Аннотация: Серия рассказов про девочку Любу. Рассказ четвёртый
ИЗМАЙЛОВ КОНСТАНТИН ИГОРЕВИЧ
КАК ЛЮБА ПРОВОДИЛА ДОНЮ, ОТЦА И ПЕГАНКУ
(рассказ)
Люба спустилась с кроватки ножками в тапочки. А тапочки неповоротливо задвигались под ножками и неловко закопошились жёлтыми лобиками, словно в полусне. Затем Люба разгладила подушечку и поправила одеяльце, как научила Катя, надела халатик, пригладила спящие, оттого непослушные волосики, чтоб аккуратно лежали и спереди, и сзади, а ещё за ушками, как научили сестрёнки, и повязала беленький платочек. А потом на цыпочках, чтобы никого не разбудить, пошла из комнаты.
Первая кроватка на пути была Зоиной. Зоя задорно посапывала и улыбалась кому-то во сне. Вдруг сестра приоткрыла глаза. Люба пригляделась - не проснулась ли? Но сестрёнка продолжала посапывать, как ни в чём не бывало. "Интересно: как с открытыми глазками можно спать? - подумала Люба и пожала плечами: - Не знаю. Так интересно..." И пошла тихонечко дальше. А на Катиной кровати, только волосы медовыми струйками были видны на подушке. Они так красиво лежали и блестели, что Люба решила повнимательней их рассмотреть. "Так красиво лежат, как метёлочка лохматая!" - улыбнулась она. Пройдя тёплую спинку печурки, Люба оказалась возле Толиной кроватки. А братика совсем не было видно, только его одеяльце белым холмиком спокойно покачивалось - вверх-вниз, вверх-вниз. "От Коки спрятался. И не жарко ему? - Она постояла и подумала. - Наверное, не жарко. - И ещё подумав, предположила: - Может, совсем немножечко жарко..." Зато Коля, кровать которого была у самого выхода, распластался во все стороны с открытой грудью, загораживая рукой проход. "Вот, Коля разлёгся, ничего себе! - встала она у руки. - Что же делать теперь? Может, проползти под рукой? А может, её тихонечко убрать? - Люба представила, как убирает руку. - Нет, убирать не надо, а вдруг он проснётся! Надо проползти..." И Люба, не спеша, осторожненько проползла. Правда, чуть-чуть задела платочком Колин мизинец, но брат всё равно не проснулся.
На кухне был полумрак. А Люба не удивилась, ведь солнышко каждое утро появляется со стороны комнатных окошек, потому кухонное окошко солнечные лучики пролетают всегда мимо, а заглядывают только в обед, пробившись своими тоненькими, дрожащими, словно испуганными струйками сквозь деревца в палисаднике - тополь, черёмуху и рябинку. Хоть рябинка и в сторонке росла от окошка, всё равно, когда ветерок дул, она закрывала веточками уголочки у окошка - подглядывала, что в кухне делается: глянет с верхнего уголка веточкой с маленькими листочками и мигом скроется за раму! А Люба в этот момент сидит в кухне у окошка и поджидает её. А рябинка снова глянет - и за раму, глянет - и за раму. А иногда не только веточками, но и гроздьями красных ягодок подглядывала! Мать тогда говорила: "Нынче ветер сильный разгулялся! Надует, не дай бог, чего, вон как рябинку качает!" И вправду, надувал: дождь с громом и молнией, а один раз - ледяные горошинки с неба! Ох, и страшно колотили тогда эти горошинки по крыше! Люба сильно испугалась, думала, что не выдюжит крыша и пробьют они её до самых дырочек, а потом начнут колотить и маманю, и сестрёнок, и братиков, ну и её, конечно, заодно. Хорошо боженька на иконке помог, маманя его сильно просила, они и перестали колотить. Ну, а в это утро рябинка не подглядывала. "Только тополёк и черёмушка постукивают листочками по окошку, - заметила Люба. - Значит, ветерок не сильный на улке..." - и пошла дальше.
Дойдя до очага, Люба почувствовала жар. "О-о-о, как горит! Маманя не очаг стопила сегодня, а целую печурку!" Она вгляделась в огнедышащую печную пасть, в центре которой пылала горка дровяных зубов, а по сторонам, прижавшись к кирпичным стеночкам, стояли котёл и котелочек. "В котле мясо томится, - решила она, - а в котелочке кашка. Может, осяная? Может и осяная, а может, и шённая с тыковкой..." А пасть как щёлкнет неожиданно своими зубками, только искорки разлетелись в разные стороны! Люба даже вздрогнула. "Ух, как щёлкает, ничего себе!" - удивилась она и насторожилась. А одна искорка сразу не погасла, как все остальные её бойкие подружки, а полетела прямо на Любу. Люба даже испугалась немножко, что искорка долетит до неё и ужалит побольнее, чем пчёлка, как Катя говорила. А искорка пролетела над очагом, дёрнулась вверх и всё-таки погасла. Хоть Люба и не знала ещё, как кусается пчёлка, и искорка погасла, всё равно решила отойти подальше. "Рядом с очагом больно опасливо стоять!" Тут "зубастая" горка пыхтеть начала кудрявыми бело-фиолетовыми губками: пых, пых! "Всё, дровишки догорают, - поняла Люба. - Значит, маманя скоро выпекать начнёт. Что же она выпекать начнёт?" Люба осмотрелась и увидела чёрный лист со стряпнёй, лежащий на лавке. "А, калачики и посыпушку, понятно. Интересно, посыпушку, чем маманя посыплет сегодня? Хоть бы сладеньким творожком, мне так нравится! И сладенькими сухариками тоже нравится. - Люба подумала немножко и призналась: - И просто сахарком тоже нравится. - Она ещё подумала и снова призналась: - Да и одной мукой, тоже нравится, вообще-то. А калачики, наверное, с маком будут или не будут..."
За окошком во дворе послышалось лошадиное фырканье - фрррр! "Ой, тятя Пеганку запрягает!" И Люба побежала на крылечко. Но дверь из прихожей в сени никак не отворялась. Просто она такая тяжёлая, что Любе пришлось двумя руками сильно на неё давить. Всё давить и давить, давить и давить, а она никак не отворялась! "Фу, пристала уже! Что за дверь такая... - стала расстраиваться она, - какая-то больно толстопузая..." А за окошком телега заскрипела. "Ой, тятя скоро поскачет! Ну что за дверь такая..." - в отчаянии подумала Люба и изо всех сил надавила, отчего дверь нехотя приоткрылась, а Любе хватило места проскользнуть в сени. А из сеней ещё одна дверь, хоть и тоньше, но всё равно снова не отворялась! А со двора послышался строгий голос отца:
- Рот открывай. Ну, кому говорю?
"Это он Пеганке!" - И Люба закричала:
- Тятя, открой! Это я, Люба, в сенях тут!
А лошадка снова - фррр! "Может, Пеганка подсказывает тяте, что я в сенях тут?" И она постучала ладошкой о двери. А лошадка - фр-фрр!
- Ну, стоять, стоять.
А лошадка - игу-гуй! И снова - фр-фрр!
- Ну, стоять, язва!
"Ну, никак, тятя, не поймёт, что я в сенях тут!" - расстроилась Люба.
- Тятя открой! Это я, Люба, в сенях тут!
А отец всё одно своё:
- Открывай рот!
"Вот никак тятя не поймёт, что я в сенях тут. Что же делать?" - И Люба ещё сильней постучала ладошкой, даже руку больно стало немножко.
- Тятя открой! - постаралась она изо всех сил крикнуть. - Это я, Люба...
- Кто? - переспросил отец.
- Это я, Люба! Я в сенях тут стою! - вопила она.
- Люба?
- Да, Люба! Я в сенях тут стою!
- Люба в сенях стоит? - никак не понимал отец.
- Да, да, в сенях Люба стоит...
- Ах, Люба стоит...
Дверь с резким скрипом распахнулась.
- Ой, вот кто стоит-то! - отец, улыбаясь, удивлённо развёл руками. - А я думаю, кто же стоит в сенях, а это Любонька моя, значит, стоит, - очень обрадовался отец и, подхватив её на руки, крепко поцеловал.
- Да, это я стояла... - облегчённо подтвердила она, облизывая кисленькие губки после отцовского поцелуя, подумав: "Бог тяте, значит, подал уже..."
- Ай да Любонька моя! - приговаривал весело отец. - Ай да молодец!
Он аккуратно поставил дочь на завалинку.
- Постой-ка тогда тут, а я Пеганочкой ещё позанимаюсь, - попросил он и отошёл к лошадке.
- Ладно.
Люба поправила халатик и стала наблюдать. А в этот момент маманя вышла с полным ведёрком молочка из стайки. Она поставила его в сторонку и стала говорить Доне, которая ещё не решалась выходить:
- Давай выходи, моя милая, пойдём к подружкам, пойдём...
Доня ещё подумала немножко и ступила осторожно на двор передней ногой, недоверчиво высунув морду наружу. Она внимательно осмотрелась и, убедившись, что во дворе все свои, торопливо вышла из стайки, встала и поздоровалась на весь двор: му-у-у!
- Пойдём, пойдём, не задерживайся! - звала её мать за собой, прихватив у стайки светленький узелок.
Доня сонно посмотрела на отца и лошадку, а увидев Любу, поздоровалась с ней отдельно, изогнув шею: му-у!
- Пойдём, пойдём без разговоров, - уже строже позвала мать.
И Доня спокойно, не смотря ни на кого, а думая, видать, уже о своём, пошла за матерью, молчаливо покачиваясь, двигая ушами, и дёргая хвостом.
- И ты уже тут? - удивлённо спросила мать Любу, проходя мимо неё.
- Да и я уже тут...
- Только не мешайся отцу, - строго попросила мать и снова обратилась к Доне: - Давай поторапливайся, пастух ждать тебя, барыню, не будет!
Доня, взглянув на Любу, стала молча поторапливаться, видимо, услышав мычание своих подружек за открытыми воротами. А у самых ворот вдруг глухо выстрелила плётка пастуха - пдж-щщщщ! - разлетаясь на всю округу пронзительным свистом, отчего стали испуганно разбегаться куры в разные стороны. И снова - пдж-щщщщ! - даже в ушах у Любы заложило на этот раз! А на деревенской улице показалось лениво плывущее, бело-чёрно-рыжее, рогатое и хвостатое, блеющее и мычащее в разнобой, позвякивающее колокольчиками деревенское стадо. Доня тогда и вовсе побежала за матерью.
- Пока, Доня! - крикнула ей Люба и замахала ручкой.
А Доня так спешила, что не оглянулась даже! Но Люба всё равно махала ей до тех пор, пока она не скрылась за воротами, где вновь раздалась плётка пастуха - пдж-щщщщ!
- Во как, пастух умеет стрелять! - сказал отец. - Слыхала?
- Да, - Люба, чуть оглушённая кивнула, и затеребила пальчиками ушки.
А Пеганка весело закачала головой и завиляла хвостом, словно что-то весёлое стала рассказывать отцу. Но отец оставался с лошадкой строгим:
- Ну, ну, успокойся, успокойся. Открывай рот.
Лошадка приподняла голову и заулыбалась, обнажив ровные ряды серых зубов, а потом резко топнула передней ногой.
- Ну, ну, стоять спокойно, сказал. - Отец сдерживал её голову, крепко взявшись двумя руками за сбрую. - Рот, сказал, давай мне!
Лошадка так быстро закрутила головой и шеей, что белая грива пышно заколыхалась сверкающей на солнце молочной пеной, выдавая при этом высоким голоском - ииго-го!
Лошадка, фыркнув, всё-таки, открыла рот, что ей явно не хотелось делать, и замерла, только хвостом продолжала вихлять в разные стороны. Люба так внимательно наблюдала, что следом за Пеганкой тоже невольно открыла рот, конечно, не так, как лошадка - не обнажая зубики, но также широко.
- Сегодня жарко, доченька, будет, - сказал отец, просунув ремешок в лошадиный рот, - надо Пеганку нашу зануздать...
- Замуздать?
- Да, зануздать...
- А это как?
- А вот уздечку через ротик продеть надо...
- А зачем? - Люба удивилась.
- А, чтоб она слушалась меня. Сегодня в лес поеду, а в жару оводов в лесу больно много...
- Оводов? - нахмурилась Люба. - А это что?
- Это, как пчёлы, - ответил отец, затягивая ремешки у лошадиной шеи. - Да только побольше. Ох, и любят они, язвите такие, Пеганку нашу покусать и кровушку её попить...
- Кровушку попить? - испугалась Люба.
- Да, попить. Видать, сладенькая она у неё! - улыбнулся отец, поправляя и подтягивая чёрненькие ремешки на белом лошадином теле с серыми пятнышками. - Иной раз, так закусают, что бедная Пеганочка наша от страданий-то таких взбесится, да побежит из лесу, сломя голову, не чуя ничего вокруг себя! - Отец похлопал по мускулистым и блестящим лошадиным бокам, что Пеганке явно очень понравилось, и она игриво топнула задней ножкой. - И ведь не остановить её никак, если будет не зануздана. Вот сколько силы в ней, доченька! - Он перенёс через голову Пеганки вожжи и бросил их на телегу. - А теперь слушаться будет - потяну за вожжи, она и остановится...
- Почему?
- Так ведь от уздечки-то больно ей рот будет!
- А сильно?
- Может, и сильно, коль остановится. Не нравится ей, конечно, уздечка во рту, не нравится...
- А почему?
- Так ведь травку-то не пожевать теперь. А в лесу-то ведь больно много её, да сочная вся, да сладенькая!
Пеганка одобрительно кивнула головой, а потом печально моргнула глазом, похожим на чёрную каплю.
- А-а...
Любе стало жалко Пеганку, которая, видимо, внимательно слушала, двигая острыми ушками то к отцу, то к Любе.
- Ну ничего, - ласково погладил её отец, - покормлю, родимую.
- Ага, - повеселела Люба.
А Пеганка завиляла весело хвостом и бойко закивала головой.
- Вон как радуется, посмотри-ка на неё!
- Ага! - И Люба, улыбаясь, хлопнула в ладоши.
- Нравится ей, что покормлю лесной травкой, нравится! Погляди-ка на неё!
- Ага, нравится...
- Погладь-ка её...
- А как?
Отец взял дочь на руки и поднёс к улыбающейся зубастой морде.
- Ух, какой но-ос... - поразилась Люба, робко протягивая ручку. - А зубки...
А Пеганка замерла в этот момент, наверное, чтобы не испугать её. Люба прикоснулась к горячей и твёрдой шее.
А Пеганка и ушками не шевелила, и глазками не моргала, даже дышать перестала, так боялась, видать, напугать Любу. А Люба, открыв ротик, поглаживала её шею, приговаривая:
- Вот это шейка! Такая гладенькая, такая тёпленькая...
А Пеганка не шевелилась, только немножко улыбалась краешками рта, от удовольствия, конечно.
- Ну всё, доченька, пора нам с Пеганкой ехать на работу. - Отец поставил Любу на крылечко. - А ты конфетку городскую кушай.
- Ладно. А где она?
- Мать куда-то положила. Сейчас скотину выгонит в стадо и даст. Подожди её здесь немножко.
- Ладно. А что за узелок маманя понесла с Доней?
- А это пастухам покушать в лесу собрала - картошечки да яичек, хлебушка, да молочка, а ещё сальца...
- Сальца? Это от свинюшки, что-ль?
- От свинюшки, от свинюшки...
Отец взял вожжи и, дёрнув их, крикнул Пеганке:
- Но-о, моя родимая! Но-о, моя крылатая!
Лошадка сначала задорно топнула передней ножкой, а потом уверенно двинулась к воротам, высоко поднимая ножки, и звонко опуская их на булыжники, активно качая при каждом шаге головой. Отец, пройдя пару шагов, сел с краю на поскрипывающую телегу, то и дело, дёргая вожжи, и повторяя:
А Пеганка ей лихо вихляла белым и пушистым хвостом да за воротами напоследок крикнула - ииго-го!
"Всё, поскакали. И Доня ушла, и тятя с Пеганкой поскакали... - Любе стало немножко грустно, но вспомнив про конфету, сразу повеселела: - А я конфетку скоро городскую буду кушать. Где же маманя?" И она стала терпеливо всматриваться в сторону калитки.