Аннотация: Приглашаю к сотрудничеству издателей. В ближайших планах издать несколько книг для детей и взрослых: сборники прозы, сборники стихов. Издавался. Здесь в основном всё о себе, в основе любого произведения - собственный опыт.
Родился на Урале. Вырос в Казахстане. Учился в Сибири. Работал в Сибири и на Вятке. В настоящее время живу и работаю в Питере.
Мне выпала такая удача и я удостоен такой чести - родиться, жить, идти, открывать мир, оставлять следы, умирать...
Господь был милостив ко мне: у меня лучшие предки, лучшие родители, лучшие друзья, лучшие учителя, лучшие дети... У меня вообще, всё самое лучшее!
А самое дорогое у меня - люди, которые шли, идут и будут идти со мной: они моё время, моя эпоха, мои братья и сёстры, они олицетворение моё, они часть меня, они - моя жизнь...
Всё и всех стараюсь понимать. Всё и всех приемлю, ценю и люблю. Не терплю только глупость и равнодушие.
Думаю, вполне адекватный, обыкновенный, как и любой незаурядный жизнелюбивый русский человек.
Немалая часть жизни уже прожита. Позади многое, всякое, но лучшее впереди, в этом не сомневаюсь.
Неизменно остаюсь романтиком и этому бесконечно рад!
Итак, родился в самом красивом месте на земле - на Южном Урале, в Челябинской области, в предгорьях хребта Таганай (Национальный парк "Таганай", что в переводе с башкирского - "Подставка луны"), в тихом старомодном городке Куса, в семье преподавателя училища. Помимо преподавательской деятельности, папа, Игорь Николаевич, был ещё коммунистом, горным машинистом, Первым секретарём райкома комсомола, лектором, публицистом. А ещё в самом начале своего трудового пути был солистом самодеятельного хора в посёлке Магнитка Златоустовского рудоуправления Челябинской области, куда попал после распределения (он обладал лирическим тенором и в Армии был солистом Ансамбля песни и пляски Уральского военного округа). Мама, Любовь Ивановна, до замужества работала лаборантом химического анализа на горной шахте и пела в том же хоре. На одной из репетиций папа, спев свою любимую "Песню первой любви" Арно Бабаджаняна, повернулся к хору и увидел в первом ряду свою будущую жену - маму...
Родители ушли. Но они живут...
Мы приходим сюда, покоряясь Провидению. И уходим отсюда, покоряясь Ему же. Но следы наши, рассказывающие о нас, остаются здесь. И хорошие, и плохие. Всякие. Так было. Так есть. Так будет. И нам не дано изменить. Потомки будут видеть и оценивать наши следы по разному. Могут вообще их не замечать, поразившись вдруг мнимой слепотой. Но "слепота" эта не бесконечна. Рано или поздно люди всё равно начинают прозревать и задумываться...
Мои предки ЖИЛИ...
Они жили, творя жизнь, наполняя её своим светом и теплом, своей душой и плотью - своим миром. Они рождались, открывали мир, росли, учились, работали, любили, горевали, мечтали, верили, умирали... Они строили и ломали, и снова строили. Они ошибались и прозревали, и снова ошибались, и снова прозревали. Они теряли и находили, и снова теряли, и снова находили. Они были самыми обыкновенными людьми, но били врага и погибали за Отечество, восстанавливали страну и создавали её мощный экономический фундамент. Они жили неприхотливой, самой обычной жизнью, но своим единым, неустанным, кропотливым, часто героическим трудом творили наш общий Дом, которым мы всегда гордились, гордимся и будем гордиться. Они теряли, терпели, голодали, радовались и горевали, но всегда видели впереди свою главную цель - построить светлое будущее для всех людей на планете. Они видели её - свою Путеводную Звезду - и неустанно шли к ней, не смотря ни на что. И вся их обыкновенная и необыкновенная жизнь была во имя достижения этой священной цели. И они никогда не сомневались в её достижение. Это и была их СВЯТАЯ ВЕРА. Да, они искренне верили, что добиться светлого будущего для всех людей на планете можно честным трудом, неравнодушной благородной жизнью, бесстрашной борьбой. И в этом они были романтиками! И этим они были счастливей нас, живущих по законам рынка. Да, они жили скромно, без излишков, часто в очень сложных условиях, без элементарных, порой, благ цивилизации, но ЖИЛИ самой благородной целью на земле. Жили! Творили! Жили счастливо. Творили вдохновенно. Любили чисто. Мечтали самозабвенно. Трудились самоотверженно. Жизнь их начиналась и расцветала в СТРАНЕ СОЗИДАНИЯ, а не в СТРАНЕ РАЗРУШЕНИЯ, как это получилось у моего поколения. И потому жизнь их была наполнена грандиозными открытиями и свершениями, настоящими поступками и любовью к Родине, Человеку, была наполнена верностью долгу и верностью священной памяти - это и был их главный бесценный непреходящий капитал. Да, они были наивными романтиками, но именно поэтому они и были по-настоящему красивыми, по-настоящему счастливыми людьми (в отличии от всё тех же - нас...).
Они сохранили и преумножили на земле ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ. Они до конца выполнили свой сыновний, гражданский, человеческий долг. Сохранили, преумножили, выполнили, передали ЭТО всё нам и ушли. Ушли навсегда. И с ними навсегда ушли их время и вера. Но СЛЕДЫ их, о их времени и о их вере должны жить вечно, чтобы не оскудела наша НАРОДНАЯ ПАМЯТЬ, чтобы они - эти следы - стали поистине ХРАМОМ ПАМЯТИ для новых совершенно иных поколений.
А что же мы? что же мы сделали с их наследием? сохранили ли мы его, преумножили? достойными ли мы потомками оказались?...............................
1
См. "Автобиографические записки - 1" (Измайловы)
2
См. "Автобиографические записки - 2" (Старковы)
3
См. "Автобиографические записки - 3" (Магнитка)
4
См. "Автобиографические записки - 4" (Куса)
5
См. "Автобиографические записки - 5" (Рукопись)
6
6.1
В августе 1973 года мама, папа, сестра Нелли и я переезжаем в Казахскую Советскую Социалистическую Республику, в которой я и вырос. Год и девять месяцев мне было. Я помню, как мы летели на самолёте, как я бегал по салону и все мне вокруг улыбались, дарили конфетки, а я, зажав их в кулачки, торопился к маме. "Вот!" - показывал я ей и удивлённо, и растерянно. - "Ой, Костюшенька, снова тебя угостили!" - терялась мама и застенчиво, благодарно улыбалась пассажирам. Я помню это... Она пыталась меня обнять, поцеловать, но я вырывался и снова убегал. Наверняка, она смотрела мне вслед. Папа тоже улыбался и мне, и пассажирам, но невесёлой улыбкой. Он был молчалив, задумчив. Теперь-то я понимаю почему: в тридцать шесть лет начать всё сначала на незнакомой земле с двумя маленькими детьми - шутка ли! Теперь-то понимаю, а тогда... белоснежный салон, длинная дорожка вдоль высоких кресел, гудение самолёта, улыбки, конфетки... А ещё, помню, много белого света - солнца! Наверное, от того, что оно было рядом или от того, что оно было уже "казахским", но скорей всего от того, что это было моё самое раннее, а значит, самое солнечное ощущение детства...
Казахстан - моя вторая родина. Здесь, среди бескрайних степей и золотых хлебов, под щедрым солнцем и головокружительным небом прошло моё счастливое детство. Здесь я осознал этот мир и себя в этом мире, где всё устроено для меня: и мама для меня, и папа для меня, и сестра, и закадычный друг Борька, и любимый детский садик, и любимая в нём такая мягкая и тёплая воспитательница Галина Николаевна, и любимая соседка, подружка сестры, Мойра, такая "загорелая" и белозубая, а вместе с ней и все остальные ласково улыбающиеся соседи, и папины звенящие песни с утра перед моей кроваткой, к примеру: "Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше! Золотятся потихоньку небеса!.." (на мотив песни "Весёлый барабанщик", стихи Булата Окуджавы, музыка Льва Шварца), и его всегда смело парящий высоко-высоко, словно стремительная птица, голос, и весёлые песни в его исполнении и на пластинках, и большие ароматные тополя за окном, ослепительно сверкающие летним днём, и льющие шелестящую прохладу в комнату, а за ними степь и солнце... Здесь я поднялся, приобрёл первых, самых дорогих учителей и друзей. Здесь я открыл и полюбил простор, вольный ветер, плотный смоляной жар и степной терпкий аромат, горячие разливы масленичных хлебных морей под белёсым небом и плавно плывущие по ним в пыльной дымке красные комбайны или ослепительно сверкающий на солнце белый-белый снег и блестящих красных коней на нём, фыркающих белым паром. Здесь я открыл и полюбил вкус хлеба, ритмичные и вольные степные мотивы, улыбчивых и щекастых казахов, всегда смешных и добрых. Здесь я открыл и полюбил необъятные миры литературы, музыки, спорта. Открыл и навсегда полюбил.
Казахстанское детство было настоящим: было море маминой ласки, море всеобщей любви, море солнца, радости, смеха, тепла, добрых людей... был мир - человечный мир, был покой - незыблемый покой, была вера - вера в прекрасное будущее. Было счастье.
Целинная земля... Подумать только: с сотворения мира земля эта лежала нетронутой, лишь только самую малость прикасались к ней когда-то ноги кочевников, да крылатых армий великих восточных воинов. И только в пятидесятые годы двадцатого столетия девственность её была утеряна благодаря подвигу первоцелинников.
Мы приехали на эту землю жить. Мы поверили в неё, доверились ей. И она нас не обманула.
Родины просторы, горы и долины,
В серебро одетый зимний лес грустит.
Едут новосёлы по земле целинной,
Песня молодая далеко летит!
Ой ты, зима морозная, ноченька яснозвёздная,
Скоро ли я увижу мою любимую в степном краю?
Вьётся дорога длинная, здравствуй земля целинная,
Здравствуй, простор широкий, весну и молодость встречай свою!..
Это одна из самых любимых папиных песен уральских авторов - композитора Евгения Родыгина и поэтессы Нины Сивковой-Солохиной. Эту песню - "Едут новосёлы" - папа всегда с удовольствием пел, а как переехали жить на целинную землю - стал петь её с особенным удовольствием...
Но отец сложно привыкал к новой земле. "Первое-то время ревел, - вспоминала мама. - Вот сидит вечером у окна, смотрит в степь и ревёт. Иногда скажет: "Ох, Любка, куда мы приехали - в степь!" Подойду к нему, начну утешать, говорю: ничего, отец, всё будет хорошо, привыкнем... Мне-то проще было, а он-то сложно привыкал. Но это и понятно: после Урала - после гор, да лесов, после Таганая - и приехать в степь! Да ещё по первости-то никого ведь не было - ни друзей, ни знакомых. А у Вовки, брата-то, свои друзья были, он всё с ними был и выходные, и праздники, а мой-то один оставался..."
6.2
Первый город был Абай, что в Карагандинской области.
Как приехали, недели две, пока решались вопросы с жильём, да пока не пришли наши вещи, жили у папиного брата, дяди Володи. И снова помню много белого света. Он бурно вливался в квартиру через окна и заполнял всё пространство. Окна, стены, мебель, кровать, постель, приготовленная для нас с сестрой, - всё было необычайно белым, а пространство - в сухом белом тумане. Мы стояли с Неллей ослеплёнными и заворожёнными, и даже не шевелились. А сквозь белую пелену до нас доносился голос дяди Володи: "Ну вот, это ваша кровать. Здесь вы будете спать. Ну, смелей, чего стоите?.." А где-то в "тумане" и тётя Нина плыла, улыбаясь нам, и ушастый Сашка просматривался - наш двоюродный брат...
В отличие от папы, городок мне сразу приглянулся. Во-первых, в садике я заимел первого друга - Борьку. Во-вторых, влюбился в воспитательницу, Галину Николаевну, у которой были "губки чем-то помазаны". А ещё отчаянно полюбил оранжевые от перца, обжигающие жирным соком манты, которые широкая белая тётя продавала у самого большого в городе магазина из огромной алюминиевой кастрюли. Она их ловко поддевала вилкой, клала в коричневый бумажный пакет, который сразу пропитывался насквозь жиром, и подавала мне. Я держал пакет на груди дрожащими руками и голова кружилась от их ядрёного мясного аромата. А начав есть, уже не в силах был сдвинуться с места, потому оставался рядом с тётей и кастрюлей, а родители и сестра уходили в магазин, не сомневаясь, что я никуда не денусь, пока манты не съедены. А заветные мои манты брызгали мне в нос и грудь, обжигали рот и руки, словно кусались, стекали жирными горячими соками по локтям и подбородку, словно таяли у меня в ладонях, а я весь красный и сальный в каком-то полувменяемом состоянии поедал их, то и дело отдуваясь. Глядя на меня, папа всегда поражался: "Как ты их ешь, они ведь такие перчёные!"
Помню, этой моей необыкновенной любовью воспользовался как-то раз дядя Паша (старший сын бабуси), когда, гуляя с ним, он предложил мне сделку (хотя дома мне мама и все остальные женщины строго-настрого наказывали следить за дядей Пашей, чтоб он не пил!). Итак, дядя Паша мне вдруг предлагает: "Слушай, давай я тебе куплю манты, а себе - бутылку водки. Только у меня условие: ты никому не расскажешь, что я купил бутылку и выпил её. Договорились?" - Я конечно обещал маме и всем остальным женщинам, что буду следить за дядей Пашей. Я конечно обещал, но манты... В общем, я... купился! Помню, с каким аппетитом поедал я их где-то в подворотне, в полутьме, на морозе, обжигаясь и отдуваясь, с бурыми жирными руками и лицом, совершенно ничего не замечая вокруг себя - ни бездомных собак, шныряющих рядом чёрными бесами со светящимися на меня голодными глазами, ни залётных шаромыг, тут же соображающих на троих, ни фырчащих мимо грузовиков с включёнными фарами, ни самого дядю Пашу, который рядом глотал из горла, удивлённо смотрел на меня и чему-то поражённо ухмылялся. А дома потом на все вопросы женщин про водку я молчал, как партизан. В общем, сдержал слово! Только щёки у меня в этот вечер были отчего-то слишком уж раздутыми, даже из-за ушей были видны. И почему-то необычайно красными. Казалось, поднеси к ним спичку, и она вспыхнет!
Вообще, с самого начала я полюбил мясо, а не конфеты и прочие сладости. Просто я его открыл раньше сладостей. Открыл и полюбил. А сладости не успел полюбить. Потому к сладкому всегда и даже в детстве относился и отношусь спокойно. Тем более, что родители, раз попробовав манты, сразу купили в Абае большую мантоварку и мама сама стала их готовить. И вот в выходные дни она часто делала одновременно и манты, и пельмени. Наделает, мы садимся за общий стол. И я сажусь. Верней, забираюсь на свой стульчик (папа сооружал мне специальную конструкцию: ставил возле стола мой детский столик, а на него мой детский стульчик, на который я и забирался). И вот все рассаживаемся и начиналось объедение. Верней, объедался только я, практически один съедая все манты, поскольку, папа ел только пельмени, а мама с сестрой съедали максимум по два манта. И вот в течение какого-то непродолжительного времени я съедал десятка два мантов, а может и больше. Все, конечно, удивлялись, особенно сестра. А мама даже пугалась, озабочено спрашивая: "Костюшенька, у тебя животик не болит?" - "Нет, не болит!" - спокойно отвечал я и засовывал очередной мант в рот. "Это он просто мясо любит, - лаконично объяснял всем папа и покачивал головой, глядя на меня. - Мясо любит!" - многозначительно повторял он...
Часто я просил маму что-то приготовить. К примеру, то, чем кормили в садике. Но так как говорил я ещё непонятно, а объяснения мои были подробными и эмоциональными, мама часто смеялась и меня не понимала. Тогда я начинал горячиться: "Ну, что ты не понимаешь, что ли! - тряс я эмоционально руками перед собой. - Ну такая, как кашка, только жёлтенькая, с такими тоненькими стручками влажными и кисленькими, и с такой круглой красной лепёшечкой. Её ещё ножом чистят..." В конце концов, с помощью папы, мама понимала, что мне нужно приготовить тушёную капусту с колбасой...
Нытиком не был. Мама говорила, что я практически никогда не плакал, даже когда падал и сильно карябал коленки. Так, чуть выпячивал губы и надувал щёки, а до слёз не доходило. Но как-то я очень разревелся. Очень. И я это хорошо помню. Просто сестра меня очень любила целовать в мои пухлые щёчки. Ну, очень любила! И при первой же возможности, ловила меня, крепко обнимала и сильно целовала. Да так сильно, что я начинал вопить. И в тот вечер она меня так зацеловала, что у меня заболели щёки и я, уже не зная, как мне спастись от её поцелуев, просто громко разревелся. А как раз с работы пришёл папа. Я смотрю на него и реву. Дескать, сделай же что-нибудь, помоги, защити, спаси! И папа меня понял: "Неленька, не целуй его так сильно, ему же больно!". А я ещё громче стал реветь...
Зато и папа мне делал больно. Конечно, от непомещающейся в нём любви, но мне-то от этого было не легче! А любил он ущипнуть меня за шею, за самое нежное её место под подбородком. И я ничего не мог поделать, чтоб как-то защититься от его цепких пальцев. Уж я и закрывал шею, как мог, и голову прижимал, и сам присаживался, и отбивался, и вырывался, и пытался убежать, и кричал: "Ну, папа, ну, не надо!" - нет, ничего не помогало! Он ловил меня и, специально высунув язык, и безумно выпучив глаза, чтоб мне было пострашней, с наслаждением щипал! А мне приходилось только терпеть и ждать, когда же это закончится и папа меня отпустит. Уже позже он, понимая, что я страдаю от его щипков, часто делал только вид, что хочет ущипнуть: он высовывал язык, выпучивал глаза, тянул к шее руку, да ещё издавал такой характерный звук, похожий на рычание собаки. Я сразу начинал закрываться и кричать: "Ну, папа, ну, не надо, ну, не надо!" - А он ещё больше высовывал язык и выпучивал глаза, и с новой силой начинал рычать, и решительней тянуть руку, дескать, всё, твоя песенка спета! А я ещё больше начинал закрываться, кричать...
Борька - мой первый друг. Всегда, когда начинали вспоминать его, родители вначале восклицали: "О-о, Борька! Да-а-а, вы уж были настоящими друзьями!" - "Не разлей вода! - добавляла мама. - Вот бы вам встретиться. Вот бы встреча была!" По рассказам родителей, он был, как маленький медвежонок: большеголовый и толстозадый, пухленький и неуклюжий. Ходил неторопливо, вразвалочку, словно спросонья. Говорил медленно, лениво, растягивая каждое слово. В общем, как говорили родители, "шкодный" был, весь в своего отца. "Всегда вы были вместе, - вспоминала мама. - И в садике вместе, и дома, только на ночь расставались. Друг без друга не могли. С садика всегда шли обнявшись. Всё о чём-то говорили, что-то серьёзно обсуждали или наоборот всю дорогу смеялись. Потом долго прощались, обнимались..."
"Борька-то к нам любил приходить, - продолжала она вспоминать, шутливо улыбаясь. - Придёт, первым делом всегда его накормлю. Это было, как закон. Он уж очень любил у нас покушать. Родители-то ведь не больно его баловали: отец у него военным был, а мать всегда по сменам работала, готовить-то особо некогда ей было, уставала. Да и как-то не очень-то они с ним ласковыми были. Вот он и любил к нам приходить. Ты как увидишь его в окно, сразу кричишь: "Мама, накрывай скорей на стол - Борька идёт! Борька идёт - накрывай скорей на стол!" Побежишь дверь открывать. И всё кричишь: "Борька идёт! Борька идёт!" А встретитесь - крепко обниметесь. Сразу поведёшь его на кухню. А он идёт без разговоров, не сопротивляется. Покушает хорошенько и тогда уж вы начнёте играться..."
Игрушек всегда у меня было много: родители каждые выходные покупали. Просторная комната, большие открытые летом окна в степь, где много белого солнца, белого простора, белого ветра. Занавески раздувались...
Воробей летал по комнатам, резво чирикал. Мы всё пытались его поймать и посадить в кладовку. Не получалось: воробей - птица вольная! Нам было забавно с ним: воробей - птица весёлая! И хоть окно было открытым, какое-то время он не улетал - забавлялся с нами или над нами. Потом всё-таки улетел. Мы помахали ему руками. Рыбки в аквариуме переливались и собирались в причудливые картины, словно в калейдоскопе. Эти картинки до сих пор перед глазами. Рыбки тихие, гибкие, блестящие. Мама с сестрой их кормили, а мы наблюдали, подкармливали. Как-то ёжик жил: с папой в степи нашли вместо шампиньонов. Забивался под диван в дальний угол. Мы его пытались достать, ползая по полу, - бесполезно. А когда переключались на другое, выходил только попить или перекусить. Мы весело кололись.
Разыграемся, раскраснеемся, у Борьки сопли потекут. Я бежал за платочком к маме. "Да у Борьки опять сопли!" - пояснял я ей. Потом бежал обратно, протягивал ему платочек и говорил, немножко морщась: "На, хоть вытри свои сопли!" Борька относился к этому с пониманием, молча брал, утирал, а я терпеливо ждал.
Заиграемся до позднего вечера. Борька и о доме позабудет. Наконец, приходил его отец и из прихожей начинал усталым, монотонным и тягучим голосом повторять одно и то же: "Бори-и-ис, пошли-и-и домо-о-ой. Бори-и-ис, пошли-и-и домо-о-ой. Бори-и-ис, пошли-и-и домо-о-ой... - И так, наверное, мог всю ночь, без перерыва, как старая испорченная пластинка. "А Борька-то на него не больно обращал внимания. Домой-то ему не очень хотелось..." - замечала мама. "Ну, Бори-и-ис, - вдруг уже умоляющим голосом произносил отец, - ну, пошли-и-и домо-о-ой..." - И Борька откликался: "Сейчас, папа, уже немножко осталось..."
В воскресное утро Борька часто со двора звал меня гулять. Балкон был всегда открыт и его тягучий, как и у отца, такой "неуклюжий", как и он сам, голос, хорошо был различим в нежном шелесте тополиных зарослей: "Костя-а-а, выходи-и-и! Костя-а-а, выходи-и-и!" - густым киселём лился он в комнату. - "Сейчас, сейчас, Борька, иду! - тут же вскакивал я и начинал лихорадочно одеваться. - Подожди немножко! Подожди!" Сразу подключалась мама, помогая мне одеться. А я всё кричал из комнаты: "Сейчас, сейчас, Борька, подожди! Подожди немножко!" И Борька на самом деле ждал: он садился на лавочку, складывал руки на коленки и начинал задумчиво болтать ногами. "Борька ждёт!" - сообщал из кухни папа. Но меня это всё равно не успокаивало: "Сейчас, сейчас, Борька, выхожу!" - кричал уже из прихожей. Наконец, мама застёгивала сандалики и я вылетал на улицу. Борька увидав меня, сразу расплывался в улыбке. "Привет, Борька!" - "Приве-е-ет!" Мы обнимались. "Ну что, Борька, пошли!" - "Пошли-и-и!" И мы, обнявшись, пойдём...
Повзрослев, любили мы с ним и на велосипедах погонять по двору. Ловко у нас получалось, особенно у меня на крутых поворотах: разгонюсь, потом резко, как поверну - ух, чётко! И так это у меня было ловко, как у настоящего мотогонщика. Даже пацаны постарше восхищались. Просили у меня велосипед, чтобы самим также попробовать. Я давал. И велосипед долго потом не получал обратно, пока мама не закричит в форточку: "Вы почему забрали велосипед? А ну-ка отдайте немедленно!" - "Да это я сам дал покататься!" - заступался я за пацанов, но они отдавали. А Борька, раз упав, и покарябав до крови коленки, слишком круто больше поворачивать не решался и потому только восхищался мной.
Из той же форточки на кухне или с балкона мама всегда кричала мне уже поздними вечерами: "Костюша, пора домой!" Если из форточки кричала, то я видел её всю в халатике, поскольку вставала она на табуретку. Если - с балкона, то видел её черты сквозь густые тополиные заросли. И только голосок её был таким же, как всегда - тоненьким, высоким, словно у ребёнка: "Костюша, пора домой!" И вот услышу родной привычный голосок, увижу её в окошко или на балконе, сразу бегу домой - никогда не заставлял маму повторять.
А один раз она меня не докричалась. А дело в том, что какой-то мужик предложил нам с Борькой покататься на его большой грузовой машине с огромными колёсами (ГАЗ-66). Мы, не раздумывая, сразу залезли в кабину - Борька первый, я за ним. Уселись вместе на одно место и поехали кататься по дорогам и степям! Кстати, я тогда ещё подумал: "Надо бы родителям сказать, что поехал кататься..." - но было поздно.
Уже ночью нас всех арестовала милиция. Помню, привели нас "арестованных" к главному милиционеру, а он нас спрашивает: "Вы знаете шофёра?" - Мы с Борькой в один голос: "Конечно знаем!" - "А как его зовут?" - Мы снова в один голос: "Откуда мы знаем! - мы же его в первый раз увидели..." Милиционер нас больше ни о чём не спрашивал. Потому мы сидели молча и только щёки надували... Вдруг появились наши родители. Помню, выглядели они очень усталыми и даже испуганными какими-то. Без разговоров наши папы схватили нас в охапки и мы поехали домой. И всю дорогу молчали. И мы с Борькой молчали: молча переглядывались, переживали. А дома мама поставила передо мной на табуретку сковородку жареной картошки и пошли с папой спать. А телевизор-то забыли выключить! И я впервые под вкусную жареную картошку с удовольствием смотрел тогда ночные передачи. Смотрел сколько хотел - наслаждался, пока сам не отключился в кресле. Потом папа меня среди ночи перенёс в кроватку.
Кроватка у меня была деревянная, покрытая лаком, купленная у какого-то умельца на Магнитке. Давно купленная, ещё до рождения сестры для первых бабусиных внуков - детей тёти Зои и дяди Васи - Бориса и Володи. То есть, вначале она была их, потом сестры, а уж потом стала законной только моей.
Засыпал я в ней под мамину колыбельную:
Баю-баюшки-баю,
Не ложися на краю:
Серенький волчок придёт
И ухватит за бочок...
Я помню, как мама пела. Я помню эту колыбельную. Я помню её тоненький, ласковый, чистый голосок, как весенний ручеёк. Я помню. Я даже помню, как слышал её пение уже засыпая, почти сквозь сон, почти уже взлетая... Я всё помню!
Спалось в кроватке прекрасно. Сны были самыми красочными и волнительными, особенно когда летал от одного угла потолка к другому и умудрялся не упасть! А в самый опасный момент дух захватывало, отчего сразу просыпался, а надо мной всегда склонялась мама. Всегда. "Проснулся, сынок, - говорила она с нежной улыбкой. - Давай вставай, вставай, скоро в садик..." Я, радуясь, что не на потолке и уже упасть не могу, тут же вскакивал и начинал радостно прыгать. "Ой, какой ты у меня бойкий!" - восхищалась мама.
Зимой она везла меня в садик на санках. Бывало, дул сильный ветер и кое-где на асфальте снега вообще не было, особенно перед самым садиком на пустыре: выдувало. Тогда ей совсем приходилось не просто тащить меня по голой земле и гравию, как сейчас понимаю. Но она, наклонившись вперёд, напрягалась и тянула. А я сидел в цигейковой шубе, в валенках, в кроличьей шапке, такой весь укутанный, внимательный, довольный и даже и не думал вставать! Впереди светился огоньками садик. Там Борька, Галина Николаевна, нянечка. Там столько интересных дел!
Есть фотография, где я в яслях среди таких же большеголовых, как я, деток. Мы все в огромных трусах, маечках. Все с открытыми ртами. Я помню, как в тот момент все вокруг кричали, только я не кричал. На фотографии видно, что я улыбаюсь. А улыбаюсь маме. Все наши мамы стояли тогда перед нами, я хорошо это помню, и, конечно, любовались нами. А фотограф нас фотографировал. Скорей всего, нам сказали, что вылетит птичка из его ящика, когда он откроет круглую чёрную крышечку. Вот, наверное, все её и ждали с нетерпеливым криком.
А я единственный тогда не кричал: стадный инстинкт у меня не сработал! Я улыбался маме... Я помню, как она стояла среди всех мам и неотрывно смотрела на меня. Другие мамы что-то кричали своим деткам, а моя мама молчала и только смотрела на меня. Внимательно смотрела. Во все глаза...
Кстати, про "птичку" мне всегда тогда говорили и родители, и фотографы. И я всегда её очень ждал. И по фотографиям того времени видно, какой у меня всегда внимательный, сосредоточенный взгляд, а какие большие глаза! Есть очень хорошая фотография, которую родители сделали в виде настенной картины. На ней мы с сестрой. Я сижу на её коленях. Она игриво, чуть заметно неподдельно улыбается, видимо, ей смешно понимать, что я сейчас на её коленях жду "птичку".
Моя первая воспитательница, Галина Николаевна. Глядя на фотографии, понимаю, почему она мне так нравилась: большая, пышная - русская красавица! Помню, я всегда старался быть как можно ближе к ней. Просто мне очень нравилось к ней прижиматься или хотя бы прикасаться, ведь она была такая мягкая, гладкая, горячая, от неё исходил какой-то головокружительный аромат! Всегда она была в платьях. Помню, одно платье было с большими красными бутонами цветов, другое платье было с какими-то крылышками на плечах, третье - маленькое, облегающее, совсем без рукавов...
На общей фотографии возле новогодней ёлки я, естественно, ближе всех к ней. Я - в роли зайчика, с длинными белыми ушками, в белой рубашке и чёрных брюках (кстати, Борька тоже был тогда зайчиком, но не в брюках, а в колготках!). Почему зайчиками мы с ним были, не помню. Видимо, было новогоднее представление для родителей с участием двух длинноухих. На другой фотографии у меня бумажный кулёк конфет и я, счастливо улыбаясь, прижимаюсь к Галине Николаевне. С другой от неё стороны тоже с бумажным пакетом - Борька. Улыбка у него, по сравнению с моей, сдержанная, даже стеснительная. Я же прямо весь расплываюсь в улыбке! А восхитительная Галина Николаевна между нами в белом платье...
А вот ещё фотография. Это уже летним днём, на игровой площадке. Мы всей группой сидим. В центре Галина Николаевна. Она такая гладкая, сочная, свежая, словно взбитая и облитая сиропом. У неё необычно короткая причёска. Волосы необычно чёрные, видимо, крашенные. И вся она кажется какой-то усталой или... влюблённой, ведь ей не было тогда ещё и тридцати. Я-то и сам прижался к ней каким-то необычно задумчивым. Может, действительно, чувствовал, что с Галиной Николаевной что-то происходит. Что-то не то. Что-то не так... Или причина, всё-таки, в жаре. Да, тогда был май и стояла сильная жара...
А вот когда была жара, нянечка приносила на площадку прохладной воды в двух больших чайниках и мы все бежали к ней так, словно не пили несколько дней. Подбежав, плотно окружали её. Она наливала нам воды в крышки от чайников и мы начинали с наслаждением пить, даже если и не очень хотели. Я запросто тогда вливал в себя несколько крышек. Ах, какая была тогда вкусная водопроводная вода!
Нянечка была женщиной, думаю, пожилой. В ярких "лучах" Галины Николаевны она была незаметной, но незабываемой. Когда мы ложились спать, она тихонько мыла пол между коек. Когда кто-то пачкался или мочился во сне, она спокойно собирала пастель и стелила чистую. Виновника ловко замывала всего, а трусы стирала. От неё пахло любимыми котлетами, яблочными киселями или компотами, которые она всегда разливала поварёшкой из кастрюли. Я помню её простое, всегда спокойное лицо с чертами татарского типа, её карие глаза, короткую стрижку чёрных волос, её, такую обычную для нас, тихую улыбку...
"Ну, чем же тебе так нравится Галина Николаевна?" - любили спрашивать меня родители. И я им начинал обстоятельно рассказывать: "Ну, у неё платьишки всегда красивые, всегда такие гладкие, ароматные и бусы у неё всегда с такими ягодками красными и золотыми, и причёска у неё всегда такая красивая, и губки у неё всегда чем-то помазаны!"
Борьке она тоже нравилась, конечно. Потому в один из дней он сразу согласился со мной сходить к ней в гости. И вот в воскресенье, никому ничего не сказав, даже Галине Николаевне, мы отправились с утра пораньше к ней в гости. Мы не сомневались, что она нам будет очень рада, что она нас очень ждёт и что живёт она рядом с садиком - в самой ближайшей от садика пятиэтажке. Для нас это было очевидно. А ещё мы не сомневались, что, подойдя к этой самой пятиэтажке, мы сразу её увидим в окошке, ведь она нас с Борькой ждёт с нетерпением с утра пораньше, в воскресенье, в выходной! Всю дорогу мы с ним весело предвкушали встречу с ней, как она обрадуется нам, как мы обрадуемся ей, как обнимем её за ноги с двух сторон, как прижмёмся к ним, как она нас будет угощать...
Целый день мы тогда ходили с ним вокруг садика и ближайших домов. Целый день мы всё высматривали её в окошках. Целый день мы всё надеялись её увидеть или услышать, что вот-вот она выглянет в окошко, что вот-вот откроется вдруг какая-то форточка и она нас позовёт, что вот-вот ещё немножко, ещё чуть-чуть и мы встретимся! Но её всё не было...
Устали с Борькой тогда страшно! Были в растерянности: как же так? где же она? этого не может быть! Сели на лавочку отдохнуть. Сидим, молчим, ничего понять не можем, что делать, не знаем, только вздыхаем, да носами сопим. А уже вечереет. Давно пора домой. Родители, наверное, нас потеряли... В общем, расстроились тогда мы с Борькой сильно.
Вдруг подъехал милицейский "бобик". Вышел милиционер. Подошёл. Спросил, кто такие. Мы ответили. Всё ему рассказали про нашу такую огорчительную неудачу. А он без лишних слов вдруг взял нас за руки, посадил в свой "бобик" и развёз по домам. Вот и всё. Вот и сходили в гости...
Помню, мама, как увидала меня, сразу громко вздохнула и налила мне супу самую большую тарелку. А я, чувствуя вину, без разговоров сразу съел всё. Потом мама также без разговоров уложила меня спать, а я никак не мог уснуть: всё лежал и переживал, что всё-таки виноват перед родителями. Потому притворялся спящим. Потом пришёл папа и сразу спросил маму: "Спит?" - "Спит" - "Где он был?" - "Говорит, что с Борькой ходили в гости к Галине Николаевне!" - На что папа только тяжело вздохнул и я ещё сильней почувствовал, что виноват, потому ещё сильней стал притворяться спящим.
Но иногда "терялись" и родители. Редко, но бывало. А всё дело в том, что родители иногда по воскресеньям уходили вечером в кино или ездили в Караганду на концерт. Наряжались они в самое красивое. К примеру, мама - в лучшее платье, вешала бусы, на платье - брошь, делала кудрявую причёску и я её даже не сразу узнавал. А папа - в лучший костюм, одевал лучший галстук или бабочку, вставлял яркий платочек в нагрудный карман, мастерски укладывал свои блестящие волосы, причёсывал большие бакенбарды (в то время была мода на блинные, чуть ли не до самого подбородка, бакенбарды), начищал до блеска туфли, брызгался одеколоном... "Ну, Неленька, как мы выглядим?" - спрашивал он. - "Ой, папа-а-а, - открывала широко рот и глаза сестра, - мама-а-а... Вы просто, как настоящие артисты!" - Родители довольные улыбались. "Мы скоро придём, - говорили они нам. - А вы поиграйтесь пока, послушайте пластинки..." - "Неленька, оставайся за хозяйку, ты ведь уже взрослая, - наказывала мама. - Если кушать захотите, суп на плите. Двери никому не открывайте. Не скучайте, не плачьте, мы скоро придём..."
Вначале, оставшись одни, когда за окном было ещё светло и шумно, я совсем не волновался и беззаботно игрался в свои машинки, автоматы, значки... Но вот за окном смеркалось, двор затихал и я вдруг замечал, что мамы с папой до сих пор нет. Сестрёнка сразу замечала перемену в моём настроении и на мой вопрос: "А где мама с папой?" - старалась как можно веселей ответить: "Да они скоро придут! Они просто ненадолго вышли..." Но это помогало ненадолго: ровно до того самого момента, пока за окном совсем не темнело. И вот тогда я начинал уже серьёзно беспокоиться. И никакие уже объяснения и утешения сестры не помогали. Я начинал потерянно смотреть в окна, прислушиваться к шагам в коридоре и то и дело встревоженно спрашивать: "А где мама с папой?" - "Скоро придут, вот увидишь!" - Но я уже чуть не плакал. - "А где мама с папой?" - требовал я ответа со всё возрастающим недоверием к ответам сестры и уже первые самые горячие слёзки готовы были брызнуть из моих глаз. Помню, в один из таких моментов, когда мы с сестрой были на кухне, за окном вдруг ударил гром и мне стало совсем страшно и тревожно. Я выпучил губы, особенно нижнюю, надул щёки, а глаза вмиг горько засверкали. Казалось, ещё немножко, и я разревусь. Тогда сестра, не долго думая, схватила меня и поставила на подоконник и, прижимая к окну, чтоб не упал, начала куда-то показывать пальчиком и говорить: "Смотри, вон там идут мама с папой! Вон там!" - "Где?!" - завопил я радостно. - "Вон там, сейчас их пока не видно, но скоро увидишь!" - И я, как мог, начал вглядываться во тьму. - "Вон там, скоро увидишь! - всё обещала сестра. - Только не плач..."
Много лет спустя сестра мне призналась, что она сама в тот вечер сильно забеспокоилась, почему так долго нет родителей: "Сама сильно переживала, - говорила она. - Сама думала: да где же они! неужели что-то случилось... - Но тебе старалась вида не показывать, чтобы ты не заплакал. Старалась говорить тебе весело, с улыбкой..." А я стоял на подоконнике и как мог всё высматривал родителей. И уже не горькие слёзки, а сладкая надежда искрилась в моих глазах! "Где?! - кричал я с радостным нетерпением на всю кухню. - Где?!" - "Вон там, скоро увидишь!.." - "Да где?" - "Да вон там. Потерпи, Костюша, увидишь сейчас, только не плач..."
И вот, наконец, увидел! Мама с папой бежали под дождём в свете фонарей. Они ещё издалека нас увидели в окне и во всю замахали нам руками. Они бежали под дождём, смотрели на нас с сестрой, не отрываясь, махали нам руками и, понимая, что мы уже на пределе, особенно я, кричали нам с беспокойными улыбками, особенно мама: "Сейчас, сейчас! Потерпите! Мы уже близко..." А я ещё несколько мгновений сомневался: родители ли это на самом деле? Просто я их не сразу узнал с вышины второго этажа, да ещё в сумерках, в свете фонарей, под дождём, да ещё бегущих. Мне ведь чужих мамы и папы не надо было! Мне ведь нужны были настоящие, такие же, как были всегда - ласковые, красивые, любимые! И меня ведь не обманешь! Потому я ещё какое-то время сомневался, всматривался. А когда понял, что родители настоящие по маминому взгляду, по какому-то лучику в её глазах, уже не мог стоять на подоконнике. Сестра меня спустила и я рванул к двери. А подбежав, замер в беспокойном ожидании - сейчас, ещё немножко и откроется дверь, и я кинусь, наконец, в объятия мамы, потом папы...
6.3
Мой квадратный двор, окружённый с четырёх сторон панельными пятиэтажками...
Помню, летом он всегда громко звенел всякими голосами и людей, и собак, скрипел качелями, пел песнями из открытых окон голосами Валерия Ободзинского, Муслима Магомаева, Анны Герман, Кола Бельды... А ещё свистел сигналами машин и визжал мотоциклами с люльками, в которых сидели бабули в касках. Дети самозабвенно игрались, качались, катались. Взрослые посиживали на лавочках, развешивали бельё на верёвки, шли с авоськами из магазинов, перекуривали на балконах, высовывались из открытых окон, кому-то что-то кричали, к примеру, с балкона четвёртого этажа на балкон второго этажа или во двор. Помню, сестра кричала своей подружке, Мойре: "Сегодня концерт будут повторять по телевизору - "Песню-72"! Там "Песняры" будут выступать. Там у них такой с улыбочкой красивой, помнишь? Такой с усиками. Он будет петь "Берёзовый сок". Ну, тот самый, который мне нравится, я тебе говорила!" - "Да, помню, помню!" - кричала Мойра у подъезда. - "Приходи к нам смотреть!" - "Приду!" - А сестра вся светилась. И мама рядом светилась. И казались они такими беленькими, пышными, лёгкими, как пушинки...
Мужики в беседке азартно, с воплями и рыками на весь двор, играли в домино. Возле трансформаторной будки папин знакомый из последнего подъезда, с маленькой головой, но с такими же длинными бакенбардами, как у папы, только рыжими, как всегда ремонтировал свою грузовую машину. Он то "нырял" под неё, то "окунался" в капот. Руки у него были в масле и даже лицо. Тут же его дочка игралась с подружками. Они крутили на себе сразу по несколько обручей, прыгали через скакалку или играли в "классики". А какой-то мужик на лавочке, с краешку, прямо из трёхлитровой банки пил пиво, закусывая красными раками...
К дому напротив вдруг подъехал свадебный кортеж. И вся "мелюзга" побежала посмотреть что будет. А было то, что жених с длинными волосами вынес из подъезда на руках невесту в белом коротеньком платье, которое всё время одёргивали её весёлые подружки, чтобы голых невестиных ног никто не увидел. Такие же длинноволосые друзья жениха в белых рубашках вышли со стаканами в руках и почему-то с серьёзными лицами. Они открыли дверь машины и жених попытался пролезть в неё вместе с невестой. Невеста ударилась лбом, встала на ноги и заругалась: "Ненормальный какой-то!" - "Сама такая!" Родители молодых скромно стояли в стороне, не вмешивались. Потом когда все еле расселись, кортеж, громко сигналя, уехал.
А когда кортеж уехал, из подъезда вышел с одного боку взъерошенный, а с другого боку примятый мужик. Он еле стоял на ногах и всё время о чём-то всех спрашивал. А ему кто-то отвечал: "Уехали уже. Ты проспал!" - А мужик с непонимающим видом стоял посреди двора и раскачивался в разные стороны. Потом он понял, махнул рукой, попытался сесть на краешек лавки рядом с соседями, наверное, чтобы объяснить, почему проспал, но упал на клумбу - слишком качнуло. Его подняли и повели обратно домой спать. А он ещё сопротивлялся...
Через подъезд толпа людей что-то взволнованно обсуждала. Оказывается только что кто-то умер. Женщины покачивали головами и охали. Мужики молча хмурились. А какая-то тётя ходила среди всех и всем что-то с ужасом в глазах рассказывала. Она подходила к каждому и свой рассказ начинала каждый раз так: "Ой, что происходит! Прямо такое происходит! Прямо такое творится..." А за ней уже какая-то девочка начала также "с ужасом" повторять. Наверное, её дочка. Она подходила к детям и по-взрослому начинала причитать, закатывая глазки: "Ой, что у нас в подъезде творится, вы не представляете. Вы вот играете здесь, а у нас в подъезде на пятом этаже такое творится. Прямо такое творится! Вы не представляете..." Никто, конечно, не представлял. Но из-за её вида и тона в голосе всем сразу становилось страшновато интересно, тем более, что некоторые тёти даже плакали уже. Помню, я тогда решил обязательно спросить у родителей, что это вообще такое - "умер". Но так и не спросил - забыл!
И вот я среди всего этого разноликого многоголосья, среди этого пёстро бурлящего двора маленького шахтёрского городка в центре необъятной казахской степи под огромным белым казахским солнцем спокойно катался себе, к примеру, на красном пластмассовом тракторе с большими чёрными колёсами или весь увешенный значками, словно орденами, в "военной" каске и "военных" кирзовых сапогах, которые мне папа начищал очень вкусно пахнущей ваксой, по-военному маршировал. Глядя на меня, мама всегда поражалась: "Костюша, как тебе не жарко в сапогах-то!" - А я не очень понимал, о чём она. Я был в образе полководца, которого видел по телевизору (единственное отличие было только в шортиках, которых не было у настоящего по телевизору). Я отдавал команды видимым только мне солдатам, кричал, в кого-то стрелял из пистолета или автомата, вставал по стойке смирно и вдруг начинал чеканить шаг, громко стуча сапогами. Особенно мне нравилось маршировать в сапогах дома по деревянному полу, на что мама и сестра начинали охать и причитать на кухне: "Ох, снова марширует!". А тётя Зоя (мамина сестра), когда я с ней в таком "бравом" облачении ходил в магазин, всем окружающим, уставившимся поражённо-восторженно на меня, огрызалась примерно так: "Ну что уставились, как на обезьянку, не видели ребёнка, что ли, никогда!"
Красный пластмассовый трактор у меня был до велосипеда. У него были большие чёрные колёса, чёрный руль. Я садился на него, как на коня, рычал по тракторному и, отталкиваясь ногами, ехал, рулил. Так, в один из дней подъехал к тому самому мужику, который пил пиво из банки, закусывая раками. Он мне предложил за компанию рака. А я не знал, что это такое. Растерялся. Но тут с балкона крикнул папа: "Только пива ему не давайте!" - И я открыл широко рот. Так впервые попробовал рака.
Пережовывая, катил дальше. У соседнего дома какая-то тётя угощала всех варёной кукурузой из кастрюли. "Полно ведь её, целое поле - рви сколько хочешь!" - поясняла она. Я притормозил и тоже откусил заодно со всеми.
Пережовывая, катил дальше - к Борькиному подъезду. А Борька в этот воскресный день с родителями куда-то уехал на своей маленькой машинке - "инвалидке", в которую помещались только они втроём. Я видел, как они уезжали. Он мне ещё с заднего окна махал рукой. Я ему тоже. Может, они уехали в Караганду на базар, может, на водохранилище купаться, а может, просто покататься по дорогам и степям. Я махал рукой до тех пор, пока их "инвалидка", громко тарахтя, не скрылась из виду. Конечно, и Борька мне махал, пока меня было видно...
Подкатил к свадебному кортежу. Покатался вокруг машин с разноцветными длинными ленточками. Подкатил поближе к невесте. Она как раз ругалась на жениха. Я остановился, прислушался, присмотрелся к ней. Она, увидав меня, улыбнулась и перестала ругаться. Залезла в машину. Жених за ней. А я уже подкатил к той девочке, которая как раз всем рассказывала о том, что у них на пятом этаже что-то творится. Она и мне всё повторила заново в том самом "трагическом" образе. А я чётко помню, что в тот самый момент, когда она мне рассказывала о чём-то ужасном, я вдруг увидел перед глазами прекрасную картинку: бесконечная ровная золотая степь, нежное полуденное небо, горящее солнце в зените и мчащаяся на большой скорости по границе степи и неба белая, сверкающая машина, в которой мы возвращались с Урала. Вот точно увидел эту картинку!
Да, мы часто возвращались с Урала на машине. Но как я мог видеть эту машину со стороны? Причём, вначале я вспомнил то, что было в салоне: вспомнил себя, как сидел, что видел, о чём думал, потом вспомнил что говорил папа, что говорила мама... А потом уже видел нас всех в салоне. А потом уже видел всю машину и нас в окошках. А потом всё дальше и дальше от машины: меня словно уносило на крыльях... И вот уже видел ту самую прекрасную картинку! Может, эта картинка мне приснилась и я потом её воспринимал, как подлинную. Может, она плод моей фантазии - неплохой фантазии, думаю, в три-четыре года!
Тогда мы, действительно, недавно вернулись с Урала. И буквально на второй день во мне появилась эта картинка. В ней всё до мелочей так, как было: чувства об Урале, бабушках, весёлом лете, о том, что ждёт меня впереди - Абай, Борька, садик, Галина Николаевна, а ещё в ней море улыбок, тепла, мира, детства, счастья... И одновременно - моя детская удивительная фантазия или мой сон: степь и небо, а между ними несущаяся машина, сверкающая в лучах грандиозного солнца... Но ведь сон - это тоже фантазия, плод сильнейших впечатлений, переживаний.
Эту прекрасную картинку из детства я вижу и сейчас. Видел всегда. И никогда её не забывал и не забуду, ведь даже если это и сон мой, то сон этот мой из далёкого счастливого детства, в которое я снова и снова возвращаюсь...
Так что девочка меня не испугала своими выпученными "страшными" глазами и "взрослыми" причитаниями. Нет, совсем не испугала. Я покатил дальше на своём тракторе, всё кругом замечая, поглощая, во всё вникая, с удивлением и восторгом, и всё любуясь и наслаждаясь той самой картинкой.
У какого-то подъезда снова всех угощали варёной кукурузой из кастрюли - её действительно было полно. И я снова откусил. Пережёвывая, катил дальше, рулил, тарахтел...
"Костюша, - услышал вдруг маму с балкона, - сейчас в магазин пойдём!" - Тут же прибавил скорость. Подкатил к подъезду. Взял подмышку трактор, понёс домой. Трактор я всегда сам и выносил, и заносил...
И ещё о тракторе. Как-то в один из вечеров родители не могли решить задачку, которую в школе задали сестре. Мама настаивала на своём варианте решения, а папа - на своём. Вначале они спорили. Потом стали горячиться. А сестрёнка сидела посреди них и, склонив над тетрадкой голову, несмела пошевелиться. Мама упрямо с папой не соглашалась. Папа заводился и от её упрямства, и от того, что мама всегда во всё вмешивалась. Всегда! Вот и в этот раз она снова вмешалась и упрямо настаивала на своём, и упрямо с папой не соглашалась, хотя папа, как только не доказывал свою правоту, как только не объяснял... "Ох, Любка, Любка! - говорил папа. - Ох, и спорунья же ты!" И в какой-то момент он схватил мой трактор, который подвернулся ему под руку, и со всего маху запустил его в стену. Трактор эффектно разлетелся в разные стороны. После чего сестрёнка опустила ещё ниже голову, а мама сразу во всём с папой согласилась и быстренько ушла на кухню. И всё затихло...
На следующее утро, помню, все были необычно слишком весёлыми. За исключением меня. Я ходил по комнате и, плача горючими слезами, собирал обломки своего трактора. У меня было настоящее горе: впервые я испытывал одновременно несколько чувств - и жалость к трактору, и обиду, и одиночество, и растерянность, что оказался наедине со своим несчастьем...
Наконец, мама спросила: "Костюшенька, а почему ты плачешь?" - И я, ещё сильней взревев от того, что обратили на меня внимание, отчаянно крикнул: "Папа мой трактор сломал!" - И в эти слова я вложил всю свою боль. У всех сразу пропали улыбки. А мама даже папу стала ругать: "Ух, какой - трактор сломал! Ты почему это, отец, трактор Костюшин сломал? - обратилась она к нему строго. - Давай ремонтируй теперь!" - А папе и сказать было нечего в своё оправдание. Он несколько мгновений смотрел на меня с открытым ртом. Потом виновато сказал: "Извини, Костюшенька, сейчас отремонтирую!" - И, бросив свои дела, стал, под моим присмотром, ремонтировать. И вскоре, как ни в чём не бывало, я уже весело катался во дворе на своём отремонтированном тракторе. А папа смотрел на меня и внимательно, и восхищённо, и молчал. Наверное, у него просто не было слов, только чувства...
Зимой посреди двора была большая снежная горка и мы с Борькой пропадали на ней с санками. Далеко катили санки, аж чуть ли не за двор! Мы и кувыркались в сугробах, и прыгали в них с горки, и боролись. Снега всегда было много. Бывало, прыгнешь в сугроб и весь скроешься! "Борька! - кричал я тогда. - Доставай меня!"
Возвращался домой весь в снегу - весь белый, мокрый, жаркий, как белая, растрёпанная мочала в бане. Папа, открыв дверь, и увидав меня, даже пугался: "Ох, мать! - кричал он. - Вот, Костюша, дал прикурить! Вот будет теперь работы!" - Подбегала мама и тоже пугалась: "Ой, Костюуууушенька, ну ты на этот раз постарался: весь снег, наверное, во дворе собрал!" А тут и сестра подбегала, и соседи стали появляться. И все с ахами, да охами. И только красные-красные щёки мои, словно "наливные яблочки", как говорила мама, возвращали всех в весёлое расположение духа. И все мной в подъезде начинали просто восхищённо любоваться! "А щёки-то, щёки-то у Кости! - кричали соседи. - Посмотрите, щёки-то какие красные!" И все смотрели на меня, как на диво и не могли насмотреться. А я стоял перед дверью маленьким краснощёким снеговичком и мама или папа меня веником всего обрабатывали. "Ух, щёчки у тебя были! - вспоминала мама. - Ну, просто красные-красные, как наливные яблочки, так и хотелось их откусить!"
Кроме горки, зимой мы ещё с Борькой любили "промышлять": собирали всё, что, как нам казалось, может пригодиться в хозяйстве. И вот мы целыми днями ходили с Борькой по двору, залазили во все ямки, углы, дырки, заглядывали и в мусорные баки - чего-нибудь искали. Помню, я нашёл длинную тоненькую металлическую трубку. Приволок её домой. А мама сразу обрадовалась. Она прямо вся засветилась от счастья. "Я давно такую трубку хотела в ванную! - громко радовалась она. - Ой, добытчик ты мой! - хвалила меня. - Спасибо тебе, Костюшенька!" Она сразу эту трубку прикрепила к стенам и повесила на неё шторки. И получилось здорово - как отдельная комнатка для купания!
О-о-о, после такой благодарности, после такого успеха, я со всех ног побежал что-нибудь ещё найти. И, вылетев на улицу, буквально сразу же нашёл такую ровную, гладкую доску! Не раздумывая, скорей побежал отдавать её маме. А мама... о-о-о, снова стала меня нахваливать, благодарить, называть меня "добытчиком", говорить: "Что бы я без Костюши делала!" А папа стоял рядом и не очень понимал, почему она снова в таком восторге. "Ты только посмотри, отец, какую мне Костюша доску нашёл! - объясняла ему мама. - Мне как раз нужна была такая доска! Я давно такую хотела!" У папы, видимо, не было слов и потому, глядя на доску, он только как-то неопределённо охал, с добавлением какого-то короткого, но явно "сильного" слова: "Ох, б...яяяя!" А мама, не теряя времени, эту доску положила на ванну. И получились и полочка, и лавочка! Вот так! О-о-о, что у меня внутри творилось. Я чувствовал себя на вершине славы. Я был звездой! Я уже хотел бежать ещё что-нибудь найти на улице, но мама меня вовремя остановила, сказав: "Костюшенька, милый сын, пока хватит на сегодня. Давай остальное в другой раз. А сегодня отдохни. Договорились, ладно?" - "Ладно. Просто я там ещё видел кирпич такой хороший!" - "О-о-о, кирпич мне тоже нужен, - согласилась мама. - Но не срочно. Давай завтра, ладно?" - "Ладно!" - стал раздеваться я. - "А-то ты всё переносишь, а на другие дни не останется ничего!" - "А я ещё найду!" - "Да найдёшь, конечно, я знаю. Но в другой раз. А сейчас давай раздевайся. Давай сейчас покушаем. Я пирожков пожарила с мясом..."
6.4
Часто зимой приезжали в гости уральские родственники, особенно бабушки. Бабуся с Магнитки всегда приезжала с Лёлей (тётей Катей), а бывало ещё и с тётей Зоей (в те самые приезды и ходил с ней в магазин в том самом "бравом" облачении). А ещё с дядей Колей и с дядей Пашей (как раз та самая "сделка" и случилась в один из его приездов), и с дядей Толей. Они сообщали телеграммой, что приедут, и мы все начинали весело готовиться: наводить порядок в квартире, стряпать пельмени, запасаться мясом, колбасой, чаем, мукой, постным и сливочным маслом, карамелью, пряниками, картошкой. А ещё родители начинали придумывать подарки, к примеру, какие вещи свои подарят - какое пальто папа подарит, к примеру, дяде Коле или какой пиджак - дяде Паше, или какую рубашку - дяде Толе. А мама - какое платье подарит, к примеру, Лёле, какую юбку - бабусе, какую кофту, платочек. А мы с сестрой готовили книги, какие заставим прочитать, или пластинки, какие заставим послушать. А ещё придумывали, где будем с ними гулять, что показывать. К примеру, я обязательно хотел показать бабусе самый большой магазин, где покупатели сами берут товар с прилавков: таких магазинов на Магнитке точно нет! В таком магазине мы с Борькой даже в первый раз не заплатили за булку хлеба! А потому что не знали, где платить и кому платить. А спросить не догадались. Помню, долго стояли мы с ним в раздумьях посреди магазина, всё смотрели на продавцов, но они совсем не были похожими на тех самых продавцов, которым нужно отдавать денежку! В общем, так мы и не заплатили, решив, что теперь платить не надо, о чём дома я всем радостно сообщил - и папе, и маме, и всем соседям, которые были у нас в этот момент в гостях. После этого моего сообщения папа сразу замолк с открытым ртом. И гости замолкли. Все явно этому не обрадовались и даже растерялись. И мы с Борькой даже удивились. Потом-то конечно мы всё поняли, где нужно платить в магазине, когда сходили с папой обратно в магазин и заплатили. Верней, папа заплатил, а мы с Борькой стояли у входа и, как шпионы, прятались за дверьми, чтобы нас продавцы не узнали.
Уже взрослым я узнал ещё и о том, что в тот самый момент, когда мы заявились с Борькой с "украденной" булкой хлеба, папа как раз доказывал соседям, что с появлением магазинов самообслуживания, сразу увеличится число воришек. И вот в этот самый момент являемся мы с Борькой и в захлёб начинаем рассказывать, как стало здорово в магазине, потому что теперь не надо платить. В общем, получился чёткий наглядный пример папиного утверждения!
Конечно, хотел показать бабусе с Лёлей и свою кастрюлю с мантами возле магазина вместе с тётей-продавцом, которая всегда была в длинном белом колпаке и с длинной вилкой. И бочку пивную вместе с "оранжевой" тётей-продавцом, которая всегда была с кислым запашком и красным облезлым носом: такой тёти тоже точно не было на Магнитке! И свой любимый садик. И любимую Галину Николаевну, конечно, в нём. И друга Борьку...
Приезжали они всегда с маленькими сумочками - "котомками", как говорила бабуся. Помню, по всей квартире были эти самые "котомки" - рюкзаки, мешки, сетки и сеточки, сумки и сумочки - и мы их все перешагивали. Мама говорила: "Шалман какой-то, а не квартира!" А в "котомках" этих чего только не было: маленькие и большие баночки варенья всякого, баночки солёных груздей, маринованных опят, мочёной калины, рябины, брусники, всякие кулёчки с сушёными грибами, ягодами, маком, кусковым сахаром, с которым бабуся пила чай и потому всегда..............................
