Путь Тани к себе и другим не был, как и у Ильи, прямым и коротким. Воспитанная на книгах и фильмах о любви, чаще всего пустых, но с усложнённым, в её воображении, подтекстом, она пыталась заполнить, окружающую её пустоту, воображаемой реальностью, где правил бал случай, разумеется, счастливый. Но настоящее жёстко напоминало о себе, и не оставалось ничего иного, как видимостью подчинения, добиваться своей цели.
У неё хватило ума понять, что такого рода случаи добываются не ожиданием, а глубокой вспашкой плодоносного слоя. И когда случайно призналась в этом рядом лежащему, заслужившему её доверие тем, что принёс облегчение телу, услыхала ответ, не отличающийся оригинальностью, а лишь дерзостью, в том, однако, смысле, что ставил всё на свои места, без права смены или замены. Привычно подворачивая Таню под себя, как подворачивают одеяло, чтобы было теплее, произнёс фразу явно в продолжение Таниной мысли, до конца, впрочем, не высказанной: "Запомни, девочка, пахать - не сеять". Или что-то вроде этого, во всяком случае, не менее оригинальное. Но так и не поняла, было ли это предостережением или напутствием.
Она вообще была многим обязана мужской логике, нелегко усвояемой, но легко утрачиваемой, как только у тела её происходила смена караула. Среди советчиков встречались умные и опытные, но поскольку целью их была она, а не её будущее, то и советы, по-видимому, полезные, разве что, при каких-то других условиях, а не в тех, в которых существовала, вновь оставаясь в одиночестве.
Из всех наставлений, осознанных не сразу, а лишь постепенно, по сердцу и по способностям, оказался лишь совет, добиваться желаемого через постель. Коль скоро других благоприятных факторов не имеется в наличии, пользоваться следует теми, что всегда под рукой. Нравиться или нет, обсуждению не подлежит, но, по наблюдениям, отчасти и её собственным, многим нравится, следовательно, нет причины не воспользоваться тем, чем, ни в коем случае, не побрезгают другие.
И она запомнила. Сначала неохотно, хотя нельзя исключить того, что называется лицемерием перед зеркалом. Женская, знаете ли, гордость и всё такое прочее. Но любопытство, переходящее в желание, и гордость, истончавшаяся, словно шагрень, перекраивали психику, избавляя, от присущей ей индивидуальности, в психологию всеобщности, обновляя чувства и прибавляя решимости. И вопреки колебаниям, возникающим из попыток самообмана, когда женская гордость, перед тем, как сдаться, возбухает самомнением, разбрасывая мыльные пузырьки самооправдания, приняла правила, позволяющие ориентироваться на местности, не открывая новые земли. Впрочем, этих открытий никто от неё не ждал, и, всего меньше, она сама.
И тут на неё снизошёл, непонятно откуда взявшийся, дар рисовальщицы. Однажды, после очередной любовной авантюры с неизвестным мужчиной, но таким реальным, что ей вдруг захотелось запечатлеть его образ в своей памяти. Испытанное с ним, оказалось совершенно непохожим на то, что было с нею прежде. Больше того, она поняла, что прежде вообще ничего не было. А если и было, то всего лишь прологом к тому, что свершилось сейчас.
Она пыталась разложить свои впечатления по полочкам недавней памяти. Но всё сводилось к одному: она отдалась уже в ту минуту, когда, подойдя к ней на улице, взял за руку и повел. На вопрос, ей самой показавшимся не стоящим внимания и даже смешным: "Куда вы меня ведёте"? - ответил коротко: "К себе".
Он был красив на загляденье. И всё дальнейшее показалось ей таким простым и ясным, как если бы готовилась к случившемуся всегда. А тому, что вытворял с нею, в любом другом случае, могло бы стать преградой хорошо разыгранное целомудрие. Ведь "это" произошло в гостинице, где кровати были узки, а бельё не свежее. И не удивилась, если бы на улице. Ошеломлённая, не сразу заметила наступление ночи, равно, как и нетерпеливого ожидания её ухода, а когда в дверь постучали и гламурный женский голос, истончившийся в иронической зависти, или в завистливой иронии, произнёс: "Юрочка, ты просил разбудить себя в два часа. Такси ждёт. Счастливого полёта", догадалась о том, что от неё требуется.
И только спустя несколько дней, выдержав родительскую истерику, за неизвестно где проведённую ночь, впрочем, и без того ставшую в последнее время непременным атрибутом её бытия, не отдавая отчёта своим действиям, вырвала из школьной тетради листок, схватила карандаш и, штрих за штрихом, воссоздала изображение того, о ком не уставала думать. И хотя, лежащий перед ней образ, нёс следы явной технической неумелости, всё же это был портрет, и она даже испугалась, не понимая почему, ощущению новой реальности.
С тех пор так и пошло. Искусство, которым занялась всерьёз, дополняло ей недостающее в жизни, а жизнь щедро подбрасывала то, что можно было осмыслить лишь с помощью искусства. Возможно, она могла бы дорасти, не сказать, до вершин, но посадить и взлелеять своё деревце, наверняка. Но кругозор, ограниченный лишь инстинктами, то есть тем, что впитывали чувства, без участия внутреннего зрения и ума, не позволил радости творчества вырасти до осознанного созидания.
Надо ли удивляться, что Таня оказалась для оторопевшего Ильи открытием, равносильным островам Кука, а он для неё перерывом в плавании без руля и ветрил. Сравнение, употреблённое мной только потому, что потеря головы, грозила ему самыми печальными последствиям, тогда, как ей, всего лишь очередным разочарованием. Но пока Илья, далекий от смут и подозрений, не столько вникал в смысл происходящего, сколько радовался переменам, скорее, прочувствованным, чем усвоенным.
- Пройдёмся? - как само собой разумеющееся, предложила Таня. И хотя совместные прогулки, с недавних пор, превратилось у них в привычку, она всегда спрашивала, а он отвечал чаще улыбкой, а иногда кивком.
Был октябрь, со всеми признаками не растаявшего августовского тепла, но неожиданное нарушение жизненного цикла воспринималось не в соответствии с реальностью, а по календарю, судя по одежде прохожих, ещё не зимней, но уже не летней. Природа, в отличие от людей, неохотно поддаётся обновлению, ибо догадывается о возможных последствиях.
- Знаешь, - сказала вдруг Таня, как бы продолжая мысленно начатый, но не оконченный разговор, - у меня такое ощущение, что ты хочешь о чём-то спросить, но не решаешься.
Растерявшись, Илья поглядел на неё с удивлением, промычав нечто невразумительное. Таню не смутил набор звуков, свидетельствующих о волнении молодого человека, ставшего её очередной находкой. Правда, в этом заключалось некоторое неудобство, ибо приходилось брать инициативу на себя, что не вязалось с привычным и удобным обликом смиренницы, уступающей мужской силе. Но, с ловкостью лоцмана, лавируя между рифами, понемногу нащупывала золотую середину, привычно разыгрывая очевидную моральную непогрешимость с менее очевидными чувственными отклонениями, не проявленными до конца, дабы стимулировать мужское любопытство. А потому предпочла сменить тему, решив, что "рыбка" непременно клюнет на удочку с такой многообещающей наживкой.
- Ладно, замнём для ясности, - сказала, благородно избавляя Илью от необходимости ответа, под рукой не оказавшегося. - Скажи мне вот что, кто из художников стал для тебя путеводной звездой?
- В каком смысле? - поинтересовался Илья, сбитый с толку неожиданной сменой темы.
- В обычном. У кого-то учиться надо. И если считается, что ты делаешь успехи, значит, чей-то гений ведёт тебя за руку. Чей?
- Я так мало знаю и ещё меньше понимаю, что любой художник, впервые мной обнаруженный, этой самой звездой и становится.
- А кто сейчас?
- Двое. Константин Сомов и Антуан Ватто.
- Почему именно они?
- Удивительной похожестью на расстоянии стольких лет и даже веков. Смотришь на их картины и как бы участвуешь в празднике. У меня так не получается и, похоже, не получится. Сказал же Натансон, что я карикатурист, и, кажется, этого мнения изменять не намерен. Так что, влияние оказывают, хотя определить, какое именно, не получается.
- А я думала Шилов или Лактионов. О Глазунове уже не говорю.
- Почему именно они?
- Твои "звёздочки" научат тебя мастерству, но не умению жить. Со времён, отделяющих тех двух от нашей троицы, это умение сильно усовершенствовалось. А без нового опыта никому не обойтись.
- А меня почему-то привлекает прошлое. И чем отдалённее, тем сильнее.
- Значит, за модой не гонишься?
- О моде я даже не думал, во всяком случае, до сих пор. Что-то меня в "стариках" царапает. И хотя никогда не подняться до них, держать в памяти, наверное, буду. Но и от нынешних никуда не деться. Раз колодец прорыт, и вода в нём годится для питья, значит, интересоваться возрастом не имеет смысла.
- Ты это сам придумал?
- Нет.
- Всё равно хорошо. И душа у тебя щедрая, - улыбнулась Таня, удивлённая наивностью, о существовании которой прежде не догадывалась. - Кстати, где ты берёшь такие книги?
- У Семёна Леонидовича Каткова.
Таня остановилась и внимательно на него поглядела:
- Ну, если за дело взялся Катков, твоё будущее обеспечено.
- С чего ты взяла?
- С потолка, если, конечно, на него пристально глядеть.
- Загадочно, как детективном фильме.
- А чтобы ты не мучился неизвестностью, одну из загадок тебе открою. Ты ведь хотел узнать, но не решался спросить, как я чувствую себя в классе, среди мужских спин, когда на сцене голая резвушка отдаётся их взглядам? Угадала?
- Что ж, коль скоро считаешь, что угадала, означает только, что я жду ответа на твой вопрос, - сказал Илья, поверив, соблазнительной Таниной угадке.
- По утрам, в зеркале, я вижу то же, что и вы, глядя на модель, а потому привыкла. Но прежде, чем привычка пришла, приходилось смущаться. Когда натурщица появлялась на сцене, все тут же оборачивались в мою сторону, как это сделал ты. Правда, и мужчины позируют, но в плавках. А это, согласись, не одно и то же. Теперь в прошлом их любопытство и моё смущение, о чём напомнило твое появление в классе.
- А как бы ты ощущала себя в роли натурщицы?
- Нормально. Так мне, во всяком случае, кажется. - Таня снова улыбнулась. - Как, по-твоему, почему греки изображали обнажённых женщин?
- И мужчин тоже.
- С вами всё ясно: игра мускулов. А с нами куда как сложнее. Голая женщина не скроет ни один свой недостаток внешний и секрет внутренний, а это означает, что в глазах художника она идеал. Разумеется, одетая тоже. Но в этом случае внимание зрителя отвлечено на одежду, и он запутывается в ней, упуская главное. Какая женщина согласится / и художники с ними в сговоре / на очевидную для себя убыль?
- Что, в таком случае, в вас главное?
- Мужчины познают опытом. А мы, в меру наших сил и возможностей, помогаем им в этом.
Когда же Илья открыл рот, чтобы задать очередной вопрос, Таня заторопилась и направилась к трамваю. Илья только сейчас заметил, что они уже давно стоят на трамвайной остановке. Но, пристроившись к очереди входящих, неожиданно вернулась.
- У тебя память хорошая? - спросила она.
- Вроде, не жалуюсь.
- Тогда запомни мой телефон. И, дважды повторив порядок цифр, побежала к вагону.
Уже войдя, поверх голов пассажиров, махнула ему рукой, но всё ещё сосредоточенный на запоминании, не узрел в её жесте доброй воли ничего, кроме вежливости.