Я в армии был в лучшем положении, и в культурном, и экономически, если сравнивать с родной деревней. Но к казарменной жизни солдата я не так и смог привыкнуть. Ведь в казарме все делается по приказу, по распоряжению, за всякое нарушение приказа солдат наказывался или внеочередным нарядом на работу или его ставили под ружье на два часа (больше 2 часов в день было нельзя). Ставили под ружье в свободное от занятий время, или в обеденный перерыв, или вечером после шести часов.
Все это казарменное однообразие страшно солдатам надоедало. Особенно я страдал от тоски по родной деревне. Служить в казарме солдатом - это не лучше, чем сидеть в тюрьме, а может, даже хуже. В тюремной камере нет начальников, все арестанты равны, а в казарме между солдат находятся взводный командир, отделенный командир и фельдфебель, а фельдфебеля были очень вредные. Они ведь были сверхсрочной службы и боялись, чтобы их не уволили со службы, а они получали по 35-40 рублей в месяц. За глаза солдаты их называли "шкурами". Я же - крестьянин, привык к полям и лесам, привык работать без присмотра, пахал, сеял, жал, косил и от своих трудов ждал дохода, а здесь, в казарме только и жди наказания. Много писал для неграмотных солдат писем после занятий, в некоторых письмах приходилось приветствовать не только отцов, матерей и жену, а даже детей. А я один, как перст. Мое грустное настроение было заметно даже и посторонним. Однажды офицер подпоручик по фамилии Чиж спросил меня, почему я постоянно грустный. Я Чижу объяснил, что мне казарменная жизнь кажется скучной и я скучаю по вольной крестьянской жизни.
Среди солдат было много оппозиционно настроенных против правительства и против военной службы. Так, например, в нашей 14 роте была группа толстовцев, которая пропагандировала в солдатских массах роты толстовские идеи о том, что солдаты не должны убивать себе подобных. Они распространяли в солдатской среде толстовскую литературу, как-то: брошюру "Исповедь", "В чем моя вера" и другие. Руководителем толстовской группы был солдат Васюшкин. Мою скуку и тоску заметили толстовцы Якушин и Бикмаев, они со мной побеседовали и посоветовали быть толстовцем, дали мне толстовскую брошюру под названием "В чем моя вера".
Однажды, я наводил со станка винтовку в цель, учебная винтовка была не заряжена, да и вообще, в пехотных воинских частях боевые патроны на руки солдатам не давали, их только показывали на занятиях с новобранцами. Только после присяги, после полугодовой службы новобранцев начинают назначать в городские караулы - охранять пороховые склады, цейхгаузы, гаупвахты и т.д. Вот тогда для несения караульной службы выдавали боевые патроны, еще их выдавали на стрельбы, а они бывают только в лагерях.
Таким образом, наш взвод занимался изучением, как нужно попадать в цель из винтовки, как нужно винтовочную мушку подводить под цель. Вот я и старался нацелить учебную винтовку в цель. Васюшкин был дневальным по роте и стоял около входной двери со стороны парадного крыльца. Он полушутя-полусерьезно говорит мне: "Давай-давай, старайся, да наводи винтовку под самое сердце врагу, а то и в лоб. Чтобы враг сразу был уничтожен".
"Ты слышал, вчера поручик Тимченко на занятиях сказал, что наши враги немцы"- говорит Васюшкин - "А вот ты когда-нибудь немца видел своими глазами?" Я сказал, что нет, не видел. "Так какой же он тебе враг, когда ты этого врага никогда не видел и не слышал? Враги то у нас есть, только это не немецкие и не турецкие солдаты, а наши враги между нами. Конечно, как у наших солдат, так и у немецких одни враги - это эксплуататоры, цари, офицеры, помещики, фабриканты. Вот где наши настоящие враги!"
Васюшкин начал разговор с того, что он видел, как видел, как я отрабатывал штыковой бой на учебных занятиях. Правда, сейчас мы колем чучела - мешки с соломой, но ведь эта учебная тренировка является подготовкой для того, чтобы мы штыками кололи таких же, как мы сами, подобных себе солдат немецкой, турецкой, австрийской, японской и других армий. Солдаты всех иностранных армий состоят их крестьян, из рабочих, а их офицеры являются господами и вербуются из господ. Цари, начальники, офицеры всех иностранных государств тоже готовятся воевать с другими государствами, и особенно против нашей России.
"Ты слышал про Японскую войну? Она была недавно. Вот за что положили свои головы в далекой Маньчжурии русские и японские солдаты? Нам говорят, что за матушку-Россию, за батюшку-царя, а японцам, наверное, говорят, что они воевали за микадо и за великую Японию. Вот какой происходит великий обман трудящихся и Японии, и России. Ведь Маньчжурия принадлежит Китайскому государству, а не России и Японии. За что же все-таки воевали русские и японские солдаты и убивали друг друга, а попутно убивали и мирных тружеников-китайцев? Вот так нас обманывают, заставляют бить подобных себе людей - тружеников из-за прибылей и доходов фабрикантов и помещиков. Чтобы закрепить этот обман и убийства эксплуататоры используют религию".
"Попы нас заставляют принимать присягу, чтобы мы защищали веру православную, царя-батюшку с оружием в руках и положили животы свои на поле брани". Васюшкин немного остановился, осмотрелся кругом и полушепотом сказал: "Так вот, молодой солдат, если добросовестно подойти к вопросу военной службы, то мы не должны учиться стрелять - колоть, вообще не должны готовиться к убийству людей! Для того, чтобы ты разобрался в этом вопросе, я тебе дам прочитать книги. Эти книги ты читай в то время, когда около тебя никого нет, никто тебя не видит." Наш разговор с Васюшкиным происходил на кухне рано утром, часа 3 или 4 утра.
Через неделю Васюшкин через солдата Меньшова передал мне брошюру Л. Н. Толстого "В чем моя вера" и велел мне прятать книгу в матрац подальше. Вот так и пошла моя солдатская жизнь. Ежедневная муштровка - ружейные приемы, строевая шагистика, когда ногу заставляли поднимать выше поясных блях, чтобы из-под ног огонь сверкал, потом гимнастика, когда заставляли лезть на руках по лестнице, потом подтягиваться, заставляли лазать на турник, на брусья. Кто не мог влезть на лестницу или на турник, того поднимали силой. Потом словесность, где опять начинают повторять звания, чины, как их зовут и величают от отделенного и взводного командира и до царя. Всю эту военную муштру требовалось знать на зубок.
Как ни осторожно проводил Васюшкин и его друзья антивоенную пропаганду, но все же начальники-офицеры обыскивали постели солдат и осматривали сундучки, но все пока оканчивалось благополучно, и толстовец Васюшкин упорно и старательно проводил антивоенную пропаганду. Часто он говорил солдатам, что и по православной религии воевать нельзя. Хотя в каждом полку есть поп, и он благословляет солдат идти в атаку на врага и велит стрелять по неприятелю, но ему это выгодно, он получает большую зарплату и в офицерском собрании гуляет вместе с офицерами, вот поэтому он забыл самую главную заповедь православной религии: "Не убий".
Мучительно долго проходила первая зима в армии. Толстовская пропаганда Васюшкина меня - деревенского батрака заинтересовала по двум вопросам: во-первых, я начал становиться противником военной службы, во-вторых, в толстовском учении проводилась усиленная антирелигиозная пропаганда, т.е. пропаганда против православной религии и попов.
Я пришел в армию еще человеком верующим в православную религию. Отец мой был религиозный фанатик, он старался с детства привить мне этот религиозный фанатизм. Но все же практическая жизнь берет свое. Я впервые поехал батрачить в Самарскую губернию в 1908 году и работал на уборке урожая и молотьбе у помещика Курлина. В один из воскресных дней наша артель решила отдохнуть и пошла погулять в село Солянку. Между прочим, на уборку урожая приезжают из города Самары разные необеспеченные работой люди, для того, чтобы заработать. Между ними находились и воришки, и босяки, и такие, которые еще не нашли работу в Самаре. Вот эти разношерстые люди играют в орла, большинство из них изрядно выпивают.
Наша артель тоже подошла посмотреть на эту денежную игру и я, конечно, с ними подошел. Вдруг я слышу такую матерщинную ругань, от которой у меня, религиозного человека, волосы поднялись дыбом. Я услышал семиэтажную матерщину да плюс к тому заканчивается "Богородицу мать...", "Христа мать..." и другие божества и святые были в этой матерщине упомянуты. Меня эта ругань так поразила, что я тут же ожидал от бога наказания этим оскорбителям, ожидал светопреставления мира... Но к моему удивлению, ничего этого не случилось, все шло по-старому, пшеницу молотили, в воскресенье гуляли и играли, колокола в церкви по-прежнему звонили и даже, больше того, ругань в бога и в Христа можно стало услышать и уже в нашей артели. Я начал привыкать к этой ругани, и она меня перестала волновать. Но она, эта ругань, даром не прошла, я задавал себе вопросы, а почему же попы говорят, что те люди, которые согрешат перед богом, будут наказаны. А вот самарские босяки обругали даже всю божью семью, а их бог не наказал, они работают, они гуляют, они по-старому ругаются в бога.
С этого времени авторитет религии, авторитет бога в моих глазах стал падать. Хотя я и молился, и ходил в церковь, но по привычке, вера в бога у меня была уже не та, что раньше. Придя в армию, я был в сомнениях в бога. Да тут еще толстовство "помогло", где поповство и вообще духовенство ругалось и критиковалось фундаментально. А раз уж была подорвана моя вера попам, то подорвалась и мое доверие и в православное воинство. Это значит, что я служу царю-батюшке только под нажимом законов и начальников.
В нашей солдатской среде не было партийной организации и не было условий для стихийного массового восстания. Но немало было солдат, которые все же решались на такие действия и меры, которые могли бы их привести в тюрьму на два или три года и освободило их из царской армии. Так мыслило большинство солдат-толстовцев. Некоторые искали повод отказаться от военной службы.
Приведу, например, случай с толстовцем Бикмаевым. В 1912 году в марте месяце Бикмаев нес очередное дежурство дневальным за то, что он не встал с места смирно по всей форме перед командиром третьего взвода унтер-офицером Гришиным. В царской армии был порядок такой: если к солдату обращается начальник, начиная от отделенного командира и кончая государем-императором, то солдат должен встать смирно, руки по швам если без головного убора, а в фуражке - взять под козырек. Бикмаев этого не сделал, и взводный Гришин его наказал - дал ему три наряда вне очереди. Это значит, три ночи не спать, караулить ротное имущество и охранять солдатское спокойствие днем и ночью. Еще дневальному вменялось в обязанность сапоги фельдфебелю.
В ротном помещении фельдфебель назначает взводного унтер-офицера дежурным по роте, а взводные командиры назначают 4 человек дневальными, которые стоят по двое 6 часов, потом сменяются на 6 часов отдохнувшими, потом снова "встают на тумбочку". Дежурные по роте не сменяются все сутки.
И вот дежурный по роте поручил Бикмаеву утром почистить сапоги фельдфебелю Павлуцкому. Дежурным по роте был унтер-офицер Гришин - взводный третьего взвода. Бикмаев был тоже из третьего взвода. Когда дежурный Гришин приказал Бикмаеву чистить фельдфебельские сапоги, то тот ответил, что своему взводному, что в уставе внутренней службы нигде не сказано, чтобы дневальный по роте должен чистить фельдфебелю сапоги. Гришин взревел на Бикмаева: "Что за разговоры, захотел еще наряд вне очереди? Сейчас же иди в канцелярию, возьми сапоги фельдфебеля (фельдфебель спал в канцелярии) и почисть!" Бикмаев не стал отказываться, тут же пошел в ротную канцелярию, взял сапоги фельдфебеля Павлутского и пошел в умывальник их чистить.
Бикмаев числился ротным сапожником, он чинил сапоги всем солдатам, поэтому его все солдаты знали и уважали. Бикмаев взял свой сапожный нож, пошел в умывальник и порезал фельдфебельские сапоги на лоскутки, даже подошвы порезал, а потом эти лоскутки сложил возле койки фельдфебеля, а сам встал дежурить у двери. Гришин спросил, почистил ли он сапоги Павлуцкого? "Почистил, они блестят как журавлиные яйца!", а сам незаметно улыбнулся. Утром в шесть часов подъем, фельдфебель тоже встает, ведь дежурный по полку офицер проверяет роты о своевременном подъеме.
Павлуцкий встал и начал искать сапоги, но сапог не нашел. Фельдфебель немедленно вызвал дежурного по роте Гришина и спросил, где его сапоги. Гришин доложил, что он дневальному Бикмаеву приказал вычистить их, что Бикмаев взял сапоги в умывальник, это Гришин сам лично видел, наверное, Бикмаев вычистил и забыл их принести в канцелярию и сапоги лежат где-то около умывальника. Гришин немедленно вышел из ротной канцелярии, позвал к себе Бикмаева и спросил, где он положил сапоги Павлуцкого - "Немедленно принеси сапоги в канцелярию к койке фельдфебеля!" Бикмаев встал смирно перед своим взводным и дежурным по 14 роте, взял руку под козырек и отрапортовал, что он сапоги принести не может потому, что он их порезал на лоскутки, а лоскутки от сапог лежал под койкой у фельдфебеля. Гришин сначала не поверил своим ушам, приказал не разговаривать, а немедленно принести сапоги, а то фельдфебель босиком - может прийти дежурный по полку и застать его не одетым по форме. Тогда Бикмаев позвал Гришина с собой в канцелярию, нагнулся и вытащил из-под койки кожаные лоскуты от сапог и подал их Гришину. Фельдфебель Павлуцкий, сидя на койке, очевидно, обезумевший, смотрел на них и слушал переговоры между дежурным по роте и дневальным. Он приказал сейчас же принести ему солдатские сапоги из цейхгауза. Через полчаса фельдфебель был в новых солдатских сапогах и по форме одетый. Бикмаев и фельдфебель сидели в канцелярии, а дежурный Гришин дал распоряжение, чтобы солдаты убрали койки, помылись и убирали ротное помещение, чтобы пошли за чаем и взводы шли на утреннюю молитву. На все это ушло около часа времени. Фельдфебель Павлуцкий в канцелярии в это время уговаривал Бикмаева, чтобы в роте он молчал о том, что порезал его сапоги, напоминал о военной дисциплине, о присяге, о дисциплинарном батальоне, о тюрьме, о каторге и т.д. Бикмаев выслушал фельдфебеля, а потом спросил, зачем фельдфебель ему это говорит, что он все это и так знает. Он отказывается не только исполнять дисциплину, но и вовсе отказывается служить в армии с этого момента, он знает, что его будет судить военный суд, но он с лучше радостью примет всякое наказание, чем будет служить в солдатах. Павлуцкий, конечно, понимал, что без наказания не останутся ни он, фельдфебель, ни офицеры во главе с ротным командиром Демидовым. Но самое главное, чего бы он бы точно не хотел, так это осрамиться перед всем полком и перед всей дивизией. Но Бикмаев ни на какие уговоры не шел.
Пришли офицеры, первым в роту зашел штабс-капитан Дудников. Дежурный по 14 роте, Гришин ему отрапортовал, что во время его дежурства в роте случилось происшествие, что дневальный Бикмаев совершил преступление, заключающееся в том, что он порезал сапоги фельдфебеля Павлуцкого. Офицеры, как правило, свои шинели снимали в ротной канцелярии, вот и Дудников прошел в сопровождении дежурного по роте в канцелярию. Офицеры в царской армии на службу в часть приходили при оружии - на поясном ремне имели кобуру с револьвером, а через правое плечо на ременной портупее висела шашка. Дудников как только разделся сразу обратился к фельдфебелю, что у вас случилось. Фельдфебель доложил, что рядовой Бикмаев во время дежурства порезал его новые сапоги. Бикмаев сидел на скамейке около двери и не поприветствовал, не встретил Дудникова, как полагалось по уставу, вставанием. Дудников будто бы не заметил, что его не приветствует его подчиненный солдат Бикмаев. Офицера, привыкшего к постоянному повиновению это неподчинение, конечно, покоробило и привело в ярость, но он сдержался. Он знал, что в роте есть толстовцы, что есть солдаты из рабочего класса, он понимал, что раз Бикмаев порезал сапоги фельдфебеля, раз он при его появлении не стал приветствовать его, то дело может быть с серьезными последствиями, поэтому он ожидал прихода ротного командира, капитана Демидова, чтобы согласовать с ним, какие меры принимать в отношении Бикмаева. До прихода ротного командира Дудников решил воздействовать на Бикмаева уговорами и увещеваниями.
Дудников подозвал к столу заблудшего солдата и стал его спрашивать, зачем он порезал сапоги фельдфебелю. Бикмаев ответил, что он порезал для того, чтобы фельдфебель понял, что по закону чистить сапоги фельдфебелю не полагается, а дежурный по роте Гришин его заставил, это дело незаконное, поэтому и порезал сапоги, чтобы больше подчиненным солдатам сапоги начальников чистить не давали. "Вот Бикмаев, тебе осталось служить немного больше года, и ты уедешь домой, к своим родным, мне жалко тебя, я думаю, мы договоримся с ротным командиром, что мы тебя отпустим в отпуск на месяц, а твое преступление с сапогами скроем, об этом никто не будет знать. Даже дадим тебе денег на дорогу, дадим новое обмундирование, до конца твоей службы ты никогда никаких наказаний иметь не будешь" - много дал обещаний Дудников Бикмаеву, а то молчал как камень.
Наконец, Дудников спросил Бикмаева: "Ну а сам ты как думаешь"?
"Я вот что думаю, что я по-вашему преступник, я порезал фельдфебелю сапоги, я Вас не приветствовал, как офицера. Я раньше служил, никаких проступков против военного устава не делал, а всё-таки такой чести не заслуживал, чтобы со мной разговаривал какой-нибудь офицер, более того, который даже уговаривает меня, многого мне обещает, а ведь я совершил преступление, я порезал сапоги фельдфебеля для того, чтобы их больше никто не чистил, и Вы мне даёте разные поощрительные обещания, скажите, чем я это заслужил?" После этих высказанных слов Бикмаева, Дудников вспыхнул, покраснел как вареный рак. Дудников был довольно упитанный офицер, весил более 80 килограмм. Он, будучи взводным командиром у двухсот солдат роты, приказал увести роту на утреннюю прогулку, и не приводить до тех пор, пока за ними не придёт дневальный по роте.
Дудников позвал в канцелярию дежурного по роте и приказал ему оставаться в канцелярии с Бикмаевым, а сам с фельдфебелем Павлуцким вышел в помещение роты и сказал: "Ну вас к чёрту со своими сапогами, через эти сапоги придётся офицерам 14ой роты принять конфуз. Нас обвинят в неумении воспитывать солдат в духе военной дисциплины, а Вас, Павлуцкий могут разжаловать за превышение власти". Фельдфебель стоял перед своим полуротным командиром в новых солдатских сапогах, в струнку, как говорят, аршин проглотил, и постоянно повторял после каждого обвинения: ""Виноват, Ваше благородие, виноват, Ваше благородие, виноват Ваше благородие".
Солдаты 14-й роты в это время всё ещё находились утренней на прогулке, а время уже было девятый час. Дудников наказывал фельдфебелю, чтобы в роте никто не знал о порезанных сапогах фельдфебеля, чтобы в роте не было никакого шума. Но скрыть от солдат роты это дело было невозможно, потому что дежурный по роте Гришин, ещё до подъёма роты, т.е. до шести часов утра, в умывальнике громко ругались с дневальным и чуть не подрались, и солдаты, у которых койки стояли рядом с умывальником, всё слышали и уже до подъёма пошли слухи, что Бикмаев порезал сапоги фельдфебеля, а утром, после подъёма, Бикмаева сняли с дежурства, сняли с него поясной ремень с ружейным штыком и увели в канцелярию и там его держали. Изоляция Бикмаева от солдат ещё больше подтвердила, что с Бикмаевым что-то неладно. Хотя солдаты пели песни на прогулке, но дело Бикмаева передавали от солдата к солдату, из ряда в ряд.
В девять часов пришёл в роту ротный командир капитан Демидов. Дежурный по роте ему немедленно доложил о происшествии. Ротный командир был человек упитанный, толстый. Капитан Демидов происходил из помещиков. Он, как офицер, для солдат был не плох по сравнению с другими офицерами и с другими ротными командирами, которые иногда наказывали солдат сразу полуротами, даже просил других ротных командиров, чтобы они ему поручили убирать казарменный двор. Ротный первой роты никогда ни уходил из роты, не наказав 15-ти солдат. Солдат первой роты можно было видеть в ротном помещении наказанными, стоящими под ружьём. Они стояли под ружьём по 2 часа целыми шеренгами. Наш ротный таким извергом не был, если он наказывал солдат, то только за дело: или за пьянство или за неряшливость в постели, в сундучке, за невычищенное ружьё, за плохое поведение вообще. Ротный командир первой роты наказывал солдат и за то, что они смотрят на него, ротного, невесело, что тот или другой солдат не громко поёт, почему солдат не пляшет и т. д. Он даже наказывал солдат за то, что тому из дома не присылают деньги, и ему не на что починить солдатские сапоги. Солдатам приходилось часто чинить сапоги на свои деньги, покупать подмётки, и платить сапожнику за работу. И вот того солдата, у которого не на что починить сапоги, командир первой роты наказывал: ставил под ружьё, арестовывал на трое суток, давал наряды на работу вне очереди и т. д. Наш ротный, как говорят, для солдат был хороший.
И вот, когда Демидову доложили о проделке Бикмаева, он вспыхнул и сразу пошёл в канцелярию. В помещении второй полуроты его встретил Дудников и фельдфебель Павлуцкий и они вместе с капитаном прошли в канцелярию. Как только ротный командир Демидов вошёл в канцелярию, приказал дежурному Гришину увести из канцелярии Бикмаева. Как только Бикмаев вышел из канцелярии, командир роты Демидов сразу стал ругать фельдфебеля Павлуцкого, ему, фельдфебелю, денщика не полагается, что он сапоги должен чистить сам, а не заставлять солдат. Фельдфебель Павлуцкий только без конца повторял: "Так точно, Ваше высокоблагородие". Павлуцкий оправдывался перед ротным командиром, что он не заставлял чистить сапоги ни солдат, ни дневальных. На самом деле, фельдфебель не приказывал дежурному по роте, чтобы ему почистили сапоги, этого не было, но дежурные знали, что фельдфебель был не против, чтобы ему чистили сапоги.
Дежурные по роте годами заставляли дневальных часа в четыре утра чистить фельдфебельские сапоги, чтобы они блестели, как "жидовские яйца". За то, что сапоги были хорошо вычищены и блестят фельдфебель никогда не ругал дежурного по роте. Однажды был такой случай, дежурный, только прибывший из учебной команды и произведённый в младшие унтер-офицеры, Новичков, не знал, что надо чистить Павлуцкому его сапоги. Фельдфебель утром стал проверять, как проведена утренняя уборка в роте. Такие проверки проводились ежедневно. Но если у него сапоги вычищены, то он делал дежурному по роте незначительные замечания: то иконостас не протёрт, то окна не протёрты, то не очень чисто в умывальнике или в уборной, но эти замечания за собой не несли наказаний, внеочередных нарядов. Замечания и внушения оставались без наказаний.
Новый унтер-офицер Новичков не догадался, что надо вычистить не иконостас и окна от пыли, а сапоги фельдфебелю, и всё будет в порядке. Утром Новичков получил за плохую уборку помещения два наряда внеочередного дежурства. Взводный Поликаренко спросил Новичкова, за что он получил внеочередные наряды? "Да за плохую уборку ротного помещения утром". Поликаренко посмотрел на Новичкова и спросил: "А не за то, что ты плохо почистил сапоги фельдфебелю"? Новичков удивился и сказал, что он и вовсе не чистил фельдфебельские сапоги. "Ну вот и получил два наряда, другой раз будешь знать свои обязанности. Так что все знают, с чего начинается уборка".
Командир третьей роты поругал фельдфебеля за неумение держать солдат в руках. Ротный командир приказал фельдфебелю Павлуцкому взять Бикмаева и выйти с ним из канцелярии. Как только Демидов и Дудников остались одни, с глазу на глаз, ротный предложил, что им надо посоветоваться в отношении Бикмаева. "Нам надо эту напряжённость ликвидировать так, чтобы никакого шума и разговоров вокруг Бикмаева не было, чтобы солдаты нашей роты не знали про дело Бикмаева, тем более, чтобы слух не пошёл в другие роты, которые живут рядом с нами, т. е. во вторую и четвёртую роты, это одно. Второе, надо с Бикмаевым поговорить, чтобы он сам молчал и не говорил не кому". Дудников доложил ротному командиру, что он уже пытался уговорить Бикмаева, чтобы он молчал о том, что он порезал сапоги, но он отказался от моих обещаний и предложений. "Я ему обещал не наказывать за фельдфебельские сапоги, обещал, что, если он будет молчать о своей проделке, отпустить его в месячный отпуск, но он от всего отказался. Более того, иронически говорил, что с ним никогда офицеры не говорили по-человечески, всегда оскорбляли, ругали и наказывали. Теперь, когда он стал преступником - порезал сапоги, его начали уговаривать, обещать, он прямо сказал, зачем ему это? Больше того, он отказался вообще служить в армии. Бикмаев говорит, что здесь только учат и готовят убивать на войне людей. Бикмаев говорит, что он знает, что его посадят и засудят, но он будет рад сидеть в тюрьме, чем служить солдатом".
Демидов выслушал Дуденкова и воскликнул : "Даже так"! "Да, так" - подтвердил Дудников. Ротный немного подумал и сказал: "А если его постращать, попугать, на лучше ли будет, попробовать надо этот метод воздействия, попытаться это сделать". Дудников выразил сомнение в успехе запугивания, сказав, что вряд ли это будет иметь успех, но всё же давайте попробуем. Демидов вышел после разговора с Дудниковым из помещения роты, а Бикмаева вызвали в канцелярию к Дудникову. Бикмаев зашёл в помещение и сел на скамейку. Дудников сразу набросился на Бикмаева за то, что он сел без разрешения: "Ты забыл, что я офицер, а ты солдат, ты забыл чинопочитание и устав"! Бикмаев ответил, что он никаких начальников не признаёт и никаких уставов не знает и презрительно посмотрел на допрашивавшего его офицера. Дудникову показались оскорбительными такие ответы и взгляд Бикмаева, он побагровел как столовая свекла, схватился за эфес шашки, вытащил её из ножен и кинулся с обнажённой шашкой на беззащитного солдата Бикмаева. Но Бикмаев не пошевелился и не встал. Дуденков схватил его за шиворот и стал грозить, что он его зарубит сейчас же на месте, что он выполнит долг русского офицера, которого оскорбил его солдат. Хотя в канцелярии было тесно, но озлобленный офицер несколько раз взмахнул шашкой над головой Бикмаева. Бикмаев сидел на скамье гордо и даже будто бы не волновался, только сказал пару слов: "Вот где и когда показывают храбрость царские офицеры"! Эти слова подействовали на Дудникова как холодный душ, он стушевался. В это время вошёл ротный командир Демидов. Командир роты, как будто бы ничего не зная, спокойно садится за стол и предлагает Бикмаеву сесть поближе к нему, что тот и делает. Ротный начинает свой разговор спокойно, без всяких запугиваний и формальных чинопочитаний. Фельдфебелю он приказал выйти из канцелярии, что тот и сделал немедленно.
"Бикмаев, я знаю тебя как хорошего солдата, что случилось с тобой: ты порезал сапоги фельдфебелю, ты не приветствуешь офицеров, не признаёшь никаких командиров? Ведь за всё это тебя посадят в тюрьму, и ты до конца жизни будешь сидеть". "Выслушайте меня, Ваше благородие, если Вы действительно соответствуете слову благородство. Во-первых, я ничего преступного не совершил против трудового народа, а сапоги порезал - так их давно бы надо порезать, они мучают солдат, которые и так замучены. Во-вторых, я это сделал потому, что мне больше в солдатах не служить, я отказываюсь от военной службы. Я больше не хочу готовиться к человекоубийству". "Я знаю", -отвечает Бикмаев, - "меня будут судить военным судом и засудят на пять лет тюрьмы, но зато я уже никогда служить в армии не буду. Мобилизован на войну также не буду, так что я от того, что вы меня посадите в тюрьму, не прогадаю, а только выгадаю". Выслушав, ротный командир спросил: "Что же тебе нужно, Бикмаев"? Бикмаев ответил, что ему ничего не нужно, но он с сегодняшнего дня в солдатах служить не будет, распоряжения, команды офицеров, унтер-офицеров, в общем, всех начальников, выполнять не будет, ружьё в руки брать не будет, на военные занятия тоже вставать не будет. "Чтоб вам было все ясно, то я с вами и разговаривать не буду и отвечать на ваши вопросы не стану". Ротный командир встал со стула, посмотрел на Бикмаева и сказал: "Жалко мне тебя, но видно ничего с тобой не выйдет". Он вызвал дежурного по роте Гришина и приказал арестовать Бикмаева на три дня на полковую гауптвахту и посадить его в тёмный карцер. Гришин взял Бикмаева за руку, вывел его из канцелярии, снял с него поясной ремень, накинул на него шинель и повёл на полковую гауптвахту. Офицеру, дежурному по полку было уже известно, что солдат Бикмаев порезал сапоги у фельдфебеля. О таких происшествиях дежурные по роте, немедленно докладывают дежурному по полку и командиру полка. Бикмаев был немедленно посажен в тёмную одиночную камеру. Этим арестом Бикмаева и наказали и изолировали от массы солдат.
Солдаты третьей роты пришли с утренней прогулки, напились утреннего чая, он являлся завтраком для солдат. Утром, кроме чая и хлеба есть было нечего, кухня утром ничего не варила, а только кипятила воду. После чаю, всю роту построили и начали делать обыск в сундуках и постелях. Обыск делали взводные командиры в присутствии офицеров нашей роты. Результаты обыска оказались следующие: у Васюшкина нашли в матрасе четыре книги, вернее брошюры толстовских сочинений, в их числе "В чём моя вера", "Верьте себе", "Исповедь, "Любите друг друга". У Бикмаева тоже нашли две брошюрки, у солдата Меньшикова нашли одну брошюрку, и у меня нашли одну брошюрку. Офицеры стали добиваться, откуда мы взяли эти книги? Оказалось, что эти брошюрки Васюшкин давал читать многим солдатам. Васюшкин не отказывался, что он распространял эти брошюрки. Полуротный командир Дудников пошёл в полковую гауптвахту, куда был посажен Бикмаев, чтобы спросить, где он взял эти брошюры.
Бикмаев был посажен в тёмную камеру, в которой были нары для спанья, но без всякой пастели, на нарах были из голых досок, и в этих досках было очень много клопов. В камере было темно, как в подвале деревенской избы, куда на зиму ссыпают на хранение картошку. Дудников попросил дежурного по полку, чтобы вызвали Бикмаева на беседу с ним. Дежурный послал солдата в камеру за Бикмаевым и его привели в офицерскую дежурную комнату. Дудников спрашивает у Бикмаева, где он взял брошюры, которые при обыске нашли в его постели. Бикмаев ответил, что он купил эти книжечки на Миллионке. Дудников еще хотел побеседовать с ним, но тот отказался отвечать на его вопросы. Дежурный по полку офицер, видя, как ведёт себя с Дудниковым его подчинённый Бикмаев, возмутился и вмешался в разговор, сказав, что арестованного надо наказать розгами за неучтивое отношение к офицеру и командиру своей части. Бикмаев даже не посмотрел на вскипевшего дежурного офицера. Арестованный встал и сказал: "Отведите меня на моё место, где я должен быть по вашему приказанию, мне на вас противно смотреть, не только с вами разговаривать". И Бикмаев был посажен обратно в тёмный карцер, как называли солдаты, "клоповник".
В третьей роте после обыска и обнаружения толстовских брошюр, возникли неприятности. Когда стали допрашивать руководителя толстовской группы Васюшкина, он категорически отказался отвечать на вопрос, откуда он достал толстовские книжечки. Он ответил, что он с такими людьми, которые учат солдат, как убивать других людей или, как говорят офицеры, врагов нашей родной России, я отвечать и разговаривать не будет. "Только одно скажу, что худших врагов, как-то русские офицеры, русские чиновники и начальники, у русского народа нет. Вследствие того, что меня учат убивать людей, я отказываюсь служить солдатом в армии и не буду подчиняться никаким приказам и распоряжениям". Сказав это, Васюшкин повернулся и вышел из канцелярии, оставив ротного командира и фельдфебеля. Васюшкин сел на свою койку и призадумался. Все солдаты третьей роты в казарме занимались ружейными приёмами.
Демидов вызвал дежурного Гришина и приказал арестовать и увести на гауптвахту солдата Васюшкина. Васюшкин и Бикмаев были арестованы, их через три месяца судили и за отказ от военной службы им дали по пять лет тюремного заключения.
Тех солдат, у которых нашли толстовские брошюры, не судили, да они и не отказывались от службы в армии. Брошюры нашли у солдата Меньшикова и у меня, нас откомандировали с новобранцами: меня на Дальний восток, а Меньшикова в г. Владимир.