Аннотация: На Николаевском Стива продолжал грустить...
Анна грелась в паровозной будке. У машиниста будка была даже больше, потому он, не сумев поместиться, куда до'лжно, бежал вприпрыжку за локомотивом и вспоминал графа Толстого недобрым словом. Навстречу поезду двигался путевой обходчик Герасим со своей служивой сучкой Муму. На 12-ой версте Московско-Петербургской чугунной дороги они все и встретились. Тургенев позднее писал: "Не было барыни. Это всё результаты моего неумелого обращения с морфином. Зато машинист со стоптанными до подмышек от долгого бега ногами вошёл в историю РЖД в качестве легендарной личности. Чего и вам желаю! Любящий вас..."
Меж тем, не всё било ладаном в доме Облонских. Искали Анну, отправившуюся на Николаевский вокзал за билетами не то в Париж, не то в Сарапул. Сибарит Стива уже высматривал беглянку набитым глазом, намозоленным квартальными, подьячими и лицами без определённых занятий, коими обычно полны вестибюли вокзалов.
"Не зайти ли в ресторацию? - рассудил Облонский, приспосабливая вставные челюсти для застольного ренессанса. - В греческом зале нынче сиртаки подают... Как там у классика? Ехал грека через раку... Боже, какой слог высокий! Эй, вы нынешние, нут-ко! Нет ответа, а грех Зорба и ныне там".
Внезапно выключили электричество и свечи. Но оставался дизель-генератор для освещения тёмных родимых пятен нашей классики. Вот и воссияло!
На огонёк влетел Елдырин, снял пальто и Кафку, ударился в ноги, потом - оземь, обратился сивым селезнем и был таков. Но не таков был Жил, что из смежной сказки заглянул - занять щепотку соли, муки сусечного поскрёба да малый децл дрожжей, чтобы испечь пиццу к тезоименитству.
Жил раскинулся по столу щедрым щербетом дастархана, чем привёл в восторг Стиву, скромно ужинающего дежурным блюдом Николаевского вокзала - изысканным семилетним 'Мартелем' с растворимыми баристами и тростниковым сахаром грубого помола. Чтобы помол не грубил слишком сильно, всем гостям ресторации предоставляли антидемпинговый сахарин от купца Бродского. Сделалось тихо, как перед бурей, которая по уверениям крепкого горького пролетарского классика вот-вот грянет. За вокзальным окном что-то вдарило, потом сверкнуло. Половые мигом скрылись на кухне, преследуемые ужасом, проклятиями облитых суточными щами клиентов и неконтролируемыми охранкой чаевыми...
- Zipper fly, - прокомментировал Стива.
- О чём речь ведёте сударь? - удивился восставший из ботвиньи господин в сюртуке английского сукна за соседним столиком. - Гроза вокруг, а вы заклинаниями языческими бросаетесь. Не срамно ли самому-то?
- Я и говорю - молния, - отреагировал Облонский на критику снизу, после чего господин улёгся в мельхиоровый тазик с устрицами, намереваясь отдаться там древнегреческому Морфею.
Тем временем. На дальнем полустанке Герасим укорял служивую сучку:
- Ы-ы, э-э-о о-о-о... драндулет...
"Ба, говорить может, а всё немым притворяется", - подумала Муму, а вслух только взвизгнула - мол, ну-ну, не гони, начальник.
Подошедший к стрелке паровоз проревел влюблённым овцебыком и встал - давить непутёвого путевого обходчика не входило в его бизнес-планы. Машинист со сточенными почти до подбородка ногами еле перевёл дух, прежде чем испустить его. Согретая в будке Анна пригласила Герасима разделить с ней горькую долю управительницы паровоза. Дальнейшие отношения паровозной команды переросли из служебных в интимные. А как же иначе, когда вокруг ни зги не видать, а развлечений хочется?!
На Николаевском Стива продолжал грустить, то и дело впадая в крайнюю степень меланхолии. Литерный из Санкт-Петербурга запаздывал, и потому ресторан был полон благодарными встречающими. Официанты просто сбивались с ног, ритма и счёта. Бутерброды с севрюгой пропадали в голодных утробах, не успевая потерять девственность первой свежести. Пробойная икра не залёживалась на саксонском фарфоре, холодная телятина мироточила ароматною слезой и легко уминалась под белое вино N21 от господина Смирнова.
Изгнанная из паровозной будки Муму с тревогой наблюдала, как Герасим с Анной потихоньку тронулись в первопрестольную, заставив паровоз двигаться, подчиняясь механическому воздействию двух соскучившихся по ласке тел.
Каренин стоял на перроне, не помня себя, жены и таблицы умножения. Ревность разрывала его на части, и только участливый носильщик сумел помочь 'господину не в себе' остаться в рамках дозволенного уложением 'О спорах и томлениях в присутственных местах империи'. Он связал барина джутовой бечевой и повёз в участок, чтобы околоточный задал 'невпопадочному мусью' верное эволюционное направление.
В то же самое время началось нешуточное движение, поскольку к вокзалу приближался 'этот поезд в огне' с Анной и Герасимом на борту. Встречающие высыпали навстречу, полагая, что прибывает литерный из столицы. Высыпал и Стива. Каково же было его обаяние, когда в машинисте он узнал чумазую Анну. Стива даже прослезился, опростоволосился и позабыл, зачем прибыл на вокзал. А Каренин вырвался из плена носильщика и бросился к паровозу с криками:
- Анна, не ошибись! Не доводи до греха!
- Уже довела, - прогавкала справедливая Муму.
Каренин тут же лишился чувств и свалился под колёса дрезины. Доставали его всем миром и таки достали - герой немедленно тронулся умом от обилия советов да любви.
Позднее упавшему на рельсы Каренину воздвигли монумент 'Граф Толстой и бездушные лапы прогресса'. Стива подался в Бурлюки и до конца жизни ездил на 'Волге' ГАЗ-21 пепельного цвета. Анна вышла из паровоза и отправилась замуж за разговорившегося от многочисленных укусов и потрясений Герасима. Теперь они живут в Марьиной роще вместе с Муму и строят счастливое будущее, в котором нет места. Точка.