Мы только что посетили могилу моего брата на новом кладбище в старинном русском городе Козельске, известном миру по стойкому противостоянию Батыевым ордам, обложившим его со всех сторон в весну 1238 года, и вышли к автобусной остановке возле городской поликлиники. История небольшого городка заставляла меня с моей половиной, приехавших из вольного Ростова-папы, с уважением поглядывать на местных жителей, хотя по материнской линии я тоже имел родовые корни отсюда. Тогда татаро-монголы не могли взять малую крепость вятичей в течении семи с лишним недель - 51 день - потеряв под ней тысячи косоглазых воинов - за одну только ночь козельцы ножами вырезали их более четырех тысяч. А еще орда лишилась нескольких темников с сыном Бурундая в том числе, и даже одного чингизида из свиты Батыя. Ни один город тогдашней Руси не сумел давать достойный отпор поганым столько времени, все были взяты за один-три дня, только столица Владимир за две недели. Вообще, большая часть Руси была завоевана за три месяца. Когда Батый ступил наконец на главную площадь городка, он не сходя с лошади ткнул пальцем в пепелища вокруг, на которых не осталось и стона защитников, полегших как один, с женами, детьми и стариками, закрывшимися в горящей факелом церкви, и взвизгнул клекотом степной вечно голодной птицы: Могу болгусун!
В переводе это означало Злой Город!
За беспримерный подвиг горожан, освященный почти восемью прошедшими с тех пор веками, премьер министр Медведев подписал указ о присвоении Козельску звания "Города воинской славы", как и тем городам, большим и малым, известным и незвестным, которых развелось за стеной Кремля в Александровском саду - не пересчитаешь. Не "Города героя", как обязан был он сделать в честь ратного подвига наших пращуров, велико унизивших всесильную орду, успевшую оседлать полмира, а "города воинской славы", как многим краше подрисованным, купюрным. Чтобы "вечно пьяная" русская нация, успевшая не иначе "спьяну" оседлать одну шестую часть мира, и даже дошедшая до Османского Трапезунда, намереваясь, если бы ее не остановила масонская революция, омыть сапоги в Индийском океане, не слишком бы о себе мнила. Об этом факте любит с сарказмом напоминать "ценитель" всего русского Жириновский, член масонской ложи, как можно узнать из интернета. Местные власти разбили площадку, возвели стелу с датами исторического события мирового значения, с мелким бассейном с фонтанами по бокам. Железно-каменный крест, давно поставленный стойким козельцам благодарными потомками и века простоявший на месте древнего детинца, спровадили во двор местного музея. Там он и затерялся за невысоким забором, грязный, вросший в землю по перекладины. Саму площадку со стелой власти разбили не в центре города, где все происходило, а на окраине, сбоку старого кладбища, между остатками ракетной части и деревней за железнодорожными путями, не иначе с умыслом, чтобы людей ходило туда поменьше. Умысел удался.
Новое кладбище, на котором был похоронен брат, открыли на другой городской окраине, оно было куда больше старого, расположенного за границами старого города, на нем козельцы погребали усопших сограждан в течении многих веков. И если на старом даты между рождением человека и его смертью равнялись цифрам от семидесяти пяти до ста с лишним лет, то на новом средний возраст умерших был в районе 35 лет, а чаще мелькали цифры 18-25 лет. Такие следы оставили после себя сначала царская "кровавая" власть, а потом новая "светлая" с социализмом и "дерьмократией". Но тут, как говорится, кто чего достоин, тот его и получил.
Была середина августа, жара стояла за 30 градусов, непривычная для этих мест в самом центре России, а точнее в 250 км от Москвы, наверное сказывалось "мировое потепление климата". Эта утка была запущена по миру для того, чтобы люди не вдавались глубоко в алчную природу магнатов разной длины и ширины и преимущественно одной шустрой нации, опутавших планету в погоне за прибылью сетью глобальных концернов, отравляющих атмосферу миллиолнами тонн вредных выбросов, одинаковых с выбросами самых активных вулканов. Но те просыпались в столетия раз, а эти ворочали ртутно-цинко-свинцовыми черными клубами дыма денно и нощно. Теперь эти тучи стало видно меньше, но результат не поменялся.
К поликлинике, где была стоянка транспорта, подкатил обшарпанный визгливый автобус, раздраил погнутые двери, моя сестра села поближе к выходу, я со своей половиной сразу за ней по другую сторону прохода. Салон стал заполняться народом, билетерша впереди принялась их обилечивать, недовольно и почему-то высокомерно хмуря брови. Я взялся приглядываться к людям, в основном среднего и пожилого возраста в поношенных одеждах, отмечая про себя, что изменений в лучшую сторону с приходом в Кремль новых властей не прибавилось. Увеличился в этих святых местах с Оптиной Пустынью под боком разве что грабеж, он сказался и на ценах на дома у стен обители, достигших пяти миллионов рубликов за домик с небольшим садиком. Проклятые москали оказались как всегда впереди планеты всей. В это время в салон вскарабкалась по ступенькам живая женщина за шестьдесят лет с крестьянским красноватым лицом и узловатыми руками, уцепившимися в корзинку. На голове был повязан цветастый платок, длинное платье было в мелкий цветочек, плечи укрывала вязаная потертая кофта, а на ногах серели пылью сельповские туфли. Она плюхнулась на переднее сиденье и сразу поинтересовалась, доедет ли автобус до автовокзала. Но билетерша, которой было лет за пятьдесят, эдакая комковатая баба, вместо ответа грубо одернула ее требованием оплаты за билет. Крестьянка начала оправдываться, мол, милая, пенсии и трех тысяч нет, только на своем тянут, забыв про колбасу и про одежду, не вспоминая про мебели с новыми телевизорами, с теплыми уборными и главное с газом, за который особая благодарсть Черномырдину - Шлееру, забывшему его подвести не только до их деревни - до большей половины деревень по всей России. А лекарства стали совсем недоступными. Что врач выписал - не купишь, лучше бы закрыл перед носом двери, на душе было бы спокойней. Но хозяйка салона взъярилась еще больше, она наклонилась вперед, бордовея лицом, и начала обзывать крестьянку последними словами, присыпая их откровенной руганью. Люди в салоне молчали, будто оказались на речном дне, ни один не подал голоса ни за ту, ни за другую стороны, а билетерша входила в раж, набирая обороты под неловкие оправдывания деревни в возрасте. Она начала привставать со своего просиженного места, намереваясь то ли дать зайцу по морде, то ли взять его за шкирку и выкинуть наружу. Салон продолжал молчать, словно захлебнулся грязными потоками оскорблений, предназначенными, казалось, теперь как бы для всех. Мы с недоумением завертели головами, не зная, что предпринять. Наконец, моя сестра вскочила с места и выдернув из сумочки купюру, попыталась всунуть ее в руки билетерше с объяснениями, что оплачивает проезд крестьянки, только пусть та оставит человека в покое. Но хозяйка салона отстранилась, ей доставляло большее удовольствие оскорбить человека, нежели принять за него оплату, она отшвырнула руку сестры и отвязалась теперь и на нее. Но сестра за словом в карман никогда не лезла, тем более, жила в этом городе, прослужив в ракетной части ракетчицей чистый четвертак, и билетерша в обвинения добавила наконец свои оправдания. Так продолжалось минут десять, до тех пор, пока автобус не выехал из окраинных закоулков на главную улицу городка. Козельский народ, потомок славных пращуров, продолжал безмолствовать, как молчал он в случае перед этим, когда в такой же примерно автобус, только ехавший на Механический завод, ввалился полупьяный мордоворот из местных скорее всего авторитетов, и сходу облапил задницу женщины, протянувшей оплату водителю. Мы тогда ехали так-же втроем в Оптину Пустынь, чтобы окунуться в святой целебный источник с водой в четыре градуса, бивший из-под земли.
Женщина с трудом отцепила его лапу от ягодицы и проскользнула в середину салона, а краснорожий идиот завалился на капот двигателя "пазика" в кабине, закрывая не только лобовое стекло, но и нарочно заваливаясь на переднее сидение сразу за капотом, на котором сидела сестра. Та вскочила с места и со словами, мол, вы хотите здесь сесть? пожалуйста! - отбежала вовнутрь автобуса, без борьбы уступив свое место. Угнездившись в нем, местный идиот лет за тридцать повел вокруг нахальным взглядом и натолкнулся на мой, мужчины из Ростова-на-Дону. И завилял зрачками как шелудивый пес, урвавший не свой кусок, и заерзал на месте широкой задницей. Салон, набитый людьми, молчал, не смея сказать слово поперек дегенерату от рождения, возомнившему себя другом члена правительства в Кремле, в котором до сих пор сидят подобные ему. Только куда более отпетые. Мы вышли из автобуса на повороте к обители и я, только прилетевший со своей половиной из тура по Америке, долго пожимал плечами, не представляя, как поступать в таких случаях, тем более, приезжему. При таком единодушном равнодушии если дашь подлецу в рожу, могут и не понять благородного порыва. Наверное, у них появились свои понятия о старо-новом крепостном праве.
Грубая лайня билетерши начала утихать, видимо, первый заряд был полностью израсходован, она даже заикнулась о том, что провезла бы зайчиху и бесплатно, если бы та покаялась перед ней, признавшись со ступенек в безденежье. Странно было слышать об этом от грузной женщины с комковатым помидорным лицом, машинально перетиравшей купюры между пальцами. Не верилось как-то в ее великодушие, наоборот, не исключался новый взрыв, взраставший на той же почве безбилетного проезда. Пока он готовился, я в полной тишине произнес короткую речь о том, что добрые дела надо делать молча, тогда толку от них будет больше. Ответом на библейскую истину были только глубокие вздохи крестьянки, не знавшей, куда девать большие руки. Между тем, автобус подъехал к проходной в военный городок, сестра встала и направилась к выходу, а нам нужно было ехать дальше на вокзал, за билетами до Ростова-папы. И вдруг крестьянка приподнялась с сидения и уцепилась руками в пальцы сестры, громко благодаря ее за заступничество и прося разрешения поцеловать ее руки. Это было так неожиданно, что мы тоже примолкли, и пока сестра вырывала запястья из цепких заскорузлых ладоней, нам стыдно было смотреть друг другу в глаза. Люди в салоне продолжали молча наблюдать за дорожным спектаклем, уйдя в себя или отвернувшись к окнам, никто из них не выразил ни солидарности с благородным порывом сестры, ни радости за то, что не иссякла еще русская доброта и сердечность. Ни даже негодования. Для нас оставалось полной тайной, что творилось в их душах, казалось, вокруг праздновало свою победу абсолютное равнодушие.
Но, как оказалось, это было не так.
Сестра вышла на своей остановке, автобус при полном молчании пассажиров проехал с километр до следующей. Пока машина тормозила, с переднего сидения встал пожилой мужчина под семьдесят лет, ни разу не обернувшийся, не издавший ни единого возгласа и, сдернув с ведра тряпку и захватив рукой несколько спелых красных яблок, протянул их билетерше. Она грубо отмахнулась от подарка, даже отпихнула дарителя, послав его подальше прозрачным намеком, но мужчина продолжал выкладывать яблоки на капот двигателя, накрытый кожаным чехлом. И хозяйка салона смилостивилась, разрешила положить перед собой несколько штук. Попросила дать ей парочку плодов и крестьянка, видимо, привыкшая уже попрошайничать. Мужчина не глядя кинул на сидение перед ней два небольших зеленоватых яблока, как какой-то бродяжке, и направился к выходу, не ответив на благодарности даже кивком головы. И тут-же по салону пронесся вздох облегчения, словно возникшая из-за пустяка проблема растаяла дымком от папиросы. Люди ободрились, встряхнулись и подняли головы, глаза начали наполняться смыслом...
Этот случай произошел в этом месяце августе в древнем и славном городе Козельске, самом русском из всех русских!
Бывает, стоишь в очереди в любом из учреждений, хоть в магазине, хоть в сбербанке с оплатой за болезное наше ЖКХ, пекущееся о нас дальше некуда, а какой-то или чаще какая-то чинуша лениво возится перед монитором, не забывая поговорить по сотовому, заглянуть в зеркало и подкрасить злые губы, стянутые презрением к толпе за стойкой. Выйдешь из очереди, не выдержав издевательств над своим самолюбием, начнешь выговаривать ей о том, что нужно ценить чужое время, отмерянное нам не ее стараниями, а высшими силами, получая в ответ еще большее презрение. И тут-же из очереди раздастся резкий окрик, чаще женский, утверждающий, что ты никто и звать тебя никак, и если каждая сявка будет отрывать человека от работы, на ту сявку можно и насрать без извинений. Или дать в морду. А за стойкой продолжает измываться над всеми, в том числе над своим заступником, образина в лице чинуши, а ты ощущаешь себя дурак-дураком, возомнившим себя защитником угнетаемых.
А если рассудить, твое ли это дело, и нужна ли русскому народу твоя русская защита!?Защита угнетенных, как бывших при царях, так и нынешних, при других нахлебниках? В том-то и вопрос!