...Огромное ветвистое дерево неизвестной мне породы мощным стволом уходило в небо. Массивные
корни, достаточно хорошо видные на поверхности, исчезали в темно-коричневом песчанике.
Я остановилась и задумалась, как некогда Андрей Болконский у своего знаменитого дуба. Стало
ясно, что сегодня я хочу рассказать о корнях. Конечно не о дубовых - своих собственных.
Мне повезло - или может быть наоборот - являться носительницей двух разных кровей.
(Не в этом ли, кстати, кроется присущая мне амбивалентность и раздвоение личности?) Нет, я не
о наличии в моем артериовенозном древе двух разных групп (ну, скажем, первой и четвертой) ибо,
такое явление в реальной жизни вряд ли возможно. Я о таком распределении крови в организме,
которое приводит к врожденному состоянию, именуемому полукровка.
Почему, собственно, полу? Применимо к термину 'кровь' звучит как-то явно анемично. И вот я
стою, анемичная полукровка, перед своим андреболконским дубом, в попытке разобраться со
своими корнями, а заодно и с жидкостью, заполняющей мои сосуды.
- Какая же ты русская, Элла Юльевна Вайсман? - возмущаются в один голос сердобольные русские
справа.
- Какая же ты еврейка? - вопят достопочтенные евреи слева, поглядывая на мою мать -
Резникову Валентину Федоровну.
Конечно, насчет происхождения фамилии Резникова можно немного поспорить, ибо она недалеко стоит
от довольно еврейской фамилии Резник, но это всего лишь фамилия бабушкиного мужа,
а бабушка в девичестве была Савенковой.
...Однако давайте перенесемся с гуманитарных страниц ономастики (науки о происхождении фамилий)
в мое, теперь уже такое далекое социо-коммунистическое детство.
Ни для кого не секрет, что в бывшем СССР отсутствовал ряд явлений, без которых
существование человеческой формации просто трудно себе представить. Я имею в виду секс
и вероисповедание. Однако, несмотря на отсутствие первого, дети у толп атеистов все-таки
появлялись и, невзирая на отсутствие второго, видимо путем непорочного зачатия. Вот и меня
однажды обнаружил в капусте, отбившийся от стаи аист.
Своего раннего младенчества я не помню, но из рассказа мамы следует, что отца своего,
доктора Вайсмана, уехавшего сразу после моего рождения на усовершенствование в Ленинград,
я за родственника не признала.
Когда он вошел, вместе со своими друзьями в детскую, то я, измерив мужчин взглядом будущей
женщины, потянулась к высокому русому Степану, а когда оказалась на руках своего родителя,
печально разревелась.
Отца своего я до какого-то времени стыдилась: выглядел он явно не так, как большинство
обитателей шахтерского поселка городского типа Ростовской области, куда отца,
потомственного кишиневца, занесла любовь к моей матери - симпатичной блондинке Валентине.
Не помню точно, когда в мой лексикон вошло странное, не до конца понимаемое слово 'еврей'.
Помню, что произносить я его боялась, будто это было что-то неприличное, как например
слово 'презерватив', которое я, видимо в силу отсутствия секса (а с ним и средств контрацепции)
в Союзе, перестала бояться произносить только в Америке.
Люди, именуемые себя евреями, в моем детском мозгу ассоциировались с чем-то непонятным, а
значит пугающим. Я боялась темноты, привидений, а заодно и евреев, которые, как потом оказалось,
еще и пьют кровь несчастных младенцев.
Родители, мои умные, справедливые, всезнающие родители оказались не на высоте: они оставили меня
в неведении, наедине с моими сомнениями и страхами, в самой страшной темноте - темноте
отсутствия ответов на вопросы. Они не дали мне понять кто я, не научили меня ощущать собственное
я, не связали мой, пока еще тоненький стебелек с жизненным носителем - корнями. А какое же
растение без корней?
Крашеные яйца на Пасху, которые делала моя бабушка, да треугольные печения на Пурим в посылках
из Кишинева, вот все, что я вынесла из своего раннего детства. А еще ощущение
особенности, отличности от других детей.
- У тебя что маму Юлей зовут? - почему-то всегда задавали мне один и тот же вопрос дети,
узнающие, что мое отчество Юльевна. Как будто у всех отчество определялось по папе, а у
меня, неправильной, стало быть, по маме. Ну точно как у евреев - у всего мира
национальность определяется по отцу, а у них, видите ли, по матери.
Что-то было в моем отце чуждое нашей провинциальной Шолоховке (так чаще назывался
поселок Шолоховский, в котором мы жили). То ли женское имя Юля, то ли черные кудри, то ли нос
с горбинкой, переданный и мне в наследство.
Отец не посещал синагоги, (да какая там синагога, у нас и церквей-то поблизости не было) но
своего еврейства никогда не скрывал. Однако, отвечая на вопрос 'А кто вы по национальности?'
он, называя себя евреем, всегда прибавлял: 'А вот дети у меня русские'. Вряд ли эта попытка
оградить меня от возможных национально-житейских трудностей, сыграла положительную роль, Скорее,
она еще больше посеяла в моей, уже тогда ранимой и хрупкой душе неуверенность и неясность.
- Я не скажу, - агрессивно ответит учительнице на все тот же вопрос о национальной
принадлежности моя, впоследствии лучшая подруга, переехавшая в Шолоховку из Норильска.
- Еврейка! Еврейка! - крикнет мне соученица по музыкальной школе, которую я за это стукну
пустой нотной папкой по голове в белых бантах.
- Ты, в принципе, симпатичная, но вот этот нос... - скажут мне родственники, искренне желающие
мне всего самого наилучшего...
Мама, работающая школьной медсестрой, будет подтирать лезвием в журнале и исправлять в
графе 'национальность' под фамилией Вайсман 'еврейка' на 'русская'. И наконец, будет
паспорт, благодаря которому многие советские полукровки из рядов евреев перекачивали в ряды
русских...
...Меня вырастила моя русская бабушка, Мария Алексеевна, которая любила и горой стояла за
своего еврейского зятя. Именно ей я обязана тем, что не озлобилась, не ожесточилась, а
наоборот укрепила в себе любовь и сострадание к людям, терпимость и принятие чужой веры
и чужих богов, что таким необходимым оказалось впоследствии в Америке - стране, где слово
'еврей' наконец приобрело для меня правильный и единственный смысл.
Мой отец записывает имя своей русской тещи для поминальной молитвы в Синагоге.
Бог все видит, и он поймет его правильно и прольет слезы в виде весеннего дождя, как память о
чистой душе моей русской бабушки с библейским именем Мария, а так же обо всех безвременно
ушедших...
...На самой верхней полке в шкафу у бабушки были сложены вещи 'на смерть': черная юбка, белая
кофта, новое белье, нательный крестик, который она никогда не носила, и маленькая икона...
Бабушка умерла на моих руках - умерла, как умирают праведники: без боли, практически не
изменившись в лице, просто закрыв глаза. За день до смерти, она видела женщину в белом.
(Ангела?)
В Америку я привезла горсть земли с бабушкиной могилы, но мне сказали (что за глупость?)
что это плохая примета, и земля была выброшена.
Вскоре я увидела сон: бабушка стояла возле большой церковной иконы.
Я нашла русскую православную церковь в Квинсе. Когда я заказывала молебен и покупала
свечи, служительница - расторопная крупная женщина с румяным лицом, долго выясняла, почему
на мне нет креста. Я сказала, что каждый несет свой крест по-разному, но она не поняла...
Прихожан было мало: высокая красивая девушка на огромных каблуках, грузный мужчина с
нездоровым лицом, парочка милых старушек божеодуванческого вида, молодая пара новых русских
в Америке и моя мама, которая вдруг забыла, что она атеистка.
Я рассматривала здание собора - потрясающее архитектурное строение, полумрак, иконы и роспись
на стенах. Я пыталась почувствовать присутствие тех, кого больше не было с нами. Но их там не
было. И мне стало страшно от мысли, что жизнь конечна...
Я вспомнила отъезд в Америку. Мы уезжали тихо, без прощальной суеты. В пустом доме осталось
лишь несколько стульев. На одном из них мы и распили последнюю бутылку шампанского. На улице
нас ожидала машина. Мы спустились по ступенькам второго этажа на улицу и, к своему удивлению, обнаружили много народа. Наши соседи все-таки прознали про день отъезда. Это были шахтерские
жены, бабульки в платках, алкоголики, которых отец неоднократно спасал от смерти то деньгами,
то выведением из алкогольной комы, его больные, которые пришли попрощаться со своим любимым доктором...
...Мое детское неприятие отца сменилось долгими годами восхищения и любви. Все эти годы мы были
очень близки. В нас оказалось много общего, и многими чертами своего характера я обязана его
генам. Его корням. Все стало на свои места: мой отец, старый 80-летний еврей, эмигрировавший
в Америку со своей русской семьей, примеряет белый праздничный талес.
Последний раз в синагогу меня привело одно странное обстоятельство. У меня пропал отец.
Я звонила ему домой, я искала его у соседей - его нигде не было. Предположив самое худшее,
я набрала 911. Приехала бригада, но выяснилось, что взломать квартиру без согласия владельца
дома они не имеют права. Тогда друг отца, поляк из соседней квартиры перелез через балкон и
открыл дверь изнутри. Сделал он это быстро, но я чувствовала, как из меня уходит жизнь...
Квартира была пуста. И вдруг что-то подсказало мне, что отец может быть в синагоге. Я побежала
туда. Публика в основном была русская (парадоксально звучит - в синагоге русская публика),
было также несколько богатых американцев-завсегдатаев. Я сразу увидела отца - он сидел в одном
из средних рядов (синагога не ортодоксальная, мужчины и женщины сидят вместе и мне даже однажды
дали вынести тору, чего женщина, в принципе, делать не должна) Я села сзади и начала плакать.
Я вдруг увидела отца совершенно другими глазами. Я смотрела на его седой затылок с черным
пятном кипы, и перед моими глазами прошли целые поколения от Моисея до наших дней. Отец
повернулся, посмотрел на меня и... не узнал. Я могла его позвать, но мне мешали слезы.
И тогда я начала плакать обо всем, что случилось со мной в этой жизни. Слезы текли, люди
понимающе смотрели. Кто-то попытался дать мне в руки Тору. Я начали листать страницы в
непривычном мне порядке с конца...
...Мои размышления прерваны шумом и суетой ввалившейся в дом компанией старшей дочери, русской на
три четверти, соблюдающей основные еврейские праздники. Среди ее друзей католики мексиканцы, мусульмане иранцы, христиане индусы и буддисты китайцы. Нужно ли родиться в Америке, чтобы
уважать религиозную и национальную принадлежность других людей? Или это уважение заложено
изначально в виде определенного, возможно передающегося по наследству гена?...
Огромное ветвистое дерево уже известной мне породы мощным стволом уходит в небо.