Аннотация: "... Голод-то уж желудки к кадыкам подтягивает, а сунешься в избу родимую за коркой хлебною -- и вмиг для тебя стена расстрельная отыщется. Кто ж с дезертирами цацкаться станет? Времена-то военные! ... "
Конец восьмидесятых прошлого века. Осень студеная. Южная тюменщина. Деревушка на бугорке да промеж озеришек. Казаково (хотя испокон веков в сей глухомани казачьим войском и не припахивало). Домишко. Не завидный, но и не захудалый -- середнячок. Хозяин. Долгожительный, ан обличием и вовсе не дряхлый. Сухощав да осанист, бодрячок, не молчун, разумом светел да искренне приветлив. Бойкий рассказчик, несмотря на свои девяносто с гаком годочков.
Пришлепывая по стылым половицам босыми ступнями, Иван Николаевич приглашает в горницу. Заботливо постелив мне под ноги круглый половик-самовязку, извиняется за неистопленность печи, сетует на ранние морозы и обшаривает любопытственным взором: чего, мол, желать изволите?.. К биографии моей затянувшейся интересик для написания в газетку проклюнулся?.. Расскажу без утайки. Есть, мол, чего вспомнить, есть о чем поведать. Как-никак, издалече мой жизненный путь -- аж из царской(!) эпохи -- тянется. Помню, дескать, многое да и на разговор с малолетства не скупердяист.
Повествование, подобно судьбе моего собеседника, растянулось не накоротко. И всякий раз, когда в его ходе давали о себе знать коченеющие до ломоты пальцы ног, я украдкой поглядывал на босые дедовы ступни, поставленные на пол безо всяческой подстилки. От этакого зрелища становилось не по себе. Хозяин же явно не испытывал и малейшего температурного дискомфорта. Он говорил и говорил, усиливая речь энергичной жестикуляцией и по-детски живехонькой мимикой. Даж порой и закрадывались сомнения по поводу его без малого векового возраста.
Появился он на Свет Белый в семье крестьян-середняков Гусельниковых. И нарекли первенца, долго не мудрствуя, по-простецки -- Ванькою. Почитай до совершеннолетия хлеборобил да скотоводил парень в глухомани деревенской безвылазно. Долгонько бы еще не вкусил прелестей цивилизации, если бы не трудовая повинность, коей году этак в девятьсот десятом иль одиннадцатом были обложены дворы деревенские. И объявил батяня старшому из отпрысков: "Запрягай-ка, Ванюха, конягу да й поезжай на казенщину. А мы тут по хозяйству уж как-нибудь без тебя управимся." Как сказано, так и сделано -- деваться-то некуда! И загремел телегою на север -- туда, где половинила леса, елани да болота насыпь под будущую "чугунку" (так в те поры окрестили железную дорогу). Место, важнецки называемое станцией, представляло собою длиннющий жилой барак-землянку с примыкающими к нему хозпостройками. А люда работного поднасобиралось!.. Дивно! Что муравьев в громадном муравейнике!.. Конечно, может и не так уж густо... Однако ж... Все одно, как говорится, хоть пруд пруди!
От зари до зари угадавшие под повинность мужики да бабы рыли карьеры, отвозя вынутый грунт лошадиной да бычьей тягой к обозначенной колышками зарождающейся трассе. По насыпи же толпами бродили вооруженные чурбанами с рукоятьями трамбовщики. Совсем бесхитростная работенка, но-о-о... До изнеможения изматываящая: постучи-ка с непривычки хотя бы часок-иной деревяшкой увесистой по рыхлости, доводя ее до каменистой твердости... Жиловытягивающе, умопомрачительно да й для пупа надсадно!.. Но надобно, даб насыпь впоследствии под тяжестью железнодорожных составов не давала аварийноопасную осадку. Все-таки не какую-нибудь захолустную ветку, а Великую Транссибирскую Магистраль прокладывали! Всем, как говаривалось, миром, обильно пропитывая ее соленым крестьянским потом. Нарядчики же да инженеры с надсмотрщиками усердно подбадривали люд подневольный: " -- Шибчее, христовенькие, пошевеливайтесь!.. Поднажми, родимыя-я-я!.. -- До холодов совсем чуть-чуточка... К снегам-то надоть, хоть юшка из носу, поспеть!.. -- Смастерим вот путь рельсовый, и приедут сюды паровозы с вагонами! Рассядетесь да разляжетесь по лавкам и-и-и... Покатите! Кто докуда возжелает: хоть до Московии, хоть до Омска, хоть до самого царя-батюшки -- аж в сам Петербург!"
Через пару годочков после запуска "чугунки" (в девятьсот четырнадцатом) покатил в вагончике Иван. Но не по-барски -- для души развлечения, а по-новобрански -- на защиту царя и отечества от воинства германского. За казенный счет по объявленной мобилизации до западной окраины землицы рассейской был после мало-мальского обучения ратному делу доставлен.
Вдоволь нахлебался солдат окопного лиха. По самое горло, а то и повыше: и ранен был, и газами хлорными травлен, и вшей откармливал, и голодухой был маем, и холодами терзаем, и... Лишь под весну семнадцатого, когда самодержец да помазанник божий Николай, отрекшись от престола, обрек империю на революционные преобразования, забрезжила надежда на кончину фронтовым мытарствам. Хотя и не победную, но... Уж без разницы было какую. Лишь бы до дому -- подале от вялотекущего театра боевых действий. Окопники, подзадориваемые большевистской пропагандой, к осени во всю прыть толпами побежали на восток.
Иван же дезертировать нивкакую не решался -- ждал, когда отпустят законно с вручением бумаги с оттиском гербовой печати... И вот... Заявляет однажды перед строем, в коем и Иван, прибывший из самой столицы сам глава Временного правительства Александр Федорович Керенский: "Идите и защищайте матушку Россию!!! С Богом!!! У германцев запасов всего на три дня! Победа близка!!! Кто не желает, выходи из строя!"
Отказников разоружили и куда-то сразу увели. И потянулась обычным чередом житуха солдатская -- шинельносерая да тоскливая.
Фронты разваливались, дисциплина сходила на нет, стрелять в германца стало не модно... Более того, появилось чересчур уж непатриотичное развлечение -- так называемое братание с нижними чинами противника. Изо дня в день в перерывах между перестрелками сходились русичи с немцами на ничейной полосе. И начиналась компанейская веселуха -- цирк посередь поля бранного: и музыкальные номера, и борцовские поединки, и карточные игры, и фокусы, и освоение вражеского языка... На особку забавляло последнее: немцы-то проявляли недюжинную старательность в заучивании русской матерщины, чем ввергали своих учителей в неописуемый восторг. Да и русичи не плошали -- вовсю "шпрехали". Кому ж языки не особо давались, тот дефицит вражеского словарного запаса жестами да гримасами восполнял. На потеху честной компании.
Поздней осенью докатилась до окопов весть о второй за год революции -- Великой Октябрьской. Дезертирство приняло эпидемический характер. Иван же все терпел -- не осмеливался самовольно с фронта улизнуть.
На закате зимы восемнадцатого по войскам объявили, что главный "большак" Ленин заключил с германцами мир и распускает солдат по домам. Однако, мол, строго-настрого наказано, чтобы винтовок не бросать. Ну и закинул Иван свою трехлинеечку за плечо да и с чувством до конца исполненного воинского долга подался в далекую Сибирь.
Долгонько шел да ехал до родной деревни, но в конце концов добрался. Первым делом сховал свою винтовочку-фронтовичку под стреху амбарную (для промысла-то по копытному лесному зверю с дальнего подхода вещь отменная -- далеко-о-о(!) не родня короткостволой берданке-однозарядке). Вторым делом повидался с супругой законною да родичами, с земляками полузабытыми да напрочь позабытыми. Третьим делом, отдохнув после дальней дороги, взялся за дела крестьянские. Вроде и встала житуха в мирную колею, а на душе все-таки кошки скребутся: империя-то уж будто шальная брага в тесном бочонке... Вовсю бурлила, накапливая дурманящий градус раздора!
"С войны да опять на нее же", -- тяжко вздохнул отец, провожаючи мобилизованного в колчаковскую армию Ивана. Под Петушки (ныне Курганской области) собирали рекрутов белоармейцы. В учебное подразделение, дабы поднатаскать их на предмет ратного искусства. Гусельников же -- обстрелянный вояка -- сразу был назначен командиром отделения.
И вот... Однажды по весне затеяли землячки в тесном кругу гульнуть по-крупному -- отвести вволюшку душеньки солдатские. Благо, что и повод знаменательный подвернулся -- у одного из приятелей день рождения случился. Раздобыли самогонки да и махнули через речку -- с офицерского глаза долой...
Повеселившись на славу -- до хмельного умопомрачения, в расположение части засобирались. Один отчаюга, дабы кружаля не давать, по зыбкому весеннему льду через речку перебрался. Остальные, не рискнув судьбу испытывать, шумной ватагою к мосту отправились. Там-то их -- до абсолютной небоеспособности упившихся голубчиков -- и подкараулил дежурный офицер. Таку-у-ую(!) трепку-выволочку задал разъяренный штабс-капитан, что, как говорится, небо с овчинку показалось.
Приуныли парни, закручинились: и что это, дескать, за армия такая-разэтакая, в коей солдату даж и выпивка изредка да по уважительной причине не полагается?!.. И на злющего "штабса" обиделись, и на весь колчаковский генералитет. Погоревали-покумекали да и порешили бежать. "Весна как-никак, -- прикинули, -- Не замерзнем, чай, до смерти!"
На ночь глядя улизнули из лагеря. Вшестером. Без оружия.
К рассвету уж изрядно верст отмахали. Радовались: ищите-свищите, мол, теперь нас как ветра во поле! Пробравшись же к родной околице, опечалились: в Казаково-то белоармейцы расквартированы. Вот тебе, как говорится, бабушка, и Юрьев день! Голод-то уж желудки к кадыкам подтягивает, а сунешься в избу родимую за коркой хлебною -- и вмиг для тебя расстрельная стена отыщется. Кто ж с дезертирами цацкаться станет? Времена-то военные!
В конце концов на рожон не поперли, а схоронились на лабзах -- зыбях озерных -- подобиях топи болотной. Хотя и сыро, но не смертельно. Рассудили: кому, мол, из вояк в голову взбредет по трясине рыскать?.. Вскоре изловчились подать родным весточку о себе.
Там (на лабзах-то), соорудив жилье-времянки, и просидели лето напролет. Отец же Ивана изо дня в день рыбачил напропалую. Выплывет на плоскодонке снасти проверять, а в котомке без изменений -- харч для дезертиров, родичами приготовленный. Питались относительно не худо, но настроение было не ахти: неужто -- мыслилось -- до седин, ежель белые верх возьмут, на лабзе куковать?
Под осень загремели на восток по проселкам телеги с беженцами. Повеселели парни, захарахорились: отступает -- надо понимать -- Колчак!.. По темноте стали сидельцы прокрадываться к дорогам, дабы разжиться провиантом да теплой одежонкой (зябко уж становилось на озере). Говоря начистоту, разбойничала шайка "водяных". Но-о-о... Без смертоубийства... Выберут компанию побогаче, выскочат из темени к костру да и припугнут наганом (один на всех имелся). Беженцы же не кочевряжились -- без боя с людьми лихими делились скарбом да харчишками. А парни-то себя партизанами навеличивали. Кичились сим званием... Сложновато их судить, коли уж в ту пору над всей Россией-матушкой бушевал заполошный лозунг: "Грабь награбленное!!!"
Однажды Гусельников-старший подплыл к озерному убежищу без продуктов.
-- Все, -- сказал, -- Дождались. Айдате в деревню. Ушли белые. Красные уж там.
-- Да ты чего это, дядька Николай?.. -- Ошибся поди?.. -- Приведешь еще нас в лапы к карателям!., -- засомневались "водяные".
-- Верно говорю, -- убеждал связник, -- И про вас они уже знают, и стол накрыт. Я-то только что с Николаевки. Ездил туда с ними за пленными беляками.
Погуляли ребятушки, отоспались в родимых избах да и... Выступили в поход в рядах красных кавалеристов. Иван был зачислен на довольно-таки опасную должность -- вестовым при штабе состоял. Несчитано их -- порученцев-одиночек -- было из седел повыбито. Скачет, скачет боец с пакетом, а его уже неведомо где поджидают: то обрез из-за угла, то винтарь из леса, то наган из-под полы. И не на кого, кроме себя, положиться-понадеяться. Не боец, а мишень в чистом поле.
До Омска -- столицы колчаковского движения -- дошел со своей дивизией Иван, после чего волею ратной судьбины был заброшен аж в Прибалтику. Оттуда и был уволен на гражданку.
Возвратившись домой, засучил рукава: надо было обзаводиться собственным (отдельным от родительского) хозяйством -- наверстывать упущенное. Ведь добрая часть молодости лихолетьем на чужбине прошла. Молодцу-то уж под третий десяток, а, по-простецки говоря, ни кола, ни двора. О как! Никуды-ы-ышное(!) положеньице...
Но-о-о... Набирал уже обороты молох коммунизации. Еще вчерашнее свое назавтра становилось общим.
Приезжий уполномоченный, мудрено растолковав на сходе текущий момент, категорично заявил:
-- Никуда, мужики, не денетесь! Не ерепеньтесь! Быть коммуне! Будем выбирать председателя!.. Кого предлагаете?!
-- Ива-а-ана!!!.. -- Только его!!.. -- Ваньку будем выбирать!!! -- громче иных забазлали дружки-приятели Гусельникова-младшого.
Пошумели земляки, уполномоченный руки задранные попересчитывал, и стал Иван председателем коммуны "Ударник".
Мало-мальски вникнув в суть начинания, пошел по дворам с разговорами да уговорами. Зажиточные-то мужики хитровански щурились да посмеивались: пущай, мол, коммуна твоя спервоначалу покажет себя, а мы поприглядываемся и заценим, к тебе в батраки подаваться, или хозяевами самим себе оставаться?.. Кочевряжились, да с издевочкой, хотя и с опаской к затее нахрапистых "большаков"... Даже батяня родный не на шутку взбрыкнул:
-- Не уводи, Ванька, скотину со двора! -- умолял, -- По миру пойдем да околеем!
-- Надо! -- отвечал сын.
-- Не надо! -- доказывал отец, -- Всю жизнь мыкались да добро наживали! Все одним махом порешить захотел?! Разоритель! Ирод твердолобый!
-- Надо, батя! -- не уступал великовозрастный отпрыск, -- Если я, председатель(!), не поведу... Кто ж тогда поведет?!
До седины в шевелюры да в бороды нелегко оказалось для крестьян и со скотинушкой расставаться, и курей отдавать, и инвентарем жертвовать... Ну и зарегистрируют все это в коммунальную книгу... А какой прок с той писульки?! Ревмя ревели иные новоиспеченные комунары, не по разу на дню меняя решение.
Хлопотно да с грехом пополам укомплектовался "Ударник" людьми и движимым-недвижимым сельхозпотенциалом.
Робили, робили коллективные хозяева, а проку -- шиш без масла. А стойкие же индивидуалы их на смех поднимали: "Ну и как? Может кокушком вас, непутевых, угостить?! У меня несушки сытые да на яички щедрые! На всех вас, голодранцев, хватит!"
"Не-е-ет... Так дело не пойдет! -- решил некто где-то в далекой столице, -- Надо раскулачивать!.." И спустя время не до смеха стало единоличникам. Обдирали их, образно говоря, как липку. Самых же зажиточных и вовсе ссылали на далекие Севера. Семейно, дабы, дело понятное, из мести вредить коммунарскому хозяйству было некому. Попадали под сельхознационализацию и середнячки, не пожелавшие коммунизироваться. Власти сортировали по принципу: "Кто не с нами, тот против нас!"
Однажды в стужу, когда отправлялся очередной обоз с раскулаченными, у председателя дрогнуло сердце: "Да как же это? -- запричитал он, -- Мороз ведь, а детишки без валенок(!)" Сбегав до своей избы, притащил Иван пару собственных самокаток да и сунул их в кошевку с разутыми мальцами...
Не более двух лет продержалась коммуна. Ни шатко, ни валко. Все это время денно-ночно роптали старательные коммунары: " -- Лодыри лучше работяг живут!.. То мы сами от своей коровки молочко пили, а сейчас оно кому ни попадя направо да налево разбазаривается... -- Ага. И тем, кто вообще без скотины вступил, и старикам, кои только и знают на завалинках греться, палец о палец для коммуны не ударяя... -- Да куда ж это годно? В семье семеро едоков, а от нее в коммуне всего двое, и те бездельники! А кормежка-то на всю ораву отпускается! Почему мы их всех обеспечивать должны?!.. -- Чем этакая житуха-то, лучше уж, как в двадцать первом, с вилами под пулеметы!!!". Назревал бунт...
Где-то далеко в столице решили, что пора "стравливать пар". Объявили о перегибах на местах и спустили в нижестоящие парторганизации циркуляры, в коих допускалась раздача обратно (в индивидуальное пользование) обобществленных домашней птицы и мелкого инвентаря. Но на деле вышло по-иному -- стихийно и до полного упора!..
Возвращался как-то Гусельников с совещания, на коем до партийного и хозяйственного активов доводились новейшие тенденции реквизиционных послаблений. Ехали попутно с председателем соседней коммуны. И поделился тот в панике сокровенным планом самосохранения: "Все, -- расставил точки над "и", -- Мимо дома уезжаю! Прямо сейчас. В Омск. Сообщи, коли сможешь, жене моей об этом... Пора делать ноги. Иначе лютая смерть от моих коммунаров! За каждую пущенную на мясо корову, за каждую сдохшую курицу нещадно пытать станут! Все припомнят! Как облупленных знаю их... Может и ты со мной в город махнешь? Затеряемся. На пару-то сподручней. Решайся! Как обустроимся, втихаря и семьи к себе перетянем..."
Не поддался Иван на уговоры: семь бед -- один ответ! Распрощавшись с попутчиком, продолжил путь в свою коммунарскую деревеньку. А она уж крутым кипятком бурлит! Что там куры, гуси да вилы? Мелочь. Все подчистую коммунары растаскивают!.. За менее суток лопнул "Ударник"! Как мыльный пузырь...
Было дело: по наущению вышестоящего руководства пытался экс-председатель возродить почившую коммуну, ан... Как ни уламывал односельчан... Бестолку. Ни один не поддался на уговоры... Ну и плюнул Иван в конце концов на бесполезную затею. "...А меня-то, -- поделился со мной босоногий старец, -- никто и пальцем не тронул. Не за что было. Я ведь ничего не растранжирил. Что отдали люди -- то и забрали. Разве что мелочь какая пропала. Но о ней никто и не заикнулся..."
Да-а-а... Не оправдала себя форма хозяйствования, базировавшаяся на максимально возможном обобществлении и системе распределения результатов труда по едокам.
В конце двадцатых -- начале тридцатых накатила новая волна, не в пример первой выше крыши жестко на долгие десятилетия накрывшая советскую деревню. Девятибалльно и наглухо, раскулачив, скучковав и сформировав новый класс -- колхозное крестьянство... Иван Николаевич в сей эпопее уже не усердствовал (свежи еще были впечатления от бесславного опыта руководства "Ударником"). Они и настраивали на минорный лад... В колхоз же вступил. До шестидесятисемилетнего возраста трудился механизатором на родной земле. Безвыездно, если не учитывать годы Великой Отечественной.
В сорок первом (после объявления мобилизации) отправился Иван в военкомат.
-- Заберите на фронт, -- попросился.
-- Не годишься. По возрасту, -- было ему резонно отказано.
-- Ну тогда... Хоть добровольцем, -- нашел чего сказать проситель.
-- Сколько тебе лет-то, если по-честному?
-- Сорок... восемь... всего-то.
-- "Всего-то"... Не подлежишь. В тылу кому-то работать надо?
-- Надо, -- уныло согласился Николаевич.
-- Вот и отправляйся в свой колхоз да трудись для победы!
После приблизительно такого диалога ушел доброволец восвояси.
Позже его все-таки призвали. Правда, не в действующую, а в так называемую трудовую армию. И попал он в город Омск -- на номерной оборонный завод.
Образно говоря, словно мухи вымирали там истощенные работяги. Триста-то граммов хлебушка-черняги к постной похлебке при двеннадцатичасовом рабочем дне... Не ахти какой харч!
Но... Ивану Николаевичу все же чудесным ли образом, волею ли провидения повезло избежать доли доходяжной. Выжил! Благодаря отменным навыкам в стрельбе и недюжинным познаниям в сфере звериных повадок... Ко времени и к месту угадал под набор во вновь комплектуемую охотничью команду. Заикнувшись о своих способностях, был зачислен в штат "с порога" (после краткосрочного практического испытания). С той поры и наладилась вполне сносная житуха. Хотя и тяжко изо дня в день сугробы лыжами мять, зато внутренности, головы да конечности ниже колен от добытой туши в котел промысловикам уходили. Особой удачей считался отстрел лося, в коем ливера-то... Ого-го -- закачаешься! "Не угоди я в промысловики.., -- уверял меня босоногий старец, -- ни за что бы не выжить... Нивкакую." Сынок же его -- Николай -- не выжил. Погиб на фронтах Великой да Отечественной... Узнав об утрате, трудармеец Гусельников вновь запросился на войну. Но... Тщетно. Отказали: охотничай, мол, добывай дичь во благо Родины, для дела победы!..
Длинный жизненный путь ему выпал. Всяко-разный. В основном ямистый да колдобистый. А у кого он, откровенно говоря, "по щучьему велению, по моему хотению..."? Да-а-а... Вездеходным да не ломким оказался Иван из сибирской глубинки... Так-то.
Прощаясь со старцем у порога, я не раз скользил взглядом по его босым морозоустойчивым ногам... Бр-р-р(!!!)... По ним -- ступням фантастически выносливым -- он мне и запомнился. А лицо, хоть убей, стерлось... Не забавно ли?.. Спустя энное время с той встречи мне вдруг подумалось: и сколько же он за свою ЖИЗНЕЩУ обувки сэкономил?.. Не правда ли, чудной вопросец?.. А может и нет... Для кого как... Во всяком случае... Не в экономии суть. Уверен. Тут копай глубже...
Р.$. Малость не дотянул Иван Николаевич до своего столетия. Давненько уж нет его на Белом Свете. А яркий след в душах людских и по сей день не затерт, не простыл. Как уже в новом тысячелетии выразился в разговоре со мной один из его земляков, "такие не забываются(!)"... Вспоминают его... О том, как он, когда все вокруг пчелами изжалены, голыми руками соты из улья вынимал... О его способности так расставить на номера охотников, что дичь к ним лоб в лоб прет. Хоть руками ее хватай!.. Незабываемо и приобретение им в девяностолетнем возрасте первого в своей жизни мотоцикла -- тяжелого "Урала" с боковым прицепом. Чревато прервался процесс обучения вождению -- тараном "перебегавшей дорогу" березы. Последствия: косметический ущерб новехонькому транспортному средству и перелом ноги начинающего мотоциклиста. Железяки впоследствии были выправлены, и кость(чудо для столь преклонного возраста!) срослась быстро да ладно...
Четверых детишек и кучу внуков с правнуками после себя оставил босоногий старец из сибирской деревни Казаково (кстати, названа она по первому в той глухомани поселенцу -- казаку-мятежнику, от властей после подавления бунта под предводительством Емельяна Пугачева скрывавшемуся). Без обиды на судьбу свою долгую, говорят, босоногий старец преставился... Земля ему пухом!