Шел по центру нашего Ростова-папы, вдруг на углу пр. Соколова и ул. Суворова, на той улице, на которой донские казаки пытались приписать себе особняк Парамонова, увидел мемориальную доску, посвященную... Георгию Булатову. На ней четко было написано, что в этом доме жил поэт, сценарист, издатель и еще какой-то "ва...ятель", который принес нашему городу, а может, государству, массу приятностей. Короче, госдеятель. Я оторопел, зная Жору в течении многих лет лично как человека, не слишком сильного в поэзии, выпустившем одну книжку по госзаказу, не считая выпущенной за свой счет в своем издательстве, тем более, не увлеченного общественными делами. Он поспешил открыть с перестройкой издательство, в котором стал печатать себя и бедных местных графоманов за их счет. То есть, работа на свой карман.
Тогда он был в литобъединении "Дон" под руководством Кудрявцева заведующим секцией поэзии, а я соответственно вел секцию прозы. Все мы только стремились стать членами СП СССР. С самого начала у нас, как в любом творческом обществе, шли перепалки, каждый пытался донести до других свою правду. Но мы осаждали слишком ретивых, и все шло как бы в русле.
Но в начале перестройки все пошло кувырком, поэты и прозаики разделились на белых и красных, и так-же на -махновцев-анархистов. На эту роль крепко походил Гена Жуков, лидер заозерцев, с которым я старался не слишком портить отношения. Ведь творчество неподвластно боковым течениям. И пошло- поехало как на поле брани.
Я не заметил, как стал лидером славянской группировки из-за чисто русского происхождения. Меня приглашал к себе в обком Леонид Иванченко, второй секретарь обкома, и я приперся к нему весь в цепях сообразно наступившему времени. Но основательного разговора у нас не получилось, я категорически был против старых пердунов, что в Кремле, что в Ростовском обкоме. Хотя Леонид Андреевич долго не оставлял надежды сделать на меня твердую ставку.
Жора Булатов больше качнулся в сторону западников, потому что отец у него был евреем, а мать с Таганрога. Мемзер, одним словом, но верный до конца чистым евреям. Я надрывался в том, что перестройка должна идти в направлении русском, нас и без того унижали всякими уравниловками.
В другом лагере требовали, чтобы Россия и все ее сокровища были для всех. Дошло до полного раздела по всем направлениям, руководитель не знал, что с нами делать. Но Жора не отходил от меня ни на шаг, как и другие из их лагеря с довольно маститыми членами СП СССР, как например, поэт-еврей Долинский, переманивая на свою сторону. Да куда там, в этом отношении крестов я не меняю..
Я тогда считался наиболее перспективным прозаиком, приглашали на поездку в Москву в ЦДЛ на отмечания юбилеев донских писателей как Закруткин, Калинин и других. То в прибалтийскую Дубулту на встречу с молодыми писателями СССР, выбирали в президиумы или давали путевки дли выступлений перед сельским жителями. И печатать стали круче, что в донских газетах каждую неделю с портретами, что во Всесоюзных изданиях.
И тут меня предупредили, чтобы я был с западниками поосторожнее и не раскрывал своих карт, где меня пригласили печататься, да кто хочет издать,.для них друзей в русском понимании не существует. Я поначалу не понял, всегда считал, что талант вне нации. Если человек тянет на гения и говорит умные вещи, то какая разница, кто он и откуда. У немцев есть гений Гете с мощной харизмой, и есть еврей Гейне на планку ниже по таланту. Но обеих читают, кому кто больше по душе.
Оказалось, предупреждение было не напрасным. Тогда, на волне успеха, я разослал свои произведения в издательства "Молодая гвардия" "Советский писатель" и другие. У меня сохранились письма из редакций, что мои рукописи находятся уже в издающих редакциях, они одобрены к изданиям редакторами с большими именами, таких как Юрий Скоп в "Советском писателе" и Феликс Ветров в "Молодой гвардии", и скоро станут книгами. Мало того, многие журналы после выхода в журнале "Дон" моей повести "Приемный пункт /стеклотары" убедительно просили меня как автора прислать любой экземпляр этой работы, хоть пятый, с обещанием неплохого гонорара.
Я уже стал выбирать, кому что отсылать, тем более, что престижный журнал "Уральский следопыт" напечатал большой рассказ "Списанная", а журнал "Новый мир" обещал напечатать статью "Страх", наделавшую на Дону немало шума. Помнится, редакторы показывали мне мешки писем на мое имя.
Жора Булатов тем временем не отходил от меня ни на шаг, несмотря на насмешки со стороны моих единомышленников и предупреждений, что волка исправит только красный флажок. Но я продолжал верить ему, ведь мы были постоянно вместе не только в лито, но и во всех поездках по Дону, и рассказывал ему о своих делах как почти другу.
Оказалось, ребята и доброжелатели были правы. Вскоре рукописи моих романов и повестей с рассказами скопом стали возвращаться из столиц с перифериями фактически без всяких объяснений. Я заметался в поисках выхода из странной ситуации, не зная, на кого направить свое подозрение. И не находил ни одного следа, только догадки о том, что может быть Петров, заместитель главного редактора журнала "Дон", который был против публикации "Приемного пункта" в этом журнале, устроил на меня облаву, будучи моим почти врагом. Она вышла лишь по твердому настоянию главного редактора Василия Воронова с несколькими маститыми донскими писателями.
Меня вдруг не приняли в Союз писателей, хотя я был кандидатом под номером один. Это был удар ниже пояса, который пришлось переживать довольно долго. Тем более, что враг не показывал своих намерений никаким образом, Жора по прежнему интересовался не только моим здоровьем, но и семейными с творческими делами. Он давал советы, общие, не приносящие ничего, заставляя часто недоумевать.
И только несколько лет спустя, когда Булатов неожиданно умер, Эдик Холодный, известный ростовский поэт и чистый еврей, недолюбливавший мемзеров, вдруг разоткровенничался в автобусе, в котором мы ехали, о том, что Булатов сексот КГБ, а потом и ФСБ. Что Витя Петров, замглав. редактора Дона, тоже недалеко от него ушел, одновременно состоя в организации русских офицеров. Что у обоих возможностей в этом плане пруд пруди. Но Жора все таки не какой-то там Петров, он знал свое дело туго и я для него был просто разводкой для нужной в органах галочки.
Это обстоятельство заставило меня пересмотреть многие взгляды на вещи, которые казались такими обыденными. Думаю, что я стал осмотрительнее.
В настоящее время в Танаис Ростовской области свозят гробы с телами участников так называемой "Заозерной школы". Там хотят соорудить им мемориал, как "павшим в борьбе с коммунизмом". У нас в Ростове-на-Дону на Ворошиловском проспекте есть целая "звездная" аллея из имен преимущественно еврейских, неизвестных дончанам. Нет там фамилии Виктора Понедельника, футболиста, тренера Владислава Растороцкого, воспитавшего плеяду великих гимнасток как Людмила Турищева. Штангиста Васильева и других, воистину великих.
Все эти "заозерные пииты" почили от беспробудного возлияния спиртного и свального секса, избрав для своих оргий территорию великого во времени греческого Танаиса, где собирались, воруя у местных жителей с огородов огурцы, помидоры и другие продукты на закусь. Поэтами я лично не решился бы их назвать, как и общество под названием "Заозерная школа", заимствованное ими от английского общества под таким же названием. Своего умишка, видимо, на серьезные дела не хватало. Стишки их - они выпустили кто одну, кто ни одной - книжки тоже больше походили на стишки песенника Пляцковского, воровавшего у молодых русских поэтов строки и составлявшего из них свою белиберду. Якобы поэты были первыми на Дону, кто "делал" перестройку.
Это ложь от начала до конца. Первыми статьями, написанными откровенно против коммунистов, были наши статьи с Георгием Губановым, главным тогда редактором областной газеты "Молот", написавшем правду о работе областного обкома КПСС. И моя статья "Страх" о настоящем страхе что на Ростсельмаше, где я работал старшим агрегата формовщиков в цехе серого чугуна, делая всесоюзные рекорды. Что в вывернутом наизнанку обществе, когда перед глазами маячили красные лозунги "За металл как за хлеб", а этим металлом были завалены все улицы гигантского комбайнового объединения. Когда лозунги "Дети - наше все!" заставляли скрипеть зубами из-за невозможности устроить их в детские сады.
Если же я сказал правду на собрании в цехе об этой лжи, или написал статью в заводской многотиражке, меня тут-же перекидывали в подвал земледелки, в котором дневной свет никогда не был. А потом снимали с очереди на квартиру, и не давали ее в течении восьми лет, как произошло со мной.
Страхе, преследовавшем меня всю жизнь от рождения в лагере для политзаключенных до перестройки, за которую мы, люди разных профессий, поднимали обе руки.
Но мы боролись за свою перестройку, мы требовали перемены старых "пердунов" во власти на молодые умы государственного масштаба. Мы не знали, что ее оседлают вот такие шустрые пииты, которым нынче решают строить мемориалы.