Аннотация: Моим близким и моему психологу, доктору Инселберг (Королеве)
(с) Copyright: Элла Титова-Ромм (Майка), 2008
Ни о чем или обо всем сразу
Обезглавленные слепые пальцы торопливо барабанили по клавиатуре..
Вчера я приговорила их к гильотине: чик, чик, чик - слетели один за другим остроконечные ногти. Надоело носить никому не нужные лавровые венчики. Чик - и все.
Иногда так хочется поступить с головой...
Кто знает, к чему приведет необузданная искренность моих пальцев. Губы давно научились молчать, вымучивая то и дело суррогат идиотской улыбки. Глаза - в стадии тренировки: уже умею плакать без слез. Но вот пальцы... Предостережения напрасны. Уговоры тоже. Угрозы бессмысленны. Стучат, старательно вырисовывая на мониторе бесконечные буквы. А, впрочем, это не они - голова. Я же говорила надо: чик!
Так о чем же я напишу сегодня? О Королевстве кривых зеркал, где из мягкого кокона появляются на свет шестилетние Королевы?
Я совсем не помню своего детства. Какие - то странные, бесформенные обрывки воспоминаний и все. Я пытаюсь представить маму и понимаю, что помню ее только по фотографиям: молодую и будто отдаленную от меня временем и пространством. И еще две песни: "Не родись красивой" и "Спи, моя Светлана". Ласковый, высокий голос, и потом слова: "ты моя звездочка, моя рыбка", так нежно, как ни она больше, ни кто-либо другой мне уже не скажет. Мы все рождаемся счастливыми. Добрыми и ласковыми... Холод и отчуждение приходят ни сразу и ни ко всем.
О чем-то, даже не пытаюсь вспомнить о чем, пел осенний, еще не успевший остыть ветер. Сумасшедшие огни Нью-йоркского аэропорта пугали своим размахом. Жирный, плохо отточенный карандаш остановился у трапа самолета - черта была подведена. За ней оставался неожиданно выпавший в ноябре российский снег. Судьба привела меня сюда не случайно. Жизнь разделилась на две половины - до и после. Детство и зрелость. Внутриутробный покой и вселенская тревога. Встреча прошлого и будущего на рубеже нелепой фантазии. О чем я? О том, что уже произошло и еще случится...
Три ханукальных свечи робко вздрагивали в темноте. Я делила свой двадцать девятый день рождения с полупустой бутылкой джина.
-Тебе больно?
-До ужаса да. Но боль какая-то немая, сжавшаяся в комок.
-Пойди, разбуди его. Пусть хотя бы не спит вместе с тобой.
-Я сама виновата.
-Твое вечное самобичевание. И сна не в одном глазу.
-От джина завтра будет плохо. Но это завтра, а сегодня надо пережить эту ночь, такую бестолковую и глупую, как моя жизнь.
-Ты была сегодня очень красива.
-Я знаю. Но к чему это все? Пружина моей души заклинила. Она сжата. Я больше не смогу её распрямить. Ледяной дождь слёз сделал свое дело.
-Ржавчина?
-Похоже на то. Механизм вышел из строя, заблокировался наглухо, а я плохой мастер. Да кто ты, черт возьми?
-Я твое отражение в этом зеркале.
-Но ты не плачешь?
А разве ты не сильная?
-Может и так. Слезы пустая блажь, хотя то, что я не выплакала жжет мне душу.
-Тебе больно?
-Да!
-Значит, ты чувствуешь, и это еще не конец...
Мне снилась бабушка. Ее худая рука, хрупкая жилка, вечно неровный пульс: раз, два, провал... раз, два...
Мы шли дорогой пройденной сотни раз. Она сказала:
- Иди, я тебя догоню.
Её дворик. Её сад. Черешня в саду. Я ждала долго и вдруг поняла, что она не придет, потому, что это только сон. Она уже не придет никогда...
Я часто вижу ее во сне. Она была добра ко мне добротой, не требующей ни отдачи, ни признания. Просто добра. Без лишних слов и, пожалуй, эмоций. Ее слепота делала походку нестойкой, и я до сих пор неравнодушна к людям, нетвердо стоящим на ногах. Им нужна моя помощь. Они словно маленькие дети, которым нужно спеть: "Спи, моя Светлана"
Бабушка умерла на моих руках, игнорируя отчаянные попытки этих самых рук запустить выдохшееся сердце. Смерть жестокой реальностью растопырила свои костлявые лапы. Человек, которого я знала всю свою жизнь, остался за гранью моего мировосприятия, в небытие.
На постаменте деревянных лавок возвысился гроб, раздувшись в моем воображении до размера комнаты. Казалось, что уже не только бабушка, но и все входящие, разместились в этом гробу, необъятном как сама смерть. Тошнотворный запах жасмина ложился на пол, застревал на полках между книгами, крался медленно, словно боясь покойника, но, в конце концов, заполонял все пространство, которое еще оставалось между гигантским гробом и стенами. Но я знала, что часть освободившейся от тела души уже проникла в кокон моего живота, обретая формы новой жизни. Там, наперекор всему, даже не подозревая ни о рождении, ни о смерти, зарождался новый человек - счастливый, добрый и ласковый, не знающий пока ни холода, ни отчуждения...
- Привет, Майка! Все витаешь в облаках, конструктор воздушных замков?
- Не угадала. Влюбляюсь в женщин бальзаковского возраста, пишу чушь, а, главное, торчу в психушке в качестве самого загадочного пациента.
- Совсем спятила, мне становится с тобой невыносимо трудно. Ну, чего ты нашла в этой строптивой даме? У неё же голос Снежной Королевы.
-Не смей говорить о ней таким пренебрежительным тоном! Знаешь, она напоминает мне мать. Я пытаюсь сопоставить два образа, таких различных и таких почти одинаковых и не могу понять, кого же я люблю в ней: реальную женщину или тень, отображение собственной матери?
-Майка, я знаю, любовь нужна тебе как воздух, но, сколько она продлится? Неделю? Месяц? Потом ты поймешь, что вновь ошиблась и будешь страдать. А, впрочем, стихи получились ничего.
-Ты читала?
- Не беспокойся, я тебя не осуждаю. Люби, в отличие от меня, тебе это дано.
-Элка, ты не права, Ты тоже можешь любить, ведь мы с тобой одно целое.
-Может и так, только не кури сегодня, пожалуйста, на ночь, у меня ужасно болит голова.
Вечером позвонила сестра.
-Привет, я тебе звоню.
Как странно... Я помню как мне, шестилетнему ребенку, дали тяжелый сверток, из которого торчала красная макушка с черными, вспотевшими волосами. Пока семейный фотограф Тимофей, у которого одно ухо было раза в да больше другого, деловито возился с камерой, я все время боялась, что черная макушка выскользнет из рук на пол и меня сильно накажут... Но вот прошло время, сверток развернулся, разлезся по швам, и оттуда, словно из кокона раздался голос:
-Привет, я тебе звоню.
Но мне уже не тяжело; трубка телефона легка как былинка, фотограф Тимофей уже давно отснял свою последнюю пленку, и выскальзывать из рук больше нечему, да вот только родительское неодобрением нет-нет, да и ляжет в руки тяжелым, не разродившимся коконом.
-Привет, я тебе звоню.
Как странно... Продукт тимофеевского снимка звонит мне как будто из моего будущего, рассказывая о том какие тяжелые были сегодня пациенты. И мне, шестилетнему ребенку, становится ясным, что держать в руках сверток с черной макушкой уже не придется никогда. Он выскользнул, только не на пол, а в высь, потому что из кокона непременно рождается бабочка. Она легка как былинка, как трубка телефона, тяжёлым был только мой страх...
-Привет, я тебе звоню.
Только перед самым рождением моей дочери я перестала видеть в сестре своего ребенка. Удел ли это старшей сестры, или просто Тимофей перестарался, делая наш первый снимок, а может быть треснувший в руках кокон был моим собственным животом, не знаю, но что-то материнское всегда было в моем к ней отношении.
Я хотела видеть её счастливой и поэтому её первая утрата - гибель любимого человека - была воспринята мной как собственная боль. Шестилетний ребенок снова почувствовал тяжесть кокона, но на этот раз в нем обитала смерть. Истерзанная бабочка с трудом покинула свою обитель, попыталась взлететь и вдруг растаяла, обронив одну единственную фразу: " Я хочу к нему". Память уже давно облетела желтыми листьями, но эти слова до сих пор не дают мне покоя. Я понимаю их настоящий смысл... Звони мне, пожалуйста. Не покидай кокон моей души. Он пока еще легкий, хотя это и от пустоты.
О, Господи Боже, какой же спокойной и защищенной я чувствовала себя в кабинете у Королевы. Я становилась ее частью, самой реальной и неопровержимой частью ее внутриутробной комнаты, а значит ее самой. Она смотрела на меня глазами моей молодой матери и улыбалась. Может быть, она и была ей на самом деле? Только при чем тут это странное сочетания молодого лица с черно-белых фотографий, сделанных Тимофеем (не зря я пересмотрела все альбомы - это была, несомненно, она!) и хрупкого, почти болезненного тела? Память о прошлом, крепко засевшая в подсознании и интуитивное предвидение будущего.
Я покинула Королевский госпиталь, а значит родилась. Это было нелегко. Я уже не была ее внутренней частью, я больше не была ею. Хотя ее тепло, ее материнская любовь еще присутствовали рядом со мной, я не могла вернуться обратно. Но, оставалось еще так много: мои стихи, ее голос на автоответчике, возможность в любое время поехать в госпиталь и увидеть ее сквозь окно. Ребенок не мог повернуть вспять время от рождения до зачатия, но он был в состоянии продолжать оставаться ее ребенком, мог еще доверять ей свои обиды и делится радостями.
Ее переезд во Флориду был равносилен началу моей взрослой, самостоятельной жизни. Еще были и тепло и любовь и глаза, но я не имела на них ни малейшего права. Я должна была жить своей собственной жизнью, к которой явно не была готова. Кокон был разрушен, меня больше ничего не защищало ни от мира, ни от самой себя. Мне казалось, что я медленно умираю.
Но умерла не я. За меня это сделала моя машина, на которой я в последний раз уезжала от Королевы. Она становилась с погасшими фарами посреди дождя. Это было страшно и непостижимо. Какая-то жуткая болезнь поразила весь ее организм. Сначала руль, всегда такой послушный, перестал подчиняться моим рукам. Потом дворники, устали разгребать бесконечные потоки дождя. Еще мгновение, и машина стала замедлять ход. В конце погасли фары. Я была одна внутри мертвой пустоты кокона. Слезы безжалостно текли по щекам, но потом и они кончились. Все стало. Замерло. И я уже больше не понимала куда хочу: назад или вперед.
Я проснулась от собственного крика" Мама!". А может, это вскрикнула моя дочь - голос был явно детский? Нет, кричала все-таки я, но во сне я была ребенком, в том возрасте, в котором себя еще не помнят, становясь взрослыми. Когда я покидала Королеву, я показала ей черно-белую фотографию женщины моего возраста. Заметила ли она поразительное сходство? Или только мне было доступно увидеть то, чего, может быть, и не было на самом деле?..
Когда я открыла старый альбом, то почувствовала, что между мной и некоторыми фотографиями возникло такое же необъяснимое притяжение, такой же всплеск непонятных эмоций, которые я испытывала по отношению к Королеве. Какая связь была между мной, ей и фотографиями моей молодой матери? Странное, почти мистическое что-то крылось в непостижимости этой связи. Королева вовсе не была уж так на нее похожа: она была значительно меньше ростом, ее голос, ее походка - все было другое. Неужели Королева для меня всего лишь собирательный образ, фантом, идеал женщины или придуманное мою же божество? А может быть идеал матери?..
Мама... Я, наверное, любила ее до безумия, ведь дети любят сильнее и преданнее, чем взрослые.
Я совсем не помню своего детства, а значит, не помню ее молодой. Но мое подсознание надежно хранит дорогой мне образ. Вот почему фотографии действовали на меня так странно. Она была моим кумиром, и я с легкостью прощала мелкие обиды, ведь паж не может сердиться на свою Королеву. Я жалела ее - у нее вечно болела голова и были какие-то непонятные, пугающие меня приступы.
Я почти не помню своего детства. Теперь я уже не очень хорошо помню всю свою жизнь. Память блокирует плохое и, к сожалению, не щадит хорошее. Однажды Королева-мать поставила меня перед неразрешимым выбором: Она или Он. Я металась между любовью и любовью, между матерью и мужчиной. Наверное, тогда я впервые пожалела, что Я и Майка не два разных человека. Меня захлестнула пустота разворошенного кокона. Мой кумир, моя Королева предала меня, и это было больнее предательства любого мужчины. Сначала пришло отрицание. Я не верила и не хотела поверить в преподнесенную мне реальность. Потом подступила злость. Но что она могла изменить, находясь внутри меня и даже не пытаясь найти выхода? Последним этапом стало безразличие. Любови закончили свое существование, их души отлетели к небесам, и не было больше смысла искать правых и виноватых. Я снова была шестилетним ребенком, к которому взрослые приставали с нелепым вопросом: "Ты больше любишь маму или папу?". Да люблю я, люблю! И маму. И папу. И весь мир, с его птицами, зверями и гадами. Но еще я люблю кого-то, так дайте мне любить всех, ведь я хочу, чтобы вы были справедливыми как боги... а вы - обыкновенные земные люди, и ничего с вами не поделать...
Усталая и злая я вваливаюсь после работы в свою квартиру. В мое отсутствие кресло перешагнуло через диван, расположившись поближе к окну, к свету. Картине надоело висеть на одном месте. Она, не спросив ничьего мнения, переместилась в другую комнату. Сковородка нажарила невообразимых котлет, смешала в них, а заодно и переставила на другую полку все мои специи. Я тщетно пытаюсь отыскать вилки, сигареты и еще пару предметов личного пользования. Злюсь неимоверно. Не на прыгающее кресло, конечно... Звоню отцу:
-Ну, зачем ты опять все переставил. Сколько можно просить!
И пошло- поехало. Крик, обида, брошенная трубка. Все как обычно. Много-много бессчетных раз...
Я смотрю по сторонам. А ведь кресло смотрится совсем неплохо. Да и котлеты проглотила не задумываясь - голодная как черт. Села и думаю: " Ну и дура же я. "Ведь ни от одного мужчины я этого не видела и не увижу. Да, он не замечает разницы между пчелиными прозрачными и цветными бабочкиными крылышками. И не заметит он исчезновения северного сияния, но в этом ни его вина, а моя. Я всю эту ахинею придумываю и с крыльями, и с сиянием, и с королевами. Но в те пять-десять минут между монотонными гудками и его новым звонком, я столько передумываю, столько слов ему говорю, что кажется, не удержусь, разревусь в трубку, прося за все прощения и у него, и у мамы, мной когда-то и за что-то несправедливо обиженных. Но поднимаю трубку и молчу, разрываемая чувствами изнутри. Откуда во мне столько льда? Мы все рождаемся счастливыми. Добрыми и ласковыми... Холод и отчуждение приходят ни сразу и ни ко всем.
Я почти не помню своего детства. Самые ранние воспоминания, пожалуй, связаны с городом Сочи. Неописуемой красоты вечерние фонарики, разнообразных цветов и форм. Наверное, именно они заложили в моем мозгу это странное, необычное видение мира. А ведь меня могла привлечь обыкновенная песочница или брошенная кем-то игрушка. Кто знает, может быть, все сложилось иначе.
Я не помню своего первого стихотворения. Лишь короткую строчку "Я дочь врача." Я достаточно рано поняла свою цель в жизни - быть лучше всех во всем. Это была наиглупейшая концепция. Я хотела быть не просто великолепным фонариком - круглым красным, или продольным зеленым. Я должна была совместить все цвета и формы в единое целое. Умом природа меня не обделила, но все равно дала ровно столько, сколько положено женщине, не претендующей на звание Софьи Ковалевской или Марии Кюри. Поэтому математика и грамматика были для меня непостижимыми предметами. Цифры я ненавижу и по сей день. Слова хочу писать так, как мне хочется. Ну, почему, к примеру, "прости" надо писать через "о". Я вижу здесь "а" и переубедить меня в этом совершенно не возможно. Труднее чем с цифрами было с моей внешностью. Я считала себя просто абсолютной уродиной. Мне не нравилось в себе все: бесформенные волосы, длинный некрасивый нос, тонкие губы, бесцветные брови и ресницы, высокий рост, большой размер ноги, треугольные бедра, квадратные коленки, неуклюжие руки которые вечно некуда было девать...
И все-таки, я часто была Королевой. И даже когда теряла все свое войско и свиту меня не оставляла надежда. Королевой быть трудно, но даже мгновения королевского бытия стоит того чтобы тысячи раз начинать с нуля, метаясь от внутриутробного начала, через состояние шестилетнего ребенка, несущего свой непредсказуемый кокон, до состояния королевской непостижимости. Все мои рассуждения это борьба с холодом и отчуждением, борьба за восстановление памяти детства, а значит за торжество любви. Все это моя жизнь, мои разноцветные, разноформенные фонарики без которых я была бы простым, серым фонарным столбом, не излучающим света.