- Родина, понимаешь, это... мать она наша, товарищ Барамунда... - генерал-майор Егоров вздохнул и, тяжело переваливаясь с ноги на ногу, тихо подошёл к открытому настежь окну.
В то время я был совсем ещё желторотым мальком в звании лейтенанта, но командование особого стратегического управления уже тогда возлагало на меня особые свои планы и надежды. Ещё бы, универсальная рыба-солдат: с непревзойдённой боевой выучкой, удобной политической ориентацией и чистым, как белый лист бумаги, незапятнанным послужным списком. Конечно же, и мне было приятно особое доверие, оказываемое руководством, перед собой я чувствовал широкие карьерные перспективы, а к тому же незадолго до сегодняшней аудиенции вестовой вручил мне неожиданный подарок: приказ министра о поощрении госдачей в Кунцево и два дополнительных талона на водку.
За окном в лучах восходящего солнца стыдливо рдели древние стены Кремля, тощие голуби, воркуя, клевали труху средь блестящих монеток на Лобном месте, а почётный караул у Мавзолея тщетно дожидался своего, забившего на службу дембеля-разводящего.
- Короче, стратегический расклад ныне таков, милейший мой Артур Анатольевич, - генерал сплюнул в окно, затем повернулся к планшету, занимающим собою всю левую, глухую стену кабинета, снял фуражку и перешёл на доверительный тон. - Социалистическая Страна Советов находится в плотном окружении своих идеологических врагов. Так было всегда, так всегда и будет, чего уж тут таить, но... на сегодняшний день в государстве сложилась тревожная ситуация. Невыносимая, стремительно стагнирующая и потому - весьма опасная. Улавливаешь мысль, юноша?
- Так точно, товарищ генерал-майор! - я взял плавником под козырёк и вытянулся по стойке смирно. - Да здравствует Мировая Революция!!!
- Тише, тише, молодец, вольно, - улыбнулся Егоров. - Что ж... доверю тебе одну важную политическую тайну. Но только, сынок... пообещай мне хорошенько держать язык за зубами.
- Так точ...
- Угомонись, малыш, - генерал оборвал меня на полуслове, взгляд его вдруг стал жёстким и пронзительным, - и слушай внимательно. Вчера на тайном пленуме ЦК члены политбюро во главе с Генеральным Секретарём утвердили новую идеологическую программу: прежний курс партии на Мировую Революцию был признан ошибочным и вредным, а приоритетным вектором развития страны был объявлен курс на Мировую Эволюцию.
Я замер, внимательно вслушиваясь в каждое слово моего генерала. Такой поворот событий и в самом деле был тревожен, весьма неординарен, но, безусловно, интересен.
- ЦАР, - подойдя поближе к карте и обозначив для меня указкой неровный круг на утыканном разноцветными флажками планшете, торжественно продолжил Егоров. - Центральная Африканская Республика. Бывшая французская колония. Население - около 3.5 миллионов пиг..., бля, туземцев. Столица - город Банги. Сегодня здесь, именно в этой, небольшой, убогой и забытой мировым сообществом стране, сошлись жизненые интересы, как жестоко угнетённых капиталом африканских братьев, так и уважаемых кубинских амиго, но... и, собственно, наши, исконно советские. Ты спросишь: что же так приковывает внимание наших друзей и главного стратегического управления в этой точке? Отвечаю: дрожжи! Редчайший, совершенно особенный род дрожжевого грибка, произрастающий лишь в труднодоступных местах, расположенных непосредственно в поймах рек Шари и Убанги...
***
Родился я в тёплых водах Тихого Океана. Где-то между архипелагом Бикини и атоллом Муруроа. Три тысячи лет - детский возраст для барамунд, живём мы обычно долго. До сих пор я прекрасно помню свою милую седую мамочку, незабываемый образ из детства. Среди нескольких тысяч дочерей и сыновей меня она почему-то всегда выделяла особо: позволяла прятаться за жаберную крышку в случае малейшей тени опасности, нежно почёсывала мне плавником пузико, когда глубоководные паразиты одолевали любимое детище уже невыносимо, и даже выучила основам светского этикета, простому счёту и грамоте. А самое, пожалуй, главное... матушка сумела привить мне безграничнейшую любовь к родным корням: научила искренне радоваться весеннему аромату цветущих бурых водорослей, весёлым игрищам морских коньков, беззаботно резвящихся на жирных лугах заливных кораллов, внушила неподдельное уважение к старушкам-тортиллам, вроде бы строгим извне, но безмерно чистым внутри, возвращающихся с воскресной службы в обычном сопровождении озорливых рыбок-собак и окружении целых толп юных, восторженных и целомудренных дев-осьминожек.
Временами мы с мамой отрывались от родной стаи и тайно опускались на самое дно глубочайших океанских впадин, отыскивали средь скал горячие подводные гейзеры и, наслаждаясь глотками свежайшего серного инфильтрата, вели долгие и доверительные беседы: о господе Боге, об истинном предназначении древнего рыбьего рода, о судьбах мира. Там же, средь белых стволов раскалённых пузырьков сероводорода, мягко колышущихся на морских "ветрах" и вздымающихся сначала на километры вверх, а затем рассеивающихся бесследно в толще Мирового Океана, я постепенно познавал и то, о чём позднее рассказывал самому Плутарху и долго спорил о сути вещей, иногда чуть не доходя с ним до драки; то, что мой друг - великий Конфуций, сначала называл тупым рыбьим бредом, а потом, просчитав всю возможную прибыль от бренда, основал философию, почти целиком основанную на моих личных выводах и наблюдениях.
"Если Мир несёт тебе добро, ты непременно должен им воспользоваться, - утверждал я (полагая, что простая интерференция любого ментального добра с искренним желанием заинтересованного в благах индивида обязательно трансформируется со временем в добро материальное), - если же Мир обернулся к тебе иной, тёмною стороною, ты должен либо срочно покинуть неласковые приделы земного, т.е. временно умереть для человечества, либо навсегда изменить своё отношение к добру".
Второй постулат моей теории гласил: "С чужой глупостью не нужно бороться, глупость прекрасно справится с собой сама".
Третья мысль была проста и эффектна, как ставка на орфелины: "Барамунда - прародитель человечества".
И пусть английский ботаник Дарвин, обидевшись как-то раз за холодное моё к нему отношение, основал в пику Барамунде свою теорию, каждому мыслящему человеку и сейчас всё предельно ясно и понятно: ещё бы, несомненно, любому гораздо приятнее ощущать себя благородным потомком древней рыбы: стремительной, грациозной и мудрой, нежели незаконнорожденным дитём какой-то красножопой макаки, питающейся чёрт знает чем и ночующей на баньяне среди вшей и тараканов.
В возрасте примерно трёхсот тридцати лет, я пережил самое страшное: мою мамочку сожрал, сорвавшийся с привязи бешеный кашалот. Помню, бедняжка на секунду лишь замешкалась, отбирая на уединённом рифе наилучшие актинии для домашней икебаны, и тут... ам-ам... два движения страшных челюстей... и только маленькая кудрявая чешуинка, тихо покачиваясь, опустилась на дно рядом с корзинкой для пикника...
Как показалось тогда сердобольной родне, я был слишком юн ещё для самостоятельного существования, и поэтому добрая тётушка Берта отвела меня, заплаканного и опустошённого, к моему настоящему биологическому отцу. Папа не стал особо церемониться с нежелательным нахлебником (ведь мысли его были целиком поглощены предстоящим нерестом), но вывел меня из своего логовища, торжественно указал плавником куда-то вдаль и затем по-отечески отвесил подзатыльника.
- Весь мир в твоём распоряжении, сынок, - напутствовал он меня. - Помни об одном: бабы - суки!
Я хорошо помнил об отцовских наставлениях, и, скитаясь, довольно долго сторонился женского пола: прятался по ночам в потайных ямках, в норах за рифами или в каких-нибудь вонючих съёмных раковинах, по утрам пудрил мордочку вулканическим пеплом, чтоб случайно не привлечь к себе излишнего дамского внимания, но... лишь до той поры, пока в бурных водах Персидского Залива не был лишён девственности какой-то пьяной рыбой-одалиской.
Как водится, по молодости своей и неопытности я сорвался. Бурное увлечение сексом очень скоро привело меня, образно говоря, в жаркие объятия Гименея (потом я познакомился с ним лично и мы распивали мускат на Олимпе): однажды случилось так, что я лихо поучаствовал в чужом нересте, а потом разъярённые жёны орогоносившихся вдруг собутыльников, жаждая свежей крови и алиментов, гнали меня до самого Мадагаскара. Только там я с трудом сумел оторваться от стаи преследовательниц, но взамен связался с бандой отмороженных скатов-кокаинистов, которые предложили мне и временный кров, и защиту. Пребывая большую часть времени под воздействием наркотического дурмана, я совершал такие страшные гнусности, что увольте, право, меня от дальнейшего их описания...
Так проходили месяцы и годы. Десятилетия. С одной стороны я, конечно же, матерел и набирался жизненного опыта, с другой - как личность опускался всё ниже и ниже. Философское восприятие бытия быстро сменилось чисто потребительским. Я погряз в пороке: воровать уже не казалось стыдным, обмануть или убить - недопустимым.
Дальнейшие приключения довели бы меня, в конце концов, до цугундера, но выручил случай, а точнее: крепкие сети одного китайского рыбака...