Папа родился 27 февраля 1937 года в селе Сосновка, Белокатайского района, Башкирской АССР, в семье офицера-кавалериста Красной Армии, Измайлова Николая Петровича, погибшего в возрасте двадцати девяти лет 10 января 1944 года в Великой Отечественной Войне.
Его овдовевшая мать, моя бабушка, Измайлова Федосья Николаевна, - дочь потомственного революционера и Красного бойца партизанской армии командарма Василия Блюхера, Жеребова Николая Ниловича, зарубленного дутовскими белобандитами осенью 1918 года, - одна растила в тяжелейшие военные и послевоенные годы пятерых детей, успевая работать наравне с мужиками на металлургических заводах и управляться с деревенским хозяйством, состоящим из коровы, птицы и нескольких огородов. Как она вспоминала, именно картошка и молоко спасали их тогда от голодных мук, что у многих вызывало зависть.
"Завидовали мне! - вспоминала бабушка. - Завидовали, что сил у меня на всё хватало: и несколько огородов картошки садить, и корову держать, Настеньку, - кормилицу нашу, и с детьми управляться! А дети-то у меня всегда обутыми-одетыми были, всегда накормлены были: картошки натрескаются, молока вдоволь напьются и айда снова на улицу! Всегда все розовощёкими были, сбитыми, весёлыми... Завидовали мне, змеи, белой завистью. Анонимки в милицию писали, дескать, я продукты ворую и спиртом спекулирую, потому как у всех дети худые, да бледные, а у меня такие розовые, да щекастые! Ох, и люди у нас: если сами с голоду пухнут, то и все должны пухнуть!"
К слову сказать, судьба у моей бабушки была потрясающей, ведь кроме всех испытаний, выпавших на её долю (впрочем, как и у многих в то время), она ещё и отбыла срок в местах лишения свободы за кулёк муки, украденный ею из заводской столовой для своих голодных детей.
Сейчас трудно сказать однозначно был ли этот злосчастный кулёк на самом деле, бабушка о нём всё-таки упоминала. Но также она вспоминала и о некой анонимке, на основании которой, как она утверждала, её без всякого разбирательства и посадили на пять лет якобы за воровство продуктов из заводской столовой. Так или иначе, но ей пришлось провести несколько мучительных лет в заключении. А время тогда было суровое: шла война. И работать приходилось на самых тяжких работах наравне с мужиками. И не просто до изнеможения, а до потери сознания, как она вспоминала, до полусмерти: "Вот такие - до пояса мне! - болванки жалезные приходилось носить - снаряды или ещё что. Вначале-то сдвинуть их не могла, а потом ничего - взваливала на себя и тащила! Там и надсадилась вся. Теперь вот в старости-то и болит всё - и руки, и ноги, и спина... Ох, терпеть уж моченьки нет..." - И глаза её наполнялись слезами.
О жизни в тех местах "не столь отдалённых" она мало рассказывала. Но если разговор заходил о каком-то знакомом ей человеке, который тоже отбывал срок в тех самых местах, она всегда отзывалась о нём примерно так: "О, этот человек умнай - он в тюрьме сидел!" - И многозначительно трясла указательным пальцем при слове "тюрьме". И как ни старалась она не вспоминать о том особенно сложном периоде в своей жизни, нет-нет, да выплёскивала вдруг из глубины души своей самое нестерпимое и потому никак незабываемое. Именно от неё я впервые в жизни узнал о том, что память о родных и близких помогает жить - согревает и утешает человека. О том, что тюрьма - это великая школа жизни. Что там сидят заключённые - уголовные и политические преступники. Что туда лучше не попадать, но уж если попал, то это совсем не конец жизни, а только её начало - начало новой особенной жизни: особенно просветляющей и особенно сложной. И самое сложное в этой жизни - не сломаться, остаться самим собой. О том, что в мире есть евреи, которых все не любят, но они всегда живут лучше, чем другие и командуют другими. К сожалению, почему так происходит, она не объясняла. А ещё узнал, что есть такие люди, которые называются "масонами". Что же это за "масоны" такие я тогда с её слов не совсем понял, но то что они какие-то необыкновенные, скрытные, невероятно сильные, даже могущественные (тогда же узнал и это слово), с какой-то своей вечной тайной, объединяющей их в братский союз, а потому даже опасные или страшные, это я понял уже тогда, ещё будучи детсадовцем.
Измайлова Федосья Николаевна (в девичестве - Жеребова) родилась 28 сентября 1916 года по новому стилю в селе Сосновка, Белокатайской волости, Златоустовского уезда, Уфимской губернии в крестьянской семье. Матери своей она не помнила или помнила очень смутно. Помнила только отца и деда, Николая Ниловича Жеребова и Нила Ивановича Жеребова, но и тех лишилась в раннем детстве. Представить только: двухлетним ребёнком увидать, как на пороге собственного дома белобандиты убивают деда (моего прапрадеда, Нила Ивановича), а следом увидать и изрубленного отца (моего прадеда, Николая Ниловича)! Жизнь её стала закалять и испытывать на прочность с самого начала...
Все жертвы того чудовищного "белого террора" уже после Гражданской войны были торжественно перезахоронены в районном центре селе Белокатай в братскую могилу.
Там, над могилой, на высокой каменной стеле под пятиконечной звездой навечно высечены слова:
В ПАМЯТЬ БОРЦАМ
ЗА СОВЕТСКУЮ
ВЛАСТЬ
1918
А ниже имена погибших из села Сосновка, среди которых имена моих предков - прадеда и прапрадеда. И бабушка, Федосья Николаевна, всю жизнь посещала это священное место, возлагала цветы, вспоминала... помнила...
Вот на одной из фотографий бабушка у стелы в окружении пионеров с огромным букетом цветов. Она запечатлена в момент возложения цветов. Лица пионеров удивительно по-взрослому осмыслены, взгляды их замерли на ней. А она... возлагает цветы. Не передать чувств, которые она испытывает в этот момент, судя по её лицу: тут и радость, и гордость, и скорбь, и ещё что-то непостижимое...
Итак, в Гражданскую войну: ни отца, ни матери, ни родных, ни близких с самого раннего возраста - одна-одинёшенька в целом мире с двухлетнего возраста. Но, оставшись одна, даже будучи ребёнком, она помнила, что у неё были родные старшая сестра и младший брат. Были... Но война отобрала их. Где они, она - ребёнок - не знала. К счастью, гораздо позже уже нашлись и сестра, Матрёна Николаевна, и брат, Николай Николаевич. Но, а пока... Но, а пока, ребёнком, она была одна в целом мире. И выросла сиротой у чужих людей, в чужих углах.
Шестнадцатилетней была отдана замуж, а может, точней сказать, продана. И хоть родила дочь, Римму, и даже перебирались семьёй жить в Златоуст, где муж устраивался на завод, а жизнь была не мила. Тягостно и горько тянулись её беспросветные деньки: муж в пьяном угаре ежедневно бил её, издевался над дочерью. И, казалось, не было надежды ждать чего-то лучшего. Но вдруг повстречался ей молодой офицер Красной Армии, Измайлов Николай Петрович...
2
Она была настоящей личностью, удивительной женщиной - цельной, "породистой", бескомпромиссной, знающей себе цену. Она никому никогда не позволяла по отношению к себе и к своим детям неуважения, фамильярности, панибратства, а в присутствии себя - недостойного поведения, равно как и глупость терпеть не могла, и наглость, и равнодушие, за что нещадно, а порой и жестоко любого наказывала.
Она никогда не сомневалась в высоком предназначении своих детей и внуков. И всегда говорила: "В нас - Измайловых - течёт кровь турецких князей!" Почему именно турецких и откуда она взяла такие сведения, этого она не объясняла (несомненно от мужа, конечно, которого она очень уважала и любила, а также из других источников: жизнь её была насыщенной, а женщиной она была любознательной), но весь вид её при этих словах заставлял верить ей беспрекословно.
Вообще-то, в Измайловых есть турецкая кровь, если посмотреть на историю возникновения рода: ещё в 14 веке бежал из Османской империи в Россию турецкий полулегендарный авантюрист по имени Шаи (Шай), где принял православие под именем Иоанн и женился на русской девице Марии, став Иваном Ивановичем Шаиным (или Шаниным). Одного из его правнуков звали Измаил (Исмаил по-арабски или Йишмаэль по-древнееврейски, что означает буквально "Да услышит Бог"; это имя было почитаемо и в исламском мире, и в христианском, поскольку, согласно Ветхому Завету так звали сына пророка Авраама, но и так же звали и предка пророка Мухаммеда). Так вот, от правнука Измаила и пошли Измайловы, верно служившие конюшими и воеводами вначале великим Рязанским князьям, а затем великим Черниговским и великим Московским. За верность им дарованы были великими князьями обширные земли и дворянство. Таким образом, Измайловы - древний дворянский род, один из тридцати самых знатных родов России при Иване Грозном, как писал историк Владимир Соловьёв... Так что не так уж удивительны, на самом деле, слова бабушки о крови турецких князей!
Федосья Николаевна обладала сильным, взрывным, амбициозным характером, оригинальным умом, несгибаемой волей, была целеустремлённой и настойчивой в достижении цели. Казалось, для неё не существовало преград и страха, словно весь мир лежал у её ног. Она смело входила в любые кабинеты и громко, сжав кулаки, представлялась: "Я дочь зарубленного белогвардейцами революционера, жена погибшего в войну офицера, одинокая мать пятерых детей!" - После этого решительно подходила к столу растерянного правителя и со всей силы била по столу кулаком, требуя того, ради чего пришла. Испуганный правитель вскакивал и начинал её успокаивать: "Успокойтесь, пожалуйста, мы немедленно всё исправим! Немедленно! Сию же минуту! Только у.... у.... у.... успокойтесь...". А при встрече с ней некоторые из сильных мира сего говорили ей: "Слушайте, Федосья Николаевна, у меня уже волосы начинают шевелиться на голове, когда вас вижу..." - "Подождите у меня, - грозила она им пальцем, - это ещё цветочки, ягодки будут потом!"
И при всей этой внутренней мощи, при всём этом вулканическом напоре характера, этой, казалось бы, необузданной грозной стихии чувств и интеллекта, она умела веселиться, была музыкальной, пела только ей известные песенки и частушки, с какими-то необычным говорком, даже не южно-уральским каким-то, к примеру, "кусянским", а с каким-то своим, неведомо откуда приобретённым. Была неповторимой рассказчицей со своими только ей присущими словечками и оборотами, от которых иногда просто бросало и в дрожь, и в пот. Знала море интереснейших историй - полу-легенд, полу-небылиц, - но всегда уверяла, что это истинная правда. Мы, её внучата, тонули всегда в магии её рассказа, то падая со смеху, то цепенея от белого страха, особенно тёмными ненастными вечерами, когда за окнами выл ветер, сверкала молния и гремел гром.
Самые её яркие рассказики я как-то свёл в сборник, который так и назвал "Рассказики бабы Фени". И уверен, что это только начало: будут ещё подобные сборники, будет ещё баба Феня напоминать о себе, ведь память человеческая удивительна, ведь она, как живой и бесконечный родник, и нужно только лишь копнуть его из недр памяти, а дальше он сам найдёт себе дорогу!
Федосья Николаевна обладала, опять-таки, уникальным самобытным юмором, писала стихи, конечно, несовершенные и наивные, но такие смелые, неожиданные, честные, из самой глубины души, часто от боли, страданий, с надрывом.
Она писала проникновенные письма (в том числе и сильным мира сего), вела дневники, покупала пластинки знаменитых русских певцов и советской эстрады, увлечённо собирала чугунные статуэтки, отлитые на Кусинском машиностроительном заводе (Кусинское художественное литьё из чугуна; отлитые статуэтки этого завода в конце девятнадцатого и в начале двадцатого веков не уступали по художественному и техническому качеству знаменитому на весь мир Каслинскому литью; коллекцию свою хранила на веранде, потому в этой летней комнатке часами можно было пропадать с удовольствием!).
Она всегда была в курсе всех событий в стране и мире. Интересовалась политикой, историей, искусством и всегда на всё имела собственное независимое, всегда оригинальное и часто неожиданное мнение. Всё видела, воспринимала и оценивала только с собственной стороны, образно говоря, только со своей "колокольни". И её совершенно не интересовало чьё-то мнение, пусть авторитетное или модное, или устоявшееся, или мнение большинства. Она никогда не боялась остаться в меньшинстве или даже в одиночестве, но всегда оставалась при своём! Умела видеть главное и всегда находить точные слова для описания события или человека, часто резкие, не лицеприятные, обидные. Знала русскую литературу, любила поэзию, русские песни. И станцевать могла, да ещё на выбор любой танец. Кстати, и детей научила танцевать и петь. К примеру, папа пришёл в Армию уже готовым артистом: он и обладал прекрасным лирическим тенором, и знал уйму песен, и танцевал любые танцы - хоть вальс, хоть фокстрот, хоть "коленочку"...
Вкратце о папиной службе. Первый год в Армии папа служил танкистом, а заодно - запевалой и барабанщиком одновременно. Барабанщиком стал потому, что не хотел ходить в строю одним из последних по причине невысокого роста, зато барабанщиком стал шагать впереди всех!
"Здорово у меня на барабане получалось! Трррррах- тара-рах! Трррррах-тара-рах! - вспоминал весело папа. - Палочки подпрыгивали, барабан трещал! Все удивлялись: "И где ты так научился барабанить?" - А я только в Армии-то и взял впервые в руки барабанные палочки!"
Он участвовал в так называемых Венгерских событиях 1956 года. Часто он вспоминал о том особенном периоде в своей армейской жизни: "Посадили нас по тревоге ночью в самолёт, и мы полетели, - рассказывал папа. - Куда полетели, никто не знает. И командиры молчат. Да и они тоже не знали. И вот летим, смотрим друг на друга, молчим, у всех лица напряжённые, в глазах - тревога. Мне и самому тогда стало не по себе. Война что ли? - думаю. Неужели сейчас приземлимся и - в бой! А мне ещё и двадцати нет. Ну, - думаю, - если война, значит, буду воевать - отец воевал, дед воевал, и я буду. А если погибну, значит, судьба - отец погиб, дед погиб, прадед и я... На полном серьёзе тогда в самолёте все думали о войне, время-то было неспокойное - противостояние с США было крепким! Казалось, вот-вот она начнётся. Каждую минуту были готовы к ней. В общем, много тогда в самолёте пока летели и передумал, и вспомнил, и заново пережил - всю жизнь вспомнил..."
"И вот, наконец, садимся, - продолжал папа. - Выходим из самолёта. Смотрю, как-то всё кругом не по-нашему: и природа не наша, и дома, и даже воздух. Но куда прилетели офицеры не сообщают. Видимо, всё это было в совершенном секрете. А может, офицеры и сами не знали. Сели мы по команде на машины и - к железнодорожному вокзалу. А там нас ждал уже эшелон с нашими танками. Сняли мы танки, заправили их и пошли колонной - в бой! - уже не сомневался я. А перед глазами мать, братья, сёстры..."
Вспоминая эти трагические события для всего Советского мира, папа всегда подчёркивал, что местное население относилось к ним - Советским солдатам - с большим уважением, даже с благоговением и с какой-то необыкновенной любовью, ведь именно СОВЕТСКИЙ СОЛДАТ БЫЛ ПОБЕДИТЕЛЕМ ФАШИЗМА - тогда эти священные слова никто в мире не ставил под сомнение и они действительно было священными!
"Простые венгры всегда пытались нас обнять, - вспоминал он, - затащить в гости, чем-то угостить, а многие пытались нас просто пощупать - из того ли мы "теста" слеплены! И ни грамма негатива в наш адрес. Ни грамма! - подчёркивал папа. - Венгры прямо силком тащили нас в свои дома. Показывали хозяйство, погреба, знакомили с родными, угощали. Даже хотели женить нас на своих дочерях - вот как нас уважали!.. Это ж только сказать тогда было - СОВЕТСКИЙ СОЛДАТ! - восклицал папа. - Хорошие они люди, венгры-то: простые, гостеприимные, весёлые, очень любящие свою землю, родную природу. Лесов-то у них практически нет, потому они каждое деревце оберегают, каждый кустик лелеют. Вот нам бы у них поучиться, как природу свою беречь..."
"Нашей единственной задачей было поддержание порядка в стране: развести противоборствующие стороны и не дать начаться гражданской войне, что мы и делали, теряя при этом своих солдат. То есть, в нас стреляли, а мы не имели право отвечать. Вот, к примеру, идём колонной по Будапешту. Вдруг откуда-то сверху выстрел - наш солдатик гибнет. По-настоящему гибнет, как на войне! А мы начинаем выяснять: откуда стреляли, да кто стрелял. Искать начинаем... Вот так было! Это в "перестройку" стали выдумывать, что СССР там военной силой свои советские порядки спасал - ничего подобного: да, мы действительно спасали, но спасали эту страну от хаоса и крови!.. Конечно, - продолжал папа, сурово сдвигая брови, - когда потери Советских солдат стали недопустимыми, был отдан приказ: "Отвечать тем же!" То есть, применять оружие разрешалось только в оборонительных целях - так в приказе и было указано. И вот только тогда мы стали отвечать "тем же" - оружием на оружие, после чего порядок в стране в считанные дни был восстановлен. И мы, наконец, вернулись на родину - в Россию! Помню, когда пересекли границу и увидели родную землю, мы даже заплакали..."
Конечно, Советская Армия, закалённая в боях Великой Отечественной Войны, была тогда невероятно сильной, тем более вооружённая уже ядерным оружием. Но сильна она была не только своим оружием и закалкой, сильна она была прежде всего своим духом - духом Победителя! И США не смели даже слова сказать не только по поводу ввода Советских войск в Венгерскую Народную Республику, но и против применения оружия по вооружённым мятежникам, о чём хорошо пишет Госсекретарь США Генри Киссинджер в своей книге "Дипломатия"...
Остальные два года папа служил на "сцене": пел и танцевал в Ансамбле песни и пляски Уральского военного округа не только в СССР, но и во всех социалистических странах. Солистом исполнял несколько песен. И так эти песни и остались с ним до конца его дней.
Итак, это "Солдатский вальс" (стихи Бориса Царина, музыка Александра Воронова). Это тёплая добрая песня. А в исполнении папы, к примеру, в холодный ненастный день, она особенно нас всех согревала и успокаивала:
Снежные сибирские белые поля...
С детства сердцу близкая русская земля!
Ты ли мне не дорог, край мой голубой?
На границе часто снится дом родной...
Очень красиво, мягко, проникновенно лился папин голос. Прямо до слёз! Сейчас эта прекрасная песня полностью забыта. А жаль...
Конечно, это "Песня первой любви" (стихи Гарольда Регистана, музыка Арно Бабаджаняна). Это одна из самых любимых папиных песен. Он всю жизнь её пел с большим чувством и даже записал на пластинке признание в любви к маме вместе с этой песней в собственном исполнении!..
Это "Тучи над городом встали" (стихи и музыка Павла Арманда). На протяжении всей жизни папа часто пел именно её или начинал именно с неё, вспоминая свою молодость, Урал, друзей...
Это "Марш артиллеристов" (стихи Виктора Гусева, музыка Тихона Хренникова). "Вдохновляющий на ратные подвиги!" - отзывался о нём папа и тут же заливался соловьём. Мне всё нравилось: и запев, когда его голос был особенно лёгок и высок, и припев, когда голос его резко опускался и плотно впечатывал слова в пространство, и звонко трещал, и снова взмывал в высь - это как летящий и взрывающийся снаряд - восхитительно! - вот:
Артиллеристы, Сталин дал приказ!
Артиллеристы, зовет Отчизна нас!
Из сотен тысяч батарей
За слезы наших матерей,
За нашу Родину - огонь, огонь!..
Конечно, это знаменитый "Марш советских танкистов" или "Гремя огнём, сверкая блеском стали..." (стихи Бориса Ласкина, музыка братьев Покрасс). Высокий, даже нежный папин голос становился вдруг твёрдым и резким, когда он пел эту песню. Каждый День Победы я просыпался под эту песню в его исполнении. И голос его, действительно, тогда и гремел огнём, и сверкал, и блестел!..
Это "Тёмная ночь" (стихи Владимира Агатова, музыка Никиты Богословского). Одна из самых любимых папиных песен. Он часто с удовольствием пел её, а я аккомпанировал на фортепиано. И все кругом, затаив дыхание, слушали: и мама, и сестра, и соседи за стенкой, и бабули на лавочке у подъезда...
Это "Гори, гори моя звезда" (стихи Владимира Чуевского, музыка Петра Булахова). Русский романс, которому уже 175 лет. Папа пел, а глаза его сверкали от слёз...
То есть, репертуар у папы в ансамбле был разный - и военный, и светский. Разными были и концертные костюмы - и специальная концертная военная форма, и светский костюм, и даже смокинг с бабочкой! А ведь специально музыке папа нигде не учился. Он даже нотной грамоты не знал. Всё благодаря родителям и матушке-природе. Папа просто запел и всё.
Мама, Федосья Николаевна, конечно, гордилась сыном - военным артистом, таким красивым, даже утончённо красивым, таким ярким, интересным, талантливым. Она с гордостью и великим удовольствием гуляла с ним по деревне, одетым в особенно привлекательную форму военного артиста, а все деревенские проходили мимо и удивлённо спрашивали: "Игорь, ты в каких это войсках служил, что это за форма такая?" - А потом отходили и ещё долго оглядывались на папу, всё удивляясь, да любуясь...
Но вернёмся к Федосье Николаевне. Каждое лето мы с сестрой бежали к ней в деревню погостить. А деревня эта в десять-двенадцать улиц, Злоказово, Кусинского района, Челябинской области, ухабистая, с извилистой речушкой Арша и круглым Никольским прудом, окружённая с одной стороны мягкой, словно сбитая перина, пушистой горой, а с другой - светлыми берёзовыми лесами, наверное, самое тихое место на земле, где кажется, что остановилось время и потому жители её совершенно никуда не торопятся, их даже не видно и не слышно, только одной скотине, в основном овцам да баранам, всё куда-то неймётся: то к речке на водопой, да за сочной травкой, то в лес полежать, да полакомиться ягодками...
Тихая, забытая Богом деревня с покосившимися заборчиками, ровными грядочками, аккуратными стожками сена в маленьких садиках, белёсыми косичками дымков из труб, ледяной колодезной водой, тёмными уборными...
Улица Метелёва, бабушкин дом... Как давно это было! Сейчас и дома-то уже нет - сгорел, как говорят местные. Сейчас вообще ничего нет - ни дома, ни сарая, ни омшаника, ни баньки, ни огорода, ни сада... - один голый пустырь, заросший бурьяном. Но память жива. И встают перед глазами дивные картины моего уральского детства...
3
Обязательно в этих картинах большое уральское солнце над зелёной пушистой горой и синее-синее небо, домики на горе с блестящими крышами, ровными голубыми ленточками из труб, уходящими в высь, сверкающий росой бабушкин огород, тёмным пятнышком банька. Банька утопает в цветущей картошке... Всё это рядом. А распахнёшь окна, и всё это кажется на расстоянии вытянутой руки. Всё это свежо и сочно, словно только что написанная картина...
Вот я обросший, босой, в белой маечке, в широких шортах до колен цвета хаки, которые при ходьбе сползают и их постоянно приходится подтягивать. Уж и не знаю, откуда они у меня появились. Где-то у бабушки нашёл. А она всё ругается, чтоб их снял. А я не снимаю - нравятся...
Вот я сижу за столом на кухне, пью парное козье молоко и посматриваю в окошко на мирную, молчаливую, такую сладкую картину. Тихо кругом, сонно, ослепительно - солнце уже над горой и светит прямо в окна. Шмели жужжат на картофельных цветках. Бабочки-репейницы порхают от кустика к кустику. Прямо под окном ноготки, одуванчики, любимый бабушкин ревень...
Никого не видно. Сёстры, Нелли и Ольга, на сарае - там тенёк и никто не мешает, там можно поговорить о своих девичьих секретах. Двоюродный брат, Игорь, наверное, в омшанике, с гитарой и как всегда с папиросой в зубах. С утра был в любимой фуфайке, ведь свежо было, особенно на рассвете - я-то с бабушкой вместе встал, когда все ещё спали. Она козу пошла доить, а я - в туалет... Сейчас Игорь, наверное, снял фуфайку. Наверное, сидит на койке и сочиняет новую песню. Надо бы сходить к нему: попросить, чтоб спел "Выхожу один я на дорогу..." - она так мне нравится! Стихи Лермонтова, а музыка его. Какая музыка...
"Костя! - слышу бабушку. - Ты чего это, грустишь, что ли? Пей ещё молока - веселей будет!" - "Хватит, баб, напился!" - "Пей - сильнай будешь! Дедушка твой, Николай Петрович, любил козье молоко!" - "Мне тоже нравится..." - "Не грусти, сейчас блинов напеку, сала натоплю, баню вечером затопим..." - "Да мне не грустно, просто задумался..."
Она квадратная, еле разворачивается на кухне, стоит у печи и печёт блины на двух чёрных сковородах. Она подбрасывает в очаг полешки и тогда сало на сковородах ещё резвей скворчит, да подпрыгивает. Блины получаются плотными, румяными. Она берёт их руками и, обжигаясь, бросает на стол. Аромат жареного сала и кислого теста сливается с терпким ароматом козьего молока. Да, я у бабы Фени - нигде больше такого аромата нет, даже у бабуси на Магнитке, у которой аромат свежего испеченного в русской печи хлеба сочетается с ароматами топлёного коровьего молока и печёного картофеля...
Широкое скуластое лицо у бабы Фени красное. На большой голове почему-то всегда маленький платочек. Может, оттого, что голова слишком большая...
Я допиваю гранёный мутный стакан и бегу на улицу. "Скоро блины будем есть с топлёным салом. Зови Игоря и девок!" - слышу бабушкин голос за спиной. Я прыгаю в огромные галоши и, шаркая ими, выхожу за ворота.
Убелённый бабушкин дом утопает в рябинке, да черёмухе. Рябины нынче много, будто в палисаднике большой костёр, только не жаркий. Бабушка говорит, что это к морозной зиме. Пусть к морозной, зато красиво... Белый аккуратный заборчик. Бабушка его сама покрасила и всё время им любуется. Массивные бордовые ворота, которые покрасил Игорь. И ими она любуется, нахваливая Игоря. Сарай. В сарае как всегда возятся свиньи...
Посреди пустынной улицы, прихрамывая, идёт Игорь с коромыслом. На коромысле вёдра полные воды. Улыбается. Может, мне. Но скорей всего просто улыбается - он всегда улыбается... Он в клетчатой расстёгнутой рубахе, широких, коротких штанах... Капельки воды на волосатой груди его на солнце искрятся... Из-за его худобы кажется, что не коромысло лежит на его плечах, а он повис на коромысле. Вёдра со скрипом болтаются. Вода солнечными капельками плещется прямо ему на галоши, надетые, как и у меня, на голые ноги.
"Игорь, спой мне "Выхожу один я на дорогу...", - прошу его. - А потом блины пойдём есть с топлёным салом!" - "Потом спою. Сейчас, видишь, воду надо в баню наносить - баню сегодня будем топить!" - "Давай помогу!" - "Да я уже почти наносил..."
А бабушка во дворе, слышу, сама уже девок зовёт: "Не-эль, О-оль, айда блины есть, пока горячие! Давайте вставайте скорей, кому говорю!" - "Вечно ты бабушка полежать не даёшь!" - огрызается ей недовольно Ольга...
Баба Феня блины пекла очень толстыми, но вкусными. Когда её спрашивали: "Почему такие толстые?" - Она всегда отрезала: "Чтоб быстрей наедались!"
Любила жирную пищу. Всегда, когда посылала кого-нибудь в магазин за мясом, строго наказывала, грозя пальцем: "Поснятину не бери!" Когда жарила яйца, свиного жира клала столько, что яйца плавали в сковороде. Пельмени лепила с начинкой, основным ингредиентом которой было рубленное свиное солёное сало. Она даже в брагу лила подсолнечное масло. А если кто-то корчил лицо (к примеру, моя мама), говорила: "Не нравится - не пей. Я выпью!" Именно у неё я впервые попробовал хмельной напиток: компот с добавленными в него дрожжами, естественно, забродивший. Мне, детсадовцу, и сестре, школьнице, компот тогда не очень понравился. На моё замечание, что это скорей брага, чем компот, она ответила: "Пейте! Детям дрожжевой напиток полезен. Его даже в санаториях прописывают больным! - И добавила, выпив стакан, и крякнув: - А мне нравится!"
Да, о вкусовых предпочтениях бабы Фени можно много вспоминать. К примеру, помню, как-то раз, приехав к ней с мамой, сели мы с дороги за стол. Баба Феня налила свежие щи. Хлебнув, я почувствовал какой-то необычный вкус для щей, но продолжал есть, как ни в чём не бывало. Зато мама после первой же ложки заморгала на тарелку в недоумении.
"А что это у вас, Федосья Николаевна, щи рыбой пахнут?" - вдруг спросила она, на что баба Феня, махая рукой, вполне буднично ответила: "Да это я утром рыбу жарила, а масло после жарки в суп вылила - не пропадать же добру!" - "Ну как же так! - всплеснула руками мама. - Разве так можно, это же рыба - запах!" - Баба Феня, продолжая преспокойно хлебать, заметила: "Не нравится, не ешь. Сама готовь. - И недовольно: - Больно разборчивые, я погляжу, стали!"
Суп мама есть больше не могла. Она вышла из-за стола и стала молча чистить картошку...
Вообще, мама всегда поражалась вкусовым предпочтениям бабы Фени: "У неё совершенно атрофированы вкусовые рецепторы! - говорила она вполне серьёзно. - Совершенно! Просто, порой, удивляешься: то, что не может есть обычный человек, она ест с удовольствием! Это просто какой-то феномен, а не человек! - И всегда добавляла: - Вот и Тамара у ней такая же: всё ест без разбору, да с аппетитом, да нахваливает: "Ой, мам, кусссно! Так кусссно! Ой, кусссно-то как!" А я есть не могу! - Мы в ответ только смеялись, а мама ещё серьёзней: - Правда, правда, не смейтесь! Вот только картошка меня всегда и спасала: пойду, начищу картошки, наварю и ем! А Феня мне: "Опять свою картошку ешь!" - И злится на меня!"
Да, многим блюдам бабы Фени мама предпочитала варёную картошку, которую любила больше всего на свете...
Чай у бабы Фени всегда был с травой. Зверобой там точно был, но и ещё какая-то травка, скорей всего, её самая любимая - ревень, растущий прямо под окнами кухни. У неё и варенье было всегда из ревеня. И её совсем не интересовало, нравится оно нам или нет - "Полезно!" - говорила она одно только слово (а иногда, скорей в шутку, говорила так - "пользительно"), и накладывала его всем под блины или оладьи, да помногу. Мёд у неё тоже всегда был (вообще-то, на мёде она сколотила хороший капиталец, ведь в своё время в саду была пасека), но давала его не каждый день и только не больше столовой ложки, как в награду за чисто выметенный двор или аккуратно выложенную поленницу у ворот. В общем, к мёду у неё было особое отношение - как к лакомству богов! А о пчёлах отзывалась, как о высокоразвитых существах, у которых нам - людям - надо многому поучиться!
В чай, опять-таки, не спрашивая, всем сразу клала по две ложки сахара. Папа её иногда спрашивал: "Мам, ну почему ты не спрашиваешь, может кому-то не надо сахару, может кто-то сладко не пьёт?" - На что баба Феня недовольно отмахивалась: "Да ну вас! - не поймёшь, что вам надо! - И добавляла назидательно: - Даже пчёлы зимой не отказываются от сахара!" Кстати, и солила, и перчила она в тарелки всем, тоже не спрашивая: поставит тарелки, к примеру, со щами перед каждым, и тут же без разговоров всем в тарелку солит и перчит. Папа снова её спрашивал: "Мам, ну почему ты солишь и перчишь всем, не спрашивая, может кому-то не надо так солоно или так остро?" - "Да ну вас! Такие стали прямо все из себя!"
Всегда у неё был ядрёный напиток "гриб" или "чайный квас" из чайного гриба. Естественно, её не интересовало, нравится нам этот напиток или нет - наливала в гранёные стаканы и всё тут - пей без разговоров - "пользительно"!
У неё всегда были козочки, в которых она души не чаяла. Помню, всегда были одной породы, белые, пуховые, ухоженные, всегда чистые в отличие от других деревенских коз, всегда расчёсанные, ведь она периодически чесала их медным гребнем, вычёсывая пух, а, накопив его, вязала носки. Носки получались толстыми, плотными, тяжёлыми, какими-то огромными и грубоватыми на вид, в общем, совсем непрезентабельными, зато даже в самые лютые морозы ноги никогда не мёрзли!
В деревенское стадо козочек не отпускала, потому они всегда мирно щипали травку у ворот или в саду (классическая сельская идиллия!). Была с ними всегда ласковая, даже ласковей чем с нами. Самую любимую козочку она всегда почему-то называла Настей (скорей всего называла так в память о корове Насте - главной кормилице в тяжёлые послевоенные годы). Разговаривала с ними всегда уменьшительно-ласкательно, примерно так: "Настенька, матушка моя, пойдём, милая, я тебя подою, кормилица ты моя!" Настенька, высунув язычок, сонно смотрела на неё, потом в тон ей что-то отвечала, типа: "Лааадно, пойдёооом..." Потом ещё лениво хлопала ушками, смотрела на ворота, видимо ещё соображая, и, наконец, неторопливо топала за бабушкой. И пойдут они вдвоём на дело, как две закадычные подружки! Бабушка идёт с ведёрком, ей что-то ласково говорит, Настенька тоненьким голоском отвечает... И пили мы утром, днём и вечером только козье молоко (да уж, козьего молока я напился на всю жизнь!). Понятно, нашего желания бабушка не спрашивала. И гранёные стаканы у неё всегда казались почему-то очень большими, какими-то просто ненормально большими, словно это были мутанты! Хотя, я более-менее спокойно относился к этим её стаканам, в отличие от других братьев и сестёр, ведь мне козье молоко нравилось (чего не скажу о "грибе") и я всегда с удовольствием выпивал свой стакан, а ещё втихаря, если удавалось, и стакан сестры. До сих пор помню этот характерный вкус: оригинально горьковатый, чуть терпкий, пряный, словно перчённый, какой-то утончённый и совсем не противный, как казался некоторым, а наоборот...
Бодрящим утром, подоив Настеньку, бабушка наливала нам парное - новорождённое, живёхонькое, тёпленькое, пенное, чего-то в ведёрке дружелюбно лепечущее, а иногда строго скворчащее чего-то, но всегда сверкающее в утреннем лучистом море. А жарким днём, достав крынку из погреба, наливала уже прохладное, освежающее, прекрасно утоляющее жажду. Вечером же, снова подоив, - новорождённое! И так каждый день. Настенька исправно давала три литра в день: один - утром, два - вечером. Воистину кормилица...
И ещё о "козлах-кормильцах". Помню, в один прекрасный день я наблюдал, как усатый краснощёкий мужичок в кирзовых сапогах и мятой шляпе резал во дворе бабушкиного козла: он резко за рога скрутил ему голову так, что тот не мог больше кричать, и в пару движений перерезал ножом горло, а когда животное перестало дрыгаться и кровь прекратила течь, подвесил ещё тёплую тушу на специальный крюк, и давай сдирать шкуру с жутким свистом, раскрывая передо мной все внутренности. Бабушка не могла смотреть - плакала, ведь ей было очень жалко своего козлика. А я смотрел... потрясённо. И почему-то не мог не смотреть. "Вот оно, значит, как... Ничего себе..." - одно только крутилось в голове. А когда дело было сделано, бабушка наварила суп со свежим мясом. Суп, по правде сказать, мне не очень понравился. Да я и не очень задумывался о вкусе: это было не главным. Главным было то, что я всё пытался понять: как же это так, ведь ещё пару часов назад этот козёл прыгал по двору, а сейчас он в моей тарелке и я его ем... Это была для меня слишком крутая и слишком жёсткая метаморфоза! Потому ел молча, чуть растерянно, в отличие от мамы, которая, попробовав мясо, сразу вынесла свой вердикт: "Козлятиной пахнет!" - "Да ну тебя! - недовольно и обижено отмахнулась баба Феня. - Вечно ты, Люба, придираешься! Хорошее мясо, мне нравится!" Мама оставалась при своём. Зато тётя Тамара как всегда нахваливала: "Ой, мам, так кусссно! Так кусссно! Такое бясо кусссное, никогда такого не ела!" (слышалось "бясо", а не "мясо"). И Ольга ей вторила (дочь её). А Нелли молчала, занимая сторону мамы...
Конечно, разносолов у бабы Фени не было: в основном была простая, сытная, жирная - "сердитая" - здоровая деревенская пища. И многое нам с сестрой нравилось. К примеру, бабушкин холодец или сало. Вот о сале мне и хочется поподробней вспомнить. Именно у бабы Фени мы полюбили сало, ведь она нас первая стала им кормить, и не просто кормить, а ещё и учить нас, как его правильно есть, но самое главное, как его полюбить. К примеру, как полюбить варёное сало: "Достаньте его из супа, - учила она нас, показывая, - порежьте его не крупно и не мелко, вот так, как я, положите кусочки на хлеб и съешьте отдельно от супа - очень вкусно тогда будет!" - Мы с сестрой раз повторили за ней, второй раз повторили и.... полюбили! Сама же она сало всякое любила и в любом виде, и в любом количестве. Конечно, ни о каком ожирении или о каком-то там холестерине никогда не задумывалась. И жирное мясо своё любимое ела столько, сколько хотела. И готовить его никому не доверяла. И солила сало только сама по собственному рецепту (резали свиней осенью - к зиме; когда бабушка уже не в силах была держать свиней, стали мясо покупать, но без сала она не жила). Да уж, салом она любила заниматься: разложит мясо на столе, понюхает его, присмотрится с разных сторон (полюбуется!), наточит нож, аккуратно вырежет сальце (есть фотография: баба Феня и мясо с широкими белыми прослойками, она с ножом, готовая к "таинству" засолки, она смотрит в объектив с выражением торжества и вдохновения!), нарежет его крупными кусками, засолит в кастрюле, накроет полотенцем или марлей и - в погреб. И всё сама, молча, сосредоточенно, любя, со знанием дела. А когда сало поспевало - угощала всех. А угостив, снова убирала в погреб: до зимы или до лучших времён, ведь сало у ней было настоящим деликатесом. А, как и любой деликатес, ели мы его не часто, поскольку, оно заготавливалось на зиму и только для торжественных случаев. Но если бабушка нас всё-таки им потчевала, то это говорило о том, что она нами была не просто довольна, а очень довольна. К примеру, внучкам она частенько говорила так: "Девочки, давайте-ка подметите двор, а я вам сала отрежу, да по яичку отварю!" - Ух, внучки и рады были стараться! А когда ели обещанное белоснежное, с капельками росы остро-аппетитно-ароматное вознаграждение, аж за ушками трещало! Папа, впервые увидав, как дочка уплетает сало, был просто поражён! "Ты что, сало что ли ешь?" - вытаращил он тогда глаза да дочь. - "Конечно! А я люблю сало! - призналась тогда ему Нелли. - Меня бабушка научила его есть. А если его не поешь - голодной останешься!" Папе сказать было нечего...
Яйца покупала вёдрами. Дома их тщательно перебирала. Если находила хотя бы одно разбитое или даже треснутое яйцо, всегда ругалась: "Ну, Райка, снова мне битое яйцо подсунула! Ох и хитрющая, гадство! Ну, подожди у меня, красномордая шельма, - грозила она пальцем в сторону магазина, - отчитаю я тебя в следующий раз - меня не проведёшь!" Битые яйца тут же жарила на сале, и мы все садились с ложками вокруг сковороды...
Пироги пекла редко, но если пекла, то всегда только открытые - сладкие морковные, капустные, грибные, рыбные, с яйцом и луком, ну и с ревенем, конечно! С ревенем, кстати, пирожки её мне нравились: тонкое постное тесто и кисло-сладкая сочная начинка, которой она не жалела, хороши были и горячими, и холодными, поедались легко и быстро! Но, вообще-то, стряпня была не её коньком: пальму первенства она конечно отдавала сватье - второй моей бабушке или бабусе, как мы все её называли, Марии Андреевне, стряпню которой она очень любила и всегда искренне хвалила (надо сказать, что на похвалу баба Феня была очень скупа, но если уж она что-то хвалила, то это, действительно, значит, стоило того!). Потому стряпня от бабуси была для неё лучшим гостинцем. Она убирала его подальше и ела только сама! Зато уж блюда из мяса, сала, рыбы, потрохов - был её "конёк"...
Картошку варила в двухведёрном котле на печи в бане, чтобы всем хватило - и нам, и её обожаемым свиньям. Здесь вспоминается мне забавный случай. Как-то заявилась неожиданно её дочь, Тамара Николаевна или тётя Тамара, из Челябинска. А мы только доели суп. "Оу-ой! - всплеснула руками бабушка, - чем я тебя кормить-то буду, у меня ведь ничего нет приготовленного!" - "Да мне немножко что-нибудь, мам, перекусить!" - махнула рукой тётя Тамара. - "Ладно, иди к бане, там стоит котёл с варёной картошкой, это я свиньям наварила. Поешь пока. А вечером сварим что-нибудь. На вот тебе головку лука, хлеб и баночку бражки..."
Весело тётя Тамара сидела у баньки, махала нам рукой, поднимала баночку, видимо, произносила тосты в нашу честь, смеялась, кушала... Я-то всё видел из окна, даже песни её слышал: "Не надо печалиться, - заливалась она на всю округу, - вся жизнь впереди! Вся жизнь впереди, надейся и жди!.." На солнышке она разделась, оставшись в одной комбинации. От жара и хмеля лицо её покраснело - далеко было видать!
К вечеру у баньки стал раздаваться сытый храп. А баба Феня как раз пошла кормить свиней... Помню вдруг открылась дверь и в дом влетела бабушка. На ней лица не было. Она была явно чем-то очень взволнована. "Оу-ой! - запыхавшись, кричала она не в себе. - Томка-то всю картошку опездячила! Чем-я-свиней-то кормить буду!" - Она подбежала к печи, начала растапливать очаг, греметь кастрюлями... "Оу-ой! - всё причитала она беспокойно. - Вот не было печали! Ну, Томка, устроила мне спокойный вечер. А сама храпит теперь на грядке, сытая, довольная! Ну, конечно, ей кормить свиней не надо!" - Она что-то срочно стала варганить для свиней, которые уже с нетерпением во всю свою прожорливую глотку орали на весь двор. Да, баба Феня тогда не на шутку испугалась...
Итак, разносолов у бабы Фени не было. А ведь хотелось иногда чем-то полакомиться, мы ведь детьми были. А что было вкусненькое у бабы Фени? - ну, к примеру, клубника! Да, она росла в огороде и прямо на глазах так аппетитно спела на солнышке. Мимо неё, конечно, невозможно было пройти спокойно. Её хотелось есть горстями, но почему-то её всегда было мало у бабушки - всего лишь одна грядочка. Помню, крыжовника всегда было много, красной смородины всегда было много, а вот её - нет. А так её хотелось! И вот вспоминается мне такой забавный случай...
Да, мы частенько подходили к той самой грядочке, присматривали самые вкусные ягодки, примечали как они с каждым днём становились крупней, да красней, любовались ими, особенно когда они сверкали на солнышке, и при этом глотали слюнки, представляя какие они сладенькие, да сочные. Но сорвать без разрешения не смели. Вот не смели и всё, ведь баба Феня была строгой бабушкой, и всё нужно было делать с её дозволения. Но дозволения полакомиться клубникой как-то всё не решались спросить. А почему не решались? - не знаю. В общем, примечали, любовались, глотали и.... шли дальше.
Но вот в одно как всегда прекрасное утро, когда бабушка убиралась в стайке, сёстры всё-таки решились без разрешения сорвать: Нелли встала на стрёме, а Ольга кинулась к грядке. "Давай быстрей, Оля, бабушка уже заканчивает!" - нервничала Нелька, вслушиваясь, и всматриваясь в щелку двери, ведущей во двор. - "Да, сейчас, сейчас... подожди... блин..." - отвечала ей не менее нервно сестра. Она на коленках ползала вдоль грядки и точными быстрыми движениями рвала давно присмотренные ягодки - ещё... ещё... а вот ещё... ага, вот ещё... "Давай быстрей, Оля, бабушка уже выходит!" - "Да сейчас... блин... Всё. Бежим скорей в омшаник!" И через пару мгновений сёстры, посмеиваясь над бабушкой, уже втихаря лакомились заветными ягодками в своём убежище. "Да не заметит она!" - махала рукой Нелли. - "Конечно, не заметит! - соглашалась Ольга. - Всего-то каких-то шесть ягод!" - "Действительно, всего-то каких-то..."
Но бабушка пропажу заметила буквально через несколько минут. "Неля, Оля, - позвала она внучек, как только вошла в дом, - вы пошто все спелые ягоды сорвали у меня?" - "Ничего мы не рвали!" - как могли прикидывались дурачками те. - "Как это не рвали! - шесть штук не хватает - у меня всё записано!" - А вот этого внучки совсем не ожидали: оказывается, каждая ягодка у бабушки была на учёте! И отпираться было бессмысленно. "Я вам варенья хотела сварить, - продолжала расстроенно бабушка. - Специально их берегла. Думала сегодня сорвать и варенье сварить. А теперь без варенья будете... - И уже успокаиваясь: - Вон, жарите крыжовник, его много! Или смородину красную! А к клубнике больше не подходите. Дайте хоть маленькую баночку сварить..." Понятно, что больше внучки к той самой грядочке не подходили...
Спала она только на огромной железной кровати, взбитой перине и двух больших пуховых подушках, укрываясь всегда шерстяным одеялом. Никогда своё место никому не уступала. И ложилась всегда в одно и то же время, переделав все дела, и разложив пасьянс.
Но если моя сестра Нелли с двоюродной сестрой Ольгой задерживались допоздна на танцах в деревенском клубе, то сон её нарушался и она, притаившись, терпеливо в течение часа поджидала их у ворот с пучком свежей "огненной" крапивы, прямо звенящей своим жаром. И как только внучки подходили к воротам, она из мглы, как привидение, встречала их нестерпимо жгучими "поцелуями" по самым мягким девичьим местам, приговаривая: "Не будете шляться по ночам, язвите вас!" Естественно, девичий визг посреди ночи, суматоха, собачий лай по всей улице. А она, знай себе, бегает за ними и всё "целует" и "целует", всё приговаривает и приговаривает - девки от неё во двор, и она за ними, внучки - в огород, и она не отстаёт, они на сарай залезут и бабушка за ними! Да ещё и по сараю за ними носится, и всё "целует" и "целует"...
А бывало так, что бабушка, не дождавшись всё-таки их, засыпала, предварительно закрыв ворота и двери, чтобы внучки не смогли попасть в дом, и им всё равно, как она думала, пришлось бы её будить. Но сёстры были хитрей: заявившись с танцев далеко за полночь, они перелазили через забор в палисадник и залазили в дом через окно, шпингалеты которого заранее оставляли открытыми. И всё делали тихо, молча, без резких и лишних движений, в общем, как профессиональные воры под покровом ночи! Да, очень осторожно, сосредоточенно, не спеша проделывали они эти акробатические трюки, чтобы ни в коем случае не разбудить бабушку, которая тут же в комнате и спала. Итак, перелазили через забор, открывали окно, вставали на завалинку, убирали с подоконника горшки с цветами, наконец, влезали на пузе в комнату. А потом ещё на цыпочках пробирались на кухню мимо храпящей бабушки и там подводили настенные часы на пару часов назад! Во какую проворачивали спецоперацию в тусклом лунном свете! И уже после этого, немного расслабившись, включали свет на кухне и приступали к зверскому поеданию всего, что находили в доме съестного, одновременно ещё и посмеиваясь над бабушкой.
Но в какой-то момент баба Феня просыпалась. Она заспанной выходила в ярко освещённую кухню и, щурясь, долго всматривалась в часы. Наконец, ничего не понимая, растерянно говорила: "Двенадцать часов... Как так? Ничего не понимаю: двенадцать-то часов, когда было? - когда ещё я не ложилась! А я уж давно легла, уж и поспала... И всё двенадцать! Ничего не понимаю..." - "Да ты, бабушка, совсем уже что-то забываться стала! Может, у тебя с головой что уже случилось?" - сочувственно отзывались внучки. - "Да ну вас! - вспыхивала бабушка. - С головой у меня случилось! Больно смелые, я погляжу, стали! Совсем уже от рук отбились! Завтра же всё родителям отпишу - пусть принимают меры! Сколько можно: только и знают, что шляться по ночам на эти свои проклятые танцы! Ни сна, ни покоя!" - "Да мы же тихонько..." - "Ну-ка, хватит разговаривать! Жарите давайте живо и ложитесь спать, нечего свет жечь по ночам!" - И, ворча, уходила в спальню. А сёстры, поев, быстренько подводили часы обратно и убегали на веранду спать...
Но зато уж утром бабушка на них отыгрывалась: она как обычно вставала на рассвете, быстро доила козу и начинала непрестанно будить внучек: "Нэля, Оля, давайте вставайте: в лес пойдём за ягодами!" - "Ой, бабушка, какой лес, какие ягоды - мы спать хотим!" - "Никаких спать! - кричала баба Феня. - Как на танцы ходить по ночам - спать они не хотят, а как в лес идти за ягодами, так сразу - "спать хотим"! А-ну, вставайте немедленно, кому говорю! Сколько мне ещё вас будить? Ягод наберём, зверобою нарвём!.. Ну, кому говорю!.." И вот внучки еле поднимутся. Ольга ворчит: "Зверобою ей вдруг понадобилось! Ягод ей вдруг захотелось..." - "Ты не ворчи там себе под нос! - отвечала баба Феня. - Давайте, сбирайтесь живо в лес!"
И сонными, недовольными, ворчащими поплетутся внучки за бабушкой в лес. Хмурые всю дорогу, согнутые, как старушки, обиженные, с бабушкой не разговаривают, а только всё ворчат себе: "И куда в такую рань! Спали, да и спали бы ещё..." А бабушка только посмеивается над ними: "Вот так! Будете знать, как надо мной смеяться!"
Постепенно внучки расходятся в ласково шелестящем берёзовом лесу, улыбаться начнут, а потом и смеяться, вспоминая вчерашний день...
Баба Феня имела настоящий дар гадания на картах. Особенно этот её дар ценили эти же самые зреющие девицы - внучки: они её часто просили погадать им на какого-то там короля или вольта (значит, какие-то свои девичьи тайны они ей всё-таки доверяли!), или просто так погадать, что же им ляжет...
И вот вечером они все без лишних слов сосредоточенно усаживались за круглый стол под большой жёлтый абажур и баба Феня со знанием дела, серьёзно и ответственно, надев свои большие старые очки, в которых глаза её становились огромными, как у циклопа, гадала им о дальних дорогах, нечаянных хлопотах, интригующих встречах, будоражащих чьих-то интересах, к примеру, червонного короля или крестового вольта, то и дело прихватывая гребнем волосы, да поплёвывая на пальцы. А внучки слушали её, затаив дыхание, а иногда и разинув рты, то ахая, то охая, то сверкая глазками друг на друга, и покачивая головами, видимо, понимая друг друга без слов, то удивлённо вдруг вскрикивая: "Не может быть!". То нетерпеливо прося: "А что-дальше-то? Дальше-то что?". Я-то всё подмечал, ведь тут же был возле стола...
С ней до конца своих дней жил самый старший наш двоюродный брат, Игорь, - сын старшей дочери бабы Фени - красавицы тёти Риммы, умершей молодой, не пережив расставания с любимым мужем. Игорь писал стихи, сочинял песни, играл на гитаре, переписывался с челябинским вокально-инструментальным ансамблем (ВИА) "Ариэль", даже писал им песни.
Никогда не забуду, как тихими вечерами мы - внучата бабы Фени - родные и двоюродные братья и сёстры, - забирались на сеновал, падали на ароматные и воздушные волны недавно скошенной в саду травы и слушали пение Игоря под гитару:
Студентка практикантка
Входила в класс не смело...
или:
Этот мир такой огромный без сомнения!
Папа с мамой дарят детям в день рождения...
или уже свою:
А у нас вот досада:
Вся любовь мимо сада,
Мимо сада, мимо сада, мимо сада...
А огромное уральское солнце садилось. Деревня затихала. Всё кругом мрачнело. Щели гасли. Уже и Игоря не было видно. Только в полутьме был слышен его глуховатый голос под мягкий аккомпанемент семиструнной гитары:
Выхожу один я на дорогу.
Сквозь туман кремнистый путь лежит.
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу
И звезда с звездою говорит...
На эти стихи любимого своего поэта Михаила Лермонтова он написал этот романс. Мелодия его мне нравится с детства. Она очень точная, как я думаю, для этого стихотворения, какая-то магическая. До сих пор она звучит во мне, устраивая или гармонизируя мой внутренний космос. И чем дальше звучит, тем звучит проникновеннее, глубиннее, проявляясь и раскрываясь всё новыми и неожиданными красками, тем пристальней и глубже я вглядываюсь и постигаю внутренний мир брата... Думаю, что когда-нибудь её узнают все.
Несомненно, Игорь был талантливым исполнителем, настоящим музыкантом и поэтом. Мы все были очарованы его тёплым баритональным тенором, бархатистым звучанием гитары, его простыми мелодичными песнями и романсами, часто собственного сочинения или на стихи Михаила Лермонтова, Сергея Есенина, Анны Ахматовой, Николая Заболоцкого, Беллы Ахмадуллиной, Владимира Высоцкого... Так что мы приезжали на летние каникулы не только к бабушке, но и к Игорю...
4
Вообще, в Злоказово было хорошо! Там был яблоневый сад, где мы косили траву, загорали, игрались в прятки, догонялки, ели яблоки, крыжовник, смородину, а в его глубине под густыми старыми тополями стояли покосившиеся столик и лавочки, всегда заваленные прошлогодней листвой. На столике стояли стаканы, рюмки, оставленные кем-то с незапамятных времён, заполненные сором, дождём, росой, туманом...
Там была банька среди картофельных грядок. И вот помоешься, попаришься, наденешь трусы, накинешь на плечи полотенце и идёшь красный, распаренный по картофельному полю, часто уже в сумерках, под звёздным небом. А кругом сверчки стрекочут, птички порхают, шмели ползают по картофельным цветочкам. Где-то собаки лают, коровы загулявшие мычат... А ты идёшь не спеша по борозде, вдыхаешь с наслаждением полной грудью вечернюю свежесть, посматриваешь на звёзды... Впереди ярко горят окна на кухне. В их зареве мотыльки порхают, всякая крылатая мелюзга мельтешит. В окнах бабушка, родители, сестра. Они сидят за столом, попивают чай, папа - бражку, улыбаются тебе, машут руками, кричат весело: "С лёгким паром! Жару хватило?" - "Спасибо! Хватило!" - улыбаешься им. Проходишь слева омшаник, входишь во двор. Сразу пробуждаются свиньи в стайке, начинают чего-то возиться там, хрюкать, то ли тебе, то ли друг другу, то ли в предвкушении, что им несут еду. Звенит цепь и выбегает из конуры тебе навстречу чёрным дьяволом лохматая Джульба, вихляет хвостом, улыбается тебе всей зубастой пастью, лезет мордой между ног, прыгает на грудь, лижется. Треплешь её за ухо, целуешь... Поднимаешься на высокое крыльцо. Входишь в тёмные сени. Проходишь мимо веранды с одной стороны, чулана - с другой. Наконец, со скрипом открываешь тяжёлую массивную дверь, обитую звериной шкурой, и входишь в ярко освещённый дом, где с самого порога тебе уже хором: "С лёгким паром!" - "Спасибо!" - Надеваешь чистые штаны, рубаху и садишься за стол...
Там был наш любимый омшаник, где ночевал всё лето Игорь. Там, сидя на кровати в своей любимой фуфайке и с папиросой в зубах, он сочинял песни, стихи... Там мы - его двоюродные братья и сёстры - любили засиживаться "в гостях" у него: слушать его, вести беседы о музыке, песнях, стихах, вообще, рассуждать об искусстве, да о чём угодно! - там была наша территория, куда никогда не входили ни бабушка, ни родители (папа называл омшаник нашей "Олимпийской деревней"; этот небольшой рубленный домик, состоящий из двух помещений, был специально построен для хранения и ремонта пасечного хозяйства, ну а когда не стало пчёл, он стал нашей "свободной" или "освобождённой" от взрослого влияния территорией!).
Там в Злоказово был сеновал всегда заполненный золотистым, ароматным, бойко шелестящим сеном, где мы играли в жмурки, боролись, бесились, а ещё, забравшись повыше, где помягче, отдыхали после деревенских работ, мечтали, спали, наконец, слушали пение Игоря и с удовольствием иногда ему подпевали, к примеру, песню про дикого вепря Владимира Высоцкого:
Сам король страдал желудком и астмой:
Только кашлем сильный страх наводил.
А тем временем зверюга ужасный
Коих ел, а коих в лес волочил...
А ещё там были во дворе верёвочные качели, и мы лихо качались на них вдоль двора, проносясь мимо стайки со свиньями, поленницы дров, железной ёмкости с дождевой водой, большого крыльца, и подлетая аж до самой дворовой крыши.
Там был большой чёрный велосипед, на котором мы гоняли в магазин за хлебом или катались по деревне, лужайке с грибком, под которым собиралась вечерами деревенская молодёжь с гитарой и пела всякие блатные песенки.
И вот как-то в один прекрасный вечерок одна песенка очень понравилась Нелли. "Ой, я её бабушке спою!" - загорелась она вся. - "Может, не надо?" - засомневалась Ольга. - "Нет, спою! - стояла на своём сестра. - Бабушке, мне кажется, эта песня понравится!" - "А мне кажется не понравится!" - всё сомневалась почему-то Ольга. - "Нет, понравится!"
В общем, прибежали сёстры домой и Нелли буквально с порога начала: "Баб, хочешь я тебе песенку спою?" - "Песенку? - улыбнулась баба Феня. - Хорошую?" - "Да, хорошую. Тебе понравится!" - светилась вся внучка. - "Ну, раз понравится, спой!" - Бабушка от внезапно нахлынувшего удовольствия радостно мотнула головой, уселась за стол, подтянула платок и была уже вся во внимании. А Нелли встала посреди кухни и громко, старательно запела:
Как по нашей речке
Плыли две дощечки.
Ох, ё... твою ма...
Плыли две дощечки!..
И даже стала приплясывать. Зато у бабушки рот стал медленно открываться, а глаза вылезать из орбит. "Это что такое! - вдруг закричала она. - Ты что поёшь! Это ты откуда такую песню взяла? Это кто тебя научил? Ты что, разве можно такие песни петь!" И вот только тогда Нелли поняла, что пела она что-то не то. А бабушку уже было не остановить: "Как тебе не стыдно! Всё отцу расскажу, какие ты песни поёшь!" - "Бабушка, не рассказывай папе, я больше не буду!" - испугалась сестра и ей уже, действительно, было не до песенок и шуток. - "Нет, расскажу!" - "Не рассказывай!" В общем, долго упрашивала она бабушку не рассказывать папе. Наконец, баба Феня поставила условие: "Если прополите мне две грядки моркови - не расскажу!" - И внучки молча отправились полоть. "Говорила тебе, не пой бабушке!" - ворчала Ольга...
А ещё я на велосипеде гонял по живописным холмистым окрестностям с ручейками, полянками и лесочками, ведь сразу за лужайкой с грибком начинался берёзовый лес. А в лесу были гладкие дорожки, которые плавно то спускались с горки, то поднимались... - весело! И вот катишься то с горки, то на горку, то с горки, то на горку, а кругом свежо и просторно, ветерок приятно обдувает, лес спокойно широко шелестит и сверкает золотым бисером... Вдруг деревенское стадо встретится - коровы, бараны, козлы, быки... Коровы сонные. Бараны пугливые. Козлы любопытные. Быки важные и хмурые, особенно, если подъедешь сзади к корове. Таращатся, ушами грозно двигают, даже перестают жевать, того и гляди, поднимут на рогах меня вместе с велосипедом! Поскорей от них... А-то вдруг огромная машина "Урал" из-за горки покажется. Съедешь с дороги. Она плавно проплывёт мимо. Посмотришь ей вслед и покатишь по лесу напрямик к кладбищу. И вдруг на семейку баранов наткнёшься. Испугаются пушистые серые шарики на тоненьких ножках. Понесутся прочь. Впереди вожак - чёрный баран с закрученными узлом рогами. И все за ним. Жмутся друг к другу, кричат все чего-то жалко тоненькими голосочками, словно я их резать собрался. Да нужны вы мне, глупые! Посмеюсь над ними. Погоню дальше. Бараны поймут, что резать их не собираюсь, остановятся. На меня ещё по-таращатся немножко. Наконец, успокоятся. Снова зажуют. А я перевалю ещё через пару увалов и до пруда с водопадом совсем уже недалеко. Там приторможу. Погуляю. Землянику поем. Сполоснусь. И обратно. На обратном пути грибники встретятся, ягодники - земляники в берёзовом лесу много...
А ещё там была слесарная мастерская, где я с упоением, как взрослый мужик что-то пилил, строгал, закручивал, забивал, вбивал, разбивал, в общем, гремел на весь двор, а бабушка поощряла: "Правильно, учись, набивай руку: мужчина должен уметь обращаться с инструментом! Я детей сама учила и гвозди забивать, и пилить, и строгать. И отца твоего учила. Только когда закончишь, всё на место клади: у меня здесь всегда порядок!" Джульба тоже одобрительно тявкала, глядя на меня, сидела рядом и с интересом наблюдала, что же я ещё выдам такого буйного и звонкого! А я выдавал, только щёки краснели, пот капал, да длинные шорты как всегда сползали. И некогда даже было их подтянуть! В общем, работал...
Там я с удовольствием колол дрова у ворот или пилил их с папой или дядей Юрой (средний сын бабы Фени, старший - мой папа). А баба Феня, если было жарко, выносила нам крынку холодного козьего молочка. Я пил и обливался: неестественно белые ледяные змейки стекали по шее, груди. Папа устало присаживался на лавочку, лыбился на меня со смешной улыбкой, дядя Юра, перекуривая на пенёчке, на меня щурился. Оба молчали, но наверняка, глядя на меня, вспоминали себя молодыми: "Да, когда-то и мы были такими же сильными и кудрявыми..." А я утирал лицо рубахой и брался за колун...
Дядя Юра, Измайлов Юрий Николаевич, папин родной брат...
Я помню его худенького, тихого, молчаливого, скромного, казалось, стеснительного, старающегося не помешать и не быть лишним. Он всегда, казалось, чувствовал себя неуместным на нашем всеобщем празднике жизни. Он только смотрел на нас счастливых через толстые треснутые линзы своих старых больших очков и улыбался, всё думая о своём. О своём потаённом, далёком, несбывшимся...
Никогда он не рассказывал о себе. Никогда не жаловался нам и потому можно было только догадываться, что у него было на душе. А на душе, быть может, была одна неизгладимая тоска. Конечно, тоска: её было видно по глазам, грустным глазам, добрым.
Жил также, как и бабушка, в Злоказово. Не было ни семьи, ни детей. Попивал. Точней, пил. Пил сильно...
А ведь как здорово всё у него начиналось!
"Юрка с Армии пришёл - первый парень был на деревне, - рассказывала баба Феня. - Не пил, не курил, на гитаре играл. Волос у него был светлый, волнистый. У девок-то нарасхват был: вцепятся в его с двух сторон и не отпускают! А он на гитаре играет, да песни поёт... Но не везло ему никак с девками! А как мечтал о семье, о детях..."
"Ох, Юрка, Юрка... - утирала подолом глаза баба Феня. - Ох, горе моё, сын мой неприкаянный... Сколько ему говорила: не пей, Юра, не пей! Всё у тебя образуется. Всё у тебя будет: и семья у тебя будет, и дом, и дети, только не пей! Вроде, не пьёт какое-то время, а потом снова начнёт..."
Когда дядя Юра приходил, баба Феня обязательно баню ему топила, сама свежий веник распаривала, бельё чистое готовила, простокваши с погреба или гриба холодного доставала. Ведь сын приходил. Жалко было.
Дядя Юра приходил очень усталым, как нам всегда казалось, тусклым, потерянным, безрадостным. Казалось, приходил страдающим...
Но вот он помоется, попарится, отдохнёт, оденется во всё чистое, покушает, поспит. А проснётся, и улыбка на лице его появится, и глаза вдруг заблестят на нас - мелюзгу, и даже шутить начнёт! Шутил как-то всё равно грустно, по-доброму...
"Ох, Юрка, - говорил папа, - какой парень был! А какой добрый! А вот, всё не везло как-то ему..."
Дядя Юра побудет на нашем празднике жизни и тихонько соберётся домой. Мать, баба Феня, ему продуктов в сумку наложит, денег даст. И пойдёт он неторопливо в свой пустой холодный дом. Пойдёт задумчиво, опустив голову, уже без шуток...
"Ох, Юрка, Юрка... - утирала подолом глаза баба Феня. - Нашёл где-то пьянь подзаборную. Стали жить. Пили крепко - всё пропивали - носков, да трусов даже не было! А как всё пропьют, ко мне идёт. Она-то не приходила - боялась: знала, змея, что я ей все глаза повыцарапаю! А он приходил. А к кому же ещё было идти? - я ведь мать, больше никому он был не нужен... Ох, Юрка, Юрка... Говорила ему: пьянка до добра не доведёт! А тем более, когда баба пьёт..."
"В тот день я его поджидала, - продолжала она вспоминать, а голос её дрожал и глаза краснели. - Ох, никогда не забуду тот окаянный день... Всё в окошко поглядывала, да за ворота всё выходила - высматривала его. А духота стояла страшная - первая гроза вот-вот должна была быть. Мне уж больно в тот день не по себе было - грудь так и давило, так и давило. Думала от духоты, а оказалось от горя. Горе постучалось в тот день... Ох! - с надрывом вдруг вырвалось у неё из груди. - Материнское сердце ведь всё чует... Ох, Юрка, Юрка..." - Она заплакала.
"Уж вечер наступил, - продолжала бабушка слабым голосом. - Я у окошка сижу. Смотрю, почтальонша ко мне летит - стрекоза большеротая. - "Федосья Николаевна! - кричит, - Федосья Николаевна!" - Подбежала и давай в ворота стучать кулаками. - Ну чего? - кричу ей. - Ты что, Райка, стучишь-то? - А она глянула на меня ошалелыми глазами и кричит: - "Федосья Николаевна, дом Юркин горит!.." - Оу-ой! - А у самой ноги подкосились. - Как горит? - кричу ей. - "Весь горит!" - кричит она. - Оу-ой! Так надо пожарных вызывать! - "Так вызвала!" - А я не могу пошевелиться: ноги ватные, не слушаются. Еле-еле к двери... Во двор... За ворота... Падаю. За стены... за забор хватаюсь. Бежать не могу. Вышла на дорогу-то и упала. Райка давай помогать. Еле встала. Райка мне кричит что-то. Я не понимаю, равно голова, как в тумане. Иду... Райка впереди. Я за ей. Вдруг снова, как грохнусь! Райка помогает мне. Встаю... Снова падаю: ног-то не чувствую, гадство... Райка поднимает... Иду всё равно как в тумане... Райка, стрекоза большеротая, впереди бежит... Кричит что-то мне всё. А сердце у меня так и западает в груди, будто проваливается... Ох, еле-еле доплелась. Смотрим, а дом-то уж сгорел, только одни головёшки... И Юрка... со своей - вместе с домом. Только косточки их и нашли... Ох..." - Федосья Николаевна закрылась подолом. В прижавшей нас всех тишине раздавались только её рыдания...
"Один только тополь его остался, а больше ничего..." - смогла она ещё произнести...
Баба Феня утерла слёзы. Вздохнула. Уставилась грустно в окно, сложив руки на столе. Долго смотрела в даль. Мы молчали...
"Ох... - снова с надрывом вырвалось из груди её. - Собрали их косточки и схоронили вместе... Следователь всё поражался, какая я сильная женщина. Всё боялся, что я с ума сойду. А я ему говорю: "Ты не бойся, я с ума-то не сойду. А вот каково матери косточки сына в руках держать, ты никогда не узнаешь... " - "Не узнаю, мать..." - Вот так... Вот так и не стало моего сына..."
"Один только тополь остался у меня, - всегда говорила Федосья Николаевна и лицо её озарялось. - Подойду к ему, постою, поглажу его, поговорю с им. А сама представляю, будто с Юркой разговариваю..."
"А как-то стояла, смотрю на тополь-то, и строчки вдруг стали рождаться:
Стоишь ты тополь одинокий,
Опускаешь ветви до земли...
Мне сказали в сказке,
Как-будто видела во сне:
Сердце бьётся сына
Яркое в тебе.
Бьётся сына сердце
Песнею твоей -
Песнею широкой
Ласковых ветвей...
Тополь одинокий, в сказке ли, во сне,
Наяву ли песню пой, родимый, мне:
Буду слушать песню в сказке, наяву,
Сына вспоминая, я пока живу...
Ох, Юрка, Юрка... Ох, как же пережить-то мне горе такое... Ох, как же мне жить-то теперь с этим горем-то..."
Измайлов Юрий Николаевич - третий ребёнок Федосьи Николаевны, второй - средний - сын. Похоронен в Злоказово...
5
А ведь в Злоказово был действительно праздник! И особенно, когда все собирались: родители, братья, сёстры, дядьки, тётки...
Тётя Тамара увлекалась фотографией, потому постоянно нас всех с удовольствием щёлкала то дружной тесной компанией в саду на фоне яблонь или кустов сирени, то в лесу на полянке, то на фоне цветущего палисадника и так любимого бабушкой белого заборчика, то во дворе у ворот, то парами, к примеру, брата Игоря с дядей Юрой во дворе на лавочке или папу с Нелли в вагоне отъезжающего поезда, то по отдельности, к примеру, Ольгу у того же белого заборчика, то бабушку в праздничном платье снова у заборчика, то с животными, к примеру, меня с Джульбой во дворе, когда я к лохматой чёрной псине наклонился и что-то ей серьёзное говорю, а у самого шорты уже сползли практически до пола и мне, как всегда, их некогда подтянуть, то бабушку со своей ненаглядной козой Настенькой...
А ещё в благословенном Злоказово был проигрыватель, и мы слушали пластинки. Помню, особенно нам нравились вокально-инструментальные ансамбли "Песняры", "Весёлые ребята", "Самоцветы", "Ариэль", а ещё Юрий Антонов, Алла Пугачёва, София Ротару...
Пластинки часто привозила тётя Тамара из Челябинска, ведь она была заядлой меломанкой и следила за всеми новинками в советской эстраде.
"Оля, Нелли, быстро включайте проигрыватель: я новую пластинку Антонова привезла!" - кричала она с самого порога. Сёстры мигом ставили проигрыватель на подоконник, открывали окна в огород, включали полную громкость...
"Летящей походкой ты вышла из мая! - лавиной срывался на нас с радужной вышины солнечный голос любимого исполнителя. - И скрылась из глаз в пелене января!.." - И сёстры начинали танцевать на потеху бабушке, соблазняя и её "встряхнуться"!
Бабушка иногда поддавалась и тогда показывала нам свои оригинальные танцы с выходом и притопом, с коленочкой и прихлопом, а все расступались перед ней, освобождая пространство, ведь бабушка танцевала широко, с чувством! Её танцы напоминали одновременно и "степ", и "барыню", и "кадриль", и "цыганочку", и ещё какие-то неизвестные нам ритмичные пляски, быть может, каких-то далёких, но несомненно талантливых народов мира! При этом она ещё и что-то смачное пела!
"Вот так надо танцевать!" - запыхавшись, гордо говорила она и падала на табуретку. А внучки пытались её танцы повторить - хохот стоял на весь дом.
"Баб, а почему Антонов поёт: "Летящей походкой ты вышла из БАЯ?" - спросили как-то внучки. - Это откуда, значит, она вышла?" (им слышалось почему-то не "мая", а "бая") - Бабушка, недолго думая, с серьёзным видом пояснила: "Из бара, значит, вышла! Всё просто: зашла в бар, тяпнула там хорошо, гадство, и пошла себе дальше летящей походкой, потому что напилась, бесстыжая! - И добавила с явным неудовольствием: - Видать, та ещё пьяница!" - Сёстры озадаченно переглянулись...
"Мы бродячие артисты, - пели нам уже "Весёлые ребята" в своей новой пластинке. - Мы в дороге день за днём..." Эта песня, помню, очень понравилась Игорю. Он был в восхищении от неё и не мог наслушаться, всё повторяя: "Это что-то новенькое! Это так свежо, так жизнерадостно! Песня меня просто возродила!" - И, действительно, он весь горел, глаза сверкали!
Но главной нашей любовью конечно оставались "Песняры" - "Ансамбль всех времён и народов!" - такое дал им определение Игорь, причём, сказал это громко, торжественно! И мы все с ним были полностью согласны, даже бабушка. Их великие песни "Явор и калина" (стихи Янка Купала, музыка Юрия Семеняко; Янка Купала - классик белорусской литературы), "Белоруссия" (стихи Николая Добронравова, музыка Александры Пахмутовой), "Беловежская пуща" (стихи Николая Добронравова, музыка Александры Пахмутовой), "Алеся" (стихи Аркадия Кулешова, музыка Игоря Лученка), "Вологда" (стихи Михаила Матусовского, музыка Бориса Мокроусова), "Берёзовый сок" (стихи Михаила Матусовского, музыка Вениамина Баснера), "До третьих петухов" (стихи Николая Добронравова, музыка Александры Пахмутовой)... - были тогда и остаются живительными родниками! Помню, с какой любовью мы держали в руках их пластинки (к примеру, "Песняры III" 1978 года - самый любимый!), рассматривали их фотографии, на которых они всегда в национальных белорусских костюмах, на тихой, доброй белорусской земле под голубым небом в окружении стожков сена, берёзок... И слушали их песни, их мелодии, их голоса, их неповторимое многоголосье... В их песни сразу влюблялись. Их голоса завораживали. Слава богу, что они были и есть в нашей жизни, что мы воспитывались на их искусстве...
А иногда сёстры устраивали "грандиозные" концерты во дворе с ярким макияжем и с не менее яркими концертными нарядами, напоминающими наряды и бродячих артистов, и цыганские, и скоморошные, с переодеваниями между номерами, с объявлениями песен, с их театрализованным исполнением и поклонами в конце выступления, с цветами от благодарных слушателей и их бурными аплодисментами. Они выносили проигрыватель с колонками во двор, табуретки. Усаживали бабушку, родителей, тётю Тамару, дядю Юру, дядю Володю (младший сын бабы Фени), тётю Нину (жена дяди Володи), брата Игоря. Ставили пластинку и...
"Начинаем наш концерт! - объявляла публике сестра. - Для вас звучит "Червону Руту"!" - Публика встречала выступление с нескрываемой любовью к артистке. Ольга ставила пластинку и Нелли с Ротару начинали: "Ты признайся мэни..." А после выступления публика просто неистовствовала в проявлении чувств под бешеный визг Джульбы...
Да, там была во дворе собака на цепи, о которой я уже не раз упомянул, по имени Джульба - большая, чёрная, как смоль, умная, весёлая и всеми обожаемая. С Джульбой можно было погулять по деревне. Но она каждый раз вырывалась и тогда держись куры, гуси, петухи! Звать, догонять, искать её было бесполезно: она невменяемо упивалась волей, в общем, отрывалась! Но через несколько часов заявлялась вся в перьях, сытой, усталой, но довольной, с окровавленной мордой и с несколькими в зубах мёртвыми курицами. Их она аккуратно оставляла посреди двора - это она нам: делилась. Бабушка, увидав их, менялась в лице, начинала ругаться: "Опять, язвите, всех кур в деревне пожрала, зверюга ненасытная! Ух, нечистый дух, опять всю деревню с вилами на нас подняла! Игорь, - кричала она вне себя, - ты пошто опять отпустил-то эту морду зверожорную?" - "Я не отпускал, она сама вырвалась!" - "Ты што, хочешь, чтоб нас на вилы подняли?" - "Ничего я не хочу! И никто нас не поднимет, пусть только сунутся!" - "Спалят же дом! Пристрелят же эту глотку бездонную и нас всех заодно!" - И уже Джульбе, которая смирно сидела в этот момент у конуры: "Пристрелят тебя когда-нибудь, змеюка прожорливая!" - грозила ей кулаком, а Джульба пряталась в конуре и оттуда только жалобно скулила. В общем, раскаивалась. А бабушка, всё ругаясь, хватала кур и куда-то их уносила...
И не только за Джульбу ругала бабушка Игоря, но и за то, что он был худым, мало ел, но много курил папиросы. Помню, всегда "Любительские". А мне нравилось нюхать их дымок. Я даже тянул нос к его губам, когда он во дворе на лавочке пускал серые колечки. Я даже просил его дунуть на меня.