Снуська родилась мерзлявой. "А все оттого, что отец у нее с того свету, - гоготали дядьки, - знать, бледнокожий и дохлый". Волос у Снуськи и впрямь нездешний рос: рудой, тонкий да редкий.
К исходу большого круга мать брала ее на руки и носила до самого тепла. Подросла теперь Снуся, задобрела тельцем. Не по рукам ноша. К тому и ум в голове созрел, сам куститься принялся. Ясный мох, тут мать и решила, что малая сама себя обиходит, да и подалась на тот свет.
Много больших кругов мать то и дело кусала губы, замирала, лицом к борею, леденела глазом. Будто выглядывала потусветье в чащобе. Но не шла. А теперь вот решилась.
"Мочи нет, Снусенька, пойду я, - сказала. - Скоро ворочусь - одна нога там, другая здесь. Потерпи". Снуся потерпела малый круг световой. Потерпела средний темновой. Устала терпеть уж, ан все нейдёт мамка. Схолодало, белая вода закружила над древостоем, просыпалась на сухой лист, улеглась. "До первотравья не сойдет, - поняла Снуська, - значит, выживать одной мне ноне".
Вроде и свои есть поблизости: тётька здоровенная, мелкие дядьки, да еще старая мать-перемать слепая. Только нет в народе понятия, чтоб Снуське помогать: чай, не ручная уж, сама отыщет, чем насытиться, где от стужи укрыться. А коли нет, так и жить ей не след.
Теперь Снуська сама по себе. То колючника отроет на поживу, то пушехвостку на скаку упокоит. Одно худо: одиноко да зябко. В лютый хлад разве что тётька пригреет: в той столько тепла закупорено, об мелкую охолониться только в радость! Бывало, обымет Снусю тётенька, да и уснет. А мелкая согреется и от скуки давай на белом кривули пальцем выводить! Раз очнулась тётька, спросила: "Что царапаешь?" "Шифры, - отвечала Снуся, - мамка на том свете такие видела. Вот эта шифра - пясть, другая - шерсть, а та - семя". "Зачем они, шифры?" "Знать, сколько чего суть, и руки не занимать. Я на этом свете вот столько больших кругов, - показала Снуся на шифру пясть и растопырила пальцы, - столько. Когда еще круг пройду, шерсть будет. А потом и для семя пора придет". "Шерсть у неё будет! - гоготнула тётька. - Грейся пока, попа нагая". И снова задремала.
С того разу стали свои обзывать Снусю: то Шифрусей подразнят, то шифреничкой. Только одна слепая утешала, мудрая потому: "Не внемли, малая, лиху слову. Гряди с добром, зри где слом, дай малым поможь и обрящешь то ж. Раскроются твои шифры". "Ладо тебе, мать-перемать, за ум, - кивнула Снуська, - так и буду жить". И пошла в борея сторону - искать, кому благо дать. И мамку заедино. Вдруг да найдется та...
Долго-далеко ходила, по древостою нелады выглядывала, да впустую все. Пясть, шерсть - повторяла. Как-то забрела Снуся на скалистый кряж, пестрокрылок ища на поживу. Вдруг глянула вниз, где неледенеющий поток бьется, а на берегу... нога в снегу лежит. Лохматая, из своих кого-то. Уж не мамкина ли? Застучало внутри, заухало, болью грудь занялась.
Боязно, а смотреть надо! Ох, неспроста ж мать говорила: "Одна нога там, другая здесь"! Чуяла. Осыпью спустилась Снуся к воде, ближе подошла, по сторонам другую ногу выглядывая. Принюхалась. Нет, не свойская нога, а лосячья! Отлегло в груди, охолонилось.
Ковырнула Снуська белую воду, а под нею - целый лосяш лежит, нога только не вся присыпана. Мерзлый. Мяса на всех хватит до самого первотравья! Обрадовалась малая, хотела к своим бечь, мол, вот моё благо вам, только не дразнитесь! Но засомневалась: с чего бы вдруг лосяш с кручи спрыгнул? Или спихнул его кто?
Заглянула она в ушедшее, как мать учила. Видит: бьются лосяш с бером насмерть! Лосяш лосенка обороняет, скалой стоит. А бер наседает, прет! Да как наскочит лосяшу на шею! Видно, понял тут лопаторогий, что смерть ему пришла, да вместе с бером с кручи и ринулся... На острые камни упали оба. Взрослые лосяши увели лосенка в древостой, а бер скатился в воду, и понес его поток, понес! И возопил бер напоследок так тоскливо, что усомнилась Снуся: уж не бериха ли это прощалась с берчатами?!
Мотнула Снуся головой, ушедшее отгоняя, задумалась. Ежели правда так, то помрут с голоду-холоду малыши, без матери-то. Решила поискать берложу. Принюхалась, пригляделась к занесенным следам берьим, по ним и пошла. Скоро нашла укрывище - в ложбинке, под валуном, в сухой листве затаились двое берчат. Молчат, не дышат даже, сметливые! Им бы спать до талой воды, а как без мамки уснешь! Ни молока, ни тепла...
Забралась Снуська в берложу. Тесно. Малышей угомонила тихой думой. Как метаться перестали, пригладила их, к себе прижала. Стали те тыкаться Снуське в живот, сиську щупать. А какая у малой сиська - сама детёныш! Пока согревались, все размышляла: как бы прокормить берчат? Наконец, надумала.
Пошла к потоку, где лосяш лежал. Стала отламывать ногу - не поддается! Легла она тогда на лосячье бедро, поднатужилась, тепло из себя через живот выгоняя... Не вдруг, но подтаяла нога. Стала Снуся грызть мясо, шкуру отплевывая, пока до суставной кости не догрызла. Попробовала вновь отломить ногу. Пясть, шерсть, семя. Поддалась нога. Пока ломала, все тревожилась за берчат - не случилось ли чего с ними!
Как доволокла ногу к берложе, обессилела. Только и хватило мочи к малышам прильнуть. А наутро стала Снуська отгрызать лосячье мясо, во рту пережевывала, да берчатам в пасть совала. Те поначалу противились, но потом приохотились, глотали. И снова спать ладились.
Пясть, шерсть, семя темновых кругов спустя, потеплело. Стала Снуська думать, как приведет берчат к своим, как будет учить их искать пропитание. Не сбылось.
Поутру выглянула - снаружи бериха стоит! Облезлая, худая, задняя нога вывернута наружу. Выжила. Оскалилась бериха, рыкнула. Упокоить такую тушу только взрослый свой горазд. Отступила Снуська. Остатки лосячьей ляжки к берихе подвинула и ушла, борею спину подставив. А как до своих дошла... глядит, мать сидит, к Снуське боком. Живот огромный, как хрюка съела. Спина круглая. Будто шифра шерсть! Подошла Снуся ближе. "Что там?" - тронула мамкин живот. "Семя отца твоего зреет, - ответила та, - брат тебе будет". И впрямь раскрылись шифры, подумала Сну. А ведь угадала мать-перемать! Как видела, слепая.