Рыб сидел на деревянных ступеньках, ведущих в продуваемую морскими ветрами хижину. Солнце тысячами лучиков отражалось в каждой его рыжей чешуйке.
Небрежно распластав плавники по теплому дереву, Рыб лениво, из-под прикрытых век, смотрел на океан. Безбрежность, спокойствие, величавость раскинувшейся перед ним картины настраивала на философский лад. И даже легкие шаги рыбачки, приводившей в порядок постель там, в хижине, не отвлекали его внимания.
"Хорошо! - в который раз думал Рыб. - Хорошо сидеть на нагретом солнцем крыльце, подставляя жабры теплому бризу. Хорошо ощущать легкую опустошенность внутри себя. Хорошо осознавать, что в твоей власти - ещё раз разлиться оргазмом внутри теплого женского лона, такого же скользкого, как чешуя на теле. И хорошо, что рыбачка не спешит смыть с себя приставшую рыжую чешую..."
Будто услышав его мысли, рыбачка вышла на крыльцо.
Рыб знал, что она смотрит на него, чуть тревожно, пытаясь скрыть её, тревогу, за улыбкой.
Присев на корточки рядом с Рыбом, рыбачка попыталась заглянуть ему в глаза, просяще и - робко. Но Рыб, уже зная, о чём она может попросить, плотнее сомкнул веки, подставляя лицо ласке лучей и ветра.
Морщинки на его лице разгладились в легкой, все понимающей улыбке. Покой и нега, бездумность и наслаждение сиюминутным - вот что увидела рыбачка на лице Рыба. Тихонько вздохнув, она встала и вновь ушла в хижину.
Рыб, сосредоточившись, пронзая взглядом толщу воды, увидел там, за горизонтом, лодку. А в ней - спящего рыбака, темной вонючей тушкой лежащего на дне своей старой плоскодонки. Сети, полные водорослей и мёртвой рыбы, свалены на корме. Толстые лески удочек провисали над бортами, запутываясь между собой при каждом новом повороте брошенной на произвол ветра и волн лодки. Высоко в небе чайки носились как сумасшедшие, не решаясь броситься на столь желанную им добычу.
Рыбак спал безмятежно и непорочно, в полной мере удовлетворенный собой и своим существованием в этом мерно покачивающимся мире между небом и водой. Он был грязен. Рыбья чешуя засохшими серыми бляшками стягивала его кожу. Кусочки водорослей запутались в давно не чесаных, сальных прядях волос. Рыбак спал, не ведая, что в эту самую минуту на далеком берегу, в старой хижине, доставшейся ему ещё от деда, рыжий Рыб в третий или четвертый раз растекается семенем в бьющейся в сладких судорогах страсти и наслаждения женщине, которую он, рыбак, когда-то назвал своей женой. Лишь море и ветер, волны и солнце знали всю правду.
...Да ещё Русалка, что лежит посреди дымчато-голубоватого песка, сливаясь с ним кожей, невидимая никому - и уже почти самой себе.
Сколько хижин на берегу? Сколько рыбачек ждут своей очереди? Сколько ещё рыжих чешуек оставит ОН там, в неведомом, недоступном ей мире?
Она лежит, укутавшись в мерцающий плащ волос - и мыслей, почти слившись с глубиной небытия и пространства, почти растворившись в них. Лишь тонкие зеленые пальчики, при каждом порыве страсти там, в далекой хижине, всё глубже и глубже впиваются в серый песок. А пятно от парящей далеко вверху лодки тенью скользит по дну, по её распростертому телу, почти неживому, мраморно-неподвижному, застывшему в своем невозможно долгом ожидании.
...Засохшие сигаретные бычки ржавой кучкой лежат у крыльца. Стоны и вскрики в прохладном сумраке хижины заглушаются пронзительными криками чаек... А солнце всё выше и выше - вверх, теряя из виду остающиеся далеко внизу берег, старую хижину, лодку.
И лишь океан, огромный и неподвижный в своей постоянной изменчивости - от края и до края...
...И вечные как мир слова, летящие вслед за ветрами, над волнами, к солнцу: "Любимый, пусть тебе будет хорошо, там, где ты сейчас..."