Ранним утром Виктор Сергеевич, закутавшись в плед, сидел за рабочим столом. Перед ним лежали чистый лист и карандаш, освещённые настольной лампой. За окном в тусклом свете фонарей по пустынной улице гуляла метель, подвывая в щелях. Окно ей в ответ дребезжало. В комнате было холодновато, оттого и кутался, и намеревался достать валенки, но пока ногам было терпимо. Главным сейчас была работа. А в такую рань ему особенно хорошо работалось.
Он крепко до жара растёр ладони, сильно сжал кулаки, разжал, снова сжал, разжал. И напряжённые ладони с растопыренными пальцами зависли над белоснежной бумажной гладью. Он стал рассматривать эти корявые, волосатые "клешни", которые в ярком свете лампы на фоне девственной чистоты и глади листа казались просто ужасными.
- Итак... - шепнул он, весь концентрируясь.
Уже около двух недель история, рассказанная Анатолием, не выходила из головы. Он всё кружил вокруг рабочего стола, подходил к нему, садился, даже брал карандаш, но дальше дело так и не шло. И вот, наконец, этим утром...
- Сегодня, кажется, всё сошлось: и желание, и настроение, и мысли, и воспоминания, - продолжал шептать он. - Хорошо бы начать именно сейчас, пока не растеряно ещё это чёрт знает какое настроение. Хорошо бы именно сейчас...
Правая ладонь жадно и крепко схватила карандаш. Замерла на листе...
А в комнате уже царила такая восхитительная, такая любимая тишина. В щелях, уже так заботливо настраивая на рабочий лад, подвывало. Мотор уже так нетерпеливо, так влюблённо стучал и рвался через горло и уши наружу - на лист...
И вот он по центру старательно вывел печатными буквами: "УЖАС". С полминуты глядел на это слово. Вдруг решительно перечеркнул его крест накрест. Резко смял лист и бросил не глядя в урну, стоявшую сбоку. Взял чистый лист. Погладил, словно распрямляя. И старательно начал выводить, но тут же зачеркнул. Со скрежетом в зубах смял лист. Сильно швырнул в сторону. Погладил дрожащей ладонью чистый лист, неизвестно как оказавшийся перед ним.
- Спокойно...
И в верхней половине точно по центру сосредоточенно вывел: "ГОЛОСА". Ниже по центру начертил римскую единицу. Осторожно положил карандаш. Откинулся на спинку. Набрал полную грудь воздуха. Снова до жара растёр ладони, крепко сцепил их. Медленно выдохнул. Закрыл глаза. Расслабился...
- Итак, - произнёс он в тёмное пространство, - я начинаю!
И воспоминания в который раз хлынули перед глазами и полетели на крыльях музыки любимой "Неоконченной" шубертовской симфонии - ночь, зима, луна, тайга, поезд, купе, Анатолий...
Мелодия вдруг замолкла, словно нажал в голове на кнопку.
- Вот именно! - открыл он глаза. - Вот именно так, а не иначе: август, деревня, тётя Вера...
Схватив карандаш, склонился и быстро-быстро начал писать...
И работа захлестнула. И дни размазались в мутный кисель, в котором он сосредоточенно и увлечённо барахтался, и из которого выхода пока не было: воспоминания той ночи так цепко держали, увлекали, вели и порождали ответную фантазию, что ему ничего не оставалось, как только безропотно "тонуть" и "барахтаться", "тонуть" и "барахтаться"... Только иногда откуда-то из-под горла пробивалось ликование:
- Я пишу! Я снова пишу, чёрт возьми! И мне хочется писать! Хочется! Я снова живу! Живу, чёрт возьми, не смотря ни на что... - И чуть не задыхался в этот момент.
Завитушки, буквы, слова, строчки сыпались из-под графитового кончика на листы. На смену исписанным возникали перед окулярами чистые. Менялись карандаши. Потели и лихорадочно протирались окуляры. Сгорало, исчезало, проваливалось куда-то время...
Испугано отрывался от рукописи и бежал на дневную прогулку, во время которой заходил в любимую рюмочную за углом. Там, неизменно продолжая "тонуть" и "барахтаться", одним махом выпивал свою норму водки, закусывал ржаным хлебом с селёдкой и, весь съёжившись, не замечая ничего вокруг, более не задерживался. Постоянные "заседатели" с уважением говорили тогда ему вслед: "Сергеич работает, к нему не походи: не любит, чтоб отвлекали. - И что там у него сейчас в голове творится? - У него там такое творится, чего нам никогда не приснится! - Это точно: у него там не голова на самом деле, а ядерный реактор! - Да обыкновенный человек, просто занимается любимым делом. - Счастливый человек! - Да, не счастливый, а творческий! - А какая разница? - Просто каждый по своему с ума сходит, вот и всё. - Не сходит, а уходит от реальности. - Ничего подобного: писатель не уходит от реальности, а наоборот - в гуще её! - Только если это настоящий писатель, а не всякая там шантропень! - Вот это ты правильно заметил - если это настоящий писатель! - В общем, писатель, одним словом... Давай-ка, Лёха, не разевай варежку, а насыпай - выпьем за писателя Сергеича..." - Громко чокались...
Возвращался по одному и тому же маршруту в фиолетовом свете фонарей. Поднимался пешком на четвёртый этаж своей пятиэтажки. Входил в свою холостяцкую двушку, скидывал пальто, шапку, срывал шарф, кипятил чайник, отваривал яйца, сосиски, картошку, часто в мундире, заводил на стареньком проигрывателе "Неоконченную" симфонию, перечитывал рукопись, чиркал, писал, исправлял, переписывал, одновременно жевал, запивал... Наконец, за полночь ложился. А в самую рань уже был за столом. И так изо дня в день. Казалось, ничего не могло изменить его рабочий ритм...
2
Однажды, в рюмочной услышал у самого уха высокий, режущий слух голос - его словно кипятком ошпарило:
- Про что вещь-то?
Весь вздрогнул. Испуганно поднял глаза, обернулся и увидел худое вытянутое лицо, с серыми глазками, длинным носом, оттопыренными скулами и нижней челюстью, которая ступенькой переходила в жиденькую бородку. Венчало это лицо большая чёрная шляпа, державшаяся, скорей всего, только на ушах.
Поморгал на лицо и на шляпу, соображая. Не ответил. Выпил, закусил.
- Вещь-то про что? - настырно повторил незнакомец.
Виктор Сергеевич нахмурился.
- Вы о чём? - еле слышно спросил.
- О том... Об этом самом... - И незнакомец широко улыбнулся, показав большие зубы. - О книге, конечно!
- А с чего вы взяли? - также спокойно и тихо спросил писатель.
- Да все знают, - невозмутимо ответил тот.
- Извините, я вас не знаю. И задерживаться с вами здесь не могу - нет желания.
- А писатель и не обязан знать в лицо каждого своего поклонника. А нам, как молодому издательству, очень требуются сейчас интересные сюжеты.
Виктор Сергеевич поморщился от слова "интересные". Вгляделся в глазки, потом на бородку. Почему-то подумал: "Ничего себе, молодому..." - Поднялся.
- Извините, я на эту тему не распространяюсь. Тем более в подобных местах. И с незнакомыми людьми. И мне совершенно некогда. Совершенно!
И, выходя, вдруг спросил себя: "Кого он мне напоминает?"
В этот вечер, вернувшись домой, как обычно поставил на плиту чайник, но газ не зажёг. Прошёл в комнату, включил проигрыватель и вместо того, чтобы поставить пластинку, свалился в любимое кресло. Закрыл глаза. Замер. Так он просидел долго. Наконец, открыл глаза и вслух произнёс:
- Странно, кого же он мне напоминает? Вот не было печали!
Поднялся. Поставил пластинку. Снова сел.
- Сбил меня с ритма! И выглядит, как... как козлёнок. Не молодой ведь, а ещё молодится! Всё прыгает, наверное, как... как козлёнок, кто же ещё!
От пластинки стала тоненько подниматься, словно заплетая мелодичную косичку, разноситься и взволнованно кружиться любимая мелодия. Только тогда он смог оторваться от "дурацких" мыслей про козлёнка.
И снова воспоминания нахлынули: ночь, зима, поезд, скорый путь, купе, таёжное марево за окном, таёжная сибирская глухомань, Анатолий... А мелодия изящно росла, невесомо поднималась, тоненько плелась, как те самые тёплые изящные дымки от светящихся холмиков той самой деревеньки, затерянной где-то в суровых сибирских дебрях. И полнилась, разносилась, кружилась...
Вдруг сорвался к рабочему столу. Придвинул пачку исписанных листов. Склонился. Прищурился, двумя руками ища то по карманам, то на столе очки. Нашёл. Стал вчитываться, перебирать пачку: искать нужную страницу, место, абзац, строку... Наконец, схватил чистый лист и стал торопливо писать, чиркать, снова писать, чиркать...
Пластинка уже давно крутилась вхолостую, но мелодия продолжала в нём звучать. Она словно диктовала ему, а он торопился записать её рассказ - их рассказ: кларнетов, валторн, скрипок, виолончелей - поющих голосов...
И он писал. Безостановочно писал до жара, скрежета в зубах, до острой боли в спине. Он спешил, словно боялся не поспеть за голосами. Становилось нестерпимо жарко. Ладони увлажнились. Уши загорели. Коленки затряслись. Карандаш капризно заскользил между пальцами, отчего он бросал его в сторону и хватал новый, благо готовых стояло с десяток. Испарина выступила на лбу. Он лихорадочно расстегнул несколько пуговок - освободил горло. Наконец, стало легче дышать.
Исписав несколько листов, жадно пробежал глазами по строчкам, нервно пульсирующим то вверх, то вниз. А пробежав, принялся снова писать.
Проработал до поздней ночи, чему был удивлён: никогда по вечерам ему так не работалось. Видимо, так подействовала встряска в рюмочной. Еле-еле поднялся, опустошённым, словно из последних сил доплёлся до проигрывателя. Наконец, отключил. Обессиленно свалился на кровать, не раздеваясь.
Несколько раз просыпался ночью и неизменно слышал где-то над собой во тьме те же голоса, жалобные, потерянные, страдающие. Казалось, что кто-то всё рассказывал и рассказывал ему о чём-то сокровенном и печальном, что кто-то ему о чём-то жаловался. О чём же? Приподнимаясь, он напрягал слух. Ему казалось, что эти голоса совсем рядом и они разные - детские, женские, старческие... Его охватывала жалость и глаза наполнялись слезами. Но он не понимал, о чём же эти голоса. Несколько раз он порывался к столу записать их рассказ, но останавливался, ведь разобрать их не мог. Снова ложился, кутался в одеяло, щурился во тьму, вслушивался. Вдруг он понимал, что на самом деле это звуки музыкальных инструментов, а не голоса людей, и эта мелодия той же симфонии. Тогда, казалось, успокаивался, пытался уснуть...
Но и после этого несколько раз вставал, пробирался к рабочему столу, на ощупь находил очки. Не садясь, склонялся, шуршал листами, подносил их к носу, всматривался в еле видимые строчки. Лампу почему-то не включал. Вдруг испуганно смотрел на окно. Внимательно осматривал сумрачные, пустынные оконные квадраты в лунном мареве... Снова склонялся. Вчитывался. Шуршал. Бросал. Почти бежал к кровати. Ложился. Кутался. Вставал. Бежал к столу. Брал листы. Подносил их к носу. Бросал. Ложился. Садился на кровать, вглядывался в полумрак, вслушивался. Казалось, что-то летало. Не разобрать что. Но летало. Он это чувствовал. Даже, кажется, видел... то ли крыло, то ли хвост...
- Кто же это? Нет, мне кажется...
Ложился. Вставал... А оно, казалось, на самом деле всё летало...
3
Ранним утром был уже за работой. И снова звуки симфонии кружили над ним. И снова ему казалось, что это человеческие голоса. И они вели его руку за собой. Вели быстро, уверенно, как в ту лунную ночь тот скорый поезд, который так смело и неудержимо рвался вперёд, словно вырываясь из того опасного и загадочного лютого таёжного края. Иногда он резко поднимал глаза в сторону окна и вглядывался в проясняющуюся тьму.
- Голоса... - вдруг произносил он поражённо. - Голоса...
И отчего-то вдруг становилось страшно. Отчего же? От голосов? Неосознанный страх цеплял его на свой цепкий крючок и он безропотно висел... Безропотно висел и покачивался, как тот самый разбитый фонарь, уже давно висящий под его окном и болтающийся со скрипом на ветру... Безропотно... Испуганно... Потерянно... Жалко... Посреди пустынной сумрачной улицы... Скрип его он не слышал, но он слышал подвывание за окном, значит, он качался... Значит, он скрипел... Верней, стонал... Да, он слышал его стон на самом деле... Но скорей, это были снова они - голоса. И снова они исполняли ту же самую мелодию...
Да, это были они. Надо же, второй день они не оставляли его в покое. Он слушал и слушал их, писал и писал под их диктовку, слушал, писал... А голоса, поющие, рассказывающие о чём-то очень сокровенном, интересном и, кажется, очень страшном, никак не умолкали. Он, стиснув зубы, записывал, сгорая от интереса, и превозмогая страх...
И лишь только когда солнце зарезало глаза, он сорвался с крючка своего пленительного страха - оторвался от рукописи. Часы показывали полдень. Значит, прошло семь часов. За эти семь часов он исписал четыре страницы. Это было очень хорошо. Но чувствовал себя насквозь таким же чистым и пустым, как снежное поле, как нетронутый лист, только-только оказавшийся перед его окулярами. Это состояние было невыносимо тревожным. Нужно было срочно во что бы то ни стало заполнять себя нечистотами реальной жизни - заполнять себя жизнью, иначе, как казалось ему, он через считанные минуты умрёт или свихнётся. Потому кинулся одеваться, что-то тут же закусывая и чем-то запивая.
- Быстрей в реальный живой мир! Быстрей к реальным живым людям! Быстрей спасаться реальной жизнью!
И буквально выбежал из квартиры...
Среди людей, будничной жизни и предпраздничной суматохи большого города успокоился. Идя по проспекту, и глядя на смеющихся, гуляющих, спешащих, работающих горожан, он размышлял, что как же хорошо иметь всё это: это солнце, это небо, этот город, этих людей, собак, птиц... И как же хорошо иметь это всё просто так и этим всем защищаться...
- Пока защищаться... - вырвалось вслух.
Он шёл не спеша, сунув руки в карманы своего добротного драпового пальто. Посматривал на прохожих, невольно улыбался вместе с ними, словно пародировал их улыбки. Любовался лицами, такими красивыми, родными, живыми. Невольно, как и всегда, подмечал самые незначительные детали, оттенки, взгляды, движения рук, тел, машин, предпраздничные изменения в облике города и людей. Дышал полной грудью, широко раскрывая рот.
- Но всё это пока: пока живём, пока творим, пока спасаемся... Главное, чтобы он нам не изменял...
И впервые задумался, отчего же ему было так страшно, ведь ни о чём таком страшном он не писал.
Теперь он мало что замечал. Даже крики базарных зазывал, челноков и шмоточников. Даже китайских, ведь незаметно для себя он забрёл на китайский рынок. Шёл согнувшись, сжавшись, смотря себе под ноги среди каких-то куч из пёстрого китайского барахла, среди всего этого галдящего и кипящего жуткого восточного муравейника...
- Давай заходи! Давай покупай! Давай одевай! - кричали ему с разных сторон шустрые, маленькие, скуластые человечки. - Давай бери! Давай сюда! Давай-давай...
Они тёмными паучками подбегали к нему, прикасались до его рук, плеч, что-то показывали ему, куда-то махали... Он не обращал внимания, но всё понимал. И всё шёл и шёл, поглощённый своими мыслями о том необыкновенном страхе, посетившим его сегодняшним утром во время работы. Наконец, он пришёл к мысли, что возможно это был совсем и не страх, а тоска... Такая страшная, неизгладимая тоска, нереальная, неземная...
- Да, тоска, тоска... Эта страшная, нестерпимая тоска, от которой, если она приходит, никуда невозможно укрыться. Она как неизлечимая болезнь...
4
В рюмочной кто-то подсел.
- Виктор Сергеевич, что же вы вчера убежали от меня?
Оказалось, тот самый - в шляпе, с бородкой. Его рот беззастенчиво улыбался большими, широко расставленными зубами. Взглянув на них, Виктор Сергеевич сразу определил - "козлиные". Писатель недовольно усмехнулся.
- Я не убегал. И вообще, такой привычки не имею от кого-то бегать.
- Как вам работалось?
Писатель нахмурился.
- Нам это важно для дела.
"Что же он называет делом?" - Но вслух произнёс:
- Что важно?
- Сотрудничество.
- Вы мне не приятны. Извините за откровенность.
- А я не женщина, чтобы нравиться. Я деловой человек.
- А позвольте узнать, молодой человек, что вы называете делом? Верней, не молодой человек, конечно, но моложавый... - И Виктор Сергеевич пожалел, что сам ввязывался в разговор.
- Вы мне делаете комплимент! - засмеялся незнакомец. - Вот именно вы такие - всегда интересно непредсказуемые!
- Пьяницы, что ли?
- Да нет! Я же сказал: интересно непредсказуемые.
- Пьяницы тоже интересные. Так что же вы называете делом?
- Бизнес!
Писатель недовольно качнул головой, произнёс:
- Мда... Более бездарного ответа и не существует!
Резко выпил, жадно проглотил бутерброд, поднялся.
- Виктор Сергеевич, вы снова от меня убегаете!
- Вы к тому же ещё и не понимаете слов. Честь имею!
"Вот привязался! - Виктор Сергеевич пробирался по сугробам. - Жил себе спокойно, жил, а теперь вот привязался... козлик! Но самое неприятное то, что теперь не смогу успокоиться, пока не вспомню, где же я его видел. А я его видел, в этом нет сомнения..."
Незаметно дошёл до дома.
Подогрев чайник, и отварив пару яиц, писатель долго задумчиво ходил по комнате в круговую. Он сосредоточенно о чём-то думал, жестикулировал или дирижировал и что-то иногда произносил вслух, какие-то слова и звуки, иногда отрывки мелодий, обрывки фраз.
- Вот именно! - произнёс он вдруг чётко, подняв палец кверху, и также повторил: - Вот именно!
Подойдя к столу, стал активно черкать на исписанных листах, приговаривая с жаром:
- Не то... И это не то... Всё к чёрту... Боже мой, какая ерунда! Как же я мог такое написать...
Отшвырнул рукопись. Включил неизменную симфонию и устало упал в кресло. Закрыл лицо руками. Замер...
Голоса заполняли всё пространство. Они словно стая взволнованных птиц кружили вокруг него. И их беспокойство передавалось ему. В какой-то момент он стал разбирать их голоса. Кажется, они просили его помочь им. Или совсем не просили, а рассказывали о какой-то своей тайне. Кажется, он даже ясно уловил одну их фразу: "Ссудный день идёт..." - И он метнулся к столу, чтобы записать...
Пластинка крутилась вхолостую. О чайнике и яйцах не вспоминал. И вообще ничего не замечал вокруг себя: работал.
Перечеркнув в очередной раз крест накрест написанное, смял лист, ожесточённо швырнул в урну, огрызнувшись:
- Гадость!
Снова написал несколько строк. Перечитал. Медленно перечеркнул написанное крест накрест. Разъярённо смял лист. С силой бросил в урну. Тяжело вздохнул. Закрыл лицо руками, горько простонав:
- Мерзость! И как ещё лист терпит... Неужели, он меня сбил с ритма. Вот шельма...
Схватил пару листков, перечитал. Отбросил их. Вздохнул. Откинулся на спинку.
- И всё-таки, где же я его видел? Вспоминай! Ты вспомнишь его! И почему он мне так неприятен? Почему? Что же в нём такого неприятного? Тебе не понятно? - спросил он сам себя. - Потому, что ему что-то от тебя надо. А что ему от меня надо? Что ему вообще от меня надо? Что с меня вообще можно взять, с меня - с бедного писателя? Да, кажется, он говорил что-то о молодом издательстве, якобы он издатель... - Он представил нового знакомого в качестве издателя. - Нет, не похож! Не может быть! Скорее он похож на... А на кого он, кстати, похож? Да, чёрт его знает! То, что какой-то авантюрист - это понятно. А может, всё-таки, я его видел раньше где-то в каком-то издательстве? Нет. Если бы я его видел в издательствах, я бы запомнил это лицо: все лица, которые я когда-либо видел в издательствах я запоминаю раз и навсегда именно в конкретных издательских декорациях - эти заведения, равно как и люди, работающие в них, - совершенно уникальные явления природы. Однако, неприятное лицо! Что же в нём неприятного? Да, бог его знает! Кого же оно мне напоминает? То что козлика - это понятно. А ещё?
За окном подвывало и то и дело гасли огоньки. Была уже полночь. Виктор Сергеевич вспомнил про яйца и чай. Наконец, поужинал. Лёг. "Хорошо бы выспаться, - подумал он, устраиваясь поудобней. - Надеюсь, этот козлик мне не будет сниться..."
Наконец, устроился, затих...
Какие-то головы высовывались из нор и что-то ему кричали или пели. Он закрывался от них руками, но их голоса всё-равно больно вонзались в уши...
5
Тихим морозным утром работалось замечательно, отчего было жарко. Он всё порывался снять шерстяные носки, но не мог оторваться от работы. Спасал холодный чай с лимоном, который был у него в большой кружке у правой руки и о котором он вспоминал, когда невмоготу пересыхало во рту - приходилось отрываться от рукописи, отчего злился. Наскоро, жадно, громко глотал. Один раз захлебнулся, но не обратил внимания. Вообще, было странным, что с утра был заваренный чай с лимоном. Может, он вставал ночью и кипятил чайник, заваривал чай, может, даже пил, потом уснул и позабыл об этом. Но откуда лимон? "Да, бог с ним! Значит, был где-то в холодильнике..."
К полудню неимоверными усилиями заставил себя подняться, иначе ещё с полчаса такой работы, и он бы вообще не встал сегодня.
- Страшно хорошо пишется! - воскликнул он. - С чего бы это? Но всё, пока хватит! Хватит, наконец! Вот прилипало!
Он резко отстранил рукопись, подбежал к окну, с силой одёрнул шторы. За окном, кажется, всё было, как всегда: те же дома, машины, прохожие, звуки... То же небо... То же голубое морозное небо...
- Господи, мир-то живёт, не смотря ни на что - ни на что! Живёт себе и всё! Хоть так невыносимо страшно, а он живёт! Хоть ты что, хоть тресни, хоть расколись надвое за рукописью, а он живёт сам по себе и ничего с ним не происходит! А какой он радостный сегодня, боже мой! Какой счастливый! А сколько в нём уже произошло чудесного, замечательного, неповторимого, а я всё это пропустил! Всё это прошло без меня. Жизнь прошла без меня! А где был я? Где?
Он испуганно обернулся на рукопись.
- Там... Там я жил, но не здесь. А здесь я чистое полотно. И всё нужно начинать сначала: ходить, слышать, понимать, говорить... Главное, чтобы память не отказала... Так, что у меня было? - И перед глазами стали проноситься лица давно умерших родителей, жены, друзей... - Было, было... У меня всё было! Но как мне страшно! Это просто невозможно. Господи, отчего же мне так страшно? Может, оттого, что я оторвался от мира? Оттого, что я так много пропустил? Оттого, что мир прожил много чудесных часов без меня! Как же это невыносимо! Скорей, скорей! Спасаться!
Лихорадочно оделся, выбежал из квартиры...
В рюмочную долго не заходил: хотелось нагуляться до усталости, до боли в икрах и ступнях, надышаться морозной солнечной свежестью до сыта, до опьянения, до тошноты, насмотреться на сливочные лица прохожих, таких как никогда особенно красивых, любимых, живых и тем самым окончательно снова слиться с миром и, наконец, успокоиться - заглушить этот необъяснимый, неосознанный страх или тоску, или то и другое вместе. Он подставлял к солнцу то одну половину лица, то другую. Улыбался. И заставлял себя верить, что и мир ему улыбается в ответ, что он, этот мир, снова принял его, как отец своего блудного сына, ведь он же всё-таки тоже его сын, хоть и такой никудышный, но всё же сын, и любимый сын, и он совсем не одинок...
Снег ослепительно искрился и радостно крякал, а нос и горло обжигались ядрёным воздухом.
- Я не один, не один! У меня есть всё: и дочка, и внук, и люди, и любовь, и работа, и жизнь... Да, работа! У меня такая работа - работа отрываться от живого мира и блудить в неживом, нереальном. Но реанимировать его...
- Вы что-то сказали? - услышал он вдруг.
Это была девушка с коляской и книжкой в руках.
- Мне показалось, что вы меня о чём-то попросили, - смотрела она на него с каким-то удивлённым взглядом.
- Да, я попросил вас, чтобы вы не замёрзли, ведь, кажется, чудесный предновогодний морозец у нас! - весело ответил он ей.
В ответ она смогла только улыбнуться ему вслед.
А он был уже далеко, крепко сжимая кулаки. Он словно не шёл, а летел, не глядя куда, и не зная зачем. Он действительно опьянел от реальной будничной жизни...
Увидав мужика возле мусорного бочка, резко свернул в его сторону. Ему показалось, что мужик растерян и ему требуется помощь.
- Вам помочь? - сразу, как подошёл, обратился к нему.
Мужик от неожиданности вздрогнул. Это был пожилой бездомный бродяга, весь закопчённый, сморщенный, разодранный, маринованный, оттого с кислым, ядрёным запашком. В руках он держал ботинки.
- С ботинками вот прощаюсь, - прохрипел он, глядя на писателя поникшим взглядом. - Сколько дорог я прошёл в них. Где только не ходил в них, что только они со мной не пережили - и счастье, и горе, и потерю сына, и потерю жены, и потерю работы, и потерю страны, и потерю родины - всего, даже себя! Но всё-равно продолжали верно служить мне. А покупал я их ещё в счастливые времена, со своей любимой жёнушкой, которая ослепла от нервного срыва, а потом повесилась... - Он всхлипнул. - Вот в них, в этих самых ботинках я и хоронил её... А теперь вот расстаюсь с ними. Всё, расстаюсь...
- Да, я с вами согласен, с вещами, как и с людьми, порой очень трудно расставаться. - Писатель вдруг почувствовал комок в горле.
- Они мне верно служили, - продолжал хрипеть бродяга. - Они заботились обо мне. Они любили меня... - И он их стал гладить, а слёзы покатились из глаз. - Они были последними, что было у меня дорогого в этой проклятой жизни. Теперь у меня ничего не осталось...
Виктор Сергеевич не мог больше видеть это. Сунув бездомному горсть монет, побежал прочь...
Этот грязный бородач напомнил о жене. Он вспоминал, как они встретились совсем молодыми на одном литературном вечере. Он тогда читал свои стихи. Она сидела в первом ряду. Она - будущий переводчик испанского языка, с острыми плечиками и тоненькими беленькими ножками, маленькими, почти как у младенца ладошками, блестящими волосами и большими зелёными глазами. Она тогда громче всех хлопала. Во всяком случае, только её весёлые хлопки, словно хлопанья детских хлопушек, он и слышал в тот вечер. И глаза её только видел в тот вечер. И стихи читал только для неё... А он - начинающий писатель, поэт, драматург... Она, конечно, влюбилась в него после первого же стихотворения... А потом они долго гуляли и разговаривали, и не могли наговориться. Обоим хотелось рассказывать друг другу самое дорогое, светлое, приятное. Жаль только, что майская душная ночь была тогда так коротка...
- Была так коротка! Так коротка! А потом она мне призналась, что влюблена... - Слёзы брызнули из глаз. - И так и любила до последнего своего мгновения... Вот на этих руках и умерла... Милая...
6
Ещё долго вспоминал, утирая слёзы, и бродил неизвестно где, повторяя одну и ту же фразу: "А мы остаёмся жить...". Наконец, увидав перед собой знакомую дверь, зашёл. В рюмочной было непривычно светло и непривычно оживлённо. Барменша Лизавета вешала гирлянду, встав на стул. Её красивое плотное тело, обтянутое синим платьем с лиловыми бутонами экзотических цветов, притягивало всеобщее внимание. Некоторые посетители весело подсказывали ей:
- Левее, Лизанька, левее, будет стопроцентная красота!
- Да не левее, а выше! - кричали те, кто сидел ближе к стойке.
- Ещё будет лучше, если с наклоном средней части, Лизанька, будет ещё красивей! - добавляли остальные.
Виктор Сергеевич сразу увидел "козлика". Он улыбался своей козлиной улыбкой и махал писателю рукой, зазывая к себе. Виктор Сергеевич отвернулся.
- Добрый день, Лизавета, - оторвал он её. - Мне, как всегда, родимая.
- Добрый день. Чего-то вы припозднились сегодня. Видать, не отпускал кто-то из тёпленькой постельки! А я-то как ждала, как ждала! - И она в направлении его три раза чмокнула своими полными, малиновыми губами.
- Ах, Лизавета, не разрывай ты мне сердце!
Взяв стакан и блюдце с закуской, помедлил, решая где бы присесть.
- Виктор Сергеевич, идите ко мне! - крикнул в шляпе.
"Ладно, пусть попоёт мне ещё чего-нибудь. Всё-таки ведь человек. А человек мне сейчас очень нужен..."
Сидели друг перед другом. Незнакомец всё пытался начать разговор:
- А я жду, жду, думаю, где вы запропастились...
- Мда... - лишь приговаривал писатель, тяжело вздыхая.
- Погодка, конечно, удалась. Я прямо не ожидал...
- Мда...
- А как вам спалось? А как работалось? Хотя, я понимаю... Давайте я вас угощу! Да мне это ничего не стоит!
- Вот этого не надо: у меня своя норма, которую я не нарушаю.
- Всего пятьдесят грамм! Я сейчас!
Он сорвался и через пять минут был на месте.
- Я же вам говорил, что мы с вами в какой-то степени коллеги, вернее, с общими интересами.
- Это с какими ещё? - нахмурился писатель.
- Я же вам говорил, что мы молодое издательство...
- Кто это мы? - Виктор Сергеевич демонстративно огляделся.
- Ну, я и мои коллеги. И у нас к вам, как к писателю, есть интерес! Ну, вы же понимаете...
- Интерес? - удивился писатель. - Отчего же ко мне сегодня, вот в это дикое, оголтелое, безумное время может быть у вас интерес? Отчего же, если я всякую похабщину, всякое там чтиво мерзкое про падших женщин и братву с золотыми цепями на свиных шеях или рылах, не знаю, и одной большой дулей в башках не пишу и писать не собираюсь? - выдал горячо писатель.
- И не надо! - улыбнулся незнакомец, как ни в чём не бывало. - По пятьдесят?
Виктор Сергеевич махнул рукой.
- Как хоть вас звать-то, молодой издатель?
- Терентий Николаевич. Просто Терентий.
- За знакомство.
Выпили, закусили.
- Про что вещь-то? - Терентий с вытаращенными глазами зачем-то приподнял шляпу, словно приветствуя писателя.
"Клоун" - подумал Виктор Сергеевич и хмуро произнёс:
- Вот с чего начинали, вот к тому и вернулись.
Тот опустил шляпу на уши, развёл руками.
- Мне надо знать.
- Зачем?
- Надо.
- Зачем? - усилил голос Виктор Сергеевич.
- Надо! - в тон ему невозмутимо, даже несколько дерзко ответил Терентий.
- Что вы вообще такое... - Писатель покраснел. - Кто вы? Что даёт вам возможность вот так со мной разговаривать, так... бесцеремонно! Так... задавать такие вопросы? - писатель старался говорить спокойно, но у него с трудом это получалось. - Куда вы всё... оголтелыми... какими-то моложавыми козликами, попрыгунчиками, живчиками... - От волнения он стал задыхаться. - Хватит! Пора бы остановиться! Откуда такие ушлые-то?
- Отсюда, Виктор Сергеевич, с этой же самой страны.
- Кто бы мог подумать!
- Были одними, стали другими - формула обстоятельств.
- При чём тут обстоятельства! Человек в любых обстоятельствах должен оставаться самим собой!
- А мы и остаёмся - по сути своей.
- Остаются они... - писатель тяжело вздохнул.
Молча выпили.
- Мне просто интересно, про что пишете. Что тут такого...
Писатель устало глянул на собеседника исподлобья, успокаиваясь.
- Да ничего интересного. Так, случайный попутчик рассказал историю. Мне она интересна. Понимаете, мне она интересна!
- Замечательно!
- Мне кажется, вряд ли вы понимаете, о чём я.
- Как, не понимаю? Я всё понимаю: именно вам - автору - эта история интересна.
- Ну, а как же читатель? - нахмурился писатель.
- А что читатель? - читатель будет читать, если мы, конечно, захотим этого...
Виктор Сергеевич вгляделся в его глаза.
- Вы не тот, за которого себя выдаёте, - произнёс он.
- Быть может. И вы не тот.
- Бросьте!
- Не тот, Виктор Сергеевич, не тот. Раньше вы были другим.
- Каким же?
- Более сговорчивым, покладистым, пугливым. - Терентий старательно широко улыбнулся на удивлённый и растерянный взгляд писателя. - Сюжет-то интересный, да?
- Какой сюжет?
- Ну, тот самый: сначала был молодой репортёр, молодой муж, молодой отец, такой сговорчивый, пугливый... А теперь другой... Вот какой большой, старый, больной, нервный... - Терентий во всю улыбался своей противной козлиной улыбкой.
Виктор Сергеевич поднялся.
- Уже уходите? - удивился Терентий.
- Да, пора...
Писатель выглядел ещё больше растерянным.
- Вы даёте согласие на издание вашей будущей книги?
- Я никому ничего и никогда раньше времени...
- Но время настало!
- Нет...
- Настало!
- Нет, вы мне не нравитесь, - писатель говорил еле слышно и как-то потерянно, задумчиво, всё пытаясь что-то разглядеть в лице Терентия. - А я работаю только с теми, кто мне нравится. Нравится, как человек... И вообще, я стараюсь делать только то, что мне нравится, потому что я хозяин своей жизни.