Барамунда. Крысь (охота на куклу)

Крысь (охота на Куклу)

0x01 graphic

Вчера я знал,

Что аз есмь

ЧЕ-ЛО-ВЕК!

И был любим и сыт,

И жизни рад,

И не отторгнут миром...

Сегодня - имярек,

Прочерченный пунктиром

По боли плоской

Меж осей координат

Под неприятьем жёстким

Хромосомы ИКС

И безразличьем мягким

Хромосомы ИГРЕК. (с)

Пролог

Эта сказка не может не быть страшной, как, впрочем, и все остальные мои сказки. Не может быть хотя бы только потому, что я давно позабыл, для чего людьми сочиняются добрые.

Помню, сидел я, как обычно, на кухне у окна, дурак-дураком-палец-в-носу, лелея в кофейной тиши уже наступающей субботы привычное своё одиночество. Было около шести утра - самое начало зимнего рассвета, следующего сразу же за рождественским.

"Снег, - констатировал я, в очередном приступе хмельной меланхолии разглядывая улицу сквозь заляпанное пальцами стекло, - какая странная и подлая субстанция..." Мне захотелось вдруг с шумом распахнуть ветхую фрамугу, набрать гранёной стопкой глоток-другой полу растаявших капель, бесцеремонно сползающих вниз по обратной стороне моей личной вселенной, выпить залпом и навсегда превратиться в зиму: "снег... да..."

Из кладовой через весь коридор и узкий створ кухонной двери до меня то и дело доносились слабые стоны, шорохи и невнятные постукивания. Теперь-то, конечно же, я уже не придавал этому слишком большого значения - не так уж и важно, издохнет ли Крысь сама или же мне придётся добивать её.

Выбор сделан: Ангел, сорвавшись в пике с орбиты любви, преобразился в Беса, Бес - в агонизирующего на алтаре жертвенного агнца, а мокрый январский снег - в святое миро, лениво помазающее подоконник...

***

- Скажи мне, - прошептала Крысь. - Ты веришь в реинкарнацию душ?

- Нет, - честно, даже ни на миг не задумавшись, ответил я ей. - Увы, не нахожу ни одного аргумента против того, чтобы не верить в абсолютную смерть.

Над долиной смеркалось. Поплавка почти совсем уже не было видно на поверхности реки, но я, словно руководствуясь шестым чувством, периодически подсекал, а затем ловко выкидывал на утоптанный нами за день берег отменнейших плотвиц и подлещиков. Крысь на ощупь перехватывала ладошкой леску, отработанным движением снимала добычу с крючка, потом насаживала на его острие свежую приманку, и я снова и снова закидывал снаряжённую снасть в объятья угольно-чёрных вод вздыхающей незримыми течениями реки.

- Погляди, - отвлекла вдруг меня от ловли Крысь.

Я по возможности тихо, чтоб не спугнуть стаю, сморкнулся в рукав походного дождевика и оглянулся с некоторой неохотцей. Крысь держала в руке щурёнка, только что случайно позарившегося на нашу нехитрую приманку - умятый в небольшой катышек кусочек белого хлеба. Нижнюю челюсть зубастой малютки Крысь оттянула с помощью какой-то корявой веточки: из пасти хищника-недомерка свисали две недвижимые, невероятно жалкие в силу объективной никчемности пред лицом вечности, бурые лягушачьи лапки.

- Эка невидаль! - усмехнулся я. - Большее пожирает меньшее, сильное - слабое, в конечном итоге энтропия поглощает всё, в том числе, - самоё себя.

- Ты, наверное, считаешь себя Богом?

- В данном конкретном случае - да.

- Так, ненароком, ты и меня уничтожишь когда-нибудь... ведь я же меньше тебя и слабее...

- Ну да, если когда-нибудь начнёшь вдруг лопать лягушек, то берегись! - я отбросил удилище на ветки ивового куста, низко свисающие над водой, и со смехом повалил Крысь в прибрежный сухостойный тростник...

***

Стоны, идущие из дальней кладовки, усилились. Мне вдруг явственно послышался скрип отчаянно скребущих по дереву ногтей. Я поморщился, картинно нахмурив брови (наверное, уже репетировал скорое перевоплощение): мне ведь ни капельки не хотелось, чтоб дивное волшебство этого раннего утра - первого, из трёх тысяч шестисот пятидесяти одного, которых я провёл в рабстве, и первого, наконец-то, полностью свободного от всех этих глупых условностей несвободы - было бы грубо нарушено непрошеной слезой или внезапным состраданием.

Все слёзы впитала подушка. Давным-давно. Сегодня же... та самая подушка, накрепко примотанная скотчем к её лицу, потихоньку впитывала в себя жизнь этой маленькой, слабой и никчемной дряни - Крыси. Я поднялся со стула и взял со стола топорик для разделки мяса.

Энтропия дважды поднялась вверх - под самый потолок, дважды опустилась, быстро, но мягко проходя сквозь сонные залежи солоноватых белых перьев, пожрала демона.

Да здравствует король!

***

Она выпросила у меня второй нож и встала рядом, даже не повязав себе фартука поверх домашнего халата. Пока я гонял чешую туда-сюда вдоль плоских белых тел добытых нами в реке рыбин, рубил головы и отпластовывал розоватые филе от попахивающих тиной кишок, Крысь оперировала щучку.

Первым делом она вспорола той пухлое по-осеннему брюшко, вывалив на кухонный стол тёмно-багровую печень, сердце, плавательный пузырь и длинный, серебристый желудок, до отказа набитый полупереваренными мальками, мотылём и прочей подводной дребеденью. Затем кончиком ножа взрезала желудок, ухватила тельце заинтересовавшей её ещё ранее лягушки, и вытянула на свет белый.

- Бедненькая, девонька моя, царевнушка... - фальшиво засюсюкала Крысь, строя жертве комичные гримасы, а сама растянула земноводное пальцами за передние лапки и начала вращать, словно пуговицу на бечеве, да так энергично, что покойница разве что не зажужжала.

Поигравши с минуту-другую таким образом, Крысь отложила свой трофей на край разделочной доски и снова занялась рыбой. Я полагал, что на этом - всё, finita, и научное любопытство Крыси, наконец, иссякло, но, как и всегда, оказался не прав: веселье только начиналось...

- Я сука?! Ну, скажи же, я сука?! - горланила во всю глотку Крысь, пританцовывая, с диким хохотом подкидывая насечённые в мелкую кашу лягушачьи останки над своей головой. - ДА, Я - СУКА! Я - ОТМОРОЖЕННАЯ СТЕРВЬ! Я - ЖЕНЩИНА!!!

Глава I

Кукла была откровенно бела, чиста и искусственна. И, в отличие от большинства других, давно уже устаревших моделей, можно даже сказать, идеальна! Стройна, упруга. Ну, а уж как пластмассова, так это просто необыкновенно! К тому же - предусмотрительно привита от кори, чумки и обеззаражена...

На диво упругим, чистым и стерильным казалось и место её обычной дислокации - безупречный рецепшн пластикового дуба, возвышающийся посреди шикарного мраморного зала (как же! врата клиники, вход в силиконовый рай). Ключи от заветных врат хранились в специальных ячейках над стойкой - тяжелы, благородно-бронзовы, пронумерованы...

Невозмутимым выражением лица изредка осмеливающимся приблизиться к ней грешникам Кукла смутно напоминала лик лубочного цыганского апостола (прости мя, Господи!) Знаете, такие шёлковыми нитками шитые святые апостолы, которых любая хуторянка норовит при удобном случае поместить на стене хаты над супружеским ложем. Но то и дело проникающим в помещение покоя пациентам разительное сходство сие было, впрочем, глубоко "по-барабану", - не до того им сердешным, право: апостол там за стойкой обретается аль не апостол, кукла ли, козявка. Подобное отношение выглядело со стороны вполне объяснимым и понятным. Много ль тут неясного? Ну, так уж терзали несчастных пациентов их свои собственные болячки, чтобы позволить себе отвлечься ещё и на второстепенные мелочи. А заглядывающих порою на огонёк налоговых инспекторов больше интересовала кассовая наличность; проституток и бандитов - анонимность услуг; пенсионеров, разумеется, - скидки. Обыкновенно посетители были бледны, крайним образом сосредоточены и упорно не хотели обращать на Куклу должного внимания.

Грудь Куклы высока, длинные волосы тщательно расчёсаны и выбелены химикатом. Всё у прелестницы, начиная с румян и заканчивая гигиеническими прокладками, свежо, мягко, синтепоново. Холодные, голубоватые глаза её умели открываться и закрываться на "раз-два" - о, чудеса современных технологий! Все обращённые к ней вопросы Кукла сначала лениво выслушивала, при этом будто бы проедая вас кисловатым взглядом насквозь, потом фильтровала принятый в обработку текст в глубине своей маленькой механической головки - долго, мучительно, и лишь затем отвечала. Нехотя разжимала надутые ботоксом губки и цедила: двусложно: "да-да", "нет-нет" или же равнодушно: "будьте добры, присядьте", "доктора Л. нет на месте". Тональность ответов никак не зависела от того кто вы, что вы, зачем вы... Дрессура, понимаете ли, индифферентность - порода!

По-всей вероятности, если б кто-нибудь из нетерпеливых посетителей вдруг уложил её на спину, она тут же заученно простонала бы: "а-а-а!" Кукла, ну что ты тут попишешь...

***

N. вышла на связь глубокой ночью. Ей не спалось, мне, как всегда, тоже.

- Привет.

- Здравствуй, солнышко! Как ты?

- Не понимаю... Знаешь, я сегодня полдня пролежала в недоумении: зачем я родилась, зачем еще должна жить. Сколько? Даже если всего лишь день, этого слишком много. Мне ничего не интересно здесь, а то немногое, что занятно, принесет рано или поздно мученья. "Всякая житейская в мире сем сладость печали бывает причастна". Ничего не хочу видеть, ничего и никого слышать. Неужели я умру, и даже там - одни слова, слова? А как же Животворящее Слово? Неужели даже Оно не принесет мне радости? Я забыла вкус счастья, я не верю в Радость!

- Погоди, погоди! Ты боишься?

- По-поводу "боишься"... Ты о чём? О любви или о чём-то еще?

- Я сейчас, хм... в принципе, и о метафоре, и о любви, и о сексе. Всё слишком взаимосвязано меж собой, чтобы мы могли думать обо всём этом независимо. Полнота картины - во взаимосвязи, иначе это всего лишь грубый набросок... карандашный, неотштрихованный, зыбкий такой, как сон... Понимаешь? Пыль на звёздах... Скажи, отчего ты такая сегодня?

- Это долгий разговор...

- Плевать, что долгий! Я уверен, ты хандришь неспроста. Говори...

- Ладно, так и быть. Знаешь, она, конечно, хороша, но мне не понравилась...

- Кто?

- Кукла!!!

Я насторожился, давно уже мне не доводилось принимать с обратной стороны эфира такого количества восклицательных знаков. Потом быстро, как только смог - в темпе, заварил себе очередную порцию кофе, уже приготовившись не спать до самого утра, и задал N. парочку наводящих вопросов.

Давняя знакомая, к величайшему удивлению моему, не стала, вопреки обыкновению, ходить вокруг да около или пытаться отпереться, а собралась с духом и поведала мне одну невероятно грустную историю. Вернее, весьма нервную свою версию событий, более напоминающую вязкий сгусток из сырых ещё впечатлений, сомнений и рефлексий, - о том, как навещала сегодня одну из престижнейших столичных частных клиник в целях получения главсестринской должности.

***

Не зря я тогда обратил своё внимание на то, что милая N. переживает. Да, что там "переживает" - ведь на самом деле дама уже практически впала в отчаяние: послания её кишмя кишели глупейшими грамматическими ошибками, объяснения N. казались мне сбивчатыми, рваными, фразы - длинными и беспомощными.

Опуская всякие ненужные, малозначительные для повествования детали, кратко поясню: суть рассказа моей безмерно расстроенной визави сводилась к тому, что никакой должности она, разумеется, не добилась. Пройдя без особых проблем формальную стадию анкетирования, N. споткнулась уже на первом собеседовании. Руководство клиники имело свой взгляд на обязанности "главной", леди N. - свой: "Знаешь, мне дамы из службы персонала говорили - наставляли перед собеседованием: "главврачу, - мол, - очень нужен профессионал, клинике нужен контроль санэпидемрежима!" Хи-и-и... А оказалось - совсем не нужен! А этот... Он просто игнорирует многие этапы, потому что на это надо тратить деньги! Случись какое-то заражение в клинике - клиника защититься не сможет и подставит главную сестру..."

Мнения сторон в итоге кардинально разошлись - победила сила. Сам же главврач, по мнению моей дамы, производил впечатление чересчур уж жадного деятеля, и был себе на уме, но зато, исходя из упорно циркулирующих в около медицинских кругах слухам, слыл фантастически - бесстыдно - богатым. В то же время (опять-таки исключительно с слов самой N.) позиционировался сей муж перед обществом существом бессердечным и привечал только (и исключительно лишь) кукол. Что же касается N., то она же, напротив, никогда "не ощущала внутри себя никакой тяги к кукольной игре", не любила попусту лгать, а синтетике всегда (всегда!) предпочитала натуральные продукты. Видите ли, она полагала свою кандидатуру слишком естественной для этой клиники, ну... слишком. От себя добавлю: в этом своём убеждении N. была бесспорно и безусловно права. Во всяком случае, так исходило и из логики моих собственных наблюдений.

***

Обстановка небольшой квартирки в московском Новогиреево, где в ту пору обреталась леди N. (да и то лишь ночами), состояла из нелепых старинных ходиков, аквариума и ползающих внутри него жёлтых моллюсков-ампуляриев, неуютного фикуса, одиноко прозябающего в кадке у окна, дюжины-другой фарфоровых статуэток. Несмотря на удивительную, даже в некотором роде уникальную фактурность вышеописанных предметов, я до сих пор твёрдо уверен, что отнюдь не второстепенные детали определяли особенности мировосприятия леди N..

Ещё бы, ну конечно же! Ну конечно, не жалкий фикус или скучная пара вдовцов-попугаев, не какие-то там глупые рыбки и подброшенный N. подружкой больной хорёк, а вот именно вязанная вручную тёмно-синяя шаль, глупая моль, поселившаяся со своим выводком в стволе пневматического пистолета, даже и скрипучее кресло-качалка являлись куда как более верными признаками неординарности хозяйки - истинной повелительницы всех этих необычных вещей и явлений. На мой взгляд, эти реальные и неоспоримые приметы, чётко доказывали сугубо нейронную природу сознательных процессов леди N. (рефлексии какой-то её странной, что ли?), естественности, незаконченности, недосказанности...

Откровенно говоря, временами я начинал сомневаться: а была ли леди N. девочкой когда-нибудь вообще? Нет, нет! Я не имею в виду грубый, а именно - физиологический, смысл этого слова, нет! Была ли N. когда-нибудь ребёнком? Вот в чём заключался главный вопрос. Если была, хотелось бы знать: где вещественные, неоспоримые доказательства? Где? Если же нет, то почему она отнюдь не лишена способности плакать? И как я могу (задумайтесь) позволить себе без проблем воспринять тревожащую меня дилемму: ежели ей всё-таки не довелось побывать девчонкой в детстве, сможет ли N. когда-нибудь в неё превратиться? Это обстоятельство смущало меня и беспокоило. Поверьте, это невероятно трудно - вдруг стать ребёнком. Но, с другой стороны... ведь сам же я смог! Снова сумел ощутить себя мальчиком в свои сорок с лишним...

Такие вот сомнения и парадоксы одолевали меня. Я искал выхода из тупика. И речь идёт отнюдь не о некоей хирургической операции по восстановлению N. утраченной некогда ею девственности, то есть, так называемой невинности, - нет, нет! Поймите, пусть даже вы и напуганы недопониманием проблемы и, возможно, где-то как-то дезориентированы мною, мне ведь совсем не важно то, о чём вы подумали или не подумали - основная загвоздка заключается в ином...

***

Так уж сложилось, что познавал я свою виртуальную N. и окружающие её предметы, ориентируясь лишь по фотографиям, понемногу и с опасочкой, выкладываемых ею в Сеть, а также сверяясь с дюжиной-другой замечательных стихотворений, сочинённых леди N. в период нашего знакомства, и... не знаю... может быть, ещё по каким-то странным флюидам, что ли, периодически и довольно чётко проецируемыми ею на сумеречный экран мирового эфира.

Познавал я N., как и следует взрослому мужчине с наивными глазами ребёнка, порционно, постепенно, как некогда вкус печёных кальмаров в греческом ресторане. В перерывах между подачей блюд пристально разглядывал сложнейшие завитки рисунков, изучал случайные штрихи, насыщенность гаммы, разворачивая и сгибая перламутровую матрицу её души в тусклом свету невесомых частиц (возможно, существовавшими лишь в моём воображении), невидимых глазу корпускул участия, которые находили, касались меня, гладили невидимыми пальцами по сердцу, беспокоя и волнуя зачем-то... где бы я ни был, что бы ни делал.

Приняв в рассмотрение очередной материальный факт, но только после тщательного изучения его, как можно более подробного и беспристрастного, я делал следующий шаг, поднимаясь ещё на одну ступеньку вверх по лестнице, ведущей к полному моему слиянию с леди N. (И напрасно вы вспоминаете сейчас о банальном коитусе. Нет, нет, это, на мой взгляд, всего лишь одна из многих промежуточных площадок, расположенных тут и там на лестничной клетке познания женщины. Физический акт - не самоцель для философа, хотя, конечно, и приятен в целом...)

***

Надеюсь, теперь вы правильно поймёте, отчего я, всё то длительное время, что мне пришлось безответно внимать надуманным N. (как полагаю, исключительно для меня) измышлениям, касающихся "истинных причин" полученного ею в клинике обидного отказа, упрямо не верил ей. Упрямо! В какой-то момент N. даже начала оправдывать действия главврача. Она настойчиво навязывала мне насквозь фальшивый постулат о том, что начальником, видите ли, быть очень трудно, потом резко сменила вектор удара и обрушилась уже на себя со шквалом самоуничижительной критики: "да, я сама дура... дура...". Под конец чуть было не досталось на орехи даже мне.

Короче, обычная бабская истерика. Но что-то было ею недосказано. Что-то очень важное, я отчётливо ощущал эту недосказанность.

Поймите правильно, у меня ведь ещё не было никаких оснований верить в это ночное словоблудие: я не видал подтверждающих событие фотографий, не читал строф, на уровне поэтических метафор поясняющих мне истинные мотивы приключившегося фиаско, успокоительные флюиды тоже не коснулись меня подобающим образом - не успели. Что ж, таков был побочный эффект моего собственного метода познания N. - я жаждал неопровержимых доказательств!

Я хотел было поначалу довериться ей на слово, по-честному пытался, и даже не один раз в ту ночь, только вот... сознание моё упорно возвращалось к первым фразам нашего сегодняшнего диалога - Кукла!

Под утро в мозгу моём что-то тихо щёлкнуло, словно сработало вдруг предохранительное реле. Я стал логичен, рассудителен, хладен - более того, с этого мига твёрдо уверился, что именно пресловутая Кукла и есть тот самый первоисточник и первопричина всех бед, что произошли вчера с моей собеседницей. Стерильная, чистая Кукла представлялась мне теперь истинным символом холодного чванства эпохи, продажности общества и самодурства начальников. Ну а поскольку сам я фактически давно уже был по уши влюблён в леди N. для меня, разумеется, и не оставалось другого выбора: либо трусливо предать свою возлюбленную (так ещё и не побывавшей девочкой), либо уничтожить её смертельного врага - эту отвратительно правильную, бездушную, искусственную тварь...

Глава II

Я сижу один, на берегу широкой, тёмной...

Приманка заброшена, и я жду поклёвки. Каждый вечер я прихожу сюда, пристраиваюсь на самом краю, расчехляю свои снасти и надеюсь. Надеюсь на то, что уж эти сумерки, наверное, принесут мне удачу.

Ха! Антураж. Как дик антураж. В том смысле, как дико много от него зависит.

Отцветшая, зябкая сирень, соловьи, заходящиеся песней в экстазе, всепроникающий мягкий тополиный пух и тёмно-зелёная бутыль Бордо. Chateau Lagarelle Puits Rasat урожая 2000-го...

Ах... вроде бы, поплавок повело. Повело в сторону совсем незаметно, но... нет, показалось.

У меня куриная слепота. Я отчего-то неважно вижу в сумерках, лишь ощущаю. Стоит от тёмного едва-едва повеять теплом, а я уже в предвкушении. Глупый. Больной мальчик - сорока четырёх лет, седой и пьяный. Каждый божий вечер, на протяжении всей своей святой фертильности... и под самый конец её...

Сижу на берегу широкой и тёмной пропасти, под названием - Женщина...

Приманка заброшена, и я жду поклёвки.

Каждый вечер я прихожу сюда в надежде на то, что уж эти сумерки, наверное, принесут мне удачу...

***

А я ведь любил когда-то эту девочку. Именно. Только теперь я понимаю, как сильно всё же я её любил. И я - да-да, представьте себе! - предал её, сразу, как только она обманула меня. Во имя чего? Только ради того, чтобы инъецировать в себя дозу сильнодействующего яда - дабы понять насколько больно можно сделать любимому человеку во имя предательства.

Я хорошо помню то утро - и свой душевный ступор, и громкое биение умирающего сердца, и слёзы, и чёткое понимание того, что всему пришёл конец.

А потом, немногим менее суток спустя, я пытал её, изнывая из-за крайней необходимости секса - последней, как мне казалось тогда, возможностью предъявить ей своё мужское я, продемонстрировать своё превосходство. Знаете? И ей было интересно - она не ожидала, как выяснилось позже, насколько иным я на деле могу быть - страстным и романтичным, изворотливым и настойчивым, когда, ещё в самом начале процесса изысканий корней нашего зла, стал вдруг изощрённейше хитрым, неимоверно сексуальным и жестоким.

- Я не верю тебе. Надеюсь, ты понимаешь это, малыш? Давай-ка поиграем, - я с внутренним отвращением, но одновременно и с каким-то совершенно непреодолимым желанием, попытался положить руку ей на грудь - она оттолкнула. - Всё равно ты меня не любишь. Что нам терять?

- Я не хочу.

- Я знаю, что ты не хочешь, но... пойми, я-то хочу, я - мужчина, и, ради потакания своей блажи, я могу сделать эту нашу игру - и сделаю - настолько интересной, что ты даже и не подозреваешь. Ты же не считаешь меня совсем уже конченым идиотом?

- Ты не дурак, но я не хочу.

- Ты изменила мне?

- Нет.

- Я не верю.

- Нет, я тебе уже всё сказала.

- Не всё.

- Ну-у... - не-хо-чу я! - оборвавшись на ноте си, звонко простонала она и отвернулась.

И тут я понял: она самым наглым образом обманывает меня, ведь на деле ей тоже хочется игры - пусть даже почти на все сто она и была убеждена, что позавчерашняя измена даёт ей какое-то моральное преимущество надо мной, и даже право быть надменной со мною, и холодной, и как бы обиженно-гордой, но всё же её крепко ещё держит, как, впрочем, и самого меня, странное чувство некоторой нашей взаимной недосказанности, смутного беспокойства, моральной неопределённости, что ли, да... и десять лет общей семейной памяти.

- Я знаю, девочка, ты изменяла мне и раньше, - сам я не слишком верил в то, что сейчас говорил (таково уж свойство человеческого сознания: упорное отрицание любых очевидностей, во имя главного - спасения рассудка), но должен был. - Не бойся... Сегодня мне уже гораздо легче принять наше расставанье, чем вчера, хотя я сам не проникся им ещё, хотя и очень-очень не хочу тебя терять, - шепчу. - Но... пойми же и меня, дай возможность понять - почему? Помоги успокоиться - ты ведь не хочешь, чтобы я умер? Тебе это надо? Погляди на меня...

- Мне всё равно.... - но она всё же повернулась - нехотя или делая вид, что нехотя, упрямо не открывая глаз...

А я истерически жаждал её тела - ради того и затеял сейчас весь этот дурацкий разговор. По большому счёту мне было глубоко наплевать - "почему", но вот уже целых двадцать четыре часа так невыносимо больно было знать, что кто-то трогал, гладил, жадно лаская, проникал в это тело - моё по праву - и это... был вовсе не я. И право моё было сначала кем-то подло оспорено, затем низвергнуто и растоптано. Или мне лишь казалось, что такое право вообще существует?

- А мне - нет! Не всё равно! - без всяких колебаний солгал я. - Я знаю то, чего не ведаешь ты, вернее, то, о чём ты знаешь прекрасно, но всегда считала, что я об этом даже не догадываюсь. И поэтому я, конечно же, воспользуюсь твоим женским любопытством. И ты не устоишь...

- Я не хочу, - уже гораздо менее твёрдо произнесла она, и веки её едва заметно дрогнули. - Мне неинтересно, и я устала.

- Ха... а я не хочу ничего рассказывать тебе за просто так. Меня мучает физическое желание - сознаюсь честно, но ведь и ты уже хочешь знать то, на что я намекаю - даже не пытайся лгать себе, - я добродушно, вполне даже искренне, рассмеялся и рискнул погладить ладонью её волосы. - Предлагаю сделку... Ну, малыш, давай, решайся! Что нам теперь терять? Играем?

Она промолчала, но по ускорившейся вдруг суете её зрачков под закрытыми веками, я понял, что приманка заглочена.

- Я предлагаю тебе поиграть в "пазлы". Видишь ли, картинка уже вроде бы сложена - ты, конечно, очень славно постаралась для меня вчера, но... - я осторожно начал стягивать с неё ночную рубашку. - Один из "пазликов" - маленький такой, почему-то совсем упущенный нами обоими из виду фрагментик, остался для меня тёмным и непристроенным. Оттого-то я и нервничаю - не люблю незаконченных картин.

Жена, как ей показалось на тот момент правильным, симулировала слабое сопротивление, но ночнушка на ней в этот раз к счастью была из атласа и соскользнула с тела без особого труда. Я любовался горячей обнажённой грудью Крыси, прекрасно понимая по особому состоянию сосков, что и она тоже хочет, пусть через отвращение, через дикий страх, но хочет - такой вот странный парадокс измены.

- Я обещал, что нам с тобою будет интересно. Сейчас я начну задавать вопросы, а ты сама решай отвечать на них или не отвечать. Некоторые из них могут показаться тебе странными или непривычными, но всё же постарайся быть предельно откровенной, ведь потом и ты сможешь задать мне точно такие же - я тоже тебе отвечу. За честность - честно...

Она еле заметно кивнула.

- Ты занимаешься мастурбацией?

- Что-о-о??? - Крысь аж передёрнуло всю, она приоткрыла, наконец, свои глаза и посмотрела на меня с какой-то странной улыбкой - удивлённой, но заинтересованной, чуть стеснительной, но и вызывающей одновременно. - Ну, уж на такие вопросы тебе я точно отвечать не буду...

- А кому, кому бы ты могла ответить на подобный вопрос?

- Ни-ко-му! - она изо всех своих сил пыталась сохранять передо мной надменно-серьёзный вид, но у неё не слишком-то получалось.

- Ну, вот ты и ответила, - я начал поглаживать ей живот...

- Ничего я тебе не ответила! Дурак, я вообще не отвечала на вопрос!

- Ну и ладненько. Не ответила, значит, и я тебе не отвечу. Так - честно?

Глава III

Уничтожить куклу? Прелестно! Завалить, чтобы затем спокойно умыть руки? Ха, легко сказать, конечно! А сами-то вы знаете хоть что-нибудь об их мудреной физиологии или, может быть, достаточно хорошо разбираетесь в психологии кукол - существ самых высокотехнологичных, независимых и гиперсексуальных?

Каковы их повадки, обычаи, предпочтения, страхи? А нужно ли обязательно убивать куклу, чтобы наверняка, раз и навсегда, пресечь её ползучую агрессию или же достаточно лишь пригрозить ей в подворотне пальчиком. Что носят куклы, что едят куклы, как часто ходят в туалет? Возможен ли нормальный секс мужчины с куклой, взращённой в неволе? А ненормальный секс - возможен? И кто же рождается в результате подобных смелых экспериментов? Химеры? Ангелы? Бесы?

Как видите, вопросов накапливается много, намного больше, чем ответов. И не у кого спросить квалифицированного совета, абсолютно не у кого... Единственный человек, который умел когда-то профессионально, практично и в массовом порядке, уничтожать кукол, да и всех иже с ними за компанию, человек, которого я прекрасно знал ранее - это моя бывшая жена.

***

Как-то раз, несколько лет назад, взбрело мне вдруг в голову взобраться на чердак тёщиного дома - того самого, где провела счастливое детство моя ныне отставная уже супруга. Не помню сейчас, чего уж мне там понадобилось, но, тем не менее, в тот роковой день я запасся бутербродами, фонариком и по шаткой лесенке, с трудом балансируя на подгнивших ступеньках, поднялся к заветному люку...

Уверяю вас, всяко-разного горюшка пришлось мне навидаться в своей жизни. Приходилось и глохнуть под вражескими пулями, изнемогая от мокрых выплесков чужой боли, и вдыхать через искусственные лёгкие, пребывая в состоянии клинического "сна", тяжёлые запахи подступающей к самому горлу смерти, а иногда... Иногда трусливо отворачивать лицо, прятать глаза в рукав телогрейки, лишь бы не созерцать укоризненных слёз матерей, искавших пропавших детей, а я не мог им помочь. Но та жуткая картина, что внезапно открылась перед моим взором...

Поверьте, дорогие мои, даже документальные хроники из Дахау или Освенцима - лишь самое малое с чем мог я сравнить тот совершенно невообразимый, дикий, потусторонний ужас, что пережил тогда под самой обычной деревенской крышей.

Твёрже всего отпечаталось в памяти, пожалуй, вот это: голенький пупс, отсвечивая под лучом фонаря продавленной целлулоидной спинкой, трогательно уткнулся личиком в гладкую промежность наполовину оскальпированной куклы - в пустые глазницы не по своей воле так рано облысевшей красавицы были с нечеловеческой силой загнанны два цветных карандаша... словно два осиновых колышка...

Или вот такая ещё картина: мертвенно-жёлтые ручки, тянущиеся вверх, к свету в невысказанной мольбе, переломанные ножки, бледные исчетвертованные тельца, плюшевые мишки с развороченными животами, зияющие проломами маленькие кукольные черепа. Мерзость запустения, страх, прах, тишина. Кладбище позабытых всеми пластмассовых душ.

***

Я мог бы, наверное, по старой памяти обратиться к бывшей супружнице. Позвонить ей, приволочь с собой торт, шампанского, заплатить от щедрот как следует (о, как она любила денежки!), и попросту "заказать" ей Куклу. А потом: подождать ещё каких пару дней, чик... и всё - профессионалка! Но меня останавливала одна мелочь, мысль о нашем гипотетическом диалоге. А он мог прозвучать примерно так:

"- Здравствуй, милая!

- Чего опять явился, кровопивец?!

- Милая, я принёс тебе денег, не замочишь ли ты для меня одну Куклу?

- Мало я твоих кукол забесплатно перемочила, что ли?! А?! Сунь-ка денежки под дверь, "дорогой" и, давай, уматывай! Слышишь?! Глаза б мои тебя не видели!"

Бр-р-р, и как вам? Нет, увольте! Тем более, что здоровый прагматизм, свойственный мне, настойчиво подсказывал: куда проще нанять парочку изголодавшихся работяг, желательно таджиков или румын. Тем более что после дела их легко можно будет кинуть с оплатой, всё равно к ментам не побегут, а если и побегут, так кто их там будет слушать? Без паспортов, без прописки...

Ну, а если и таджикам, в конце концов, ничего не удастся сделать? Тогда пропадёт аванс, а это... неприятно. Крайне неприятно, даже совсем никак неприемлемо. Я нащупал в заднем кармане медные монетки и начал нервно перебирать их пальцами: раз, два, три... тринадцать.

***

При том при всём, я далеко ещё не был уверен, что всенепременно должен применять к Кукле именно, и одни только, репрессивные меры. Сознаюсь честно, друзья, меня всегда тревожили не столько материальные, сколько моральные аспекты задуманных мною дел.

Видите ли, как убеждённый потомственный эстет (папа мой - бывший моряк, а мама - сметчик), я искренне сомневался в самой красоте природы летальности. Слово "вита" (vita) - жизнь, звучало для моих ушей гораздо приятнее. Ведь вполне возможно, что для устранения этого странного существа (Кукла - the Doll) достаточно лишь самого минимального психологического воздействия. Вот вы сами как считаете? Подскажите! Говорю же вам, не понимаю я ничего в этих исчадиях, а Фёдор М. Достоевский, увы, здесь мне тоже не указ. Он по старушкам-процентщицам специализировался - давно, в позапрошлом веке.

Собственно, пока часть растревоженных мыслей роилась вокруг более чем неприятной для меня темы - совершенно, казалось бы, неминуемых денежных трат, другая, наиблагороднейшая часть рассудка, наконец-то, приняла решение, и я вынужденно смирился с ним.

Ну что ж, была не была: отныне и присно, во веки веков буду славным рыцарем! Сэром Блестящей Железякой - без страха и упрёка. Сильным, бескорыстным, как воин Жака де Молэ, экономным, почище целого ордена иезуитов, и мудрым, словно Дон Кихот Ламанчский! Теперь уже абсолютно точно решено - я сам вырву из лап синтепонового чудовища далёкую свою, возлюбленную и недосягаемую Дульсинею (ах, милая, милая N.!), но при этом сведу расходы к минимуму. А это в наше время, согласитесь, отнюдь немаловажно.

Кофе в кастрюльке закончилось, и я вынужденно перешёл на чай.

***

Если вам нечем заняться, попытайтесь из любопытства представить себя, стоящим меж двух больших зеркал.

При определённом ракурсе зрения (успех зависит лишь от способности вращать глазами) вы сможете наблюдать в зеркалах два ряда бесконечно повторяющихся отражений, уходящих от вас далеко-далеко, настолько далеко, что вряд ли это подвластно человеческому осмыслению. Причём в одном из них, остающемся позади, в прошлом, бесконечно отразится ваша жопа (не задница, - улавливаете нюанс? - а расшитая бисером, джинсовая жопа!), но вот другой ряд, что устремится вперёд, в будущее, наверняка порадует вас мириадами отражений небритых морд, увенчанных мириадами пар перекошенных глаз, пытающихся сделать невозможное: одновременно следить за надвигающимися на вас предстоящими событиями, и не терять визуальный контакт с убегающими назад делами уже прошедшими, то есть с вашей... ну, сами, надеюсь, понимаете чем.

Теперь представьте себе, что вы оступились или же ноги ваши затекли вдруг от долгого стояния на этом, более чем условном перекрёстке вечностей. Вы ведь можете завалиться внезапно, не правда ли? Причём упасть рискуете как назад (назовём это попыткой возврата), так и вперёд (попытка прорыва).

В первом случае, разбив соответствующее отображение, вы останетесь один на один с парой прекрасных серебряных глаз, растерянно глядящих на вас из глубины амальгамы.

Во втором же, - придётся уж вам довольствоваться вечным созерцанием своей жопы... через плечо. Красивой такой жопищи - настоящей жопы... жопы, плотно затянутой в джинс...

Такова и есть истинная цена относительности, зайки мои.

Глава IV

- ...я не ухожу, я - рядом! Всегда!

- Какой Тебе в этом смысл?

- Я - сумасброд, неужели ты не видишь?

- Нет... увы,я близорука.

- Я совершаю иногда бессмысленные внешне поступки, потому что сам дал себе на то право.

- Но...

- Не загоняй себя в рамки и ты. Мне кажется - ты достойна большего.

- Не могу... мой круг давно очерчен...

- Круг у всех очерчен.

- Я многое должна успеть...

- Я тоже.

- ...не для себя...

- Я тоже...

- ...и поэтому нужно чем-то жертвовать...

- ...но если вдруг позабуду о себе - погибну, и не успею сделать ничего для других.

- ... я всё-одно погибну....

- Девочка... Я хочу обнять тебя и пощупать твои слёзы...

- Откуда ты знаешь, что я плачу?

- ... наверное, они тёплые на вкус...

- Нет.

- Всё равно... Видишь ли, с некоторых пор я умею трогать слёзы: пальцами перебираю их и сплетаю в косички... мягкие, сырые и длинные...

- Не выйдет...

- Почему?

- Потому что плести можно только слезинки, а не те потоки из которых получается океан...

- Мои пальцы способны заплести в косу даже океан. Я ведь предупреждал: твой Ангел - неисправимый сумасброд...

- ...

- Отдохни, малыш, не бойся утра.

- Знаешь, я снова не хочу домысливать... поясни мне эту фразу... "НЕ БОЙСЯ УТРА"

- Завтра будет хороший день - лучше, чем все предыдущие.

Когда человек не может заставить себя уснуть, его тревожит не ночь, он попросту смертельно боится утра...

***

Я колдовал над похлёбкой из друзей, изредка проверяя готовность этого легкомысленного варева на вкус. Ночь насмехалась надо мной, она, как назло, сегодня была преотвязно пьяна, по-настоящему черна и похотлива, причём настолько, что превращалась для меня воистину в бесконечную.

Под закопчённым чугунным казаном весело потрескивали то и дело подкидываемые мною в очаг сухие берёзовые чурки. Ходики на стене шептались с кем-то невидимым мне: "тик-так", и подмигивали иногда куда-то в темноту хитрым кукушечьим глазом, медленно шевеля под стеклом золотистым усом.

Друзья поступали сюда, в подвал, откуда-то извне - аккуратно уложенными в белые картонки, весьма смахивающие на обычные яичные, мужчины и женщины - каждому своя, отдельная, мягонькая ячейка. Я подхватывал очередного дружка (или подругу) за бока, приподнимал его над бурлящей посудиной и разбивал острым ножом скорлупу. Некоторые из избранных мною кулинарных ингридиентов пищали и изворачивались, как могли, пытались воздействовать на меня взглядом и пускать слезу, другие - большинство - напротив, вели себя вполне достойно и просили об одном: "поскорее бы". Большинству из приятелей пока что ещё было невдомёк, чего же именно я добиваюсь от них. Но... одни, тем не менее, верили мне безоговорочно, другие - навряд ли.

Мягкость! Я всего лишь проверял насколько сильно они напитаны моей мягкостью и готовы ли они поделиться ею теперь со мною - лишь для того и затеял сегодня этот милый эксперимент.

Мягкость - самых разных цветов, запаха, консистенций и стадий созревания - выливалась в лениво кипящее месиво, а жёсткие части только что вскрытых мною товарищей я методично откладывал в сторонку (чтобы потом, в часы досуга, разобрать всё и разложить по стеллажам, снабдив попутно молчаливые каркасы условными метками и архивными номерами).

Главной моей задачей было: внимательно следить за тем, чтобы ненароком не вплеснуть в полуготовый бульон какой-нибудь мерзкой, отвратной тухлятины... Мало ли кто хотел называть, называл себя раньше или называется сейчас моим другом? А может, он никакой и не друг мне вовсе или... давно уже просрочен... и никакой соли мира тогда не хватит, чтобы выправить безнадёжно попорченный вкус...

***

- Ну, вот ты и ответила, - я начал поглаживать ей живот...

- Ничего я тебе не ответила! Дурак, я вообще не отвечала на вопрос!

- Ну и ладненько. Не ответила, значит, и я тебе не отвечу. Так - честно?

- Нет, не честно... А ты?

- Я же сказал тебе, милая, откровенность за откровенность. Только таким образом и никак иначе, - улыбнулся я с издевательской хитринкой и поцеловал трепетно ждущий прикосновения губ напряжённый сосочек, одновременно прикоснувшись рукой прямо к месту слияния её тёплых и мягких ног.

Я полагаю, ей было интересно - чисто в познавательном аспекте - отпробовать двух различных, причём отнюдь не равнодушных, а, как минимум, любящих или ненавидящих её мужских особей всего-то в течение одних суток. Ей это было чисто по-женски любопытно - физиологически, телесно - лестно. А я: с одной стороны чувствовал себя тошно, но с другой - желание иметь её, здесь и прямо сейчас, было непреодолимо.

- Скажи мне, ты флиртовала с кем-нибудь? - больше года уж как мы работали вместе: я - начальником, она - формально моей подчинённой.

Крысь призадумалась: отвечать, не отвечать ли. А я всё так же настойчиво продолжал ласкать её бедра, разгорячившееся лоно и грудь. Она напряглась, покрепче сжала ноги, как будто бы не желая сдаваться мне совсем без боя, а затем (каким-то шестым чувством я определил в темноте, как раскраснелось при этом её лицо) тихо спросила:

- А зачем тебе знать?

- Хм. Интересный вопрос, конечно... Понимаешь... - теперь была моя очередь выдержать паузу. - Помнишь ли, как в тот день, когда я предложил тебе работать рядом со мной, я просил вести себя поосторожнее? Ты - жена начальника, и нет ничего естественнее желания чем-то обиженного или даже ничем не обиженного, но попросту страдающего комплексами, сотрудника - отомстить или исподтишка нагадить шефу, трахнув его жену. Тогда мне казалось, что ты не глупа, и сама хорошо понимаешь это. Так был флирт или нет?

- Ну-у... - она всё ещё не могла настроить себя на игру.

- Пойми, я ни в чём не собираюсь обвинять тебя. Нелепо. Поздно. Бессмысленно. Но... видишь ли, именно сейчас, здесь, в этой самой постели, сложилась уникальная ситуация - мы расходимся, навсегда, и тебе, и мне об этом хорошо известно - хоть мы и не говорили ещё об этом прямо. Расходимся без криков и скандала, без битья посуды и намыленных верёвочных петель. Просто покидаем друг друга - навеки, без права взаимных апелляций. Так почему бы нам не пооткровенничать напоследок? Ведь идею последнего нашего секса ты, похоже, приняла...

- Ничего я не приняла, никакой идеи! Я не хочу!

Не ври... ты ведь уже промокла насквозь, - я хорошо знал, о чём говорю, ибо чувствовал жаркую влагу её желания сам, собственными своими пальцами.

- Да... - она вдруг расслабила бёдра и красиво (отвратительно - по-блядски, развязно!) откинула левое колено набок. - Конечно, флиртовала...

- Спасибо. Наконец-то, ты со мной откровенна. И знаешь? Мне это нравится! Если хочешь, задай подобный вопрос и мне... я отвечу - обещаю. А потом... продолжим? Ладно? Только сперва хорошенько подумай, как сформулировать. Не спеши, - с этими словами я слегка пододвинул в свою сторону её правую ногу... - Я хочу, чтобы нам обоим стало сегодня страшно интересно...

Крысь тяжело и громко дышала, улыбалась, упрямо глядя только в потолок, одними губами, как будто бы умиротворённо и снисходительно, но, что отнюдь немаловажно, исключительно самой лишь себе, и при этом гениально плавно, абсолютно ритмично изгибалась в такт моим медленным проникновениям.

- Ну как, ты готова задать свой вопрос, Кри? - я действительно наслаждался вдруг отдавшимся мне во временное пользование (не по своей, как мне казалось, воле) красивым женским (но уже никогда больше не моим) телом, а разум мой был исключительно прозрачен, глаза - жестки и внимательны.

- Погоди... а-а-а... - длинно ли коротко простонала она. - А-а-а... ты... ты изменял мне?

- Торопишься, девочка... всё время куда-то и почему-то спешишь. Не беспокойся так, малыш, - раскрытие, с последующей препарацией субъектов измены, будет основным, финальным, так сказать, гвоздём нашего кордебалета - great discovery - типа десерта, - механически я совершил ещё несколько долгих, приятных, упругих движений бёдрами, а потом опустился, прилёг, на Крысь, враз расслабившись - тесно придавил обмякшим торсом её вспотевшие груди и, дразнясь, игриво пощекотал бывшую (о, как же я не люблю это слово!) жену мизинцем за ушком. - Но пока мы с тобою ведём речь всего лишь о невинном флирте. Вопрос на вопрос, ответ на ответ, ты не забыла?

- Я б твою подругу никогда не зарезала...

- Ты к чему это, матушка? - удивился поначалу я, а потом, понявши вдруг всё, в полный голос рассмеялся. - Бережёшь любовника, что ли? Испугалась слова "препарация"?

Глава V

"Во глубине сибирских руд..." - тьфу,блин, надо ж как привязалось! Словно банный лист, не отдерёшь! Только какая тут к чёрту вам Сибирь, какие ещё руды?! На деле всё обстояло куда проще и намного, намного прозаичнее, а именно: Москва, Новогиреево, участок старого Владимирского тракта, лесопарк Терлецкая Дубрава.

Месяц май бесстыдно витал над покорённой и прирученной им землёю, обильно оплодотворяя то, до чего не успели прикоснуться губами славные его предшественники: апрель-хулиган да март-соблазнитель. И я мамой клянусь вам, дорогие друзья, что именно в тот год май-любовник был особенно сладок на вкус, телом горяч и безмерно нежен, ну а дыханием - пусть неизменно свеж, сиренево-тюльпанен, но иногда и тревожен.

Стояла последняя декада уходящей весны, и хотя темнело по вечерам ещё довольно-таки рано, но необычайная жара допекала Москву уже совсем не по-детски, почти по-летнему. Небесная плавильня работала с утра до вечера бесперебойно, совершая перерыв лишь на тёмное время суток. Близлежащие к пункту "Х" и знаменитые на всю округу жирными карасями живописные пруды, все без исключения - большие и малые, с островками и без - знатно отогревались за день ласковым рыжим солнышком, потом парили на закатах туманно, по-деревенски молочно и густо, местами даже загадочно. А на ночь водоёмы заманивали на постой в густые тростники беспечных крикуний чаек, ну и, помимо того, исправно тормошили своими теплыми придонными течениями залежи ленивого озёрного мотыля, побуждая его поскорее перерождаться, даруя путёвки в короткую жизнь всё новым и новым полчищам тонко звенящих в ночи кровопивцев-имаго.

***

Душно стонущий, заходящийся в весеннем возбуждении песней, густой, осыпанный махровыми соцветиями куст, который давно уже имел наглость (как думается с самого своего рождения) пристроиться под прикрытием развесистой липы, изредка сотрясало жестокими приступами непонятной дрожи. Энергично-судорожные движения в зарослях сирени временами то усиливались, то затихали, то вдруг с новой силой начинали бить ни в чём не повинное растение. Со стороны можно было подумать, будто бы целая шайка отмороженных разбойников решила облюбовать под бандитский вертеп именно этот невинный страдалец-куст. Не хватало тут ещё только лихого посвиста Соловья-разбойника или жуткого завывания пикирующей ступы, и впечатление, что вы, наконец-то, каким-то чудесным образом попали в сказку, было бы абсолютно полным.

Толику эклектического шарма добавлял этому чудному месту и одинокий электрический фонарь: весь какой-то скрюченный и жалкий, скукоженный, словно волосок - любовный амулет, запустивший корни в гладковыбритый лобок ожидающей первого свидания девушки. Кирпично-красная гаревая дорожка, ухоженная, несущая на себе многочисленные отпечатки человеческих ног и утиных лапок, разбегалась сквозь тёмную аллею далеко по обе стороны от единственного в этот поздний час источника тусклого жёлтого света, налево пойдёшь - райские врата найдёшь, направо - спальные микрорайоны...

***

Леди N. не спалось, не хотелось. Ничего не хотелось. Вообще-то, "ничего не хочу" давно уже превратилось в нормальное и самое обычное её состояние...

Хандра... Домашние цветы давно уж политы и прополоты (в том числе и ненавистные фуксии), рыбки, птички накормлены, бусы перебраны. Тоска... Даже берестяные заколки, и те аккуратно уложены в корзинку и спрятаны где-то в завалах хромоногой этажерки, стоящей в уголке на трёх звериных лапках и увенчанной настоящим меховым оленем с обломанным рогом.

Чуть позже пришло время утолить подступивший внезапно голод. Испив на кухне чайку с шоколадкой, леди N. отнюдь не удовлетворилась результатом и усугубила ужин розовым ломтиком форели, и даже не одним, сдобренными для пущего вкуса свежим огурчиком. Потом собралась было приступить к расчленению курицы, с пол дня уже дожидавшейся экзекуции в холодильнике, но отчего-то вдруг передумала и решила в первую очередь заняться собой...

***

Не знаю, как я очутился здесь, в Москве, - не помню, не ведаю. С недавних пор я стал ловить себя на провалах в памяти. Интересно, это старость? Нас, засевших в сиреневом кусту трёх пластунов-любителей, комарьё одолевало просто безжалостно, сил уже не хватало отбиваться от озверевших злыдней, а ведь силёнки-то нам всем как раз таки нужно было приберечь. После трёх часов, проведённых в засаде, я сам и подельники мои имели весьма жалкий вид.

Наш оруженосец, здоровенный бугай - некто S., родом из местечка В. ...ской области, сплошь был покрыт волдырями комариных укусов и тихонько постанывал, сидя на корточках рядом со мной, своим господином. Голова его была лохмата и светла. Глаза - пусты и прекрасны, а из под ресниц сочились хрустальные слёзы.

M-lle Mary (происхождение которой было мне недостаточно понятным, хотя со слов S. родословная дамы восходила к побочной ветви семейства С-h.) напоминала мне мисс Маргарет Тэтчер (в лучшие годы, разумеется) - так же умна, крепка и принципиальна, так же, как и Железная Леди, ненавидела всё, что хоть как-то было связанно с "The Dolls", к тому же осознанно избегала шальных денег и жареного лука. Короче, мощная фемина! Более чем мощная - термоядерная! Жаль только, что раньше не довелось с ней познакомиться - совершенно уверен, при благоприятных обстоятельствах у нас вполне могли бы получиться здоровые, симпатичные детки.

M-lle Мary была облачена в облегающее тело трико чёрного цвета, перетянутое в талии потрясающе широким блестящим поясом. За пояс её были слегка небрежно, с джеймс-бондовским шпионским шиком заткнуты огромный шестизарядный револьвер и изящный кожаный хлыстик. Спелые формы сей величественной дамы подавляли всех, неосторожно оказавшихся в пределах досягаемости, неформальной природной убедительностью, мысли же её отличались крайней неординарностью. Казалось, что она всегда, везде готова практически ко всему. Так-то оно так, конечно, но и самой мадемуазель Mary тоже изрядно досталось от назойливых насекомых.

В сотый раз отбившись от очередной волны атакующих нас лесных камикадзе, мы снова притихли, затаившись средь густой листвы и чуть слышно почёсывая полученные в последнем бою раны. Время шло, как назло, медленно: на моём брегете натикало уже девять, а Кукла так всё ещё и не появлялась на горизонте...

***

Некоторое время спустя, когда стенные часы пробили полночь, N. оставила кухню и воротилась в комнату. Там она накинула на клетку с попугаями старенький рабочий халат, включила телевизор. Затем устроилась поудобнее в кресле-качалке и начала раскачиваться взад вперёд, взад вперёд - плавно, ритмично, интригуя домашнюю живность вкусной маской, замешанной на свежей клубнике, сливках и надёжно скрывающей от мира сиюминутные печали. Маска эта при каждом колебании кресла медленно оползала по лицу вниз, так и норовя при первом удобном случае соскочить N. за вырез кофты, затем на живот, колени, икры...

"Как ужасно болит голова... болит... болит... ага-ага... голова... ужасно... м-да... зачем я...? голова... ва... что я...? почему... му...? м-да..." - мысли опрокидывались на N. одна за другой, возникая откуда-то извне, затем, едва-едва проникнув в организм, бурно мимикрировали, прикидывались в доску своими и растетекались себе по открытым всем ветрам каналам: ядовито, непрошенно, вязко, как бы забавляясь исподволь её милой растерянностью и скудным одиночеством...

Соль солоней моей печали

Вам не найти среди морей...

Лучи оранжевого солнца

Остриг ослепший брадобрей...

- А ну, место! Место, твар-р-рь, я сказала! Ну, кому говорю? Вот я щас как шкурку с тебя спущу, себе на тапочки бел-л-лые!

...Как холодно. В моем саду

Пищальник

Не мечет красную икру,

Не спит,

Звенит

Листвой

В оконце -

Хрустальной чешуей

К утру...

- Место! Кому говорю - место! Ты что, ослица, совсем оглохла, что ль? В последний раз повторяю, дрянь такая-этакая! Слы-ы-ышишь? Сейчас тапкой кину! Уже кидаю! Ра-а-аз... Два-а-а... Три-и-и... Три-и-и... Три!!! - искусно брошенный тапочек перелетел через комнату, настигнув на излёте обычную нарушительницу здешнего миропорядка - немолодую питбультерьершу, в очередной раз вздумавшую испытать терпение своей строгой, но справедливой хозяйки...

...Мне ленты шляпки треплет ветер,

Вы не один,

На белом свете:

Бог с Вами.

Вы там, где в небе

Апельсин

Разбрызгивает сок

И пышет,

Где жабры волн любовью дышат,

Бессильно плещут плавниками

В песке у Ваших ног.

Какой-то беспокойный моллюск, беспечно и сытно существовавший себе в аквариуме, ни с того ни с сего вдруг приподнялся к поверхности воды, выпустил свой мягкий нос наружу и замер, жадно внимая доносящимся до него извне акустическим колебаниям. Сплин - болезнь не только человеческая. По мере усиления звукового воздействия, нос пожилого ампуллярия постепенно удлинялся, твердел, моллюск на глазах становился всё уязвимее и беззащитней...

***

Вот уж беда, так беда... как водится, нагрянула в самый раз, когда её- никто не ждал! Ноготь потеряла Кукла. Остренький такой акриловый ноготочек, в цветочек расписанный художником и с тонкою золотою инкрустацией по краешку - дизайнерский, весь из себя такой ноготок, дорогущий, красивый.

А дело вот как обстояло, говорят: ближе к обеду решила бедняжка шуфлятку одну отпереть, ключик там был спрятан - заветный, маленький, от сестринской, где электрочайник стоял и столик с печенюжками на блюдце. Ну, и потянула Кукла ручку, чего-то там, видать, не рассчитала, зацепилась аккурат за щель в стойке, выдернула было палец, ноготь спасая, а в результате красоту пообломала...

Кто мне это рассказал? А пациенты, как вы думаете, на что? Вот они всё сами, своими собственными глазами и видели.

Ведь как у них, у посетителей, заведено: пришлёпают толпою по утру и - прямо в приёмный покой, рассядутся на кожаных диванчиках, тётки - подвое, потрое, дядьки - те, как принято, поодиночке. Застынут, каждый на месте, замрут без движения, словно воробышки нахохлившись (кто лаборантку ждёт для анализов, кто доктора, кто за компанию с подругой пришёл), и ну, давай, на Куклу пялиться. Будто в кино пришли, право слово! И вот уж глядят, как вдоль стойки пройдётся Кукла (...глянь, корова! ...ну, прелесть...), и вот уж, как куда обернётся, и даже как кому глазками стрельнёт (...стерва! ...о-ох, мля...) - всё, всё видят, ничего не упустят!

А стоит лишь Кукле чуть пониже над стойкой склониться, тут уж такое начина-а-ается! У мужиков из-под протезов слюна на пол льётся, бабы с перекошенными физиономиями молча волосы на себе рвут! Грудь Куклина сквозь вырез белого халатика разве что только наружу не вываливается, а так - нате вам, поглядите! - вот она, на виду вся - молода, спела, силиконова...

Вот потому-то многие и выжидают в приёмной часами, за ради одного лишь удовольствия: только б чудесный момент воочию лицезреть. А некоторые фрукты, так те по пять-шесть раз на дню в покой притащиться умудряются - извращенцы, тьфу! Сволочи, короче! Бездельники...

Время идёт. Вечереет -даже сквозь окошко видать. Пора уж домой собираться, а ноготок-то так и лежит себе на полу промеж колонны и ксерокса. Временами мордочки Кукле исподтишка корчит, а сам ... Сам золотцем сусальным так изнутри и светится, искрится, издевается. И подобрать вроде нельзя, - мужички давно уже на вырез Куклин уставились в деловом ожидании, облизываются, - да и затоптать жалко. Что ж делать-то?

Ох, и взревнула б, наверное, Кукла,- дали б волю, по-чёрному бы взревнула! отчего ж нет?! - но... нельзя. Никак не положено. Категорически! Почему, спросите? Так ведь арбайтен же! Орднунг не позволяет. Да и умеют ли плакать куклы? А кто ж их знает, сердешных...

ПИСЬМО ПЕРВОЕ

" Милая N.!

Так уж сложилось, что в последнее время я частенько наблюдаю за Вами. Обычно по вечерам. Правда, бывает, что занятие это всё чаще увлекает меня даже и утром, а в последнее время, и днём. Вернее, мне лишь кажется, что это только я один наблюдаю за Вами, но, скорее всего, как мне думается, Вы и сами давным-давно уже изучаете меня. И делаете это гораздо активнее, смелее, пристальнее и самым, что ни на есть, заинтересованным и тщательным образом, то есть... истинно по-женски.

Как правило, я гляжу на Вас издали. Обычно Вы ходите по квартире из двери в двери, потом сидите в кресле с ноутбуком на коленках или молча лежите в кровати, бывает, разговариваете по телефону. То вы кормите семечками птиц, то ласкаете морскую свинку, то поливаете цветы.

Иногда Вы приближаетесь ко мне и вроде бы (во всяком случае, так я ощущаю) глядите на меня: порою мило улыбаетесь, иногда плачете, нервно теребя ситцевые оборочки платья... а иногда с аппетитом жуёте бутерброд. Я изо всех сил машу вам конечностями, кричу, пытаюсь подавать знаки - только лишь для того, чтобы привлечь к себе Ваше внимание, но... обычно Вы наводите на себя неприступный вид и весьма торопливо отодвигаетесь куда-то в сторону. Туда, где я Вас уже совсем никак не могу разглядеть. Никак, как бы ни старался, как бы искренне ни желал этого, как бы мне ни было страшно и больно и за Вас.

Пытаюсь анализировать ситуацию, складывая воедино кусочки пережитых уже впечатлений, а в мозгу у меня почему-то складывается странное мнение - печальная мысль о том, что Вы и вовсе не замечаете меня, просто-напросто глядите сквозь меня вдаль, и ваши улыбки и слёзы отнюдь не предназначены мне...

Да-да, не удивляйтесь, милая N., и у меня тоже есть мозг, пусть он совсем маленький, неказистый, даже серый, но наравне с горячим сердцем тоже является одним из хранилищ моей души.

Как-то раз, я долго размышлял, над тем, что...

Нет, всё же, пожалуй, попробую описать.

Я беспокоюсь...

Вернее, мне больно...

Короче, мне больно видеть, как перед сном Вы, сопя, распинаете себя на белой простыне, плотно укутываетесь в одеяло (все уголочки подоткнуты) и оставляете себе лишь маленькую щёлочку для глаз, - мягкое окошко, предназначенное для того, чтобы Вы могли глядеть оттуда вне. Вот тогда, обычно, Вы напоминаете мне большого, почему-то вдруг окуклившегося ребёнка. Взрослую девочку. Трогательную, не понятую ни кем, шелковистую куколку-кокон, с трепетом и страхом ожидающую от Господа одной-единственной милости - Его величайшего соизволения. Вам как можно скорее хочется превратиться в имаго небесное: настоящее, крылатое имаго человека - Светлого Ангела.

Вот об этом-то я и кричу из своей тесной тюрьмы. Я предостерегаю, я ору Вам: "рано!" Я раздираю глотку свою, надрываясь в кровь: "рано!" В мясо рву связки: "слишком рано, девочка моя! слишком... - так мне сказал Голос". Но Вы не слышите меня. Вы отчаянно боитесь слов и поэтому плотно затыкаете уши. И только пронзительно-голубой взгляд Ваш пронзает меня насквозь, безразлично уходит в пространство, не останавливаясь ни на мгновение, не замечая бесплодных моих усилий...

Боюсь, my lady, что я кричу слишком тихо. Я слишком мал, слаб и силы мои, увы, подорваны. К тому же, на беду, физически нас разделяет непреодолимый барьер - прозрачный, холодный и прочный...

Засим

неизменно Ваш, А."

Комментарии: 1, последний от 10/01/2011. © Copyright Барамунда (ai26@inbox.lv) Размещен: 10/01/2011, изменен: 10/01/2011. 94k. Статистика. Повесть: Проза, Приключения, Фантастика Иллюстрации/приложения: 1 шт.		Ваша оценка:
Аннотация: Уничтожить куклу? Завалить её, а затем спокойно умыть руки? Ха! Легко сказать, конечно. А сами-то вы что-нибудь знаете об их мудреной физиологии или, может быть, хорошо разбираетесь в высшей психологии кукол - самых современных, высокотехнологичных, независимых и гиперсексуальных? Каковы их повадки, обычаи, предпочтения, страхи?

Барамунда : другие произведения.

Крысь (охота на куклу)