Иному при вопросе "Назовитесь, пожалуйста" удобнее и привычнее заученно бросить "Иванов Иван Иванович" с вариациями, я же не таков. Проще, гораздо проще. Говорю "фиксер" и не просто представляюсь - обнажаюсь, как будто торс распахнут по оси грудины, ребра, словно двустворчатые ворота, разъехались вправо и влево, и суть моя тускло блестит внутри. Так ее, поэтическую метафизику в узилище зримых, осязаемых образов! Чтобы потрогать. Чтобы понюхать. В конце концов, попробовать на зубок. Там, в груди на месте сердца зычно шелестит металлическая цепь, туго распятая между звездами, и, ей богу, обладай мое сердце собственными разумом и голосом, воскликнуло бы: "Эта аватарка меня вполне устраивает!"
Еще бы не устроила! Ведущая звезда - сорок шесть зубов, ведомая - восемнадцать, передаточное число больше двух с половиной, и этого вполне хватает для того, чтобы сосуды вполне ощутимо гудели, распираемые током бешеной крови. Я знаю. Слышу. Чувствую.
Когда я перестал отделять себя от велосипеда? Не знаю, давно. У нас тонкие, олдскульные трубы, верхняя труба вытянута строго параллельно земле - никакого слопинга, слопинговые рамы отчего-то представляются мне гиенами с гнусаво приопущенным задом - и если у мировой гармонии существует карнавал масок, сегодня она щеголяет в маске моего фиксера. Фиксер - это воплощенная простота, два колеса, рама и единственная передача с колесом, наглухо принайтованным к звезде. Свободного хода нет. Просто нет. Истреблен как класс. Пока едешь, крутишь педали, пока крутятся педали, едешь. Я, наверное, чокнутый. Охотно допускаю, но мне почему-то ближе придумка, будто я адепт странной веры в простоту и простые вещи, и в таком разе религиозен до последнего болта. Истово верю и верю в то, что верю.
- Степанов, пакет в "Айнер". Возьми на стойке секретаря.
По мою душу. Никогда не перестану тащиться от собственной исключительности - в офисе, битком набитом деловой одеждой - да, да, все, разумеется, на людях - мне единственному позволительно разбавлять строгий официоз футболкой и карманистыми штанами, которые секретарша Юлечка зовет по науке "карго". У меня карго, она - не карга. Уля-ля.
- Володька, только быстрее, умоляю! В "Айнере" рвут и мечут, шеф зол, как голодный волк, а я напечатала вот только что. Ну, пожа-а-алуйста!
- Прошью пробки, словно игла полотно, просочусь между машинами, как вода сквозь камни, и самая красивая девушка в конторе не будет уволена!
Она меня обожает, в ее глазах я мог бы искупаться в елее, мирре и ладане вместе взятых, но благоразумно прячусь за миф, гласящий, что мужчина слеп и ничего вокруг не замечает. Время от времени "туповатому курьеру" делают попытки раскрыть глаза, но я, посмеиваясь, прикидываюсь дырявым колесом: "Ничего не понимаю! Да, Юлька симпатичная, но при чем тут я?" Верки мне хватит за глаза, и что, скажите на милость, я должен делать с гаремом? Не-е-ет, только простота спасет мир...
- И осторожнее, Володька. Слышала, конкуренты обещали устроить тебе пакость... - и многозначительно вздохнула.
Конкуренты - это "Скороход", курьерская служба самого мерзкого пошиба, произрастающего из пафосного и искреннего заблуждения, порожденного логикой нашего зазеркалья, дескать, даже мелочи должны фонтанировать стилем и лить воду на мельницу имиджа компании. Да, надо полагать, это сверхстильно развозить почту по центру Москвы на "хаммерах" и одевать своих курьеров в Гуччи и Армани, только с тем, что под магнетизм злых чар попали многие звучные имена города, я поделать ничего не могу. Хотя, почему не могу - ежедневно возношу хвалы нашему "генералу", что не повелся на эту модную мишуру и по-прежнему зрит в корень.
- Юлечка, ты мой ангел-хранитель, - подмигнул и пошел к выходу.
А выходя из ресепьсьон, подошел к Вадику и Виталику, нашим Аяксам, одинаковым, словно всамделишные братья, только одинаковость их не того толка, от которого более-менее вменяемый субъект зайдется гордостью. Одинаково пустые, напыщенные офисные хлыщи, в окружении девушек такие блещут "интеллектом", который, по их мнению, символизирует тонкий разговор, обильно пересыпанный техническими терминами вроде "битые сектора", "тройная буферизация" и "непрерывное кэширование". Аяксы, кажется, что-то ксерили, самодовольно разглядывая себя в зеркало, и вяло ругали новое "железо": "Дрянь какая-то, не успел купить, уже пожалел. Солидарен, комрад Виталий, эти распиаренные смартфоны - лажа". А когда в зеркале нас стало трое, и обоих за плечи облапило нечто несуразное - восемьдесят кило стройности, издевательского панибратства и язвительности, упакованные в широкие штаны с прищепкой у щиколотки и ярко-оранжевую футболку - офисных героев перекосило.
- Друзья мои, любите вещи. Не плюйте им в душу и в ответ получите искреннюю привязанность. Кстати, здравствуйте.
- Не уверен, что кстати, - процедил Вадик, брезгливо поеживаясь. Костюм от Зенья офисного Ланселота испоганил презренный кэжуал. - В тупом железе есть душа? Никогда бы не подумал.
- "Никогда бы не подумал"... - я поцокал, пробуя на язык признание. - Не советую делать это жизненным кредо!
- Ах ты...
- Тише Вадя, девушки смотрят, - шепнул Виталий, одергивая друга, меня это, впрочем, уже не интересовало, но при том, как девушки любят смотреть, а еще чаще - подсматривать, не уверен, что даже малейший бит сцены у зеркала упустят широкоугольные глазки наших прелестниц.
Мой фиксер стоит в самом центре вестибюля, и голову даю на отрез - дизайнер, проектировавший офис, видел во сне откровение, иначе как объяснить тот факт, что даже в черно-белом, стильном до неприличия интерьере мой бело-черный кастом запросто исполняет роль шоу-стоппера? Попробуйте не приклеиться к нему глазами, и чувство красоты, обидевшись, перейдет к кому-нибудь другому. Белая тонкотрубная рама, черные ободья с черными же спицами, белые шатуны при белой ведущей звезде и восхитительно черный руль из древесины гренадилла на белом выносе - это архетип в мире средств передвижения, такой же заслуженный, основательный и соразмерный, как нервный аргамак, винтажный байк или космическая ракета.
- Вован, - буркнул насупленный охранник, привлекая мое внимание, и кивнул на улицу. - Ждут. Осторожнее.
Каким идиотом нужно быть, чтобы для утоления оскорбленного самолюбия отрядить целый "хаммер"? Я кость в горле "Скорохода", и по их гениальному замыслу какое-нибудь ДТП с нелетальным исходом для тупого велосипедиста должно раз и навсегда отправить в небытие прочие виды доставки корреспонденции кроме как мощным, рыкающим танком на колесах. "Остап Бендер попал под лошадь" в наши донельзя циничные времена прозвучало бы с газетной страницы как "Две с половиной сотни лошадиных сил против одной человеческой... угадайте исход".
- Угадайте исход, - улыбаясь, я вывел машину (зову его Белый Бим, Черный Руль), нагло подмигнул "хаммеру" и метров двести держал дорожный танк под хвостом, не давая разогнаться больше пятнадцати. Лениво крутил педали, на истеричную "бибику" ответил "ХренВам-ом" (правой рукой энергично дырявишь небо, а ладонью левой смачно печатаешь плечо) и, наверное, все конторы на Ильинке, десятки камер видели фиаско четырех колес перед двумя (ну не давить же меня на глазах клиентов, паче того - перед глазками камер).
Каким придурком нужно быть, чтобы образ большого и мощного "хаммера" заслонил собой ма-а-асенькие нюансы и среди них здоровенный, гигантский вопросище - ну как, как слону топтаться в посудной лавке и не разбить один-второй сервиз? Как же нужно зациклиться на понтах и пафосе, чтобы не представить себя за рулем этого вездехода, скажем в Рыбном переулке, сплошь и вечно заставленном дорогущими авто? Или просто не дает покоя пословица об игольном ушке и верблюде, и как же нужно ненавидеть меня, всякий раз таскающего через игольное ушко не верблюда, но то, что положено - нить?
Сзади натужно ревет "носорог" - меня пугают. Грозятся раздавить в лепешку и обещают не погнушаться испачкать колеса в крови. Понты. Бессмысленные и гнилые. В преклонных годах, когда отложенные соли и скрипящие суставы не позволят мне трюкачить, и весь из себя такой солидный я буду неспешно вспарывать междурядье и ловить на себе восхищенные взгляды, засяду за мемуары. Была "Америка одноэтажная", появится "Москва однополосная". В своем роде это одноэтажность особого свойства. Ого, мне звонят.
- Владимир, ну куда вы так спешите? Ей богу, я не успеваю.
- Дан приказ ему на запад, вам - в другую сторону.
- Может быть, подвезти? Мне не трудно.
- В театр я хожу в костюме, и никогда не езжу по переулкам на "хаммере". Это привила приличия, Толик. Мама не учила?
"Толик" его бесит. Всегда бесил. Уверен, господин Семихвостов даже объяснить не смог бы, почему простой "Толик", без намека на отчество так злит. Наверное, от нас волнами исходят флюиды презрения, этот девятый вал качает даже "хаммер", и там, на борту, капитана просто колотит от ненависти.
- Ну, держись, гаденыш-ш-ш-ш...
Вряд ли. Ускоряться на перекрестке - глупость. Еще большая глупость - заблуждение, будто быку позволено то, что позволительно Юпитеру. Нет, не рассекаю перекресток в громах и молниях, за мной не развевается пурпурный плащ и на эмблеме Бима вовсе не трезубец, но современные Юпитеры пользуются своими привилегиями "без шума и пыли". Я тихой сапой, мало не пешком свернул направо, на переднем колесе сделал издевательский оборот на триста шестьдесят и неспешно покатил дальше. Толян зол. Больше того - взбешен до потери способности соображать, и моя жизнь повисает на ниточке.
Рвет с места, сворачивает. Мир с овчинку. Горизонты сужены. Полотно дороги бьет в глаза, как яркий свет. Двигатель ревет. Кожаная обивка в трубочку сворачивается от мата. Маленький Мук уходит. Скороход не успевает. И когда надеваешь старую Москву на себя, как плотный макинтош - она повсюду, и ты внутри, точно в скафандре, яркие малиновые конусы, рассаженные на асфальтовой поляне, будто клубника, сочными каплями брызжут в глаза. Визжат покрышки, "бык" отчаянно тормозит перед раскопом, и лишь черно-белая простота тенью скользит по узкому перешейку на ту сторону. Рубикон. Граница. И на той стороне мой тебе пижонский скидстоп, Толян! Стоим.
С минуту "хаммер" молча и тонированно остывал, затем окно приоткрылось.
- Володя, давайте поговорим.
- О чем?
- Ну что вы как маленький? Уйдите в сторону, отступитесь и сможете купить себе десять таких велосипедов.
- Толик, не усложняй. Живи просто. Делай свое дело и не точи зубы, - прислонив Бима к компрессору, я подошел. - Хорошая машина.
- Хочется такую?
- Мама не велит. Но зачем ты его мучаешь? Этому зверю место не в пыльной, тесной Москве, а на бескрайних просторах.
- Он шепнул? - ехидничает.
- Да. А еще ему не нравится идиотская наклейка. "Скороход"... Просто бесит.
- Хорошо, тысчонку надбавлю...
С грохотом под "хаммером" осело. Белесый асфальт сверкнул на изломах девственным антрацитом, кое-где посыпались клубничные конусы, машину швырнуло вперед и крепко приложило бампером к излому. И вот ведь ловушка для "носорога" - наверное, существа высшего порядка все же есть, и забавы у них такие же, как у наших далеких предков, только ямы для "хаммеров" они роют не палками, а временем и стечением обстоятельств. Провал точно по размеру, тютелька в тютельку, даже двери не открыть. Такой вот жутковатый "кутюр". Тот, в машине, с минуту поматерившись, замирает и успокаивается - подумаешь, эка невидаль, приедет аварийка и вытащит - вот только нам беспокойно. Твою мать...
С обломком асфальта взгромождаюсь на капот "носорога" - даже прыгать не пришлось, просто переступил с разлома - с размаху рассадил люк и рявкнул:
- Быстро наружу!
- Идиот! Стекло...
За шиворот выволок Семихвостова и мало не швырнул на "большую землю" - аж перекосило бедолагу от смеси ужаса и удивления - и едва я сам встал на относительно твердую почву, бедняга "хаммер" исчез в подземной Москве. Смотрит на меня Толян и ничего не понимает. Не знает. Не слышит. "Парень, хозяин "газ" открыл, хочет давить. Уж вы поосторожнее..." "Спасибо за бескрайние просторы, а наклейка на самом деле дурацкая. Да еще розовая. Езжу по Москве, как волкодав с бантиком. Тьфу..." "Парень, уводи его! Долго не выдержу! У-во-ди-и-и!"