распрощались друг с другом — первый самолет уже вышел из пике. Другие, казалось, повисли прямо у него на хвосте. Мой взгляд устремился на землю. От жары по ней плясало марево, но я все же различил перекрещивающиеся взлетные полосы и ангары Митчета. И вдруг прямо посреди всего этого в воздух взметнулись огромные фонтаны земли и камня, а мгновение спустя донесся глухой, тяжелый звук фугасного разрыва, от которого у нас под ногами, казалось, задрожала земля.
  Потом кто-то сказал:
  — Они поворачивают сюда.
  И, действительно, выходя из пике, самолеты снова выстроились в боевой порядок и повернули в сторону Торби, все время набирая высоту. На мгновение душа у меня ушла в пятки, но нахлынувшее вскоре возбуждение подавило чувство страха. Самолеты шли обратно над нашим аэродромом на высоте около 10 тысяч футов. То, что было потом, я вспоминаю довольно смутно. Помню оглушительный грохот выстрела. Меня предупреждали, что трехдюймовка — одно из самых шумных орудий, но к такому я готов все равно не был. Казалось, будто разверзлась сама преисподняя — из жерла вырвалась вспышка, и пламя, когда орудие откатилось, метнулось назад за казенником. Помню, что подал снаряд Мики Джонсу, который был заряжающим. Помню еще, что вдруг увидел эти самолеты прямо над головой: строгий боевой порядок, большие черные кресты на светло-зеленых крыльях и маленькие белые облачка от разрывов наших снарядов. Команда Лэнгдона «Прекратить огонь!» застала меня со снарядом в руках и оставила с чувством глубочайшего разочарования, что мы не сбили ки одного самолета…
  — Привет, ребятки!
  Я поднял глаза. Над столом возвышалась огромная фигура Тайни Треворса.
  — По этому плац-параду я вижу, что все пьют светлый эль. Сколько же это — десять? Мики, сходи, будь добр, для меня за пивом. Я как чувствовал, что найду всех вас здесь.
  Треворе был старшиной батареи, да к тому же весьма популярным. Громадный и игривый увалень, он мог быть очаровательным, когда хотел этого.
  — Честно, Тайни, мне, пожалуй, хватит, — возразил Джон Лэнгдон. — Мне пора возвращаться на позицию.
  — Брось, Джон, не надо. Случай требует, чтобы мы выпили. К тому же мне нужно поболтать с тобой и с Филипом. — Его блуждающий взгляд упал на двух представительниц ЖВС7, стоявших у стойки бара. — Ага, вон Элейн. Я обещал встретиться с ней тут. Я мигом. Возьми тринадцать, хорошо, Мики? — Он бросил на стол перед Мики Джонсом десятишиллинговую банкноту и направился к бару.
  — А кто это с Элейн? — спросил Филип.
  — Не знаю, — ответил один из пожилых членов расчета с его позиции. — Новенькая, наверное. Я ее здесь раньше не видал.
  — На прошлой неделе прибыла новая партия, — сказал другой парень их же расчета, фамилии которого я не знал. — Я видел, как они третьего дня проходили «газовую камеру».
  — Весьма недурна, правда? — бросил Мики, вставая. — Напоминает мне одну потаскушку, которую я как-то подцепил в Маргите в последний понедельник августа8. У той тоже были белокурые волосы и все такое.
  — И все такое, — повторил Мюир под общий взрыв смеха. — Ты уверен, что у нее было «и все такое»?
  — Кто поможет мне принести бутылки?
  Встали двое ребят. Кто именно, я не заметил, потому что мое внимание переключилось на девушек, которые беседовали с Треворсом. Они обе были весьма недурны собой. Та, что пониже росточком, — ее я принял за Элейн, так как Треворе обращался в основном к ней — была маленькая и смуглолицая, с довольно-таки округлыми чертами лица и коротким прямым носом. Однако мой взор приковала другая. Она была высокая и стройная, с прямыми светлыми волосами под кепкой с козырьком. В ней было что-то исключительное. Во время беседы она выразительно жестикулировала руками, и хотя лицо у нее было чересчур вытянутое, а рот великоват, чтобы можно было говорить о красоте, она, несомненно, была привлекательна.
  Треворе кивнул в нашу сторону, и они направились по проходу к нашему столу. Элейн, похоже, знала всех.
  — Познакомьтесь с зенитчиками, Марион, — сказала она.
  Некоторых она называла по фамилиям, но большинство знала по именам. На мне она запнулась:
  — Простите, вашей фамилии я не знаю. Мне кажется, мы не встречались.
  — Хэнсон, — ответил я. — Барри Хэнсон.
  — Барри Хенсон, — повторила другая девушка. — Вы, случайно, не журналист?
  — Ну, положим. Как вы догадались?
  — Из «Глоба»?
  — Верно.
  — О боже, ну и тесен же мир, правда? Я тоже работала в «Глобе».
  Озадаченный, я уставился на нее.
  — Простите, — сказал я, — но я вас что-то не припомню.
  — Да, по-моему, мы не встречались. Я сидела в офисе в Сити, секретарь Нормана Гейла. Вы, возможно, помните меня как мисс Шелдон. Помнится, вы еще периодически названивали мне и просили представить вам статистические данные о безработице в промышленности? Не забыли?
  — Боже милостивый! Еще бы! Конечно, помню. Странно! Вы были для меня всего лишь голосом в телефонной трубке, и вот мы встречаемся в таком месте. Идите, посидите со мной.
  Кэн пододвинулся, и она уселась на скамью рядом с ним. Противогаз и каску затолкала под стол, а кепи сняла. Прямые волосы падали ей на плечи. У нее были голубые глаза и привычка смотреть собеседнику в лицо.
  Треворе протиснулся у меня за спиной.
  — Присядьте здесь, Элейн, — сказал он. — Мне надо потолковать вот с этими двумя ребятами.
  Он сел рядом с Филипом Мюиром. Принесли и раздали пиво. Мы с Марион Шелдон принялись говорить о газете и о наших общих знакомых по работе в ней.
  — Странно, что вы никогда не заходили в наш офис, — недоумевала она. — Ведь вы были другом Нормана Гейла, правда?
  Я объяснил ей, что мы с ним обычно встречались или на Флит-стрит, или в одной из забегаловок Сити.
  — Не понимаю, зачем вы пошли в армию, — заметил я. — У вас ведь была очень хорошая и интересная работа. По-моему, работать на такого славного парня, как Норман, одно удовольствие.
  — Самого славного, — улыбнулась она, — ее улыбка мне понравилась. — Но заметки о Сити становились все короче и короче, я стала чувствовать, что уже не стою тех денег, которые мне выплачивают, да и жизнь кажется какой-то мертвой, когда просиживаешь в офисе шесть часов, а работы только на час. Вот так и случилось, что я оказалась в ВВС.
  — А в чем заключаются ваши обязанности?
  — Ну, мне довольно-таки повезло. Я подала заявление около шести недель назад и сумела попасть в оперативный отдел. Это и впрямь здорово — засекать передвижение неприятельских самолетов. А здесь я уже с неделю, прямо после подготовительных курсов.
  — Странное совпадение! Мы оба тут почти одно и то же время.
  Я как раз собирался спросить ее, как ей жизнь на аэродроме, когда до меня вдруг дошло, что все замолчали и слушают Треворса.
  — …Беда в том, что неизвестно, как они попали в руки этого агента. Либо он сам проник сюда, либо получил эту информацию через кого-то.
  — Ну, проникнуть сюда пара пустяков. Охрана у главных ворот, похоже, пропускает чуть ли не любого, кто в форме, и даже документов не спрашивает.
  — А все эти работники, которые приходят и уходят, — вставил Худ. — Любой из них может оказаться членом «пятой колонны». Насколько я знаю британскую организацию, их не очень-то проверяют.
  — И не только работники, — сказал Джон Лэн-гдон. — Это с таким же успехом может оказаться и кто-нибудь из военнослужащих. Когда я записывался, никто даже не поинтересовался, не фашист ли я и не настроен ли пронацистски. За семь лет Германия вполне могла подготовить шпионскую сеть. Можно дать голову на отсечение, что их шпионы не только среди гражданского населения.
  — Беда в том, что шпионом может оказаться любой, кто имеет доступ к нашему аэродрому, — сказал Треворе. — Им может оказаться даже кто-нибудь из нашего подразделения.
  — Например, Уэстли, — вставил Худ. Уэстли никому не нравился, и было известно, что одно время он принадлежал к БСФ9.
  — Сегодня днем, когда мы вступили в бой, он сидел в окопе и дрожал, как будто до смерти напугался, как бы мы не сбили немецкий самолет.
  — Как бы там ни было, завтра Огги собирается прочесть нам небольшую лекцию о Британской империи и о наших обязанностях как солдат короля, — продолжал Треворе. — Рабочих всех проверяют. И нам выдадут специальные пропуска, чтобы любому нетабельному лицу не так-то просто было проникнуть в лагерь.
  — В чем тут дело? — спросил я Кэна. — Я прослушал начало.
  — Тайни говорит, что у одного нацистского агента обнаружили подробный план нашего аэродрома.
  — А зачем он немцам? — поинтересовался я. — Я хочу сказать, можно подумать, что у них нет всей необходимой информации.
  — Да не все так просто, — возразил Кэн. — Видишь ли, положение с каждым месяцем меняется. Вероятно, они намерены сделать авиабазы истребителей своей целью Номер Один. Вполне возможно. Если бы аэродромы для истребителей удалось парализовать хоть на двадцать четыре часа, вторжение могло бы оказаться успешным. Еще два месяца назад наша база была защищена всего шестью ручными пулеметами «льюис»; два были укомплектованы людьми из ВВС, четыре — из другого подразделения нашей батареи. А сейчас у нас две трехдюймовки, два самоходных «бофорса»10 и один «испано»11, не говоря уже обо всех наземных оборонительных сооружениях. Для успешного нападения на аэродром информация обо всех этих новых средствах обороны была бы в высшей степени важной.
  — Ясно.
  Это было очевидно. Каковы бы ни были взгляды Верховного командования два или три месяца назад, я знал, что Министерство военно-воздушных сил12 никогда не обманывалось относительно того, что произойдет, если основные базы истребителей будут парализованы даже на кратчайший срок.
  После первой вспышки рассуждений за столом все, казалось, как-то странно примолкли. Представив себе картину, которую обрисовал Кэн, я ощутил внутри неприятное чувство, какое бывает, когда человек тонет. Конечно, это мог быть обычный сбор информации немецкой шпионской сетью. Но весть о том, что Германии понадобились подробные планы оборонительных сооружений аэродромов, пришла сразу же за бомбежкой Митчета, и я не мог рассматривать ее иначе, как указание на то, что немцы решили уничтожить британские базы истребителей, и что теперь наша очередь.
  Кажется, именно тогда до меня впервые дошло, что Торби — это закрытое пространство, в котором мы были, как в тюрьме. Выбраться отсюда невозможно. Придется оставаться здесь и ждать то, что нам уготовано.
  — Ужасно, правда? — сказала Марион. — Я о том, что их интересует расположение каждого орудия, каждой траншеи, каждого куска колючей проволоки.
  Она натянуто улыбнулась.
  — Вы знаете, — продолжала она, — когда я сюда попала, я думала, это так романтично. Смотреть, как взлетают самолеты, для меня было удовольствием. По «танною»13 объявляется готовность, на капонирах гудят моторы. Затем подготовка к взлету, рев моторов у старта взлетной полосы. Особенно мне нравилось смотреть, как летчик ведущего самолета каждого звена резко опускает руку, давая сигнал. Я прямо вся трепетала от восторга. Только что они были на земле, и вот уже едва заметные пятнышки в небе. А еще через несколько минут они могут оказаться в отчаянной схватке с врагом, защищая берега Британии. Было здорово, находясь в оперативном отделе, держать руку на пульсе событий, засекать налеты вражеских самолетов, — она пожала плечами. — А сейчас моего девичьего трепета как не бывало. Новизна пропала, осталась неприглядная картина — пыль, провода, шум. Это можно в какой-то мере объяснить усталостью. Но я также начинаю отдавать себе отчет и в том, что противовоздушная оборона — не приключение, а самая настоящая война, такая же жестокая и изматывающая, как и в 1914, вот и все. Сознание того, что я держу руку на пульсе событий, уже не доставляет мне удовольствия. Я лишь испытываю примитивную радость от понимания того, чго помогла нашим машинам встретиться с врагом.
  — До чего же мы с вами похожи в этом, — не удержался я. — Сначала и я был в восторге, не то, что теперь.
  — По-моему, это за нами, — сказал Кэн, глядя мимо меня на вход в палатку.
  Я обернулся. Там появился один из наших ребят. Он был в каске, а противогаз держал наготове. Он остановился, ища кого-то глазами в дыму палатки, затем направился прямо к нашему столу.
  — К орудию!
  — О, черт! — не удержался Треворс.
  — Что-нибудь интересное?
  — Обычные визитеры. Один как раз сейчас над нами.
  — Пошли, ребятки, допивайте.
  Треворс скопировал одну из официанток вечерней столовой, это вызвало взрыв смеха. Торопливо доглатывая пиво, все вскочили на ноги.
  Глава 11
  Ночной бой
  Мы вывалили из палатки на плац. Стояли сумерки. Кварталы казарменного городка темным силуэтом выделялись на фоне длинных «карандашей» прожекторов, ткавших витки узоров на звездном небе. Некоторые вскочили на свои велосипеды, мы с Кэном бросились бегом. Над головами слышался прерывистый стук мотора немецкого самолета. Он летел где-то в ночной полутьме по направлению к Лондону. С севера доносился гул заградительного огня на Темзе, и иногда мы видели небольшие, похожие на звездочки, разрывы снарядов. Уже в конце плаца нас подобрал тягач, который обычно таскал «бофорсы», и высадил нас у нашего орудия. Мы забежали в барак, чтобы взять свои каски и противогазы. При свете двух фонарей «летучая мышь» помещение казалось голым и брошенным. На столе валялись остатки ужина, среди грязных тарелок стояли шахматы, на одной из коек были разбросаны карты, розданные для игры в бридж. Когда дежурное подразделение застала тревога, все побросали, как было.
  На дворе сгустилась ночь. Огни прожекторов, следуя за курсом самолета, переместились к северу. В их свете с грехом пополам можно было разглядеть наш окоп — черный круг мешков с песком и торчащий в небо ствол орудия. Внутри круга беспокойно сновали фигуры в касках. По дороге к окопу мы столкнулись с запыхавшимся Мики Джонсом. Ему не повезло — его никто не подбросил.
  — Кое-кому удача так и прет, — сказал он. — Боже, я задыхаюсь, всю дорогу бежал. А этот черт, капрал Худ, идет себе спокойненько, как будто и войны никакой нет.
  Когда мы забрались в окоп, Джон Лэнгдон, все еще сидя на своем велосипеде, разговаривал через парапет из мешков с песком с Эриком Хэлсоном, младшим капралом во главе дежурного подразделения.
  — Это Мики только что зашел в барак? — спросил нас Лэнгдон.
  Кэн кивнул, и Лэнгдон повернулся к Хэлсону:
  — Тогда порядок, Эрик, наш расчет в полном составе. Приходите снова в час, потом мы вас сменим. Тогда у нас у всех выйдет по три часа отдыха между отбоем и воздушной тревогой. Объяснишь этот новый порядок Худу.
  — Ну что ж, — сказал Хэлсон, — я, пожалуй, сразу же отправлюсь на боковую и урву свои три часа сна. Ты идешь, Рыжик?
  — Еще как, — этот парень выделялся рыжими волосами, и, слезая с сиденья наводчика, он расчесывал их своей большущей пятерней. — Что-то не припомню, когда я в последний раз ложился в это время, да еще зная, что могу рассчитывать на три часа непрерывного сна.
  — На это особенно не надейся, — сказал Лэнгдон. — Мы можем получить предварительное оповещение о налете, и тогда придется вызвать к орудию оба расчета сразу.
  — Ну, этого-то ты не сделаешь, сержант.
  — Постараюсь не сделать, — улыбнулся Лэнгдон.
  Расчет, стоявший на посту, ушел. Лэнгдон оглядел окоп.
  — Как у нас с наводчиками? Четвуд, ты лучше стань номером вторым, а ты, Кэн, займешься вертикальной наводкой. Это ты, Мики? — спросил он фигуру, отлепившуюся от барака. — Ты стреляешь. Фуллер и Хэнсон — подносчики снарядов. Хотя, Фуллер, подавать Мики снаряды будешь ты, а Хэнсон присмотрит за телефоном.
  Так началась одна из самых интересных ночей в моей жизни. Первые несколько часов она была похожа на все предыдущие, проведенные мною в Торби. Было тепло, и мы по очереди дремали в трех шезлонгах. Каждые несколько минут с юго-востока появлялся вражеский самолет. Первым указанием на это служил перекрест белых огней прожекторов далеко над темным силуэтом ангаров. Прожектора проводили самолет над своей территорией и передавали его следующей группе. По лучам прожекторов можно было следить за продвижением самолета от самого побережья до Лондона. Немцы нащупали какую-то определенную трассу полета. Она напоминала маршрут автобуса — на всем ее протяжении, казалось, нигде нет тяжелой боевой техники.
  Большей частью самолеты шли высоко, и огни прожекторов беспомощно дрожали, не в состоянии выхватить их из тьмы. Оперативный отряд лишь иногда сообщал нам засечку. От случая к случаю они сбрасывали осветительные ракеты или бомбы. Казалось, что эти полеты не более чем рекогносцировка, так как фугасные бомбы пускались в ход редко. А разрывы осветительных ракет, как бы прокладывающих путь к Лондону наводили на мысль, что опытные пилоты показывают дорогу молодым.
  На самом деле их трасса пролегала над Торби по чистому сопадению, но мы тем не менее не могли отделаться от ощущения, что в качестве своей цели они избрали именно нас. Один раз я был абсолютно убежден, что вот-вот начнется. Как раз перед этим был период относительного затишья, когда небо казалось до странности пустым. Лишь к юго-востоку, где над устьем Темзы не прекращался поток самолетов, участвовавших в воздушном налете на Лондон, были видны лучи прожекторов.
  Мики вдруг сказал:
  — Вон, опять летит… ублюдок.
  Далеко к юго-востоку показался узелок лучей прожекторов и тут же зазвонил телефон. Я снял трубку.
  — Вызываю все орудия. Вызываю все орудия. Раз, два три три? Четыре?
  — Четыре, — сказал я.
  — Пять, шесть. Вы на проводе, три?
  — Три, — сказал чей-то голос.
  — С юго-востока один вражеский. Высота 10 тысяч футов.
  Я передал информацию Лэнгдону.
  — Тут уже кое-чем пахнет — сказал он, вставая с шезлонга. — Наводчики, по местам!
  Кэн и Четвуд взобрались на свои сиденья. Орудие развернулось жерлом в сторону самолета, словно вынюхивая его. Лучи прожекторов подвинулись ближе. По мере приближения самолета вспыхивали все новые и новые, пока, наконец, не взметнулись вверх и лучи прожекторов за долиной. В их ослепительно белом свете были видны мельчайшие неровности рельефа нашего летного поля.
  Ствол орудия медленно поднялся. Мы напрягли зрение вглядываясь в точку, в которой сходились все лучи.
  — Вон он, — сказал вдруг Кэн взволнованным голосом.
  В лучах прожектора показалось белое пятнышко, но оно оставалось на месте, и лучи от него отодвинулись.
  — Виноват, — поправился Кэн, — это всего лишь звезда.
  И тут напряженную тишину разорвал «танной»:
  — Внимание! Внимание! Проследить за тем, чтобы не горело никаких огней. Немедленно потушить все огни. Вражеские самолеты прямо над головой. Примите все меры, чтобы не было видно никаких огней. Все.
  — А что если сейчас включат огни посадочной полосы? — сказал Фуллер.
  — Я бы этому не удивился, — ответил Кэн. Он повернулся ко мне. — Тебя ведь тут не было, а, Барри, когда это случилось? Дело было на прошлой неделе. Они врубили ее на полную катушку для садившегося «харрикейна»14, когда прямо над нами был джерри. Вот мы сдрейфили! Тот пилот просто не мог не видеть, что это аэродром.
  — Нет, вы только поглядите на этого тупого подонка! — возмутился Мики.
  От офицерской столовой, находившейся в дальнем углу аэродрома по соседству с огневой позицией другой нашей трехдюймовки, отъехала автомашина. Ее фары, хотя и притушенные, отчетливо сверкнули на темном фоне ангаров.
  — Будь я рядом, я не знаю, что бы сделал. Приказал бы ему потушить фары и даже не стал бы повторять. А если б он их не выключил, я бы по ним выстрелил. Выстрелил бы, и все — плевать мне, офицер он или не офицер. Вот придурок — всех ставит под удар.
  Относительно огней у Мики была фобия. В нем как-то странно сочетались трусость и смелость, и точно так же странно в нем уживались щедрость и эгоизм. Вечером в бараке он ругался на чем свет стоит, если не тушили свет. Каждый вечер он делал обход, чтобы убедиться, что огни везде погашены. Если где-то была видна хоть малейшая щель, он не отставал, пока ее не затыкали. Было даже известно, что он пожаловался на то, что свет сквозь доски пола пробивается сбоку барака. А если он был дежурным, невозможно было войти или выйти из барака без того, чтобы он не предупредил: «Следите за светом!», причем слова эти произносились грубо, угрожающим голосом.
  В данном же случае он был более чем прав в своем гневе. Едва он замолк, как с другого конца аэродрома мы услышали слабый крик: «Выключите фары!» Они моментально погасли, и уже нигде на аэродроме не было видно ни огонька, однако его, будто в полнолуние, освещали ближайшие прожектора. Я понимал, что с высоты десяти тысяч футов нас наверняка видно, и напряженно ждал, когда раздастся свист первой бомбы.
  Но ничего не произошло. Самолет прошел чуть западнее нас, держа курс на Лондон, и в пересечение огней прожекторов он так и не попал.
  Четвуд, как деревянный, слез с сиденья наводчика.
  — Кто хочет сигарету? — предложил он.
  — Не зажигай сигарету, браток, — сказал Мики. — Ты что, хочешь, чтобы тебя убило? Говорю тебе, это ужасно глупо.
  — А, заткнись, Мики, — огрызнулся Четвуд.
  — Он увидит тебя, браток, говорю тебе. И не смей так со мной разговаривать, понял? Я тебе не слуга, даже если у тебя нет совести. Кроме того, я постарше тебя. Да и в армии я с начала войны.
  Четвуд пропустил эту тираду мимо ушей.
  — Сигарету, Лэнгдон?
  — Нет, старина, спасибо.
  Кэн был некурящий, но мы с Фуллером взяли по одной.
  — Вы поосторожней, — пробормотал Мики. — Пока что вам везло. Но в один прекрасный день он вас увидит да и сбросит одну штучку на нашу позицию.
  — Не будь дурнем, — Четвуд говорил без всякой обиды, но по сдержанности в его голосе я догадался, что он на пределе. — Тот уже прошел, а следующий еще только на горизонте. Разве может какой-то там джерри увидеть сигарету за несколько миль?
  — Ну, я вас предупреждаю. Ты не единственный, кого убьет, если бомба упадет на нашу позицию. Иногда надо думать и о других. Ты тут старший, Джон. Тебе бы следовало запретить курить.
  — Пока они соблюдают осторожность, Мики, ничего страшного нет.
  — Ну что ж, если осторожно, то пусть. Я не тороплюсь попасть на небо.
  Четвуд прикурил сигарету под складками противогаза. Наши он прикурил от своей. Это кажется невероятным, но мы и в самом деле были очень осторожны с сигаретами, курили, зажав их в кулаке, даже когда над головой ничего не было. Чем плохи зенитные орудия, так это тем, что их большей частью ставят прямо на жизненно важные пункты. Мы не раз завидовали тяжелой зенитной артиллерии, которая могла палить по самолетам с некоторым чувством безнаказанности. На любом же уязвимом пункте — и особенно на аэродроме — у человека появляется чувство, что он может оказаться мишенью. Расшатавшиеся нервы, обнаружившие себя в жажде сигареты и в стремлении не церемониться друг с другом, мне кажется, объяснились скорее этим чувством, нежели нехваткой сна.
  После прохождения самолета дремать в шезлонгах, похоже, всем совершенно расхотелось. Лично у меня сна не было ни в одном глазу. Мы сгрудились у орудия, напряженно наблюдая за каждым сгустком лучей прожекторов, когда те проводили самолет за самолетом над нашим аэродромом. Все они, казалось, летят с юго-востока, а из Лондона возвращаюnся через устье Темзы, где был непрерывный заградительный огонь. Мы не раз видели, как самолеты попадали в лучи прожекторов, но они, однако, были слишком далеко, и даже в бинокль были видны как крошечные белые крапинки в центре скрещенных лучей.
  Второй самолет был совершенно невидим невооруженным глазом, но так уж вышло, что я в это время смотрел в бинокль на пучки прожекторных лучей.
  — Вон он, — сказал я.
  Я испытал волнение рыболова, у которого наконец клюнуло. Самолет выходил из линии заградительного огня на Темзе, направляясь на юго-восток, домой, к тому же летел так стремительно, что я почувствовал — наверняка, истребитель.
  Как только я доложил об этом, Мики оказался рядом со мной.
  — Дай-ка взглянуть, браток, — я едва расслышал его. Мне хотелось посмотреть, не повернет ли самолет в нашем направлении. — Ну-ка, дай сюда бинокль. Другим тоже охота посмотреть, не тебе одному.
  — Минуточку, Мики, — сказал я. — Мне не хочется терять его из виду. — Но самолет не отклонялся от курса, и я передал бинокль Мики.
  — Боже мой, джерри, как пить дать. Видно двойной стабилизатор.
  — А я его не разглядел, — ответил я. — Самолет-то сам едва видно.
  — Ну, во всяком случае, это джерри.
  — Сколько раз я тебе говорил, Мики, что не у всех двойной киль, и что не каждый самолет с двойным килем непременно джерри, — сказал Лэнгдон. — Ну-ка, дай сюда бинокль.
  Даже Лэнгдону пришлось уговаривать Мики, чтобы забрать у него бинокль. А когда он все-таки им завладел, Мики пробормотал что-то насчет того, что, мол, все лучшее достается сержантам.
  — Ну, а чей это бинокль? — терпеливо спросил Лэнгдон.
  Хотя он и был молод для сержанта — ему было всего 22,— обращаться с людьми он умел. Сперва создавалось впечатление, что он нетребователен. Но в том, что для традиций армии было действительно дорого, был строг. У него не было никаких непреложных правил. На его позиции зачастую царил беспорядок. Он давал своим подчиненным большую свободу, однако, никто, даже Мики, этим не злоупотреблял. Он был хладнокровен и точен во всем, что считал важным, во всем, что способствовало бы большей точности стрельбы. Подчиненные любили его и, не раздумывая, повиновались тем приказам, которые он отдавал. Он никогда не подвергал солдат разносу, однако, я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь, даже капрал Худ, усомнился в его власти. Его слушались потому, что он был прирожденным командиром, а не потому, что у него было три нашивки.
  При дружелюбной улыбке Лэнгдона вся неуживчивость и сварливость Мики растаяла в ответной ухмылке.
  — Знаю, браток, знаю. Он твой, так ведь? Во всяком случае, я увидел все, что хотел, через эту чертовину.
  Мы постояли, наблюдая, как пучки лучей прожекторов перемещаются к юго-востоку.
  — Боже милостивый, как мне хочется пальнуть по нему, а тебе, браток? — спросил меня Мики.
  — Еще как хочется, — ответил я. — Хочется, чтобы он упал на землю и разбился. Странно, до чего война меняет взгляды человека. Им овладевает военный психоз. Никогда бы не подумал, что убийство доставит мне радость. Но, поди ж ты, ведь вот он я, которому всем сердцем хочется убить трех человек. Возможно, у солдата вырабатывается инстинкт охотника. У него в голове одна только погоня, а о бедной лисе он даже и не задумывается. Между прочим, в том самолете находятся три человеческих существа, почти такие же, как ты или я. Может быть, ни один из них не хотел войны, а сюда они прилетели, слепо повинуясь приказу. В кабине у них, наверное, пахнет горелым кордитом, и все они, наверное, страшно перепуганы.
  Я скорее думал вслух, чем беседовал с Мики, — я не верил, что он поймет, о чем я толкую. И, когда он заговорил, я увидел, что так оно и есть.
  — Они не хотели этой войны?! Как бы не так! Расстреливать из пулеметов женщин и детей — вот что им нравится! Трусы! Ты только погляди, как они бегут от заградительного огня! Он им не по нутру, браток, можешь мне поверить. — Он искоса глянул на меня. — Это подлая война, — заявил он. — Холодное оружие — это по мне. Когда мы по ним стреляем, это еще куда ни шло. Но я просто терпеть не могу, когда мы позволяем им прилетать, а сами ничего не делаем. Пехота — вот куда бы я с дорогой душой. Ты слышал, что я сначала пошел добровольцем в «Баффс»? Но мне сказали, полк укомплектован. Пришлось бы ждать целый месяц. А ждать я не мог, честно, не мог. Сразу ты можешь пойти только в ВВС, сказали мне. Вот так я и оказался в этом долбанном подразделении.
  Он помолчал, наблюдая за мной краем глаза. Я ничего не сказал.
  — Ты, поди, думаешь, что я чокнулся на затемнении, правда? Думаешь, я трус, раз таскаю противогаз и надеваю каску, когда прилетают фашисты? Так вот, это не так, понимаешь? Ты дай мне штык, и я схвачусь с самыми сильными из них и даже не подумаю о том, что меня могут убить. А вот сидеть сложа руки я не выношу, тут и чокнуться недолго.
  — Я понимаю, — сказал я. — Я здесь не так давно, но такую жизнь приятной не назовешь, слишком уж она напряженная.
  — Помнишь, когда в среду пролетел тот боевой строй? Я чуть в штаны не наложил, браток, можешь мне поверить. Этих самолетов было так много, что я уж было решил: всем нам крышка. А потом мы стали стрелять, и я уже ни капельки не боялся, правда. — Я никак не отреагировал, и он добавил: — Странно! С тобой я могу быть откровенным.
  — Я понимаю, как ты себя чувствуешь, — сказал я. — Это не трусость. Это нервный срыв. Я и сам ощущаю то же самое, только у меня оно проявляется по-иному.
  — Боже! Я бы отдал что угодно, лишь бы выбраться отсюда. Я бы хотел попасть в Египет. Там будет драка, настоящая драка. Врукопашную, браток, — вот как надо драться. А это что?!
  — Уже почти час, — спохватился Лэнгдон. — Сходи-ка разбуди других, а, Фуллер?
  Едва Фуллер ушел, как Четвуд проговорил:
  — Взгляни-ка, Джон, на тот пучок прожекторных лучей. Похоже на самолет.
  Лэнгдон повернулся и приложил бинокль к глазам.
  — Черт! Ты прав, Чет, — ругнулся он. — И направляется сюда.
  Я глянул в направлении, куда был повернут его бинокль. За холмами было отчетливо видно, как в пересечении прожекторных лучей мелькнуло пятнышко света. Уверенности все же у меня не было. После того, как некоторое время напряженно вглядываешься в темноту, зрение иногда играет с тобой странные шутки: самолет только что был там, и вот его уже нет. Но огни прожекторов приближались к нам, а рядом с пересечением лучей я уже различал крошечные разрывы снарядов. Вскоре вступили в действие прожектора на гряде холмов, и уже не было никакого сомнения в том, что в их лучах — самолет. Его теперь было видно невооруженным глазом, и с каждой секундой все отчетливей.
  — Он всего лишь на высоте около семи тысяч футов и, похоже, снижается, — заметил Лэнгдон. — По-моему, эн подбит.
  Мы наблюдали за самолетом, затаив дыхание, ожидая, что он в любую минуту свернет со своего курса, но он продолжал лететь прямо на Торби.
  — Похоже, нам предстоит бой, — сказал Лэнгдон.
  Голос его был спокоен, а меня прямо-таки лихорадило. Помню, я еще подумал, какой он молодой, ну совсем мальчишка, когда стоял, сдвинув свой шлем на затылок, и не сводил глаз с самолета. Зенитного огня теперь не было. Но лучи прожекторов не отпускали самолет, и в тихом ночном воздухе слышался слабый стук его моторов. Теперь мне были уже видны его очертания, широкий размах крыльев, серебряных в ослепительных лучах.
  — Наводчики — по местам! — скомандовал Лэнгдон. — Трубка номер девять — заряжай!
  Я протянул снаряд Мики. Он опустил затвор и рукой в перчатке дослал снаряд в ствол. Затвор с лязгом поднялся.
  — Поставьте на полуавтоматическую.
  На позицию бегом вернулся Фуллер. Самолет был уже на высоте 5 тысяч футов и по-прежнему шел на нас.
  Наводчики доложили:
  — Есть, есть!
  Лэнгдон выжидал. Стук мотора заполнил воздух.
  — Огонь! — вдруг скомандовал он.
  Вспышка пламени, и весь окоп сотрясся от взрыва. У меня в руках оказался еще один снаряд, я протянул его Мики, и тот дослал его в ствол. Орудие оглушительно грохнуло. К нему подбежал Фуллер еще с одним снарядом. Помню яркое пятно в лучах прожекторов, вспышки от разрывов наших снарядов и снарядов другой трехдюймовки как раз справа от него. Вдруг самолет буквально развалился на части, и я застыл, ошарашенный, держа в руках очередной снаряд. Левое крыло его изогнулось, нос резко нырнул, и мы сразу увидели двойной стабилизатор «дорнье»15. И тут самолет стал падать, подбитое крыло заломилось назад и отделилось от фюзеляжа.
  — Господи боже! — завопил Кэн. — Он падает! О господи! Какое восхитительное зрелище!
  Он падал, быстро увеличиваясь в размерах, и я вдруг понял, что он грохнется на краю аэродрома. Один прожектор следовал за ним до самой земли, и мы увидели, как на уцелевшем крыле на мгновение мелькнул большой черный крест, и тут же самолет врезался носом в грунт посреди кустов к северу от летного поля. Хвост от удара отскочил, будто его ножом срезало, и самолет как-то сразу скукожился. Мгновение спустя до нас донесся звук удара — глухой звук, расколотый треском рвущегося металла. Помню, я даже удивился, что этот звук падения мы услышали уже после того, как самолет врезался в землю, — в этом было что-то чуть ли не сверхъестественное, как будто он заговорил уже после гибели. Впоследствии мне еще не раз приходилось наблюдать это явление, но, хоть я и знал, что оно в порядке вещей, поскольку скорость звука меньше скорости света, оно не переставало удивлять меня. В этом было нечто ужасное, это была одна из тех вещей, которые всегда вызывали во мне ощущение какой-то внутренней боли.
  Как только самолет упал, луч прожектора взлетел вверх. На мгновение я совершенно потерял самолет из виду, хотя в свете прожекторов отчетливо виднелся край аэродрома. Затем я вдруг различил точечку света. Она быстро разрасталась, пока не взметнулась оранжевой вспышкой. Огромный огненный зонт подскочил вверх на высоту в несколько сот футов. А когда он погас, в свете горящих обломков мы увидели ровное кольцо дыма, неторопливо восходящее к небу.
  — Боже! Это ужасно! — Кэн стоял прямо, а его худое лицо эстета так и ходило ходуном, как будто это он сам был в горящих обломках.
  — Что ты хочешь сказать этим «ужасно»? — спросил Мики.
  — Они такие же люди, как мы, — ответил Кэн, молитвенно сложив руки и, как зачарованный, не отрывая глаз от огня.
  — Подлые убийцы — вот кто они такие, браток, доложу я тебе. И не нужно понапрасну жалеть этих подонков.
  — Гляньте-ка! — воскликнул Фуллер, указывая на лучи прожектора. — Парашют, даже два.
  К земле лениво направлялись два белых шелковых купола. Видно было болтавшихся под парашютами людей, будто там их удерживало какое-то чудо.
  — Кто его сбил — мы или другая зенитка?
  Это спросил капрал Худ. Он даже не успел как следует одеться. Остальные парни из его расчета кто в чем был вываливали следом за ним из барака.
  — Мы, — не раздумывая, ответил Мики. — Чертовски удачный получился выстрел, скажу я тебе.
  — Тут нельзя сказать с полной уверенностью, — заявил Лэнгдон. — Зенитка Филипа тоже стреляла. Я видел два разрыва. Один был далеко справа, другой — совсем рядом с кончиком левого крыла. Сказать точно, который был наш, невозможно. Как бы там ни было, выстрел действительно чертовски удачный.
  Тут к нашему окопу подкатил армейский грузовик, и из него, улыбаясь во весь рот, вылез Тайни Треворc.
  — Поздравляю, Джонни, — сказал он. — Прекрасная стрельба!
  — Ну, что я говорил? — сказал Мики.
  — Значит, это мы его сбили? — спросил Лэнгдон.
  — В этом нет никакого сомнения. Хотя, разумеется, на первой позиции абсолютно убеждены, что это их заслуга. Но первый снаряд Филипа прошел далеко справа. Он стрелял двенадцатым номером и просто не успел поменять его. У вас первый был явный недолет. Вы ведь не меняли запальную трубку?
  — Нет. Мы сделали три выстрела девяткой.
  — Тогда это, должно быть, ваш. Джерри сам на него напоролся. — Он оглядел окоп. — Это второй расчет, который должен заступить, так? Ну что ж, тогда остальные могут сесть в грузовик — съездим, поглядим на хорошую работу.
  Повторять приглашение не пришлось — мы обрадовались, как школьники, быстро перебрались через парапет из мешков с песком и, разговаривая все разом, залезли в кузов. Когда добрались до северного конца аэродрома, остов самолета еще горел, загорелось и несколько кустов по соседству, отчего огонь казался еще ярче. Охрана уже прибыла, но из-за страшного жара подойти ближе чем на пятьдесят ярдов было невозможно. Жар бил в лицо, как будто ты стоял перед открытой леткой мартеновской печи. Люди беспомощно толпились вокруг, лица у всех раскраснелись, а глаза будто приворожило пламя. Боевая машина превратилась в груду искореженной стальной арматуры, черневшей на фоне огня, кроме тех мест, где металл раскалился добела и оплавился.
  Казалось невероятным, что всего несколько минут назад эта груда стали обладала силой, собственной волей и летела по ночному небу. Было трудно поверить, что это превращение красивого смертоносного оружия современной войны в груду ненужного хлама произошло благодаря нам шестерым — обыкновенным солдатам, стоявшим у зенитки.
  Вдруг раздался крик, и все разом посмотрели вверх. Парашют, тускло оранжевый в свете пламени, показался чуть ли не прямо над нами. Он медленно снижался, бесшумно дрейфуя в спокойном воздухе. Мы молча за ним наблюдали, слышно было только гудение и потрескивание пламени. Вскоре парашют опустился так низко, что мы могли видеть лицо человека, висевшего под ним, слегка раскачиваясь на тонких стропах. На этом лице не было никакого выражения, оно напоминало маску, казалось символом массового производства, и я подумал об ордах, которые заполонили всю Европу. Неужели у всех этих людей, которые гусиным шагом маршировали по Елисейским полям, такие же невыразительные черты? Неужели это лицо новой — гитлеровской — Германии?
  Было удивительно, что парашютисту понадобилось так много времени, чтобы добраться до земли. Однако как только он коснулся гудрона на краю аэродрома, стало казаться, что он падает ужасно быстро. Он сумел приземлиться на ноги и попытался прервать падение, перекатившись. Но даже и с расстояния почти в сто ярдов глухой звук от удара его тела о гудрон показался отвратительно громким.
  Мы все побежали к месту его падения. Я добежал одним из первых, когда он, шатаясь, встал на ноги с белым и перекошенным от боли лицом. Он даже не пытался потянуться за револьвером на поясе или поднять руки вверх, сдаваясь, — ничего подобного он не сделал. Да и что он мог сделать? Одна рука у него повисла плетью от плеча, и он пошатывался из стороны в сторону, как будто сейчас упадет. Ему все же удалось удержаться на ногах. Ненависть и смирение боролись в нем, и эта борьба отражалась на его лице.
  Один из охранников быстро обезоружил его. Немец заставил себя стать по стойке «смирно».
  — Wo ist der Offizier?16 — пролаял он. В его голосе чувствовались горечь и презрение, говорившие о том, что он из прусских юнкеров. — Ich verlange den meinem Rang gebührenden Respekt17.
  Никто не понял, что он сказал. Я быстро осмотрелся. Ни одного офицера не было видно. Толпа людей, в основном солдат, обступила немца плотным кольцом.
  — Ich bedauere, es ist noch kein Offizier gekommen18,— сказал я. Я провел несколько месяцев в бюро нашей газеты в Берлине и знал язык довольно хорошо.
  — Ему, значит, подавай офицера, а? — сказал шотландец-охранник с хмурым лицом. — Ну и наглец же ты, парнишка. На той стороне ты не жалел ни женщин, ни детей. Ты не жалел нас на побережье у Дюнкерка. А как только тебя сбили, ты сразу кричишь: «Где офицер? Где офицер?»
  Эти люди видели, как в Бельгии и Франции бомбили и обстреливали из пулеметов охваченных ужасом беженцев, и это зрелище оставило на них свою печать.
  Окруженный врагами, немец нисколько не смутился. Он стоял очень прямо, с каменным лицом. Это был высокий, хорошо сложенный мужчина лет тридцати. У него были ухоженные волосы, а самой примечательной его чертой была квадратная челюсть, придававшая ему мрачный вид. На его летном комбинезоне виднелся ряд нашивок. Он оглядел окруживших людей.
  — Вы сбили меня, — сказал он по-немецки. — Но уже осталось недолго. Скоро вы рухнете, как трусливые французы.
  — Только не думайте, что вам удастся вторгнуться в нашу страну, — тоже по-немецки сказал я.
  Он посмотрел на меня. По-моему, разум у него помутился от шока, и он уже не отдавал себе отчета в том, что говорит.
  — Вы, англичане! Вы так слепы. Все уже предусмотрено. Назначен день. И в этот день вы лишитесь всех своих истребителей и останетесь беззащитными перед мощью наших доблестных «люфтваффе».
  Наверное, в тот момент у меня было дурацкое выражение лица, потому что все это так напоминало разговор вечером накануне в палатке ВТС. Через брешь в толпе я увидел, как подъехала и мягко притормозила большая машина ВВС. Из нее вышли командир Торби и еще несколько человек, в том числе начальник охраны. Я быстро сказал:
  — Я вам не верю. Это невозможно.
  — У маршала Геринга уже разработан план, — в запальчивости ответил он. — Мы добьемся успеха в Англии точно так же, как добились его в других плутократических странах. Вы не понимаете мудрости наших вождей. Торби и другие ваши авиабазы истребителей падут вот так. — Он щелкнул пальцами.
  — Откуда вам известно о планах Геринга? — возразил я. — Вы говорите так, потому что боитесь.
  — Я не боюсь, и я не лгу. — На его щеках проступили красные пятна. — Вы говорите, мне ничего не известно о планах маршала Геринга? Пусть так. Зато я знаю, что в пятницу состоится массированный налет наших пикирующих бомбардировщиков на Торби. В пятницу вы уже не скажете, что я лгу. А когда… — Он неожиданно замолк, и мне показалось, что в его сине-серых глазах я заметил выражение удивления, смешанного со страхом, хотя лицо его оставалось по-прежнему непроницаемым.
  Я повернулся и увидел прямо у себя за спиной командира авиационного крыла Уинтона. Взгляд немецкого пилота, однако, был прикован не к этому офицеру, а к мистеру Вейлу, библиотекарю нашей авиабазы. Рот немца, казалось, закрылся как на замок, и он не проронил больше ни слова. Последнее, что я видел, это как его провели между двумя охранниками к машине командира. Вид у него стал вдруг какой-то жалкий, шел он спотыкаясь и понурив голову, в каждом его движении чувствовалось безразличие ко всему на свете. Мне трудно было поверить, что столь разительная перемена в нем вызвана лишь упадком сил.
  Глава III
  Отрезанный от всего мира
  Майор Коминс, начальник охраны аэродрома, выделил отделение солдат, чтобы не подпускать людей ближе чем на сто ярдов к горящим обломкам. Потушить огонь попыток не предпринималось, поскольку начальство опасалось, как бы в самолете не оказались невзорвавшиеся бомбы. Остальные перешли к краю шоссе, которое кольцом опоясывало летное поле. Мне казалось, ребята, будто привороженные пламенем, никак не могли поверить, что это их рук дело, впрочем, так же, как и я сам. Прежде чем уезжать, командир авиакрыла Уинтон и майор Коминс побеседовали с Треворсом и Лэнгдоном и поздравили их с успехом.
  Но, хотя я и стоял вместе с остальными, глядя, как догорают эти изуродованные куски стали, я едва ли осознавал то, что видел. А когда к шоссе привели второго немца, чтобы дождаться машины, я только и заметил, что он совсем еще желторотый, что лицо у него в крови от большого пореза на лбу и что он плачет; страшные рыдания, с которыми он не мог совладать, сотрясали его хлипкое тело. Я не мог, как другие, столпившиеся вокруг него, смотреть на его мальчишеское горе. Голова моя была занята совсем другими проблемами.
  — Штурман, наверное, не успел выскочить из самолета, — услышал я голос Треворса, когда машина ВВС увезла этого мальчишку. — Спускались только двое — это все видели.
  — А может быть, у него не раскрылся парашют, — предположил сержант из охраны.
  — Может быть, — согласился Треворе. — В таком случае, утром найдут его тело. Бедолага!
  — Бедолага?! Что ты хочешь этим сказать? Видел бы ты то, что я видел во Франции, не говорил бы «бедолага»!
  Конца разговора я не расслышал. Я все пытался разобраться, в самом ли деле пилот, с которым я беседовал, что-то знает о каком-то плане или же просто блефует. Сказать это с уверенностью о человеке в его состоянии было трудно. Я пытался поставить себя на его место и посмотреть, что бы почувствовал и что бы сделал пройди я такую же школу, какую прошел он.
  Потеря самолета, очевидно, вывела его из равновесия. Пилот, казалось мне, испытывает к машине нечто сродни любви капитана к своему судну. Ему, наверняка, захотелось бы как-то отомстить людям, превратившим ее из крылатого существа, полного красоты и жизни, в жалкие обломки. Я вспомнил круг враждебных пилоту лиц в свете пламени. Он мог нанести им ответный удар только одним способом: запугать их. Я говорил по-немецки, и он был вынужден нанести удар через меня…
  И все-таки, что же заставило его заявить мне, что у них есть план захвата британских аэродромов истребительной авиации? Что заставило его сообщить мне о готовящемся нападении на Торби? Неужто просто бравада и ничего больше?
  В то, что простой пилот знает о плане захвата наших авиабаз, верилось с трудом. Такой план по понятным причинам содержался бы в строгой тайне и был бы известен лишь самым высоким чинам люфтваффе. Но вполне возможно, что слух о наличии такого плана дошел до офицерских столовых. А может быть, это был всего-навсего тот случай, когда желаемое принимают за действительное. Понятно, чтобы вторжение оказалось успешным, врагу очень хотелось бы парализовать воздушный щит нашей страны. Вероятно поэтому немецкие авиаторы и пришли к заключению, что их верховное командование разработало план, осуществление которого позволит добиться такой цели. А может, сбитый пилот просто решил, что такой план должен быть, и в минуту горечи выдал его за факт, решив, что этим можно поддержать страх, в который, как он, наверное, воображал, после падения Франции повергнуты британцы.
  И все же… очень этот немец уверен в себе. Да и мог ли он вообще наплести о каком-то плане, не будучи уверенным, что тот существует…? Сказать что-либо определенное было трудно. Его заявление о том, будто в пятницу Торби подвергнется налету пикирующих бомбардировщиков, еще можно было понять. Этот немец мог знать дату, когда по определенной цели будет нанесен удар. И я хорошо понимал, что он воспользовался этой информацией, чтобы придать убедительность неправдоподобному заявлению. Если бы я доложил об этом разговоре — а я знал, что сделать мне это придется, — наше начальство могло отнестись к идее о плане скептически. Если бы его предсказание о налете на Торби оказаkось верным, оно значительно добавило бы веса его первому заявлению.
  Были, однако, две вещи, которые меня озадачивали. Во-первых, стал бы он понапрасну растрачивать браваду на простого зенитчика? Ведь он наверняка знал, что вскоре его будет допрашивать офицер разведки. Разве не именно тогда следовало бы выложить свою информацию, если бы он хотел, чтобы она дала максимальный эффект? Во-вторых, почему он замолк, как только увидел Вейла? Я бы мог еще понять, если бы он оборвал себя на полуслове при виде нашего командира. Но Вейл — человек гражданский! Это не лезло ни в какие ворота: выходило, что он знает библиотекаря.
  В конце концов я сдался. Разум мой достиг того состояния, когда прийти к тому или иному заключению я был уже просто неспособен.
  Я протолкался туда, где Тайни Треворc беседовал с только что прибывшим Огилви. Мне пришлось подождать, пока Огилви не освободился. Треворе повернулся и увидел меня:
  — Привет, Хэнсон, — сказал он. — Быстро же вы сбили свой первый самолет. Мне что-то было от вас нужно. Ах, да. Вы ведь беседовали с пилотом по-немецки. Что он вам сказал?
  — Собственно, я как раз и шел поговорить с вами об этом, — ответил я и передал ему суть разговора.
  — Пожалуй, вам лучше сообщить об этом мистеру Огилви, — посоветовал Треворе. — Может, в этом и нет ничего такого, ведь, как вы говорите, человек был порядком потрясен. Хотя лично мне трудно поверить, чтобы у обыкновенного пилота была подобная информация. — Он глянул на группу офицеров, к которой только что присоединился Огилви. — Поторчите тут немного, а когда Малыш освободится, я подведу вас… Впрочем, лучше перехватим его прямо сейчас.
  Я последовал за ним к кромке шоссе, и мы перехватили Огилви, когда он садился в машину офицера охранки.
  — Одну минуточку, сэр, — сказал Треворе. — Хэнсон хочет вам кое-что сообщить, и это, на мой взгляд, представляет определенный интерес.
  Огилви, уже поставивший ногу на подножку, задержался.
  — Ну, что там еще? — спросил он своим резким отрывистым голосом.
  Это был человек маленького роста, предрасположенный к полноте; лицо круглое, заурядное, на носу — очки в роговой оправе. Поскольку в нем не было ничего командирского, он окружил себя атмосферой высокомерия и надменности, но уважения к себе этим не снискал.
  До войны он, кажется, занимался страхованием. Как бы там ни было, он не кончал офицерского училища, а звание получил в территориальной армии19. Огилви не повезло: ему пришлось командовать подразделением, в котором большинство младших командиров были по социальному положению выше его, поэтому он неизменно старался подчеркнуть свое превосходство, но выглядело это совершенно неестественно. Наиболее заметным следствием создавшегося положения была его манера говорить отрывисто, которую, я уверен, он специально выработал в себе.
  Я передал ему содержание моего разговора с немцем, но, когда подошел к собственным взглядам на достоверность этой информации, он оборвал меня:
  — Ясно. Понимаю. Передам ваше состояние кому следует. Всего доброго, старшина.
  С тем сел в машину и укатил.
  Я смотрел вслед уезжающей машине с чувством, что ответственность за то, чтобы довести этот разговор до сведения людей, которые в состоянии определить его ценность, по-прежнему лежит на мне. Огилви, очевидно, имел в виду командира Торби или прикрепленного к авиабазе офицера разведки. Донесение об этом, хотя и могло дойти до Министерства военно-воздушных сил, скорее затерялось бы среди обычных донесений, его убрали бы в папочку, а те высокопоставленные лица, которые могли судить о его важности, даже и не узнали бы о нем. Я был знаком с помощником заведующего отделом печати Министерства военно-воздушных сил и решил, что мне бы следовало написать ему, изложив все подробности.
  Я заикнулся было об этом Треворсу, но он сказал:
  — Ради бога, не делайте этого, не оберетесь хлопот. Вы теперь в армии, а в армии нельзя забывать о формальностях — субординация и все такое прочее. Любое донесение должно пройти сначала через вашего командира, а от него — через батарею и полк — в бригаду. Обратиться непосредственно к самому главному вы не имеете права.
  — Пожалуй, это верно, — согласился я. — Но если в этой идее о плане что-то есть, значит, она чрезвычайно важна.
  — Если в ней что-то есть, — ответил он, — тогда, несомненно, контрразведке все об этом известно. Во всяком случае, вы больше ни за что не отвечаете.
  Я же считал по-иному. Будучи журналистом, я слишком часто видел, как все задерживается из-за канцелярских проволочек, и поэтому прекрасно представлял себе, что мою информацию не ждет ничего хорошего, если она пойдет по официальным каналам.
  Уснуть я никак не мог и просто лежал на койке. Прежде всего, мне надо было решить для себя, действительно ли немецкий пилот знал что-то важное и под влиянием минуты нечаянно проболтался. Но чем больше я думал об этом, тем неуверенней себя чувствовал. А ведь я понимал, что если даже я сам не уверен, то любой человек в министерстве ВВС, ответственный за донесение по этому делу, тоже не склонен будет придавать ему большого значения. Все зависело от показаний пленного на допросе.
  С этим я наконец уснул, смертельно усталый.
  Мы снова заступили на пост в четыре — весьма утомительная смена. События прошедшей ночи казались далеким сном, но на северном конце аэродрома, будто памятник нашему подвигу, лежали обломки самолета. В семь нас сменили, но, вместо того, чтобы отправиться в столовую на завтрак, мы сразу же опять завалились спать. Очнулся я от рева моторов на капонире рядом с нашим бараком. Шум стоял страшный, койка подо мной дрожала.
  — Похоже, предстоит перелет, — услышал я чей-то голос, но глаз не открыл.
  Не успел я, однако, перевернуться на другой бок, как мой сон нарушил «танной».
  — Внимание! Внимание! Эскадрилья «тигров» — взлет! Эскадрилья «тигров» — взлет! Взлет! Взлет! Все.
  — Нет покоя несчастным, — услышал я голос Четвуда. Его койка заскрипела, он встал.
  Я подождал, не желая окончательно просыпаться, хотя нервы мои уже полностью пробудились. Ревели моторы — машины покидали капониры и выруливали на взлетную полосу. Я в страхе ждал неизбежного топота — знака, что мне придется выбираться из уютной постели. Он не заставил себя ждать, почти тут же распахнулась дверь и кто-то крикнул:
  — К орудию!
  Я вскочил с койки и, не размыкая плотно сжатых век, потянулся за курткой.
  — Какая засечка? — спросил кто-то.
  — Двадцать самолетов на юго-востоке, летят на северо-запад на высоте двадцати пяти тысяч футов, — последовал ответ.
  Я открыл глаза и пошарил под кроватью в поисках своих парусиновых туфель. Через щели в шторах затемнения струился солнечный свет. Выйдя из барака, я увидел чистое голубое небо и дымку над землей. Уже теплело, ветра совершенно не было. Когда я добрался до окопа, как раз взлетало последнее звено, а ведущее, из трех самолетов, уже исчезало в дымке, направляясь на юго-восток и круто набирая высоту.
  — Внимание! Внимание! Ожидается воздушная тревога! Ожидается воздушная тревога!
  — А вам не кажется, что это уже слишком, — заметил Кэн. — Я хочу сказать, для такого дела еще чертовски рано.
  — Странно, что он всегда прилетает во время приема пищи, — сказал Хэлсон. — Завтрак он вчера пропустил, зато прилетал к ленчу и к чаю.
  — Все это — война нервов, — сказал Лэнгдон.
  — Что это там наверху? — Вытянутая рука Мики указывала высоко к востоку. На какую-то долю секунды на солнце сверкнул самолет. Лэнгдон поднес к глазам бинокль.
  Но это всего лишь кружила эскадрилья наших «харрикейнов». Никакого врага мы не увидели, и вскоре из оперативного отдела сообщили, что вражеские самолеты рассеялись. По «танною» объявили отбой воздушной тревоги, но прошло еще некоторое время, прежде чем нам разрешили уйти с поста. А когда все-таки разрешили, пошел уже десятый час, и наш расчет заступил на дежурство.
  Дело в том, что днем мы тогда дежурили по двухчасовой системе — исключением был только первый срок, длившийся три часа. Начальство считало, что у зенитки — на случаи неожиданного нападения — должен постоянно находиться орудийный расчет. Поскольку на позиции нас было двенадцать человек, а увольнительных нам не давали, можно было держать в каждом расчете шестерых, что вполне достаточно для укомплектования. В течение дня расчет, свободный от вахты, должен был явиться на пост, как только давалась команда «к орудию». Ночью же мы становились к орудию только по тревоге. Со времени моего прибытия на аэродром ночные тревоги стали обычным явлением. Отсюда и этот новый распорядок, в соответствии с которым ночью у орудия находился только дежурный расчет, если не было предупреждения о возможном налете или если командир подразделения не находил нужным усилить его.
  Другой расчет ушел на завтрак. Нам сходить в столовку так и не удалось, и многие из нас достали шоколад. Лично я не был голоден. После выпавшего мне сна — он продолжался три с половиной часа и был самым долгим с тех пор, как я прибыл на аэродром — я, казалось, еще больше устал. Впридачу ко всему голова моя снова была забита воспоминаниями о ночном разговоре с немецким пилотом. На солнышке его слова уже не казались такими важными, но я вдруг вспомнил, что рассказал нам Треворе в ВТС. Неужели между попыткой раздобыть план оборонительных сооружений авиабазы и замыслом немцев вывести из строя наш аэродром есть какая-то связь? Все это довольно сильно отдавало мелодрамой, а немец охоч до мелодрамы — сама история прихода нацистов к власти была мелодрамой в чистом виде. Мы в Англии к ней не привыкли, на континенте она стала обычным делом.
  Зазвонил телефон. Трубку взял Лэнгдон. Положив ее, он повернулся ко мне.
  — Тебе надлежит немедленно явиться в канцелярию подразделения. Тебя хочет видеть мистер Огилви.
  Я как будто снова перенесся в школьные годы: «Директор хочет видеть тебя в своем кабинете».
  Канцелярия — мистер Огилви предпочитал, чтобы ее называли штабом подразделения — находилась у южной стороны летного поля, занимая часть здания штаба авиабазы. Добравшись туда, я спросил Эндрю Мейсона, нашего делопроизводителя, зачем я понадобился Огилви. Тот ответил, что не знает, но добавил, что перед тем, как его попросили позвонить и вызвать меня, туда заходил офицер ВВС.
  Мейсон открыл внутреннюю дверь и доложил обо мне. Войдя, я подошел к столу, за которым восседал Огилви, отдал честь и вытянулся по стойке смирно. В кабинете каким-то образом уживались одновременно и порядок, и кавардак. Угол у окна был завален снаряжением — ящиками с противогазами, кучей обмундирования, стальными касками, резиновыми сапогами. На столе старшины, помещавшемся у стены напротив входной двери, валялись бумаги, блокноты, пропуска. В углу рядом с ним стоял старомодный сейф. Осыпающаяся штукатурка стен, окрашенных клеевой краской в довольно тошнотворный оттенок зеленого цвета, была увешана копиями действующих приказов, аэронавигационными картами и плакатами с широкогрудыми мужчинами, демонстрирующими самые элементарные физические упражнения.
  Когда я отдал честь, мистер Огилви поднял глаза.
  — Ах, да, Хенсон, — сказал он, откидываясь на стуле и вынимая трубку изо рта. — Насчет того разговора, который у вас был с немецким пилотом. У меня только что был офицер разведки, который допрашивал его утром. А до того я рассказал ему, что пилот рассказал вам. Немец даже не пытался это отрицать. По сути дела, он повторил все это в самой что ни на есть язвительной манере. Когда же ему стали задавать вопросы относительно этого плана, он не смог сообщить никаких подробностей. Он стал распространяться о мощи люфтваффе и о том, как британские аэродромы истребителей будут уничтожены, а наше сопротивление сломлено. О плане он вообще говорил туманно. Но он не сказал ничего такого, что убедило бы офицера разведки, будто и впрямь существует какой-то специальный план уничтожения наших авиабаз. Разве что какое-нибудь неопределенное намерение вывести их из строя.
  Он вытащил коробок спичек и вновь закурил трубку.
  — Что касается налета на Торби, — продолжал он, — то тут действительно создается впечатление, что он что-то знает. Он был весьма уклончив на этот счет, заявив, что это не более чем слух, какой именно называли день, он не помнит. Офицер разведки пришел к заключению, что он просто не хочет говорить и темнит. Не исключена, разумеется, возможность, что это ложный ход. Немецкие ВВС и прежде проделывали такие номера. Они сообщают летчикам ложную информацию для того, чтобы, если их собьют и у них развяжется язык, они ничего не выдали. Тем не менее меня заверили, что в пятницу будут приняты все необходимые меры, чтобы защитить нашу базу. Я решил, что вам захочется это знать, так как именно благодаря вам это дело доведено до сведения начальства.
  Я подумал, как это мило с его стороны — он столь подробно изложил мне ситуацию. Но на душе у меня было неспокойно — мне казалось, что немецкий пилот непоследователен. Я так и заявил.
  — У него, вероятно, был только один мотив, заставивший его рассказать мне об этом плане, — заговорил я. — Обозленный потерей самолета, он хотел запугать нас. Значит, либо этот план — сплошная выдумка, либо он действительно существует, и летчик, желая достичь своей цели, козырнул тем, что знает о нем.
  — Переходите к делу, — в голосе Огилви снова появились отрывистые нотки.
  — Ну, сэр, если бы это был чистый вымысел, он бы, не колеблясь, придумал подробности, — на мгновение все это дело показалось мне вдруг абсолютно ясным, — Моя точка зрения такова: будучи в полубессознательном состоянии, он выболтал что-то такое, о чем бы болтать ему не следовало. Когда офицер разведки спросил его об этом плане, он понял, что, если станет отрицать сказанное мне, подозрения еще больше усилятся. Поэтому он и повторил свое заявление, а когда от него потребовали подробностей, он пустился в общие рассуждения, туманные и запутанные, что, как он и ожидал, бросило тень сомнения на все это дело. Что же касается предполагаемого налета на Торби, тут он явно заметал следы. Очевидно, он достиг своей цели, отвлекши внимание офицера от плана к налету.
  Огилви постучал черенком трубки по зубам.
  — Да нет, боюсь, офицер разведки вовсе так не думает. У него опыт в таких делах. Я полагаю, вам следует считать, что он прав.
  Но офицер разведки не видел, как немецкий пилот замолк, будто воды в рот набрал, на полуслове, когда встретился взглядом с Вейлом. В этом, казалось, и скрывается ключ к разгадке всей тайны.
  — Вы не скажете, сэр, собирается ли начальник разведки сделать представление об этом разведке ВВС? — спросил я.
  — Мне он ничего об этом не говорил. Я полагаю, что это войдет в ежевечернее донесение командиру.
  Чего я и опасался.
  — Я считаю, что донесение об этом деле должно быть передано разведке ВВС немедленно, — заявил я.
  — Боюсь, Хэнсон, что вы там считаете или чего не считаете, важности не представляет, — резковато ответил Огилви. — Это дело находится в компетенции ВВС, и их начальник разведки уже сформулировал собственное мнение. — Он помолчал. — Если хотите, можете оставить заявление, и я отошлю его на батарею.
  Огилви все было как об стену горох, но, хотя я и понимал, что толку от этого не будет, я сказал, что заявление напишу. Он дал мне бумагу, и я устроился за столом старшины. Чтобы написать заявление, понадобилось время — ведь его надо было сделать кратким и в то же время понятным. Чем черт не шутит — оно могло попасть в руки человека, который отнесется к этому делу с неменьшей серьезностью, чем я.
  Когда я вернулся на позицию, было почти десять тридцать. Мики, не умевший обуздывать свое любопытство, тут же спросил, зачем это я понадобился Огилви.
  — Только что умерла моя бабушка, — ответил я. — Он дал мне увольнительную на неделю — надо же ее похоронить.
  — Неделю?! Серьезно?! Тебе дали неделю?! Только из-за того, что умерла твоя бабка?! Это паршивая батарея. Вы, ребята, все заодно. Как только один из благородных устал, господи, ему отпуск! Неделя из-за того, что умерла бабушка! Ну, забодай меня комар! Случись такое с кем-нибудь попроще, вроде меня или Фуллера, так сразу бы — пшел вон! Нет, браток, это несправедливо. В настоящей армии такого бы не случилось. Ни в коем разе. Пехота — вот куда мне надо было податься.
  У Мики было весьма высоко развито классовое сознание, хотя сам он этого даже не понимал. Ему виделась привилегия там, где таковой на самом деле не было. Из-за этой его черты, да еще потому, что он постоянно ворчал по пустякам, он порой становился просто невыносимым. Послушать его, так выходило, что с ним почти никогда не поступали, как с другими, на самом же деле ему сходило с рук гораздо больше, чем кому-либо.
  — А, не будь дураком, Мики, — сказал Лэнгдон. — Никакого отпуска ему не дали. Просто он вежливо хочет сказать тебе, чтобы ты не лез не в свое дело.
  — Ага, ясно, — Мики снова заулыбался. — Прости, браток, я не понял.
  Лэнгдон занимался осмотром оборудования, который на нашем орудии проводился каждое утро между десятью и одиннадцатью. Народу там хватало, и я сел на скамейку У телефона. Я по-прежнему был встревожен. Большинство, наверное, посчитало бы этот вопрос закрытым. Если начальник разведки удовлетворен, чего ж мне-то тревожиться? Но в том-то и дело, что журналистика приучает человека инстинктивно идти до конца, сколь бы ни горька была истина. Начальник разведки, возможно, прав. Но мне не давало покоя то, что немец замолк при виде Вейла. Казалось, будто его поймали, когда он говорил что-то такое, чего ему говорить не следовало бы. Только так и можно было объяснить поспешность, с которой он закрыл рот. А это уже наводило на мысль о том, что он знает Вейла — что Вейл, по сути дела, член «пятой колонны».
  Когда в одиннадцать часов нас сменил расчет капрала Худа, я прямо вцепился в Кэна, уходившего с позиции.
  — Ты здесь уже относительно давно, Кэн, — заговорил я. — Ты, случайно, никого не знаешь, кто мог бы рассказать мне что-нибудь о Вейле… ну, ты знаешь, о библиотекаре?
  Он окинул меня быстрым взглядом, но не спросил, зачем мне все это нужно.
  — Есть тут один парень из ВВС, мы с ним познакомились в ВТС для летчиков — это еще до того, как поставили нашу палатку. По-моему, его фамилия Дэвидсон. Во всяком случае, он был помощником библиотекаря. Мы познакомились с ним, потому что Вейл занимался с теми, кто собирался сдавать экзамен по тригонометрии на младшее офицерское звание. Милый парень, он очень много нам помогал. Мне кажется, он все еще здесь.
  — А ты не мог бы меня познакомить с ним? — спросил я.
  — Ну, разумеется, милый мальчик. В любое время.
  — А что если прямо сейчас?
  — Сейчас?! — И снова этот быстрый взгляд. Мне даже показалось, что вот-вот посыпятся вопросы, но он только сказал: — Ну что ж. Я собираюсь на плац помыться. Прихвачу тебя по дороге.
  Я поблагодарил и добавил:
  — Буду очень обязан, если ты никому об этом не скажешь. Я потом как-нибудь все объясню.
  — Ну что ж, — согласился он. — Но если ты действуешь на свой страх и риск, будь поосторожней. Хотя я бы не сказал, что на бедном крошке Вейле можно сделать какой-то там материал.
  — Почему «бедный крошка Вейл»?
  — Ну, даже и не знаю. Он довольно славный, ты не находишь? Он как-то сказал мне, что уж если ему и хотелось кем-то стать, так это актером.
  Мы зашли в барак, и он взял из чемодана свои купальные принадлежности. Когда мы прошли мимо капонира, он заговорил снова:
  — Я часто задумывался, почему он стал библиотекарем в таком месте. Ты знаешь, он ведь здесь уже почти четыре года. А он умный парень. Я думаю, он неплохо бы преуспел и в твоей профессии.
  Четыре года! Значит, с 1936-го.
  — А ты не знаешь, чем он занимался до приезда сюда? — спросил я.
  — Чего не знаю, того не знаю, старина. Но он не перешел сюда с другой авиабазы, в этом я уверен. По-моему, он был школьным учителем. Он очень интересно вел эти занятия по тригонометрии. Иногда, когда мы заканчивали намеченную работу, он, бывало, принимался толковать о тактике воздушного боя. Мне кажется, он пишет об этом книгу. Уж не поэтому ли он тебя заинтересовал? По-моему, он немало поездил. Во всяком случае, он занимался европейской политикой. Он рассказывал нам много такого, о чем я понятия не имел, о приходе нацистов к власти и о закулисных махинациях французских политиков. Он не то чтобы предсказал падение Франции, но после того, как он обрисовал нам внутреннее положение этой страны, я не удивился, когда это случилось.
  Это было интересно. Вейл, с его бледным лицом и седыми волосами, начинал «обретать форму» в моем сознании. Все зависело от того, кем или, вернее, где он был, прежде чем появился на нашем аэродроме.
  Больше ничего полезного Кэн сообщить не мог. Однако с его слов у меня создалось впечатление, что Вейл далеко не рядовой библиотекарь авиабазы. Он, похоже, обладал весьма широкими познаниями о положении дел в Европе. И почему, если так хорошо разбирается в них, он довольствуется тем, что торчит четыре года на нашем аэродроме?
  Библиотека занимала помещение совместно с ИМКА20 сразу же за штабом авиабазы. По сути дела, это был учебный центр. Кэн ввел меня туда и познакомил с Дэвидсоном, худеньким веснушчатым мужчиной с рыжеватыми волосами. Я сказал ему, что пришел разведать, какие шансы на то, что будут организованы новые курсы по тригонометрии. Но когда Кэн ушел, я перевел разговор на Вейла. Дэвидсон, однако, едва ли что добавил к уже сказанному Кэном. Хотя он и проработал с Вейлом более полутора лет, но понятия не имел, где тот был, прежде чем стал библиотекарем в Торби.
  Он прямо восхищался Вейлом и считал его блестящим человеком.
  — Здесь его таланты пропадают понапрасну, — заявил он, устремив на меня свои водянистые глаза.
  Значит, все опять упирается в тот же самый вопрос — почему Вейл довольствовался тем, что оставался на Торби?
  Затем Дэвидсон заговорил о ночном бое.
  — Сегодня утром мистер Вейл мне все о нем рассказал. Вы знаете, он побеседовал с обоими военнопленными. — Он был прямо напичкан информацией. — Младший-то совсем еще мальчишка — ему едва исполнилось семнадцать. Зато другому за тридцать, у него целая куча наград, в том числе железные кресты первой и второй степени. Сейчас, когда идет война, Вейлу, наверное, очень интересно, — задумчиво добавил он. — Поскольку он гражданский, чины для него не преграда. Командир о нем очень высокого мнения. По-моему, он частенько с ним советуется по многим вопросам. О том, что происходит здесь, Вейлу известно абсолютно все, и я бы нисколько не удивился, узнав, что он принимает участие в разработке нашей стратегии. А то, что он не знает о тактике воздушного боя, и знать не стоит.
  — Он действительно беседовал с военнопленными? — спросил я.
  — О да. Он полиглот. По-моему, знает пять языков. Он вполне мог поговорить с ними по-немецки. И я уверен, вытянул из них больше, чем начальник разведки.
  — А он не говорил вам, что они ему сказали?
  — Ну, по его словам, старший — человек весьма жестокий, закоренелый наци. Мальчишка же страшно напуган.
  — Когда он их видел? — спросил я.
  — Вероятно, как только их привели. Они с командиром были при них, пока военный врач перевязывал им раны.
  Это казалось невероятным. Однако именно поэтому я чувствовал, что это должно быть правдой. Ситуация еще раз стала такой же ясной, какой была, когда я разговаривал с Огилви. Озадачивало меня одно: был ли человек того типа, к которому я относил пилота, достаточно коварен, чтобы отвлечь внимание начальника разведки от плана к предполагавшемуся налету? Если Вейл тайный агент, тогда все можно объяснить. Он сказал летчику, какой линии придерживаться. Правда, при разговоре присутствовали командир и военврач, но, вполне вероятно, ни тот, ни другой немецкого не понимают.
  Я ушел от Дэвидсона в глубокой задумчивости. Во мне росло чувство ответственности. Я слишком хорошо знал, как журналисты в погоне за сенсацией порою начисто лишаются рассудительности. Однако я чувствовал, что в этом деле есть что-то такое, чего я ни забыть, ни проигнорировать не мог. В то же время я знал, что действовать надо крайне осторожно. Пойди я по начальству, я бы только попал в беду и ничего не добился. Положение у Вейла на аэродроме довольно прочное. Над моими подозрениями, основанными лишь на догадках, только посмеялись бы, и всё. А заявить: «Я же вам говорил», когда наш аэродром окажется в руках немцев, было бы слабым утешением. Оставалось только одно — узнать, чем Вейл занимался до 1936 года.
  Под слепящим светом солнца на плацу было жарко и пыльно. Шел первый час, палатка ВТС была открыта. Мне захотелось выпить пива. Внутри стояла страшная духота, хотя людей там было мало. Я отнес свою бутылку к столу у открытого откидного люка. Пиво было теплое и шипучее. Я закурил.
  А что если позвонить Биллу Тренту? Он был репортером «Глоба» по уголовным делам. Уж Билл-то знает, как заполучить нужную информацию. Однако звонить из переговорной будки на базе было бы величайшей глупостью. Она работала через коммутатор ВВС, и я не мог быть уверен, что оператор не будет подслушивать. Я не имел ни малейшего представления, насколько строга цензура у нас на аэродроме. Ближайший переговорный пункт находился в деревне Торби, отправиться туда означало бы пойти в самоволку. Это было слишком опасно.
  Я вспомнил, что в час нам опять заступать. Надо было съесть свой второй завтрак, но особой радости эта мысль у меня не вызвала. С питанием в Торби было плохо. Столовая для летчиков была первоначально построена на 400 или 500 мест, а теперь ей приходилось обслуживать около двух тысяч человек. Там сейчас наверняка жарко и стоит вонь, грязные столы и неизбежная очередь. Л на ленч подадут бобы — другого не было уже несколько недель.
  Я как раз допил пиво и поднялся, когда вошла Марион Шелдон. Несмотря на жару, от нее веяло свежестью и прохладой. Она увидела меня и улыбнулась. Вдруг мне стало ясно, что вот же оно — разрешение всех моих проблем. Сотрудницы ЖВС были расквартированы за пределами лагеря, и им предоставлялась значительная свобода. Более того, я чувствовал, что Марион — единственный человек в лагере, кому я действительно могу довериться. Я заказал пиво, и мы расположились за моим столом.
  — Послушайте, вы не окажете мне одну услугу? — спросил я.
  — Разумеется. Что именно?
  — Я хочу передать кое-что Биллу Тренту. Дело весьма личное, и я не хочу звонить с аэродрома. Вот я и подумал, не могли бы вы позвонить ему из деревни? Сам я этого сделать не могу. Мы привязаны к лагерю.
  — Я бы с удовольствием, да вряд ли что из этого получится. Сегодня утром несколько девушек пытались позвонить в Лондон, но принимают только экстренные заказы. По-моему, после вчерашнего налета на Митчет повреждена линия.
  Это был удар под дых. Я мог, разумеется, написать. Но это означало бы задержку.
  — А телеграмма? — спросил я.
  — По-моему, телеграммы принимают, — ответила она.
  Я заколебался. Телеграмму не скроешь — это не телефонный разговор или письмо, но другого выхода не было.
  — Тогда отправите телеграмму?
  — Конечно. Мне заступать на дежурство только вечером.
  Я нацарапал текст на обороте конверта: «Пожалуйста добудь все подробности Вейле библиотекаре Торби с тридцать шестого тчк Могут оказаться жизненно важными тчк Результатах позвони рано пятницу». Особого восторга этот текст у меня не вызывал — уж лучше поговорить с Биллом. Оставалось только надеяться, что он прочитает между строк и поймет, что это исключительно важно. Я протянул телеграмму Марион.
  — Надеюсь, вы сможете разобрать мой почерк, — сказал я.
  Она пробежала текст глазами, и я увидел, как у нее слегка поднялись брови. Но это был единственный знак, которым она дала понять, что текст необычен: вопросов она никаких не задавала, а объяснять сиnуацию я был не расположен. Теперь, когда пришло время поверить себя бумаге, я почувствовал слишком большую неуверенность и не мог пуститься в рассуждения о своих подозрениях. Она сунула конверт в карман.
  — Отправлю сразу же после ленча, — пообещала она.
  — Вспомнил, — сказал я. — Мне, пожалуй, тоже надо поесть. В час опять на пост.
  — Тогда у вас мало времени — уже без двадцати.
  Я встал.
  — Посидим сегодня вечером за пивом?
  — С удовольствием. Только в восемь мне на смену.
  — Отлично. Я сменяюсь в семь. Буду ждать вас здесь сразу же после семи. Если, конечно, Гитлер позволит.
  — Надеюсь, что позволит. — Марион улыбнулась.
  Она вдруг придала мне уверенности, эта улыбка. Мне захотелось остаться и обсудить все с Марион, но надо было идти на ленч, и я оставил девушку за столом — она потягивала пиво.
  День тянулся медленно. Воздушных тревог не было, и времени для размышлений хватало с избытком. Сменившись в три, мы попытались подремать. Эта пополуденная сиеста стала теперь у нас ежедневным ритуалом. Без нее, я уверен, мы были бы не в состоянии двигаться. Было сразу видно, кто горожанин, а кто привык работать на открытом воздухе. Мики с Фуллером завалились на свои койки в бараке, сняв лишь куртки и накрывшись покрывалами. Остальные разделись и легли на солнце.
  Хотя мыслей у меня хватало, уснул я легко. Разбудили нас без четверти пять. После этого короткого сна я, как обычно, чувствовал себя хуже. Вероятно, благоразумней было бы отдыхать под крышей, но уж слишком привлекало меня солнце. Чувство праздности казалось беспредельным. При одной мысли о жарких, пыльных улицах Лондона Торби на какое-то время превращался в лагерь отдыха.
  На чай я не пошел — к чему утруждать себя? — хотя это была последняя приличная трапеза дня. На солнце я весь как-то размяк, и сама мысль о том, что надо натягивать обмундирование и тащиться на плац, была мне отвратительна. Некоторые из нас готовили чай прямо на позиции, что было гораздо лучше в любом смысле, так как столовский чай к употреблению совершенно не годился. А уже вечером мы получали еду в ВТС.
  В семь мы снова сменились, и я сразу же направился к палатке столовой. Она уже была переполнена. Там оказалось несколько человек с другой позиции. Я огляделся, но Марион Шелдон не увидел. В конце концов я взял себе выпивку и присоединился к другим.
  Я не отрывал глаз от входной двери, но Марион все не шла. Сперва я думал, что она, наверное, опаздывает, но к половине восьмого я уже стал гадать, а не забыла ли она обо мне вообще. Мне стало немного тоскливо. К нам присоединился Треворе, тут уже собрался весь наш расчет. Количество бутылок на столе быстро росло. В помещении стало невыносимо жарко и шумно. Мне было как-то не по себе, я страшно устал.
  Вскоре после восьми пришла Элейн и присоединилась к нам. Я не знал, насколько она близка с Марион, но подумал, что, возможно, скажет мне, что с той случилось. Элейн сидела в конце зала с Треворсом и двумя сержантами, и мне было как-то неудобно. Я ждал, набираясь смелости. Правда, я опасался насмешек, которые, безусловно, вызвала бы моя озабоченность судьбой какой-то особы из ЖВС. Потом кто-то заговорил о том, что надо бы сходить в столовую за едой, и, когда они встали, я присоединился к ним. Проходя мимо Элейн, я спросил:
  — А что случилось с Марион?
  Элейн глянула на меня через плечо.
  — А, влипла в какую-то историю. Четыре дня нарядов вне очереди. Передать ей ваш привет? — В глазах Элейн сверкнул дьявольский огонек.
  У меня вдруг засосало под ложечкой.
  — Из-за чего она влипла? — спросил я.
  — Об этом, мой дорогой, она не распространялась. — И снова я уловил этот огонек в ее глазах. Мне стало неловко. — Уж не вы ли, случаем, всему причиной, а? Вы, похоже, времени вчера вечером даром не теряли.
  Я не знал, что и сказать. У меня возникло нехорошее предчувствие, а поскольку я опасался, что Элейн права, я начисто лишился дара речи и вдруг осознал, что все за столом притихли и прислушиваются к нашему разговору.
  Элейн дружеским жестом сжала мне руку.
  — Не расстраивайтесь. Я передам ей ваш привет.
  И одарила меня сладкой как сахар улыбкой.
  Я ответил ей ухмылкой, наверное, ужасно глупой, и вышел с парнями из палатки. Когда мы пересекали плац, направляясь к большому корпусу ВТС, за которым находилась вечерняя столовая, Кэн сказал:
  — Сучка она, правда?
  — А, не знаю, — ответил я. — Я ведь был как в воду опущенный, разве нет? Я договорился встретиться там с Марион, а она не пришла.
  Кэн засмеялся.
  — И все равно она сучка. Ты не знаешь Элейн. Она умеет быть по-настоящему милой, хотя эти ее «мой дорогой» несколько отдают дешевой стороной Пикадилли. А иногда прямо кошка, и всё. Тайни считает ее образцом всех добродетелей. Он очень прост. А она неразборчива в своих связях, насколько это возможно в лагере. Она в самом прямом смысле хочет каждого мужчину, какого только видит.
  Я промолчал. Да и что тут скажешь? На Элейн мне было наплевать. Я гадал, из-за чего влипла Марион.
  — Ты что-то совсем нос повесил, старина, — сказал Кэн. — Неужто в самом деле тревожишься за свою подружку? Несколько нарядов вне очереди ничего в жизни человека не значат.
  — Просто я вымотался, вот и всё, — ответил я.
  В столовой уже было много народу. Мы заняли единственный свободный стол у стены рядом с кухней. Духота была почти невыносима. Мы все заказали бифштекс с луком, а пока ждали, выпили еще пива.
  — Ну, за наши ночные трофеи, — сказал Четвуд, поднося стакан к губам.
  — Что ты хочешь этим сказать — за ваши ночные трофеи? — спросил Бисли, молоденький паренек с другого орудия.
  Началось все совершенно безобидно, но вскоре разгорелся настоящий спор.
  — Ну, а какой трубкой вы стреляли? Двенадцатой? Ну, так слушай, голубчик, тот самолет упал на краю аэродрома. Он не мог быть выше трех-четырех тысяч футов, когда вы открыли огонь. Двенадцатка была бы далеко за пределами цели.
  — Дружище, я своими глазами видел, как наш снаряд взорвался у самого носа самолета.
  — Ну, а Джон смотрел в бинокль, и он говорит, что наш взорвался рядом с крылом. А отвалилось-то крыло. Во всяком случае, ты ведь был наводчиком? Как же, черт побери, ты мог видеть? Я тоже наводил, и я ничего не видел — меня ослепляла вспышка.
  Спору этому не было конца, и он казался бессмысленным. Главное в том, что наше подразделение сбило самолет. Наконец нам подали еду. Только я начал есть, как увидал вошедшего Эндрю Мейсона. Он остановился в дверях, оглядел зал и направился прямо к нашему столу. Он казался возбужденным.
  — Тебе надо немедленно явиться в канцелярию, Хенсон. Тебя хочет видеть мистер Огилви.
  Судя по тону его голоса, дело было срочное. Моя вилка застыла в воздухе.
  — О, черт! — сказал я. — Зачем это я понадобился?
  Но я уже понял, зачем. И почувствовал себя, как репортер-новичок перед первой беседой с редактором.
  — Не знаю, — ответил Мейсон. — Но у него сидит командир авиакрыла Уинтон. Я искал тебя повсюду.
  Я встал.
  — Не будь дураком, — сказал Кэн, — сначала поужинай.
  Я заколебался.
  — Мне кажется, лучше пойти сразу, — сказал Мейсон. — Дело, по-моему, срочное, а я уже тебя порядочно разыскиваю.
  — Ну что ж, — сказал я.
  Надев кепи, я последовал за ним из столовой. Я нервничал. Что-то, наверное, вышло не так с телеграммой. Тогда — не миновать беды. Маловероятно, чтобы Огилви понял мое объяснение. Слава богу еще, что Вейл не королевский офицер, а гражданский человек — это большая разница.
  Мейсон сразу же провел меня в кабинет. Командир авиакрыла Уинтон сидел на стуле рядом со столом Огилви. Когда я вошел, оба взглянули на меня. Я козырнул.
  — Вы желали видеть меня, сэр? — Я застыл по стойке смирно.
  — Вы поручили члену ЖВС по фамилии Шелдон отправить сегодня вашу телеграмму?
  Стало быть, я оказался прав. Я кивнул.
  — Да, сэр.
  — Это ваша телеграмма?
  Он протянул мне телеграфный бланк. Послание, нацарапанное мною утром в ВТС на обратной стороне конверта, было написано на нем четким женским почерком.
  — Да, сэр, моя.
  — Невероятно, зенитчик Хэнсон, совершенно невероятно. Вы отдаете себе отчет в том, что косвенно обвиняете мистера Вейла в чем-то таком, о чем вы не смеете заявить вслух? В чем вы его обвиняете?
  — Я не думал, что в чем-то его обвиняю, — ответил я.
  — Тогда почему же вы испрашиваете у своего друга все подробности о Вейле? У вас для этого наверняка должна была быть какая-то причина.
  — Это было чисто личное послание сотруднику по газете, сэр.
  — Раз вы в армии, ничего личного нет. Вам еще повезло, что на нашей базе цензуры как таковой нет. Но ваша телеграмма была до того пугающая, что начальница почтового отделения в Торби сочла благоразумным позвонить в штаб авиабазы, чтобы узнать, имеет ли право эта из ЖВС отправлять ее. — Он замолчал и посмотрел на командира авиакрыла. — Возможно, вы хотели бы задать солдату несколько вопросов, сэр?
  Начальник авиабазы Торби, мужчина с тяжелым под бородком и проницательным взглядом, сразу перешел к делу.
  — По словам мистера Огилви, в этой вашей телеграмме мистер Вейл косвенно обвиняется в чем-то таком, чего вы не желаете выразить открыто. Вы просите своего друга сообщить вам подробности жизни Вейла до 1936 года. Вы утверждаете, что это может оказаться жизненно важным. Возможно, вы дадите нам объяснения.
  Я заколебался. С Уинтоном говорить было легче, чем с Огилви, вероятно, потому, что у него был большой опыт работы с людьми. Но я не был уверен, какую линию мне повести. В конце концов я решился на откровенность.
  — Я послал эту телеграмму, сэр, потому что у меня возникли подозрения, — сказал я.
  Затем я объяснил, как немецкий пилот резко заткнулся при виде Вейла, как я узнал, что Вейл беседовал с пилотом до офицера разведки, и как я засомневался, взял бы пилот эту линию без подсказки со стороны.
  — О том, чем занимался Вейл до 1936 года, сэр, мне ничего узнать не удалось, — закончил я. — Вот я и решил послать телеграмму коллеге в надежде, что он раскопает что-нибудь о происхождении мистера Вейла. Я знаю, что план оборонительных сооружений аэродрома уже попал в руки врага.
  — Понимаю. Иными словами, вы подозреваете, что мистер Вейл — нацистский агент?
  Командир насупил густые брови и говорил очень тихо. В его словах я почуял угрозу, но отвести ее был не в силах.
  — Да, сэр, — признал я.
  — А вы понимаете, что правильным курсом поведения было бы объяснить свои подозрения вашему командиру или же попросить его договориться о встрече со мной? Сделай вы так, я бы рассказал вам, что мистер Вейл прибыл на нашу базу из одной хорошо известной частной школы и что мы ему полностью доверяем. Вместо этого вы затеваете небольшое частное расследование, не имея на него никакого права. — Он вдруг очень внимательно взглянул на меня. — Кем вы были до армии?
  — Журналистом, сэр.
  Он посмотрел на адрес на телеграмме.
  — «Глоб»?
  — Так точно, сэр.
  — А этот Трент — каково его положение в газете?
  — Репортер по уголовным делам, сэр.
  — Ясно. Ищущая сенсаций газета и падкий до сенсаций солдат. — Я ощутил неприятное чувство одиночества. — Я отношусь к этому делу весьма серьезно. — Голос его звучал холодно, отчужденно. — Ваши подозрения кажутся мне совершенно безосновательными. Кроме всего прочего, эта ваша связь с дружком-газетчиком могла бы иметь весьма нежелательные последствия. Мистер Вейл, хотя и урожденный британец, в течение ряда лет был лектором Берлинского университета. Поскольку он еврей, в 1934 году его вынудили уехать из Германии. Как я уже сказал, здесь на базе мы очень высокого мнения о нем. Если бы ваша телеграмма не была перехвачена, я легко могу себе представить, какую броскую статейку состряпал бы ваш друг. — Он резко встал. — Оставляю этого солдата на ваше усмотрение, мистер Огилви. Мои пожелания вам известны. Я не хочу, чтобы у меня на базе повторялось подобное.
  Огилви тоже встал.
  — Я позабочусь о том, чтобы этого больше не было, сер.
  Я был в нерешительности. Но, когда командир направился к выходу, я сказал:
  — Простите, сэр.
  Он остановился, взявшись за ручку двери.
  — Что там еще? — сказал он неприветливо.
  — Во-первых, — заговорил я, — Трент никогда бы не воспользовался никакой полученной информацией без моего разрешения. Во-вторых, вступив в армию, я не лишился своего права гражданина предпринять любые шаги, которые считаю необходимыми, в интересах моей страны. Мои подозрения были безосновательными. Я это знал. О том, чтобы поднять этот вопрос на данной стадии у начальства, не могло быть и речи. Я пошел по единственно открытому мне пути, чтобы либо развеять эти подозрения, либо найти им подтверждение.
  — Вы сослужили бы гораздо большую службу интересам своей страны, обратившись со своими подозрениями ко мне, а не в какую-то там газету. — Говорил он по-прежнему тихо, но голос у него дрожал от гнева.
  Вероятно, продолжать с моей стороны было бы глупо, но я не удержался и сказал:
  — А сделай я это, не убедившись прежде, что для моих подозрений есть основания, я вряд ли мог ожидать, что к этому делу отнесутся более серьезно, чем к моим взглядам относительно информации, которую выдал мне немецкий пилот, о плане вывести из строя наши аэродромы истребителей.
  — О важности информации штаб базы способен судить гораздо лучше вас. Я думаю, было бы благоразумней, если бы вы забыли о том, что были когда-то журналистом, а помнили бы только, что вы зенитчик Британской армии. — Он повернулся к Огилви: — Какое бы решение вы ни приняли, я надеюсь, вы позаботитесь о том, чтобы подобное впредь не повторялось.
  — Хорошо, сэр. — Огилви распахнул для него дверь.
  Когда он ушел, Огилви вернулся к своему столу и закурил трубку.
  — Взяв такую линию, Хэнсон, вы нисколько не облегчили мою задачу, — заговорил он. Командир авиакрыла выразил желание, чтобы я перевел вас в другое подразделение или даже на другую батарею, с тем чтобы вы не задерживались в этом лагере больше, чем необходимо. Я, однако, не готов пойти столь далеко. — Он вытащил трубку изо рта. — Вы будете прикованы к своей позиции четыре недели и будете оставлять ее, только чтобы поесть и помыться. Все письма и другие послания в течение этого периода будут доставляться мне для цензуры. Я дам соответствующие указания Лэнгдону. Вот так. Идите!
  Глава IV
  Шпионская сеть
  Выйдя из канцелярии, я чуть ли не плакал, чувство разочарования и безысходности переполняло меня. Я был отрезан от внешнего мира, одинок и подавлен. Так, наверное, чувствует себя обвиняемый, которому хочется заявить миру, что он ни в чем не виноват, да сделать это он не в состоянии. Торби стал тюрьмой, и решетка из колючей проволоки закрылась.
  На скамейке у канцелярии сидели Фуллер и Мейсон. Когда я вышел, они замолчали. Заговаривать с ними я не стал. Они сидели, наслаждаясь приятной теплотой сгущающихся сумерек, а я чувствовал, что так далек от них, что даже не могу придумать, что бы такое сказать. Я медленно потащился по дороге и пересек асфальт перед ангарами. Над Торби повисла тишина. Рева моторов — этого символа войны на аэродроме — было не слышно. Все было тихо. Из офицерской столовой доносились звуки вальса.
  Было тихо. Слишком тихо. Это показалось мне затишьем перед бурей. Завтра четверг, а пятница обозначена роковым днем. Если целью предполагаемого налета была подготовка аэродрома для посадки на нем вражеских самолетов, значит, боевые действия могут начаться в любое время после пятницы. Я оказался в ужасном положении. Технически я сделал всё, что было в моих силах, однако разве я мог бросить это дело в таком состоянии? Вейл был лектором в Берлинском университете. Уинтон его знает, а мои подозрения, возможно, совершенно беспочвенны. Однако сам факт, что он находился в Берлине, когда к власти пришли нацисты, только еще больше усилил их. Может, он и британец, но есть же британцы, верящие в национальный социализм. И в нем, безусловно, нет ничего от еврея.
  Когда я подходил к нашей позиции, я уже понимал, что каким-то образом должен довести дело до конца. Но как? Мне надо было узнать, прав я или нет. Решение-то принять легко, но что я мог сделать, если я был ограничен в передвижении, а все мои связи с внешним миром находились под надзором? Да и вообще, разве не более вероятно, что прав Уинтон? Штаб, как выразился он, сам в состоянии разобраться, насколько надежна информация немецкого пилота. Что же касается Вейла, то Уинтон близко знаком с ним уже несколько лет, а я же знаю об этом человеке лишь со слов других. Продолжать расследование, когда и оттолкнуться-то не от чего, казалось нелепостью.
  Войдя в барак, я обнаружил, что большинство ребят из нашего расчета уже вернулось и заправляет постели. Было почти девять. Я нервничал. Я полагал, что всем уже известно о случившемся и что они станут наблюдать за мной, чтобы посмотреть, как я буду себя вести. Я прошел прямо к своей койке и принялся ее заправлять. Кэн глянул на меня через всю комнату.
  — Ну, что надо было Малышу? — спросил он.
  — А, ничего, — ответил я.
  Настаивать он не стал. В девять мы вышли на позицию. Фуллер все еще не появлялся. Там были только Кэн, Четвуд, Мики и я.
  — Где Лэнгдон? — спросил я.
  Это было непохоже на него — опаздывать на смену.
  — Его вызвали в канцелярию, — ответил Кэн.
  Я помолчал, глядя через летное поле. Небо на западе было очень красивое… и чистое. Вскоре начнется еженощная процессия.
  — Кто даст мне сигаретку? — спросил Мики, обращаясь сразу ко всем.
  Раздался взрыв смеха.
  — Опять? — в сердцах воскликнул Четвуд. — Почему ты не покупаешь их хотя бы иногда?
  — Хотя бы иногда! Ничего себе! Не далее как утром я купил целых десять штук.
  — Значит, ты слишком много куришь.
  — Тут ты прав, браток. Ты знаешь, сколько я выкуриваю за день? Двадцать штук!
  — Боже милостивый! — отозвался Кэн. — Значит, в неделю мы поставляем тебе семьдесят сигарет. Почему же, в таком случае, ты не покупаешь себе сразу двадцать вместо десяти?
  — Я их слишком быстро курю, вот в чем дело.
  — Ты хочешь сказать, что недостаточно выкуриваешь наших?
  — Ну, раз уж вы такие простофили. — Он улыбнулся — его вдруг потянуло на откровенность. — Говорю вам, пока в мире есть хоть один простофиля, голодать мне не придется.
  — Ну-ну, мы значит, простофили. Так? Мы этого не забудем, Мики!
  — Ну, все равно, дайте мне сигаретку. У меня нет ни одной — честно, нет, а я прямо умираю, так курить хочется.
  Его просьбу встретили молчанием.
  — Не очень хороший прием, а, Мики? — засмеялся Четвуд.
  — Ну что ж, браток. — Он вытащил старый «бычок». — Дайте-ка огоньку кто-нибудь.
  — О боже мой, и спичек нет?
  — Может быть, и покурить вместо тебя? — Это сказал Фуллер, который только что пришел в окоп. Он бросил Мики коробок спичек.
  И тут завыли сирены. Мики, уже готовый закурить, бросил взгляд на небо.
  — Ублюдки! — проговорил он.
  — Осторожней с огнем! — Это сказал Джон Лэнгдон, который только что подкатил на своем велосипеде.
  — Но, Джон, будь благоразумным, еще же светло.
  — Валяй, Мики, я пошутил.
  Он поставил велосипед у бруствера и прыгнул в окоп. Из-под тужурки он вытащил две бутылки пива и бросил одну Мики, другую — Четвуду.
  — Я думал, ты поехал в канцелярию, — сказал Кэн.
  — Да, — ответил Лэнгдон. — Но на обратном пути заскочил в ВТС.
  Я почувствовал, что, говоря это, он бросил взгляд в мою сторону. Он прошел к орудию и осмотрел предохранительный рычаг. Остальные четверо устроились на скамейке и стали пить из бутылок. Первый самолет прошел высоко, стук его моторов едва доносился до нас. Прожектора неуверенно колебались. Лэнгдон подошел к тому месту, где, опершись на мешки с песком, стоял я.
  — Ты, похоже, попал в переплет, Барри. — Говорил он тихо, чтобы не слышали другие. — Тебе известно, что на следующие четыре недели твои действия ограничиваются вот этим окопом и что все письма и другие сообщения должны вручаться мне с тем, чтобы я мог их передать для цензуры мистеру Огилви?
  Я кивнул.
  — Я не хочу лезть в твои дела, — добавил он, — но если ты сочтешь нужным поделиться со мной, я посмотрю, что можно сделать, чтобы как-то смягчить приговор. Огилви не дурак. Он знает, в каком напряжении мы живем.
  Я колебался.
  — Очень мило с твоей стороны, — сказал я. — Может, как-нибудь попозже у меня и появится желание поговорить с тобой на эту тему, но в данный момент… ну… — я замолчал, не зная, как бы ему получше объяснить.
  — Ну что ж, — он похлопал меня по руке. — В любое время. Я понимаю, как ты себя чувствуешь.
  Не знаю даже, известно ли ему было, что мне вменялось в вину.
  Тут я заметил, что четверо на скамейке украдкой на меня поглядывают. Они подались вперед, слушая Фуллера, который им что-то рассказывал. Я уловил слово «пятница» и сразу сообразил, о чем они шушукаются. Я вспомнил, что Фуллер разговаривал с Мейсоном, когда я вышел из канцелярии. Мики поднял глаза и встретился со мной взглядом.
  — Это правда, браток? — спросил он.
  — Что правда, Мики?
  — Билл тут толкует, будто этот фриц сказал тебе, что в пятницу наш аэродром сотрут с лица земли.
  — Я не говорил «сотрут с лица земли», — вставил Фуллер.
  — Ты сказал «налет», нет? Какая разница? — Мики снова повернулся ко мне. — Ты же не станешь отрицать, что говорил с этим парнем. Я видел это собственными глазами. Чешут себе по-немецки, будто парочка закадычных дружков. Он вправду сказал, что в пятницу нам хана?
  Притворяться, что немец мне этого не говорил, смысла не было.
  — Да, он мне так сказал, — подтвердил я.
  — Он сказал — в пятницу?
  Я кивнул.
  — Боже милостивый, браток, ведь это же, считай, завтра, а я собирался в субботу подстричься.
  — Ты думаешь, он действительно что-то знал? — спросил Кэн.
  — Не знаю, — ответил я. — Может, это была лишь бравада. Он хотел запугать нас.
  — Ну, тут он своего не добился, — вставил Мики. — Но, господи, завтра! Тут поневоле задумаешься, правда? А мы должны сидеть и ждать. Жаль, что я не пошел в эту чертову пехоту. — Он вдруг нахмурил брови. — А за что тебя посадили под домашний арест? — спросил он.
  Прямота вопроса несколько смутила меня. В этом был весь Мики. Человек постоянно сталкивается с проблемой, как отвечать на замечания, которых другие никогда бы и не сделали. Я не ответил ничего. Наступило неловкое молчание. Его нарушил Лэнгдон, спросив о моем разговоре с пилотом. Я передал им то, что он сказал. Лэнгдон на это никак не отреагировал. Другие тоже молчали.
  — Откуда ты знаешь немецкий? — спросил вдруг Мики.
  — Я одно время работал в берлинском бюро нашей газеты, — объяснил я.
  Он переварил эту информацию в голове, затем пробормотал:
  — И ты подзалетел. Уж не из-за того ли, что ты сказал этому фрицу, а?
  — Нет, — ответил я.
  Вероятно, я поспешил с отрицательным ответом, так как вдруг ощутил атмосферу подозрительности. Я отдавал себе отчет в том, что я не единственный, кто задумался над попыткой передать подробности об оборонительных сооружениях аэродрома врагу. Я почуял враждебность. Истрепанные нервы вовсе не способствуют ясности мысли, а новичок не так легко приживается среди людей, которые долгое время работали вместе. Я остро ощутил свое одиночество. Если я не проявлю осторожности, у меня будут неприятности не только с начальством, но и с ребятами из моего подразделения.
  — Ты когда-нибудь раньше встречался с этим парнем? — Вопрос задал Четвуд.
  Возможно, я увидел подозрение там, где его не было и в помине, но как только я сказал:
  — С каким парнем? — я сразу понял, что пытаюсь разыгрывать беспечность.
  — С этим фрицем-пилотом, разумеется.
  — Нет, — сказал я.
  — Почему же тогда он говорил с тобой так свободно? — спросил Четвуд.
  А Фуллер добавил:
  — Ты уверен, что больше он тебе ничего не сказал?
  Я заколебался. Я чувствовал себя загнанным в угол. Кэн, в присущей ему манере, отделался бы от этих вопросов шуткой. Я же больше привык писать, чем говорить, поэтому реакция в разговоре у меня была замедленная. А тут еще Мики последовал за другими, подкинув:
  — Так ты точно больше ничего ему не сказал?
  Я был совершенно сбит с толку. Но тут вдруг Кэн сменил тему разговора.
  — Сранно, — сказал он, — что именно на пятницу Уэстли попросил отпуск.
  — Для чего? — спросил Мики.
  — А, похороны дяди или что-то в этом роде.
  — Похороны дяди! — фыркнул Мики. — Только потому, что его отец олдермен в Сити, ему дают отпуск. Умри моя мать, мне бы отпуска не дали. Говорю вам, в настоящей армии такого бы не случилось.
  — Ну, и дали ему этот отпуск? — спросил Четвуд.
  — Да, он получил увольнительную на двенадцать часов.
  — В этот роковой день она убережет его от опасности. Ловко, правда?
  — Готов спорить, что это он и выдал информацию врагу.
  — Подобные заявления, Мики, если только ты не уверен, что они истинны, делать не следует, — врезался в разговор Лэнгдон. Тон у него был терпеливый, но не допускающий возражения.
  — Но, согласись, совпадение довольно странное, — сказал Четвуд.
  — И тем не менее, совпадения бывают, — сказал Лэнгдон. — Хочешь обсуждать его поведение, делай это в его присутствии, чтобы он мог ответить на твои обвинения.
  — Да не предъявлял я никакого обвинения, — пробормотал Мики и вдруг с вызовом добавил: — Впрочем, человек ведь имеет право на подозрение, разве нет?
  Я подумал, а где же будет в пятницу Вейл. Пока моя голова была занята этим, разговор перешел на другое событие — прибытие новой эскадрильи. Они прибыли пополудни на смену эскадрильи 62А, которая отправилась на отдых. Всем было жаль расставаться с 62А. Ребята здорово себя показали. Они пробыли в Торби месяц, а месяц на аэродроме для истребителей на передовой был в то время долгий срок. За этот месяц они сбили более 70 вражеских самолетов. Им приходилось тяжело, и уж если кто и заслужил отдых, так это они. Эскадрилья 85Б, сменившая их, тоже была оснащена «харрикейнами». О ней мы ничего не знали, однако Лэнгдон, побывавший вечером в сержантской столовой, сказал, что у этих парней большой опыт боев во Франции и что они заслуженно отдохнули в Шотландии.
  — Командир эскадрильи, по-моему, один из лучших наших летчиков-истребителей, — сказал Лэнгдон. — Орден «За боевые заслуги» с пряжкой и 19 самолетов на его счету. Бесшабашный дъявол, и всегда напевает, когда идет в бой. Странно, что у него и фамилия Найтингейл21.
  Фамилия была редкая, и, услышав ее, я будто вернулся в школьные годы.
  — А ты не знаешь, как его имя? — спросил я.
  — Нет. А что? Ты его знаешь?
  — Не уверен, что это он. У нас в школе был один Джон Найтингейл. Отчаянный парень. На его последней базе в Тидуорт Пеннингс он отмочил такую хохму: поставил на крышу палатки ВТС две каких-то штуковины. По-моему, их называли предметами фаянсового сервиза. Вот я и подумал, не тот ли это парень. Фамилия, что ни говори, необычная, а он после окончания школы прошел один из этих краткосрочных курсов по подготовке офицеров ВВС.
  — А как эта эскадрилья показала себя во Франции, ты не знаешь? — спросил Кэн у Лэнгдона.
  — Насколько я понимаю, довольно неплохо, — ответил тот. — Во всяком случае, они о себе высокого мнения.
  — Ну, надеюсь, они себя не переоценивают, как ради себя, так и ради нас, — сказал Четвуд. — Я слышал об одной эскадрилье в Митчете, летчики которой думали, что они асы. Они тоже прилетели из Шотландии. Но у них совершенно не было опыта пробиваться сквозь большие скопления самолетов. В первый свой вечер они здорово кутнули в столовой. А наутро поднялись в воздух над Фолкстоном и нарвались на пятнадцать «мессершмиттов». Они потеряли чуть не половину эскадрильи, не сбив ни одного джерри. Не думаю, что после этого они особенно кичились. Но, послушав их в первый вечер в столовой, можно было подумать, что лучше них никого нету.
  Мики протянул мне бутылку с пивом. Не думаю, чтобы он специально старался казаться дружелюбным, просто период подозрения у него уже прошел. До конца дежурства ничего существенного больше не произошло. Самолетов прилетало мало. В 10 нас сменили, и мы сразу же завалились спать. Небо заволакивали облака.
  Без пяти час меня разбудили и сообщили, что четверть часа назад дали отбой воздушной тревоги. В бараке слышалось ровное дыхание спящих. Я первым из нашего расчета должен был нести сторожевую вахту у орудия. Натянув обмундирование, я вышел к окопу. Было по-прежнему облачно, но взошла луна, и ночь была полна опалового света.
  — Было что-нибудь интересное? — спросил я Хэлсона, оставленного на страже другим расчетом.
  — Ничего, пока была тревога, — ответил он. — Они тянулись бесконечным потоком и сбросили несколько осветительных бомб дальше к северу. Ума не приложу, почему они вдруг иссякли. Зато Харрисон рассказал мне увлекательную историю. Он только что пришел из оперативного отдела. Командир эскадрильи 85Б поднялся на «харрикейне» на перехват. Очевидно, ему надоело слушать, как они летят и летят без остановки, и он испросил разрешения у командира базы поднять самолет в воздух. Только командир ни за что не хотел, чтобы для него зажигали огни ВПП. Это не беда, сказал Найтингейл, для приземления ему нужен только один огонек в конце полосы. Но даже и этого не разрешили, тогда он заявил, что со светом или без света, а он взлетит. Он выехал вон из того капонира. Мы видели, как он взлетел, и гадали, что он задумал. Безрассудство, конечно. Темно было, хоть глаз выколи, но взлетел он нормально.
  — А его самого ты видел? — спросил я.
  — Нет, говорю тебе, было темно, хоть глаз выколи. Над летным полем стлалась дымка тумана. Ну, вот и все новости. Приятной вахты.
  Он протянул мне винтовку и фонарь и оставил меня с моими думами. Они были довольно хаотичны, так как я еще не отошел от сна. Время тянулось медленно, как бывает всегда, когда хочется спать, но заснуть нельзя. Стояла неестественная тишина. Иногда я слышал, как ходит один из охранников, патрулирующих у колючей проволоки на склоне за нашим бараком, больше не раздавалось ни звука.
  Было без двадцати два — я как раз взглянул на часы, — когда я услышал гул мотора самолета, нараставший с каждой секундой. Самолет шел очень низко и быстро. Зазвонил телефон. Я снял трубку. Душа у меня ушла в пятки. Я ожидал услышать засечку цели и знал, что самолет окажется над нами прежде, чем успею поднять весь наш расчет. Оператор лениво перечислял объекты. Затем голос на другом конце провода сказал:
  — Один «харрикейн» на посадку.
  И тут же вспыхнули огни — ослепительный прокос света вдоль ВПП, уходящий навстречу ветру.
  Вслед за тем из облака вынырнул самолет с включенными аэронавигационными огнями. Он пикировал на высокой скорости прямо на нашу зенитку, а на высоте не более двухсот футов вышел из пике в горизонтальный полет. Слегка накренившись в сторону ВПП, он прошел над самой моей головой, звук его мотора слился в сплошной визг, по обеим сторонам от его носа я увидел пламя выхлопа. И тут его осветили огни ВПП, и он стал делать бочку. Он казался неторопливым и легким. Почти не теряя высоты, самолет перевернулся в отменном двойном перевороте. Это была сумасшедшая и славная фигура высшего пилотажа. Переворачиваясь, самолет на мгновение сверкнул серебром, после чего исчез в ночи за освещенной полосой.
  Я чуть не закричал в порыве радости при этом превосходно исполненном знаке победы. У меня даже на душе легче стало, и я воспринял это как доброе предзнаменование. Это был первый случай, когда наш самолет сбил немца ночью. Я снова увидел самолет — он лениво описывал круг к югу от аэродрома. Он прошел позади меня и вошел за освещенной дорожкой двумя точками света, красной и зеленой. И вот он уже скользит по освещенной полосе, заскрипели его тормоза — замедлил ход. В конце дорожки он свернул и покатил назад через летное поле к капониру в ста ярдах к северу от нашей позиции.
  Несколько минут спустя я увидел, как пилот неторопливо идет по дороге. Я вытащил бинокль и посмотрел на него. Он все еще был в летном комбинезоне, а лица не было видно, но эту походку вразвалку я бы узнал где угодно. Это был Джон Найтингейл, вне всякого сомнения. Он шел по той стороне дороги, на которой находился наш окоп, и должен был пройти в нескольких ярдах от меня. Было странно видеть его одного после того, как он совершил подвиг. Самое меньшее, считал я, что мог бы сделать командир авиабазы, это выехать ему навстречу в своем автомобиле.
  Когда он поравнялся со мной, я сказал:
  — Командир эскадрильи Найтингейл?
  — Да, — он остановился.
  Я отдал честь.
  — Вы ведь Джон Найтингейл, верно? — спросил я.
  — Верно! А вы кто?
  — Барри Хэнсон.
  — Барри Хэнсон?! — переспросил он. — Господи боже! Барри Хэнсон — ну, конечно! — подошел к брустверу и протянул мне руку. — В каких только местах теперь не встречаешь своих! — он улыбнулся.
  В рассеянном свете луны мне стало видно его лицо. До чего он изменился! Когда я видел его в последний раз, он был яснолицым восемнадцатилетним пареньком. Сейчас его лицо было загорелым и грубым, в уголках глаз появились морщинки, он носил усики, через весь подбородок тянулся шрам, а левая щека была обезображена ожогом. Однако улыбка у него осталась прежняя — улыбался он не только губами, но и глазами — и в ней проскальзывал огонек былой веселости и бесшабашности.
  Он вспрыгнул на бруствер.
  — Так ты теперь зенитчик? А что делал до войны?
  Я рассказал ему.
  — Ну-ну, значит, страховое дело тебе не понравилось. Ведь ты же туда пошел после школы, не так ли?
  — Да, — ответил я, — но оно оказалось не для меня.
  И я рассказал ему, как нашел свое призвание, затем попросил его рассказать о себе. Он оттрубил в армии свои пять лет, потом остался на бессрочную. Вскоре после начала войны его назначили командиром эскадрильи, и он воевал во Франции.
  — Как твоя эскапада сегодня ночью? — спросил я. — Эта сумасшедшая бочка, которую ты сделал перед посадкой, означала, что ты сбил фашиста.
  — Да, — засмеявшись, небрежно ответил он. — Мне повезло. На высоте две тысячи футов всего лишь тонкий слой облаков, а над ним — яркий лунный свет. Я поднялся на двадцать тысяч — на этой высоте они обычно идут к нам. Раз они пользуются определенной трассой, решил я, то, если я зависну как раз над аэродромом, я рано или поздно наверняка увижу один из них. Не провел я в воздухе и пятнадцати минут, как на меня налетел «хейнкель». В лунном свете он был похож на большую серебряную птицу. Я пристроился ему в хвост, промахнуться было просто невозможно. Сбив его, я повисел еще с полчаса в надежде подхватить еще одного, но на этот раз мне не повезло, и в конце концов пришлось спуститься. Наверное, они прервали полеты.
  Затем он принялся рассказывать о старых школьных друзьях, которых встречал. Из него так и сыпались новости о тех, кто вступил в армию, и, пока мы с ним беседовали, я все думал, можно ли ему довериться и рассказать о Вейле и о своих подозрениях. Казалось, будто само небо послало мне эту возможность. Офицерам ВВС была предоставлена большая свобода действия. У него, вероятно, есть машина. У него может оказаться много возможностей позвонить по телефону с какого-нибудь пункта подальше от нашего аэродрома и передать мое сообщение. А может, он поедет в город на другой день, и в этом случае мог бы прямо позвонить Биллу Тренту. И все же я опасался, что снова влипну. И не то чтобы он был парнем, который выдал бы меня, если б я ему доверился, нет: просто я не знал, насколько он будет осмотрителен.
  — Ну, — сказал он наконец мне, — пожалуй, пора идти, а то еще пошлют поисковую партию.
  Я взглянул на часы, было почти два.
  — Благодаря тебе моя вахта прошла быстро и приятно, — сказал я.
  — Ну что ж. — Он соскочил с парапета. — Слушай, приходи как-нибудь, пообедаем вместе и по-настоящему вспомним прошлое.
  Я засмеялся.
  — С удовольствием бы, — с сожалением сказал я. — Но, боюсь, это невозможно. Нам не разрешается выходить за пределы лагеря, а в данный момент я нахожусь под домашним арестом.
  — Ах, вон как! Значит, ты влип в какую-то передрягу?
  Я заколебался, потом поведал ему все — вернее, не совсем: о плане вывести из строя аэродромы я не упомянул. Мне не хотелось снова прослыть слишком легковерным. Но я рассказал ему о предполагавшемся, по словам немецкого пилота, налете на наш аэродром в пятницу и о том, как этот человек испуганно замолчал, увидев Вейла. Я рассказал ему, что я узнал о библиотекаре, и о позиции, занятой Уинтоном, когда обнаружилось, что я пытался послать телеграмму сотруднику, прося у него информации о Вейле. Я объяснил также, что у одного нацистского агента нашли план оборонительных сооружений аэродрома.
  — Да, я об этом слышал, — сказал он. — Довольно необычная штука, поскольку это был не просто план. В нем еще и указывалось приблизительное количество снарядов на каждой зенитной позиции и приводилась полная схема проводки оперотдела и освещения ВПП. План был составлен человеком, имевшим доступ к различной информации, которая обычно под замком.
  — А это говорит о том, что тут замешан кто-то из начальства, — сказал я. — Такие подробности мог получить Вейл. Но у меня против Вейла ничего нет — абсолютно ничего определенного. Просто я его подозреваю, и я не удовлетворюсь, пока не узнаю наверняка, обоснованы мои подозрения или нет.
  — Это невысокий парень с довольно красивой головой и волосами стального цвета?
  — Да, — сказал я. — Удлиненные, чуть ли не сардонические черты лица.
  — Вот-вот. Прошлым вечером я видел его во «Вращающемся колесе». Это нечто вроде фермы, превращенной в ночной клуб, на другой стороне долины. Он был там с одной из ЖВС.
  — Он с кем-нибудь разговаривал?
  — Ну, поздоровался с несколькими пилотами. Это заведение практически живет на летных офицерах. Да, вспоминаю, он поболтал с двумя парнями с Митчета. Но большую часть вечера провел с этой своей девушкой Элейн.
  — Элейн? — Я заинтересовался. Я вспомнил, что сказал Кэн. Неразборчивость в отношениях с мужчинами может оказаться весьма полезной для агента. — Послушай, — сказал я. — Ты можешь передать одно послание Биллу Тренту из «Глоба»?
  — Ну, ты знаешь, с телефонами очень трудно, а телеграммы, по-моему, страшно запаздывают. — Он помолчал. — Но, возможно, завтра вечером я проскочу в город. Тогда бы я мог ему позвонить, если тебя это устраивает. Имей в виду, обещать я не могу. Но я должен быть свободен. Во всяком случае, сделаю, что в моих силах. Что ему сказать?
  — Просто попроси его собрать всю информацию, какую он может, о Вейле. Скажи ему, что она может оказаться жизненно важной. Можешь не беспокоиться, он парень осторожный.
  — Ладно. Если смогу, сделаю. Какой у него телефон? — Я сказал ему. — Ну что ж. Пока. — Он поднял руку в приветственном салюте и зашагал в сторону офицерской столовой.
  Я прошел к бараку и позвал Четвуда, который должен был сменить меня. Было два пятнадцать. Через несколько минут он заступил на пост. Я был так озабочен шагами, которые предпринял, чтобы вступить в контакт с Биллом Трентом, что позабыл рассказать Четвуду о подвиге Джона Найтингейла. После свежего ночного воздух в бараке казался застоявшимся, но мне слишком хотелось спать, чтобы я еще тревожился из-за таких пустяков.
  Меня разбудили рабочие, которые появились в бараке в половине восьмого. Их было двое. Они пришли вставлять стекла, которые не вставили еще при постройке барака. Неисповедимы пути государственных рабочих. Барак был поставлен месяц назад. Как только появилась крыша, рабочие куда-то исчезли, хотя стекол в окнах не было, внутренние стены не обшиты, а обещанный электрический свет так и не был проведен. Но поскольку палатки, хотя и замаскированные, считались слишком заметными с воздуха, их свернули, а всей орудийной прислуге пришлось поселиться в этой голой, недостроенной хижине.
  И вот теперь, как гром среди ясного неба, ввалились эти рабочие, совершенно не думая, что, может, обитатели хотят спать. Оскорбления так и посыпались на них, однако на старшего, мужчину с кувшинным рылом и задубелой кожей, это совершенно не подействовало. Его напарник, совсем еще мальчишка, тактично сказал:
  — Простите, что побеспокоили вас, ребята.
  Сознание медленно возвращалось ко мне, и до меня вдруг дошло, что сегодня уже четверг. Этот четверг я буду помнить всю жизнь. До него, пожалуй, я не отдавал себе отчета в том, против чего я стою. Подсознательно я как бы вел какую-то игру, желая отвлечься от постоянных воздушных налетов. Но в тот четверг я обнаружил, насколько я далек от Давида, ищущего Голиафа, а к вечеру того дня меня чуть ли не тошнило от страха, который навалился со всех сторон.
  День начался гораздо лучше, чем большинство других дней, с тех пор, как я находился на этой позиции. Завтрак прошел нормально, без тревоги. Собственно говоря, до одиннадцати вообще никакой тревоги не было, да и тогда-то прилетело всего с полдюжины вражеских самолетов, длилась она недолго. Хоть раз нам удалось побриться и помыться спокойно. Но покоя нам это затишье не принесло, так как любое затишье стало необычным, а измотанные нервы реагируют на необычное с подозрением. Людям почему-то не хотелось наслаждаться отдыхом, предвещающим, по всеобщему мнению, значительно худшие времена. Ложного оптимизма не было. Каждый вечер мы с радостью слушали сообщения о том, что немецких самолетов сбито все больше и больше. И, хотя соотношение британских и немецких потерь превосходило все ожидания, мы слишком хорошо знали, чего это нам стоит — столько измотано пилотов, столько выбыло из строя машин!
  Кто-то вспомнил о моем разговоре с немецким пилотом, и сразу же все усмотрели в этом затишье подготовку к налету на Торби. Это, разумеется, было нелепо. Ради того только, чтобы подготовиться к налету на какой-то там один-единственный аэродром, немцы не прекратили бы своих полетов, но сам факт, что они все-таки не прилетают, казался зловещим. За массированным налетом на ряд аэродромов истребителей мог последовать десант. Казалось резонным, что они нанесут удар, пока на аэродроме будет царить беспорядок. Я моментально оказался в центре горячих споров. Меня забрасывали вопросами справа и слева, и я снова ощутил эту скрытую подозрительность. Я был тем самым солдатом-новобранцем, который знал больше остальных. Уже одно это вызывало у большинства неосознанную враждебность. В то же время, лишенные какой-либо уверенности относительно грядущего дня, они полагали, что я наверняка что-то не договариваю.
  — А ты сказал мистеру Огилви? — спросил капрал Худ.
  — Да, ему об этом известно, — ответил я.
  — А что он собирается делать? — Лицо у Мики было белое, напряженное. Ожидание переносится гораздо труд нее, чем реальность.
  — Не будь дураком, Мики, ну что и может?
  — Ну, можно было бы поднять вверх истребители и устроить воздушное прикрытие. — Это сказал Четвуд.
  — Да, одна эскадрилья, вот и все, что нам выделили бы, браток. А какой, к чертям, прок от эскадрильи? Вы не видели их, когда они были над Митчетом. Их там было буквально тысячи, правда же, Кэн? Буквально тысячи!
  — Ну, на днях мы-таки видели сразу тридцать с лишним наших истребителей в воздухе.
  — Меня заверили, — сказал я, — что принимаются все возможные меры предосторожности.
  — Ах, значит, тебя заверили, браток? Ну и наглец же ты, право слово. Кто все это затеял — ты только скажи мне? И, говоришь, тебя заверили, что все в порядке? Ну а мне страшно, браток, и мне не стыдно сказать тебе это. Дайте мне штык. Холодное оружие — это по мне. Но ждать, когда тебя начнут бомбить! Это не война, ей-богу нет! Надо было мне податься в пехоту. И я подался бы, да только…
  — Да только Королевский восточнокентский полк «Баффс» был укомплектован, — сказал Четвуд. — Не нравится тебе зенитная артиллерия — подавай заявление о переводе или заткнись.
  — Не смей так со мной разговаривать, браток, — проворчал Мики себе под нос, но ничего не сделал.
  — Ну, слава тебе, господи, у нас тут кое-какая защита имеется, — сказал Хэнсон, — даже если это всего-навсего вот эта жалкая трехдюймовка. А вот в Митчете, где ничего, кроме пулеметов «льюис», нет, я бы не пожелал оказаться.
  Разговор снова стал общим, но время от времени мне подбрасывали вопросики. И всегда это оказывался один и тот же вопрос, только по-иному выраженный, — а не сказал ли мне пилот чего-нибудь еще? Я чувствовал себя беспомощным. Сказать им точно, что можно ожидать на следующий день, я не мог. Знает бог, я и сам из-за этого страшно тревожился, но это не казалось столь уж важным. Вероятно, потому, что я чувствовал: было что-то гораздо значительней, чем какой-то там налет на аэродром.
  От дальнейших вопросов меня спас, наконец, постовой, следивший за воздухом. Он открыл дверь и сказал, что меня хочет видеть одна девушка из ЖВС. Выйдя, я увидел, что у окопа стоит Марион. Когда я подошел к ней и заметил, что она улыбается, мне сразу стало легче.
  — Простите меня, — сказала она. — Я слышала, из-за этой телеграммы у вас большие неприятности. — Наши взгляды встретились, и ее серые глаза показались мне полными сочувствия.
  — Уж если кто-то и должен просить прощения, так это я. Боюсь, это у вас из-за меня неприятности. Жаль, что все оказалось напрасным.
  — Да нет, не напрасным. Видите ли, когда начальница почтового отделения прочла телеграмму, она окинула меня испытующим взглядом и спросила о ранге отправителя. Тут мне пришлось изворачиваться. Я знала, что она почует недоброе, и, хотя она и пообещала, что отправит ее, я засомневалась. Потом, уже на улице, я встретила одного знакомого летчика-офицера. Он подвез меня до аэродрома. Он как раз направлялся в город, и я попросила его передать это послание вашему другу по телефону. Думаю, он меня не подведет.
  — Это же здорово, — сказал я.
  О том, что я попросил Джона Найтингейла сделать то же самое, я решил ей не говорить. Так даже лучше. Если Билл получит оба послания, он поймет, что дело не терпит отлагательства.
  — Вы разузнали что-нибудь еще? — спросила Марион.
  Я сказал «нет», но тут же заколебался — а вдруг в этом что-нибудь есть?
  — Элейн вам близкая подруга? — спросил я.
  — Я здесь не так давно, чтобы у меня успели появиться близкие подруги. Я не так легко схожусь с людьми, — она улыбнулась. — Она веселая, и у нас много общего. А что?
  — Вчера вечером она обедала с Вейлом во «Вращающемся колесе» — это нечто вроде загородного клуба.
  Марион кивнула:
  — Я знаю это заведение.
  — Я подумал, если она близкая подружка Вейла, то, возможно, вы могли бы узнать кое-что от нее.
  — Да, но что именно?
  Я пожал плечами, я и сам этого толком не знал.
  — Не знаю. Все, что сможете и что может оказаться полезным. Хотя бы, собирается ли Вейл быть здесь завтра или нет.
  — Я сделаю все, что смогу. — Она взглянула на часы. — Пора бежать. Надо работать.
  — Наряды вне очереди? — спросил я.
  — Да. Но не так уж трудно — всего-навсего глажение.
  — Сочувствую вам. Так подзалететь, и все из-за того, что сделали доброе дело для другого человека.
  — Не говорите глупостей, — она накрыла мою руку своей._Это было даже интересно. Во всяком случае, мне следовало быть поосторожнее, — она замолчала, наступила неловкая пауза. Я думал, она уходит, но она вдруг сказала: — Вы знаете, если в вашей идее что-то есть, тогда я не думаю, что ваш друг сможет много для вас разузнать. У важного агента заметены все следы.
  — Да. А вы можете предложить что-нибудь еще?
  — Вряд ли вы многое узнаете за пределами этого аэродрома. Если что и есть, так здесь.
  Я призадумался над ее словами, инстинктивно понимая, что она права. Если наш аэродром — один из тех, которые должны подвергнуться нападению, тогда весь план должен разворачиваться на месте. У меня вдруг возникла идея. Не очень удачная, она тем не менее подразумевала действие, а мне надо было действовать.
  — Вы не можете узнать, будет ли Вейл сегодня вечером дома? — спросил я. И вдруг замолчал. — Нет. Я прошу слишком многого. Вы и так уже достаточно втянуты в это дело.
  — Вздор, — сказала она. — Я заинтересована не меньше вашего. Но что бы вы хотели сделать?
  — Насколько я понимаю, Вейл живет над учебным центром?
  Когда она кивнула, я продолжал: — Я мог бы осмотреть его жилище. Я хочу сказать, похоже, это единственное, что можно сделать. Возможно, я там ничего не найду, но… — я замолчал. Дело казалось безнадежным.
  — Это ведь опасно, правда?
  Мне было приятно, что она беспокоится за меня.
  — А вы можете предложить что-нибудь еще? — спросил я. — Мне определенно надо что-то предпринять. Не могу же я просто сидеть и ждать, пока что-нибудь подвернется. Это всего лишь шанс, но ничего лучшего я придумать не могу.
  — Он наверняка не оставляет ничего инкриминирующего.
  — Да, но вдруг там окажется что-нибудь такое, что мне поможет?
  — Меня аж дрожь берет, как подумаю о том, что произойдет, если вас поймают. Вас обвинят в воровстве.
  Я пожал плечами.
  — Какое это имеет значение? — сказал я. — Завтра на этот окоп может упасть бомба, и от меня даже мокрого места не останется, — я отметил про себя, что она не отмела мое предложение как бесполезное. — Если бы вы смогли узнать, где он будет находиться сегодня вечером, я, пожалуй, мог бы и попробовать.
  Она, казалось, готова была возразить, но лишь сказала:
  — Я сделаю все, что смогу. В восемь мне заступать на дежурство. Если я узнаю, что его вечером не будет, я, прежде чем зайти в оперотдел, прогуляюсь до вашего окопа. Если же я ничего не обнаружу или узнаю, что он останется дома, я вообще не приду. А то еще, если увидят, что мы встречаемся по два раза на день, посчитают это странным.
  — Хорошая идея, — сказал я. — Я буду поджидать вас. Очень мило, что вы согласились.
  Она улыбнулась.
  — Желаю удачи! — сказала она. — И не забудьте мне сообщить потом, что произойдет.
  Я постоял, глядя на ее стройную фигуру, удалявшуюся по дороге. Она так и не оглянулась, и я вернулся в барак, понимая, что мосты сожжены. Я обнаружил, что даже надеюсь, что Марион не удастся узнать, будет ли Вейл вечером дома. В противном случае меня ждало приключение, которое могло серьезно повлиять на мою жизнь в течение последующих нескольких месяцев.
  В бараке кипел спор о еде. Джон Лэнгдон вернулся из канцелярии с вестью, что, начиная с ленча сегодняшнего дня, расчеты при трехдюймовках будут питаться на местах, а еду им будут привозить в бидонах на военном грузовике. Большинство было настроено против этого нового распорядка. Причиной тому отчасти был обыкновенный консерватизм. К тому же, пугала перспектива оказаться привязанным к позиции еще больше, чем прежде. Я возражал именно по этой причине. Но я — это особая статья. Для меня новый распорядок означал, что я смогу уйти с позиции, только чтобы помыться. В обычных же условиях я бы даже приветствовал его, так как мне было противно становиться в очередь за едой и потом торопливо глотать пищу в переполненной столовой.
  — Скоро нам вообще нельзя будет отлучаться с позиции, как вон Хэнсону, — сказал Четвуд.
  — А добрая старушка будет приезжать дважды в неделю, чтоб мы не скучали, и раздавать чай.
  — Ты, что, Джон, хочешь сказать, что мы просто обязаны тут ошиваться, пока не приедет фургон с едой? — спросил Кэн. — Это невероятно. В столовой и то паршиво. Но когда мы станем получать холодную жратву, это уже будет предел. Так вот. Я просто пойду в столовку, как прежде, и все. Я хочу сказать, торчать здесь и ждать еще и еду — это ужасно.
  — Нет, ты этого не сделаешь, — ответил Джон. — Идея и впрямь хорошая. Она означает, что теперь мы можем получать еду, не оставляя орудие укомплектованным только наполовину.
  Итак, спор ходил по кругу. По сравнению с моими собственными мыслями он был до того восхитительно светским, что я им просто упивался. А когда ленч-таки прибыл, все нашли его гораздо лучше, чем ожидали. Вместе с ним привезли стол, скамейки и тарелки. Более того, еда оказалась горячая.
  С приятно полным желудком я прилег на койку выкурить сигарету. На мгновение я почувствовал, что в ладу со всем миром, устал и расслабился. Боже, как быстро было сокрушено это мимолетное настроение.
  Едва я докурил сигарету, как вошел Мейсон. В руках у него были какие-то бумаги.
  — Новые пропуска на аэродром взамен старых, — сказал он.
  Эти новые пропуска выдавались, чтобы затруднить проникновение на аэродром случайным лицам. Наши старые пропуска подлежали возврату. Я вытащил из форменки, лежавшей на моем чемодане рядом с койкой, свою армейскую расчетную книжку и из ее кармашка извлек свой старый пропуск. При этом на пол упал сложенный вчетверо листок бумаги. Я наклонился с кровати и поднял его. Желая узнать, что это за бумага — я совершенно не помнил, чтобы клал ее туда, — я развернул листок.
  Когда я увидел, что это такое, я весь похолодел от ужаса. Будь это мой смертный приговор, вряд ли я испугался бы сильнее. Ошеломленный, я уставился на этот листок…
  Глава V
  Подозреваемый
  — Эй, что ты там нашел?
  Быстрым движением руки я перевернул бумажку лицевой стороной вниз. Получилось так, будто я что-то утаиваю. Я поднял глаза. Мне казалось, меня выдало само это движение. Надо мной стоял Четвуд.
  — Да письмецо одно, — поспешно пробормотал я.
  Говоря это, я понимал, что меня выдает даже голос, уж слишком я торопился.
  — Странное письмецо, — сказал Четвуд.
  Я открыл было рот, чтобы выдать какое-нибудь объяснение насчет старой диаграммы, но тут же закрыл его. Слава богу, хоть на это у меня хватило ума. Четвуд, казалось, хотел отпустить еще какое-то замечание, но тут подошел Мейсон, попросил его старый пропуск, и он забыл обо мне.
  Я протянул свой старый пропуск и в обмен получил новый. Сложив, сунул его в кармашек расчетной книжки. И все это время смятая бумажка в руке, казалось, жгла мне кожу. Чудилось, что взоры всех присутствующих направлены на меня. Однако, когда я бросил быстрый взгляд вокруг, убедился, что все были заняты новыми пропусками. Четвуд развешивал свое обмундирование.
  Как можно небрежней я встал и направился к туалету в задней части барака. Я чувствовал каждую мышцу своего напрягшегося тела. Мне казалось, что все наблюдают за мной. Оказавшись один в туалете, я разгладил этот несчастный клочок бумаги и при свете спички еще раз осмотрел его.
  На нем изображалось летное поле с перекрестком взлетно-посадочных полос, ангары, столовая, квартиры, зенитные позиции. План был нарисован обычными синими чернилами. Отмечено было все, что представляло интерес для врага, вплоть до проводки полевых телефонов и количества боеприпасов при зенитках и в арсенале. Обозначения были написаны рукописными печатными буквами, четкими и красивыми. Информация была точная, а чертеж — аккуратный. Подобный документ был недавно обнаружен в руках врага, и мне в случае обыска грозила бы не одна неделя допросов.
  При мысли, что меня ожидало бы, не обнаружь я этот план вовремя, мне стало не по себе. Вот почему, поднеся к нему спичку и увидев, как его пожирает пламя, я почувствовал громадное облегчение.
  Это чувство, однако, оказалось непродолжительным, и я сидел в туалете в состоянии тупого страха, пытаясь угадать, что бы все это значило. А значить это могло лишь одно: я — меченый.
  В надежности информации пилота я уже больше не сомневался. И я знал, что прав в отношении Вейла. Тут велась какая-то большая игра. Другого объяснения тому, что предпринимаются такие хитроумные действия, чтобы избавиться от простого зенитчика, быть не могло. Я с ужасом осознавал опасность собственного положения.
  Мне известно, что газетчику полагается быть крутым парнем. Бытует твердое убеждение, что газетчики непременно любители приключений. В отношении некоторых, особенно внештатных зарубежных корреспондентов, это действительно так. В отношении же большинства газетчиков — ничто не может быть дальше от истины. Большей частью их работа связана с сидением в офисе, и заключается она в сопоставлении фактов и выдаче их в форме читабельного материала. Я был одним из таких. Правда, я побывал в нашем берлинском бюро и для своего возраста немало повидал. Но я был не более чем зритель. То, что журналист пишет о захватывающих вещах, еще не означает, что и жизнь у него захватывающе интересная. Хотя, вероятно, моя жизнь была гораздо интереснее, чем она была бы, продолжи я страховое дело отца. Вел я себя свободно и легко, имея собственную квартиру в Центральном Лондоне и ни за что особенно не отвечая, тем не менее жил я жизнью спокойной, респектабельной и никогда раньше не попадал в серьезные переделки.
  Следовательно, чтобы выкарабкаться из затруднительного положения, в котором я оказался, я был подготовлен не лучше любого другого, и я был страшно напуган. Я сидел в туалете, окаменев в самом буквальном смысле этого слова. За этой закрытой дверью у меня появилась иллюзия безопасности. Но события на самом деле складывались так, что управлять ими мне было уже не под силу.
  Я попытался взять себя в руки, мне надо было как ни в чем не бывало вернуться в барак. Я стал прикидывать, каким же образом этот документ мог попасть в мою армейскую расчетную книжку. И чем больше я думал над этим, тем больше убеждался в том, что его, вероятно, подсунули туда уже после моего разговора с Огилви накануне вечером. Очевидно, никакого определенного действия не было бы предпринято, пока не стало известно, что Огилви не желает меня переводить, и, следовательно, я продолжал кому-то мешать. Моя армейская расчетная книжка все время была в нагрудном кармане моей форменки. Бумагу могли засунуть в нее, пока я спал. Возможно. Один из агентов Вейла находится в нашем расчете, но подложить чертеж в переполненном бараке он бы не смог. Скорее всего, это произошло во время короткой тревоги утром. Из-за жары я вышел на пост в рубашке, оставив форменку на койке, а барак был пуст…
  И тут меня осенило. Все наше подразделение вышло к орудию, но в бараке остались двое рабочих. Я вспомнил, что молодой укатил на своем велосипеде, а мужчина постарше остался в бараке один. После этого я уже нисколько не сомневался в том, что бумагу эту мне подсунули специально. Без какой-либо видимой причины рабочие выбрали именно это утро, чтобы прийти сделать работу, которая, как мы полагали, вообще никогда не будет сделана. Теперь я понял, зачем они приходили. Но больше всего меня удивило то, что на все эти хитрости они пошли из-за меня. Мне трудно было поверить, что я действительно представляю для кого-то опасность. Это могло означать только одно — кто-то боится, как бы внимание начальства не привлекла моя идея о плане. Они, очевидно, ничего не пускали на самотек, а из этого следовало, что план этот, в чем бы он ни заключался, жизненно важен. Это также означало, что в любую минуту может быть предпринята попытка убрать меня с дороги. Каким-то образом они должны устроить так, что этот компрометирующий меня документ будет обнаружен. Какая мерзость!
  Но у меня хоть появилось утешение от сознания того, что я действительно напал на какой-то след. Это укрепило меня в решимости идти до конца — проникнуть в комнаты Вейла, не давать покоя начальству, сделать все, чтобы сорвать планы врага.
  Я открыл дверь и вернулся в барак. Когда я вошел, глаза почти никто не поднял. Большей частью люди лежали на койках и курили или спали. Я обрадовался — такая прекрасная возможность вернуть уверенность в себе.
  Кэн, который сидел за столом, предложил сыграть в шахматы. Что угодно, лишь бы не думать о теперешнем моем положении. Мы устроились среди немытой посуды.
  Я как раз загнал его короля в угол и объявил ему шах конем, когда отворилась дверь.
  — Встать! Смирно!
  Вошли Огилви и командир авиакрыла Уинтон. Их сопровождал какой-то невысокий мужчина, очень похожий на рабочего, круглолицый, с синими водянистыми глазами.
  — Где сержант Лэнгдон? — спросил Огилви. Голос у него был грубым и напряженным. Я почувствовал приближение беды.
  — Он у себя в комнате, сэр, — сказал капрал Худ. — Я сейчас его позову.
  У сержанта была отдельная комнатушка в конце барака. Мгновение спустя появился Джон Лэнгдон, как никогда похожий на мальчишку — волосы всклокочены, глаза заспанные.
  — Проверка, сержант Лэнгдон, — отрывисто сказал Огилви. — Постройте всех по центральному проходу барака.
  — Слушаюсь, сэр, — он повернулся. — Капрал Худ, крайний справа! — Худ занял место в дальнем конце комнаты. — За капралом Худом в шеренгу по одному становись!
  Мы построились в ряд и стали вольно.
  — Подразделение, смирно!
  — Благодарю вас, сержант, — Огилви повернулся к рабочему. — Посмотрите, нет ли среди них вашего человека. — И когда парень медленно пошел вдоль шеренги, он сказал Лэнгдону: — Поступило донесение, что один из солдат в форме зенитчика задавал явно наводящие вопросы работникам почты, прокладывавшим оперативную связь.
  Я стоял не шевелясь и устремив взгляд на противоположную стену, все тело у меня напряглось. Я уже знал, что произойдет. Я скорее почувствовал, нежели увидел, что человек остановился напротив меня.
  — По-моему, вот этот.
  — Кто это? Хэнсон? Ага! — уголком глаза я увидел, что Огилви бросил многозначительный взгляд на командира. — Вы, Хэнсон, что скажете?
  Я почувствовал слабость в коленях. Кровь в висках стучала.
  — Я полагаю, тут какая-то ошибка, сэр, — услышал я собственный голос. — Я никогда раньше этого человека не видел и не разговаривал ни с одним из мужчин, тянущих провода.
  — Но вы знаете, что линия прокладывается?
  — Конечно, сэр. Об этом знает весь лагерь.
  — Что вы делали вчера вечером между семью тридцатью и восемью?
  — Пил пиво в ВТС, сэр. Сержант Лэнгдон может это подтвердить, он тоже там был.
  — Это правда, сержант?
  — Так точно, сэр.
  — Вы по-прежнему полагаете, что это тот самый человек? — спросил Огилви рабочего.
  — Я так думаю, — его голос звучал приглушенно. — Я не могу быть уверен. Его лицо было в тени. К тому же я не берусь назвать точное время. Я подумал об этом только потом.
  — Л вы вообще ходили вчера вечером в бар для гражданских, Хэнсон? — спросил Огилви.
  — В вечернюю столовую? Да, сэр. Я пошел туда вскоре после восьми с Четвудом и Фуллером.
  — Ясно. Но с этим человеком вы не разговаривали?
  — Нет, сэр. Я все время был с другими.
  — Этот человек заявляет, что какой-то зенитчик разговаривал с ним в столовой, и будто он позже видел, как тот делает какие-то наброски. Только что он опознал в этом зенитчике вас. А вы признаете, что были в столовой приблизительно в то время, о котором он говорит, — Огилви повернулся к Четвуду: — Вы подтверждаете, что Хэнсон все время был в вашем обществе, Четвуд?
  — Насколько я помню, сэр.
  Я вновь ощутил это чувство тлеющей враждебности ко мне. Четвуд легко мог ответить прямым «да», а вот увильнул.
  Огилви посмотрел на меня в нерешительности. Я понял, что он не знает, как быть.
  — Вы понимаете, что это очень серьезное обвинение, Хенсон?
  — Да, сэр, — ответил я. — Но это неправда, — голос у меня дрожал, несмотря на все усилия держать его под контролем.
  — Этого человека я вижу впервые.
  Огилви повернулся к рабочему.
  — Я не вижу смысла разбираться в этом деле дальше, если вы не в состоянии сказать определенно, тот ли это человек.
  Наступила пауза, пока парень раздумывал. Раз или два он внимательно на меня посмотрел, как будто пытаясь принять решение. Наконец он сказал:
  — Абсолютно уверенным я быть не могу. Но очень уж он на него похож, — он помолчал, потом сказал: — Может, он позволит себя обыскать? Как я вам сказал, я потом видел, как он что-то набрасывал на листе бумаги. Если это тот человек, бумага, наверное, все еще при нем.
  — Откуда вы знаете, что он записывал свой разговор с вами? — Огилви был раздражен и, мне показалось, склонялся на мою сторону.
  — Я этого не знаю. Вот почему я и предлагаю обыск. Это бы меня окончательно убедило.
  Огилви взглянул на командира. Уинтон едва заметно кивнул.
  — Ну что ж, — Огилви повернулся ко мне. — Вы не возражаете против обыска?
  — Нет, сэр, — ответил я. — Но я решительно возражаю против того, что меня подозревают.
  — Я понимаю. Все это дело мне страшно неприятно, — он повернулся к Ленгдону. — Вы не осмотрите личные вещи Хэнсона, Лэнгдон? Все бумаги осмотреть самым тщательным образом, позаботьтесь, чтобы не осталось необысканным ни одного тайника. А вы, Хэнсон, пройдите с нами в комнату сержанта, и осмотрим все, что есть при вас.
  Это была унизительная процедура. Огилви ничего не оставлял без внимания. Я понимал его дотошность. Он хотел удостовериться, что я абсолютно чист и был намерен доказать это.
  Когда все закончилось и ничего инкриминирующего не было обнаружено, он лишь бросил:
  — Это все, сержант Ленгдон, — и вышел из барака.
  Он был в бешенстве от того унизительного положения, в которое его поставили. Этот эпизод доставил мне некоторое удовлетворение, так как в глазах низкорослого рабочего я заметил разочарование.
  Теперь, когда пытка закончилась, я почувствовал возбуждение. Оно все же стоило того — теперь я знал двух подручных Вейла: рабочего, который утром подложил мне чертеж, и этого маленького человека со свежим круглым лицом и синими водянистыми глазами, в которых проглядывала мятущаяся настороженность.
  Как только дверь за ними захлопнулась, в комнате воцарилась неестественная тишина. Я знал, что всем страсть как хочется обсудить происшедшее, но мое присутствие сдерживало их. Я предпочел выйти, чем остаться и выслушивать рассуждения и комментарии на мой счет. Закрывая дверь, я услышал голос Мики:
  — Какая наглость — вламываются и проводят проверку!
  Я закурил трубку и пошел к окопу поболтать с часовым, следящим за воздухом, маленьким валлийцем по фамилии Томас, который был настолько стар, что успел отпахать два года в последнюю войну. Он спросил у меня, что было нужно Огилви. Я рассказал ему, что произошло. Он подумал немного, потом сказал:
  — Эти гражданские, они сразу в панику. Они до того доходят, что считают шпионами всех, кроме себя. Ей-богу, я помню один такой случай в восемнадцатом. Бедолагу расстреляли ни за что, ни про что. И все потому, что его в чем-то обвинил один гражданский. — И он принялся рассказывать длинную историю о солдате, которого расстреляли в Аррасе как раз перед началом большого наступления.
  Под палящим солнцем было очень жарко. Я снял форменку и улегся на бруствер. Томас знай себе молол языком. Поговорить он любил. Я закрыл глаза. Свет, пробиваясь сквозь смеженные веки, казался красным. Я был доволен — дело двигалось, хотя я еще ничего не предпринял. Это казалось добрым предзнаменованием. И все же я испытывал неосознанное беспокойство. Едва избежал беды. Лишь по счастливой случайности я не находился сейчас под арестом и не ждал трибунала. В следующий раз мне уже может не повезти, а в том, что следующий раз будет, я был абсолютно уверен. Слишком уж они со мной в открытую играли, хотели, чтобы в течение последующих нескольких дней я не путался у них под ногами.
  Но, как бы я ни был обеспокоен, это не помешало мне крепко уснуть, лежа на мешках с песком. Из-за умственного напряжения, вдобавок к нервному и физическому, от которых страдали все, я совершенно вымотался. Проспал я почти три четверти часа, а когда вернулся в барак, кое-кто все еще обсуждал происшествие.
  — Если парня опознали на поверке, это еще не значит, что он нацист, — говорил Мики. — Во всяком случае, — подчеркнул он, — не он едет завтра на похороны своей бабушки.
  При моем появлении воцарилось неловкое молчание. Я догадался, что вспышку донкихотства вызвал у Мики Четвуд. Но, как это ни странно, я уже не боялся их враждебности. Я чувствовал себя уверенно и непринужденно.
  — Надеюсь, ребята, — заявил я, — вы уже решили для себя, нацистский я агент или нет.
  Мои слова задели их за живое. Четвуд, Хелсон, Фуллер и капрал Худ — все, казалось, ведут себя так, будто это их не касается, но в них явно чувствовалась настороженность. И я знал, что по крайней мере Четвуд и Худ относятся ко мне с подозрением. Нужно было проявить максимум осторожности. Отныне все, что я скажу или сделаю, будет отмечаться. Я лег на койку, натянул на себя одеяло и сделал вид, что сплю.
  День тянулся страшно медленно, так как мы не привыкли к тому, чтобы у нас не было тревоги. Одни спали, другие играли в шахматы или в карты. В бараке было тихо, если не считать топота ног и постукивания молотков по крыше. Это Мики и Фуллер пытались замаскировать барак ветками орешника, нарезанного в лесочке у холма. Их настроение мне было понятно, я и сам жалел, что не могу найти, чем бы заняться. В некотором роде я боялся ничуть не меньше Мики, но меня пугала не перспектива подвергнуться бомбежке, ведь бомбежка — это нечто определенное. Я верю в судьбу. Если бомба должна попасть в тебя, значит, это непременно случится, и тут уж ни черта не поделаешь. Но я ведь намеренно шел навстречу опасности, а это уже совсем другое дело.
  Второй раз команда «К орудию» раздалась в тот день около пяти, когда только что привезли чай. Ничего серьезного, однако, не произошло, правда, печеные бобы на тостах пришлось есть холодными. К вечеру Мики почти закончил обкладывать барак ветками, и он стал похож на армию Малькольма перед Дунсинанским замком.
  Я провел вечер, пытаясь читать «Фоша» Лиддел-Харта22 — это же надо! Я лежал в шезлонге на траве между нашим бараком и одним из только построенных дотов. Было тихо и спокойно — прекрасный летний вечер, в который невольно вспоминается река. Это спокойствие казалось невероятным. В золотом сиянии неторопливо садилось солнце. Прилетели и быстро улетели один «энсон» и один старый «хэрроу», неуклюжие на земле, однако очень легкие и проворные в воздухе. Больше никакого движения. Как будто и нет войны. Боже, как мне хотелось, чтобы ее и вправду не было! Уж слишком я хорошо сознавал, насколько может измениться эта картина за какие-нибудь сутки. И все это время я медленно продирался сквозь описание Лиддел-Хартом глупостей последней войны, нашедших свое высшее отражение в бойне при Пасшендели.
  Я сидел лицом к дороге, и вскоре после семи тридцати мои глаза стали все чаще отрываться от книги. Несмотря на внешнее спокойствие, внутренне я испытывал страшное волнение. Я поймал себя на том, что надеюсь, что Марион не придет.
  Но она пришла, и сердце у меня упало. Я увидел ее, когда она была еще у ангара. Даже с такого расстояния я видел, как в косых лучах солнца блеснули выбившиеся из-под кепи волосы. Я смотрел, не завернет ли она в оперотдел. Но нет, она пошла прямо вперед, неторопливо направляясь к нашему окопу. Когда она была ярдах в пятидесяти, я встал на ноги и вошел в барак, чтобы показать ей, что я ее видел. Я взял трубку, а к тому времени, когда снова вышел, она уже повернула обратно к оперотделу.
  Итак, жребий был брошен. Пойти на попятный я уже не мог. Теперь, когда все определилось, мне стало гораздо легче. Я сидел и читал до тех пор, пока вскоре после девяти свет не стал слабеть. Войдя в барак, я увидел, что он пуст. Дежурный расчет был уже в окопе, остальные ушли в ВТС. На мгновение у меня возникло чувство потерянности, но оно длилось недолго, так как дел было невпроворот.
  Я заправил постель и собрал свои купальные принадлежности. Лэнгдон в этот вечер был на посту — он поменялся с капралом Худом, так как на следующий вечер в сержантской столовой намечалась вечеринка. Когда я сказал, что хочу сходить помыться, он возражать не стал. Уйти с позиции я мог только под этим предлогом. Душевые находились в больших капитальных зданиях к западу от ангаров.
  Я направился прямо к учебному центру. Луны еще не было, и уже начинало по-настоящему темнеть: с запада шли облака, сулившие дождь.
  Беда в том, что я не изучил территорию заранее, хотя и разузнал в общих чертах, как добраться до жилища Вейла. Я понимал, что если его нет, то дверь заперта на ключ. Надо было найти какой-то другой способ проникнуть внутрь. В моем распоряжении было самое большее минут сорок — за это время я должен был сделать все. Купание вряд ли заняло бы больше, а расстраивать Лэнгдона мне не хотелось. Я решил рискнуть и влезть на крышу.
  Но сначала мне надо было удостовериться, что Вейл не изменил своих планов. Я вошел прямо в учебный центр и поднялся по лестнице. На первом этаже были две больших лекционных аудитории, в одной стояли столы, в другой лежали инструменты оркестра и спортивное снаряжение. Наверху были две больших комнаты для отдыха с бильярдным столом и столом для пинг-понга. Эти комнаты, как и две внизу, разделялись раздвижными перегородками. В дальнем конце находилась библиотека с очень хорошим выбором технической литературы. Именно над библиотекой и располагались комнаты Вейла.
  Я швырнул свои купальные принадлежности на стул в дальней комнате отдыха и, удостоверившись, что все игроки поглощены партией в снукер23, пересек коридор и поднялся по короткому лестничному пролету, который вел к двери Вейла.
  Я нажал кнопку звонка. Он слабо зазвонил где-то в глубине квартиры. Тогда я повернул ручку двери. Как я и ожидал, дверь оказалась запертой. Более того, замок в ней был автоматический, «американский». В моей коллекции было всего два ключа от таких замков. Я попробовал их, но они даже не влезали в замочную скважину. О том, чтобы взломать дверь, не могло быть и речи. Дверь казалась прочной, и на любой шум прибежали бы игроки в снукер. Проникнуть внутрь можно было только через крышу.
  Я спустился по лестнице и вышел в быстро сгущающуюся темноту. Одного взгляда на фасад здания было достаточно, чтобы понять, что тут мне не взобраться. Во всяком случае, меня бы увидели. Я пошел в обход, между учебным корпусом и зданием штаба авиабазы. Здесь было спокойнее, а увядшие кусты лавра обеспечивали какое-никакое, но все же прикрытие.
  Я осмотрел торец здания. Там была водосточная труба, но своих способностей взбираться по водосточным трубам я не преувеличивал. По сравнению с окружавшими его жилыми домами и штабом авиабазы здание учебного центра было невысокое. Более того, крыша у него была покатая и с фронтонами. Наверное, когда-то это был жилой дом, аэродром просто вырос вокруг него, и по мере того, как потребности в образовании и отдыхе возрастали, к нему добавили пристройки. Комнаты Вейла находились в более старой, фронтонной части дома.
  Я рассчитывал найти слуховое окно, но его, видимо, не было. Я осмотрел окна квартиры. Они были створчатые, и одно слегка приоткрыто. Поменьше остальных и с матовыми стеклами, оно было похоже на окно ванной. Под ним проходили трубы, а под трубами и чуть правее находилась бывшая кухня, перестроенная в раздевалку.
  Казалось, это мой единственный шанс. На мне были парусиновые туфли. Я скользнул под арку изгороди из лавра и взобрался на карниз здания, подтянулся на кровельном желобе, который, к счастью, выдержал, и оказался на крыше. Теперь я находился выше зеленой изгороди и рисковал тем, что меня могут увидеть. Я устремился вперед как можно быстрее.
  Крыша была крутая, но все-таки я взобрался по ней. Когда я выпрямился у стены главного здания, трубы ванной оказались на уровне моего подбородка, до подоконника же, к которому я стремился, я чуть-чуть не доставал.
  Я огляделся. Теперь мне было видно полоску травы за лавровой изгородью до самых бараков. Открылась какая-то дверь, появились две фигуры. Я подождал, пока они скрылись за углом штаба авиабазы. В поле моего зрения уже никого не было. Я снова повернулся к стене и измерил расстояние до подоконника над головой. В напряженных мышцах чувствовалась слабость. Если я не достану до подоконника или у меня не хватит сил подтянуться, я упаду на острый край крыши.
  Я никак не мог решиться. Дважды я готовился к прыжку и дважды в самый последний момент нервы подводили меня. Потом я вдруг прыгнул и ухватился правой рукой за водосточную трубу. Мои пальцы коснулись края подоконника и судорожно ухватились за него. Перемещая вес тела на левую руку, я повисел секунду, мышцы мои расслабились. Затем я изогнулся и, напрягая мышцы рук до предела, карабкаясь ногами по кирпичной кладке, заставил себя влезть в окно.
  Я думал, ни за что не залезу туда. Но одно последнее усилие — и мое колено оказалось на сливной трубе рядом с правой рукой. Я положил обе руки на подоконник и подтянулся, став обеими ногами на эту трубу. Растворив окно пошире, я, извиваясь, пролез внутрь. Из окна я еще раз оглядел территорию. Никого не было. Пока все шло хорошто. Я закрыл окно и зажег спичку, прикрыв пламя рукой, это была ванная, совмещенная с туалетом. Я открыл дверь и оказался в узком коридоре. Прежде чем спичка догорела, я увидел в дальнем его конце входную дверь — только на этот раз я смотрел на нее изнутри. На цыпочках прошел по коридору. Направо отходили две двери. Я приоткрыл первую. Не раздалось ни звука, в комнате было очень темно, так как светомаскировочные шторы были опущены. Я включил свет. Это была спальня, пустая, холодная комната с окрашенными в кремовый цвет стенами и сверхмодным газовым камином. Другая комната оказалась более обжитой. Огонь в камине едва горел — явное свидетельство того, что хозяин ушел на весь вечер. Стены были оклеены приятными охряными обоями, создававшими иллюзию солнечного света. Шторы были темно-зеленые, на стенах висели три исполненных со вкусом акварели. Справа от камина стоял книжный шкаф, слева — радиола. Но больше всего меня заинтересовало старинное большое шведское бюро под окном.
  С него я и решил начать, как с наиболее вероятного вместилища той отгадки, которую я искал. Удача, на первый взгляд, сопутствовала мне — шведское бюро было открыто. Я откатил передвижную крышку, и моему взору предстали разбросанные бумаги, книги, тетради и заношенные в карманах письма. Я взглянул на часы — было без двадцати десять. В моем распоряжении оставалось тридцать пять минут. За это время я должен был закончить свои поиски и вернуться на позицию. Это не так уж и много, особенно если учесть, что я даже не имел представления, что именно ищу. Я принялся перебирать разбросанные бумаги, и вскоре ради быстроты мне пришлось поступиться осторожностью. Какое это имеет значение, если он узнает, что кто-то рылся у него в комнате? Если на то пошло, так даже лучше: он может испугаться и выдать себя. Хотя было совершенно ясно, что он решил так или иначе убрать меня из лагеря.
  На осмотр этого письменного стола со всеми его выдвижными ящиками и отделениями для бумаг у меня ушла добрая четверть часа.
  В конце концов я дошел до того, что начал просто бросать на пол просмотренные бумаги. Здесь были книги по тактике, военной истории, по динамике, баллистике и высшей математике вперемешку с блокнотами в красных бумажных обложках, заполненными четким, красивым почерком. Были там и счета — целые кипы счетов, простые векселя, оплачиваемые по предъявлению, письма от друзей. Этим последним я уделил особое внимание, но они оказались вполне безобидными. По сути дела, когда я просмотрел содержимое стола и вытряхнул последний выдвижной ящик на ковер, я знал о деятельности Вейла не больше, чем прежде, кроме разве того, что он неохотно оплачивал счета, был первоклассным математиком, чем-то вроде эксперта по военной истории и тактике и человеком с большим кругом друзей.
  Я с досадой отвернулся от стола и в надежде оглядел комнату, мягко освещенную торшером, стоявшим в углу рядом с радиолой. Я нервничал — время уходило. В маленькой комнате раздавалось неумолимое тиканье часов на каминной доске. Я должен был хоть что-нибудь найти, должен. Я почувствовал отчаянье, от пота зачесалась кожа. Если я ничего не найду, мне ни за что не убедить начальство в опасности положения. А если я не смогу этого сделать, тогда…
  Я оглядел комнату и остановил взор на узком высоком комоде, стоявшем за дверью. И снова выдвижные ящики. Я кинулся их обшаривать. Опять бумаги, книги с пометами на полях, квитанции, несколько страниц рукописи, книги по военной тактике с бесчисленными иллюстрациями воображаемых битв в подтверждение приводимых рассуждений, куча сигарет, карт, старых трубок и всяческих других разных разностей, которыми неизменно набиты выдвижные ящики в комнатах старого холостяка.
  Наконец я встал. Пол вокруг меня был завален бумагами и книгами, брошенными туда в спешке, — мне хотелось достичь невозможного и осмотреть все за несколько минут. Я озирался вокруг, разгоряченный и отчаявшийся. Где еще я мог найти что-нибудь? Книжный шкаф! Одну за другой я вытаскивал книги и, подержав за корешки, чтобы вывалилось все, вложенное между страницами, швырял их на пол. Подобным способом я отыскал несколько писем и всевозможных листков бумаги с заметками или решениями математических задач.
  Когда книжный шкаф опустел, я разогнул ноющую спину. Ничего! Может, в спальне? Может, костюмы в шкафу откроют какую-нибудь тайну? Тщетная надежда. Я направился через комнату, когда вдруг увидел бумажник. Он лежал на каминной доске, совершенно открыто. Казалось невероятным, что я провел в комнате двадцать минут и не заметил его. Я бросился к нему. Две однофунтовых банкноты, марки, несколько визитных карточек и фотография. Я рассеянно взглянул на нее. Она выцвела и обтрепалась по краям из-за постоянного трения о кожу бумажника. На ней был изображен невысокий, хорошо сложенный мужчина с продолговатой головой, пухлыми губами и несколько длинноватым носом. Лицо интеллигентное, выдвинутая челюсть и внимательные глаза, наводящие на мысль о сильной личности. Это было лицо, которое трудно забыть, лицо Вейла. Я ощутил легкий трепет.
  У Вейла на руке висела темноволосая, веселая с виду девушка; в фигуре угадывалась склонность к полноте. Она показалась мне смутно знакомой. Я перевернул снимок. На выцветшем штемпеле были видны немецкие буквы. Я разобрал слово «Берлин».
  Я уже собирался вложить фотографию обратно в бумажник, когда у меня в мозгу будто что-то вдруг щелкнуло. Я быстро перевернул карточку и еще раз посмотрел на нее. И тут же понял: девушка эта — Элейн. Сейчас она чуточку стройнее и не такая круглолицая. На снимке она была моложе и бесшабашнее… Может быть, девушка с фотографии просто похожа на нее. Я снова перевернул снимок и присмотрелся к штемпелю. Над словом «Берлин» были едва различимы цифры «1934». В 1934 году Вейл был в Берлине вместе с Элейн. Это было важное звено.
  И в этот миг я услыхал, как в замке повернулся ключ.
  Я в страхе огляделся. Спрятаться было негде. Открылась и закрылась дверь, в коридоре раздались шаги, а я стоял, будто к месту прирос. Затем с лихорадочной поспешностью я сунул фотографию в карман брюк. В следующее мгновение дверь распахнулась, в проеме появился Вейл. Он уставился на меня и на погром, устроенный в его гостиной.
  Я думаю, у меня был дурацкий вид, когда я стоял там с открытым ртом. Его лицо омрачилось гневом, щеки залила краска. Но его глаза, серые, под цвет серо-стальных волос, оставались отрешенными и настороженными. Гнев быстро миновал. Вейл прошел в комнату.
  — У меня, кажется, гости, — сказал он. — Может быть, представитесь?
  Он подошел к каминной доске и взял сигарету из стеклянного портсигара. Прикурил от зажигалки.
  Мое смущение прошло, зато возрос мой страх. Манеры у него были такие непринужденные и такие приятные, а глаза, все время следившие за мной, такие жесткие. Я знал, что я ему не ровня.
  — Я полагаю, вы обо мне слышали, — сказал я. — Моя фамилия Хэнсон.
  Я отчаянно пытался состязаться с ним в непринужденности, но мой голос предательски задрожал.
  — Ах, да, — сказал он. — Припоминаю. Зенитчик.
  Никаких интереса или радости узнавания не отразилось в его глазах. Они оставались неизменными — холодными и наблюдательными. Интуитивно я чувствовал, что он понял, кто я, как только распахнул дверь. Он неторопливо затянулся сигаретой. Ничего не говоря, он внимательно меня разглядывал. Я ничего не мог поделать — под этим взглядом я опустил глаза. И как только я это сделал, мне стало ужасно неловко: я не знал, куда девать руки, куда смотреть. Я чувствовал себя воришкой, пойманным на месте преступления. К тому же я был встревожен тем, что он может со мной сделать. Вот она, возможность убрать меня с аэродрома. Я возлагал надежды только на то, что он сочтет это слишком большим риском. Если он добьется моего ареста, меня отдадут под трибунал, а на суде я уже буду в состоянии обосновать причины, по которым залез в его квартиру. У судей не будет основания не верить, потому что я могу доказать, что не нуждаюсь в деньгах. Это подтвердил бы мой редактор. А ведь было еще дело с подлогом чертежа и организацией моего обыска. Это тоже можно было бы использовать. Жаль, что я сжег этот чертеж. Вейл, впрочем, этого не знал.
  Я набрался смелости, поняв, что положение не совсем против меня. Более того, чудилось, что оно предлагает последнее окончательное доказательство, ибо меня по-прежнему глодал червь сомнения. Если Вейл будет добиваться моего ареста, это сомнение еще больше усилится. Если же он этого не сделает, тогда я буду знать наверняка, что он не смеет рисковать.
  Я поднял на него глаза. Он по-прежнему смотрел на меня, опершись локтем о каминную доску.
  — Ну? — сказал я.
  — Что ну? — отпарировал он и прибавил: — Может быть, вы объясните, что все это значит? — Легким движением глаз он указал на разбросанные на полу книги и бумаги.
  — Я полагаю, объяснение вам известно, — ответил я.
  Он заколебался, затем неторопливо кивнул.
  — Да, пожалуй. Я слышал о телеграмме, которую вы пытались отправить в свою газету. Я сам хотел поговорить с вами об этом — сразу же. Но командир авиакрыла Уинтон и слышать об этом не пожелал. Он заявил, что дело надо оставить на рассмотрение вашего офицера. Я вижу, мне следовало настоять на своем. Тогда не произошло бы этого… — он помолчал, подбирая слово, — … этого разгрома в моих комнатах.
  — А вы, случайно, не просили, чтобы меня немедленно перевели в другую часть? — предположил я.
  — Нет, — ответил он вроде бы искренне. Он указал на одно из больших кресел у камина. — Присядьте, потолкуем. — Голос у него был тихий, однако в нем слышалась твердость. Это был голос, которому повинуются.
  Но я не сдвинулся с места.
  — Я предпочитаю стоять.
  Я отчаянно пытался мобилизовать всю свою уверенность, зная, каким жалким буду себя чувствовать, если сяду, а он будет стоять и говорить со мной как бы свысока.
  Он пожал плечами.
  — Как знаете, — сказал он. — Прежде всего, мне следовало бы упомянуть, что в моей власти добиться вашего ареста с весьма неприятными для вас последствиями.
  — Не думаю, что вы пойдете на это, — возразил я. — Уж слишком много у вас поставлено на карту, чтобы так рисковать.
  — О-о?! — Его густые брови подскочили. На секунду я почувствовал, что припер его к стенке. Он был в чем-то не уверен.
  — Это и подводит нас к тому, о чем я хотел бы с вами потолковать. Может быть, вы все же объясните, почему подозреваете во мне нацистского агента?
  — Откуда вы узнали, что я подозреваю в вас нацистского агента? — Вопрос слетел у меня с языка прежде, чем я понял, что говорю. — В телеграмме я только запрашивал о вас информацию.
  — Мой дорогой мальчик, командир рассказал мне все об этом прискорбном деле. — Его голос звучал терпеливо.
  — Тогда вам известно, почему я подозреваю вас.
  — Я знаю, что вы заявили командиру авиакрыла Уинтону. Расскажите мне все, чтобы мы могли выяснить спорные моменты. Поскольку я с вами встретился, — продолжал он, — и кое-что о вас знаю, я не такой безумец, чтобы сомневаться в бескорыстности ваших действий. Если бы вас арестовали, это не доставило бы мне абсолютно никакого удовольствия — ведь я знаю, почему вы вломились в мой дом. — Он опустился в кресло и указал мне на другое, по ту сторону очага. — Итак, — сказал он, когда я сел, — в чем, собственно, дело?
  Я заколебался. Не мог же я заявить: «Я вам не скажу». Это было бы по-детски. Кроме того, этот человек имел право знать, почему я его подозреваю, и я решил, что это ему не повредит. Поэтому я рассказал ему о том, как при виде него замолк немецкий пилот, о плане вывести из строя аэродромы истребителей, о котором он говорил мне.
  — Если и есть какой-то такой план, — продолжал я, — а я думаю, что парень не соврал, — то его можно было бы осуществить с помощью пособников на самом аэродроме. Эти агенты могли внедриться сюда некоторое время назад и достичь достаточно сильных позиций для того, чтобы сыграть главную роль.
  Я замолчал. Я сказал все, что хотел.
  — И вы полагаете, что именно с этой целью я на Торби? — спросил он.
  Я кивнул, мне стало неловко под его настойчивым взглядом.
  — Должен сказать, вы подозреваете меня на самых что ни на есть тривиальных основаниях. Не буду, впрочем, настаивать, поскольку вы, я полагаю, считаете эти основания достаточными. Несомненно, ваши подозрения подкрепляются тем фактом — думаю, вам известным, — что я провел много лет в Германии, читая лекции в Берлинском университете, и вернулся на родину в 1934 году.
  Он помолчал и, поскольку, видимо, ждал от меня подтверждения, я кивнул.
  — Пожалуй, лучше всего для меня — это рассказать нам кратко о своей жизни, а там думайте, что хотите. Наверное, вы сейчас мне не поверите, но цель у нас одна. Я с моими знаниями тактики хочу помочь здешнему штабу исполнять свои обязанности по защите нашей страны, делая в то же время все, что в моих силах, чтобы помочь нашим солдатам в учебе. А поскольку и я, и вы, когда стоите у своей зенитки, оба работаем ради общей цели, я бы предпочел уладить это дело по-дружески. Поймите, — добавил он, — я очень дорожу своей работой здесь, она у меня частично исследовательская, и я не позволю, чтобы она была сведена на нет из-за предрассудков против любого, у кого были какие-то связи с Германией. Если вас сейчас арестуют, вы ведь будете настаивать на своих обвинениях. С вами наверняка обойдутся сурово, но в то же время власти могут посчитать нежелательным мое дальнейшее пребывание на Торби. А я слишком заинтересован в проводимой работе и готов положить все силы на то, чтобы предотвратить любой риск подобного поворота дел.
  Его взгляд был прикован ко мне. В тишине комнаты я услышал, как слабо завыли сирены. Он не обратил на них никакого внимания.
  — Поскольку вы газетчик, я полагаю, вы умный человек, — продолжал он. — Надеюсь, вам понятна моя позиция. Теперь о моем происхождении. Я родился в этой стране. Мой отец был натурализованный немец, а мать — наполовину ирландка, наполовину немка. Образование я получил в Рептоне24 и Кэмбридже, а когда окончил университет, мой отец, бизнесмен, импортировавший фрукты, послал меня за границу, чтобы я изучил дело в различных отделениях фирмы. Да, я забыл сказать, что в последнюю войну он продолжал заниматься торговлей. Я тогда еще учился в школе и не успел на эту войну, хотя и пытался пойти добровольцем. В 1927 году я обосновался в Германии. Обнаружив, что бизнес, как таковой, меня не привлекает, я согласился на предложенную мне работу в Берлинском университете. Я оставался там в трудный период кризиса и наступления нацизма. Какое-то время можно было терпеть, но когда начались погромы, я решил, что пора оттуда убираться, — он заерзал в кресле и закурил сигарету. Будто в добавление к своим словам, произнес: — Мой отец был еврей. Его настоящая фамилия Вейлштейн, но, натурализовавшись, он сменил ее на Вейл, — он выпустил дым под потолок. — Хотите что-нибудь у меня спросить? Думаю, когда у вас появится возможность, вам не составит особого труда проверить то, что я рассказал.
  — Есть один момент, — сказал я. — Вы знали, находясь в Берлине, одну девушку по имени Элейн?
  Мой вопрос его слегка удивил. Потом вдруг лоб его разгладился.
  — А, вы имеете в виду Элейн Стюарт? Она служит в ЖВС. — Я заметил, как он быстро посмотрел на лежавший на каминной доске бумажник. — Несомненно, вы видели нашу совместную фотографию вон в том бумажнике. В 1934 она была студенткой в Берлине. Славная девушка, она мне очень нравилась. Сейчас она здесь, и нам удается иногда встречаться. Это одно из тех совпадений… — Он развел руки жестом, который совершенно чужд англичанам.
  На его лице вдруг появилась озабоченность.
  — Уж не взяли ли вы, чего доброго, фотографию?
  Я почувствовал, как краска вины заливает мне щеки. Я хотел сказать «нет». Я собирался сохранить фотографию у себя — просто на всякий случай.
  — Боюсь, что да. Я считал, что она может предоставить ценность. Весьма сожалею, — сказал я, возвращая фото.
  — Большое вам спасибо. — Его вежливость казалась излишней, ведь это была его собственность. — Хотите узнать еще что-нибудь? — спросил он, но я больше ничего не мог придумать.
  Он встал.
  — Тогда, я надеюсь, вы все хорошенько обдумаете, прежде чем предпринять что-либо еще. Если у вас возникнут какие-то неясности, заходите, пожалуйста, и мы их обсудим во избежание поспешных выводов с вашей стороны, особенно если они снова будут связаны с обыском моих комнат в надежде найти что-нибудь меня компрометирующее. — Он как-то печально улыбнулся и на мгновение даже показался мне очень человечным. — Я собирался немного поработать перед сном, но вот теперь придется убирать за вами.
  Я тоже встал, и он проводил меня до двери.
  — Я думаю, так вам будет легче выйти, — сказал он и, улыбнувшись, протянул руку.
  Я пожал ее и пошел вниз по лестнице, ведущей в комнаты отдыха. Я забрал свои купальные принадлежности со стула и вышел. Стало совсем темно, хотя огни прожекторов освещали небо на юго-востоке.
  Взглянув на светящийся циферблат своих часов, я удивился, обнаружив, что всего лишь десять. В этот час, казалось, вместилось так много. Я пустился бегом. В десять наш расчет должен был заступать, и я добрался до окопа как раз вовремя. Я ожидал, что меня будут расспрашивать, почему я так долго мылся, но никто даже не заметил, что я отсутствовал дольше обычного. Все были заняты обсуждением приказа о том, что нам официально разрешается стрелять на высоту до 20 тысяч футов — чем мы постоянно занимались с тех пор, как начался «блиц».
  Глава VI
  Воздушный налет
  Спали мы в ту ночь мало. Самолетам, казалось, нет числа. Иногда мы видели их в лучах прожекторов, но не могли стрелять. С Торби не поднимался ни один самолет. Было холодно, из долины накатывал промозглый туман. С часу до четырех, когда на посту стоял другой расчет, нам удалось немного подремать. Но когда мы снова заступили в четыре, случайные машины по-прежнему возвращались домой, и отбой воздушной тревоги прозвучал лишь перед самой сменой.
  Мне было чем занять свой ум во время этих долгих часов. Позицию Вэйла неразумной назвать было нельзя, и я только укрепился в убеждении, что мои подозрения, казавшиеся одно время такими определенными, основывались не более чем на домыслах. А самое большое впечатление на меня произвела та легкость и непринужденность, с которой он объяснил наличие фотографии. В конце концов, человек в самом деле может встретить своих старых знакомых в самых неожиданных местах. Совпадения такого рода — не редкость, и подтверждение тому — мои встречи с Марион Шелдон и Джоном Найтингейлом. Но я упорно отказывался верить, что стою на ложном пути. Вейл был умным человеком, гипнотической личностью. Да и моего ареста он добиваться не стал. Моя собственная версия была ничуть не хуже его объяснения, не менее резонного.
  Хорошо, что мне было о чем думать, так как во время нашего позднего дежурства я очутился в одиночестве на краю окопа, а остальные собрались вокруг капрала Худа и о чем-то тихо переговаривались. Сперва я этого даже не заметил, а заметив, направился к ним, полагая, что они обсуждают какой-то интересный вопрос. Приблизившись к ним, я услышал, как Худ сказал:
  — Вот и все, что рассказал мне Лэнгдон.
  — Хотел бы я знать… — начал Четвуд, но замолчал, увидев меня.
  Наступила неловкая пауза. Группа постепенно распалась. Я догадывался, что причиной этому был я.
  Закурив, я вышел из окопа и взял себе шезлонг. Помню, как мне однажды устроили бойкот в приготовительной школе25. Ощущение было почти такое же. Но когда я устроился в шезлонге и приоткрыл глаза, этот бойкот показался мне не стоящим внимания.
  Снова и снова вспомнил я свою встречу с Вейлом и все бумаги, которые просмотрел у него в комнатах.
  Казалось, я топчусь на месте, хотя чутье подсказывало мне, что это впечатление обманчиво. Время от времени я замечал вновь собравшуюся группку у телефона. Я понимал, что разговор идет обо мне, так как они иногда бросали взгляды в мою сторону.
  Я пожалел, что старшим у нас не Лэнгдон. Он бы не допустил такого, а капрал Худ и Четвуд только подливали масла в огонь. Мною постепенно завладевало ощущение отверженности. Я почувствовал себя неловко, хотя здравый смысл подсказывал мне, что все это чепуха. Такое распределение ролей стало действовать мне на нервы. Скоро я обнаружил, что все чаще и чаще поглядываю в их сторону. И каждый раз ощущал, что один из них украдкой, чуть ли — не воровато, наблюдает за мной. Я неожиданно почувствовал себя в ловушке — как заключенный в камере. Мало того, что против меня начальство, так теперь я отрезан и от своих товарищей. Даже Кэн, с которым я ладил, был теперь с ними и исподтишка поглядывал на меня, думая, что я ничего не замечаю.
  Мне стало невыносимо терпеть это дольше, я встат и направился к ним. Они молча наблюдали за моим приближением. Худ, Четвуд и Кэн стояли чуть в стороне от остальных вместе с Мики и невысоким солдатом по кличке Блах26, нос и курчавые темные волосы которого выдавали его национальность. Он сменил Фуллера, который был дневальным. Враждебность их была почти вызывающей. Но то была неприязнь людей с нечистой совестью. Мне стало легче, когда я заметил, что они боятся, как бы я не перехватил инициативу. Это заметно придало мне уверенности.
  — Вам не кажется, что вы слишком долго обсуждаете меня за глаза? — Я старался говорить с безразличием, но дрожь в голосе выдавала мое волнение.
  — Я тебя не понимаю, — это сказал капрал Худ. В его тоне сквозила неприязнь.
  — А проще я выразиться не могу, — я повернулся к Кэну. — Может, ты объяснишь, в чем, собственно, дело.
  Он бросил на Худа смущенный взгляд.
  — А, собственно, ни в чем, дорогой мальчик. Я хочу сказать, неважно в чем.
  — Вот именно. Совершенно неважно, — вставил Четвуд.
  Вдруг в разговор врезался Мики.
  — Неважно! Боже, покарай меня. От вас, ребята, меня тошнит. Перемываете человеку косточки, каркаете, как старухи, а в глаза слова сказать не смеете.
  — Благодарствую, Мики, — сказал я и повернулся к другим. Я вдруг обозлился на них. — Давайте все выясним. Так что тебе сказал Лэнгдон, капрал Худ? — спросил я.
  Он поколебался, потом, пожав плечами, заговорил:
  — Если хочешь знать, сержанту Лэнгдону сказали в столовой, будто пилот, которого мы сбили, упоминал на допросе о каком-то плане захвата британских аэродромов. Вот мы и гадаем, о чем тебе с этим немцем нашлось поговорить.
  — Мы обратили внимание на то, что ты сразу заткнулся, как только подошли Уинтон с Вейлом, — вставил Четвуд.
  — Хорошо, — ответил я. — Вот весь наш разговор, насколько я его помню. — Передав им все, что сказал немец, я добавил: — В следующий раз, когда вам захочется обвинить кого-то в том, что он нацист, имейте смелость обсуждать это в его присутствии.
  Отвернувшись, я почувствовал, что эта тирада с таким же успехом относилась и ко мне с моими подозрениями насчет Вейла. Снова взглянув на них, я увидел, что Худ стоит один. У меня появилась уверенность, что я нажил себе врага. Это был не тот человек, которого можно безнаказанно, за здорово живешь поставить в унизительное положение. Слишком уж он дорожил своим достоинством. Но мне было как-то все равно. Не волноваться же по таким пустякам?
  Потом кто-то, по-моему, это был Кэн, вспомнил, что уже пятница. На какое-то время обо мне позабыли в оживленной дискуссии, чего вообще следует ожидать. В настроении людей в окопе произошло странное изменение. Мики стал бормотать что-то себе под нос, как-то вдруг сделался старым и жалким. Казалось, от любого напряжения кожа на его черепе начинает обвисать. Наверное, жизнь у него была нелегкая. Я оглядел окоп. Начинала пробиваться заря, и в ее слабом свете все казалось невероятно, до болезненности бледным. Боже, как мы все устали!
  Мы снова легли в полседьмого — все, кроме воздушного дозорного. Ради этого добавочного сна стоило пропустить завтрак. Когда я проснулся снова, было уже полдесятого, и ревел «танной»: «Эта акция Муссолини, приурочившего объявление войны именно к этому времени, была ударом в спину истекающей кровью Франции. Диктатор превосходно сыграл роль шакала для своего…» Так проверяли «танной», зачитывая отрывки из вчерашних газет.
  Одеваясь, я съел немного шоколада, потом направился к душевым помыться. Я как раз пересекал плац, когда «танной» завопил:
  — Внимание! Внимание! Эскадрилья «Тигр» — немедленная готовность!
  Хотя я был один, я не смог удержаться от смеха. Диктор заметно шепелявил, и все его «л» и «р» звучали как «в». По всему летному полю взревели моторы. Почти тут же «танной» скомандовал:
  — Эскадрилья «Тигр» — взлет! Эскадрилья «Тигр» — немедленный взлет! Взлет! — шепелявость была особенно заметна в слове «взлет», которое он произносил как «взвет». Затем: — Эскадрилья «Ласточкин хвост» — готовность.
  Я заколебался. Будет ли у меня время побриться? Я находился посреди плаца, в пятидесяти ярдах от душевых. Может, я как раз успел бы. Но мне жутко не хотелось встречать тревогу с намыленным лицом. Все же я решил рискнуть. Но не дошел я еще до края плаца, как «танной» призвал эскадрилью «Ласточкин хвост» — она была у нас новая — к немедленной боевой готовности. Тут я не раздумывая повернул обратно — когда взлетают обе эскадрильи, значит, последует воздушная тревога. Когда я вновь пересекал площадь, эскадрилья «Тигр» уже ревела над головой четырьмя звеньями по три.
  — Доброе утро.
  Голос был девичий. Я обернулся и увидел Марион Шелдон, очень стройную, похожую на мальчишку.
  — Мы что, больше не знаемся? — сказала она, улыбаясь.
  — Что вы хотите этим сказать? — уклончиво ответил я.
  Дело в том, что я пытался угадать, что нам сулит вся эта суматоха, и без особого успеха старался унять внутреннюю дрожь.
  — Господи, да вы прошли мимо и даже не заметили меня, — она засмеялась. — О чем же вы так напряженно думали?
  — Так, ни о чем, — ответил я. — Как дела? Наряды вне очереди уже иссякли?
  — Не совсем. Еще два дня. — Она подошла и оказалась совсем рядом со мной. Я, помню, еще подумал, какие красивые и ясные у нее глаза и каким нелепо вздернутым и задористым выглядит нос. — Как вчерашний вечер? — спросила она. — Я так тревожилась за вас.
  Я кратко рассказал ей. Когда я закончил, она сказала:
  — Я рада, что не совсем все напрасно. Вы, случайно, не узнали его имя?
  Я подумал немного, пытаясь вспомнить его по письмам, которые бегло просматривал.
  — По-моему, Джошуа, — сказал я. — Да, Джошуа.
  — Все сходится, — сказала она. — Прошлой ночью Элейн разговаривала во сне. Наши койки стоят рядом. Я проснулась и услышала: «Я не останусь, Джошуа, не останусь. Ты должен забрать меня отсюда». После этого я не разобрала — была какая-то тарабарщина. Потом: «Ты должен вывезти меня, Джошуа. Должен. Они попадут в ангары». Это вам о чем-нибудь говорит? А сегодня утром она встала вконец разбитая и страшно нервничала.
  Холодок пробежал у меня по коже: я догадывался, о чем это говорит. Но не видел смысла без нужды пугать Марион.
  — Что-нибудь еще она говорила?
  — Да, но это был сплошной набор слов. Что-то о своем дне рожденья и о «Коулд Харбор Фарм» — это ведь название какой-то книги, да?
  — Нет, «Коулд Камфорт Фарм», — сказал я, и мы засмеялись.
  — Ну конечно, — сказала она. — Но больше ничего интересного не было, только то, что я вам сказала.
  В этот миг завыли сирены. Я оглядел плац. Солдат на велосипеде, в каске и с противогазом наготове, крутил педали по дороге от нашей канцелярии.
  — Ну вот! — сказал я. — К орудию! Я так и знал, что ждать придется недолго. — На велике сидел Мейсон. Я помахал ему, показывая, что все понял. — Вы сегодня не на дежурстве? — спросил я Марион.
  — Нет, я только что сменилась. А что?
  — Слава богу! — воскликнул я. — Обязательно идите в убежище, когда объявят воздушную тревогу. Мне пора. Счастливо!
  Я помахал ей и пустился бегом, а по «танною» объявили предварительное предупреждение о воздушной тревоге.
  — Всему персоналу, не занятому обслуживанием самолетов или на оборонительных сооружениях, укрыться в убежище.
  Теперь уже бежали все — часовые на свои посты, остальные — в убежища.
  У края летного поля со мной поравнялся Мики, кативший на велосипеде Лэнгдона.
  — Началось, браток, а? — спросил он.
  Но бодрость его была вымученная, глаза дико горели на побледневшем лице. Когда он покатил дальше, я подумал, что есть люди, которым суждено погибнуть от бомбы, так же как есть такие, кому на роду написано быть заколотым или отравленным, а человек, которому грозит смерть от бомбы, это, должно быть, Мики.
  Когда я добрался до окопа, большая часть подразделения была уже там.
  — Побережье пересекает большая группа самолетов, — услышал я чей-то голос.
  Я надел каску и подготовил противогаз.
  — Ты лучше сиди на телефоне, — сказал мне Лэнгдон.
  Вату рвали как обычно друг у друга из рук. Это было еще до того, как всем выдали настоящие затычки для ушей. На трехдюймовке уши должны быть обязательно заткнуты. Беда в том, что это старое морское орудие, переделанное для зенитной стрельбы, и чтобы получить соответствующий угол подъема, откат пришлось уменьшить с двух футов до одиннадцати дюймов, поэтому выстрел стал еще громче.
  — Внимание! Внимание! Эскадрилья «Ласточкин хвост» — взлет! Взлет!
  Мимо пронеслась машина, везущая офицеров-летчиков из столовой к капонирам. Еще несколько офицеров бежали по дороге. Все были в полном обмундировании. Среди них я узнал Джона Найтингейла. Он бежал своей легкой, хотя и неуклюжей трусцой. Пробегая мимо нашего окопа, он помахал мне рукой. Я ответил на его приветствие.
  — Это Найтингейл, да? — спросил Кэн.
  _ Да, — ответил я. — Мы вместе учились в школе.
  Не сказать этого я просто не мог. Не в силах удержаться, я посмотрел сначала на Худа, потом на Четвуда. Именно из-за их недавней неприязни ко мне я счел своим долгом подчеркнуть, что лично знаком с асом-лидером новой эскадрильи, а это была почти претензия на респектабельность.
  Найтингейл исчез на капонире как раз за нашим окопом. Оглушительно взревели моторы. Мгновение спустя его самолет вырулил оттуда, «фонарь» его кабины был откинут назад, и я увидел, как он помахал своей обслуге. Номер его самолета был TZ05. Он надвинул «фонарь», и самолет на сумасшедшей скорости понесся к старту взлетно-посадочной полосы, где уже собирались самолеты с других капониров.
  Когда эскадрилья начала взлетать, зазвонил телефон. Я снял трубку.
  — Четыре, — сказал я, когда назвали наш номер.
  — Одну минуточку, — сказал голос в трубке. — Передаю засечку. Строй около 200 самолетов в 25 милях к юго-востоку, летят на северо-запад. Высота — 20 тысяч футов.
  Я передал информацию Лэнгдону. Люди на позиции выслушали новость молча. Мы уже привыкли к большим скоплениям самолетов. Но я знал, о чем думают все. Я и сам думал о том же: неужели их цель — Торби?
  — Внимание! Внимание! — опять «танной». — Воздушная тревога! Воздушная тревога! Всему персоналу немедленно в убежище! Немедленно в убежище! Воздушная тревога! Всё.
  Мы напряженно ждали, наблюдая за небом. Оно было очень синее, высоко плыли небольшие облачка. Эскадрилья «Ласточкин хвост» скрылась из виду, превратившись в крошечные пятнышки, взбирающиеся вверх на юго-восток. У Лэнгдона был бинокль. Он то и дело вглядывался в небо на юге и востоке. Хотя пошел только одиннадцатый час, в окопе уже было жарко. Солнце палило нещадно, так что глазам было больно, и они уставали, силясь разглядеть крапинки самолетов, которые показывались лишь тогда, когда высоко под лазурной чашей небосвода на них светило солнце.
  — Они летят прямо со стороны солнца, — сказал Хенсон.
  — Да, это им как раз и надо, — добавил Блах. — Чтобы мы ничего не разглядели.
  — Если они приземлятся, они сразу же отдадут тебя на заклание, — сказал Мики. — Ты бы хоть выкинул свой личный номер, если там записана твоя иудейская религия.
  Мы засмеялись. Посмеяться над чем угодно сейчас было громадным облегчением. Блах тоже заулыбался.
  — Я его уже выкинул, — сказал он. — Беда в том, что я не могу выкинуть свой нос.
  — Ты бы мог его отрезать, — предложил кто-то.
  — Изуродовать себе лицо? Нет уж, спасибо. Тогда Кэн не даст мне роли после войны.
  — Слышите? — сказал капрал Худ.
  До нас донесся едва различимый гул моторов высоко летящих машин.
  — Это они, — сказал Четвуд.
  — Иисусе! И ни одного нашего истребителя не видно, — проговорил Кэн.
  Гул моторов стал громче.
  — Тот джерри действительно сказал, что сегодня нас будут бомбить? — спросил меня Мики.
  Я кивнул.
  Наступило молчание.
  — Боже, как бы я хотел добраться до них со штыком!
  — Спускайтесь сюда, ублюдки! Спускайтесь! — лицо у Мики, когда он бормотал свой вызов небу, напряглось. Он повернулся к Лэнгдону. — Что ты думаешь, Джон? Сегодня наша очередь?
  — А, заткнись ты, — сказал капрал Худ.
  — Смотрите! Вон! — Четвуд указывал высоко на северо-запад. — Он на секунду сверкнул на солнце.
  Мы напрягали зрение, но никто ничего не разглядел, хотя стук моторов слышался уже отчетливо. Этот звук доносился с той стороны, куда указывал Четвуд.
  — Вон он опять, — сказал Четвуд. — И другие. Сейчас я вижу их все, — он принялся считать. — По-моему, двадцать один.
  — Да, я тоже вижу, — подтвердил Фуллер.
  Лэнгдон выискивал самолеты в бинокль. Я всматривался в небо, но ничего не видел. Если не сфокусируешь глаза на правильное расстояние, самолет разглядеть невозможно.
  — На, взгляни, — сказал Лэнгдон, протягивая бинокль Четвуду. — Если их 21, тогда я не думаю, что это джерри. Впрочем, какая-нибудь эскадрилья могла пройти над Лондоном незамеченной.
  Четвуд взял бинокль и вскоре сказал:
  — Все в порядке. Это «харрикейны».
  Зазвонил телефон.
  Услышав сообщение оператора, я похолодел от ужаса. Положив трубку, я повернулся к Лэнгдону.
  — Первую группу отогнали, — сказал я. — Но другая группа самолетов как раз сейчас пересекает побережье. В ней 50 бомбардировщиков в сопровождении двух очень больших групп истребителей. Бомбардировщики на высоте 20 тысяч футов, истребители на высоте 25 и 30 тысяч.
  Все промолчали. И тут же снова начали вглядываться в небо. Мики что-то бубнил себе под нос. Я поглядел на лица ребят. Вид у всех был неряшливый. Побриться в то утро никто не успел. И хотя от солнца мы все стали коричневыми, лица казались бледными и усталыми.
  Над аэродромом кружили две эскадрильи «харрикейнов». Время от времени «хвостовой чарли» каждой эскадрильи, то есть самолет, который мотается из стороны в сторону сквозь строй, чтобы охранять его с тыла, сверкал на солнце, будто серебряная обертка.
  Не знаю, сколько мы так вот ждали, наблюдая за небом. Казалось, целую вечность. Но ничего не менялось, только эти две (впервые две!) эскадрильи кружили над нашей базой. Время шло, но для нас оно остановилось. Разговоры стихли. Молчал даже Мики, из которого обычно так и сыпались остроты.
  Все напряженно ожидали развязки.
  Вдруг снова заблеял «тайной»:
  — Внимание! Через несколько минут самолеты начнут садиться на заправку и пополнение боеприпасов. Всем наземным командам быть наготове. Самолеты надо поднять в воздух как можно скорее. Всем командам быть наготове. Всё.
  — Должно быть, где-то идет бой, — заметил Четвуд.
  — Как жаль, что они бьются далеко от нас, — сказал Мики. — Так хочется посмотреть, как фашисты падают на землю, а наша старая пушка бабахает — бах, бах, бах! Вот бы мы нагнали на них страху, скажу я вам. Правда, Джон?
  — Ты еще можешь пожалеть о своем желании, Мики, — ответил Лэнгдон.
  Я бросил взгляд на часы. Была половина двенадцатого. Этот налет, должно быть, тоже разогнали. Услышав звук моторов быстро приближающегося самолета, я поднял глаза. Машина на малой высоте быстро шла с востока.
  — Что это? — спросил кто-то.
  — «Харрикейн», — ответил Лэнгдон.
  Самолет был из эскадрильи «Тигр». Он сделал только один круг над аэродромом и приземлился, сильно подпрыгивая. Наземная команда и бензовоз были уже наготове. По одному начали слетаться другие самолеты — один с сильно потрепанным от снаряда хвостом, другой — с погнутым крылом. Большей частью они спешили сесть, некоторые даже не делали круга, а садились прямо на траву, несмотря на легкий ветер.
  Наземные команды работали, как заведенные, заправляя бензобаки и пополняя боезапас. Не проходило и десяти минут, как истребители снова оказывались в воздухе. Появились еще самолеты, несколько из эскадрильи «Ласточкин хвост», среди них — Найтингейл, и один или два «спитфайера» с чужого аэродрома. Я видел, как Найтингейл снова улетел.
  Без четверти двенадцать. Напряжение спало, теперь нам было как-то легче. Казалось, будто налет выдохся, хотя воздушный бой, наверное, еще продолжался. Дважды мы звонили в штаб ПВО, но там знали не больше нашего.
  Потом кто-то вдруг сказал:
  — Слушайте!
  Донесся слабый и низкий непрерывный гул. Он был очень далеко. А две наши эскадрильи по-прежнему кружили у нас над головами. И тут снова заговорил «танной»:
  — Внимание! Внимание! Массированный воздушный налет! Массированный воздушный налет! Всем самолетам, которые в состоянии подняться, немедленно взлетать! Всем самолетам взлет!
  Душа у меня ушла в пятки, и я никак не мог с собой справиться. Массированный воздушный налет был объявлен у нас впервые.
  Звук становился все громче. Стука не было, только глухой глубокий гул. На аэродроме ревели моторы, и около каждого капонира, копошились люди. Потом аэродром вдруг опустел. Разлетевшись в разные стороны, самолеты превратились в черные точки на небе — некоторые незаправленные, другие без боеприпасов или почти в аварийном состоянии, а один или два — тренировочные. На летном поле не было видно ни души, стояло только несколько самолетов, которые так и не смогли взлететь. Лишь волны жара плясали над гудроном.
  — Вон они! Смотрите!
  Я повернулся и, приложив ладонь козырьком к глазам, вгляделся в том направлении, куда указывал капрал Худ. Он принялся было считать, но бросил.
  — Боже! А выше над ними еще. Видите их?
  Какое-то мгновение я ничего не видел. Солнце выжгло все облака. Я так старательно всматривался, что у меня в глазах зарябило. Я закрыл глаза и потряс головой. Шум моторов тем временем нарастал. Лэнгдон точно прирос к своему биноклю. Я видел наши истребители, как раз наблюдал за ними, когда они вдруг перестали кружить и унеслись в сторону солнца, навстречу приближающимся самолетам. Казалось невероятным, что я не разглядел их раньше.
  Немцы шли непрерывным строем на высоте около 20 тысяч футов — темные точки на голубом небе. А над ними — серебряные блестки истребителей, сверкавшие на солнце. Наводчики следили за их приближением, ствол зенитки медленно двинулся вверх. Лэнгдон по-прежнему наблюдал за ними в бинокль. Наконец он отпустил его.
  — Кажется, идут на нас, — спокойно сказал он. — Взрыватель 25, заряжай!
  Худ поставил взрыватель снаряда, который он держал наготове на бруствере, на нужную отметку и протянул Фуллеру; тот бегом оттащил его к орудию. Мики вогнал его в ствол рукой в перчатке, и затвор с лязгом поднялся. Наводчики доложили, что цель поймана.
  Лэнгдон выжидал. Я почувствовал озноб, хотя солнце палило нещадно. Тяжелый гул становился громче с каждой секундой. Я уже различал очертания самолетов без бинокля.
  — «Юнкерсы-88» — произнес Лэнгдон.
  — Штук, наверное, пятьдесят, — сказал Худ.
  — А над ними истребители, так ведь? — спросил Мики.
  Лэнгдон кивнул.
  — Прямо целый рой.
  Невооруженным глазом форму истребителей было не разглядеть, но я видел, что они огромным веером растянулись над бомбардировщиками и позади них.
  Вдруг из слепящего блеска солнца широким фронтом вышли новые самолеты.
  — Вон наши идут! — крикнул кто-то.
  Затаив дыхание, мы следили за неравной схваткой. 21 против двухсот с лишним. Дело казалось безнадежным. К чему этот бессмысленный героизм? Кулаки мои сжались. Мне хотелось отвести взгляд, чтобы дать уставшим глазам хоть чуть-чуть отдохнуть, но вид кучки самолетов — британских самолетов, — разворачивающихся для атаки на этот мощный строй, захватил меня. Я ощутил прилив гордости: там, в небе, мои соотечественники, и я сражаюсь вместе с этими храбрецами за те же идеалы, что и они.
  Строй вражеских бомбардировщиков настойчиво шел вперед, будто катился паровой каток, сворачивать было некуда.
  Они шли в пике на наши эскадрильи. Не добравшись до бомбардировщиков, эскадрильи рассыпались, но я заметил, что один или два самолета прорвались к атакующему строю. Когда до нас стал долетать звук крутых пикирований с выключенными двигателями, гул самолетов превратился в яростный рык. А затем, перебивая шум моторов, раздался стрекот пулеметов. От этого звука сводило зубы. Как будто рвали коленкор.
  Один бомбардировщик, задымившись, отвалил от строя. Я услышал собственный крик. Из-за жуткого волнения впечатления стерлись, помню только отрывками. Все в окопе что-то кричали от возбуждения. Упал еще один бомбардировщик, но этот вышел из пике и покинул поле битвы. Воздух был полон гулом моторов и далеким стрекотом пулеметов. Наши истребители и «мессершмит-ты-109» перемешались в одной беспорядочно движущейся куче. Но боевой порядок бомбардировщиков непреклонно продвигался вперед. А высоко над ним держал строй самый верхний эшелон конвоирующих истребителей. Наши машины по одной, по две неслись на них, готовые вступить в бой, хотя у многих из них горючее после схватки над побережьем было на исходе и не хватало боеприпасов.
  Тут, перекрывая шум боя, заревел «танной»:
  — Прежде чем открывать огонь, наземным средствам обороны соблюдать осторожность. Наши истребители атакуют боевой строй врага.
  Но Лэнгдон, наблюдавший в бинокль, сказал:
  — Возьмите на прицел ведущее звено бомбардировщиков Кто-нибудь видит около них наших истребителей?
  Нет никто не видел. Наводчики доложили: «Есть, есть». Лэнгдон подождал немного, определяя расстояние. Теперь строй проходил к востоку от аэродрома, он был растянут на звенья по три.
  — Огонь!
  Наша зенитка грохнула. Я увидел, как открылся замок, и из него повалили пламя и дым, услышал свист снаряда, когда он вылетел из жерла. Бегали туда-сюда заряжающие со снарядами, Мики досылал их в ствол, и зенитка стреляла с оглушительным грохотом. Худ готовил снаряды с нужным взрывателем, их постоянно держали под рукой.
  И только когда мы сделали пять выстрелов, я посмотрел вверх. Среди самолетов ведущего звена были хорошо видны четыре облачка белого дыма. Пока я смотрел, сразу за ведущим самолетом появился еще один. Он как-то враз споткнулся, нырнул вниз в полосе дыма и тут же взорвался. Вспышка — и на том месте, где только что был немецкий бомбардировщик, оказалось лишь облачко дыма.
  — Взрыватель 22! — надрывался Лэнгдон.
  Худ лихорадочно работал ключом для установки взрывателя — кружочком металла, который надевается на нос снаряда, так чтобы его можно было повернуть и поставить на нужное деление.
  Мы палили непрерывно, время от времени я слышал грохот другой трехдюймовки. Небольшие ватные шарики дыма отмечали путь вражеского строя.
  — Взрыватель 20!
  Теперь самолеты были почти к востоку от нас. Еще немного — и они пройдут мимо, направляясь к Лондону. Взглянув вверх, я увидел схватку истребителей. От общей кучи отделились в спирали дыма два самолета. Бой шел чуть ли не над нашими головами. Вдруг все перекрыл пронзительный вой пикирующего самолета. Я не сразу сообразил, откуда он доносится. Потом увидел его — выключив моторы, он стремительно падал на аэродром. Из пике самолет выйти не смог и упал за деревьями, взрыхлив землю и выстрелив вверх струей дыма. При этом зрелище мне стало не по себе, как в первый раз. Я представил, как какой-то бедолага хватается за рычаги, а потом отчаянно пытается отодвинуть заевший «фонарь» кабины. И пока эти мысли проносились у меня в голове, я все продолжал слышать нарастающее крещендо его двигателей. Казалось, будто то, что произошло, был сон. Наконец донесся тошнотворный треск, страшно громкий, и мне сразу стало как-то легче.
  Я снова глянул вверх на строй «юнкерсов». Ведущие, в облачках дыма, поворачивали на запад, в сторону Торби. В нашу сторону. Орудие вело постоянный огонь, и я потихоньку начинал привыкать к этому аду. В ушах у меня звенело, но я уже больше не съеживался перед каждым выстрелом.
  Глядя на то, как поворачивают немецкие самолеты, я понял, что за этим последует. Так оно и вышло — с разворота они один за другим стали падать в пике. Я помнил, что случилось над Митчетом. Теперь настала наша очередь. Как ни странно, мне было совсем не страшно. Я будто смотрел на самого себя со стороны — вот мое тело пригнулось, запрокинув голову, а глаза следят за серебристыми яйцами, высыпающимися из-под каждого самолета.
  Мне показалось, что прошла целая вечность, пока я, напрягшись, ждал. По-прежнему стреляли трехдюймовки, выли моторы пикирующих бомбардировщиков и стрекотали вдалеке пулеметы.
  И вдруг на аэродроме будто разверзлась преисподняя. Когда немцы выходили из пике на высоте около семи тысяч футов, заговорили «бофорсы», «испано» и пулеметы системы «льюис» — заговорили все сразу. Было видно, как красные трассирующие снаряды «бофорсов», похожие на огненные апельсины, лениво струятся вверх навстречу бомбардировщикам.
  Затем за капониром к северу от нас взлетел в воздух фонтан земли, и от этого взрыва задрожал весь окоп. Воцарился ад кромешный — стали рваться бомба за бомбой. По всему аэродрому зависали на секунду громадные земляные брызги, а когда они падали, вверх вздымались новые.
  Все это время Лэнгдон бесстрашно стоял чуть позади орудия, корректируя огонь. Многие, ища укрытия, жались к брустверу, но наводчики по-прежнему сидели на своих местах, а Мики был целиком поглощен стрельбой. Случилось так, что наступила минутная пауза, когда к орудию не поднесли ни одного снаряда, хотя Худ знай себе занимался своим делом. Не раздумывая, я подбежал к нему, схватил снаряд и протянул его Мики, который дослал его в ствол.
  Еще несколько минут я не следил за тем, что происходит, так как все мое внимание было поглощено тем, чтобы обеспечивать зенитку снарядами. Я знал только, что за пределами этой сосредоточенности было дьявольское месиво. Повсюду летала шрапнель, в воздухе над окопом свистели и завывали осколки.
  К Фуллеру и ко мне присоединились другие и тоже стали подносить снаряды к орудию. Мы уже начинали привыкать к взрывам бомб, сотрясавшим окоп, словно землетрясение. Вдруг я услышал свист бомбы, особенно громкий, и, подняв глаза, увидел, что она летит прямо на нас. Я инстинктивно распластался на земле лицом вниз. Секундой позже эта сволочь упала едва ли не в двадцати ярдах от окопа, последовал оглушительный взрыв. Часть бруствера из мешков с песком обвалилась в окоп, вокруг нас падали вывороченные разрывом большие куски дерна и камни. Один из нас — Хелсон — потерял сознание. Но мгновение спустя зенитка уже снова стреляла. Мы сбили один самолет, я уверен в этом. Мы сбили его на пике, и он, продолжая лететь, врезался на земле в один из ангаров и взорвался огромной вспышкой пламени.
  И вдруг посреди всего этого шума зазвонил телефон. Просто повезло, что я услышал его. Кинувшись к нему, я снял трубку и услышал, что уже передается информация:
  — … низко к югу. Еще один налет, самолеты идут на малой высоте с юга… Очень низко… Еще один налет… — По голосу оператора можно было догадаться, что он страшно напуган.
  — Далеко они? — врезался я.
  — Очень близко, — последовал ответ.
  Я схватил Лэнгдона за руку и прокричал ему на ухо все, что только что услышал.
  — Стой! — закричал он. — Навести над самыми ангарами. Шрапнель, взрыватель два. Заряжай!
  Орудие развернулось.
  Глава VII
  Синяки и шишки
  Прекратить огонь и ждать чего-то, нацелив пушку поверх ангаров, вместо того, чтобы палить по пикирующим бомбардировщикам, которые продолжали атаковать нас, — это казалось мне преступным бездействием. Небо на юге было чистое. В мозгу яркой вспышкой мелькнула мысль о том, что какой-нибудь шпион вполне мог отдать по телефону фальшивый приказ. Но сейчас это мало что значило: стрельбу все равно надо было кончать, потому что мощь налета таяла по мере того, как наши самолеты, подкрепленные отбившимися истребителями с других аэродромов и резервными эскадрильями, которые уже успели вступить в бой, начинали наскакивать на бомбардировщики, нарушая точность их пикирования и мешая им строиться после бомбометания.
  Другая трехдюймовка тоже прекратила огонь. Слышался лишь рев битвы над головой да глухие шлепки — бомбы падали на глинистую почву. Впервые с начала боя я осознал, что моя рубаха насквозь промокла от пота, но жара я не чувствовал. По правде говоря, я вообще ничего не чувствовал. Оторви мне сейчас взрывом руку, я бы и этого не заметил. Вот когда мне стало ясно, что в пылу сражения продолжают драться даже смертельно раненые. В тот миг я и сам был способен на такое, и героизм тут ни при чем — я отнюдь не герой. Просто у меня напрочь отшибло все чувства, способность что-либо воспринимать. Я видел, как полыхает ангар, в который рухнул джерри, видел, как команда с пенными огнетушителями и другие пожарные суетятся вокруг, пытаясь сбить пламя, видел, как половина здания офицерской столовой обвалилась, а от одного из бараков возле плаца остался лишь голый остов. Заметил я и то, что на само летное поле упало всего несколько бомб, зато окружающие его постройки были проутюжены на совесть. Все это я отмечал совершенно бессознательно. Я не шевельнулся, чтобы помочь Хелсону, который так и лежал на покрытом шлаком дне окопа; из рваной раны на лбу у него сочилась кровь, но никто из нас не сдвинулся с места, чтобы оказать ему помощь.
  На весь этот обзор ушло не больше секунды. С юга донесся зловещий свист скоростных самолетов, идущих на малой высоте. Мгновение спустя свист сменился ревом, в котором потонули все звуки, и над ангарами, словно по волшебству, появились боевые машины. Растянувшись в цепь, они приближались с молниеносной быстротой и летели так низко, что один пилот даже приподнял левое крыло, чтобы не задеть радиомачту возле главных ворот. Когда они откладывали свои яички, высота от крыш бараков не привышала тридцати футов. Я видел, как из-под фюзеляжей каскадами сыплются бомбы.
  — Огонь! — резко скомандовал Лэнгдон.
  Пушка оглушительно грохнула, и в тот же миг весь казарменный городок исчез за завесой из дыма, земли и взлетавшего в воздух кирпича. Казалось, остатки полуразрушенных казарм приподнялись над землей, рассыпаясь на тысячи осколков. Послышался грохот, подобный грому, и на фоне черных длинных смерчей, непроницаемой стеной перегородивших весь лагерь, появились серебристые самолеты. Громадные с виду, они с ревом неслись на нас в жарких лучах солнца. Это были «дорнье-215» — я сразу узнал их по молоткообразным носам. Казалось, они заполонили все небо. Машины летели в огромном черном облаке дыма; два самолета страшно затряслись, когда по ним полоснула наша шрапнель, но по-прежнему двигались на нас. Наша зенитка выстрелила снова, потом еще, другая трехдюймовка тоже вела огонь, но толку от этого не было: самолеты были так близко, что взрыватель, которым мы стреляли, уже не годился. Цепь разделилась, перестроилась в двухлинейный боевой порядок, и самолеты принялись сметать все, что находилось по бокам посадочной площадки. Внезапно я впервые почувствовал страх, потому что в этот миг разом осознал то, что уже давно подспудно вызревало в моем мозгу: немцы хотят уничтожить наши наземные оборонительные сооружения, и не только их, но и личный состав аэродрома. Громады ангаров остались целехонькими, резко выделяясь на фоне дыма и пламени, взмывавших ввысь над тем местом, где раньше стояли казармы, столовая и палатка ВТС. Но, даже поняв это, я продолжал стоять, как зачарованный, а самолеты все неслись и неслись на нас…
  Одна бомба упала рядом с постом оповещения, вторая — возле позиции, где находился крупнокалиберный пулемет «испано»; ДОТ из бетона и кирпича в каких-нибудь пятидесяти ярдах от нас был разрушен. Только что он стоял на месте, такой же, как и две недели назад, и вот уже превратился в груду обломков, взлетевших в воздух под напором бездумной жестокой силы. Мгновение — и вот уже первый самолет над нами. В отчаянной надежде на прямое попадание, Лэнгдон приказал стрелять, целясь по горизонтали. По-моему, мы промахнулись. Во всяком случае, самолет пронесся над нами, даже не дрогнув; на миг его широко распростертые крылья отбросили на окоп тень, которая показалась мне тенью смерти. Я разглядел пилота, одеревеневшего в своей кабине. Он оскалил зубы, и мне подумалось, что для дела, которым он сейчас занимается, нужны крепкие нервы.
  Как только самолет промелькнул над окопом, по брустверу побежала строчка песчаных фонтанчиков — это поливал нас свинцом пулеметчик из хвостовой кабины. Я пригнулся и втянул голову в плечи, но прежде успел заметить, как «бофорс» на нашей стороне аэродрома открыл по нему огонь — пламенные апельсинчики устремились к самолету, дождем рассыпаясь вдоль фюзеляжа. Одно попадание, второе… Огромная машина споткнулась в воздухе, затряслась и нырнула к земле. Как она разбилась, я не видел: над нами уже был следующий самолет, и его пулеметчик начинял окоп градом пуль. Что-то стукнулось в затылок моей каски, голова дернулась вперед так, что на мгновение мне показалось, что у меня, должно быть, перебита шея. Я слышал, как ударивший меня предмет со свистом ушел в воздух, а мгновение спустя я уже сидел, согнувшись в три погибели, под прикрытием бруствера. Пули осыпали шлаковое дно окопа, прошивали мешки с песком ровными симметричными линиями, на фоне общего грохота слышался лязг и жалобный вой, с которым они ударялись о пушку и рикошетом отскакивали от нее.
  И все это время Лэнгдон стоял в полный рост, наводчики сидели на своих местах, а Мики продолжал стрелять. Теперь мы пользовались взрывателем номер один, и грохот разрыва следовал почти сразу же за выстрелом. Склонившись к земле, Худ ставил взрыватели на нужную отметку, а подносчики бегом тащили снаряды к орудию, согнувшись чуть ли не пополам.
  Сейчас, задним числом, это кажется невероятным, но у нас оказался всего один лишь раненый — парень по фамилии Стрэнг, да и тот отделался легкой царапиной руки. А ведь каждый пролетавший над нами самолет полосовал окоп крошечными огненными дротиками трассирующих пуль. Слава богу, ни одна из них не угодила в открытые ящики с боезапасом.
  Лэнгдон издал торжествующий крик, и секунду спустя в окоп упала какая-то железка. Наш снаряд разорвался совсем рядом с самолетом, и я почувствовал, как машина закачалась, когда ее тень проносилась над окопом.
  Сидя под бруствером, я заметил «харрикейн», который почти вертикально пикировал на ангары. Я думал, он разобьется, но самолет выровнялся и сел на хвост шестому по счету «дорнье». Канонада восьми его стволов на мгновение перекрыла шум боя, вырвавшиеся из них язычки пламени были видны даже в слепящем свете солнца. Самолет напомнил мне японскую игрушку со вделанным внутрь кремнем. Я мельком заметил номер на фюзеляже — TZ05. Истребитель Найтингейла! При виде этого дерзкого лихачества в воздухе у меня потеплело на душе.
  Я машинально считал пролетавшие самолеты. Тот, что мы повредили, был пятым. Следом за ним, буквально у него на хвосте, летел еще один. Что-то ударилось в бруствер напротив того места, где я сидел, меня обдало песком, из ящика на дне окопа покатились снаряды. Бруствер обвалился, а самолет тем временем промчался так низко, что, подпрыгнув, я наверняка дотронулся бы до его крыла.
  А когда его гул замер дальше к северу, огонь прекратился, и стало до странности тихо. Я бросил взгляд в безоблачную синеву неба. Налет пикирующих бомбардировщиков закончился; повернув носы в сторону дома, они уходили рваным строем на юго-восток.
  В этой неестественной тишине мы услыхали совсем иной звук. Это было потрескивание пламени. Я встал на ноги и ошалело огляделся вокруг. Торби лежал в руинах. Весь казарменный городок к югу от посадочной площадки был окутан дымом, свозь который проглядывали ангары. Они почти не пострадали, зато от других строений остались лишь покореженные и разбитые остовы, а над ними взмывали ввысь огромные языки пламени, особенно яркие на фоне черного дыма. Все пространство между городком и нашим окопом было изрыто воронками от бомб, похожими на старые кротовые норы.
  Сомневаться не приходилось: немцы намеревались разделаться с личным составом. Ни летное поле, ни даже самолеты, которых, как ни странно, немало оставалось в ангарах, их не интересовали.
  Одному богу ведомо, сколько машин потеряла эта немецкая эскадрилья. Впоследствии нам сказали, что это было одно из лучших воздушных соединений. Охотно верю. Летали они красиво и лихо, причем заранее зная, что Торби надежно защищен. Нужны дьявольски крепкие нервы, чтобы хладнокровно творить такие дела. Один сбитый бомбардировщик кучей покореженного хлама лежал на северной стороне летного поля, второй упал в кустарник недалеко от обломков того самолета, который мы сбили накануне. Его пожирало яростное пламя. Наверное, были и другие сбитые самолеты, а что до остальных, то им еще предстояло добираться домой под носом у наших истребителей и без достаточного запаса высоты.
  Пока я стоял, разглядывая хаос, в который погрузился Торби, Лэнгдон все время что-то кричал, обращаясь ко мне. Но я был слишком потрясен, чтобы вникать в смысл его слов.
  — Прочь! — вопил он. — Всем покинуть окоп! Вы стоите рядом с бомбой, неужели непонятно? Убирайтесь отсюда!
  Внезапно до меня дошло. Я недоуменно посмотрел на Лэнгдона. Где бомба? Я не видел никакой бомбы…
  Я оглядел окоп. Худ и Фуллер вытаскивали Хелсона, Четвуд помогал Стрэнгу, остальные очумело стояли вокруг или тянулись вслед за Худом из окопа, будто отара овец. Бледный, объятый ужасом, рыдающий Мики скрючился в углу. Пока шел бой, он оставался на посту, был невозмутим и даже не замечал завывавшей вокруг стальной пурги, но теперь, когда все кончилось, нервы сдали, превратив его в труса. Лицо Кэна было белее мела, когда он вылезал из окопа; бледный, обалдевший Блах истуканом стоял на месте.
  — Вылезай или взорвешься! — Я понял, что Лэнгдон орет на меня; он указывал на бруствер перед моим носом. Только теперь мой мозг включился в работу. Бруствер рухнул потому, что в него угодила бомба замедленного действия. Я обернулся. Лэнгдон боролся с Мики. Подхватив его с боков и спотыкаясь о разбросанные снарядные ящики, мы вытащили Мики из окопа. Он трясся, как осиновый лист. Кэн и Блах двинулись за нами, осознав наконец опасность.
  Мы оттащили Мики в барак. На пороге я оглянулся. Из разбитого бруствера торчал стабилизатор бомбы, нос ее зарылся в песок. Сброшенная с высоты в тридцать футов, она не смогла уйти глубоко. Мурашки побежали у меня по спине, когда я подумал, что было бы с нами, окажись взрыватель этой бомбы ударным, а не замедленного действия. Господи, ну и повезло же нам!
  — Придется оттаскивать ее оттуда, — сказал Лэнгдон. — Пушка должна быть готова к бою как можно скорее.
  — В складском ангаре есть трос, — вспомнил я. — Можно взять твой велик?
  — Разумеется.
  Я вскочил на велосипед и покатил по дороге, петляя воронок. Я был слишком потрясен, хотелось хоть какого-то дела. Сильно пахло кордитом, особенно возле воронок, а когда я приблизился к ангарам, в ноздри мне шибанул едкий дымный дух. Я проехал мимо развалин офицерской столовой и повернул к плацу. В это время одинокий громкоговоритель объявил, что всем, кто не занят обслуживанием самолетов, надлежит явиться на плац для борьбы с огнем.
  Царивший на плацу погром не поддается описанию. С трех сторон площадь окружали пылающие здания; немцы бросали не только разрывные бомбы, но и фугаски. Для борьбы с таким огнем наше противопожарное оборудование не годилось. Дым слепил глаза, у меня выступили слезы. Повсюду носились солдаты и девушки, громко кричали. Все вокруг было пропитано болью изнемогавших от нервного напряжения людей. Я миновал блиндаж, в который угодила бомба. Наверх вытаскивали убитых и раненых. Мне казалось, что я чувствую запах крови, меня подташнивало. Повсюду валялось битое стекло, и вскоре я проколол заднюю шину. Начали прибывать кареты скорой помощи и пожарные машины со всей округи. Мне повезло — я добрался до учебного центра, а меня даже ни разу не сшибли. От здания не осталось ничего, не стало и госпиталя, который превратился в груду битого кирпича. Девушка в изодранной форме ЖВС, шатаясь, тащилась по развалинам. Она прошла сквозь помпезную дверь в единственной уцелевшей стене и тщательно прикрыла ее за собой. Лицо и волосы девушки были укутаны в плотный кокон из кирпичной пыли, с рук текла кровь.
  Внезапно я с тошнотворным страхом подумал о Марион. Где она была во время налета? Успела ли укрыться? Должна была успеть, как же иначе? А может, она была как раз в том убежище, которое разбомбило? Вопросы мелькали в голове, не находя ответов. Я понимал, что Марион мне небезразлична, но какое место она занимала в моей жизни — этого мой смятенный разум еще не постиг. Я вспомнил ее лицо — ясные глаза, вздернутый нос, прямые белокурые волосы, и воспоминание это причинило мне боль, боль оттого, что лицо ее было лишь крохотным островком красоты среди моря мерзости — красоты, без которой просто нельзя жить и к которой мы тщетно простираем руки. Марион для меня была символом надежды на лучшее, символом, который так нужен человеку, волею судеб прикованному к ужасам рукотворной катастрофы, ставшей реальностью его сиюминутного бытия.
  Я свернул на дорожку, которая вела к самому дальнему ангару, и почти тут же был вынужден спрыгнуть с велосипеда: путь преграждал разбросанный вокруг битый кирпич. Здесь упал сбитый нами бомбардировщик, и ангар развалился как карточный домик. Хвост самолета с намалеванной на нем свастикой торчал из развалин рухнувшей деревянной крыши, которая каким-то чудом не загорелась.
  Нужный мне ангар примыкал к разбитому с противоположной стороны, дорога впереди была перерезана грудой обломков от палатки ВТС, и я, бросив велосипед, полез через развалины. Северная стена осталась стоять, и я довольно легко прошел под ней. В дальнем конце, там, где она примыкала к следующему ангару, еще оставался уцелевший кусок крыши. Я торопился в складской ангар, где хранился нужный нам трос. Кроме того, меня душили пыль и дым, поэтому Вейла я заметил лишь тогда, когда чуть не налетел на него.
  Я вздрогнул и поднял глаза. Вейл был не похож на себя: одежда изодрана и покрыта пылью, обычно тщательно прилизанные волосы взлохмачены. Что-то в его лице испугало меня. Рот был искажен гримасой боли и горя, глаза утратили свою холодную настороженность и лихорадочно блестели. Вейл смотрел на меня, не узнавая.
  Я торопливо двинулся дальше, но тут увидел то, что лежало у его ног, — скрюченное тело девушки. Ее мертвенно-бледное лицо и одежда были покрыты коркой из запекшейся крови и пыли. Я в нерешительности остановился. До меня дошло, что эта девушка — Элейн Стюарт. Я поспешил уйти. Воспоминание о сухих, дико блестевших глазах Вейла не оставляло меня, когда я входил в складской ангар.
  Элейн мертва, это несомненно, как несомненно и то, что она была очень дорога ему. Этот безумный блеск сухих глаз! Я вспомнил фотографию. Что побуждало Вейла хранить ее все эти годы? А если Элейн была его женой? — вдруг подумал я, и тут же меня словно озарило. Налетчики бомбили личный состав, не трогая ангаров. Вейл заранее знал, что будет именно так, поэтому они с Элейн укрылись в ангарах, а не в убежище. Присущие женщинам дурные предчувствия вселили в Элейн страх, и она плакала во сне, не желая идти туда, но наутро Вейл успокоил ее, и вот теперь она лежит мертвая у его ног только потому, что мы сделали удачный выстрел и сбили самолет…
  Я взял большой моток троса, лежавший рядом с грудой сигнальных ракет. Сам того не желая, я сочувствовал Вейлу. Он-то полагал, что ангары будут самым безопасным местом на аэродроме… Я мог представить себе его состояние!
  Возвращаться пришлось тем же путем: я знал, что другие дороги завалило. Огибая груду обломков рухнувшей крыши, я был вынужден пройти мимо Вейла.
  Он посмотрел на меня. В его ошалелом взгляде мелькнуло какое-то непонятное изумление, когда он меня узнал. Похоже, он поразился, увидев меня здесь. Я подумал, что Вейл хочет заговорить со мной, и быстро обошел его. Что я мог ему сказать? Когда Вейл узнал меня, его лицо изменилось, но выражение глубокого потрясения по-прежнему оставалось. По крайней мере в эти минуты Элейн значила для него больше, чем все его честолюбивые замыслы.
  Подобрав велосипед и закинув на плечо моток троса, я покатил обратно на плац.
  Даже за те считанные минуты, пока я ездил за тросом, на плацу произошли изменения. Тут и там под выкрики команд бегали солдаты; прибыли новые кареты скорой помощи и водометы армейской пожарной бригады. Были и гражданские автомобили, принадлежавшие главным образом врачам. Убитых и раненых укладывали на газон возле плаца; раскатали пожарные рукава, и мощные струи воды били внутрь пылающих зданий.
  Чуть поодаль от плаца я приметил армейскую машину с включенным мотором. В кабине никого не было. Я подумал: ведь нам понадобится буксир, чтобы оттащить бомбу подальше. Я бросил велосипед и сел за руль автомобиля. Вернуться на позицию было делом нескольких секунд. Я ехал по тряскому газону летного поля: дорога была сильно изрыта воронками. Не успел я затормозить, как Лэнгдон уже схватил трос и решительно бросился прямо к бомбе, разматывая его на бегу. Мы следили за ним и со страхом ждали, что бомба взорвется прежде, чем Лэнгдон привяжет конец троса к стабилизатору. Проделал он это быстро, но без малейшей нервозности. О таких вещах лучше не думать загодя, а между тем, когда я доставал трос, Лэнгдон уже знал, что иметь дело с бомбой предстоит именно ему как командиру расчета.
  Он побежал обратно, а я уже привязал второй конец троса к заднему бамперу машины. Трос был длинный, ярдов пятьдесят, но тем не менее я залез на водительское сиденье без особой радости. Слабину я выбирал медленно, на самой низкой передаче, потом дал полные обороты. Машина поползла вперед, и я почувствовал, как бомба скользит и болтается на конце троса. Ощущение было такое, как будто меня преследует исчадие ада. Но это продолжалось недолго. Я оттащил бомбу подальше на летное поле, отвязал трос и поехал назад к орудию.
  — Замечательно, Барри! — сказал Лэнгдон, когда я выбрался из машины.
  Я почувствовал, что краснею. В юности это свойство мгновенно заливаться краской доставляло мне немало огорчений. А я-то думал, что уже перерос его.
  — Это ерунда по сравнению с тем, что сделал ты, — промямлил я, пытаясь скрыть смущение.
  — Верни машину на место. Заодно подбрось Стрэнга до санчасти, у него изрядно болит рука.
  Стрэнг заартачился, но он был бледен, как простыня, а рука, несмотря на грубую, наспех наложенную повязку, кровоточила. Ребята усадили его на соседнее сиденье, и я повел тяжелую машину через летное поле.
  Когда мы въезжали на плац, единственный уцелевший громкоговоритель объявил:
  — Ожидается воздушная тревога. Всему персоналу, свободному от аварийных работ, укрыться в убежищах. Ожидается воздушная тревога…
  Толпа на плацу поредела и рассеялась как по волшебству, и я повернул прямо к ближайшей карете скорой помощи. Медсестра, внимания которой я добивался, была занята каким-то беднягой с раздробленной ногой. Она старалась остановить кровь, вид у нее был холодный и равнодушный. Не прекращая работы, девушка мельком взглянула на руку Стрэнга.
  — Потерпите, пока мы подлатаем тяжелораненых, — сказала она. — Это недолго. Все будет в порядке.
  Медсестра была из канадского отряда скорой помощи.
  Сперва я хотел потребовать, чтобы Стрэнгом занялись немедленно, но, оглядевшись по сторонам, убедился, что бригады всех стоявших поблизости карет скорой помощи работали одинаково напряженно. Делать было нечего, пришлось оставить Стрэнга дожидаться своей очереди.
  Я усадил Стрэнга на траву.
  — Скоро тебя перевяжут.
  Он не отозвался. От боли и потери крови парень совсем осоловел.
  Объявили тревогу, и надо было возвращаться на позицию: при той неразберихе, которая царила в Торби, можно было ждать любых неприятностей. Самое главное сейчас — полностью укомплектовать орудийные расчеты.
  Я пошел назад к машине и уже хотел лезть в кабину, когда заметил неподалеку лежавшего на траве человека в штатском. Я остановился. Кровавые полоски на его покрытом испариной лбу казались багровыми, бледно-голубые глаза были широко раскрыты, губы шевелились — человек бормотал что-то себе под нос, левое плечо и рука были раздроблены и наспех перевязаны отрезанным от одежды рукавом.
  Я узнал его по башмакам — грубым рабочим башмакам с большими гвоздями. Человек стонал и бредил, и я подошел поближе. Заглянув ему в лицо, я понял, что не ошибся. Это был он, тот самый рабочий, который подсунул план аэродрома в мою расчетную книжку.
  «Вот и поделом тебе», — подумал я и уже повернулся, чтобы уйти, но тут он пробормотал: «Ничего с тобой не случится, если ты побрызгаешь на него водой». Воспоминания о детских играх в кораблики. Но поскольку произнес он это по-немецки, без малейшего шотландского акцента, который слышался в его речи в прошлый раз, мне стало любопытно, и я наклонился к нему, напрягая слух. Мне вспомнилось, как болтала во сне Элейн и как я сумел извлечь пользу из ее слов. Однако бред раненого состоял в основном из всякой несуразицы или обрывков детских воспоминаний. Он бормотал по-немецки, временами выговаривая не те слова или произнося их с ошибками. Если этот человек немец, что вероятнее всего, поскольку бредят всегда на родном языке, стало быть, он уже давно не бывал в Германии.
  Я наклонился еще ниже и сказал по-немецки:
  — Жаль, что вас не будет с нами в этот день.
  Никаких признаков понимания. Я встряхнул его и повторил фразу. Невидящие пустые глаза раненого по-прежнему были широко раскрыты, но мой голос, похоже, просочился в его подсознание. Он забормотал:
  — Со мной все в порядке… Я буду… буду там… Я поведу один из грузовиков… — Он попытался приподняться, глаза его были все так же слепы. — Все сойдет как надо, правда? Скажите, что все сойдет как надо…
  — Вы помните день? — по-немецки спросил я.
  — Помню… — ответил он так тихо, что я едва расслышал.
  — Вряд ли, — проговорил я. — Вряд ли вы запомнили дату.
  — Помню… помню… это… это… — Он отчаянно рылся в памяти. — Это… Я заберу груз из Коулд-Харбор в…
  Короткий период просветления закончился, от напряженных усилий по пепельно-серому лицу раненого заструился пот. Он снова принялся бормотать что-то неразборчивое, но я уже почти не замечал этого, мертвой хваткой вцепившись в главное. Коулд-Харбор! Элейн тоже говорила во сне о какой-то ферме Коулд-Харбор. Коулд-Харбор… — довольно редкое название.
  Я разволновался и попробовал вновь навести раненого на предмет разговора. Ничего не вышло, и тогда я попытался прошибить его лобовыми вопросами. И все-таки толку я не добился, хотя тряс беднягу до тех пор, пока струившийся по его лицу пот не смыл напрочь всю кровь.
  Наконец я сдался, залез в машину и поехал туда, где нашел ее. Велосипед Лэнгдона валялся на месте. Я уже собирался вскочить на него, когда меня схватил за руку подбежавший ефрейтор.
  — За каким чертом тебе понадобилась эта машина?
  Я начал было объяснять, но тут подскочил какой-то запыхавшийся штабной чин. Я отдал честь.
  — В чем дело?! — возопил он. — Машина… Вы взяли мою машину! По какому праву?
  Я объяснил, что к чему.
  — Это не причина! Возмутительно! Фамилия? Подразделение? Ефрейтор, запишите!
  Отдуваясь, штабист исчез в кабине. Похоже, ему не терпелось поскорее убраться отсюда.
  Я покатил на позицию. Наши молча сидели в окопе и не сводили глаз с неба, вид у всех был измученный. Я почувствовал, как моя рубаха липнет к телу; воздух дрожал от жары. Я снял каску и принялся носовым платком протирать ее изнутри от пота.
  — А где Мики? — спросил я.
  На месте стрелка сидел Кэн.
  — У него неважное настроение, — с легким сожалением ответил Лэнгдон. — Пошел в укрытие возле капонира. Вон туда.
  — Неважное настроение! — вскричал капрал Худ. — Да он просто свихнулся от страха. Слабак…
  — Ладно, положим, нас тоже не больно-то тянет на подвиги, — сказал Лэнгдон.
  Примчался на велосипеде Мейсон. Теперь он был единственным связным между нами и постом оповещения, поскольку телефон разбило. Но я не слышал, какие распоряжения он передал Лэнгдону. Я неотрывно смотрел на свою каску. Сзади зияла продолговатая вмятина. Сзади! А между тем я прекрасно помнил, где я был и куда смотрел в тот миг, когда пуля рикошетом отлетела от каски. По спине иголочками пробежала холодная дрожь. Я же стоял лицом к летному полю, и самолеты проносились либо передо мной, либо над самым окопом. Сзади ни один из них не пролетал, и тем не менее вмятина была на затылке каски. До той минуты я не снимал ее и не мог надеть задом-наперед, это точно. Кроме того, я помнил, как мою голову толкнуло вперед. Кто-то выстрелил мне в затылок!
  И тут я вспомнил, с какой изумленной миной глазел на меня Вейл, когда я проходил мимо него в ангаре…
  Глава VIII
  Все против одного
  Никогда я еще так не боялся. Я мог пережить бомбежку, теперь я это знал. Бомбежка, да и вообще война, направлена против всех без разбору, это не прямое нападение на конкретного человека. Бомбардировщик охотился не за мной, и жизнь моя была в руках судьбы — до чего успокоительная мысль! Когда бомбят, ты зависишь от случая, и ничего тут не попишешь. Но это! Это — совсем другое дело. Выстрел в спину предназначался именно мне и не имел ничего общего с пальбой на авось, которую мог открыть какой-нибудь фанатик из пятой колонны. Метили именно в меня, и это уже не война, а убийство. Я мог грудью пойти на пулеметные очереди, которые тоже предназначались не лично мне, но это целенаправленное покушение на мою жизнь повергло меня в такой страх, что волосы встали дыбом. Я более не испытывал умиротворяющего ощущения от сознания того, что моя жизнь пребывает в руках милостивой судьбы. По приказу Вейла меня приговорили к смерти, и я был с нею один на один. Теперь-то я понял, почему изумленная гримаса на миг вытеснила с физиономии Вейла горестную мину там, в ангаре, когда он поднял глаза от тела Элейн.
  Похоже, у меня был не на шутку испуганный вид, потому что Джон Лэнгдон положил руку мне на плечо.
  — Молодец, что выручил меня и оттащил бомбу, — сказал он. — Я бы не смог. Моего запаса храбрости хватило только на то, чтобы привязать трос к стабилизатору.
  Замечание возымело желаемое действие, мне стало легче, от доброго слова потеплело на душе. Мысль о том, что мои страхи не такие, как у всех, даже забавляла. В нашем окопе боялись только одного — предстоящего налета на аэродром, а мне было на него наплевать. Я боялся потому, что убийцы избрали своей мишенью меня, и страх остальных по сравнению с моим представлялся будничномелким. От этой мысли я внезапно испытал прилив самодовольства. Недружелюбие ребят более не трогало меня, я чувствовал, что способен дать достойный отпор всякому, кто полезет ко мне с вопросами.
  Но вопросов не было. Исчезла и враждебность. Зная, что произойдет, я оставался на позиции. Это обстоятельство, равно как и история с бомбой, вновь сделало меня своим в глазах парней. А вот бедняге Уэстли, получившему-таки отпуск по семейным обстоятельствам и уехавшему ранним утром на похороны бабки, основательно перемыли косточки.
  Наши самолеты возвращались поодиночке и парами, осторожно приземлялись на изрытое летное поле. Тянулся яркий знойный день, в такую жару казалось, что время еле ползет. Даже на открытом пространстве аэродрома не ощущалось ни ветерка, иссушенная жарой земля была горячей наощупь. Беспокойство, нетерпение и страх, смешавшись, беспрерывно терзали мой усталый разум. Кончится эта тревога когда-нибудь или нет? Мне не терпелось узнать, как там Марион, убедиться, что с ней все в порядке. Да и Джон Найтингейл еще не вернулся.
  Вскоре после объявления тревоги «танной» передал сигнал отбоя, но нас оставили на посту. По мнению Лэнгдона, начальство здорово перетрусило.
  Прикатил Огилви, привез шоколад, сигареты и пиво, извлеченные из-под развалин палатки ВТС, Он был настроен по-доброму, остался поболтать с нами, извинялся за то, что мы вынуждены торчать на позиции.
  Постепенно атмосфера в окопе изменилась, тревожное ожидание опасности уступило место раздражению. Все угрюмо умолкли. Кэн едва смог выдавить улыбку, когда в ответ на вопрос Огги о налете описал его как «Мясорубка да и только, разве нет, сэр?» Единственным отрадным обстоятельством было то, что Огилви обладал неистощимым запасом всевозможных припасов от Фортнама и Мейсона. Это избавило нас от неудобств, связанных с потерей ленча. На какое-то время в окопе оживились, обсуждая Мики, который осторожным шагом возвращался из укрытия возле капонира. Пополудни Лэнгдон разрешил мне сбегать на капонир и спросить, что сталось с Найтингейлом. Но там знали не больше моего: он исчез — пропал, и все.
  Наконец в 15.49 нам позволили оставить позицию. К тому времени я уже совсем извелся: мне не терпелось расспросить о Марион, и я даже забыл, что должен бояться за собственную шкуру. А тут еще Лэнгдона угораздило назначить меня первым в караул. Очередь была моя, это верно, но я чуть не плакал от нетерпения.
  Я недолго оставался в окопе один. Вскипятив на примусе воды, вернулись Лэнгдон и Блах, чтобы прочистить ствол пушки и бегло осмотреть снаряжение. Первые полчаса в карауле промелькнули быстро, но потом время поползло. Уже шесть часов я безвылазно сидел в окопе. Азарт боя сменился расслаблением, я чувствовал себя разбитым и подавленным. К счастью, усталость притупила и страх, я был слишком измотан, чтобы размышлять. Потухло воображение — источник всех и всяческих страхов. Жаркое солнце по-прежнему слепило глаза.
  Мне принесли кружку чаю и несколько сигарет. Есть не хотелось, но чай пришелся очень кстати. Покончив с ним, я посмотрел на развалины Торби. Я не задумывался о том, что видели мои глаза. Пожар потушили, лишь кое-где над руинами поднимались столбы дыма. С того места, где я стоял, последствий ужасного налета почти не было видно. Громады ангаров были целы и заслоняли собой картину разорения, которую я наблюдал с плаца. От городка к капонирам и обратно сновали люди, между воронками вдоль края поля петляли машины. Для заделки воронок и обезвреживания бомб замедленного действия прибыло несколько грузовиков с солдатами королевских инженерных войск.
  Одна машина подъехала к самому окопу. Это был автомобиль ВВС, и я не обратил внимания на вышедшего из него человека, потому что наблюдал за «харрикейном», у которого был искорежен хвост и отказало шасси. Он медленно заходил на посадку, готовясь приземлиться на брюхе.
  — Простите, могу я узнать, в какой госпиталь отправили стрелка Хэнсона?
  Голос принадлежал девушке. Я обернулся, продолжая краем глаза следить за истребителем.
  — Как вы сказали?
  — Барри!
  Я тут же забыл о самолете. Это был ее голос, но я слишком долго смотрел на солнце, и в глазах у меня плясали радужные круги, поэтому я не сразу узнал Марион. Лицо ее было в тени, но я разглядел знакомую прическу.
  — Значит, вы целы и невредимы, — голос мой звучал с холодком. Я пытался скрыть свои чувства, и реплика получилась дурацкая, но Марион, похоже, ничего не заметила.
  — Это вы или нет? — спросила она после секундной паузы.
  — Насколько мне известно, да, — ответил я, и мы рассмеялись. Ощущение неловкости улетучилось.
  — Я не узнала вас в каске, — проговорила Марион. — Видите ли, я… я не надеялась найти вас здесь. Одна девушка из лазарета сказала, будто бы на плацу нашли тяжелораненого солдата с фамилией Хэнсон на опознавательном жетоне, но она не знала, в какой госпиталь его отвезли.
  — Должно быть, тут есть еще один Хэнсон.
  А где были вы?
  — В штабном убежище за аэродромом. Легко отделалась, но могло быть и хуже: в крыло здания угодила бомба, и оно обвалилось прямо на убежище. К счастью, никто не пострадал. А в городке дела плохи: казармы выгорели дотла, здание ЖВС, штаб базы и три убежища разрушены. Видели бараки, в которых разместили охрану и отряд инженерных войск?
  Я покачал головой.
  — Кровавое месиво. Обломки разнесло по всему Торби. Как после американского урагана… — Она поколебалась. — Как я понимаю, вы считаете, что это только цветочки?
  Отвечать ей «нет» было бессмысленно: она все равно не поверила бы.
  — Они прилетали, чтобы уничтожить личный состав, а не сам аэродром, — сказал я. — Взлетно-посадочные полосы почти не пострадали.
  Я почувствовал, что она пытается осознать значение услышанного.
  — Вы думаете, немцы хотят воспользоваться нашим аэродромом для высадки войск?
  Воцарилось короткое молчание, потом я спросил:
  — Вы на пост оповещения?
  — Нет, надо возвращаться на квартиру и помогать растаскивать обломки. Разбомбило как раз то крыло, где я ночевала, и почти все мои пожитки пропали.
  — Жаль, — проговорил я. — Я провожу вас до главных ворот.
  Я передал дежурство своему сменщику, перелез через бруствер и подошел к Марион. Поначалу мы говорили мало, и на этот раз молчание было неловким, но внезапно Марион ни с того ни с сего спросила, видел ли я Вейла.
  — Насколько я поняла, он оставался в жилом городке, — добавила она.
  Я рассказал ей о гибели Элейн Стюарт и о том, как застал Вейла над ее трупом в пустом полуразрушенном ангаре. Разумеется, рассказал и о рабочем, бредившем по-немецки и упоминавшем ферму Коулд-Харбор.
  И тут у меня в мозгу что-то щелкнуло.
  — Она говорила во сне про свой день рождения, — сказал я. — Что именно?
  — Не думаю, чтобы это имело какое-то отношение к тому, что вас интересует, — задумчиво ответила Марион. — Она лишь сказала: «Это мой день рождения». Кажется, повторила дважды, но это тонуло в общем потоке болтовни, в которой я ничего не разобрала. Да и вспомнить трудно: я же и сама дремала. По правде сказать, я не могу поручиться, что это был не сон, но, по-моему, она и вправду упоминала ферму Коулд-Харбор. Странно, что и этот работяга тоже говорил о ней.
  — Я попробую выследить этого типа, — сказал я. — А пока узнайте, когда у нее должен быть день рождения. Сумеете?
  — Надеюсь. Кто-нибудь да должен знать. Но неужто вы и вправду думаете..? — Она замолчала, слегка пожав плечами. — Не ахти какая зацепка, по-моему.
  Это я и сам прекрасно понимал.
  — Других у меня нет.
  — Что вы намерены предпринять?
  — Не знаю. — Я вспомнил о вмятине на затылке каски. — Выяснить, где эта ферма Коулд-Харбор. А если день рождения Элейн должен был быть в один из ближайших дней, значит, надо думать, все это как-то взаимосвязано.
  — Это-то ясно. Но что вы можете сделать?
  — Там видно будет, — воскликнул я.
  Марион вдруг взяла меня за руку.
  — Только без глупостей, Барри. Этим делом должно заниматься начальство.
  — Совершенно верно, но я не могу сказать им ничего определенного. Глупо надеяться, что они начнут действовать лишь на основе сомнительных догадок и совпадений!
  Мы подходили к остову офицерской столовой, когда я заметил знакомую фигуру, приближавшуюся к нам со стороны ангаров.
  — Слава богу, Джон Найтингейл в порядке! — воскликнул я. — Его считали пропавшим.
  — Я рада, — сказала Марион. — Мы не знакомы, но в эскадрилье он слывет славным парнем.
  Он узнал меня, когда я отдал честь.
  — Рад, что ты остался живым в этой мясорубке.
  — Поздравляю с тем же, — ответил я. — На капонире сказали, что ты пропал, больше ничего дознаться не удалось. Что у тебя случилось?
  — Да так, ерунда, если не считать, что сюда меня с позором доставили на машине.
  — Я не видел тебя с тех пор, как ты спикировал на один из бомбардировщиков. Ведь это был ты, да? Крутое пике чуть ли не до самой земли?
  — Да, было дело, — признал он. — Я сбил пару штук, но второй разрезал меня очередью чуть ли не пополам. Бензобак и шасси разбило, да и в кабине мало что уцелело. Даже и не знаю, как мне удалось посадить свою старуху на пузо в Митчете, — он с улыбкой покачал головой. — Славно попорхали. Немцы шли на бреющем от самого Танбридж-Уэлса. Когда заходили над холмом на Торби, задевали верхушки деревьев.
  — У них, наверное, большие потери? — спросила Марион.
  — Думаю, далеко за сотню, — ответил Найтингейл. — Только моя эскадрилья сбила больше тридцати штук, потеряв при этом четыре самолета. Промазать было просто невозможно. Мы встретили их почти над самым побережьем и набросились прямо на бомбардировщики. Солнце было у нас за спиной, а немцы летели такой плотной стаей, что заполонили собой все небо. Я успел подстрелить двоих, прежде чем истребители из первого яруса сели нам на хвосты. А потом уж все смешалось в кучу.
  Он говорил нарочито просто, но я, тем не менее, видел эту картину будто воочию — огромное воздушное соединение, настырно летящее вперед, монолитное, оставшееся единым целым даже после того, как наши атаковали его. Безобразные черные кресты на серебристых крыльях, а чуть выше — цепи истребителей, готовых отразить любое нападение. А ведь наших было не больше двух-трех эскадрилий…
  — А как же ты оказался на хвосте того самолета над аэродромом? — спросил я.
  — Мы получили радиограмму. Я смог выделить только один самолет. Враг превосходил нас в несколько раз. Кстати, — продолжал Найтингейл, — вчера я был в городе и поговорил с твоим приятелем. Он сказал, что уже получил от тебя весточку.
  Я рассказал, как ее изловчилась передать Марион, потом спросил:
  — А что другие аэродромы? На них были сегодня налеты?
  — Были, — ответил Джон и назвал два крупных аэродрома неподалеку от побережья.
  — Что именно бомбили немцы, — поинтересовался я. — Ангары, взлетные полосы или казармы и зенитные точки?
  — Насколько я слышал, там было практически то же, что и здесь. Больше всего досталось казармам. Это ведь едва ли не самый верный способ вывести из строя аэродром. В Митчете — та же история, у них там страшные трудности с кормежкой и расквартированием личного состава. Случись такое зимой, аэродромы бы практически вышли из строя.
  — Слушай, ты можешь сделать для меня одну вещь? — спросил я. — Мне нужны карты юго-восточной Англии. И как можно быстрее. — Спросил я это без всякого перехода, я просто не мог придумать, как бы это получше обставить.
  — У меня есть карты ВВС. А зачем они тебе понадобились?
  Марион тронула меня за руку.
  — Мне пора, — сказала она. — Попытаюсь разузнать все, что вам нужно, а утром забегу.
  Она ушла прежде, чем я успел ее задержать, и быстрой деловитой поступью направилась к плацу.
  — Так зачем они тебе понадобились? — повторил Джон.
  И я рассказал ему все о Вейле и о плане вывести из строя базы наших истребителей. На этот раз я ничего не утаил: пожалуй, кому-нибудь кроме меня, стоило знать, что случилось.
  Покончив с этим, я сказал:
  — Ты, верно, сочтешь меня дураком, который все выдумывает? Любой разумный человек на твоем месте решил бы именно так, но я говорю совершенно серьезно. Знаю, что в этой версии куча проколов, да и вообще все мои подозрения трещат по швам, но я никак не могу убедить себя, что ошибаюсь. А эта попытка пристрелить меня? Казалось бы, безрассудство, да? И все же это на самом деле было. Пришлось рискнуть и выставиться перед тобой на посмешище, зато теперь ты смекнешь, что к чему, если со мной стрясется беда.
  Я ожидал, что Джон начнет прощупывать прочность моих догадок вопросами, но он молчал.
  — Карты ВВС по большей части физические, от них тебе проку не будет, — проговорил он наконец. — Придется доставать карты Топографического управления. Где-то на Ромнийской болотистой низине есть ферма Коулд-Харбор, и я слыхал еще об одной с таким названием. Их может оказаться несколько. Как ты узнаешь, которая тебе нужна? И что собираешься делать, когда вычислишь ее?
  — Ферма-то должна находиться примерно на одинаковом расстоянии от всех наших юго-восточных аэродромов, — ответил я. — А вот что делать — это один бог знает.
  — Если тебе удастся убедить командование прочесать эту местность, они могут не найти там ничего предосудительного просто потому, что приедут не тогда, когда нужно.
  — Я прекрасно понимаю все сложности, — с легким раздражением сказал я. — Просто сейчас я беру барьеры по мере того, как натыкаюсь на них, вот и все.
  — Хорошо, — согласился Джон, — карты я тебе достану завтра к вечеру, если ничего не случится. А пока — удачи!
  Когда я вернулся на позицию, Огилви как раз собирался уезжать. Надо было ставить шатры и строить бараки, требовалась рабочая сила.
  — …хорошо, тогда шестерых, сержант Лэнгдон, — услышал я голос Огилви. — Пусть в семь тридцать явятся к развалинам войскового штаба. А пока отдыхайте.
  Я отступил в сторону, давая Огилви пройти. Едва за ним закрылась дверь, как Мики, притворявшийся спящим, сказал:
  — Господи, дай мне крылья и унеси отсюда…
  — Какого черта туда не гонят парней из ВВС? — вопросил Четвуд. — Черт побери, ведь они чуть ли не целый день били баклуши в убежищах!
  — Ну, в такую жарищу я бы предпочел оставаться на поверхности, — сказал Лэнгдон. — Да и вообще, вопрос стоит иначе: каждый должен сделать все, что в его силах.
  Но и после этих слов все продолжал ворчать, пока не вернулся Худ, ходивший на вторую позицию.
  — Как у них дела? — спросил его Лэнгдон.
  — Приписывают себе наши самолеты, — ответил Худ. — Естественно… А вообще-то им тоже несладко пришлось, окоп буквально в кольце из воронок. Раненых, правда, нет, один молодой Лейтон. Отправили в госпиталь, контузия от разрыва. Необстрелянный еще, вот и расклеился.
  — Не один он такой, — заметил Четвуд.
  — Оно, конечно, так, только остальных в госпиталь отправляют без всякой нужды, — произнес Худ, и в его голосе не слышалось ноток сочувствия. — Перетрусят и просятся туда от греха подальше.
  — Ну, не знаю, — вставил Кэн. — «Так в трусов нас воображение превращает»27, — процитировал он, совершенно неосознанно давая нам полюбоваться своим профилем в одобренной Гилгудом манере. — В этом-то и беда Мики. Он невежда, а несет проклятие воображения.
  — Это кто невежда?! — Мики сел на койке. — И какого черта ты говоришь о парне за глаза, когда он спит? Только попробуй еще раз такое ляпнуть! Чем я хуже тебя, браток? Я работал мастером, командовал людьми, понял? Думаешь, если ты богатей, значит, можешь говорить, что хочешь?
  Я Хитонов не кончал, — в тоне, каким он произнес слово «Итон», была изрядная доля презрения. — Я пахал, чтобы жрать. Можешь себе лыбиться, но так оно и было, браток. И не такой уж я невежа, мой дядька строил дворец Александры28.
  — А Бёрн Джонс был твоим отчимом — это мы знаем, — сказал Четвуд. В целях повышения своего авторитета Мики приписывал себе родство со всеми знаменитыми Джонсами.
  — Не пойму, чего ты ко мне прикололся. Я ведь пытался тебя оправдать, — обиженно проговорил Мики.
  Эта внезапная вспышка лишила Мики последних сил. Он снова лег и жалобно сказал:
  — Поспать не дадут…
  — Можешь опять зарыться в свою нору, — злобно заявил Худ.
  — Слушай, будь мы в пехоте, я бы тебе показал, как надо драться. Уж тогда бы не ты, а я таскал эти нашивки, браток. А это и не драка вовсе — так, одно название.
  Чтобы сменить тему разговора, Лэнгдон спросил Худа, пострадал ли барак на второй позиции. Судя по всему, он был почти в таком же состоянии, как наш. Крышу и северную стену изрядно побило шрапнелью. Стеля постель, я обнаружил, что мои одеяла усыпаны битым стеклом — уцелело всего одно или два окна. То и дело попадались сувениры в виде зазубренных осколков. Один угодил в чей-то вещмешок, другой разбил стоявшую на столе бутылку молока.
  Я попал в шестерку, которую отрядили ставить палатки, и в 19.30 мы уже стояли возле гарнизонной канцелярии. Штаб базы превратился в груду обломков, дорога была перегорожена выгоревшими дотла останками армейского грузовика, позади нас на плацу валялись стекло и битый кирпич, и все это окружали разбитые и выпотрошенные здания. В дальнем углу по-прежнему торчал уцелевший флагшток. Его белая краска теперь почернела, а знамя королевских ВВС безвольно свисало с верхушки, поникшее в неподвижном вечернем воздухе.
  Палатки разбивали на ближнем к жилому городку краю летного поля. Тут работали сотни людей, армейских и из ВВС. Земля была твердой, как камень, брезент, пропитанный маскировочной краской, почти не гнулся. Мы вкалывали до десяти часов, а потом, в слабеющем вечернем свете, мы вдвоем с Кэном потащились обратно к нашему бараку. Я оглянулся, и тут страх, охвативший меня днем при мысли о том, что кто-то пытался со мной разделаться, вновь овладел всем моим существом. Не знаю, почему. Разве только потому, что, когда я повернул голову, кто-то был у меня за спиной. Я заметил размытый силуэт, бродивший в сумрачном вечернем свете среди воронок. И не то чтобы я думал, будто кто-то меня выслеживает. Наверное, меня пугал сам факт чьего-то присутствия за спиной.
  Мы сразу же отправились на боковую, но, казалось, едва я задремал, как сразу же был разбужен топотом бегущих ног. И точно — последовала команда «К орудию»… Не успели мы пятеро натянуть форму, как завыли сирены. Была полночь. Тревога оказалась недолгой, и к половине первого я остался в окопе один — была моя очередь нести караул.
  Удовольствия мне эти полчаса не доставили. Странно, до чего же нервы человека зависят от его настроения. До той ночи охранники меня вообще не волновали, да и позиция наша была не на отшибе. Она находилась в хорошо охраняемом лагере, и когда я видел, что кто-то движется или идет, я автоматически принимал его за своего. Теперь же, из-за этой вмятины на каске я обнаружил, что напряженно прислушиваюсь к каждому звуку. Удивительно, что звуков, которых я раньше не замечал, оказалось так много. А когда кто-то шевелился у блиндажа охраны или шел по дороге, я ловил себя на том, что крепче сжимаю в руках винтовку.
  Но ничего не случилось. Просто я страшно устал, и нервы у меня совсем расшатались. Когда вышел мой сменщик, сирены дали отбой.
  Субботний рассвет сулил жаркий день, воздух был знойный. Около половины десятого дивизионный грузовик привез нам сухие пайки и большой бак воды. Побриться-то мы побрились, а вот на купанье воды не хватило. Вода в Англии — нечто само собой разумеющееся, и становится ужасно неприятно, если ты вдруг почему-то не можешь помыться. Из-за такой мелочи порой можно надолго пасть духом.
  За утро лишь дважды объявляли тревогу. Марион не появлялась, и после ленча я сам отправился на плац в надежде встретить какую-нибудь знакомую девушку из ЖВС, чтобы узнать от нее, что случилось с Марион. После немецкого налета приказ безвылазно сидеть на позиции утратил для меня значение, и я знал, что Лэнгдон не станет особенно возражать против моей отлучки.
  Но мне не повезло, знакомых девушек я не встретил. На территории жилого городка копошились рабочие, разбиравшие руины и грузившие обломки на машины. Я невольно подумал о том, что если каждая база, подвергнувшаяся нападению, вынуждена прибегать к услугам гражданских рабочих для наведения порядка, значит, на всех аэродромах должно быть полным-полно шпионов. Для меня это казалось естественным, и я чувствовал себя очень неважно, возращаясь на позицию.
  И тут сердце мое ушло в пятки от страха. Может, это была случайность, не знаю: на аэродроме прежде такое бывало. Но теперь, когда это произошло со мной, когда я чуть не отправился на тот свет, случайность приобрела совсем другой смысл и значение.
  Я проходил мимо ближайшего к позиции капонира, ярдах в двухстах от орудия. Там стояли «харрикейны», я заметил это потому, что обратил внимание на сильно потрепанный хвост одного из них. Достав из портсигара сигарету, я резко остановился, чтобы прикурить, и тут же раздался треск пулемета. Мимо меня пронеслась очередь трассирующих пуль, пронеслась так близко, что стоило мне протянуть руку, и ее оторвало бы напрочь.
  Стрельба оборвалась так же внезапно, как и началась. Я ошалело огляделся по сторонам. Способность соображать вернулась ко мне лишь после того, как горящая спичка обожгла мне пальцы. Отшвырнув ее, я метнул взгляд в сторону капонира. Там ничего не изменилось: по-прежнему стояли два «харрикейна», почти касаясь друг дружки кончиками крыльев, по-прежнему дрожал над гудроном раскаленный воздух. Никакого движения я не заметил, а ведь эта очередь трассирующими пулями раздалась именно с капонира.
  Вот когда меня прошиб холодный пот… Не остановись я так резко, чтобы зажечь сигарету, лежал бы сейчас посреди дороги, изрешеченный пулями!
  Мною овладело неистовое желание бежать. Каждую секунду пулемет мог заговорить снова, а я теперь был неподвижной мишенью. Я насильно заставил себя подойти к капониру. Там никого не было, как не было никого и в обеих машинах. Это меня озадачило: обычно пулеметы не стреляют сами по себе, какая бы ни стояла жара.
  У выхода в задней части капонира появился вдруг дежурный, протирая со сна глаза.
  — Мне послышался какой-то шум, — сказал он.
  Я рассказал ему, что произошло, и он осторожно осмотрел носки крыла ближайшей к нему машины.
  — Ну вот, — сказал он и показал мне почерневшую амбразуру одного из пулеметов. — Не могу, правда, понять, почему он выстрелил. Тут сейчас никого, кроме меня, нет, все пулеметы стояли на предохранителях.
  Почему он выстрелил, я так и не узнал, но я нисколько не сомневался в том, что очередь раздалась не случайно и что она должна была прикончить меня.
  Когда я вернулся на позицию, меня всего трясло.
  — Что это с тобой? — спросил Четвуд. — Встретил привидение?
  — Н-нет. А что?
  — Господи, да скажите ему, кто-нибудь! — воскликнул Мики.
  — Ты бледен, как полотно, — сообщил Кэн.
  Я рассказал им, что произошло.
  — Надо подать рапорт, браток, — сказал Мики. — Это все из-за халатности. В мае то же самое случилось с одним парнем по фамилии Теннисон. Пули просвистели буквально рядом с ним.
  — Эге, — подал голос Худ, — наш Джонс снова ожил.
  Утром Мики сидел на своем посту у орудия, но все время угрюмо молчал, что было совсем на него не похоже.
  — Я не потерплю выльгарности ни от тебя, ни от кого другого, — заявил Мики, который терпеть не мог, когда его называли по фамилии.
  — Да, выльгарности! — вскричал его партнер Фуллер, и все захохотали.
  — К орудию!
  Когда мы выбежали из барака, эскадрилья «Тигр», уже по меньшей мере минут пять гонявшая двигатели на полных оборотах, потянулась от капониров к взлетной полосе.
  На этот раз мы сидели у пушки почти два часа. Над Мейдстоном дрались истребители, и мы видели этот бой, но в нашу сторону ни один самолет не пошел. Эскадрилья «Ласточкин хвост» поднялась вслед за «Тиграми», и я мельком увидел Джона Найтингейла, когда тот пронесся мимо в своей маленькой зеленой спортивной машине. Я с тревогой подумал, не забыл ли он о картах. Сегодня он взлетал уже в третий раз, вряд ли у него нашлось время и силы на поиски каких-то там карт для явно спятившего артиллериста.
  Но этот вопрос недолго волновал меня, потому что вскоре вернулся страх и вытравил из моей головы все остальные мысли. Предварительного оповещения о налете не было. Телефонную линию, связывающую наш окоп с капониром к северу от нас, чинили трое рабочих, и спустя какое-то время я вдруг заметил, что один из них — низкорослый человечек с резкими чертами лица, в очках в стальной оправе — то и дело прерывает работу, чтобы поглазеть на нас. Сперва я просто спросил себя, что в нас такого уж интересного, потом принялся следить за рабочим специально, карауля момент, когда очкарик поднимет глаза. По-моему, однажды наши взгляды встретились, хотя расстояние было слишком большим, чтобы утверждать это наверняка. Только после этого он больше не смотрел в нашу сторону, причем, похоже, сознательно заставлял себя не делать этого. И вот тогда-то я по-настоящему встревожился. Я попытался убедить себя, что из-за событий последних дней у меня поистрепались нервы и что надо просто хорошенько выспаться. Но толку от этого не было. Да и как я мог найти доводы, способные развеять это чувство тревоги, столь похожее на ощущение, испытанное накануне ночью в карауле, когда я подскакивал, заслышав какой-нибудь безобидный звук, которого прежде и не заметил бы? Слишком ярки были воспоминания о резком толчке в шею, когда в мою каску угодила пуля, и о трассирующей очереди, чудом миновавшей меня час тому назад.
  Когда исправленный «танной» передал сигнал предварительного оповещения, трое рабочих собрали свой инструмент и быстро зашагали по гудрону мимо нашего окопа, направляясь в убежище. Я пристально посмотрел на очкарика, когда он поравнялся со мной. У него были выцветшие, слишком близко поставленные глаза и тонкий нос, весь его облик показался мне каким-то таинственным. Очкарик ни разу не взглянул в нашу сторону, не заговорил с приятелями. Я обратил внимание на его мягкую пружинистую походку.
  Я попытался позабыть о нем, и на какое-то время, пока наблюдал за воздушной схваткой к юго-востоку от нас, мне это удалось.
  Затем вдруг я снова увидел его — он стоял у капонира, между нами и лагерем, у того самого капонира, с которого меня чуть не убили. Не знаю, почему, но у меня душа ушла в пятки, когда я его там увидел.
  Я с опаской огляделся, пытаясь прикинуть, с какой точки сподручнее всего было бы пустить в наш окоп пулю. Ждать удара свинцового комочка, который может последовать каждую секунду и в любом месте, не ахти как сладко. Несмотря на жару, меня знобило, а ладони были потными от страха.
  Воздушной тревоге, казалось, не будет конца. Мы следили за нашими истребителями, заходившими один за другим на посадку, и жадно смотрели в бинокль, сорваны ли брезентовые заслонки пулеметных портов — верный знак того, что самолеты побывали в драке.
  На пару минут забежал поболтать знакомец Лэнгдона, офицер-летчик. Он участвовал в воздушном бою над Мейдстоном и сбил два «мессершмитта-109». Офицер рассказал, что видел, как Найтингейл выпрыгнул с парашютом из горящей машины, предварительно бросив ее в пике на таран немецкого истребителя. Больше всего меня расстроило известие о том, что мишенью налета на сей раз стал аэродром Крейтон и что утром нападению подверглись еще две базы. Все это прекрасно укладывалось в мои представления о плане немцев.
  Именно тогда я впервые подумал о необходимости выбраться из Торби.
  Интересно, так ли уж много в мире людей, испытавших в своей жизни настоящий страх? Чувство жуткое. Я замерзал и в то же время обливался потом, ощущал противную слабость в коленях и не смел посмотреть в лицо ребятам, чтобы они не увидели того, что отражается в моих глазах. Я утратил всякую веру в собственные силы; ощущение, что мы сидим в Торби, будто в клетке, обострилось как никогда. Мне была видна загородка из колючей проволоки посредине холма между нашим бараком и рощицей в низине; она, казалось, отмечает, будто ниточкой, границу между смертью и жизнью. И я знал, что не буду в безопасности, пока не окажусь по другую ее сторону. Ведь на мою шкуру покушались уже дважды, и жив я только по воле случая. В следующий, третий раз, может не повезти. Из Торби надо бежать. Непременно. Бежать, бежать, бежать, — это слово барабанной дробью билось в моем перепуганном мозгу до тех пор, пока я не почувствовал, как в ушах пульсирует кровь…
  — Эй, проснись-ка!
  Я вздрогнул и разом очнулся от оцепенения. Блах протягивал мне сигарету. Я взял ее и сказал:
  — Прости…
  Блах вытащил зажигалку, которую ему подарили ко дню рожденья в начале недели. Зажигалка была тяжелая, серебряная и у Блаха еще не улеглось чувство гордости от обладания ею. Он щелкнул крышкой, сверкнула искорка, но огонь не загорелся. Сколько Блах ни бился, фитиль упорно не желал загораться, а все подразделение с интересом наблюдало за этим поединком. Наконец, измучившись, Блах воскликнул:
  — Вот же свинья! — и убрал эту штуковину в карман.
  Пустяк, казалось бы, но он благотворно подействовал на мое настроение. Я от души рассмеялся — как он это сказал! А уж после этого Торби уже не казался столь неприdетливым. Оглядевшись вокруг, я увидел мирно гревшийся на солнышке аэродром, а не тюрьму с решеткой из колючей проволоки.
  Оnбой дали незадолго до пяти. Выпив чаю, я предложил Кэну партию в шахматы — хотелось хоть как-то отвлечься. Не просидели мы и десяти минут, как соперник съел моего ферзя. Я в сердцах смел фигуры и сдал партию, сказав:
  — Бесполезно, не могу сосредоточиться, извини.
  Мое место занял Четвуд, а я принялся стелить себе постель. Эта потеря ферзя казалась такой символичной… Все виделось мне в черном цвете: Марион так и не появилась; Найтингейл прыгнул с парашютом, и бог знает, когда теперь он сможет достать необходимые мне карты. В довершение ко всему я должен был как-то выбраться из Торби — непременно, пока меня не убили. Я чуть не плакал, когда разворачивал свои одеяла. Как же отсюда выбраться? Главные ворота? Об этом не может быть и речи. Вдоль ограды с внутренней ее стороны днем и ночью ходят патрули. Единственная возможность — прокрасться в темноте сквозь колючую проволоку в надежде, что меня не заметят. Но это — слишком большой риск. Остаться было лишь немногим опаснее. Да и в лесу, в низине, тоже понатыкано немало охраны. Я машинально отметил про себя, что пролезть сквозь проволоку удобнее всего позади нашего барака. Но я не мог уйти, не выяснив, где находится эта ферма Коулд-Харбор и когда немцы намерены осуществить свой план.
  — Я должен, должен выбраться. — Я вдруг поймал себя на том, что бормочу эти слова вслух, вновь и вновь повторяя их. От усталости и расстройства глаза мои наполнились слезами, разум отказывался повиноваться, мысли путались в лабиринте смутных страхов, которые наверняка рассеялись бы, будь у меня возможность обдумать все спокойно.
  — Хэнсон! Тебя хочет видеть девчонка из ЖВС.
  В дверях стоял Фуллер, следивший за воздухом.
  — А? — тупо переспросил я. Мозг никак не мог осмыслить то, что совершено четко уловил слух.
  — С тобой хочет поговорить девчонка из ЖВС. Она ждет возле окопа.
  Я почувствовал, как мое тело вновь наливается силой.
  — Иду, — сказал я, бросил одеяло, которое расстилал, и вышел на улицу.
  И правда, это была Марион. Подойдя к ней, я не нашел ничего лучшего, как спросить:
  — Узнали, когда у нее день рождения?
  Я понимал, что пытаюсь скрыть нервозность и оттого говорю так резко.
  — Узнала, — ответила Марион. В ее взгляде мелькнула растерянность, или мне только показалось. — Он был бы в воскресенье.
  — То есть завтра?
  Она кивнула.
  Близость опасности привела меня в равновесие. Я молчал, «Завтра», конечно же, следует понимать как «завтра утром». Чтобы вывести из строя аэродром с истребителями, нужен воздушный десант, и его почти наверняка выбросят на рассвете. Времени оставалось совсем мало, меньше двенадцати часов.
  — Что с вами? — спросила Марион.
  — Так, ничего. Просто если я хочу что-то сделать, надо спешить. А я даже не знаю, что предпринять.
  — Я не об этом. Я знала, что вы встревожитесь. Но когда вы вышли ко мне, у вас был очень странный вид.
  — Простите, — проговорил я, внезапно почувствовав, что боюсь потерять своего единственного союзника. За стеной слов, которые мы говорили друг другу, незаметно возникала какая-то близость, но связывающая нас паутинка казалась слишком непрочной, слишком тонкой и эфемерной. — Просто я устал и очень встревожен.
  — Может, лучше рассказать все, что вы знаете, Уинтону. Или еще кому-нибудь из начальства? — с мольбой в голосе спросила она.
  — Разумеется, только что я, собственно, знаю? Ровным счетом ничего. Я уже говорил с Джоном Найтингейлом. Слава богу, он хоть не стал смеяться надо мной! Нет, в этом отношении я сделал все, на что был способен, дальше придется действовать на свой страх и риск.
  — Но что вы можете?
  — Не знаю. Надо будет сегодня же ночью добраться до этой фермы Коулд-Харбор.
  — Да, но каким образом? Увольнительную вам никто не даст, верно?
  — Верно. Остается только самоволка. Придется рискнуть.
  — Нет! — страх в ее голосе как-то странно взволновал меня. — Нет, вас могут подстрелить!
  — А мне не привыкать, — с нервным смешком заявил я. — В меня уже два раза стреляли.
  — Барри! — Марион стиснула мне руку. — Вы шутите! Вы ведь шутите, да?
  Я рассказал ей о пуле, попавшей в затылок моей каски во время налета накануне, и о пулеметной очереди, которая прошла мимо утром возле капонира.
  — Почему вы не доложили офицеру? — спросила Марион.
  — Да потому, что не могу ничего доказать! — вспылил я.
  — Ладно, если вы решили упрямиться, упрямьтесь себе на здоровье, это ваше личное дело, — ее глаза расширились, на щеках вспыхнул сердитый румянец.
  — Ну как вы не понимаете! — воскликнул я. — Ведь все это могло произойти совершенно случайно. Огилви просто решит, что у меня нервное расстройство после вчерашнего налета, и отправит меня в дивизион, на отдых. Я должен нынче же ночью добраться до Коулд-Харбор. Да, кстати, только что вспомнил, — спохватился я, — Джон Найтингейл обещал мне достать топографические карты юго-востока Англии, но теперь не сможет этого сделать: днем был воздушный бой, и ему пришлось прыгать с парашютом. Черт его знает, где он сейчас, а карты нужны до зарезу. Может у вас на посту оповещения найдутся какие-нибудь?
  — Разумеется, только их ведь нельзя выносить.
  — Зато вы можете их просмотреть. Конечно, на это уйдет время, но…
  — И не подумаю, — отрезала она. — Не хватало еще, чтобы я потворствовала этой вашей безумной идее уйти в самоволку!
  Все мои тревоги, казалось, разом куда-то исчезли, когда я посмотрел на ее дерзкое испуганное личико.
  — Спасибо, Марион… Но вы должны мне помочь, умоляю вас. Здесь мне угрожает ничуть не меньшая опасность. К тому же, если я никуда не пойду, а то, чего я опасаюсь, действительно произойдет, вы себе никогда этого не простите, я знаю.
  Она заколебалась.
  — Пожалуйста, — попросил я. — Это наш единственный шанс.
  — Но почему вы так уверены, что сонная болтовня Элейн и впрямь имеет какое-то значение?
  — Вы забываете о бреде раненого рабочего.
  — Оба плели что-то про Коулд-Харбор, и это совпадение показалось вам важным? Ладно, тут я еще готова вас понять. Но вот день рождения Элейн почти наверняка не имеет никакого отношения к делу.
  — Сегодня немцы атаковали еще три аэродрома, — сказал я, — За последние три-четыре дня практически все базы истребителей на юго-востоке Англии подверглись мощной бомбардировке. И большие, и малые. Я думаю, что день рождения Элейн случайно совпал с датой главного удара. Если, конечно, его вообще нанесут. Ваши доводы ничем не отличаются от тех, которые привело бы начальство, вздумай я к нему сунуться. А я убежден, что стою на верном пути, и вопрос сейчас заключается лишь в одном — будете вы мне помогать или не будете. Ну же, Марион…
  Она молчала.
  — Ну… — повторил я.
  — Конечно, помогу, — просто сказала Марион. Говорила она медленно, словно прикидывая что-то в уме. Потом вдруг разом стала чересчур деловитой, манеры приобрели резкость. — Пойду посмотрю эти карты прямо сейчас. При первой возможности вернусь и расскажу, что и как.
  — Скорее всего ферму вы найдете поблизости от центра окружности, по которой расположены базы истребителей, — сказал я, когда она повернулась, чтобы уйти.
  — Ясно, — ответила Марион.
  Она быстро пошла прочь, а я глядел ей вслед и думал, до чего же все-таки разнообразны проявления человеческой личности. Только что я впервые увидел в Марион прекрасную секретаршу и подумал: «Что за жена для журналиста!» И тут же выругал себя за эту невольную мысль. В самом деле, я вдруг понял, что думаю лишь о том, что может дать мне Марион. А вот что я в силах предложить ей взамен — об этом я как-то не поразмыслил.
  — Черт! — вслух выругался я и вернулся в барак, так как заметил, что Фуллер с любопытством меня разглядывает.
  Следующие несколько часов были томительно тягучими. Но страха я больше не чувствовал. Ему просто не осталось места в моих мыслях: ведь теперь передо мной стояла конкретная задача. И все же с наступлением вечера я ощутил тяжелое волнение, как перед важным футбольным матчем. Часть времени я убил на то, чтобы вновь продумать способ побега. Проскользнуть сквозь проволоку нетрудно: ее витки стояли на земле стоймя. Разъединив два соседних, можно было с легкостью пролезть между ними. Что меня всерьез тревожило, так это часовые. Я сходил к соседнему блиндажу и перекинулся парой слов с капралом из охраны. Задав несколько настойчивых, но не слишком лобовых вопросов, я выяснил, что на каждые пятьсот ярдов проволоки приходится в среднем по одному часовому. Еще несколько человек несли караул в поросшей лесом долине, но их было мало — по одному на каждой из двух опушек. Им надлежало ежечасно встречаться посреди леса на пролегавшей сквозь чащу тропе. Казалось, часовые не должны были меня волновать, но я боялся их куда больше, чем охранников у изгороди: страх неизвестной опасности всегда сильнее.
  Марион появилась только около десяти часов, когда я стоял в карауле. Я вышел из окопа ей навстречу.
  — Кажется, все в порядке, — сообщила она. — Нашла две штуки. Первая — на Ромнийской болотистой низине. Не та, наверное?
  — Найтингейл говорил мне о ней, — сказал я. — Не та.
  — Вторая — в самом центре юго-восточной зоны, не так уж далеко, в сторону от шоссе на Истборн, в Эшдаунском лесу.
  — Вот это, пожалуй, вернее. Других нет?
  Она отрицательно покачала головой.
  — Нет. Я изучила карты Кента и Суссекса буквально по миллиметру. Кажется, ничего не проглядела.
  — Простите, — смутился я. — Наверное, это был чертовски тяжкий труд.
  — Нет, даже в каком-то смысле интересно — разные местечки, о которых прежде и слыхом не слыхивала, а среди них вдруг бах — и знакомое. Любопытно. Вы ведь знаете Истборнское шоссе, правда? Надо идти через Ист-Гринстед и Форест-Роу до самого Уич-Кросса, где развилка на Льюис. Оттуда по шоссе влево и где-то через полмили увидите по левую руку один-два коттеджа. Минуете их, а еще через полмили вправо пройдет тропинка. Сверните на нее и шагайте по правой стороне вдоль проселка. Попадете прямиком на ферму.
  — Замечательно, — сказал я.
  — Когда вы отправляетесь?
  — Как стемнеет, часов в одиннадцать. Луна сейчас появляется поздно. Наш расчет заступает на пост в час ночи, стало быть, хватятся меня только через два часа.
  — Удастся ли вам ускользнуть незаметно?
  — Это нетрудно. Разве что очень уж не повезет.
  — Тогда желаю удачи, — сказала она и стиснула мою руку. — Я должна возвращаться, а то ваши ребята уже моют нам косточки.
  Она уж было повернулась, но остановилась.
  — Кстати, незадолго до восьми Вейл уехал куда-то на своей машине и сегодня уже не вернется.
  — Откуда вы знаете?
  — Сказал один знакомый с поста оповещения. Он учится на штурмана. Этот парень видел, как Вейл садился в машину, и спросил, можно ли зайти попозже поговорить о какой-то премудрости. Обычно Вейл с готовностью помогает людям, но тут он ответил, что нельзя, поскольку сегодня-де его больше не будет.
  — Все совпадает, — проговорил я.
  Марион кивнула.
  — Я тоже так думаю. Если вы не вернетесь до рассвета, я сама пойду к Уинтону.
  — С богом, — сказал я.
  Она задержалась еще на мгновение, глядя мне в глаза. Может быть, хотела запомнить мое лицо, опасаясь, что мы больше никогда не увидимся? Не знаю. Но в этот миг мы были очень близки. Секунду спустя Марион быстро повернулась на каблучках и ушла.
  В окопе меня не преминули осыпать разного рода шуточками, но я, занятый другими мыслями, не обратил на них никакого внимания.
  — Вы с Мики — идеальная парочка, — заявил Че-твуд. — У обоих одинаково перепуганный и таинственный вид.
  — Не плети чепухи, — яростно огрызнулся Мики.
  Злость, прозвучавшая в его голосе, должна была навести меня на кое-какие мысли, но я был слишком погружен в собственные думы и едва заметил ее. Приближался решительный час.
  Глава IX
  Коулд-Харбор
  В десять нас сменили. Обычно весь расчет тут же заваливался на боковую, чтобы поспать как можно дольше, но как раз сегодня Кэну и Четвуду приспичило затеять спор о сцене. Четвуд отстаивал достоинства актеров-любителей, а Кэн, естественно, защищал более утонченную современную школу. Они просидели при свете фонаря «летучая мышь» и проспорили до без четверти одиннадцать, а я тем временем лежал на койке, кипя от злости.
  Наконец барак погрузился в тишину. Я выждал до четверти двенадцатого, пока все крепко уснут. Когда барак наполнился тихим ровным сопением, я соскользнул с койки и натянул форменку. Ложась в постель, я снял только ее. Чтобы идти быстрее и без шума, надел парусиновые башмаки. Перед уходом я запихнул под одеяло свой вещмешок и шинель, чтобы караульный, который будет будить сменщика, подумал, что я по-прежнему сплю.
  Никто из спящих не шелохнулся, когда я открыл заднюю дверь барака. На улице было темно, только на западе, над горизонтом, еще брезжили последние отсветы уходящего дня, на фоне которых маячил силуэт зенитки. Я без труда разглядел каску часового и ствол пушки. Тихонько приоткрыв дверь барака, я замер и прислушался. Изнутри не доносилось ни единого звука. Спустившись по склону холма поближе к ограде, я присел, чтобы оглядеться и привыкнуть к темноте. Прежде мне лишь однажды доводилось заниматься чем-то подобным, когда я рыскал по Шотландии. Однако я знал точно: в таких делах нельзя спешить, даже если время и поджимает.
  Постепенно я начинал видеть все лучше и лучше и вскоре различил витки проволоки, растянутые вдоль склона. Дальше в низине смутно маячили черные деревья. Я выжидал. Надо было узнать, где часовой. Наконец я услышал его. Он медленно вышагивал по внутреннему периметру изгороди, время от времени штык его винтовки клацал в гнезде. Я дождался, пока часовой минует меня, и уже поднимался на ноги, когда за моей спиной что-то щелкнуло. Мне показалось, что открылась задвижка на двери барака, но больше никаких звуков не доносилось. Чуть погодя я встал и быстро двинулся к изгороди.
  И в этот миг взвыли сирены. Я выругался и в нерешительности застыл на месте, но тут же ринулся вперед, сообразив, что рев сирен заглушит любой шум, который я мог произвести, пробираясь сквозь проволоку.
  Еще мгновение — и вот я уже на протоптанной часовым тропке. Посмотрев вдоль изгороди в обе стороны, я не заметил никаких признаков присутствия охранника. Я прихватил с собой пару кожаных перчаток. Натянув их, я раздвинул витки проволоки и ступил в образовавшуюся брешь, потом точно так же разъединил витки с внешней стороны, поднялся на цыпочки и перекинул на освободившееся место правую ногу. С левой было сложнее, колючки впились в тело, и я почувствовал жгучую боль. Стиснув зубы, я снова махнул ногой. Казалось, дело сделано, но тут один из шипов зацепился за парусиновый башмак. Потеряв равновесие, я упал ничком и ударился головой о твердую как бетон землю. Левую ногу обожгла резкая боль.
  Поднявшись, я обнаружил, что проволока позади, и прислушался. В неподвижном ночном воздухе не раздавалось ни звука. Похоже, шума моего падения никто не слышал. Пригнувшись пониже и ныряя за крошечные бугорки на голом склоне, я поспешил в лес. Оглянувшись, я по-прежнему никого не увидел, на верхнем краю склона смутно маячили барак и пушка, чуть правее виднелась черная громада капонира.
  Я углубился в лес. Здесь стояла кромешная тьма, дорогу приходилось отыскивать ощупью, натыкаясь руками на деревья и кусты. Каждый ярд пути занимал уйму времени и, хотя моей голубой мечтой было как можно скорее миновать лес, чтобы выйти на дорогу, я не позволял нервам подгонять себя. Переход через этот чертов лес опять заставил меня трястись за свою шкуру. Целых десять дней я жил на оголенном холме аэродрома и знал все до единого звуки этой открытой полоски погубленной земли. За это время я ни разу не слышал, как шелестят от ветра листья деревьев, как скачет белка по тонким веткам, как потрескивают сухие листья или хворостинки — в лесу кипит ночная жизнь. Над каждым новым, наводившим поначалу ужас звуком приходилось задумываться, и лишь поняв, откуда он доносится, я набирался духу двигаться дальше.
  Однажды за спиной у меня треснул сучок, преломленный чем-то очень тяжелым. Из-за этого звука я замер и простоял с поднятой ногой чуть ли не целую минуту.
  В конце концов я набрел на какую-то тропку. Было тихо, только шелестела вверху листва. Пройдя с десяток футов, я почувствовал себя уверенней и зашагал быстрее. Но за мою беспечность был тут же «вознагражден» кочкой, споткнувшись о которую, я просто каким-то чудом не угодил в глубокую канаву. Миновав ее, я опять наткнулся на колючую проволоку, но теперь это были не стоящие торчком витки, а всего лишь несколько нитей, и я без труда пролез между ними.
  Однако на это ушло время, и, когда я перелезал последнюю проволоку, за спиной у меня снова треснул сучок, на этот раз буквально в нескольких ярдах. В тишине этот хруст прозвучал особенно громко. Я оцепенел. Инстинктивно догадавшись, что это необычный лесной звук, я тут же получил этому подтверждение. Послышались чьи-то спотыкающиеся шаги и глухой шлепок; в ров, через который я только что перескочил, свалился какой-то человек. Раздались приглушенные проклятья, потом я услыхал, как человек осторожно поднимается на ноги.
  Несколько секунд тишины, и вот уже он лезет через колючую проволоку. Я юркнул за дерево, чувствуя, как колотится сердце. Первым делом я подумал, что за мной отрядили погоню, но тут же сообразил, что патрульный-то наверняка бы знал, где вырыт ров, и уж никак не загремел бы в него. И еще эти проклятья… Если бы он бежал за мной, то не стал бы чертыхаться вслух.
  Но кто бы он ни был, я уже слышал его тяжелое дыхание. Вдруг все звуки перекрыл шум проезжавшей по дороге машины. Лес внезапно обрел формы и очертания, когда покрытые маскировочными щитками фары промелькнули в нескольких ярдах от меня. Они осветили лес лишь на мгновенье, но этого хватило, чтобы не только увидеть приближавшегося человека, но и узнать его.
  — Боже милостивый, Мики! — воскликнул я. — Какого черта ты тут делаешь?
  — Кто это?! — его голос звучал хрипло и испуганно.
  Я заколебался. Дорога была совсем рядом, гораздо ближе, чем я ожидал. Выйдя на нее, я мог улизнуть, и Мики никогда бы не узнал, кто я такой.
  — Есть здесь кто-нибудь? — снова спросил он.
  Поняв, что ему страшно, я сказал:
  — Это я, Хэнсон.
  — Хэнсон? — прошептал Мики. — Ну и напугал ты меня.
  — Что ты тут делаешь, черт побери?
  — То же, что и ты, — смываюсь. Только я не думал, что ты настолько перетрусишь.
  — Боже мой! Ты хочешь сказать, что дезертируешь?
  — Кто это говорит, будто я дезертирую?! Вевсе и не дезертирую, а перехожу в другую часть. Пойду добровольцем к «темно-желтым».
  — С чего это вдруг?
  — А с того, что я не собираюсь торчать на этом вонючем аэродроме, чтобы джерри тренировались на мне как на мишени. Это не бой, а убийство. Хочу служить там, где можно дубасить фашистов по-человечески, с винтовкой и штыком.
  — Но тебя сочтут дезертиром, если поймают.
  — Понятное дело. И тебя тоже. Только ведь не для того я бегу, чтобы попасться.
  — Все против тебя, Мики, — сказал я. — Почему бы тебе не вернуться, пока есть такая возможность?
  — Чтобы меня опять бомбили, а я ничего не мог поделать? Не больно охота. Кстати, твое-то положение чем лучше?
  — Хотя бы тем, что я не дезертирую.
  — А что ж ты делаешь, интересно знать? Может, на дембель уходишь? Силен мужик! Сам драпает со всех ног, а мне, значит, возвращаться? За кого ты меня держишь? Вот ты пойдешь добровольцем в другую часть?
  — Нет, — ответил я.
  — Ну а я пойду, понял? Я хочу драться за родину. И не дезертирую я вовсе. Ладно, давай уносить ноги, коль уж напали на хорошую дорогу.
  Спорить с ним значило терять драгоценное время, да и услышать нас могли каждую минуту. Я двинулся следом за Мики по пологому склону, через деревянный перелаз к шоссе.
  — Там чуть дальше есть гараж, — сказал я. — Достанем машину.
  Неожиданно нам повезло. Не успели мы пройти и сотни ярдов, как услышали шум приближающегося автомобиля.
  — Стань на обочину, — велел я Мики и, как только из-за поворота показались тусклые фары, вышел на середину дороги, делая знак остановиться. Скрипнув тормозами, машина замерла. Это оказалась не легковушка, как я сперва думал, а грузовик марки «бедфорд».
  — Могу я взглянуть на ваше удостоверение? — спросил я, когда водитель высунулся из кабины. Я мельком посмотрел на карточку и осветил лицо шофера фонариком, который прихватил с собой. — Боюсь, вам придется вылезти и подождать, пока мы осмотрим кабину.
  — Какого черта? — заворчал водитель. — Что случилось?
  Он и не думал двигаться с места.
  — А ну! — гаркнул я. — Не дури, парень, я не собираюсь тратить на тебя всю ночь.
  — Ладно, ладно, чего ты… Свои же ребята, — пробормотал он, выбираясь наружу. — В чем все-таки дело?
  — Ищем «бедфорд», набитый динамитом, — сообщил я.
  — Разве не видно, что я порожний?
  — Водитель мог успеть спрятать груз, — пояснил я, потом повернулся к Мики и приказал: — Обыщи с той стороны, да побыстрее, парень торопится. Небось, и так припозднился?
  — Так точно, сэр, — наверное, по моему голосу и манере обращаться с Мики он принял меня за офицера в полевой форме. — На койку раньше часа уже не попаду, а завтра в восемь утра выезжать.
  Я влез на шоферское сиденье и стал для виду шарить по кабине лучом фонаря, на самом деле примечая расположение рычагов и педалей.
  — Да, плохо дело, — проговорил я и тут же врубил передачу. Двигатель взревел, и я рывком включил сцепление.
  Я слышал, как закричал водитель, но вопль сразу потонул в вое двигателя. Я включал одну передачу за другой. Кажется, не прошло и секунды, как я промчался мимо развилки, ведущей к главным воротам аэродрома.
  Минут через десять, даже меньше, я резко свернул налево, к широкому Истборнскому шоссе, и направил машину в сторону Ист-Гринстеда. Нам повезло: порожний «бедфорд» способен развивать неплохую скорость. Всходила луна, становилось светлее, и это позволило мне еще наддать ходу. На прямых отрезках спидометр показыват почти 60 миль в час.
  Менее чем через полчаса после «экспроприации» грузовика я миновал Ист-Гринстед и Форест-Роу и поехал по длинному извилистому подъему на холм, за которым начинался Эшдаунский лес. Сразу за Роубаком, возле Уич-Кросса, я свернул на левую ветвь шоссе, а еще через милю подъехал к правому повороту, о котором говорила Марион. Здесь я выключил фары: луна светила достаточно ярко.
  — Все, Мики, здесь я тебя оставляю, — сказал я.
  — Что ты задумал? — подозрительно спросил он.
  — То есть?
  — Я что, недостоин твоего общества?
  — Не плети чепухи.
  — Тогда что у тебя на уме? Ты нашел нору, куда можно забиться, и не хочешь делить ее со мной, да?
  Я заколебался. В конце концов, если он узнает правду, это вряд ли что изменит.
  — Никакой норы у меня нет, — сказал я. — Вообще никакой. Я не дезертир. Через два-три часа я снова вернусь на аэродром.
  — И тогда это кончится «теплицей» и кирпичной стенкой, поверь мне, браток. Зачем смывался, если все равно вернешься?
  — Затем, что сегодня ночью мне надо отыскать одну ферму. Я затеял драку с целой шайкой лазутчиков. У них есть план, по которому немцы смогут захватить все базы наших истребителей, и я хочу помешать этому, а действовать приходится в одиночку.
  В слабом свете приборного щитка я заметил, что Мики смотрит на меня косым вороватым взглядом.
  — Ты меня дурачишь?
  — Да нет, — ответил я, покачав головой.
  — Точно?
  — Вот те крест!
  Его маленькие, близко поставленные глазки внезапно вспыхнули.
  — Господи, спаси и помилуй! — вскричал Мики. — Какой шанс! Совсем как в той книжке про американских гангстеров, что я недавно читал. А у них есть пистолеты?
  — Вполне возможно, — ответил я и не смог подавить улыбку, хотя меня подташнивало от сознания близости решительного часа.
  — Господи, спаси и помилуй! — повторил Мики. — Вот такая драка мне по сердцу. Рукопашная — это дело. Хлебом меня не корми, дай только замочить какому-нибудь джерри по морде! Хоть разок — и то счастье великое. Поехали, возьмем их за задницу!
  Я бросил на него быстрый взгляд. Невероятно! Трус, испугавшийся бомбежки, сейчас источал тот самый дух, благодаря которому британские «томми» в свое время бесстрашно бросались с винтовкой и штыком на вооруженного автоматами врага. Судя по наружности, Мики мог оказаться полезен, если дело дойдет до потасозки. Маленький, злобный, он, вероятно, не станет брезговать ударами ниже пояса. К тому же я не строил иллюзий насчет моих собственных способностей к кулачному бою. Словом, Мики мог очень помочь мне.
  — Ладно, — сказал я и снова включил скорость, — только учти, я могу и ошибаться. Вполне вероятно, никакой шайки нацистов мы там не найдем, а стало быть, и драки не будет.
  Быстро перейдя на прямую передачу, я дал малый газ, и мы почти бесшумно покатили по ровной, поросшей вереском пустоши. Дорогой служила здесь колея, кое-как присыпанная щебнем. В тусклом мерцании луны открытая местность впереди и по сторонам от дороги казалась совершенно безжизненной. Деревьев не было, и однообразие вересковой поросли нарушали только искореженные скелеты кустов утесника. После недавнего пожара кусты почернели, цветов на них не было. От такого окружения на душе у меня стало еще тревожнее.
  — Господи, вот уж где жуть так жуть, — пробормотал Мики, облекая в слова мои собственные думы.
  «Вот Чайлд Роланд подъехал к черной башне», — невольно вспомнилось мне. Стоял легкий, почти прозрачный туман, все вокруг источало хлад запустения. Когда я видел Эшдаунский лес в последний раз, он был залит солнечным сиянием, казался теплым и мирным, вереск пестрел яркими осенними красками. Я ехал тогда на такси в Истборн, чтобы провести выходные с приятелями. Теперь от этого дружелюбия не осталось и следа. Я вдруг подумал о древних бриттах, которые сражались и полегли на этой пустоши, тщась преградить путь лавине победоносных легионов Цезаря. В Англии много пустынных уголков, и самые пустынные из них в большинстве своем еще хранят призрачную память о скорбной доле этого народа…
  Проселок разветвился — значит, с пути я не сбился, — и я резко свернул вправо. Пошла грунтовая дорога, между ее ухабистыми колеями росла трава. Где-то в конце этого проселка должна стоять ферма Коулд-Харбор.
  Я миновал еще более узкую тропинку, убегавшую вправо, и тут мне навстречу из бледного тумана буквально выскочил какой-то густой кустарник. Я притормозил и свернул с дороги, чувствуя, что пора как-то сориентироваться. Загнав грузовик подальше от проселка за кусты, я выбрался из кабины. Мики — за мной.
  — Куда теперь потопаем? — хриплым шепотом спросил он.
  — Вот по этой тропке, — ответил я. — Она должна вывести нас к ферме Коулд-Харбор.
  — Чтоб мне окаменеть! Ну и название29!
  Мы молча двинулись вперед — две тени, крадущиеся в зыбком лунном свете. Наши парусиновые туфли бесшумно ступали по ссохшейся от жарких лучей солнца тропе. Прошагав с четверть мили, мы вошли в какие-то ворота. Они были распахнуты настежь, полусгнившие сосновые створки косо висели на изъеденных ржавчиной петлях. На воротах вкривь и вкось было намалевано краской название: «Ферма Коулд-Харбор».
  Тропа пошла влево, и чуть дальше мы увидели ферму — приземистое, беспорядочно сложенное здание в окружении многочисленных надворных построек и с огромным сараем в дальнем углу усадьбы.
  — Прямо дом с привидениями, а? — шепнул Мики.
  Это была одна из тех построек, что кажутся разоренными даже с первого взгляда, — неопрятный дом с остроконечной крышей. Деревьев не было, только чахлый кустарник, подступавший из-за хозяйской халатности к самой двери.
  Теперь мы шли крадучись. Оставив в стороне тропу, мы пересекли то, что, судя по всему, некогда называлось цветником: среди душившей все вокруг поросли вереска и утесника изредка попадались рододендроны и даже розы. Мы обогнули дом сбоку и вышли туда, где прежде была посыпанная щебнем терраса. То крыло здания, где возвышалась остроконечная крыша, казалось темным и нежилым, черепица поросла зеленым мхом и кое-где отвалилась, деревянные балки и оконные рамы наполовину сгнили. Во влажном воздухе стояла кладбищенская тишь. Мы вороватым шагом обогнули угол и вышли к фасаду.
  Дом был длинный и, судя по всему, некогда принадлежал зажиточному семейству. В беспорядочном нагромождении наступающего вереска еще виднелась проторенная подъездная аллея. Я бросил взгляд вдоль стены пришедшего в упадок строения. Ни малейшего проблеска света в окнах. Ночную тишину не нарушал ни единый звук. Дом буквально задыхался под шубой из плюща, который зелеными волнами выплескивался даже на крышу, поскольку ему ничто не мешало.
  При виде этого дома у меня упало сердце. Я просто не мог заставить себя поверить в то, что Вейл устроил свое логово именно здесь. Казалось более вероятным, что он встречается с другими агентами в Лондоне. Здесь, в этой богом забытой дыре, любого пришлого сразу же заметят и обсудят местные жители, если, конечно, они еще есть в округе. Во всяком случае, такой большой дом и сам по себе наверняка должен был стать предметом сплетен.
  Я подошел к парадной двери, которую, вне всякого сомнения, уже меняли. Она была сколочена из дешевых сосновых досок и снабжена медной ручкой. Коричневая краска трескалась и шелушилась. Я приналег на дверь, пытаясь открыть, и, к моему удивлению она поддалась, отворившись с легким скрипом. Войдя, мы прикрыли ее за собой.
  В темном доме стояла мертвая тишина. А впрочем, не совсем уж и мертвая — доносилось едва уловимое тиканье часов. Значит, дом был обитаем. Я включил фонарик. Мы стояли в просторном холле с низким потолком, прямо перед нами была узкая лестница, покрытая истертой дорожкой. В холле тут и там валялись потрепанные половики. Здесь стояли изящный старинный обеденный стол и стулья с прямыми спинками. Остальная мебель была в викторианском стиле. Дом казался грязным и запущенным, открытый камин завален осыпавшейся штукатуркой, а потолок, разделенный тяжелыми дубовыми балками на полосы, почернел и кое-где осыпался так сильно, что была видна дранка.
  Я открыл дверь по левую руку и повел вокруг фонариком. Большая комната, заставленная самой безобразной и неудобной викторианской мебелью, какая только может существовать. Стены сплошь заклеены фотографиями и испещрены какими-то надписями, все завалено старым хламом. Застекленная дверь выходила на террасу, по которой мы только что подошли к дому. Тяжелые плюшевые шторы были раздвинуты, светомаскировка не соблюдалась, не хватало нескольких стекол. Воздух был влажен и удушлив. Наверняка в комнате никто не жил.
  — Похоже на ярмарочный балаган «Снеси счастливый домик», — зашептал Мики. — Я, бывало, двумя крикетными мячами разбивал целую кучу фарфора.
  Я закрыл дверь. Пройдя через переднюю, мы подошли к другой двери в дальнем конце. Эта вела в меньшую по размеру и гораздо более уютную комнату. В ее дальнем углу мерно тикали изящные часы эпохи наших дедов; медный маятник, поблескивая, раскачивался за стеклянным окошком в корпусе. Была четверть первого. На каминной решетке валялись головешки: совсем недавно здесь горел огонь.
  Вернувшись в прихожую, я попробовал открыть последнюю, третью дверь. Она была по левую сторону от очага и вела в холодный коридорчик с кирпичным полом. Я двинулся по нему с чувством какой-то отчаянной тоски. Либо я придал слишком большое значение совпадениям в бреде раненого рабочего и сонной болтовне Элейн Стюарт, либо просто попал не на ту ферму Коулд-Харбор, на какую надо. Я чувствовал смятение, меня бросало в жар. Если я дал маху и завтра утром действительно случится беда, это будет попросту ужасно. Мысленно бросив взгляд назад, я убедился, что все мои попытки сладить с Вейлом были жалкими потугами, основанными лишь на слепой вере в случай и совершенно непродуманными.
  Я остановился перед дверью. Шедший за мной по пятам Мики налетел на меня и, наверное, вытянул руку, пытаясь сохранить равновесие: уголком глаза я заметил какой-то падающий белый предмет, и тишину дома разорвал оглушительный дребезг. Я посветил фонариком вниз. На красном кирпичном полу валялись осколки белого с синими цветами блюда для овощей. Мы застыли и прислушались. Ни звука, лишь в маленькой комнате мягко тикали часы. Звон этот прозвучал в тишине, будто гром. Если в доме были люди, он наверняка их разбудил.
  Я открыл дверь и прошел в типичную деревенскую кухню, большую и беспорядочную, с буфетной и судомойней, бойлером и туалетом. Грязной посуды не было. Мы забрели в судомойню, дальше за ней когда-то была маслодельня. Большая часть побелки осыпалась со стен, в углу стояла старая маслобойка. Не знаю, почему я так заинтересовался домом и понятия не имею, что я, собственно искал. Скорее всего, рыскал просто так, заранее зная, что не найду ничего. Мебель и запустение прекрасно гармонировали друг с другом. Тоже мне, шпионское логово! Я почувствовал страх. Зря я ушел с аэродрома. Подставился под обвинение в дезертирстве, а ничего не добился. В этот миг я напрочь забыл о том, как трясся за свою шкуру там, на аэродроме.
  Только мы вернулись на кухню, как за открытой дверью в коридорчике забрезжил свет. Я быстро выключил фонарь. Свет становился все ярче и ярче, мы услышали, как по кирпичному полу коридора шаркают подошвы. Стоявший рядом Мики шумно глотнул воздуху. Я замер, завороженный светом, в котором резко обозначились очертания дверного косяка, а лоскутки шелушащейся штукатурки отбросили черные тени. Я даже не пытался спрятаться.
  Внезапно появилась оплывшая свеча. Державшая ее костлявая рука слегка дрожала. А потом перед нами возникло привидение, сошедшее, казалось, прямо со страниц Диккенса. Это был интеллигентного вида старик в ночной сорочке и накинутом поверх нее выцветшем халате. Голову его венчал красный шерстяной ночной колпак, в руке старик держал кочергу.
  Первым моим желанием было рассмеяться. Честное слово, столь невероятного по своей нелепости зрелища я никак не ожидал. Однако, несмотря на костюм, старик держался с достоинством. Увидев нас, он остановился и нацелил на нас очки в стальной оправе.
  — Солдаты, да? — проговорил он.
  Я кивнул, внезапно почувствовав себя набитым дураком, гораздо большим, чем тогда, когда Вейл застукал меня в своей комнате.
  — И-извините… — промямлил я. — Мы думали, в доме никто не живет. Добирались на попутках в казарму, да вот сбились с пути. Хотели напрямик выбраться к Истборнской дороге… Думали, может, найдем тут приют до утра. Передняя дверь была отворена… — неуверенно закончил я.
  — Эх, ты! — с досадой воскликнул старик, теребя обвисшие седые усы. — Опять, выходит, забыл запереть? Теряю память. Да и дом надо бы чуток подлатать… Так вы, говорите, хотели переночевать?
  Я не нашелся, что сказать, и только кивнул.
  — Так-так… ну, это, наверное, можно устроить, только, боюсь, без особых удобств. Я нынче стал немножко затворником. Во всяком случае, соседи так считают. Дайте-ка сообразить… В комнате рядом с моей есть двуспальная кровать, да и одеяла для вас, надо думать, найдутся какие-нибудь. Надеюсь, вы парни спокойные? — Он пытливо оглядел нас. — А то я что-то стал слишком чутко спать. Старею, знаете ли…
  — Право, сэр, — проговорил я. — Вы очень добры, но мы не смеем утруждать вас…
  Он перестал моргать и посмотрел мне прямо в глаза. У него были синие зрачки.
  — Вы же сказали, что ищете ночлег, разве не так?
  — Так, сэр, но мы…
  — Ну вот что, друг мой, — перебил он меня, — будет вам молоть чепуху. Это самая малая услуга, какую только можно оказать двум учтивым юношам. Кухню-то вы, я смотрю, сразу отыскали. Наверное, не прочь перекусить, а?
  Он хихикнул и прошаркал в кладовку. Положение было — нарочно не придумаешь.
  — Остаемся? — спросил я, бросив взгляд на Мики.
  — Разумеется, — шепотом ответил он.
  Значит, так тому и быть. У меня все равно не хватило бы духу повернуться и уйти от этого милого старикана, да и смысла не было: какая разница, где ночевать, здесь или в любом другом месте? Даже если утром действительно стрясется беда, сейчас я уже бессилен предотвратить ее. Я попал не на ту ферму Коулд-Харбор, только и всего. А может, нужной мне фермы с таким названием и вовсе не существует. Господи, какой же я дурак!
  Старик суетился вокруг нас, как мать родная. Подал нам холодный окорок (бог знает, где он достал такой большой кусок), хлеб, масло и молоко, чтобы запить еду. Только почувствовав запах окорока, я понял, что страшно проголодался, и с аппетитом поел. Говорил старик все больше об англо-бурской войне. А потом он отвел нас наверх, в комнату под остроконечной крышей, снабдил одеялами и зажег для нас свечу.
  — Доброй ночи, — сказал он и кивнул, отчего помпончик на его красном ночном колпаке забавно прыгнул в нашу сторону. — Надеюсь, сон у вас крепкий.
  Старик закрыл дверь, и мгновение спустя ключ в замке повернулся. Признаться, это меня слегка обескуражило. Первым делом я взглянул на окно. Когда-то комната, видимо, служила детской, потому что оно было забрано тонкими стальными прутьями. Инстинкт чуть было не заставил меня забарабанить в дверь и потребовать, чтобы нас открыли. Но, посмотрев сначала на Мики, а потом на свое отражение в испещренном черными крапинками зеркале над камином, я понял, что вряд ли я вправе требовать подобающего отношения. Вид у нас с Мики был довольно сомнительный: под глазами от бессонницы черные круги, грязная одежда изодрана…
  Мики, наевшийся по обыкновению до отвала, плюхнулся на кровать в чем был.
  — А старикан ничего, правда? — спросил он, потом удовлетворенно хрюкнул и закрыл глаза, поленившись даже укрыться одеялом. Еда и сон — единственное, что скрашивало его армейские будни. Мне оставалось только последовать его примеру. Сняв форменку и ботинки, я лег с ним рядом и натянул на себя одеяло.
  Но уснуть оказалось не так-то просто. Я тревожился из-за грядущих опасностей и оттого, что понятия не имел, как будет истолкована моя самовольная отлучка. Поверит Огилви моим объяснениям, когда я снова явлюсь на службу, или же я окажусь под арестом по обвинению в дезертирстве?
  Наверное, я все-таки задремал, однако момент пробуждения стерся из моей памяти. Просто я вдруг понял, что пребываю в полном сознании и чувствую себя так, будто не спал вовсе. Потом до меня дошло, что тревога не рассеивается даже тогда, когда разум свободен от мыслей об опасности. Какое-то мгновение я никак не мог понять причины беспокойства, затем услыхал едва уловимый шум. Казалось, где-то на низшей передаче движется автомобиль. Я перевернулся на другой бок, намереваясь заснуть опять, но вдруг вспомнил, что шоссе слишком далеко — слишком далеко, чтобы звук этот мог долететь сюда. Его мог донести ветер, но ночь была тихая… Да и с чего бы вдруг водителю ехать по шоссе на первой скорости?
  Шум нарастал. Внезапно я понял, что это не легковой автомобиль: звук был куда громче, и источник находился не на шоссе, а гораздо ближе. Вскочив с кровати, я подошел к окну. Луна стояла довольно высоко, и даже легкий туман, по-прежнему висевший в воздухе, не помешал мне разглядеть какое-то движение позади зарослей утесника ярдах в пятистах от меня. На открытое место выполз грузовик, следом за ним, почти впритык, второй, потом показался и третий. Я смотрел, как они исчезают из виду, растворяясь в тумане. Шум моторов мало-помалу затих, но я продолжал ждать, и наконец мое терпение было вознаграждено — я увидел на шоссе мигающее светлое пятно, а следом за ним еще два огонька. Они двигались в южном направлении.
  Я взглянул на часы: было самое начало второго. До рассвета еще три часа. Я не знал, что делать. Это могли быть и армейские грузовики. Вдруг я вспомнил, как раненый рабочий бормотал, что в Коулд-Харбор он поедет на грузовом автомобиле. То, что я искал, могло быть и не на самой ферме, а где-нибудь поблизости. Возможно, ферма сама по себе совершенно безобидна, но неподалеку от нее расположен, к примеру, тайный склад оружия, который удобства ради тоже именуют Коулд-Харбор.
  Я никак не мог решить, что же предпринять. Я окончательно разуверился в своей способности мыслить логически и боялся наворочать еще больших глупостей, чем те, которые, похоже, уже совершил. Пока я стоял у окна, раздумывая, как быть, до моего слуха вновь донесся отдаленный рев моторов, надрывавшихся на низкой передаче. Я вперил взор в кустарник, из-за которого выползли на этот раз четыре грузовика. Я следил за фарами, пока машины не выехали на шоссе. Они тоже свернули к югу. Почувствовав внезапную решимость, я круто повернулся.
  — Мики! — приглушенным голосом позвал я и потряс его за плечо. — Мики, проснись!
  — А-а? — Мики повернулся, уставился на меня и сонно заморгал. — Что такое?
  — Надо мотать отсюда, — сказал я.
  — Не понимаю, чего ради. Разве тут плохо?
  — Неплохо, только тут творится неладное.
  — Скажи, когда смеяться, — промямлил он, — и я посмеюсь.
  — Не будь ослом! — яростно встряхнув его, рявкнул я.
  — Ладно, ладно, — недовольно проворчал он, слезая с кровати. — Что случилось?
  Рассказав ему об увиденном, я добавил:
  — Надо попробовать дознаться, откуда едут эти грузовики и что они везут. А времени у нас мало.
  Я уже надел форменку и теперь обувался.
  — А может, это бедную пехоту на ночные маневры повезли? — бестолково произнес Мики. — Он никак не мог проснуться.
  Я подошел к окну. Высота была футов двадцать, внизу твердый грунт, но плющ казался довольно прочным. Единственная трудность — решетка. Прутья были гораздо толще, чем обычно в детской. Более того, при ближайшем рассмотрении оказалось, что они не привинчены к оконной раме, а замурованы в глубокие гнезда. Складным ножом я соскреб краску и внимательно изучил цемент. Он был не совсем свежий, но наверняка гораздо моложе рамы.
  И в этот миг шоры упали с моих глаз. Окно забрано решеткой вовсе не потому, что комната когда-то служила детской. И не потому заперли дверь, что мы здорово смахивали на отпетых субчиков. Просто наш старик — вовсе не тот, за кого себя выдает.
  Я изо всех сил рванул прутья, но они даже не дрогнули.
  — Не рыпайся, браток, все равно не выдернешь, — рассудил наблюдавший за мной Мики, — Попробуй лучше дверь.
  — Она заперта, — сообщил я.
  — А что, разве нельзя отпереть?
  — Можно, — ответил я, дивясь его тупости, — только вот ведь беда какая: ключ-то с другой стороны.
  — Дай-ка мне ножик. Свой я однажды вечером посеял в подпитии.
  Я отцепил нож от шнурка. Мики открыл шильце и сунул его в замочную скважину. Спустя пару минут из-за двери донесся стук упавшего ключа.
  — Плевое дело, когда есть подходящий инструмент, — пробормотал Мики, осторожно ковыряясь шилом в замке. — Эта штуковина слишком толстая.
  Помочь я ничем не мог. Я просто стоял рядом и ждал в лихорадочном волнении, боясь, что Мики не справится. Но вот наконец раздался щелчок, и он выпрямился.
  — Господи, прости мою душу грешную. Не разучился, оказывается… Может, еще пригодится, когда демобилизуюсь, — сказал он, подмигнув мне.
  — Грандиозно! — похвалил я. — Давай трогаться.
  Я тихонько повернул ручку и открыл дверь. В коридоре после залитой лунным светом комнаты было темным-темно. Просунув в дверь голову, я осмотрелся. Похоже, никого. Я включил фонарик. Да, коридор был пуст. Когда я ступил в него, снизу от лестницы донесся какой-то шорох, и я замер на месте с поднятой ногой. В доме стояла могильная тишина, ничто не двигалось, только едва слышно тикали старинные напольные часы. Вполне вероятно, это пробежала мышь или даже крыса. Похоже, дом кишел теми и другими. Я вновь двинулся вперед. Мики прикрыл дверь, и мы, по-прежнему в полной тишине, дошли до лестницы.
  Однако, когда мы стали спускаться по ступеням, тишина эта показалась мне гнетущей. Меня охватило мерзкое паническое стремление бежать из этого дома вон, пока эти молчаливые стены не сомкнулись вокруг нас навсегда. Дом был из тех, что имеют свою собственную атмосферу. Войдя в него, я поначалу как-то не заметил этого, потому что был охвачен азартом приключения. Теперь же, когда я знал, что дом враждебен, его атмосфера пугала меня. Здесь царил дух какой-то затаенной злобы, дух, из-за которого благообразный викторианский облик дома казался не более чем коварной личиной.
  Но мы сумели добраться до входной двери, ни разу не нарушив тишины. Я отодвинул засовы и снял цепочку. К нашему удивлению, замок был хорошо смазан, и ключ повернулся почти беззвучно. Я открыл дверь, и в прихожую хлынул лунный свет; он саваном окутал трапезный стол и огромный камин, придав им призрачную бледность. Когда Мики закрыл за нами дверь, я испытал страшное облегчение.
  Мы двинулись влево вдоль стены дома и вышли на открытое место в тени амбара. Очутившись в зарослях вереска, я перешел на трусцу. Кустарник, за которым проезжали грузовики, был едва виден, но мы добежали до него в считанные минуты, а еще через сотню ярдов наткнулись на поросшую вереском колею. Земля была твердая, но в тех местах, где колеса примяли вереск и траву, можно было разглядеть следы колес. Похоже, это была дорога, отходившая от проселка, ведущего на ферму.
  Мы направились по ней в ту сторону, откуда приехали грузовики, но далеко уйти не успели. Пришлось проворно спрятаться, чтобы пропустить еще три машины, которые урча проехали мимо нас.
  — Ну и что? — спросил Мики, когда мы выбрались из вереска обратно на дорогу. — Это же грузовики ВВС.
  — Это еще как сказать, — ответил я.
  Теперь я был твердо убежден, что раскопал нечто серьезное. Если Вейл хочет провезти на наши аэродромы оружие или взрывчатку, чтобы поддержать воздушный десант, он вынужден будет воспользоваться грузовиками ВВС. И вести их тоже должны люди в мундирах ВВС. Это совершенно очевидно. Если у них есть необходимые пропуска, им позволят проехать на аэродромы. Задавать вопросы и обыскивать грузовики никто не станет.
  Незаметно для самого себя я ускорил шаг. Наконец дорога свернула вправо, к большому гравийному карьеру. Здесь мы сошли с колеи и, пригибаясь как можно ниже, взяли еще правее, пока, идя по ровной земле, не оказались в конце концов над этим карьером. Тут мы по-пластунски подобрались к самому обрыву и заглянули вниз.
  Подползший ко мне сзади Мики сдавленно ахнул. В карьере, прямо перед нами, стояло больше тридцати тяжелых грузовиков. Я никак не мог понять, откуда они взяли столько машин.
  Вокруг кишели люди в форме ВВС. Некоторые носили сержантские лычки, но в большинстве своем это были рядовые из наземной обслуги. Офицеров я не видел. В машины грузили какие-то штуковины, похожие на цилиндры для сжатого воздуха. Они очень напоминали баллоны с водородом, используемые для надувания аэростатов воздушного заграждения. Доставали их из углубления в дальнем конце карьера. По обе стороны от входа в эту пещеру лежали огромные кучи щебня, которым, очевидно, и был завален тайник.
  Машины, стоявшие ближе всего к въезду в карьер, судя по всему, были уже загружены. Водители первых трех автомобилей сошлись вместе и болтали, ожидая, очевидно, команды трогаться. У многих рядовых наземной службы, грузивших машины, были ремни с револьверами в кобурах. У въезда, там, где подъем достигал уровня окружавшего карьер вереска, стояли часовые с винтовками, а по краю обрыва ходили патрульные. Это меня встревожило, и я стал поглядывать по сторонам, однако, поблизости от того места, где лежали мы, охраны, похоже, не было.
  Тут из-за заднего борта грузовика появилась знакомая фигура. Это был Вейл, я узнал его по быстрой уверенной походке, несмотря на то, что он был в офицерском мундире. Вейл шел вдоль ряда грузовиков, направляясь к водителям первой тройки, следом за ним шагало еще человек двадцать. Я бы многое отдал, лишь бы узнать, о чем говорил с ними Вейл. Беседа продолжалась не больше минуты, потом Вейл взглянул на часы, и мгновение спустя водители забрались в кабины. Моторы взревели. Сопровождавшие Вейла люди полезли в кузова, человек по семь в каждый. Клацнули шестерни в коробке передач первой машины, и она пошла на подъем, следом тронулись еще две. Мгновение спустя они скрылись, шум моторов мало-помалу рассеялся в неподвижном ночном воздухе.
  Вейл зашагал вдоль шеренги грузовиков в обратную сторону. Походка его была легкой и бодрой, в ней чувствовалась гордость и самодовольство. Мне это не понравилось. Вейл перешел на ближнюю к нам сторону карьера, и я вытянул шею, чтобы видеть то, что творилось под нами. Там стояло четыре человека. Они молчали, переминаясь с ноги на ногу, и не знали, куда девать руки. Вейл подошел прямо к ним.
  — Вопросы будут? — спросил он. Его твердый командирский голос едва достигал моего слуха. — Нет? Отлично! — Он посмотрел на часы, похожие на секундомер, ожидая, когда закончится минута. — Сейчас ровно без четырнадцати минут два. — Четверо мужчин сверили свои часы с часами Вейла. Очевидно, точное соблюдение времени играло важную роль. — Вам все ясно?
  Они закивали.
  — Проверьте, хорошо ли укрыты дымовые баллоны. Лучше вступайте в препирательство, до пальбы дело не доводите. И смотрите, чтобы посадочная полоса была обозначена как можно четче. Высота — пятьдесят футов, понятно?
  Четверо вновь закивали головами.
  — Тогда, пожалуй, вам пора отправляться. Удачи!
  Они отсалютовали, как это принято у военных летчиков, но что-то выдавало в них неангличан — туловище было слишком напряженно, каблуки чересчур плотно сжаты. Водители двинулись к следующей четверке грузовиков, в кузова полезли люди, опять по семь человек в каждый.
  — Ни с места!
  Команда раздалась откуда-то сзади. Сердце мое подскочило к самому горлу. Я повернул голову. Над нами стояли три человека, двое патрульных держали нас под дулами винтовок. Третий, в штатском, был вооружен револьвером. Он-то к нам и обращался.
  — Встать! — приказал он.
  Мы медленно поднялись на ноги.
  — Что вы здесь делаете? — спросил штатский.
  — Просто смотрим, — ответил я, гадая, как лучше себя повести. — Что тут происходит?
  — Не вашего ума дело, — был ответ. — Этот участок — собственность ВВС. Придется задержать вас до установления личности.
  — Разве то, что здесь происходит, — тайна? — спросил я.
  Штатский не ответил.
  — Проверьте, есть ли у них оружие, — велел он одному из часовых. — Руки вверх!
  Часовой шагнул вперед и проворно ощупал нас.
  — Оружия нет, — доложил он.
  — Хорошо. Уведите их да смотрите, чтобы не удрали. Займемся ими потом.
  — Да что такое? — спросил Мики. — Мы не сделали ничего плохого, а если тут частная собственность, то почему она не огорожена забором?
  — Уведите их, — скомандовал штатский, и часовые зажали нас с боков.
  О попытке бежать не могло быть и речи: нас пристрелят, не отпустив и на десяток ярдов. Но и ждать какого-то удобного случая, которого, возможно, никогда не представится, тоже бессмысленно, — счет пошел на минуты. Грузовики отъезжали группа за группой, по четкому расписанию. Теперь я в общих чертах представлял себе план операции: дымовая завеса не даст нашей наземной обороне вступить в бой, парашютисты и транспортные самолеты с войсками сами приземлятся на важнейшие аэродромы… Надо что-то делать, и делать немедленно.
  — Я хочу поговорить с мистером Вейлом, — сказал я. От меня не ускользнул быстрый удивленный взгляд штатского. — Это очень важно, — добавил я.
  — Не понимаю, о чем вы, — произнес он деревянным голосом. Этот тип был очень осторожен.
  — Еще как понимаете, — ответил я.
  — Кто такой мистер Вейл?
  — Может, хватит препираться? — разозлился я. — На случай, если вы этого не знаете, сообщаю, что фамилия вашего офицера Вейл, и он работает библиотекарем на аэродроме Торби. А теперь будьте любезны немедленно проводить меня к нему, мы не можем позволить себе попусту тратить время.
  — Зачем он вам понадобился?
  — Это касается только нас двоих, — ответил я.
  Штатский заколебался, потом все же уступил.
  — Ладно, пошли.
  Нас повели по краю карьера — часовые шагали по бокам, а захвативший нас штатский замыкал шествие. В карьер мы вошли по дороге. Когда мы двинулись вдоль шеренги грузовиков, стоявшие вокруг люди замолчали. В их любопытстве сквозило нервное напряжение, что меня ничуть не удивило: они повели опасную игру. Если они попадутся, им грозит смерть, да и при удачном исходе операции возможность гибели отнюдь не исключена.
  Когда мы приблизились, Вейл обернулся. Он присматривал за погрузкой оставшихся машин и не выказал удивления, увидев нас, только разозлился.
  — За каким чертом вы привели сюда этих людей, Перрет?
  — Как вы и ожидали, сэр, из дома они удрали, — ответил наш страж. — Я задержал их вон там, на краю карьера.
  — Хорошо, но какого дьявола вы тащите их ко мне? Распоряжения вам известны. Уведите!
  — Так точно, сэр, но вот этот человек, — тут он указал на меня, — знал ваше имя и настоял на встрече с вами. Сказал, что это важно.
  Вейл повернулся ко мне.
  — Ну, в чем дело, Хэнсон? — резко спросил он.
  Наше непрошеное появление встревожило его, он сгорал от нетерпения; близился звездный час, ради которого этот человек трудился шесть лет. Вейл всему отвел место, даже мне. Я мог понять его раздражение.
  — Думаю, вам будет небезынтересно узнать, что игра окончена, — сказал я. — Командование Торби знает о вашем плане все.
  Это прозвучало жидковато, но ничего лучшего я тогда придумать не мог.
  Его густые брови приподнялись в знак недоверия. План был разработан слишком тщательно, и Вейл непоколебимо верил в себя. Я почувствовал, что теряю самообладание.
  — Вы пытались убрать меня, — продолжал я, — потерпели неудачу. Я рассказал все, что знал, Уинтону. Сначала он мне не поверил, но я показал ему схему, которую вы мне подсунули, и это убедило его принять меры предосторожности.
  Едва я упомянул о схеме, как в глазах Вейла отразилось внезапное сомнение. Он заколебался, но тут же захохотал. Смех был естественный и непринужденный.
  — Ну куда это годится, Хэнсон? Если Уинтон действительно принял меры, с чего бы это вы стали предостерегать меня? И вообще — зачем вы явились сюда? — Он взглянул на часы. — Извините, одну минуту…
  Оставив нас, он зашагал вдоль ряда грузовиков, чтобы напутствовать очередную группу. Едва она уехала, Вейл вернулся. Он улыбался, и его взгляд на мгновение встретившийся с моим, был холоден.
  — Ну, Хэнсон, похоже, наши пути расходятся, заявил он. — Я отправляюсь дальше. Надеюсь, что к величайшей победе, победе, в сравнении с которой даже падение Франции покажется мелочью. В каком-то смысле это моя победа, поскольку план принадлежит мне, а без захвата аэродромов истребителей мы не смогли бы осуществить вторжение в Британию.
  Он умолк и на мгновение отдалился от нас. Глаза его приобрели отсутствующее выражение, взор устремился к храму победы, уже возведенному фантазией. Внезапно эти глаза оживились, вспыхнули, транс прошел…
  — Ну, а вы… вы отправитесь… — Вейл развел руками, и жест получился каким-то странно чужим, не свойственным англичанину. — Мне очень жаль. Я восхищен вашим умом и самообладанием. Вы разглядели то, чего не увидел никто другой. Вы пытались втолковать им, что к чему, но вас не пожелали слушать. Жаль, что вы не уснули мирным сном там, на ферме, удовлетворившись сознанием собственного заблуждения. Я был уверен, что Райэну удастся одурачить вас. Он милый старик, и как соответствует обстановке, а? Он рассказывал вам об англо-бурской войне?
  Я кивнул.
  — Так я и знал. Полагаю, однако, он не упомянул о том, что сражался на стороне буров, а не англичан? Позвонив мне, он сказал, что ваши подозрения касательно его дома улеглись. Что же их воскресило? Грузовики?
  Я снова кивнул.
  — Да, я этого опасался. Потому-то и отрядил Перрета присматривать за вами, — он снова взглянул на часы. — Впрочем, ваши действия даже придали игре некоторую пикантность. Я рад, что был знаком с вами. Прощайте.
  Он поклонился с серьезным и непринужденным видом, потом повернулся к человеку, которого именовал Перретом.
  — Посадите этих двоих в их грузовик и отвезите назад, мимо Роубака на холм в Форест-Роу. На первом повороте есть довольно крутой обрыв, опрокиньте с него грузовик и подожгите. Вам ясно?
  — Ясно, сэр, — многозначительно проговорил Перрет.
  Вейл отвернулся. Вопрос был улажен. Момент даже нельзя было назвать напряженным, способным поразить воображение. В словах Вейла не отразилось никаких чувств, ни малейшего волнения. Приказ он отдал спокойно и деловито, будто речь шла о привычном будничном деле, а не о зверском убийстве. Больше всего поражало то, что в облике Вейла не было ровным счетом ничего зловещего, а в манере говорить — ни малейшего оттенка враждебности. Я не мог ненавидеть его, оказалось, мне даже трудно возлагать на него какую-то вину, мы с Мики были лишь пешками, угрожавшими его ферзю; песчинками, способными повредить мягкий, отлаженный механизм его плана. Наша смерть была необходима, и он отдал соответствующую команду в интересах своей страны, не проявив абсолютно никакого интереса к тому, как мы прореагируем на вынесенный им смертный приговор. Наш жалкий вид не вызывал у него и тени злорадства, и оттого убийство показалось мне чуть ли не нормальным явлением. На грядке с кабачками завелись два слизня, и он их раздавил, только и всего.
  Сперва меня поразила лишь безучастность, с которой совершалось это убийство, но потом, когда мы, зажатые с боков часовыми, спотыкаясь, потащились к вереску, пришел страх. Перрет повел нас прямиком к нашему грузовику. Сразу было видно, что он прекрасно знал, где стоит машина.
  Поначалу я едва ли понимал, что эти простые слова, произнесенные Вейлом так буднично, означают, что через несколько минут мы умрем. Но когда нас скрутили веревками и бросили, будто мешки, в кузов грузовика, прикрыв брезентом, до меня дошло все значение приказа: «Подожгите грузовик». Может, когда он загорится, мы еще будем живы? Интересно, мгновенно ли наступает смерть от огня? Я задрожал. Что это такое — умирать? Я никогда особенно не задумывался о смерти, считая ее чем-то невероятным. Эх, если б только я спокойно уснул, как Мики, и не слышал этого рева ползущих по вереску грузовиков! А впрочем, если план Вейла осуществится, через какой-нибудь час наш орудийный расчет, скорее всего, тоже погибнет…
  Я перевернулся в темноте.
  — Мики! — я говорил тихо, зная, что один из часовых залез к нам в кузов. — Мики!
  — Ну что? — его голос звучал хрипло и с натугой.
  — Прости, Мики, я не думал, что все так кончится.
  Он не ответил. Злится, наверное, подумал я. Мики имел на это полное право.
  — Мики, — повторил я, — прости. Больше мне нечего сказать… Сам знаешь, как это бывает. Мы могли выудить крупную рыбу, но не повезло. Он оказался слишком умен для нас с тобой.
  Я слышал, как Мики что-то сказал, но слова потонули в дребезжании трясущегося грузовика. Набирая скорость, машина неслась по ухабистой дороге, которая вела к шоссе.
  — Что ты говоришь? — переспросил я и внезапно увидел его лицо рядом с моим.
  — Ты можешь перестать драть глотку или нет? — тихо сказал он. — Я лежу на твоем ноже. Наверное, вывалился у тебя из кармана, когда нас швырнули сюда. Я пытаюсь его открыть.
  Я замер, не смея надеяться и гадая, как велики будут наши шансы, даже если нам удастся перерезать веревку, стягивавшую руки и ноги. Под брезентом был кромешный мрак, сильно воняло солодом. От тряски мое плечо больно билось обо что-то. Я перевернулся на другой бок, одновременно грузовик резко вильнул влево, отчего меня бросило на спину, а голова сильно стукнулась о доски настила. Потом дорога стала ровнее — мы выехали на шоссе. Я склонился над Мики и сказал:
  У нас осталось четыре минуты, не больше.
  — Ладно, ладно, — проворчал он, — не дергайся, я открыл эту дуру.
  Я почувствовал, как его тело прижимается к моему. Мики весь напрягся, борясь с веревками, потом вдруг расслабился, подтянул ноги. Его правая рука двигалась воровато, но свободно!
  — А что мы будем делать, когда высвободимся? — шепотом спросил я, чувствуя себя беспомощным идиотом. Инициатива спасения должна была исходить от меня, поскольку это я втравил парня в переплет и считал себя обязанным вызволить его. Но роль вожака уже перешла к Мики.
  Его рука ухватила меня за плечо и принялась нащупывать веревку.
  — Вот так-то, — шепнул он, перепиливая мои путы. Веревка ослабла, и лезвие ножа, соскользнув, впилось мне в ладонь. Но мои руки, а чуть погодя и ноги, были свободны. На какую-то секунду Мики отодвинулся от меня и перевел дух, потом приблизил губы к моему уху.
  — Я нащупал края брезента, — зашептал он. — Придется рискнуть. Передвинься тихонько на тот конец кузова, как будто ты еще связан. Притворись, будто чокнулся от этой… как ее… клистирофобии30, что ли… и ори во всю глотку, понял? Надо отвлечь на тебя внимание охранника, ясно? Остальное — моя забота.
  — Ладно, — ответил я.
  Извиваясь, Мики отполз и прижался к борту. Нож он прихватил с собой. Мики легонько стукнул меня носком ботинка по ноге, и я передвинулся под брезентом, которым мы были накрыты, так далеко, как только мог. Почувствовав, что брезент внатяг облегает мою спину, я прижал руки к бокам, соединил ноги и пополз дальше так, словно был по-прежнему связан. В тот же миг я завопил:
  — Выпустите меня! Выпустите! Не могу больше! Тут все черное!
  Я услышал, как ноги охранника затопали в мою сторону, и напрягся в ожидании удара, не прекращая орать, чтобы меня выпустили. Ботинок так и впился мне в ребра, и я перевернулся на досках кузова. Дух перехватило от удара, но я все же сумел визгливо застенать.
  — Заткнись, ублюдок, — проговорил охранник, — не то прикладом поглажу!
  Прикрыв голову рукой, я продолжал надрываться в крике. Я слышал, как лязгнули крепления винтовочного ремня. Охранник заносил надо мною приклад совершенно беззвучно, но я чувствовал каждое его движение.
  Удара, однако не последовало. Послышался тихий сдавленный крик, и винтовка с грохотом упала на дно кузова, а мгновение спустя тело охранника глухо осело рядом. Выкарабкавшись из-под брезента, я увидел, как Мики вытаскивает мой нож из глотки солдата. Меня слегка замутило. Из раны огромными пульсирующими сгустками хлестала кровь, бледное лицо в лунном свете жутко контрастировало с багровой шеей.
  Водитель машины внезапно притормозил, и я посмотрел в окошко на задней стенке кабины. Стекло скользнуло в сторону, показался ствол револьвера, нацеленный на Мики.
  — Ложись! — взревел я.
  Мики рухнул в мгновение ока, и тут же пролаял револьвер. Пуля со свистом пронеслась над тем местом, где он только что стоял. Я рыбкой нырнул к телу часового. Подсознательно я заметил его револьвер уже тогда, когда впервые увидел лежавший на досках труп, хотя в сознании моем отпечатался лишь вид его горла. Вытащив оружие из кобуры, я снова бросился под прикрытие кабины, где уже успел укрыться Мики. Ствол револьвера, направленный в нашу сторону, вслепую шарил по кузову. Стрелял этот гражданский, Перрет, но он не мог видеть нас, не прижавшись вплотную к водителю. Грузовик останавливался. У меня был только один выход, и я воспользовался им, выстрелив в стену кабины, в то место, где, по моим расчетам, должна была находиться голова Перрета. В последний раз я стрелял из армейского револьвера в Бизли31, когда еще учился в школе. Должно быть, я недостаточно напряг руку, потому что отдача оказалась гораздо сильнее, чем я ожидал. К тому же, грузовик круто свернул, и я, потеряв равновесие, ничком рухнул на брезент. Какое-то мгновение мне казалось, что я промахнулся и попал в водителя, но, пока я поднимался, он успел выровнять грузовик, и тот снова оказался на дороге.
  Водитель больше не тормозил, но и не увеличивал скорость. Было ясно, что он в нерешительности и не знает, как поступить. Я с опаской заглянул в окошко кабины. Перрет бесформенной грудой навалился на рычаги управления. Я не знал, мертв он или нет, но на голове у него зияла страшная продолговатая рана.
  Просунув револьвер в окошко, я приказал шоферу:
  — Стоп!
  Он взглянул на меня краем глаза, увидел оружие и притормозил.
  — Возьми винтовку, — велел я Мики, — а я буду держать его на мушке. Как только грузовик остановится, Еыпрыгивай на дорогу и бери его на мушку с той стороны.
  Мики кивнул и подхватил винтовку.
  — Ладно.
  Мгновение спустя грузовик замер на месте. Мики перепрыгнул через борт прежде, чем колеса перестали вращаться.
  — Руки вверх и вылезай, — приказал я водителю.
  Он не имел ни малейшего желания вступать с нами в драку и слез на дорогу, держа руки над головой. Это был здоровенный детина. Его страх и растерянность едва не заставили нас рассмеяться. Похоже, парень решил, что настала пора прощаться с жизнью. Спустившись с грузовика, я вытащил револьвер из его кобуры.
  — Кругом! — приказал я и, едва он выполнил команду, передал револьвер Мики, дулом вперед.
  — Сможешь отключить его, не убивая? — шепотом спросил я.
  — Смотри и учись, — ответил Мики.
  Поплевав на правую руку, он стукнул водителя. Глухой удар, казалось, пронзил меня насквозь, но вид падающего тела оставил безучастным.
  Мы оттащили его на обочину и связали той же веревкой, которой прежде спутали нас самих. Заткнув парню рот его собственным платком, я обмотал кусок веревки вокруг головы, чтобы кляп не выпал, потом мы вытащили из грузовика остальных двоих. Оба были мертвы. Пуля, выпущенная мной в Перрета, раскроила ему череп. Мы отволокли трупы в обрамлявший шоссе лес и спрятали в кустах рододендрона, после чего вернулись к грузовику. Если по пути к ферме я гнал машину довольно быстро, то сейчас и подавно выжимал из «бедфорда» все, на что он был способен. Времени почти не оставалось. Когда мы пронеслись мимо Роубака и устремились вниз по длинному склону холма к повороту, на котором нас должны были прикончить, я заметил, что уже четвертый час. И хотя я ехал так быстро, как только отваживался, в деревушку Торби мы влетели лишь в двадцать минут четвертого.
  — Я иду в лагерь тем же путем, каким выбирался оттуда, — заявил я Мики. — Ты все еще намерен дезертировать или пойдешь со мной?
  — А я не дезертировал! — со злостью возразил он. — Я просто переходил в другую часть, и ты это прекрасно знаешь!
  — Ладно, ладно. Так ты по-прежнему хочешь перевестись или останешься со мной?
  — Такого еще не бывало, чтоб я бросал товарища!
  — Значит, возвращаешься со мной?
  — Надо думать! Только на кой тебе лишние сложности? Чего ради возвращаться тем же путем, как будто это кросс какой-нибудь? Почему не подкатить прямо к главным воротам и не потребовать встречи со стариком Уинтоном?
  — Потому что время у нас на вес золота, — ответил я. Мы проехали развилку, ведущую к главным воротам аэродрома, и я сбросил скорость. — Кроме того, — добавил я, — вполне возможно, что Уинтон мне и не поверит. Прежде чем мы встретимся с Уинтоном, нам надо захватить эти грузовики.
  Я остановил машину.
  — Давай, пошли. Мы выбирались примерно здесь.
  Машина стояла на середине склона холма. Выйдя наружу, я отпустил тормоза, и грузовик свободно покатился вниз.
  Это отвлечет охрану, — сказал я и, миновав изгородь из колючей проволоки, углубился в лес, находившийся как раз возле нашей позиции.
  Глава X
  Дым над Торби
  Грохот сорвавшегося с поворота грузовика прозвучал на удивление громко. Мы невольно остановились, прислушиваясь. Перешептывались под легким бризом деревья, но больше никаких звуков не было. Мы перескочили через канаву, возле которой так неожиданно столкнулись три с небольшим часа назад. В лес уже просочилась призрачная лунная бледность, все вокруг отбрасывало тени. Мы шли крадучись, короткими перебежками от дерева к дереву. Разум подсказывал мне, что так и надо. Без причины патрульный с тропы не свернет, и даже если он где-то рядом, внимание его привлечено к грузовику. И все-таки рассудок не мог приглушить нервного напряжения: слишком уж велика была ставка. Мы должны были добраться до позиции и не попасться при этом. Если все сорвется в самый последний момент только из-за тупости начальника охраны, будет еще обидней. А ведь лес — наиболее простой отрезок пути; дальше за ним — склон, ведущий к колючей проволоке, голый и освещенный луной. Вот, наконец, и сама проволока.
  Мы добрались до тропы — широкой, белесой в лунном свете вырубки — и преодолели ее без всяких приключений. Наконец деревья поредели, на фоне белого холма проступили их пышные ветви. Продравшись сквозь низкие, нависшие сучья, мы остановились и посмотрели на бледный травянистый склон. Проволочная изгородь пересекала его черной полосой, а вдоль нее медленно двигался силуэт часового. В такт его шагам тускло поблескивал штык, отражая лунный свет.
  — Господи, — пробормотал Мики, — ну и дельце нам карячится.
  Я кивнул.
  — Боюсь, все против нас. Лучше пробираться по одному.
  — Ладно, браток, только что мне делать, если я прорвусь, а ты — нет?
  — Ступай на пост оповещения и разыщи кого-нибудь из начальства. Расскажешь им все, что видел и слышал. Не пытайся удрать, если тебя окликнет патруль, — добавил я. — Удачи! Если проскочим оба, увидимся в бараке.
  — Тогда до встречи.
  — Надеюсь.
  Мы расстались, осторожно выбрались на открытое место и с опаской двинулись вверх по склону. Часовой удалялся от нас вдоль проволоки, других охранников мы не видели. Второй патрульный мог стоять южнее нашего барака, там, где к изгороди примыкала купа деревьев, но с этой опасностью приходилось мириться. Пригнувшись пониже и не сводя глаз с охранника, я быстро двинулся вверх по склону. Вдруг часовой остановился и несколько секунд смотрел вниз, в долину. Я распластался в траве. Луна казалась неестественно яркой, и я подумал, что охранник наверняка меня видит, однако он вскоре зашагал вдоль проволоки снова в северном направлении.
  Теперь я был в какой-то сотне ярдов от изгороди. Мне уже видны были даже шипы. Дальше я пополз на брюхе, хотя меня так и подмывало пуститься к проволоке бегом: слишком уж дорого было время, но я знал, что, попавшись, потеряю еще больше, а посему продолжал ползти, медленно и с великими предосторожностями. За поросшими травой кочками меня было не разглядеть. И я больше не видел часового, если не поднимал голову. Исчез из поля зрения и Мики.
  Наконец моим глазам открылась вся изгородь — от деревьев слева до откоса справа. Патрульный возвращался своим маршрутом. Я приник к земле и зарылся лицом в траву в надежде, что он примет мою голову за какую-нибудь тень. Бряцанье его оружия раздавалось все ближе и ближе, наконец я почувствовал, что он вот-вот споткнется, налетев на меня. Больше всего на свете мне хотелось сейчас взглянуть на часового и проверить, смотрит ли он в мою сторону. Но вот он прошел мимо, лязг штыка мало-помалу затихал, потом разом оборвался.
  Подавить искушение я не мог и опасливо приподнял голову. Патрульный будто к месту прирос и затих ярдах в тридцати слева от меня. Луна висела у него за спиной, и черный силуэт казался памятником всем, кто погиб в войнах, пытаясь положить им конец. Чудилось, он застыл навеки, глядя на склон перед собой. Где-то там лежал и выжидал Мики. Точно так же, как лежал и выжидал я сам.
  Одному богу ведомо, сколько времени простоял на месте охранник. Взглянуть на часы я не мог — боялся шевельнуться. Дух сухой травы напоминал о ленивом летнем покое где-нибудь под сенью дуба, о тишине на холмах Суссекса. Знакомый аромат наполнил сердце щемящей тоской по канувшим в прошлое дням. Наконец часовой двинулся дальше, но через несколько ярдов снова замер, пристально вглядываясь в залитый лунным сиянием холм. Сердце мое заколотилось. Не иначе, он заметил Мики.
  Свет луны вновь упал на штык, белым бликом сверкнув на стали. В этот миг мне подумалось, что патрульный никогда не уйдет. Время, драгоценное время уходило впустую. Я уже чувствовал, как едва заметно светлеет небо — скоро утро.
  Но вот часовой отвернулся и вновь размеренным шагом двинулся вдоль проволоки. Он больше не останавливался и в конце концов исчез в чахлой рощице, сквозь которую тянулась изгородь. Меня от этой рощи отделяло ярдов пятьдесят, не больше. Будь у меня хоть немного времени, я бы дождался, когда страж пройдет по участку обратно и удалится от меня к северу. Тогда я был бы в наибольшей безопасности, наверняка зная, что часовой находится спиной ко мне. Но стрелки моих часов показывали уже 35 минут четвертого. Вполне вероятно, что проволоку мне удастся преодолеть лишь через четверть часа, если я стану ждать возвращения охранника. Нет, придется рискнуть: тянуть так долго у меня попросту не хватит духу.
  Я приподнялся над травой. Других караульных у изгороди, похоже, не было. Я встал на ноги и, пригнувшись как можно ниже, бросился к проволоке. Отступать было поздно. Добежав до изгороди, я руками в перчатках разъединил кольца с ближней стороны. На рощу я даже не посмотрел: если часовой следит за мной, ничего уже не поделаешь. Мое внимание было сосредоточено на проволоке — ее надо было как можно скорее преодолеть. Если бы я бежал вниз, а не вверх по склону, то наверняка решился бы на прыжок, а так приходилось продираться сквозь шипы, что было куда труднее. Крутизна склона еще больше усложняла мою задачу.
  Скользнув в проделанную брешь, я разъединил дальнюю сторону колец, перекинул правую ногу над проволокой и поставил ее на освободившееся место.
  — Стой! Кто идет?
  В тишине окрик прозвучал звонко и пугающе. Я застыл, шипы впились в мое тело. Я машинально глянул в сторону рощи. Там никого не было. Я уже успел осознать, что окрик раздался с противоположной стороны. Повернув голову, я услышал топот бежавшего человека. Он приближался ко мне вдоль проволоки, вверх по склону, и несся так стремительно, как только позволяло ему снаряжение, держа винтовку с тускло поблескивающим штыком наизготовку.
  На какое-то мгновение меня обуял ужас и желание бежать. Но я все еще сидел верхом на переплетенных кольцах проволоки, и охраннику вполне хватило бы времени, чтобы прицелиться, пока я буду выдираться на ровное место. Я замер. Ничего другого не оставалось. Меня охватило ощущение краха, на лбу выступила испарина. Вот он, барак, вон окоп с орудием, до них каких-нибудь полсотни ярдов. Их очертания в лунном свете были так отчетливы, что мне почудилось, будто я уже там. Всего полсотни ярдов между победой и поражением. Сердце мое готово было разорваться. А может, Мики еще проскочит?
  — Ты чего тут делаешь? — охранник остановился в паре ярдов от меня, и я увидел его большой палец на предохранителе винтовки. Он был из шотландского караульного отряда — здоровенный детина с приплюснутым носом и громадными ручищами.
  — Лезу через проволоку, — ответил я. — Можно мне перетащить вторую ногу. В этой позе не ахти как удобно.
  — Давай, только без фокусов. Выкинешь что — пальну и не задумаюсь.
  — Никаких фокусов, — заверил я его, потом подмял под себя проволоку и перебросил через нее вторую ногу. На этот раз мне удалось сохранить равновесие.
  — Почему лезешь в лагерь тайком? — грубо спросил он.
  — Ходил в самоволку, — ответил я. — Надо было до зарезу. Вон моя огневая позиция.
  — Влип ты, парень. — Он покачал головой. — Теперь не расхлебаешься.
  — Слушай, будь человеком, пропусти. Ведь не просто так я убегал, была причина…
  — Нечего меня уламывать, я свою службу знаю. Ты арестован.
  Уголком глаза я заметил, как к проволоке подбирается Мики, и чуть отодвинулся, чтобы часовой отвернулся от него, следуя за мной.
  — Ни с места! — Он угрожающе вскинул винтовку.
  — Слушай, ну пропусти, а? — взмолился я. — Мы здесь уже месяц без отпусков. Даже увольнительные не дают.
  Мики был уже у изгороди.
  — Мне тут надо было свидеться с одной… Срочно. А как уйдешь? Только в самоволку. Готов спорить, что ты тут недавно, иначе бы понял, каково это…
  Я почти не думал, что говорю. Пока я отвлекаю его внимание от Мики, можно плести все, что угодно. Мики уже лез сквозь проволоку.
  — Хватит разговоров, все равно ничего не выйдет. — Охранник изрядно нервничал. Я чувствовал, что ему хочется отпустить меня, да не хватает духу. — Почем я знаю, может, ты — немецкий парашютист? Ну-ка, пошли. Вперед!
  В этот миг послышался глухой удар. Это Мики не удержался на ногах и рухнул на землю. Часовой резко обернулся, мгновенно вскинув винтовку к плечу.
  — Стой!
  Мики едва успел встать на ноги и повернуться к нам. Лицо его в лунном свете было мертвенно-бледным, я даже разглядел его глаза. Они сузились и забегали, было видно, что Мики в нерешительности. У меня мелькнула мысль о том, что он, наверное, частенько вот так же нерешительно смотрел на полицейских. Внезапно Мики ринулся вперед, к бараку, сейчас он был похож на маленького кролика, удиравшего в нору.
  — Стой, стрелять буду! — Большой палец часового надавил на предохранитель.
  Я прыгнул вперед.
  — Не стреляй! Это мой друг. Не стреляй!
  Мики, наверное, подумал, что сумеет удрать, но бегун из него был неважный, и он даже не пытался бежать зигзагами. Поразить такую цель для хорошего стрелка было раз плюнуть.
  — Мики! — заорал я. — Мики, остановись!
  Он оглянулся через плечо, и я махнул рукой.
  — Иди сюда, — позвал я. — Быстро! — И, не переводя духа, добавил, обращаясь к охраннику: — Не стреляй, все в порядке. Парень просто перепугался, что его поймали.
  Мики остановился, не зная, как быть.
  — Иди сюда! — снова позвал я, и он с большой неохотой затопал в нашу сторону.
  Отпустив винтовку, часовой повернулся ко мне.
  — Что тут творится? Может, тут есть еще кто-нибудь?
  — Нет, только мы двое, — ответил я. — Да и убегал я не к бабе, а для того, чтобы добыть важную информацию о нацистских агентах.
  — Ничего не выйдет, парень. — Часовой покачал головой. — Придется тебе рассказать всю правду капралу. Марш вперед!
  Сказав правду, я лишился его сочувствия. Досадно. Но теперь уже ничего не поделаешь, остается лишь молить бога, чтобы капрал не оказался дураком.
  Часовой шагнул ко мне за спину.
  — Иди вон к тому блиндажу и не сворачивай.
  Мики присоединился ко мне. Он еще не успел отдышаться.
  — За каким чертом ты меня позвал? — сердито спросил он, шагая рядом. — Я бы мог удрать.
  — Нет, — заявил я, — не мог.
  — Я-то думал, что сведения и взаправду важные. Скажешь, не стоило рискнуть?
  — Если бы тебя пристрелили, делу бы это не помогло, — произнес я. — С такого расстояния он бы не промазал.
  Мики ничего не ответил, дальше мы пошли молча и выбрались на верхушку холма. Приземистый блиндаж в сотне ярдов к северу от нашего барака в лунном свете выглядел зловеще.
  — Капрал! — закричал наш конвоир, когда мы приблизились к этому низкому строению из кирпича и бетона. — Капрал!
  Дежурный капрал, пригнувшись, пролез через низкую дверь блиндажа и, моргая, чтобы прогнать сон, зашагал к нам. Для охранника он был маловат ростом. Волосы рыжие, в резких чертах лица сквозит ехидство. С таким будет нелегко.
  — Что тут такое? — злобно спросил капрал с едва уловимым шотландским акцентом.
  — Да вот, капрал, поймал двоих. Лезли в лагерь через проволоку. — Конвоир кивнул на меня: — Сперва этот парень сказал, что бегал в самоволку на свидание к своей девчонке. А потом, когда я окликнул второго, он заявил, что они смылись вместе, чтобы разнюхать про нацистских агентов. Говорят, они вон с того орудия.
  Капрал смерил нас взглядом. У него были колючие, близко поставленные глазки.
  — Фамилия и номер? — вопросил он.
  — Хэнсон, — ответил я и назвал свой номер. Мики тоже сообщил все, что от него требовали. Затем капрал проверил наши бумаги и пропуска на аэродром.
  — В порядке, — сказал он и повернулся к доту. — Охрана, ко мне!
  Вывалила полусонная команда. Глаза у всех были мутные. Подходя, охранники нахлобучивали на головы каски.
  — Макгрегор, Бэрд, отведите этих людей на гауптвахту.
  Я прокашлялся, потому что изрядно нервничал.
  — Простите, капрал, но…
  Больше ничего выговорить не удалось.
  — Если вам есть, что сказать, скажете это утром дежурному офицеру, когда пойдете под суд.
  — Прежде чем нас отведут на гауптвахту, я хотел бы повидать моего сержанта.
  — Я сам с ним встречусь. Если вы действительно из расчета этого орудия, я сообщу ему о вашем возвращении.
  — Но я просто должен с ним поговорить. Это жизненно важно…
  — Молчать! Уведите их!
  — Силы небесные! Парень! — вскричал я. — Ты что, хочешь, чтобы немцы выбросили на аэродром десант и никто не смог им помешать?
  — Говорить будете, когда к вам обратятся, зенитчик Хэнсон! — рявкнул капрал. — Вы арестованы, постарайтесь это запомнить! На «губе» у вас будет возможность сочинить какой угодно предлог в оправдание вашей самовольной отлучки. — Он повернулся к двум выделенным для конвоя охранникам. — Уведите их!
  Часовые схватили меня, но я вырвался из рук. Ощущение провала было таким острым, что я уже не владел собой.
  — Слушай, ты, дурак! — начал я.
  — Не сметь разговаривать со мной в таком тоне! взревел он.
  — Заткнись, — спокойно сказал я, и, вероятно, потому что в моем голосе прозвенели властные нотки, на этот раз капрал меня не оборвал. — Если ты не дашь мне встретиться с сержантом Лэнгдоном, я почти наверняка гарантирую, что за тупость ты расплатишься собственной шкурой. Сегодня на рассвете наш аэродром в числе других подвергнется нападению с воздуха. В обычных условиях десант на аэродром обречен на неудачу, но сейчас к Торби подъезжают три, а то и четыре грузовика ВВС, набитые нацистскими шпионами. Они везут дымовые баллоны. Ветер северо-восточный, — я посмотрел на часы, — время — без четверти четыре. С минуты на минуту грузовики будут на территории лагеря. Они поедут прямо по летному полю и остановятся где-то к северу от нас. Потом над аэродромом будет поставлена дымовая завеса. Под ее прикрытием здесь приземлятся транспортные самолеты с войсками, и всю нашу наземную оборону возьмут штурмом.
  Мои слова поразили капрала, я видел это по его лицу. Возможно, отчаяние придало моему голосу убедительности.
  — А как же транспорты сядут, если взлетные полосы будут в дыму? — спросил он.
  — Вслепую, — ответил я. — Концы полос будут обозначены шарами, укрепленными на определенной высоте. Возможно, на шарах будут огни. Если мы хотим предупредить другие аэродромы, надо спешить: времени почти не осталось. Вот зачем мне нужен сержант.
  — А почему ты не хочешь встретиться с начальником наземной обороны? — подозрения капрала еще не улеглись.
  — Потому что пока я стащу его с койки да докажу, что я не псих, будет уже поздно мешать им ставить завесу.
  О том, что начальник наземной обороны, возможно, не поверит мне, и о моей боязни идти к нему без доказательств, которые не оставили бы у него ни малейших сомнений в серьезности положения, я умолчал.
  — Мне нужно только одно, — добавил я, — пятиминутный разговор с сержантом Лэнгдоном. Думаю, просьба вполне резонная, не так ли?
  Капрал заколебался.
  — Ну что ж, вреда от этого не будет, — сказал он и добавил с прежней резкостью: — Ладно, ведите их вон к тому бараку. Ефрейтор Джексон, останетесь за старшего.
  На полпути к бараку я услышал шум моторов — со стороны плаца приближались машины. Меня охватило внезапное возбуждение. Секунду спустя из-за приземистого барака показался первый грузовик ВВС. Они тяжело проехали по гудрону мимо нас — черные, громоздкие силуэты на фоне лунного диска. Я повернулся к капралу:
  — Это они.
  — А по-моему, машины как машины, — ответил он, но я почувствовал, что ему не по себе.
  В барак я вошел через заднюю дверь, капрал не отставал от меня ни на шаг. Дверь в комнату сержанта была по правую руку, и я, не раздумывая, отворил ее. На столике возле койки Лэнгдона стояла притушенная «летучая мышь». Я потряс сержанта за плечо. Он что-то пробормотал и перевернулся на другой бок, не размыкая плотно сжатых век. Я снова встряхнул его.
  — Ну, что такое? — Он неохотно открыл глаза. — Боже праведный, Хэнсон!
  Лэнгдон рывком сел на койке.
  — Где тебя черти носили? Мики с тобой?
  Не дав мне рта раскрыть, капрал из охраны спросил:
  — Это один из ваших людей, сержант?
  — Да.
  — Мы поймали их возле вашей позиции, когда они лезли в лагерь через проволоку.
  — Что тут происходит? — послышался голос Худа. Он протолкался в комнату мимо капрала. — Ах, значит, ты вернулся? Прихожу будить сменщика, вдруг слышу — тут голоса, — добавил он, оправдываясь. Худ был в полном обмундировании, с противогазом наготове, в руках — винтовка со штыком.
  — Сержант Лэнгдон, — проговорил я.
  — Что?
  — Прикажи капралу Худу немедленно всех поднять и велеть им одеться.
  — Зачем?
  — Что ты такое мелешь? — вмешался Худ. — Или не понимаешь, каких дров наломал своей самоволкой? О твоем отсутствии доложено мистеру Огилви.
  — Нам нельзя терять времени, — взволнованно сказал я Лэнгдону. — Утром на аэродром высадится воздушный десант. Четыре грузовика с дымовыми баллонами уже в лагере, они проехали мимо нашей позиции за минуту до того, как я тебя разбудил. Дым нужен, чтобы прикрыть высадку.
  — Что ты, черт побери, несешь? — проговорил Лэнгдон, спуская ноги с койки. — Откуда тебе это известно?
  — Я только что видел, как Вейл руководил погрузкой машин и отдавал распоряжения. Все это происходило в одном укромном местечке под названием ферма Коулд-Харбор в Эшдаунском лесу. Они нас подловили, но мы убили двоих охранников и удрали.
  Я вытащил из кармана взятый у охранника револьвер и бросил его на койку.
  — Этот револьвер мы отобрали у одного из них. Подробности я сообщу, пока остальные будут одеваться.
  Лэнгдон заколебался, растерянно нахмурив лицо. Вдруг он поднял глаза на Худа.
  — Мимо окопа проезжали четыре грузовика?
  — Да, перед тем, как я пришел будить сменщика, — ответил Худ. — Но это были обыкновенные машины ВВС. Неужто ты веришь этой нелепой истории? Я лично полагаю, что Хэнсон старается таким образом прикрыть свое собственное весьма странное поведение. Ты ведь помнишь, что вскоре после его прибытия сюда разгорелся весь этот сыр-бор с планом нашей обороны, который нашли у нацистского лазутчика. Потом Хэнсон разговаривал с немецким пилотом, а еще позже его опознали как…
  — Дать сигнал «в ружье»! — оборвал его Лэнгдон.
  — Да это же нелепая басня! Грузовики с дымовыми баллонами! Да это…
  — В ружье! — приказал Лэнгдон. — А правда это или нет, мы скоро выясним.
  Худ с угрюмым видом вышел вон, секунду спустя раздалась команда: «В ружье!», и почти сразу же послышалась возня — ребята слезали с коек и одевались. Тонкая переборка почти не приглушала звуков, внезапно пробудившийся к жизни барак ходил ходуном.
  — Теперь рассказывай все с начала до конца, — велел Лэнгдон, натягивая брюки прямо на пижаму.
  Я коротко поведал о ночных событиях и об их предыстории.
  — И что же, по-твоему должно сделать наше подразделение? — спросил он, когда я умолк.
  — Окружить грузовики, — ответил я. — Ни один офицер не согласится послать срочное предупреждение на другие аэродромы, если моя «нелепая история» не будет подкреплена конкретными доказательствами. Если обнаружится, что грузовики не опасны, мне наплевать, как поступят со мной. Как бы там ни было, я-то знаю, что они далеко не безобидны.
  — Ну что ж, так и сделаем. Капрал, вы согласны оставить этих двух солдат здесь, под моим началом? Отвечать за них буду лично.
  — Идет, сержант.
  — Да, минуточку, капрал, — добавил Лэнгдон, когда тот уже выходил из комнаты. — По расчетам Хэнсона, грузовики находятся где-то на северо-восточном краю летного поля. Пожалуйста, передайте всем постам охраны вдоль той стороны аэродрома, что в случае, если услышат ружейную перестрелку, они должны окружить четыре грузовика ВВС. Экипажи машин одеты в форму ВВС.
  — Хорошо, сержант, сделаем.
  Когда он вышел, в дверях показался понурый Мики.
  — Готов спорить, что кто-кто, а не ты за шпионами гонялся, — сказал Лэнгдон, надевая форму. Мики неловко молчал.
  — Ладно, иди бери винтовку, — велел Лэнгдон.
  Глаза Мики жадно блеснули.
  — И штык, сержант? Холодная сталь для этих ублюдков в самый раз!
  Лэнгдон повернулся ко мне.
  — Так. Не знаю, имеет ли это какое-либо отношение к происходящему, но где-то в половине первого к окопу подъехал командир эскадрильи Найтингейл. Как раз тревога была. Он спрашивал тебя. Когда я сказал, что ты пропал без вести, он со всех ног бросился к своей машине и укатил со страшной скоростью. С ним была эта твоя девчонка из ЖВС.
  — Он в курсе дела, — сказал я. — Я просил его связаться с одним парнем из моей газеты. Вероятно, он добыл нужную информацию.
  Вошел капрал Худ.
  — Все оделись, сержант. Я держу их в бараке. — По тону Худа было ясно, что приказ он выполнял против своей воли.
  — Хорошо. Пошли, Хэнсон. Молю бога, чтобы это дело не обернулось глупой и напрасной затеей.
  Лэнгдон вышел из комнаты в сумрачный затемненный барак, где горела только одна «летучая мышь». Все сгрудились вокруг Мики. С нашим приходом воцарилось молчание, все лица были обращены к нам.
  — Взять винтовки, — приказал Лэнгдон. — Капрал Худ, выдать каждому по двадцать патронов. Фуллер, останешься в карауле.
  Пока раздавали патроны, Лэнгдон произнес такую речь:
  — Хэнсон вернулся в лагерь и рассказал, что утром сюда будет выброшен десант. На летное поле прибыли четыре грузовика. По словам Хэнсона, их экипажи состоят из шпионов. Задача агентов в условленный момент накрыть аэродром дымовой завесой. Я намерен осмотреть эти грузовики. Мы возьмем в кольцо один из них, потом я пойду и лично его проверю. Ваша задача — прикрыть меня, и прикрыть надежно — в этом я на вас полагаюсь. Если, конечно, рассказ Хэнсона достоверен. Мики, Четвуд, Хэлсон и Худ! Возьмете ручные гранаты, они у меня под койкой. Все ясно? Тогда двинулись.
  Мы вышли на улицу. Низко на западе висела яркая по сравнению с сумраком внутри барака луна, с востока ползла едва заметная бледная заря. Я взглянул на часы. Было начало пятого.
  — Скоро рассвет, — сказал я.
  — Когда они собираются атаковать? — спросил Лэнгдон. — При свете или затемно?
  — Не знаю, — ответил я. — Думаю, на самой заре. Им же надо подвести транспорты с войсками, прежде чем совсем рассветет, иначе они станут легкой добычей наших истребителей.
  Когда мы проходили мимо окопа с торчавшим на фоне лунного диска внушительным стволом трехдюймовки, Лэнгдон сказал:
  — Хэлсон, вон мой велосипед. Будь добр, прихвати его, пожалуйста. В случае чего будешь вестовым.
  — Хорошо, Джон. Может, и пушку прихватить?
  Замечание было встречено взрывом хохота. Высокое звонкое ржание Кэна и зычный утробный гогот Четвуда перекрыли смех остальных. Я оглянулся. Подразделение гурьбой шло за нами, и я заметил, что Кэн и Четвуд шагают по бокам от Худа. Он что-то говорил, они внимали. Я не уловил ни слова, но на миг глаза мои встретились с глазами Худа, и я понял, что если вдруг грузовики каким-то чудом окажутся вполне безобидными, мне несдобровать.
  Когда мы подходили к гудроновой кромке летного поля, я невольно ускорил шаг. Мы с Лэнгдоном шли молча. Мне было здорово не по себе, почти страшно. Ночные события больше походили на сон, и теперь, когда я убедил Лэнгдона начать действовать, в душу мне закралось противное ощущение возможной ошибки. Запас веры в себя, похоже, иссяк, едва я добился от Лэнгдона толку. Он тоже волновался. Если я неправ, он выставит себя дураком перед собственным подразделением и будет вынужден отвечать на неприятные вопросы утром, когда мне предъявят обвинение.
  Мы миновали первый капонир к северу от нашей позиции и прошли половину пути до второго, когда нас нагнал Худ.
  — Ну, и где же эти твои грузовики? — спросил он.
  Вопрос был вполне уместный, но в том, как капрал Худ задал его, чувствовалось чуть ли не ликование. В этот миг я был готов возненавидеть весь род людской. Я смутно различал деревья и кусты на северном краю аэродрома. Асфальтированная дорога, похожая в лунном свете на белую ленту, сворачивала влево по периметру летного поля. Нигде не было видно грузовиков, ни малейшего их следа. Я почувствовал, как у меня резко засосало под ложечкой. Гравийный карьер возле фермы Коулд-Харбор показался мне чем-то далеким и призрачным. Меня охватил страх.
  — За следующим капониром срежем угол, — сказал я. — Наверное, они растянулись вдоль склона, чтобы покрыть дымом как можно больший участок.
  Худ хмыкнул. Он и не скрывал своего недоверия. Я чувствовал, что Лэнгдон волнуется, и ему явно не по себе.
  Мы сошли с асфальта на сухую жесткую траву, миновали кучу мешков с песком, окружавших некогда боевую позицию, где стоял «льюис». Местами в траве зияли проплешины голой ссохшейся земли, но когда мы добрались до склона и прошли мимо огромного вала капонира, поросль посвежела, стала гуще. Спотыкаясь о твердые, как кирпичи, комки глины, мы гуськом зашагали между двумя воронками от бомб, оставшимися нам на память после налета в пятницу.
  Наконец мы увидели проволоку посреди холма, похожую на черную змею в траве. Вдоль изгороди шли два человека, неся какой-то тяжелый цилиндр. Они были одеты в мундиры ВВС. Я тронул Лэнгдона за рукав. Чувство ликования переполнило меня. Облегчение было столь велико, что я едва мог говорить.
  — Похоже, несут дымовые, — сказал я.
  Мы остановились и несколько секунд наблюдали за двумя тащившими груз парнями. Подразделение столпилось позади нас, разговоры прекратились: ребята почувствовали, что что-то происходит.
  — Ну что ж, — сказал Лэнгдон, — Хэнсон, оставь винтовку и пошли со мной. Остальным залечь в траве — и ни звука!
  Мы с Лэнгдоном двинулись вперед вдвоем, не делая попыток спрятаться. По склону шли наискосок, и с каждым шагом глазам открывался все более широкий отрезок изгороди. Показались еще два солдата в мундирах ВВС, тоже с цилиндром. Наконец мы заметили и сам грузовик — он стоял возле проволоки, накренившись набок. Четыре человека вытаскивали из кузова баллоны, один из часовых аэродромной охраны наблюдал за ними, опираясь на винтовку.
  — Хорошо, — произнес Лэнгдон. — Пока что выходит, что ты прав.
  Мы развернулись и пошли назад.
  — Что значит «пока что»? — спросил я.
  — Я должен убедиться, что они заняты тем, чем не должны заниматься.
  — Но теперь-то ты мне веришь?
  — Верю, но ведь ты мог просто ошибиться. Надеюсь, что нет. Ради твоего же блага. А там — бог знает. Вполне возможно, что эти парни действительно из ВВС и раскладывают баллоны по чьему-то приказу. Ты меня понимаешь?
  — И что же ты собираешься предпринять?
  — Попробую взять их на пушку и заставить выдать себя.
  Мы присоединились к остальным нашим.
  — Пошли на дорогу, скорее! — велел Лэнгдон. — Пригнуться и не шуметь.
  Я подхватил винтовку и двинулся следом за ним. Как только проволоку не стало видно, Лэнгдон перешел на трусцу. Обогнув капонир, мы добрались до асфальта и на дороге прибавили ходу. Ярдов через триста Лэнгдон остановился и сказал, когда подразделение подтянулось к нам:
  — Прямо против нас на склоне холма стоит грузовик ВВС. Это и есть наша цель. Растянитесь цепью, промежуток около двадцати футов. Потом двинемся вперед. Как только увидите грузовик, ложитесь и ползите дальше по возможности незаметно. Конечная задача — расположиться полумесяцем вокруг грузовика; стало быть, фланги должны сближаться. Занять позицию не далее чем в двустах ярдах от машины. На это вам дается пять минут с момента нашего ухода. Дальше я отправлюсь один. Огонь открывать либо по команде, либо в том случае, если они начнут стрелять. Получив приказ или, увидев, что в меня стреляют, захватите грузовик как можно скорее, тут я на вас надеюсь. Таким образом, станет ясно, что машины прибыли для поддержки вторжения на аэродром и, следовательно, у нас очень мало времени. Все понятно?
  Никто не произнес ни слова.
  — Тогда порядок. Растянуться в цепь по обе стороны от меня. Бегом!
  Едва подразделение рассыпалось вдоль обочины дороги, Лэнгдон взмахнул рукой и двинулся вперед. Мы шли маленькой группой — Худ, Лэнгдон и я. Мики был ярдах в двадцати слева, а Хэлсон, бросивший велосипед на обочине, — справа. Внушительного впечатления наша цепь не производила: с каждого фланга от нас шло всего по четыре человека, но строй был более или менее ровный. Мы напоминали довольно сносный пехотный взвод, наступающий развернутым боевым порядком.
  Скоро мы вышли на кромку холма, спустились ярдов на тридцать вниз и увидели грузовик. Лэнгдон рассчитал правильно: мы оказались точно над машиной. Пригнувшись, мы пошли дальше еще осторожнее. Луна висела достаточно низко, и тень окутывала ближний к кромке более крутой участок склона, скрывая весь наш отряд. Я огляделся по сторонам. С трудом верилось, что мы здесь не одни.
  Склон становился все более пологим, тень кончилась. Мы остановились, когда от грузовика нас отделяло не более сотни ярдов. Я тронул Лэнгдона за руку и указал вдоль проволоки на север. Склон там становился шире, и на выступе возле изгороди стоял еще один грузовик. Солдаты в мундирах ВВС разносили баллоны.
  Лэнгдон взглянул на часы.
  — Пять минут прошло, — сказал он. — Пойду посмотрю, что у них на уме.
  — Это самоубийство, — предупредил я. — Если ты заставишь их выдать себя, тебя прикончат без зазрения совести. Дело для них очень важное.
  — По крайней мере, умру не просто так, — произнес он с мальчишеским смешком, в котором чуткое ухо уловило фальшивые надтреснутые нотки.
  — Разреши мне, — попросил я. — Это ведь мой спектакль.
  — Нет, здесь мой выход, — ответил Лэнгдон. — Ты и без того много сделал.
  Своим спокойным тоном он ясно дал мне понять, что спор окончен. В конце концов, командиром подразделения был он.
  — Ну что ж, только не заслоняй собой того, кто вступит с тобой в разговор. Я буду держать его на мушке. В школе я здорово стрелял.
  — Спасибо. — Лэнгдон поднялся на ноги и зашагал вниз по склону. Очертания его стройной фигуры в косых лунных лучах неожиданно приобрели резкость. На востоке, над головой сержанта, небо медленно бледнело.
  Лэнгдон подошел к грузовику, и из кузова тут же выпрыгнул человек в мундире ВВС. Лэнгдон чуть отодвинулся в сторону, чтобы не заслонять его собой, а я быстро вскинул винтовку и прижал ее к плечу. Особой нужды в этом, впрочем, не было, поскольку летчик оказался без оружия. Никаких признаков враждебности я не заметил.
  Худ, видимо, почувствовал мое настроение.
  — Смотри, чтобы эта штука не пальнула, — вдруг сказал он. — За убийство придется отвечать, даже если ты в военной форме.
  Я не ответил. Мне было не по себе.
  Часовой двинулся дальше, Лэнгдон остался один. Из-за заднего борта грузовика за ним следили двое солдат Я пожалел, что не захватил с собой бинокль. Лэнгдон кивнул в нашу сторону, и сержант ВВС посмотрел вверх, на склон.
  Вдруг обстановка враз переменилась. Сержант выхватил из кармана пистолетик, я видел, как тот блеснул в лунном свете. Сержант взмахом руки велел Лэнгдону подойти к кузову грузовика. Мой указательный палец невольно надавил на спусковой крючок, выбирая лифт курка. Лэнгдон не спеша двинулся к машине. Державший его под прицелом сержант резко повернулся, но остался на месте. Мушка совместилась с прорезью прицела, и я спустил курок. Отдача винтовки воскресила приятные воспоминания о стрельбах в Бизли. Я не осознал, что убиваю человека, он был для меня всего лишь мишенью. От удара пули сержанта толкнуло вперед, он споткнулся и как бы нехотя осел на землю. Не отнимая винтовки от плеча, я заученным движением передернул затвор.
  Лэнгдон на мгновение замер, глядя на падающее тело. Это было похоже на стоп-кадр в кино. Двое в кузове, словно зачарованные, смотрели на своего главаря. Их на мгновение парализовало. Остановились и те четверо, что таскали баллоны.
  Затем все они разом ожили, будто марионетки. Лэнгдон кинулся к склону, солдаты у проволоки побросали свои баллоны и бегом устремились к грузовику. Двое у заднего борта исчезли в глубине кузова и мгновение спустя появились снова с винтовками в руках. Из-за машины показались еще два человека, у них тоже были винтовки.
  Лэнгдон достиг самого крутого участка склона. Он бежал со всех ног, выделывая зигзаги. Я выстрелил в тех, что сидели за задним бортом. Передергивая затвор, я услышал, как совсем рядом, слева, щелкнула винтовка Худа. Я выстрелил снова. Теперь уже вся наша короткая цепь вела нестройный огонь. Один из сидевших в грузовике перевалился через борт и упал на землю, второй исчез в глубине кузова. Я перенес огонь на тех четверых, которые крались вдоль изгороди. Они перебегали рассеянными группами и, хотя вокруг них взметались земляные фонтанчики, добрались до грузовика в целости.
  — Они засели за колесами, — сказал Худ.
  В темноте за грузовиком засверкали язычки пламени. Я слышал шлепки — это пули впивались в траву у ног Лэнгдона. Целясь по вспышкам, я вел безостановочную пальбу, остальные наши тоже стреляли. Не знаю, попали мы в кого-нибудь или нет, но наш огонь, похоже, не давал им прицелиться: Лэнгдон добрался до тени и, тяжко отдуваясь, прыгнул сверху к нам. Я прекратил пальбу: у меня осталось всего шесть патронов.
  — Что дальше? — спросил я.
  — Надо послать вестового, — задыхаясь, ответил Лэнгдон. — Хэлсон!
  — Я здесь, сержант, — донеслось справа.
  — Садись на велосипед, езжай на позицию и позвони в штаб. Доложишь о случившемся. Нам нужно подкрепление, чтобы вывести из строя грузовики. Пусть объявят воздушную тревогу, укомплектуют все расчеты и приготовятся к вторжению на аэродром в ближайшие полчаса. Все ясно?
  — Ясно! — Размытый силуэт Хэлсона замаячил над травой. Он бросился бежать вверх по склону.
  — А что если прихватить броневик возле штаба базы? — предложил Худ. — Как раз то, что нужно.
  — Верно. Хэлсон! — крикнул Лэнгдон вдогонку. — Когда все сделаешь, отправляйся в штаб базы и найди парней из экипажа броневика. Приведешь его сюда.
  — Есть! — Хэлсон исчез, растворившись в тени на холме.
  — Они вытаскивают «брен»32, — сказал Худ, и его винтовка грохнула.
  Сидевший в кузове снова показался над задним бортом. Я вскинул винтовку, выстрелил и с удовлетворением увидел, как ноги агента подломились. Раненный, он продолжал подавать вниз оружие — сперва два пулемета, потом — четыре коробки с патронами. Я опять пальнул в тех, что стояли на земле, вдоль холма вновь затрещали выстрелы, но агентам удалось затащить пулеметы в укрытие за грузовиком.
  — Прекратите огонь! — крикнул Лэнгдон. Ничего другого и не оставалось — патроны у всех кончались, надо было оставить запас до прихода подкрепления.
  Лэнгдон стиснул мое плечо.
  — Охрана бежит. Вон там, вдоль проволоки, видишь?
  Вдоль изгороди мчались двое солдат с примкнутыми штыками, остальные охранники развернутым строем спускались с холма.
  Мне вдруг стало даже жаль этих бедолаг за грузовиком. Они делали свое дело в меру своего разумения, точно так же как мы делали наше. И у них не было ни малейшей надежды, разве что назначенная для высадки минута уже совсем близка. Небо заметно светлело. Я взглянул на часы. Было двадцать минут пятого. Я заволновался. Оставалось еще три грузовика, а мы пока не сделали по сути ничего, чтобы обезвредить их. Да и экипаж грузовика еще мог внести свою лепту в дымовую завесу, открыв те, которые оставались в кузове.
  — Надо что-то делать с остальными грузовиками, — сказал я Лэнгдону.
  — Да, но что? Кроме броневика их ничем не возьмешь.
  — Когда еще он придет…
  — А что еще можно сделать, черт возьми? Придется ждать.
  Светлеющая ночь вновь утихла, но это было затишье перед бурей. Сколько же оно продлится? Моему мысленному взору предстали «юнкерсы-52», вырывающиеся из дымного облака, изрыгающие орды в серых полевых мундирах. Ведь «юнкерсы» могли приземляться по два б минуту. Надо было что-то делать.
  Тишину разорвало противное стрекотание «брена»
  Стреляли не в нас, а в цепь наступавших по склону охранников.
  И тут меня осенило.
  — Выход есть! — воскликнул я, обращаясь к Лэнгдону. — «Бофорс»! С пятой позиции простреливается весь склон. По крайней мере, пушку можно поставить так, чтобы уничтожить один из грузовиков.
  — Ты прав, — сказал Лэнгдон. — Худ, прими командование. Мы с Хэнсоном пошли на пятую позицию.
  — Погодите! — воскликнул Худ, и мы застыли, не успев распрямиться. — Господи Иисусе! Ему уж не добраться…
  От волнения голос Худа звучал тоном выше обычного.
  По склону неслась маленькая фигурка. Мне казалось, что она вот-вот согнется в три погибели и кувырком покатится вниз. Это был Мики. Закинув винтовку с примкнутым штыком за спину, он бежал по склону, будто сумасшедший.
  — И что только пришло в голову этому дурню? — пробормотал я.
  «Брен» трещал без умолку, но огонь по-прежнему был направлен на охранников. Похоже, Мики они заметили слишком поздно, потому что прекратили пальбу и переставили пулемет дулом в его сторону только тогда, когда он уже добрался до крутого участка склона и очутился в каких-нибудь тридцати ярдах от грузовика. Резко остановившись, Мики взмахнул правой рукой и на мгновение замер в позе метателя копья. Потом рука его устремилась вперед, и какой-то крошечный предмет медленной дугой полетел по воздуху. В тот же миг вновь залаял «брен», Мики вздрогнул и зашатался. Я не смог уследить за брошенной им ручной гранатой Милса, но, похоже, Мики прицелился на совесть: не успел он упасть под градом пуль, впивавшихся в дерн вокруг него, как под грузовиком сверкнула вспышка и раздался грохот взрыва, не столько громкий, сколько резкий. Машина слегка качнулась, в воздух взлетело несколько деревяшек.
  После взрыва настала полная тишина, затем над кузовом грузовика медленно и зловеще поднялись клубы дыма. Сперва я подумал, что загорелась машина, но тут дым повалил огромным облаком, плотным и черным, как из печной трубы. Я понял, что взрывом разбило дымовые баллоны.
  Мики опять вскочил и судорожными рывками побежал к грузовику. Он достиг машины в тот миг, когда из-за нее, пошатываясь, вышел один из пулеметчиков. Мики уже успел снять со спины винтовку. Парень попытался нырнуть обратно в грузовик, но Мики налетел на него, не дав даже повернуться. Я видел, как сверкнула в лунном свете сталь, и диверсант упал. Мощный выпад Мики пригвоздил его к земле. В последний раз я видел Мики, когда тот рывком вытаскивал штык из тела бедняги — потом грузовик окутали клубы дыма. Он стлался по земле подобно бесформенному плотному одеялу, с каждой секундой становившемуся все толще и толще. Грузовик исчез из виду в мгновение ока. Легким бризом дым потянуло вверх по склону, в нашу сторону.
  — Пошли, — сказал Лэнгдон. — Надо добраться до «бофорса».
  Мы вскарабкались по склону и направились на север по кромке холма. На бегу я спросил Лэнгдона, что заставило сержанта вытащить пистолет.
  — Он сказал, что выполняет распоряжение Уинтона, — ответил Лэнгдон. — Хотели-де попробовать, годится ли дым для защиты аэродрома при массированном налете. Я попросил показать приказ, а когда он заявил, что команда была устная, велел грузить баллоны обратно в машину и возвращаться в штаб базы за письменным разрешением. Малость поспорили, ну, я и намекнул, что подозреваю неладное. Тут он себя и выдал.
  Нам уже была видна пятая позиция; тонкое дуло «бофорса» торчало над бруствером из мешков с песком, внутри окопа двигались фигуры в касках, другие номера расчета в полном обмундировании стояли у своего барака. Окоп находился на самой кромке холма, почти прямо под ним стоял один из грузовиков, а еще один виднелся возле проволоки ярдах в семистах дальше к северу.
  Когда мы добежали до окопа, командир расчета сидел «на телефоне».
  — Сержант Гест… — Попытка Лэнгдона прервать разговор была пресечена взмахом руки, означавшим «молчи!». Лэнгдон подошел к сержанту и похлопал его по плечу. Тот раздраженно обернулся.
  — Тихо, — прошипел он, — важные сведения. На рассвете ожидается вторжение.
  — Знаю, знаю… Это один из моих парней звонит в штаб. Положи трубку и послушай, что я скажу.
  Гест передал трубку своему капралу.
  — Что значит «один из твоих парней»? Что происходит? Тут стреляли…
  — Это мы, — перебил Лэнгдон и в нескольких словах обрисовал положение. Объяснив, зачем мы пришли, он предложил обстрелять из «бофорса» грузовики.
  — Без разрешения командующего не могу, — ответил Гест. — Откуда мне знать, может, это на самом деле машины ВВС?
  — Вот что, ты пока вели своим снять несколько мешков с песком, чтобы можно было прицелиться в грузовики, а мы тем временем все обсудим, — предложил Лэнгдон.
  Пока разбирали бруствер, мы с горем пополам убедили сержанта в необходимости открыть огонь по грузовику, после чего он с огромной неохотой дал команду зарядить и навести пушку на стоявшую внизу машину. Все это ему нисколько не нравилось, и, должен признаться, я не мог осуждать его за это. О происходящем сержант знал только с наших слов. Думаю, он бы так ничего и не предпринял, если бы не видел своими глазами плотное дымное покрывало, наползавшее с юга из-за кромки холма и окутывавшее летное поле.
  — Эх, — проговорил он наконец, — была не была… Наводчики, по местам! Заряжай. Цель — грузовик ВВС. Вертикаль — ноль, горизонталь — ноль!
  — Есть, есть! — откликнулись оба наводчика.
  — Режим автоматический. Одна очередь. Огонь!
  Окоп задрожал от внезапного грохота пушки, из дульного тормоза вырвалось пламя, ствол задергался в такт выстрелам. Трассирующие снаряды, похожие на огненные апельсинчики, пронзили воздух, устремляясь к цели вдогонку друг за дружкой. Угодив в грузовик точно посреди кузова, они разорвались с глухими хлопками. Пять выстрелов — и грузовик рассыпался, превратившись в огромный вал дыма. Скатываясь с разбитых бортов машины, вал сразу же лип к земле, вползая по склону холма.
  — Клянусь богом, Лэнгдон, ты прав! — взволнованно крикнул Гест. — Это дым!
  — Бей по второму грузовику! — гаркнул Лэнгдон. — Сейчас нас накроет!
  Пушка повернулась влево. Снова пришлось снимать с бруствера мешки, чтобы наводчики могли прицелиться. Дым клубился и полз вверх по склону — плотный, черный, зловещий. Его клочья уже скрывали верхушку холма; на юге между нами и капониром, возле которого мы напали на первый грузовик, встала плотная завеса. Остальная масса дыма должна была пройти стороной, но бахрома этого страшного облака была уже в нескольких ярдах от нас, когда наводчики доложили, что цель поймана. Еще мгновение — и «бофорс» заговорил снова. Его голос был похож на ровный сердитый бой там-тама где-нибудь в горном ущелье. Первые два огненных шарика ударили в склон, не долетев до цели. Наводчики чуть приподняли ствол, и четвертый снаряд угодил прямиком в кабину. Еще два выстрела, и Гест приказал прекратить огонь. Последний снаряд так шарахнул по обломкам грузовика, что они медленно завалились на проволоку. Над машиной, как и двумя первыми, поднялись огромные ленивые клубы дыма.
  — Отлично сработано, — сказал я с чувством какого-то неприятного восторга. — Остался всего один. Надо думать, броневик без труда с ним справится.
  — Если сможет пробиться сквозь дым, — заметил Лэнгдон.
  — Теперь это не имеет значения, — ответил я. — Одной машины на завесу все равно не хватит.
  — А вдруг десант прилетит с минуты на минуту? — встревоженно проговорил он. — Все летное поле покрыто дымом, наземная оборона не сможет ничего сделать.
  — Это не играет роли, — повторил я. — Ведь сесть им не удастся. Не забывай, что успех всего предприятия зависит от воздушных маяков по концам полосы. Да и не так скоро они прилетят. Должно быть, план составлен с учетом довольно сложного графика. Раньше чем через десять минут они все равно не успели бы разложить баллоны, и они наверняка делают поправку на непредвиденные обстоятельства. Думаю, в нашем распоряжении еще четверть часа. Но надо предупредить другие аэродромы…
  В этот миг из глубины дымного облака, клочья которого наползали на окоп, донесся едва слышный голос громкоговорителя:
  — Внимание! Внимание! Воздушная тревога! Воздушная тревога! Всем служащим наземной обороны немедленно явиться на свои огневые позиции. Экипажам истребителей собраться у капониров в полной боевой готовности, остальному личному составу укрыться в убежищах. Расчеты зенитной артиллерии должны быть полностью укомплектованы. Всему личному составу аэродрома немедленно надеть противогазы.
  Сообщение повторили дважды, затем «танной» объявил:
  — Эскадрильям «Тигр» и «Ласточкин хвост» — немедленная боевая готовность.
  — Слава богу, — проговорил я. — Хэлсон убедил кого-то принять меры.
  Зазвонил телефон. Трубку снял сержант Гест, потом прикрыл ладонью микрофон и обернулся к нам.
  — Это командир части. Спрашивает, есть ли на нашей позиции человек, который мог бы доложить обстановку.
  — Дай я с ним поговорю, — вызвался Лэнгдон и взял трубку. — У телефона сержант Лэнгдон, сэр. Обстановка такова: немцы разработали план высадки воздушного десанта на аэродром. С рассветом под прикрытием дымовой завесы здесь должны высадиться войска. Приблизительно в три часа пятьдесят минут в лагерь прибыли четыре грузовика ВВС с дымовыми баллонами. Их экипажи состоят из диверсантов, одетых в мундиры ВВС. Зенитчик Хэнсон из моего подразделения видел, как в гравийном карьере в Эшдаунском лесу они грузили баллоны на машины. Машин очень много. Командовал погрузкой мистер Вейл. Да, Вейл. Четыре грузовика, проникшие в Торби, рассредоточились вдоль изгороди к северо-востоку от летного поля, то есть с наветренной стороны. Мое подразделение обезвредило одну машину, еще две другие разбиты огнем «бофорса» с пятой позиции. Да, сэр, насколько нам известно, это только дым; газ парализовал бы их войска так же, как и наши. Должно быть, баллоны разнесло на куски. Думаю, дым скоро рассеется. Нет, им надлежало садиться по шарам, висящим на определенной высоте по обоим концам взлетно-посадочной полосы. Последний грузовик должен стоять где-то на северной окраине аэродрома — ведь ветер-то северо-восточный. Да, вестовой, доложивший в штаб, поехал за броневиком. Вы будете сами, сэр? Прекрасно, жду вас в пятом окопе. Ну, наверное, минут через пятнадцать. Вы могли бы послать срочное предупреждение на все аэродромы в юго-восточной зоне? Да, времени очень мало. Хорошо, сэр, жду вас здесь.
  — Сейчас он предупредит остальные базы, — сообщил мне Лэнгдон, положив трубку.
  — Уинтон едет сюда? — спросил я.
  — Да, вместе с начальником наземной обороны.
  — Вы что, не собираетесь надевать противогазы? — послышался приглушенный голос Геста. Свой он уже натянул, и я вдруг заметил, что все его подразделение тоже уже в масках. Едкий зловонный дым клубами вкатывался в окоп. Я на мгновение впал в панику, осознав, что у меня нет противогаза. Лэнгдон тоже свой не захватил. Вряд ли кто из нашего подразделения в горячке момента потрудился взять маску. Лэнгдон повел носом и передернул плечами, как бы говоря: «А, будь что будет». Мы взглянули на стоявшие в окопе газовые индикаторы. Дым вокруг нас сгущался, но они не реагировали. На севере было еще светло, хотя из-за плохой видимости мы не могли разобрать деталей. Зато на юге стояла кромешная чернота, создававшая противную иллюзию удушья. Одновременно я почувствовал, как у меня засосало под ложечкой, — ощущение, всегда сопутствующее ожиданию опасности. Время шло. Еще несколько минут — и наступит решительный час. Я впервые задумался о том, что нам предстоит пережить. У немцев не будет поддержки в виде дымовой завесы. Но это вовсе не означает, что высадка не состоится. А если состоится… ну, тогда их ждет мясорубка. Впрочем… кто его знает.
  — Лучше нам уйти отсюда, пока мы еще в состоянии видеть дорогу, — предложил Лэнгдон. — В таком дыму Уинтон до этого окопа все равно не пробьется. Встретим его по пути.
  Дым от грузовика, стоявшего к северу от нас, хлынул через бровку холма и покатился низкой плотной тучей над летным полем. Он покрыл не такую уж большую территорию, и между двумя валами дыма оставалась широкая прогалина, освещенная то ли лунным сиянием, то ли светом зари. Облако позади нас уже начинало рассеиваться: дым из разбитых баллонов не обладал большой стойкостью.
  Едва мы вышли на дорогу, как во мгле показались две горящие фары. Сперва я подумал, что это броневик, но когда машина выехала из облака, оказалось, это крошечная спортивная легковушка. Она остановилась рядом с нами, и тут я узнал в ней машину Найтингейла. В ней сидели трое. Все они были облачены в противогазы и оттого выглядели до странности безликими. Двое на переднем сиденье были в форме ВВС а тот, что устроился сзади, — в цивильном платье.
  Не успели они снять противогазы, как я уже понял, кто эти двое. Вел машину Найтингейл, рядом с ним сидела Марион.
  — Где вы пропадали, Барри? — Ее голос звучал тихо, и на мгновение мне почудилось, что глаза Марион полны тревоги и укоризны. Но на губах ее играла улыбка, при виде которой у меня бешено заколотилось сердце. Мгновение спустя улыбка тронула и глаза, внезапно озарив все лицо Марион.
  Наверное, я так и стоял бы, глядя на ее продолговатое овальное личико, обрамленное взъерошенными, будто у мальчика-пажа, локонами, пока не стали бы приземляться немецкие транспортные самолеты, но меня вывел из оцепенения голос сидевшего сзади.
  — Барри, старый пес, что ты тут затеял?
  Я отвел глаза от Марион. Человек уже снял противогаз. Это оказался Билл Трент.
  — А ты-то здесь за каким чертом? — спросил я.
  Боюсь, голос мой звучал с холодком. Как-никак, Билл потревожил то состояние блаженства, в котором я пребывал. А любому, кто нарушит очарование этого первого открытия любви, предложенной так вольно и свободно, на теплый прием нечего и рассчитывать.
  — Возвращаюсь после вынужденной посадки возле Редхилла, а этот парень меня уже поджидает, — объяснил Джон Найтингейл. — Он пытался добиться встречи с Уинтоном, но безуспешно.
  — Он доказал, что Вейл — шпион, — на удивление будничным голосом вставила Марион.
  — Почему ты так в этом уверен, Билл? — спросил я.
  — Да потому что никакой он не Вейл, старина! — воскликнул Трент. — Вейла в последний раз видели в тридцать шестом году в концлагере Дахау. То есть через два года после возвращения в Англию того Вейла, что работает здесь библиотекарем.
  — Но как ты это узнал?
  — Получив твое послание, я сделал все возможное, чтобы выяснить всю подноготную Вейла. Удалось весьма подробно разузнать о его семье, но, похоже, все его родственники умерли. Как он жил до тридцать четвертого года, я почти ничего не раскопал, и тогда, отчаявшись, решил потолковать со своими знакомыми беженцами. Я знал одного из немногих людей, сумевших совершить побег из Дахау. Он сказал, что два года сидел в этом лагере с Вейлом. Я знал, что это правда, поскольку мой знакомый пересказал мне биографию Вейла, и она совпадала с той, которую я уже знал. Этот человек сообщил мне, что к моменту его побега Вейл все еще был в лагере, медленно угасал от чахотки.
  — Я убедил Уинтона встретиться с Трентом, — вставил Джон Найтингейл. — Уинтон был поражен. Как-никак, Вейл слыл добрым малым и здорово помогал командованию истребительной авиации в разработке тактики. Решили допросить его, послали охрану, но Вейла в лагере не оказалось. Тут я испугался и рассказал Уинтону все, что слышал от тебя. Он тут же отправил меня за тобой. Было уже за полночь, на позиции тебя не оказалось. Мисс Шелдон несла ночное дежурство в штабе, она-то и сказала мне, которую из ферм Коулд-Харбор ты выбрал.
  — И мы туда поехали, — подхватила Марион. — И обнаружили развалюху-ферму, а в ней милого старикана в ночном колпаке и халате. Но вас там не оказалось. Он сказал, что накормил каких-то двух солдат. Мы вернулись сюда и сидели в штабе, когда началась вся эта катавасия, а потом Уинтон разговаривал с вашим сержантом. А что было с вами, Барри? Вы ведь что-то нашли?
  Я в двух словах сообщил им о Вейле, гравийном карьере и грузовиках, объяснил суть плана и начал было рассказывать, как мы уничтожили три машины, но тут из тающего дымного облака выкатился броневик в сопровождении двух автомобилей ВВС. Лэнгдон шагнул вперед и махнул рукой. Машины притормозили невдалеке от нас.
  Из своей легковушки выпрыгнул Уинтон, из второй машины выбрались майор Коминс и Огилви. Они только что сняли противогазы и, приближаясь к нам, запихивали маски в сумки.
  Лэнгдон выступил вперед, козырнул и в нескольких словах обрисовал обстановку. Когда он умолк, командир части повернулся к молоденькому лейтенанту-артиллеристу, стоявшему у открытой дверцы броневика.
  — Росс! — крикнул он. — Где-то к северу возле проволоки стоит грузовик ВВС. Необходимо немедленно вывести его из строя. Если можно, захватите в целости — мне нужны пленные. Я буду в штабе.
  — Слушаюсь, сэр! — Голос лейтенанта приглушала маска противогаза.
  Стальная дверца броневика с лязгом захлопнулась, огромная тяжелая машина взревела и умчалась по гудрону на север, растаяв в дымном облаке, которое уже начинало рассеиваться. Уинтон повернулся ко мне.
  — Отличная работа, Хэнсон, я этого не забуду, — сказал он. — Вы поедете со мной. Сержант Лэнгдон, соберите ваше подразделение и как можно быстрее укомплектуйте расчет орудия. Штаб будет держать вас в курсе.
  — Слушаюсь, сэр!
  Когда Лэнгдон скрылся из виду, Уинтон кивнул мне, и я двинулся за ним к машине. Занеся ногу на подножку, он остановился.
  — Мистер Огилви, объедьте, пожалуйста, огневые позиции. Посмотрите, все ли в порядке. Самое главное, чтобы расчеты знали свои зоны обстрела приземляющихся самолетов. Огонь вести строго по этим зонам. Не хватало еще устраивать дуэли через летное поле. Коминс вас подвезет. Вы же собирались объехать позиции наземной обороны, не так ли, майор? Вот и прекрасно! Желаю успеха!
  Он забрался на водительское сиденье.
  — Прыгайте сюда, Хэнсон!
  Я уселся рядом с ним, и большая машина пулей помчалась вперед, резко накренившись на развороте. От дымовой завесы осталось лишь несколько жиденьких клочков, впереди в сером свете зари смутно маячили знакомые очертания базы. Описав полукруг по летному полю, мы покатили к затянутым колючей проволокой воротам оперативного штаба. Уинтон ехал быстро и не переставая засыпал меня вопросами, но когда мы подъехали к штабному бункеру, он неожиданно умолк.
  На Уинтона легла огромная ответственность, и в последующие несколько минут этот человек вызвал мое невольное восхищение. Сознавая тяжкое бремя этой ответственности, он нес его спокойно, без ненужной суеты. Думается, Уинтон был из тех людей, чьи лучшие качества проявляются в бою. Сейчас он доказал, что обладает хладнокровием и даром воображения. Войдя в штаб, Уинтон первым делом распорядился, чтобы два «харрикейна» оснастили дымовыми баллонами, а на метеостанцию отправили конного связного за двумя зондами.
  — «Танной», — крикнул он, — дайте отбой газовой тревоги!
  Сидевший в углу человек негромко заговорил в микрофон. Откуда-то из-за стен этого огромного подземного зала донеслось едва слышное эхо его голоса:
  — Внимание! Отбой газовой тревоги. Можете опять выставлять физиономии напоказ, ребята, отбой газовой тревоги.
  На первый взгляд казалось, что в зале царит бестолковщина: у телефонов сидело множество девушек, еще больше их стояло вокруг вперемежку с офицерами. Создавалось впечатление, что они бездельничают. В центре всеобщего внимания был громадный стол, крышка которого представляла собой карту юго-восточной Англии и Английского канала33.
  Вдруг рядом со мной оказалась Марион. Она сжала мою руку, я глянул и увидел ее горящие возбужденные глаза.
  — _Это все благодаря вам, — сказала она. — Ваш спектакль. Надеюсь, он сойдет хорошо.
  — Где Найтингейл? — спросил я.
  — Поехал к капонирам. Через пару минут поведет свою эскадрилью на взлет.
  — А Трент?
  — О, я оставила его у дверей. Он пытается получить допуск сюда. — Она снова сжала мою руку и пошла в другой конец зала, к свободному столу с телефоном и блокнотом.
  Я остался стоять в одиночестве и растерянности. Мне казалось, что моя грязная, заляпанная маслом форменка здесь совсем не к месту: вокруг мелькали лишь синие мундиры ВВС. Больше всего мне хотелось сейчас взлететь вместе с какой-нибудь эскадрильей, чтобы драться там, в воздухе. Или вернуться к орудию. Хотелось действовать. Делать дело. Какое угодно, лишь бы не мучиться тревожным праздным ожиданием.
  Уинтон протянул мне записку. На листке было нацарапано: «Митчет сообщает о захвате четырех грузовиков с дымовыми баллонами». Вскоре все базы истребителей на юго-востоке одна за другой доложили, что машины с баллонами либо захвачены, либо выведены из строя.
  Растерянность разом улетучилась. Я больше не чувствовал себя лишним в этом незнакомом зале под землей. Ощущение было такое, словно я мгновенно снова превратился в журналиста. Прямо на моих глазах разворачивалось какое-то действо, впечатления откладывались в мозгу, и я знал, что когда-нибудь пущу этот материал в дело. Боже мой, да кое-кто из парней с Флит-стрит отдал бы последние штаны, лишь бы оказаться здесь, в гуще событий. Я почувствовал трепетную гордость человека, совершившего подвиг.
  К Уинтону подбежала девушка из ЖВС.
  — Докладывает мистер Росс, сэр, — проговорила она. — Грузовик захвачен в целости и сохранности, взято семеро пленных.
  — Отлично. Пусть немедленно доставят сюда и пленных, и машину.
  Вот и все. На этом закончились попытки Вейла обеспечить немецким войскам высадку в Торби. Я вспомнил, с каким видом он провожал эти грузовики в путь. Сколько спокойствия и уверенности в себе! Что ж, в тот миг он имел на это полное право: план был хитроумный. Просто Вейлу изменила удача. Интересно, что он станет делать теперь? Арест и расстрел за шпионаж — столь бесславный конец как-то не вязался с его обликом. Но так, наверное, и будет. Разумеется, Уинтону придется присутствовать на заседаниях военно-полевого суда…
  Зажужжали телефоны, и девушки за столами принялись лихорадочно что-то записывать. Другие относили листки на большой стол. Комната внезапно ожила, все смешалось, но в сумятице этой прослеживался четкий порядок: люди делали свое дело.
  На участке стола с картой Канала появились маленькие деревянные фишки со стрелками, направленными в сторону юго-восточного побережья. На всех фишках была нарисована свастика и стояли цифры. В считанные секунды на некоторых из них уже появилась цифра 30, а на двух-трех — 40 и 50. Каждая метка обозначала соединение вражеских самолетов, я насчитал 340 машин, уже нанесенных на карту.
  — Поднять в воздух обе эскадрильи! — скомандовал Уинтон, и мгновение спустя донесся едва различимый голос из громкоговорителя:
  — Обеим эскадрильям — взлет! Эскадрилья «Тигр» — немедленный взлет! Эскадрилья «Ласточкин хвост» — немедленный взлет! Взлет! Всё!
  — С юго-востока приближаются несколько крупных авиационных соединений противника! — услышал я голос сидевшей неподалеку от меня телефонистки. — Судя по всему, это транспортные самолеты с войсками в сопровождении истребителей. Высота от пятнадцати до двадцати тысяч футов. Зениткам огня не открывать!
  По мере поступления докладов от наблюдателей метки на карте безостановочно продвигались все дальше вперед, начинала вырисовываться общая картина неприятельского налета. Появились и новые значки. На них были нарисованы красные, белые и синие кружки — эмблема королевских ВВС. Эти значки размещались по большей части над сушей.
  Вошел молоденький лейтенант артиллерии Росс. Он направился прямиком к Уинтону. Они вполголоса о чем-то посовещались, и командир части вдруг воскликнул.
  — Шары? С фонарями? Прекрасно! В начале полосы зеленый, в конце — красный, так?
  — Нет, сэр, наоборот. И не зеленый, а белый. Красный и белый.
  — Вы уверены, что этот тип не водит нас за нос?
  — Не думаю, сэр. Он изрядно струхнул и тяжело ранен.
  — На какую высоту их запустить?
  — Не знаю, сэр, я его не спросил.
  Уинтон обернулся ко мне.
  — Вы знаете, на какой высоте должны висеть шары?
  — Вейл говорил, пятьдесят футов, сэр.
  — Отлично. Значит, футах в тридцати над слоем дыма. Надуйте шары и прицепите к ним фонари. Красный огонь повесить над ангарами, а белый над главными воротами. Высота — восемьдесят футов. Пяти минут вам хватит?
  — Да, сэр.
  — Очень хорошо. Я немедленно отдаю приказ поставить дымовую завесу на высоте тридцать — пятьдесят футов. Шары должны взлететь одновременно с завесой, не позднее.
  — Есть, сэр! — Росс опрометью выбежал из зала.
  Уинтон подошел к коммутатору.
  — Дайте-ка второй капонир, — велел он девушке-телефонистке. — Алло, Марстон? Как там эти два «харрикейна» с дымовыми баллонами? Готовы? Пусть взлетают немедленно. Поставить дымовую завесу вдоль восточного края аэродрома, от дороги на Торби до северного конца летного поля. Дым выпускать на высоте не менее тридцати и не более пятидесяти футов и только в пределах указанных границ. Пусть летают, пока не кончится дым, либо пока я не прикажу кончать. Совершенно верно. Пусть взлетают.
  Теперь вокруг Уинтона сгрудились несколько офицеров наземной службы. Он спокойно и четко отдавал им приказания, я лишь иногда улавливал отдельные слова. С поверхности земли донесся рев набирающих обороты моторов. На столе значки со свастикой пересекли береговую линию, налет обретал очертания. Соединения, состоящие из пятидесяти бомбардировщиков и сотни истребителей каждое, приближались к аэродромам; две таких армады направлялись в нашу сторону.
  К стоявшему рядом со мной телефону подошел офицер.
  — Артиллеристы? Предупредите все расчеты, что два «харрикейна», только что ушедшие на взлет, будут ставитm дымовую завесу на высоте около пятидесяти футов. Огонь вести только по тем неприятельским самолетам, которые будут приземляться на поле. По разбившимся машинам не стрелять. Оставшимися в живых займется наземная оборона.
  Не успел он кончить разговор, как заговорил «танной»:
  — Внимание! Два наших самолета ставят над аэродромом дымовую завесу. Ожидается, что транспорты с войсками совершат посадку. Вероятно, часть их разобьется. Наземной обороне предписывается лишить неприятеля возможности вести боевые действия после аварий самолетов. Старайтесь не попадать в зону обстрела артиллерии: орудиям приказано открывать огонь по самолетам противника, совершившим удачную посадку. Все!
  — Хэнсон! — окликнул меня Уинтон. — Пожалуй, вам теперь лучше вернуться на огневую позицию.
  — Хорошо, сэр.
  — Мы ничего не упустили из виду?
  — Да вроде нет, сэр.
  — Прекрасно. Спасибо за помощь, желаю удачи.
  — Вам — тоже, сэр. — Я козырнул и поспешно вышел из оперативного штаба.
  На улице околачивался Билл Трент.
  — Береги себя, Барри, — сказал он. — Ты мне должен статью написать, когда кончится драка.
  — Считай себя счастливчиком, если ее пропустят в печать, — ответил я, вскочил на первый попавшийся велосипед и покатил вверх по откосу к асфальту. Наш окоп едва виднелся на противоположном краю аэродрома на фоне тускло освещенного горизонта. Луна села, летное поле казалось белым, гладким и холодным. Над брустверами окопов наземной обороны торчали каски — голубые и цвета хаки. Возле дотов стояли солдаты с готовыми к бою винтовками. Везде царила гнетущая атмосфера ожидания.
  Когда я проезжал по асфальтированной площадке перед ангарами, один из «харрикейнов» сделал первый заход над восточным краем поля. В полумраке он выглядел как размытая тень и летел так низко, что, казалось, вдребезги разобьется о первый же капонир. За самолетом тянулась тонкая полоска, как будто по тусклому серому небосводу провели карандашом. Она росла, расползаясь в черное зловещее облако. На северном краю аэродрома полоска обрывалась. Когда самолет накренился на повороте, я едва различил его очертания.
  У ближайшего к штабу базы ангара суетились солдаты. Они возились с воздушным шаром, похожим на небольшой аэростат воздушного заграждения. Под ним был прикреплен красный фонарь. Когда я проезжал мимо ангара, шар медленно поднялся в воздух.
  Вскоре я выкатился на дорогу, шедшую вдоль восточного края поля. Тьма сгущалась, над головой висела огромная волнистая туча дыма, она медленно плыла на юго-запад через территорию базы. Казалось, стоит поднять руку, и я дотянусь до нее. Тут и там земли касались оторвавшиеся от тучи клочья дыма. Они медленно клубились, а когда попадались мне на пути, в ноздри била едкая вонь. Я поравнялся с капониром к югу от нашей позиции. Над головой загудел второй «харрикейн». Он шел так низко, что я невольно втянул голову в плечи. Но видеть его я не мог. Когда дымный шлейф от самолета смешался с завесой, тьма сгустилась настолько, что я едва не проскочил мимо своей огневой позиции.
  Спустившись в окоп, я пристально оглядел едва различимые лица: Лэнгдон, Четвуд, Худ, Фуллер. Мики и Кэна не было.
  — Что с Мики? — спросил я Лэнгдона. — Он…— Я в нерешительности умолк.
  — Нет, — ответил Лэнгдон. — Одна пуля попала в плечо, вторая раздробила запястье. Легко отделался, если учесть, как он рисковал. Оттащили его в лазарет.
  — Ну, а Кэн где?
  — Погиб, — сказал Лэнгдон. Простота, с которой он произнес это слово, поразила меня. — Выскочил следом за Мики и схлопотал пулю в живот.
  В подробности он не вдавался, да я и не спрашивал. Я вполне мог представить себе, как он умер. Наверное, чувство драматизма увлекло его в самую гущу схватки. Он вскочил на ноги, как какой-нибудь молодой Рэли, Сорвиголова, д’Артаньян, а воображение окутало его в щегольские одежды рыцарства. А затем — страшный удар в живот, от которого он споткнулся и упал, как он часто спотыкался b падал перед зрителями. И омерзительная реальность — кровь на жесткой, неподатливой земле, муки и, наконец, смерть. Бедный Кэн…
  Молчание, воцарившееся в окопе после слов Лэнгдона, разорвал рев «харрикейна». Самолет пронесся над нашими головами, волоча за собой шлейф дымовой завесы. Крылья со свистом рассекали воздух. Он летел так близко, что мы поежились, хотя не видели его. Над нами был только черный дым. Время от времени какой-нибудь клок вкатывался в окоп, и мы начинали кашлять.
  — За каким чертом нужен этот дым? — спросил капрал Худ.
  Я начал было объяснять, но тут затрубил «танной»:
  — Воздушная тревога! Массированный налет! Воздушная тревога! Массированный налет! С юго-востока под прикрытием истребителей к аэродрому приближаются два крупных соединения транспортных самолетов с войсками.
  Зазвонил телефон, Лэнгдон взял трубку. Чуть погодя он положил ее на место и сказал:
  — В основном «юнкерсы-52». Летят на высоте восьми тысяч и снижаются. Предполагается, что пятьдесят машин попытаются приземлиться на нашем аэродроме.
  — Пятьдесят! — повторил Четвуд. — Господи боже!
  Все ошеломленно умолкли.
  — Черт возьми! — вдруг воскликнул Худ. — На что они надеются? Как мы можем стрелять, если из-за этой проклятой завесы тут такая тьма, что и барака почти не видно?
  — А стрелять и не надо, — ответил я. — По идее, немцы должны разбиться об ангары.
  Я рассказал о нашем замысле ввести джерри в заблуждение воздушными шарами.
  — А если им все-таки удастся сесть? — не унимался Худ.
  Зазвонил телефон. Я пожал плечами, не зная, что ответить Худу. И меня это тревожило. Я не ожидал, что после дымовой завесы аэродром погрузится в кромешную тьму.
  Лэнгдон положил трубку.
  — Вот тебе и ответ, — сказал он Худу. — Как только немцы зайдут на посадку, на штабе базы включат прожектор.
  — А он не сорвет игру? — спросил Четвуд.
  Лэнгдон засмеялся.
  — Да нет, вряд ли. Ну, а если бы эта завеса была поставлена немцами, и они садились вслепую? Они б естественно ожидали, что мы попытаемся пробить дым всеми прожекторами, какие у нас только есть.
  — Тихо! — крикнул Фуллер.
  Какую-то секунду я слышал только настырное гудение двух «харрикейнов». Оно превратилось в рев, когда один из них пронесся над нами. Шум его моторов постепенно стих, и на его фоне я услыхал ровный рокот. Над окопом промелькнул второй «харрикеин», его рев сменился отдаленным гудением, и я понял, что слух не обманул меня. С юга доносился едва слышный низкий рык, зычный и настырный. Я весь будто обмяк. Решающий час настал…
  Этот звук усиливался. Он уже сотрясал воздух, заглушая шум моторов наших «харрикейнов». Их было слышно, только когда они подлетали совсем близко. Раздались две пулеметные очереди — будто где-то рвали миткаль. Рев немецких самолетов наполнил собой весь небосвод. Я почувствовал острый приступ клаустрофобии, неистовое желание сорвать и отшвырнуть прочь этот дымный занавес, чтобы посмотреть, что нам предстоит. И снова — пулеметная стрельба. Потом к востоку от нас послышался визгливый вой пикирующего самолета. Он достиг крещендо, став похожим на звон дисковой пилы. И в этот миг, когда я подумал, что более высокой тональности, наверное, и не существует, раздался страшный взрыв.
  — Внимание! Внимание! Транспорты с войсками делают круги, заходя на посадку. Направление при посадке — с севера на юг. Примите их потеплее, братцы. Всё!
  Рокот двигателей прокатился над аэродромом, но, вместо того чтобы постепенно затихнуть, он как бы разложился надвое. Весь аэродром окутало этим зычным пульсирующим ревом. Надо признаться, что мне стало страшно. Испугались, наверное, все: ведь мы не видели, а только слышали, что нам грозит. И звук этот был везде, со всех сторон.
  Ствол орудия направили на летное поле. На сиденьях наводчиков сидели Четвуд и Ред. Два мешка с песком на бруствере отмечали границы нашей зоны обстрела. В ящиках возле орудия лежали наготове снаряды с взрывателями, срабатывавшими через полторы секунды.
  Из наполнявшего воздух рева выделился шум одного мотора. Он приближался с севера.
  — Отлично! Взрыватель ноль пять. Заряжай! — голос Лэнгдона был чист и спокоен, и я вновь узнал в нем ту мальчишескую нотку, которая прежде так удивляла меня.
  Прожектор на штабе базы мигнул и вспыхнул, оживая. Мощный луч производил странное впечатление: он рассеивался в дыму, и посадочная площадка была освещена белым сиянием, словно луной, скрытой тонким облаком. Гряда дымных клубов над полем казалась черной, как гуашь.
  Рев самолета приближался, вибрация чуть ослабла. Казалось, я прямо слышу, как винты вспарывают воздух. Рокот становился все более вялым, источник его уже пронесся над аэродромом впереди нас. Самолет как бы нащупывал дорогу в дыму.
  И вдруг из облака вынырнули колеса шасси и размытые очертания белых распростертых крыльев. Самолет мелькнул в свете прожектора лишь на мгновение, но оно показалось мне вечностью. «Юнкерс» плавно снижался, выискивая колесами шасси посадочную дорожку. Теперь я видел его целиком — он был похож на громадного серебристого мотылька, летящего туманной ночью на свет уличного фонаря. В этой огромной крылатой твари, такой-то нескладной, такой сказочной, было что-то призрачное, радужное.
  Вынырнув из дыма, самолет устремился прямо к ангару Б. Уготованную ему западню пилот обнаружил слишком поздно. Бедняга, он старался сесть наощупь в густом дыму, а когда облако внезапно осталось позади, прямо перед кабиной в ослепительном свете возникла черная тень ангара!
  Резкое натужное усилие моторов потянуло было самолет вверх, он чуть приподнялся, и я даже успел подумать, что «юнкерс» не зацепится за ангар. Но шасси задело край крыши, и огромный самолет медленно перевернулся через нос днищем кверху. Послышался деревянный треск, крыша ангара обвалилась, и «юнкерс» исчез из виду.
  А на посадку уже заходил второй. Пулеметные очереди над нашими головами становились все настырнее, где-то там, в холодном свете зари, дрались истребители. Следующий «юнкерс», так же как и первый, ощупью летел над посадочной полосой, отыскивая ее. Я оглядел окоп, чтобы запомнить лица ребят в это мгновение. Зачарованные взгляды всех наших были прикованы к белому сиянию прожектора. Они караулили момент, когда плавно снижающийся самолет вынырнет из дыма и станет виден. Наверное, все, кто был на летном поле, неотрывно смотрели сейчас на озаренный огнем дым над ангарами.
  Неожиданно врубился «танной»:
  — Солдатам наземной обороны, находящимся к югу от ангара Б, взять на прицел выходы из ангара. Взять на прицел выходы из ангара Б! Всё!
  Я едва расслышал команду. Зрелище идущего на посадку самолета парализовало все мои ощущения. Ни один человек в нашем окопе не шевельнулся и не проронил ни слова.
  Мгновение — и на месте белесого от лучей прожектора дымного облака возник самолет, такой же чудовищно огромный и серебристый, как и его предшественник. Я скорее почувствовал, чем увидел, как все тихонько ахнули, завидев его. Второй самолет снижался быстрее первого, и его пилот, похоже, даже не увидел ангара. Громадная машина просто врезалась в стену, крылья покорежились, и мы услышали треск, когда обломки посыпались на землю. Из-под них, шатаясь, выкарабкалось несколько человек. Вид у них был ошеломленный. Раздалась пулеметная очередь, потом еще одна, и скрюченные фигурки попадали на землю.
  Внезапно я заметил, что становится светлее. Дымка над головой редела, «харрикейны» уже кончили ставить завесу. На посадку заходил еще один «юнкерс-52», пулеметы над нами трещали почти беспрерывно, на фоне рыка кружащих транспортов слышался высокий зуд пикирующих, набирающих высоту и бросающихся в штопор истребителей. В окоп просачивался бледный свет, мгновение спустя я увидел, что небо на востоке зарделось от лучей солнца, которое пока не встало над горизонтом. Край завесы, закрученный темно-бурыми валами, откатился от окопа будто ширма, открыв холодное голубовато-зеленое небо. На востоке кружило не меньше десятка «юнкерсов». Почти приткнувшись носами к хвостам летящих впереди, они водили хоровод, защищая друг дружку. Света еще не хватало, но я заметил, что один из истребителей, дравшихся в вышине, спикировал на цепочку «юнкерсов», дал резкий залп из своих пушек и с жужжанием ушел в сторону.
  — Смотри! — Лэнгдон ткнул меня в руку, и я резко обернулся к летному полю. Бриз посвежел, и дымная гряда быстро откатывалась, хотя все еще покрывала две трети аэродрома. Теперь, при свете дня, прожектор поблек и, казалось, отдалился. Под слоем дыма появился еще один транспорт, он преодолел завесу быстрее других, и у пилота было время, чтобы заметить опасность. Мотор взревел на полных оборотах, и мне почудилось, что окоп затрясся. Скорость самолета возросла, но высоты он почти не набрал. Накренившись, «юнкерс» врезался крылом в ангар. Картина производила впечатление чего-то нереального, словно я смотрел спектакль. Дым как бы ограничивал нас, стоявших в свете дня, от самолета и ангаров, окутанных рукотворной мглой и озаренных искусственным светом. Ощущение было такое же, как от огней рампы в театре.
  Самолет развалился подобно предыдущим, но вдруг раздался взрыв и в слой дыма впился огромный сполох огня. Пламя мгновенно охватило ангар, нижний пласт дыма побагровел. Искореженные пылающие обломки и языки пламени, лижущие стену ангара, создавали какую-то фантастическую картину. Мне почудилось, что я слышу крики. Вероятно, это была просто игра воображения, но я знал, что там, в аду, страшной мучительной смертью умирают люди. От этой мысли я почувствовал дурноту. Я еще не настолько свыкся с суровой реальностью войны, чтобы испытывать радость от подобных зрелищ, хотя и знал, что люди эти гибнут именно потому, что прилетели сюда убивать нас. Тут было так: либо мы, либо они, и я знал это, но даже зная, не мог не чувствовать себя прямым виновником гибели этих людей.
  Пилот очередного садившегося самолета испугался багрового зарева. Двигатели взревели, звук приближался к нам. Внезапно самолет вырвался из дыма и заложил крутой вираж, крылья его накренились самым немыслимым образом. Он летел прямо на нас.
  — Самолет! — заорал Лэнгдон.
  — Есть! Есть! — откликнулись наводчики. Ствол пушки двинулся за целью; «юнкерс» вышел из виража и удалялся от нас. Лэнгдон подождал, пока самолет не станет к нам бортом, и скомандовал:
  — Огонь!
  Зенитка рявкнула, и снаряд разорвался прежде, чем заглохли извергающиеся из ствола языки пламени. Грохот разрыва получился такой же громкий, как и сам выстрел. Промахнуться с такого расстояния было невозможно. Лэнгдон верно рассчитал, какой требуется взрыватель. Снаряд разорвался прямо перед носом самолета. Крылья его обвисли, фюзеляж разломился пополам, и вся машина рассыпалась на куски. Я видел, как из нее падают люди. Обломки рухнули среди деревьев в долине.
  Дым откатился, открыв весь аэродром. Лишь на юго-западном краю поля он еще лежал низкой тучей. По-настоящему светлело, высокие облака над нами стали нежно-розовыми, на их теплом фоне мельтешили черные, похожие на мух точки.
  Над аэродромом, куда ни глянь, непрестанно кружили большие нескладные «юнкерсы-52», словно стервятники, караулящие свою падаль. В их гуще подобно рассерженным шершням гудели истребители. К северо-востоку, над Митчетом, самолетов было еще больше.
  Как они поступят теперь? Хорошо еще, что они были набиты людьми, а не бомбами! Я думал, что теперь, когда план провалился, самолеты уберутся восвояси, но «юнкерсы» продолжали описывать в небе круги. Я не смог сказать наверняка, в чем тут дело: то ли они растерялись, не зная, как быть, то ли чего-то ждали.
  Впрочем, скоро наши сомнения рассеялись. Около двух десятков немецких истребителей, все еще летавших стаей высоко над местом воздушного боя, ринулись в пике. Лэнгдон, который наблюдал за небом в бинокль, первым указал на них. Истребители пикировали с севера и выравнивались, оказавшись на высоте около двух тысяч футов. Здесь они строились и принимались кружить, по очереди пикируя прямо на аэродром. Теперь ни я, ни Лэнгдон не сомневались в их намерениях.
  — В укрытие! — заорал сержант, и мы кучей повалились под бруствер с той стороны, откуда приближались самолеты. Лэнгдон тоже пригнулся, но приподнял голову над мешками, чтобы наблюдать за происходящим. Раздалась трескучая пулеметная очередь, мгновение спустя над нами пулей пронесся «мессершмитт-109». Окоп к северу от нас, тот самый, в котором стоял «бофорс», принял на себя всю мощь первого удара. С противоположного края аэродрома донесся шум такой же атаки. Послышалось высокое гудение еще одного немецкого истребителя, отрывистый треск пулеметов. Заплясали кусочки шлака на дне окопа, в мешках против того места, где мы залегли, появились крохотные дырочки. Один из мешков свалился на мою каску, и меня засыпало песком. Самолет с жужжанием промелькнул над головой. По всему аэродрому «льюисы» и «брены» открыли пальбу, внося свою лепту в сумятицу.
  — Наводчики, по местам! — завопил Лэнгдон, перекрикивая грохот. — Фуллер — на снаряды, Честер — шестым номером. Остальным сидеть в укрытии.
  Я выглянул из-за бруствера, когда они занимали свои посты. На посадку заходил еще один транспорт.
  — Взрыватель номер один. Заряжай! Огонь!
  Гул второго подлетавшего «мессершмитта» слышался даже на фоне пушечной пальбы. Мы начали стрелять почти одновременно со второй трехдюймовкой. Перед самолетом разорвались два снаряда, по нему полоснула струя трассирующих пуль от «бофорса». Увидев как истребитель резко нырнул вниз, я пригнулся: окоп вновь обдало градом пуль.
  Божьей милостью на этот раз никто из нас не пострадал, лишь Лэнгдону оцарапало щеку пролетавшим куском шлака.
  Это повторялось трижды, и три раза мы сбили по самолету. Во время четвертого захода я оказался на месте наводчика: Реда убило наповал, пуля попала в голову. Это случилось, еще когда мы сбивали второй «юнкерс». На третий раз досталось Блаху — ему прострелило руку — и Фуллеру, получившему пулю в ступню.
  С севера появились три двухмоторных самолета. Сначала мы подумали, что это «мессершмитты-110», но потом Лэнгдон крикнул:
  — «Бленхеймы»!
  Да, это были «бленхеймы». Их бросили в бой как истребителей, чтобы создать перевес в критическую минуту. Они появились над аэродромом на высоте двух тысяч футов, а еще выше мы увидели эскадрилью «спитфайров» Они ринулись в пике на донимавшие нас «мессершмитты»
  А потом и «юнкерсы», и «мессершмитты» разом повернули назад.
  Истребители окружили транспорты прикрывая их отход. Через несколько секунд все кончилось. Небо, только что кишевшее немецкими самолетами и наполненное громом битвы, в следующее мгновение опустело. Рокот и гул самолетов замерли вдали, и над базой воцарилась необъятная тишь, в которой слышалось только потрескивание пламени у ангара Б. Я привалился спиной к орудию. Наступил долгожданный покой. Сражение кончилось.
  По-моему, в этот миг я отключился. Нет, в обморок я не упал, просто расслабился и какое-то время ничего не соображал, лишившись и слуха, и зрения. Когда я очнулся, Лэнгдон определял раненых в лазарет, а «танной» объявлял:
  — Отбой! Отбой! Наземной обороне и орудийным рас четам оставаться в боевой готовности. Отбой! Отбой!
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"