Аннотация: Казахские зарисовки. Продолжение. Второе трио рассказов
ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
КАЗАХСКИЕ ЗАРИСОВКИ
БОЧКА
Она стояла на большом степном пустыре, а пустырь был прямо посреди городка, поэтому её было видно с разных сторон. Я не помню, стояла ли она там зимой, но летом стояла всегда. Она была белой или жёлтой, в зависимости от погоды: в солнечное время - белой, и сливалась с белым небом или размывалась в бесформенное облачко раскалённым маслом, льющимся над пустырём, и гоняющим туда-сюда, поджаривая с разных сторон, словно круглую картошку, перекати-поле. А в несолнечное - жёлтой, и сливалась с жёлтым пустырём, или горела рыжеватым пятнышком посреди тусклого, выжженного безжалостным казахским солнцем пространства. Она притягивала к себе мужиков, которые всегда толпились возле неё. Естественно, притягивала она их своим содержимым - прохладительным напитком, оживляющим выжитые, иссохшие, горячие и поджаренные, в общем, исстрадавшиеся в битве с летним пеклом волосатые, жилистые организмы, название которого было написано большими красными буками сбоку: ПИВО.
Первой к бочке неизменно сидела на стульчике под натянутой белой простынёй тётя. Тётя была главной и мужики её слушались. К примеру, если она зычно объявляла:
- Обслуживаю только ровных!
Мужики в очереди, молча, как по команде выпрямлялись и подравнивались. А, если она очень спокойно, но явно с угрожающим холодком в голосе произносила (я даже чувствовал):
- Не давить меня сзади!
Мужики, стоящие сразу за её спиной испуганно отпрыгивали на полметра назад, выставив вперёд обе руки ладонями вперёд, словно успокаивая неосторожно потревоженное чудовище.
Мне вспоминается сейчас её лицо похожее скорее на перезрелый, треснутый и уже непонимающий, зачем висит, а потому с безразличием смотрящий в одну и ту же точку - чёрную ручку на тоненьком сосочке - помидор. Когда я стоял рядом с ней, то всегда с интересом следил за капельками на её помятом лобике и приплюснутом снизу носе: они, то неподвижно стояли, замерев, словно выжидали подходящего момента, то вдруг неожиданно начинали скатываться с бугорков к полусонным круглым глазкам и бордовым жирным губам, всегда выпученным или чмокающим. Иногда это меня так забавляло, что я, подпрыгивая на месте, в восторге кричал папе, показывая пальчиком на тётин нос:
- Папа, смотри, смотри, капелька катится по тётиному носу!
Папа меня одёргивал и говорил:
- Костюша, не балуйся...
А тётя двигала в мою сторону свой безразличный помидор и сильно выпячивала его губы, не произнося при этом ни малейшего звука. Но как-то случилось, она ответила мне на мой восторг примерно так:
- Я тебе могу после работы свои трусы дать выжать!
Сильно! Это я сейчас понимаю. А тогда я не мог понять всю силу её слов и удивлённо посмотрел на папу, который как-то необычно улыбнулся ей, как-то кисло, невесело, даже как-то растерянно и ответил:
- Лучше не надо, он же ещё ребёнок...
И тётя после этого очень громко зачмокала. А мужики кругом прыснули смешком, но сдержанно. Вообще, если мужики вели себя не сдержанно, тётя поступала очень просто: она произносила одну из стандартных своих фраз, но уже очень угрожающе:
- Обслуживаю только ровных!
И наступала гнетущая тишина. Все смешки смолкали, а разговорчики обрывались на полуслове. Неровные мужики пригибали головы и затравленно озирались по сторонам, словно ища защиты. Потом постепенно успокаивались, выпрямлялись, но старались уже не делать сложных телодвижений, к примеру, одновременно двигать ногами и руками или выжимать одной рукой волосики на груди, а другой где-то чесаться. Или:
- Не давить меня сзади!
После этого не только близстоящие, но и вся очередь отпрыгивала и замирала, следя за тётей, и по очереди отпуская к ней робких, беззвучных своих представителей за полагающимися им белокурыми кружками.
Над её лицом был белый колпак, пристёгнутый к лакированным волосяным завитушкам у вытянутых массивными металлическими бляхами мочек ушей. Она была в белом тесном халате, с закрученными рукавами, как у мясника на рынке, и ржавом мятом фартуке. Вообще, ничего плохого про тётю не вспоминается, а наоборот, вижу только влюблённые взгляды мужиков в её сторону. А влюблёнными они были ведь не просто так...
Поскольку, папа был учителем в школах и профтехучилище, его знали все жители городка. Потому, подойдя к бочке, мужики всегда пропускали папу без очереди, говоря ему:
- Проходите, Игорь Николаевич, что вам время зря терять!
Папа вначале отказывался, но всё-таки, соглашался и, поблагодарив очередь, сразу проходил к тёте, быстро получал от неё янтарную кружку с белой, шипящей тюбетейкой и отходил к высоким одноногим круглым столам. Над столами не было натянутых простынь, и мужики стояли вокруг них прямо под палящим солнцем. Зато я забирался под стол в синий кружок и, наблюдая за бойко прыгающими над головой блестящими кружками, громко глотающими, довольно вздыхающими, рассуждающими, улыбающимися, красными, подобно известным мне уже варёным ракам, обливающимися прохладной пеной и внутренними горячими соками папой и мужиками, дул себе из бутылки газировку.
Утолив жажду, папа со всеми прощался, брал меня за руку и мы шли через пустырь к дому, значительно сокращая путь, потому часто подходили к подъезду раньше мамы и сестры. По дороге мы ещё успевали набрать кучку шампиньонов...
ШАМПИНЬОНЫ
Часто утром в выходной день папа объявлял:
- Сегодня идём за шампиньонами!
Первое, что у меня возникало перед глазами - жёлтая, ровная, пустая, открытая во все стороны света земля, необъятное, вольное пространство, которое невозможно всё обежать, как ни пытайся (а я пытался). Оно рдело липким, горячим маслом в безветренную солнечную погоду и неспокойно колыхалось гладким, невесомым ковыльим морем под чёрной небесной глыбой перед грозой. А следом перед глазами возникали на крепких ножках беленькие грибочки. Я знал, что они пробивались из сухой плотной земли своей твёрдой головкой. Но им не удавалось полностью освободиться от земли, и появлялись на поверхности в виде круглых бугорков. Признаться, я сам эти бугорки не находил, но родители и сестрёнка находили. Они звали меня, я подбегал, и вот тут начиналось самое интересное: я падал на коленки возле бугорка и осторожно, бережно, словно хирург со скальпелем, очищал руками и ножичком грибочек от земли. Для меня тогда на глазах происходило настоящее чудо, вот представьте: бугорок, кажется, что совсем обыкновенный бугорок, но я произвожу над ним лёгкие, точные, тонкие, даже изящные движения руками и ножичком... и вот он, пожалуйста! - ровненький, маленький, крепенький, беленький шампиньончик вместо обыкновенного бугорка! - стоит себе и ждёт, когда я его срежу! Ну, не чудо ли, а? А, как мне нравилось срезать его! О-о-о, что вы! Это вам не просто подойти и резануть, как попало! Это был для меня момент наивысшего творческого вдохновения! Я вначале решал: с какой стороны мне его лучше срезать. Потом продумывал: на каком уровне от головки должен пройти обязательно ровный гладкий срез, под каким углом должен он пройти, чем - пальчиками или ладошкой - его придерживать с противоположной стороны, чтобы не дай бог, он не сломался или как-то не повредился, во сколько нужно уложиться резов, что ещё подчистить у него перед тем, как отдавать это своё грибное "детище" маме или папе в ведро. А пока я "творил", возникал новый бугорок для творчества и я бежал, сломя голову, к нему, благо, в степи не за что было споткнуться! И снова я, одержимый своим искусством, "растворялся" в бугорке, и творил, творил, творил, сопя и даже постанывая при этом...
- Костюша, - сказал как-то папа, - а хочешь, покажу фокус?
- Хочу!
- Вот, смотри, сейчас куда брошу камень, там будет гриб!
- Что, правда что ли?
- Правда, вот, смотри, - папа размахнулся и запустил булыжник метров на двадцать вперёд.
Я рванул за камнем, как с низкого старта и был у места его падения почти одновременно с его падением. А в этом месте, действительно, был бугорок! Я, всё ещё не веря, рухнул перед ним на колени и вскоре убедился, что в бугорке гриб! Ничего себе! Вот папа даёт!
- А, как это у тебя получилось? - поражённо спросил я у папы.
- Уметь надо! - ответил он спокойно. - Вот, смотри, ещё раз показываю!
И я бежал за камнём. В месте его падения нашёл бугорок, упал перед ним, и через пару мгновений моему удивлению не было конца - опять гриб! Потом после моей просьбы, папа ещё бросил камень - и снова гриб! Я попросил ещё раз бросить, в последний раз, папа бросил - и снова гриб! Я ещё попросил, в самый последний раз - бросил - гриб! Я очень настойчиво попросил в самый-самый последний раз бросить - бросил - гриб! Ну, надо же! Мне казалось, что этого не может быть. Я попросил папу очень-очень настойчиво бросить камень в самый-самый-самый последний раз. Папа подумал, серьёзно посмотрел на меня. Я ждал с открытым ртом и высунутым языком. Бросил... гриб! Я стал умолять, чтобы ещё раз бросил. Я почему-то был уверен, что этого не может быть! Папа мне сказал, что хватит, а то я очень устану. Я ему уверенно ответил, что никогда в жизни не устану и добавил, чуть не плача:
- Ну, что тебе стоит бросить? Что тебе, жалко, что ли, да?
Папа подумал и сказал.
- Ладно, пойдёмте домой.
Но, всё-таки, бросил. Я, как-то ощетинившись, побежал за камнем, глядя на него, задрав голову. Мне казалось, что сейчас гриба не будет. Я чувствовал это! А камень, проделав в воздухе дугу - о-о-о-оп! - упал, а рядом был гриб! Ну, надо же! Я никак этого не мог понять! Я стал умолять папу бросить камень. Папа был другого мнения. Я умолял. Папа старался оставаться неумолимым, и мы все уже активно шагали домой. Мама что-то говорила папе, вроде:
- Ну, брось, чтобы не было гриба...
Но я почти не слышал. Я совал папе камень с мольбой:
- Ну, что тебе стоит? Ну, брось, пожалуйста, я тебя очень-очень-очень прошу, в самый последний раз!
Папа бросил - гриб, зараза, будь он неладный! Даже мама на папу заругалась, что у него всегда грибы. Я подал камень. Он нерадостно бросил - гриб! Я подал камень - бросил - гриб! Камень - бросил - гриб! Камень...
- Может, не надо, Костюша? - как-то с мольбой спросил папа.
- Надо!
Бросил... вы будете смеяться - гриб! Папа даже сам этого не ожидал! А мама уже сильно ругалась. Я чуть не плакал. Я сам бросал несколько раз, но у меня грибов не было. А у папы были. И он растерянно разводил руками и говорил:
- Сам не понимаю!
Весь обратный путь я бегал и бегал за папиными камнями, как маленькая жучка, сдуревшая от весёлой игры в воздушные шарики, с открытым ртом и высунутым (точно, как у жучки) языком, что-то кричал, словно тявкал, и маму я услышал, наконец, у дома:
- Хватит сынок, хватит, успокойся, ради бога...
Она вытирала мне ошалелое лицо платочком и пыталась вырвать у меня из руки камень, который я совал папе, чтобы бросил.
Пришёл я в чувства только, когда понял, что сижу на кухне у соседей на пятом этаже перед тазиком с шампиньонами...
СОСЕДИ
На пятом этаже жили соседи. Это я сейчас понимаю, что они были казахами, а тогда... А, что тогда? Абсолютно ничего не могу сказать по этому поводу. Вот, про манты, бочку, шампиньоны (папа в следующий раз, сколько не бросал камни - не было грибов! - я же говорил, что такого не может быть... хотя ведь, было...) могу сказать, а про национальность... Только сейчас задумался, о том, что они были казахами! Только сейчас, когда пишу эти строки...
Итак, соседями на пятом этаже была казахская семья. Я сейчас не помню, сколько было у них человек в семье, но точно помню Майру - это которая Майор - подруга сестры, её родители и бабушка с дедушкой. Наверное, были ещё у неё братики и сестрёнки, но их я, к сожалению, не помню. В квартире у них я не помню никакой мебели. Кругом были невероятно белые стены, зато пол был весь в коврах и подушках, таких мягких, тёплых и гладких на ощупь, в тонах выжженной степи и голубого неба, что я всегда с удовольствием на них садился или валялся. Я очень часто сидел на коврах, согнув под себя ноги, как это ловко делали Майор, её папа и дедушка, попивая из пиалы чай с молоком, или валялся на подушках, когда напивался чаю, а угощение ещё не было готово. Из кухни всегда доносился необыкновенный запах. Не скажу, чтобы он мне нравился, но его загадочность меня всегда приятно будоражила, начиная где-то в носу, и заканчивая где-то в животе...
Был казахский праздник в середине лета. Много собралось гостей у соседей на пятом этаже. Все сидели тесным кружком на коврах, подогнув ноги, и подперев спины подушками. Я тоже сидел в кружке, подперев спину подушкой. Мама Майры, помню, всегда очень ласковая ко мне и улыбчивая, вместе с дочкой обходительно разносили в больших пиалах гостям шурпу. И мне тоже обходительно подали пиалу в руки. Я принял и кивнул головой, точно так же, как это делали все гости - совсем не улыбаясь, но с благодарным выражением на лице. Как это у меня тогда получилось, я не знаю, но получилось хорошо потому, что сестрёнка, сидевшая недалеко от меня, выпучила на меня восхищённые глаза, а потом всё время за мной наблюдала, как-то восторженно, думая, наверное: "Ну, как это у него получается? Как у настоящего казаха!" Я же, поставив пиалу между коленок, в степенном молчании, как все мужики и особенно старики-казахи, закатив глазки к потолку, провёл ладонями по щекам сверху вниз, и медленно подняв пиалу ко рту, произвёл ровно два глотка горячего жирного бульона, почувствовав, как пот сразу хлынул по лбу и спине. Но для этого на коленях лежало полотенце. Аккуратно поставив пиалу, как все мужики и особенно старики-казахи, я стал медленно и основательно утирать пот. Потом, разгладив его на коленях, снова брался за пиалу, подносил её ко рту, глотал, ставил, утирался, брался... Старики-казахи иногда что-то говорили непонятное, но я, как и все мужики с уважением их слушал, с достоинством кивал головой и произносил серьёзно, с пониманием дела, как и все мужики:
- Жёк, жёк... - или: - Ой, ба-а-а...
Потом мама Майры принесла огромное блюдо с горой, дымящейся белым дымком. Она поставила блюдо посередине, и я тогда впервые увидел главное казахское блюдо, готовящееся исключительно для гостей - бижбармак. Казахи помыли руки прямо тут же, не вставая, под струями воды из кувшинов, поливаемыми им на руки женщинами, вытерли руки чистыми полотенцами и принялись за угощение. Кто-то ел вилками и ложками, а кто-то, в основном, старики-казахи - руками. Я тоже ел руками, хотя вилку с ложкой мне дали. Правую ладошку я делал лодочкой, как и старики-казахи, аккуратно, как мне казалось, поддевал ею кусочки теста и мяса, быстро подносил её к нижней губе, которую предварительно выпячивал вперёд, чуть приоткрыв рот, и, начиная с запястья, слизывал с "лодочки" жирное, сочное кушанье. При этом сестрёнка, наблюдающая за мной, как-то неаппетитно кривилась лицом. Скоро у меня так же, как и у всех казахов, которые ели руками, потекли по рукам жирные ручейки и я точно так же, как и они стал слизывать их языком, начиная от предплечья и заканчивая кончиками пальцев. Глядя на это, сестрёнка совсем, почему-то, перестала кушать бижбармак, а только всё так же неаппетитно строила на лице горькие гримасы, отворачиваясь от меня, и причмокивая пустым ртом, словно пережёвывая воздух. А когда я стал уже не справляться со всеми ручейками на моих руках, пузе и коленках, но упорно старался, всё-таки, справиться, мама засобиралась домой:
- Ой, ладно, мы пойдём... как у вас вкусно... как у вас приятно... спасибо вам... приходите к нам, пожалуйста, милости просим...
И мама с дочкой поднимались, долго поднимали меня, очень долго прощались, а я при этом не переставал облизываться с головы до ног, и, наконец, мы уходили. Спускаясь в коридоре по ступенькам, я спросил маму:
- Мам, а что это за кусочки жирные были в бижбармаке?