Какие бы новшества ни измышлялись нами в жизни, роль первооткрывателя недолго будет льстить нашему воображению. Что бы мы ни совершили: отрыли Америку или консервную банку, рано или поздно нам придётся убедиться, что кто-то подсуетился ещё прежде того, как мы обрели дар речи.
Всё, что есть, уже было до нас, и любая новость, возвещённая нами и восторженно воспринятая современниками, всего лишь эхо отдалённого времени, когда люди начали ходить по морю, как по суху, и старались взлететь, прежде, чем у них вырастут крылья.
Раз земля вертится, рано или поздно, мы вынуждено возвращаемся к той точке, с которой началось её движение. Эта мысль, тоже неновая, но не всегда и не всеми усвоенная, должна бы, казалось, приучить нас к скромности. Но, вместо этого, выпячиваем грудь, распускаем губы в саркастической улыбке и оглядываемся вокруг в надежде узреть благодарные глаза человечества.
Но это легче понимается и легче осознаётся, когда человек задействован в материальной сфере, где любой факт, с большей или меньшей точностью, можно, доказать или отвергнуть на конкретных примерах.
Другое дело политика. Тут всё зыбко и неопределённо. А потому мысль, необременённая доказательствами, но обеспеченная нужным количеством децибел, кажется самой умной. Позже наступает разочарование, но опоздание дорого обходится тем, кто польстился на фальшивую нитку словесного жемчуга. И долго, куда дольше, чем хотелось бы, возвращаемся туда, откуда начинали свой путь, но уже с разбитыми надеждами и утраченной верой.
Когда никому нельзя верить, перестаёшь верить даже самому себе. Вот и приходится осторожничать. Но любой человек, пусть даже поверхностно изучающий политику, должен понимать, что есть вещи, казалось бы, основополагающие в обыденности, не только не имеют отношение к политике, но явной ей противопоказаны.
Это, так называемая, "нравственная щепетильность". Рассуждения о нравственности, как к чему-то обязывающему в политике,
2.
Приведу два примера из истории Франции, единственно потому, что кажутся мне наиболее показательными. Итак, 18 век. Молодые американские штаты борются за независимость от Англии, и Франции, её сопернице, прямой интерес эту борьбу поддержать. Некто Бомарше, известный нам, как выдающийся драматург и замечательный изобретатель / анкерный спуск в часовом механизме его рук дело / был в тоже время и отчаянным шпионом, и хитромудрым спекулянтом, торговавшим всем, чем только мог, в том числе и оружием. Понимая, что американцы в нём остро нуждаются, он затеял снабжать их всем необходимым, но для этого ему требовалось разрешение короля Людовика Шестнадцатого.
Это было нелёгкое время для Франции. Соперничество Франции и Англии в семидесятых годах 18 века закончилось полной победой последней. Семилетняя война, повысила статус Англии, сделав де-факто не только владычицей морей, но и всей Европы, превратив Францию, прежде занимавшую эти позиции, в своего вассала. По Парижскому договору 1763 года, у Франции были отторгнуты многие территории, не только на континенте, но и в колониях. Началась хозяйственная деградация страны и, что самое страшное, духовная.
В этой ситуации, борьба американских колоний за независимость от английского господства, пришлась, как нельзя более, кстати. И, как обычно бывает, в отяжелевшей от собственных неудач, стране, правящие круги, занятые внутривидовой борьбой за выживание, не имели ни желания, ни сил на трудные, но необходимые решения.
Ставший недавно королём Людовик Шестнадцатый, просто в силу своей "профессии" обязан был сломать кору равнодушия, но врождённое миролюбие и осторожность, пристрастие к добродетели и нравственности, отмечаемые всеми современниками и историками, связывало ему руки. Его коллега по власти, германский император Фридрих Второй, точно отметил в нём склонность уходить от решения насущных проблем, "прикрываясь высокими идеалами". Соответственно и министров подбирал в унисон со своими взглядам и намерениями. Таковым был его главный политический советник, министр иностранных дел, граф Верженн.
В этой обстановке расторопный Бомарше действовал согласно со своими интересами, совпадающими, как он полагал, и это было действительно так, с неотложными нуждами страны. Пользуясь влиянием и связями в среде политической и дворянской элиты, доказывая жестами, словами, а, главное, документами необходимость решительных действий в поддержку восставших американских колоний с целью ослабления главной своей соперницы, продавая инсургентам то, в чём они так остро нуждались, оружие, большее, чего он смог добиться, сочувствия, но, увы, не поддержки. Правда, Верженн уловил смысл и значение намерений Бомарше, но не более того, ибо не в его власти было преодолеть косность и застой государственного аппарата.
И ничего другого Верженн не смог сообщить потенциальному продавцу вооружений, кроме того, что король не поддерживает его намерения единственно по причине "нравственной щепетильности". А потому придётся отказаться от предложенного им плана. Но, не привыкший отступать Бомарше пишет письмо лично королю, имеющее, как мне кажется, вполне понятный интерес даже для нашего времени. Замечу лишь, что этот текст, из всего, доступного мне на русском языке о французской революции вообще, и о Бомарше, в частности, я обнаружил только в книге французского писателя и исследователя творчества Бомарше, Франсуа Гранделя.
"Сир, - обращается он к королю, - любая идея, любой проект, оскорбляющий чувство справедливости, должен быть отвергнут честным человеком, что несомненно. Но в политике, в отношениях между государствами, неприменима мораль, непреложная в частных отношениях. Частное лицо не имеет право нанести ущерб ближнему, какие бы блага это ему ни сулило. Но каждое государство - это обособленное целое и разница интересов отделяет его от соседей больше, чем море, укрепления и границы.
У него нет с соседями общих законов, которые бы обеспечивали его безопасность. Отношения между ними определяются единственно лишь естественным правом. Иначе говоря, это такие отношения, которые каждому из них продиктованы стремлением к самосохранению, благополучию и процветанию, отношения, представляющие изменения того принципа, который именуется человеческим правом, и сводится, согласно Монтескье, к двум законам: во-первых, стремиться к собственному благу, во-вторых, причинять, как можно меньше зла другим народам.
Эта максима стала столь неотъемлемой основой политики, что король, правящий страдающими от голода туземцами, считающий себя отцом собственного народа и чужим любому другому, не должен удерживать несчастных подданных от нападения на соседей, чтобы с оружием в руках добыть себе там всё необходимое, если у них нет другого способа выжить.
Быть справедливым к своим подданным и защищать их - прямая и неотъемлемая обязанность правителя, тогда как быть справедливым по отношению к другим народам возможно лишь с учётом тех или иных обстоятельств. Из этого следует, что национальная политика, обеспечивающая существование государств, почти во всём расходится с гражданской моралью, которой руководствуются частные лица.
Ведь доказано, что покой Вашего королевства, благосостояние Ваших поданных, великолепие Вашего престола зависят исключительно от упадка, в который Вы сумеете привести Англию, нашего естественного врага, руководствующегося принципом, хорошо сформулированным в проклятой максиме знаменитого Питта: "Если бы мы хотели быть справедливыми по отношению к французам, нам бы пришлось от слишком многого отказаться. Поэтому наш долг постоянно их ослаблять".
Итак, Вам придётся иметь дело с этим наглым народом, начисто лишенным деликатности и совести. Именно его я имел в виду, предлагая свой план. Именно его, Сир, Вам так важно унизить и ослабить, если Вы не желаете, чтобы он унижал и ослаблял Вас".
/ И тут, прошу обратить на это особое внимание, в пылу доказательства собственной правоты, он бросает королю обвинения, на которые вряд ли решился бы кто-либо другой из его окружения /.
"Если Ваша деликатность не позволяет содействовать тому, что может навредить Вашим врагам, как Вы терпите, Сир, чтобы Ваши поданные, соперничая с другими европейцами, захватывали земли, принадлежащие бедным индейцам, диким африканцам и караибам, которые не нанесли Вам никакого оскорбления? Как Вы допускаете, чтобы Ваши корабли силой увозили и заковывали в кандалы чернокожих людей, которых природа родила свободными и которые несчастны оттого, что Вы могучи. Как вы терпите, чтобы три соперничающие державы на Ваших глазах бесстыдно делили растерзанную Польшу?
Не Вы, Ваше Величество, я это знаю, в ответе за это и многое другое, так как это было до Вашего восшествия на престол, так будет и после, таков ход вещей. В политике подобных примеров не счесть, и мне достаточно было напомнить некоторые из них, чтобы доказать, что отношения с другими нациями не имеют ничего общего с моралью, которой руководствуются в частной жизни.
Людей надо принимать такими, какими есть и король, даже самый справедливый, не может пойти дальше своих возможностей. Из этого следует, что политика, хотя и основана на весьма несовершенных принципах, всё же имеет какие-то основания, и что король, который один хочет быть абсолютно справедливым среди дурных людей и оставаться добрым в стае волков, неизбежно будет вскоре сожран вместе со своим стадом.
Благоволите, Сир, никогда не упускать из виду, что образцом хорошей политики является умение обеспечить свой покой путём столкновения друг с другом Ваших врагов. А руководствуясь своей высокой моралью, которая вызывает к Вам такое глубокое уважение в делах внутреннего управления Вашего королевства, Вы достойно выполните те обязанности, которые возложены на доброго и великого короля".
Чем закончились усилия поборника нового взгляда на роль короля /а шире, руководителя государства вообще /, легко узнать из соответствующей исторической литературы. Но проецируя прошлое на события нашего времени, полемизируя о корректности, или отсутствие таковой, в отношениях других стран к нашей, не следует забывать сказанного Бомарше. Мы смотрим друг на друга разными глазами, и возмущаться по поводу того, чего не предотвратить, только время терять.
Казалось бы, всё ясно, да не совсем. Со времени, прошедшего от французской революции и войны США за независимость, многое изменилось именно в попытках создать особую мораль во взаимоотношениях между государствами, именуемой Международным правом.
В этом катехизисе порядочности и благородства, расписано всё до последней запятой и точки, как и чем должны руководствоваться государства, дабы не преступить пределы дозволенного и, в особенности, недозволенного. То есть, когда государства находятся в состоянии войны. Речь идёт о неприменении оружия массового уничтожения, и непропорционального использования силы.
Судя по всему, это писали люди никогда не воевавшие, и знающие, о подобных вещах, понаслышке. Ибо все государства, в силу своих возможностей, обзаводятся именно таким оружием, что означает, вопреки морализирующим поборникам справедливости, именно его применение.
То же касается непропорционального применения силы в смертельном противостоянии, то сей параграф вообще выглядит "записками сумасшедшего", ибо предполагает, что от напавшего на тебя с ножом, нельзя защищаться пистолетом. А если пистолет твоё единственное оружие, то ты обязан снабдить таковым и противника.
Понятно, что претворить этот абсурд в жизнь невозможно, а оставить без применения выглядело бы как пощёчина сочинителям, то, по умолчанию, его используют там и над теми, кто по малости своей и, следовательно, меньшей значимости в глазах сильных мира сего, способен противостоять абсурду. Что и делают с усердием, заставляющим сомневаться в разуме.
3.
А сейчас рассмотрим ещё один аспект всё той же проблемы на новом её повороте и, значит, на другом примере.
Вторая проблема: чистота помыслов и, главное, рук тех, кто идёт в политику, при этом всегда, однозначно и безоговорочно, рекомендуя себя в тонах самых возвышенных и обещаниях самых привлекательных.
Разобраться в этом поможет нам пример Шарля-Мориса Талейрана, известнейшего французского государственного деятеля и дипломата периода революции 1789 года, директории, консульства, наполеоновской империи и реставрации. Уже одно перечисление исторических этапов, через которые прошёл этот человек, свидетельствует об его опыте и влиянии на французскую и мировую политику.
О нём столько написано, что, похоже, уже нет загадок в биографии этого человека. Зато выводы из них, соотнесённые с современностью, обновляются, и, возможно, этот процесс никогда не будет завершён. Попробуем и мы внести в него свою лепту, не такую уж значительную, но, тем не менее, заслуживающую внимания.
Напомню вкратце, что представлял собой этот человек. "Идейные основы талейрановской дипломатии, - пишет о нём историк Юрий Борисов, - абсолютная беспринципность и прагматизм". Отсюда потрясающая гибкость принципов: когда выгодно, оправдание территориальных захватов Наполеона, поменялась политическая обстановка, превращается в ярого легитимиста, сопутствует удача монархической власти, становится её приверженцем, а, при неудачах, её врагом.
То он становился "англичанином", то есть поборником союзнических отношений с этой страной или ярым врагом, то "австрийцем", протежирующим союз с Веной и, опять же, выступающим против него, когда условия изменились. Как замечает упомянутый историк, "гибкости, коварства, изощрённости ему было не занимать".
Талейран, понятное дело, действовал не сам по себе, а был орудием в руках тех, кто в данный конкретный момент находился у власти. Но сложная структура дипломатической службы и трудности связи между государствами, при гибком уме Талейрана, использовались им в полной мере в своих интересах. Решение владык можно было ускорить или затормозить, а то и вообще сделать несуществующими.
В этих случаях поле его деятельности себе на пользу было неограниченным. Он делал деньги из всего: играл на бирже, вымогал взятки и комиссионные, собирал информацию в правительственных и финансовых кругах, пользуясь ею себе в прибыль. И, конечно, брал взятки. У всех, у кого мог, даже у королей. Сведения о них были похожи на фантастику, но отнюдь не были ею.
Намекая на связи его морального облика с физической хромотой, Гюго писал, что " в нём всё хромало, а том числе и он сам". И, тем не менее, это был выдающийся дипломат, которому Франция обязана многим, обладая даром предвидеть события, он пользовался ими не только с пользой для себя, но и для своей страны. Я уже говорил, что всё это можно вычитать в литературе о нём, а потому напомню главное. В посленаполеоновскую катастрофу, он ловко сумел, используя противоречия между победителями, сохранить целостность страны. И это обстоятельство, наряду с его прочими достижениями во внешней политике, сделали то, что сделали: не дали его порокам затмить его достижения. И слова Гёте, назвавшим его "первым дипломатом века", навсегда определили его место в истории.
В процессе работы над статьёй, набрёл / опять же случайно / на характеристику Талейрана, нигде прежде не встречавшейся мне в литературе о нём, и показавшуюся исчерпывающей. Принадлежит она Людвигу Бёрне /1786 - 1837 /, выдающемуся немецкому журналисту еврейского происхождения, современнику и антагонисту Генриха Гейне, как и он, принявшему христианство, как и он, переехавший во Францию, как и он, боровшийся своим творчеством за духовное освобождение Германии. И ещё одно немаловажное обстоятельство: современник Талейрана.
Вот, что он написал о нём: "Талейрана упрекали за то, что он последовательно предавал все партии и все правительства. Это правда: от Людовика Шестнадцатого перешёл к республике, от неё - к директории, от последней - к консульству, от консульства - к Наполеону, от него - к Бурбонам, от них - к Орлеанам, а, может быть, до своей смерти, перейдет от Луи-Филиппа снова к республике. Но он вовсе не предавал их всех: он только покидал их, когда они умирали. Он сидел у одра болезни каждого времени, каждого правительства, всегда щупал их пульс и прежде всех замечал, когда их сердце прекращало своё биение. Тогда он спешил от покойника к наследнику, в то время как другие продолжали служить трупу. Разве это измена? Потому ли Талейран хуже других, что он умнее, твёрже и подчиняется неизбежному. Верность других длилась не дольше, только заблуждение их было продолжительней".
Применительно к нынешней действительности, ради которой и пытаюсь осмыслить такого рода события, эти, казалось бы, тривиальные факты, имеют самое прямое отношение. Как только заходит речь о новом назначении на какой-либо более-менее ответственный пост, сразу начинают скрести по сусекам биографии кандидата, выискивая в ней тёмные страницы. А поскольку найти таковые несложно, во всяком случае, при отсутствии доказательств, можно их придумать, то борьба "за чистоту рук" кончается тем, что инициативный и умный человек, заменяется кем-то "своим", от которого и толк будет своим же.
А разве не те же проблемы в борьбе с коррупцией? Обратите внимание: коррупция, как половодье, никогда не сходящее, затопила мир, и, кажется, нет в человеческой деятельности ни одной области / от футбола до политики /, где бы ни правила бал неискоренимая приверженность к сиюминутной выгоде. И потому смешны как обещания доброхотов "бороться" с нею, так и самоубийственные попытки воспроизвести это на практике, а потому обещающий напоминает барона Мюнхаузена, а "борец" - донкихота с его деревянным копьём.
И опять же история, на сей раз российская, припасла нам доказательство тому, что в доказательствах не нуждается. Но всё же...
Ещё в позапрошлом веке в России было опубликовано любопытнейшее письмо, великого князя и будущего царя Александра Первого, направленное в частном порядке и для публикации не предназначенное, его ближайшему друг Виктору Павловичу Кочубею, датированное 10 мая 1796 годом. Два современника французский король Людовик Шестнадцатый и будущий царь Российской империи, страдали, оказывается, комплексом неполноценности, уяснить смысл которого весьма важно для нашего времени.
" Придворная жизнь, - пишет будущий царь, - не для меня. Я всякий раз страдаю, когда должен явиться на придворную сцену. И кровь портится во мне при виде низостей, совершаемых другими на каждом шагу для получения внешних отличий, не стоящих в моих глазах медного гроша. Я чувствую себя несчастным в обществе таких людей, которых не желал бы иметь у себя и лакеями. И множества других, которые, будучи надменны с низшими, пресмыкаются перед теми, кого боятся.
Я сознаю, что не рождён для высокого сана, который ношу теперь, и, еще менее, для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться. В наших делах господствует неимоверный беспорядок, грабят со всех сторон, все части управляются дурно, порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя, несмотря на то, стремится к расширению своих пределов. При таком ходе вещей способно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нём злоупотребления? Это выше сил не только человека одарённого, подобно мне, обыкновенными способностями, но даже и гения. А я постоянно держался правила, что лучше не браться за дело, чем исполнять его дурно".
Но царём он всё же стал. Привык, надо полагать, к лести и раболепству. Но документ, им оставленный, доказывает, что власть преображает людей, но пользы от этого стране ничуть. И только моментальный крик души, к сожалению, растворившийся в пространстве, мог бы послужить нам в поучение и назидание. Но, кто учителя и где ученики?
Здесь уместно поставить точку. Но окончательную точку ставит только смерть: неважно, в жизни человека или государства. И, чтобы такой исход не стал реальностью, следует помнить: даже украденное тобой сможешь сберечь при условии, что прежде сбережёшь страну.