Аннотация: История Пьеро и Арлекина, рассказанная ими самими, да и не история даже, так, поэтическая исповедь Впервые на сцене: Тристан и Феликс
Alegria*
Alegria Del delittuoso grido Bella ruggente pena Seren Come la rabbia di amar
Родители назвали моего друга Феликсом, полагая, что это имя принесет ему счастье, и потом продали его цирку за небольшие, но верные деньги. В конце-концов, он был четвертым из семи детей, уже достаточно вырос, но все еще не мог зарабатывать семье на пропитание. Его учитель был строг, как никто из наших. "Мы, - часто говорил старый Фет, - несем в себе искру, радость, fЙte. Единственная слезинка, единственный вздох убивают праздник. Арлекин не может впустить в себя жизнь". Арлекин никогда не плачет, любит повторять мой друг. Он мнит себя циником, но на деле он самый великий романтик из всех мне известных. Никто из Арлекинов не признавался в любви своей Коломбине искреннее. Сколько бы их не было, этих Коломбин, он будет истово любить каждую. Он - квинтэссенция Карнавала, душа Цирка, fЙte Фэйра. Однажды он займет место Гила и поведет наш караван дальше. Он наш Jour de FЙte*, и никак иначе.
Мой друг происходит из уважаемой семьи. Поколение за поколением его предки белили лица, рисовали слезы и натягивали белые перчатки. Он может быть выразителен, он может быть гибок, как гуттаперчевая девочка Зизи, он умилен и забавен, как все несчастные влюбленные. Голубые глаза моего друга светятся искренней тоской. Он Пьеро и Mime, и отец его, и дед, и прадед были Пьеро и Mime, и так ли уж важны в этой череде матери, бабки и прабабки, если Коломбина всякий раз достается охальнику в костюме цветными ромбами? Его дед молчал тридцать-сорок-пятьдесят лет, с того самого дня, как нарек единственного сына Пьером, согласно традиции. Отец его вырезал себе язык, чтобы ничто не мешало говорить лицу и телу. Мой друг готов кричать, только бы не утратить голос. Путь его и зовут Тристан, я не знаю человека остроумнее его.
Когда Феликс появился в Балагане, я испугался его. Он принадлежал к иному миру. Там, я верю до сих пор, нет границы между печалью и радостью, добром и злом. Я до сих пор верю, что там нет масок. Мой Арлекин говорит, что я наивен. Я говорю, что, смешав черное и белое, получаешь серый цвет.
Когда Феликс пришел, ему было нелегко. Его - чужака - сторонились члены уважаемых династий. Такие же, как и он, купленные по деревням дети боялись всего. Но он смеялся, и это радовало Фета. Он щурил черные глаза и щерил ослепительно белые зубы.
Он подошел ко мне и спросил: "Ты тоже немой, как старый Пьеро?". Пьеро никогда никого не бьет; совсем наоборот - это его бьют, палкой, словами; все пощечины пьесы, предназначенные охальнику Арлекину, достаются Пьеро. А я ударил Арлекина по белым зубам. И он расхохотался: "Ты мне нравишься, Трис!".
Ты мне нравишься, Трис! - сказал я, вытирая с губ кровь. И это была правда. Если нет голоса, любит повторят мой друг, кричи. Он - праздник, еще не раскрывшийся, спрятанный в белую скорлупу. Он мим от бога, потому что его жесты совершенны. Он поэт от бога, потому что у него зоркий глаз и вся необходимая тонкость. Он часто говорит: "Если тебе дали линованную бумагу, пиши поперек".* И он пишет. Он самый остроумный Пьеро на свете и самый обаятельный циник. Я действительно чертовски удачливый малый, коль встретил его.
Нам было лет по шестнадцать - точнее сказать сложно, метрик не было - когда мы решили сбежать, покинуть навсегда балаган и бродячую жизнь. Феликс, со свойственным его маске боевым романтизмом, мечтал податься в солдаты. Ярко представляю себе, как бы это выглядело: мой Арлекин, непременно на боевом коне, в латах. Очаровательное зрелище! Только погремушку не забыть и колпак с ослиными ушами, вместо шлема. Он был надел, я знаю. Меня, тоже, наверное, в соответствии с моей маской, тянуло в университеты. И чтобы богословие или философия. На худой конец - медицина. Чтобы черный балахон, очки, и бледность, на этот раз не наведенная мукой, а естественная - от долгого сидения над книгами.
Сложно сказать сейчас, кто из нас предложил план побега. Скорее всего - Тристан. Он всегда был искусен в разного рода прожектах. И, самое невероятное, этот план удался! Мы ускользнули из-под надзора моего учителя и из-под зорких глаз его родни, которые "к сожалению только немы, а не слепы", как сетовал сам Трис. Мы вырвались на свободу, я, и мой неугомонный Пьеро. Впереди были военные подвиги - это для меня, и величайшие достижения на научном поприще - это для Тристана. Мы уже находились в плену своих масок и костюмов, но пока еще этого не понимали. Увы, увы, увы.
Мечтам Феликса не суждено было сбыться сразу, по мановению руки. Возможно, оно и к лучшему. А вот я сумел-таки попасть в Университет, где и испытал величайшее разочарование. Как оказалось - я действительно наивный малый - студенты вовсе не стремились к знаниям. На человека, донимающего расспросами, профессора косились с недоверием, как на разносчика какой-то дурной и очень заразной болезни. Возможно, они боялись, что скоро все студенты станут такими же любознательными, и не останется больше свободного времени. Тогда я полагал, что профессора жаждут оставить больше времени на научные изыскания. Теперь я понимаю, что всем нам в сущности (даже мне) хотелось одного: сытно поесть, пьяно выпить и повеселиться. Какое уж тут ученье, когда разливают рейнвейн? Тем не менее, я нашел выход, и стал читать. В скором времени мне грозило превращение в классического книжного червя - всего в черном, бледного, сутулого и полуслепого - если бы Феликс не вытаскивал меня иногда на праздники.
Тристан сыпал латинскими поговорками, и распевал непристойные песенки, тоже большей частью по латыни. Он корпел над книгами, а между делом - вероятно, по дороге в библиотеку, пока возвращал одни тома и брал другие - кропал столь же непристойные куплеты. Тоже, наверное, по латыни. Он никогда не признается в этом, блюдя чистоту образа, но я знаю - мой Пьеро поэт скорее едкий, чем лирический. Чего стоит одна его баллада о... впрочем, это запрещенная по соображениям нравственности и этики баллада и я не буду ее приводить.
Тристан превращался потихоньку в чудовищную химеру: высокообразованного язвительного Пьеро в черном берете с ярко-красным пером. Мефистофель! Я тоже был парень не промах и сражал противников на дуэлях, охаживая их шпагой эффектнее, чем Джуди охаживает палкой своего Панча.
Нашу первую любовь - я говорю "нашу", поскольку Пьеро и Арлекину, похоже, суждено любить одних и тех же женщин - звали Антуанетта, и она была цветочницей. Прелестная особа, как нам казалось. Нежная, грациозная, сама похожая на фиалки, которые она продавала. Мы смотрели на нее, как на ангела. В отношениях Пьеро, Арлекина и Коломбины нет похоти. По крайней мере во всем, что касается роли Пьеро (когда это существовало хоть что-то связанное с Арлекином, что не несло бы отпечатка похоти и страсти?). Мы оставляли жизнь, следуя заветам Фета, вне нас и восхищались Антуанеттой, как цветком, произведением искусства, великолепно выполненным акробатическим трюком, удачной шуткой. А потом...
Господи, как же она ругалась, наша Beata Antoinette! Как матросы в доках! Как она крыла благим матом зеленщиков! Капустные листья в их корзинах сворачивались сами собой, а спаржа бледнела! Наш идеал был разрушен. Тристан хохотал, как сумасшедший, потом сказал, что этого следовало ожидать, и отправился в какой-то кабак, где собирались такие же безумцы - любители рейнвейна, поэзии и латинских поговорок. Я в тот же вечер переспал с Антуанеттой, чем и побахвалился перед своим другом. Невыспавшийся - уж не знаю, по какой из тысячи причин - Тристан смерил меня тяжелым взглядом своих прозрачных голубых глаз и сказал: Какой же ты все-таки Арлекин, мальчик мой.
Не знаю, кто из нас первым понял, что бежать некуда. Мы оставались все теми же масками. Я ею родился, а к лицу Феликса она прилипла слишком плотно. Он был веселым балагуром Арлекином, я был меланхоличным Пьеро. Что бы мы не делали...
Мне было страшно, потому что я не хотел становиться безликим и белолицым образом. Мне хотелось кричать! Годы были потрачены впустую в тщетной попытке бегства. Я был леценциатом Пьеро, мой дорогой друг был майором Арлекином. Вот и все. Просто мои белые волосы превратились в седые, а его усмешка стала морщинами.
Мы покинули город, спешно собрав вещи. Их было немного. Костюм, расшитый ромбами у Феликса и баночка с мукой у меня. Мы должны вернуться, решили мы.
Цирк наш давно уже сгорел. Все разбежались. Мы остались одни на всем белом свете: Арлекин и Пьеро, которым некуда податься, которые не могут вырваться из плена своих масок, и не хотят в нем оставаться. В тот вечер мы оделись, как положено. Почти как положено, потому что у Тристана не нашлось белого костюма и пришлось надеть нечто серо-зеленое. Мы намазали лица и нарисовали ромбы и слезы. Мы выкрасили губы - я навел лягушачий красный рот, вечную ухмылку, он - темно-пурпурные "нити". Мы пошли, куда глаза глядят, и шли слишком долго. В пустоте. Наверное, так и переступают черту между реальностью, где есть добро и зло, черное и белое, правда и ложь. И на рассвете мы вышли на залитую солнцем поляну, где раскинулись ослепительно яркие балаганы. Центральный шатер был украшен фонариками. Пахло сладостями. Нахваливали свои товары балаганщики и ярмарочные зазывалы. Сновал между людьми, яркими, цветными и счастливыми, карлик в желтом трико. Он подскочил к нам и протянул коробку, полную бумажных конвертиков.
- Лотерейный билетик, молодые люди?
Мы переглянулись.
- Разве мы молодые? - спросил мой друг. Он всегда все понимал первым.
- Конечно, - кивнул карлик.
И...
Я выудил горсть мелочи, подмигнул Феликсу и вытащил два билета - для него и для меня. На его значилось: "ах, Арлекину моему успех и слава ни к чему, одна любовь ему нужна, и я его жена". На моем: "Живите только плача и крича!"*.
- Хорошие стихи, - ухмыльнулся карлик. - Ах, хорошие стихи, хороший будет поэт. И билетики тоже хорошие.
И он умчался, оставив нас в легкой растерянности ощущать, как стекают с нас годы. Над нами, в карамельно-синих небесах на тонкой проволоке, натянутой, как скрипичная струна (все-таки, все-таки я поэт, и никуда от этого не деться), плясала самая прекрасная девушка на свете. Она была ангел, цветок, песня, удачная шутка. И мы с моим дорогим другом могли здесь, в этом балагане, прятаться от жизни, сколько угодно.
- Как думаешь, как ее зовут? - спросил я.
- Jolie? - предположил мой Арлекин, а потом крикнул, сложив руки рупором: - Красавица, выйдешь за меня замуж?
Мой друг, он Пьеро, он поэт, он предвкушение праздника. Он самый великий циник, и потому - самый великий романтик. Он ненавидит вычурный грим своей маски. У него белые от природы волосы, светлый костюм и смешная шляпа, знаю, ни у кого такой нет. Мой друг считает себя нелепым, но я знаю - нет никого красивее его. Его - такого, какой он есть. Он поет, потому что боится утратить свой голос. Жить можно только крича и плача, - любит повторять он. - А еще смеясь и ходя на голове. Не стоит бояться крайностей. Мой друг счастлив, значит, счастлив и я.
Мой друг Арлекин, мой jour de FЙte, мой романтик и остряк. У него подушка, вместо треуголки, как у шекпировского Петруччо, и ивовый прут вместо шпаги. Его шутки нежны и язвительны. Он прекрасен, как Аполлон (в крайнем случае, как Адонис), хотя и несколько небрежен в отношении своей внешности. В конце-концов, девушкам нравятся шрамы. Мы друзья, потому что мы похожи, и потому что между нами нет ничего общего.
Мы маски, да. Но значит ли это, что мы не можем отличаться от всех прочих масок?
* Alegria (исп.) - радость
* Jour de FЙte (фр.) - День Праздника
* Слова Рафаэля Альберти
* Лотерейные билеты - это строки из поэмы И. Бродского "Шествие". Феликс - из главы "Романс Коломбины", Тристан - из главы "Романс Скрипача".