Аннотация: Посвящаю 85-летию Кронштадтского Восстания
Посвящаю 85-летию Кронштадтского Восстания
Фёдор Никитич Еремеев сидел на лавке в своей мансарде и пил кипяток. Фёдор Никитич был художником и именно поэтому имел целую мансарду. Правда, кроме мансарды, у него, в принципе, ничего и не было. Шёл 1921-й год, через окно мансарды озорно светило мартовское солнышко, а где-то в центре Петрограда, над Смольным дворцом реяло красное знамя. Для Фёдора же Никитича последний факт значения не имел - если что-то и изменилось с момента свержения самодержавия, то далеко не в лучшую сторону, а уж положение скромного петербургского художника - совершенно определённо. Фёдор Никитич вообще не любил политику, тем более не хотел в ней участвовать. Его доставала вся эта круговерть социалистов всех мастей, подпольных демократов, черносотенцев-монархистов... Одним нужна была демократическая республика, вторым - трудовая, третьим - социалистическая... Кто-то мечтал о старом режиме, кто-то хотел на его месте водрузить новый. Фёдор Никитич считал, что всем им нужна только собственная власть и ничего больше, а его положение политические перестановки к лучшему уж явно не изменят. Поэтому, хоть и звал его с утра Миша Ваксер расписывать агитпоезд, но услышал на своё предложение категоричное "нет".
Однако, сесть дописывать картину, начатую около месяца назад, Фёдор Никитич тоже не мог. Это было импрессио, варианты на тему событий октября 17-го, эмоции которого занимали ум питерского художника. Но, в это утро, как только образ в его голове приобретал нужную ясность, и сам Фёдор Никитич брался за краски, сразу же налетали новые мысли и мешали работе как только могли. Думалось всё больше о дне сегодняшнем, а в связи с ним - что будет завтра.
Большевики стали полновластными хозяевами почти по всей стране. И чем больше своих порядков они вводили, тем более усиливался голод. Рос голод - росло и недовольство, даже в Петрограде - нынешней большевистской цитадели. В ответ на это коммунисты ввели цензуру и принялись яростно ограничивать свободы, завоёванные ещё Февралём. За счёт этого их власть ещё хоть как-то держалась. Но накормить и напоить цензурой и запретами было невозможно.
Фёдору Никитичу, как художнику, приходилось совсем несладко: ведь везде царило распределение, прикрепление и прочее вопиющее крепостничество. Он сам был причислен к "пролетарским художникам", учил основам живописи начинающих из пролетарского сословия, и, благодаря этому, имел паёк в столовой. Временами, конечно, бывали какие-нибудь портретные заказы работников партии или же удавалось продать что-то из своих уже готовых работ, и тогда можно было достать на чёрном рынке кистей и красок и, если что-то оставалось, то выдавалась возможность побаловать себя сахаринчиком, а иногда и чаем, не морковным чаем, а натуральным! Но это уж если Фёдор Никитич спрашивал себя про счастье человека, тогда он мог себе позволить такой шик... А сейчас художник пил кипяток, хотя имелись в запасе ещё деньги: вчера он получил заказ, и деньги ему дали вперёд.
Однако, не давал покоя Фёдору Никитичу сам заказ: в любой другой раз он бы не взял на себя подобной работы, но тут был другой случай. Получилось так, что Фёдору Никитичу заказали транспарант. Не героическое полотно, не портрет, а именно транспарант. И принципиальный художник не смог отказаться, хоть и раздумывал потом долго и мучительно.
Случилось всё следующим образом: вчера, в рабочей столовой Фёдор Никитич познакомился с одним мужичонкой - маленьким, в серой такой одежде, но бойким, и в глазах у мужичонки горел заразительный огонёк... Мужичка звали Денис Иванычем, фамилия у него была что ни на есть рабочая - Замараев, а сам он был из арсенальцев - то бишь из рабочих "Нового Арсенала", работал там слесарем. Своей общительностью он заразил Фёдора Никитича, сумел разговорить, а когда узнал, что тот - художник, начал рассказывать, как после февральской революции был в Эрмитаже, смотрел картины разные, имена художников, конечно же, не запомнил, но, понимаешь, Фёдор Никитич, там такая картина была... Рассвет на ней изображён... Не простой рассвет, а рассвет с надеждой. Будто встало однажды солнце, и теперь, с этого момента, всё уже не так, всё по-другому... И так за душу взяло, не пересказать. В общем, просыпается иногда по утрам рабочий Замараев, а перед глазами стоит тот самый рассвет. Тот, что снился ему ночью уже в который раз...
Когда вышли из столовой, Денис Иваныч не удержался, и завёл разговор про жизнь, которая пошла при большевиках, про возмущение, которое сейчас не только у арсенальцев, а на всех заводах Питера, про то, как большевики, словно буржуи, устраивают локаут тем рабочим, которые выходят бастовать. Из-за чего? Да хотя бы из-за того, что обувь в который раз не включают в список распределения!
Вот сейчас кронштадтские морячки да выборгские работяги возмутились своим бесправием, ущемлением всех мыслимых свобод коммунистами, пошли в конфликт. Так что же, их давить будут, дело ясное. А чего требуют-то? Чтоб торговать свободно, да чтоб Советы от коммунистов в решениях не зависели. Смольный говорит, что это всё происки белых генералов. Но зачем белым генералам Советы?
И правда, Советы - вещь-то неплохая: собираются люди, советуются, как им жизнь свою обустроить. И никакого тебе правительства не надо: ни белого, ни красного, да вообще никакого. Но большевики, которые так за Советы боролись, власть свою почуяли и указывают налево и направо: так - революционно, а эдак - контрреволюционно. Уже в восемнадцатом году принялись они советы разгонять. И не говорят они больше, что вся власть должна советской быть, у них власть теперь своя - коммунистическая. А рабочим, и вообще всякому вольному люду надо снова за власть Советов бороться - теперь уже против диктатуры коммунистов.
Фёдор Никитич, уж на что не любил политику и к рабочим имел отношение весьма далёкое, был согласен с Замараевым: ведь на самом деле, что Николай был, что временщики, что красные - суть у них у всех одна и та же: Николай вёл войну за чужие земли, а большевики ведут террор против тех, за счёт кого они и сели там, где сидят... При самодержавии, конечно, много чего было нельзя, да и жить приходилось от заказа к заказу, но случилось целых две революции, у власти - красные, а по сути ничего не изменилось, только вместо свободного заказа - эта вот столовая с пятьюдесятью граммами хлеба да старой мучной кашей.
А может быть, прав Замараев, и в самом деле нужна третья революция, чтобы не было ни "царя-батюшки", ни комиссаров и чекистов? Чтобы всё стало по-человечески? Но куда уж нам! Какая революция, если большевики давят одно за другим выступления крестьян? Где гарантия, что если встанет один завод, встанут и другие?
Встанут - считал Замараев. Ведь если нет на самом деле того рассвета, и не было никогда, то как же его тогда смогли нарисовать? Да даже если и не было в природе, то тот художник, что картину рисовал, всё равно его видел, хоть во сне... А это уже дорогого стоит.
Тут Фёдор Никитич с Денис Иванычем вышли уже в совсем безлюдные места, где стояли покосившиеся бараки рабочих. Денис Иваныч остановился и сказал, что доверяет Фёдору Никитичу, а поэтому сердечно просит сделать к завтрему его заказ - лозунг "Вся власть советам". Потому что надо очень. Наш, говорит, рабочий лозунг. Очень просил, а меж тем вытащил из кармана монету царскую серебром и прямо-таки всучил её Фёдору Никитичу. Видишь, говорит, нужен этот лозунг арсенальцам, завтра нужен.
Ведь Фёдор Никитич - художник, ну что ему лозунг сделать - раз плюнуть! А сделает - ему, Денису Иванычу, поможет. Выручит его. И ведь не бесплатно!
договорились встретиться после столовой, примерно в то же время, как и сегодня. на прощанье рабочий Замараев сунул художнику Еремееву вчетверо сложенный листок бумаги. Сказал, что там вся правда написана.
Тяжёл был вечер для Фёдора Никитича. Нелегко ему было решить, правильно он делает или нет, соглашаясь на заказ Дениса Иваныча. А что, если тот окажется обычным провокатором, и припишут ему, как гнилому буржуазному интеллигенту, антисоветский заговор? Но нет, Еремеев верил простому рабочему Замараеву. Глубиной сердца чувствовал, что Замараев - один из тех, которых тошнит от наступившей беспросветности, из тех, кто способен увидеть рассвет...
Заснул Фёдор Никитич уже под утро, спал недолго и проснулся рано: сказывалась привычка, выработанная годами.
Было мартовское утро, холодное, но озорное. Часов, может быть, десять. Художник Еремеев, поставив на стол кружку с остатками остывшего кипятка, полез в карман, достал листок бумаги и перечёл его:
"ДОВОЛЬНО МОЛЧАТЬ *)
Мы должны сказать не только когда нам голодно, но и когда решается судьба 25 тыс. моряков. Нам власти говорят, что кронштадтцы возрождают прежних генералов - КЛЕВЕТА.
Революционные матросы подняли мятеж против новых генералов, так нечего говорить и о прежних. Им, как и нам, противны и гадки новые тираны, так нечего притворно врать. Кто враг самому себе.
Неужели мы свершим такую подлость своим братьям морякам, которые были и будут всегда на защите интересов трудящихся.
Неужели мы будем спокойно работать.
Нет, этого преступления мы не сделаем.
и если не можем сейчас выйти на улицу, так бросим работу и этим покажем солидарность восставшим.
ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЕДИНЕНИЕ МОРЯКОВ, РАБОЧИХ И КРАСНОАРМЕЙЦЕВ.
ДОЛОЙ ВСЕХ ВЛАСТИТЕЛЕЙ И ТИРАНОВ!
ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВЛАСТЬ СОВЕТОВ!
ДОЛОЙ ДИКТАТУРУ ПАРТИЙ!
Дорогие товарищи.
Арсенальцы не работают и просим вас поддержать кронштадтцев и выборгских рабочих или иначе предадим своих братьев своей неотзывчивостью. Бросайте работать.
АРСЕНАЛЬЦЫ".
Фёдор Никитич сидел и смотрел сквозь лист бумаги ещё некоторое время. Затем свернул её и засунул под лавку. Удостоверясь, что её не видно, он пошёл, взял и развернул пакет с красной тканью, взял её и направился к столу. расстелив на нём ткань, он быстро прикинул нужный размер букв и расположение надписи. Затем он собрал ткань и принялся застилать стол газетами, снова аккуратно расположил её поверх, достал из угла баночку белой гуаши, смешал с клеем и начал выводить буквы.
Фёдор Никитич думал о том, как правительство Ленина за короткое время установило свой диктат, как оказались одурачены моряки и рабочие, вынесшие большевиков к власти на своём горбу. Теперь, вроде бы, народ просыпается, но не поздно ли? Не поздно ли он сам, художник Еремеев, проснулся от своего пассивного существования? Остановка работы... Стачка... Нет, манифестации, как в феврале 17-го! Когда солдаты переходили на сторону народа батальонами. Если бы так, то большевистская шайка попросту оказалась бы не у дел...
Через полчаса Фёдор Никитич закончил свою работу. Надпись звала белыми буквами с красного полотнища, и серп с молотом - символы свободного труда - красовались посередине, аккурат между "вся" и "власть". Фёдор Никитич осторожно отделил ткань от газет, снял её и повесил в угол мастерской на просушку. Газеты он свернул и убрал - пригодятся на растопку, а после сел пить кипяток с последней таблеткой сахарина. На него глядели выполненные в рост копии Венеры Милосской и Дискобола. обогревая помещение, ворчала печка-буржуйка. В углу пыль продолжала покрывать банки с растворителями и красками. над рабочим столом грустно висела электрическая лампочка, а вот над лавкой, в полумраке, спрятались картины. Туда не доставал свет из окна мансарды, мартовское солнце не грело их, но оно делало своё дело: заставляло художника Еремеева гадать - что же за картина такая с рассветом неземной красоты застряла навечно в памяти рабочего Замараева - и художник не мог узнать...
Когда транспарант просох, Еремеев аккуратно свернул его, спрятал под плащ, и уверенно вышел из помещения, навесив амбарный замок. Он торопился на встречу с рабочим завода "Новый Арсенал" Замараевым. В кармане он сжимал царскую серебряную монету. Он должен был вернуть её обратно. Он так решил.
_____________________________________________
*) ЦГАИПД СПб. Ф.4, оп.1, э.528, п. II. Стеклография, подлинник