Аннотация: В российской глубинке появляется иисус Христос и жизнь начинает меняться...
ИИСУС НА РУССКОЙ РАВНИНЕ
ИЛИ ИРРАЦИО
словесть
(антироман)
Христос посреди нас.
И есть и будет!
(Православное приветствие)
Просто нам завещана от Бога русская дорога...
(Игорь Растеряев)
БАНЯ
Петухи ещё не пели.
В призрачной осенней мгле видно лишь в прорехе тучи, что покрыла неба лик, узкую полоску на востоке с влажной искоркой звезды. Вот из массы этой тучи что-то плавно отделилось, приближалось, нарастало... обозначилось лицо бородатого человека, - скоро весь он отделился, всей фигурой проступая из рассветной полутьмы; он шагал враскачку, ходко, по ухабам земляным: в вязаной округлой шапке, с блеском глаз из-под бровей, - то ли в полушубке, то ли в куртке...
Он прошёл, переступая лужи, озарённые слегка, краем поля индевелого, обходя деревню Голофеево, мимо хутора Сороки, на подходе к селу Галелеево...
В старом доме за столом выпивали двое; свет уже стоял в окне, и где-то неподалёку монотонно долбили в колокол: день воскресный.
Разговор вялый.
- Ночью не спал почти, - Фёдор, младший Опушкин, икнул и выругался.
Пили каждый сам по себе, не чокаясь.
- Почечуй, почечуюшки... - зевнул перегаром Василий, Опушкин-старший, хозяин дома.
- Третий день сплю хреново, не могу...- вздохнул младший.
- Сало старое, не жуётся... надо было консерву... - ворчал старшой.
- Слышь меня, Почечуй? Хреново!..
- Чо орёшь! Бабу разбудишь, она тебе... мухой вылетишь, прям тут же! - махнул головой на выход Василий-Почечуй.
- Как-будто воет кто во мне. Глаза закрою - воет, открою - вроде не воет...
- Допиваем, и по углам, а то Фура придёт, тогда мы оба завоем, - отрезал старший.
"Фурой" называл он Фросю, свою жену.
- Назара нет и поговорить не с кем!.. - осушил стопку Фёдор.
Стукнули два раза в дверь и толкнули протяжно. Вошёл человек в зимней куртке, в армейских берцах; окинул взглядом.
- Всё пьёте, голуби, - снял шапочку. - Не признали?
- Кто ты? -Почечуй разинул рот, как-то не вязалось с реальностью...
- Ты чего? Ты откуда?! - вспугнулся младший Опушкин.
Пришедший стоял, молчал.
- Ты кто?! - крикнули вместе Опушкины человеку.
- Кто я... - сказал он тихо.
За окном всё звонили, и косил серый дождь.
С матюгами долетел женский голос: "... козлы! паразиты!.." - из второй половины дома ввалилась хозяйка.
- Чего разорались, придурки? - заглянула под стол. - Где бутылка? Ну, быстро!..
- А нету! - показал ей руки мужик её.
- Ведь, знаю, пили, - она шарила шумно вокруг, но всё безуспешно. - Где она? паразитские ваши рожи!
- Ты не нашла. Уговор!.. - напомнил ей Опушкин-старший.
- В следующий раз найду, убью! - пообещала ему.
- Не нашла, не нашла!.. - ликовал Почечуй.
Между ними был договор: не найдёт бутылку, значит, не было.
Фура разогнулась в досаде, переключилась на брата мужа:
- Что сидишь, как ужаленный в задницу?
Фёдор Опушкин не сводил взгляда с пришедшего.
И Фура уставилась на него же.
- Это что ещё за хрен с горы?..
- Сам пришёл, а кто - не знаем, - развёл руками Почечуй.
- Ты кто? - подошла к человеку, но ей не ответили. - Нет, ты глянь, стоит, как пень и язык проглотил. - Эй, дядя, кто ты?
Ну, скажи! - взмолился младший Опушкин.
Как раз затих колокол за окном.
- Я Иисус Христос, - сказал человек.
И ничто не дрогнуло, не стряслось, не упало даже; где-то за печкой ширкали мыши...
- Чего, чего? - надвинулась на него хозяйка. - Какой ещё Исус?..
- Христос, не видишь, что ль, - подначил Опушкин-старший.
- Я знаю, я знаю его! - вскочил Фёдор Опушкин, сияя от счастья. - Это же Назар! Это он!..
Человек посмотрел на него.
- И вправду Назар! А я и не признал сразу с бородой-то! Христос! во артист! - заржал Василий, его распирало от удовольствия: ему, известному хохмачу, показать мужикам эту сцену - все со смеху лягут!..
- Я и смотрю, знакомое что-то, - произнесла хозяйка тоном не обещавшим ничего хорошего.
Она в упор разглядывала пришедшего.
- Волоснёй зарос и святым прикидывается... - теперь ей было на ком отыграться за облом с бутылкой. - Исус, говоришь, а не ты ль избу свою пропил, пьянь подзаборная? Что уставился на меня, или, думаешь, явился, скосил под Исуса, так тебе все обрадуются? Тебе, может, и стол накрыть, дорогому гостю, который три года шлялся неизвестно где, и вот нате вам - подарочек, пляшите вокруг него?..
- Да он просто так зашёл! Он просто навестить, поздороваться и всё, скажи, Назар!.. - младший Опушкин пытался спасти ситуацию:
Но не спасалось, хозяйку несло безудержу.
- Ты чего припёрся сюда? По дружкам-собутыльникам стосковался своим? Тебе, может, и водочки поднести? Налить что ль стопарик, Исус Христос?
Василий аж крякнул от восхищения.
- Говорю вам, приблизилось время жатвы, - сказал человек, - покайтесь, пока не поздно.
- Ах, вот, значит, как... Решил поиздеваться? - она как будто ждала от него чего-то подобного. - Ну-ка, вон отсюда! Пошёл вон, говорю, понял меня? Давай, давай, - толкнула его в плечо.
Но пришедший не двинулся.
- Не хочешь? Ничего, сейчас захочешь, ещё как захочешь!..
Она выбежала с матюгами в соседнюю кухню, загремела там сковородками...
- Я тебе, дрянь, покаюся... я тебе так покаюся!.. Я тебя урою сейчас, святошу поганого!..
Почечуй привстал, он-то знал свою бабу; всполошился и младший; кричали наперебой:
- Прибьёт, тикай! Как пить дать, прибьёт! Пошутили, и хватит, потом увидимся, беги!..
- Назар беги, ну, пожалуйста! Ты ж её знаешь, она такая!..
Человек поднял голову и вздохнул.
Она ринулась на него точно цунами с поднятой могучей сковородой.
Раздался грохот: хозяйка запнулась о подвернувшегося не весть откуда котёнка, и упала на пол, но упала так, что сковорода, выроненная из рук, со всего маху всем своим чугунным естеством, шибанула её по темечку, и отправила в тишину.
Трое стояли, одна лежала. Котёнок благополучно скрылся под шкафом.
Василий подошёл, наклонился над грудой тела:
- Сама себя вырубила! Полный почечуй!..
- Я пришёл позвать тебя, Фёдор. Пойдёшь со мной, - сказал человек.
- Я пойду, Назар! - младший Опушкин не раздумывал ни секунды, словно давно готовился к этому. - Вещи собрать?
- Если можешь, не называй меня этим именем, - сказал человек. - Бери только необходимое.
- Куда это вы? - Василий отвлёкся от реанимации не чужого по жизни тела.
- Мне всё равно куда. А с ним я пойду, - Фёдор достал из печного закутка подсушенную пачку "Примы", сунул в карман вместе со спичечным коробком. - Назар... то есть... давай я пока Назаром буду тебя?.. Я хочу книгу взять, почитать, когда делать нечего, и в дороге тоже, - Фёдор бегал с сумкой из комнаты в комнату... - У меня их тут, знаешь, сколько не читанных, ребята принесли, подобрали на остановке: кто-то две стопки выбросил, а я как раз хотел Лукьяненко, там все "Дозоры" его...
- Евангелие есть у тебя? Возьми, - сказал человек, помогая Василию приподнять туловище хозяйки и привалить к печке.
- Есть! - кивнул удивлённо Фёдор. - Бабуля оставила перед смертью, не Ваське, а почему-то мне, даже сказала что-то, не помню уже ...
Он кинулся к тумбе у двери, внутри которой набросаны в безпорядке потёртые глянцевые журналы, рекламные буклеты, старые календари, несколько толстых и тонких книг, газетные вырезки, кухонные рецепты, счета на оплату за свет и газ, пожелтевшие квитанции, инструкции к сотовым телефонам, швейной машинке и телевизору...
Хозяйка издала стон, сначала слабый, потом покрепче, потом с протяжным забористым матюжком...
- В себя приходит, - прокомментировал Василий не без сочувствия. - Уматывайте отсюда, пока не очухалась.
- Нашёл! - Фёдор держал в руках небольшого формата Библию в потёртом кожаном переплёте.
Человек, так нежданно свалившийся невесть откуда, вышел с Фёдором в сени или в "переднюю", как её называли, надел на голову шапочку.
Фёдор зашнуровывал видавшие виды ботинки:
- Они на толстой подошве, прошитые, не хуже твоих берцов. Назар, а это далеко?
- Не очень. Я просил не называть меня так.
- А ночевать будем где?
- Заночуем здесь, в Галелееве.
- У кого?
- Старая баня стоит ещё?
- Стоит, я в ней мылся на днях.
- Ну, пошли тогда, - человек осенил себя крестным знаменем и шагнул за порог.
Человек, которого Фёдор принимал за Назара, действительно очень походил на него и лицом и размером, можно даже сказать, что будь он по настоящему тот самый Назар, то о нём, - по-крайней мере, до того момента трёхлетней давности, когда он исчез бесследно из родного села, - было бы известно следующее.
Полное имя его - то, что значилось в паспорте, выданном в две тысячи втором году, взамен советского - Назар Васильевич Янин. Уроженец уже упомянутого Галелеево.
Отца его никто не видел.
Мать, Ульяна Петровна, осиротевшая в детстве, окончив библиотечный техникум в Добринске, ближайшем районом центре, уехала на Дальний Восток к родне, там в новогоднюю ночь познакомилась с Василием, там же и замуж вышла в свои неполные двадцать. Но вернулась одна и родила сына здесь, в доме галелеевского деда по матери, где и жила в отведённой ей лучшей комнате, где и воспитывала, в одиночку, без баловства, ребёнка - по мере лет - кроху, мальца, подростка, об отце которого, даже ни полсловечка, ничегошеньки не открыла ни подружкам, ни бабам, ни бабкам, что и сподвигло всех неравнодушных галелеян, обстоятельно перетерев меж собой все мыслимые догадки, по-житейски приговорить: "как пить дать, бросил её, уж больно бабёнка мудрёна да норовиста, но, скорее всего, сама ушла". На том и закрыли тему.
Назар, учившийся не хуже среднего, перемахивая из класса в класс, как через штакетник в соседский сад, доскакал до восьмого класса сельской школы, и в тот же год остался сиротой, без матери...
Ульяну нашли на обочине дороги под одиноким вязом, - как бы присела отдохнуть, обращённая угасающим взглядом, к родному двору. "Скорая помощь" подоспела, чтобы констатировать остановку сердца у тридцатипятилетней кассирши с железнодорожной станции "Добринское", - судя по всему, устала дожидаться непредсказуемой, как снег, маршрутки, и решила идти пешком до дома, всего-то с пяток километров проторенной тропкой через рощу, потом овсяным полем, да по бережку тенистой Ворши... И не дошла. В сумке её лежали пачка вермишели и два пакетика конфет "Лимонная" и "Барбарис"
(Отчего и зачем вдруг встало и не бьётся теперь - ни о сыне, ни о хвором деде, ни о заботах в доме и по работе, ни о большом и малом, ни о себе - далеко не изношенное сердце женщины, об этом не знает никто, кроме Того, Кто имеет право запускать и останавливать человеческие сердца, прекращая биение временного ради вечного...)
Тимофей, дед Ульяны, он же прадед Назара, успел до своей кончины справиться инсультом; успел заставить ершистого неслуха правнука, обуянного одним футболом-хоккеем, закончить сельскохозяйственное училище; успел проститься за смешную цену со своей "Победой" (нужны были деньги на одёжку-обувку парню), и получить к юбилею Великой Победы новые "Жигули" седьмой модели - подарок ветерану войны по разнарядке от районной администрации, доставшийся моментально во владение любимому правнуку; успел насадить новый сад взамен почти векового прежнего; успел обновить венцы старой бани, завещав её всем, кто люб и дорог его Назару, коего успел до этого проводить и встретить из армии... хотел обнести новой оградой могилки своих детей и внучки Ульяны, да не успел, - сам же и лёг в ней, сработанной уже руками Назара, - и почил от тягости лет и нескончаемых дел под деревянным простым крестом с надписью, что в последний свой Великий пост измыслил себе, говея: "Господи, прости за всё Твоего Тимофея".
Назар, оказавшись единственным в прадедовском доме хозяином, ночами долго не мог привыкнуть к постуку ветки в оконце, к скрипу двери из комнаты в сени от летнего сквозняка, вскакивал, окликал "дедуню" и "маму", - будто бы это они где-то рядом ходят... Странно, раньше он никогда не пробуждался от этих звуков.
Работал не хуже других в агрофирме, то есть, в бывшем деревенском колхозе механиком, комбайнёром; подумывал было жениться, благо нашлось на ком, да вмешался случай, который всё раскидал, как ветер из тучи раскидывает скирду...
Был он привержен одной причуде, - ещё с малолетства по нескольку раз в году уходил на ночёвку в лес. Всегда в одиночку, и непременно в стылую сквозную осень, но и в глубокую зимнюю темь, и в летнюю лунную полночь, и в весенний призрачный сумрак не упускал он такой возможности. Вот и в тот злополучный год, - только-только отгудела весенняя вспашка, - он ушёл со спальником в лес. Старая сохлая слежавшаяся, как космы, трава не истлела ещё под зелёной новью, но почки уже раскрыли рты в истомлённом бездвижном воздухе...
Всё, словно ждало беды.
Назар устроился под хвойным пологом шатровой ели. Сухая тьма; сухое небо с колючим блеском звёзд; в объемлющей ночной тиши неясный шорох, или чуть слышный треск под чьим-то осторожным шагом... Что его влекло? Закалка воли? Заряд адреналина в кровь? Зов диких предков, или игра с неведомым? А, может, просто хорошо спалось ему?..
Проснулся от густого дыма. Лес горел. Дымилось небо от пылавших крон, и наползали снизу угарные туманы от тлеющих, сжираемых пожаром прошлогодних трав, листвы, и сухостоя... Назар бежал, оставив спальник, огонь хватал со всех сторон, бежал стремглав, и вдруг упал, споткнулся обо что-то мягкое, в котором еле разглядел в дыму мальчишку, лежавшего ничком: лицо обожжено, в разводах сажи - не узнать, схватил в охапку, и побежал, насколько было сил, и ноги кое-как, но всё же вынесли его из пламенного ада на сухую пашню. К ним уже спешили люди, а он не мог, не получалось отдышаться, не понимал, о чём кричат ему, лёгкие рвались от кашля...
Пожар отполыхал. Сгорело несколько сараев на краю села и новый трактор. А мальчишка оказался Сашкой, любимым братом девушки Назара; его спасали в добринской больнице, но он, не приходя в сознание, скончался,
Родня невесты настояла на расследовании, и назвала Назара виновным в смерти паренька. О свадьбе уже никто не заикался.
Следователь Олег Годун с выбритым до лоска одутловатым лицом всё время морщился, выслушивая галелеевских жителей. Почему-то допрашивать начал с семьи погибшего и застрял у них допоздна, но от еды и чая, как и от более крепких напитков, отказался - не человек, а волнолом, а главное, так ничего и не записал в свой тощий блокнотик. Назара вызвали последним на третий день. Годун смотрел на него, не мигая, как танк на легковушку; задавал законные вопросы: зачем ночевать одному в лесу? где конкретно лежал и спал? что видел и слышал ночью? отчего произошёл пожар?.. а также о Сашке: почему мальчишка невзлюбил Назара и не хотел его женитьбы на сестре? почему не оказана своевременная помощь задохнувшемуся подростку?..
В результате расследования было установлено, что Сашка, со слов приятелей, прокрался за Назаром в лес, чтобы напугать его и посмеяться, но, видимо, заблудился. К тому же в штанах у него найдена зажигалка, в чём не было сюрприза - ведь, он курил в отличие от Назара, мог и лес поджечь случайно или не случайно. "Ему подкинули в карман!" - кричала в слепом отчаянье родня, кивая на ещё недавно обласканного ими жениха своей же дочери, убитого такою ложью. В общем, как ни надеялась родня мальчишки, из этого несчастья так и не вышло криминала, - следователь Годун, хоть и страдал желудком и тяжёлым взглядом на окружающее, однако, был служака с принципами.
Откуда ж, из какого семени созрела эта смерть так скоро и неотвратимо?
И выяснилось (в том заслуга памяти людской на всё приметливой), что на Крещение, после молебна, когда морозной ночью окунались всем селом в речную прорубь, единственный, кто заартачился тогда из ребятни, был Сашка. Струсил парень, - с кем ни бывает, с кем ни случалась вдруг необъяснимая боязнь и робость? Но многие заметили, с какой не детской злостью смотрел он, как, раздетый до трусов Назар, и старикам и детям помогал сходить в святую воду и выбираться на обледеневшие мостки, подбадривая всех, шутя с робевшей малышнёй и с Сашкой тоже, а после всех и сам трикратно погрузился бурно с головой. И пар стоял над ним, как жар, и все смеялись, что ему теперь и баня не нужна...
Да, шестиклассник Сашка невзлюбил Назара с тех пор, как тот серьёзно начал женихаться, уединялся с Сашкиной сестрой на лавочке под облаком черёмухи душистым, возил сестру в Москву на праздничные дни, на всякие футболы и гулянья... За день до пожара Сашка сам признался дружку Артёмке, что ненавидит "всем нутром" Назара. "За что?" - не понимал Артёмка. "За всё! - звучал ответ, - пускай заснёт в лесу, уж я ему устрою! Умрёт от страха или заикой станет! И рассмеялся злобно, не по-детски... "А сестра твоя что скажет?" - спрашивал дружок. "Они вчера поссорились на эту тему, она просила не ходить, ей стыдно за него, так нет же, всё равно пойдёт! Я же говорю, он леший, леший!.. Не быть их свадьбе! Ненавижу!.."
А смерть уже склонилась над его затылком стриженным.
Назару (как сам он рассказал об этом) в те дни после пожара снилось, что ни ночь, одно и то же: вот он бежит, спасаясь от огня, держа в руках не Сашку, а свою невесту, и падает не то в овраг, не то в большую яму, но рук не расцепляет, прижав к груди, - к испугу своему, - уже не тело своей возлюбленной, но гладкий, словно лёд, булыжник...
И вышло, что в одной могиле с Сашкой похоронили и мечты свадьбе. От самой невесты, уже бывшей, Назар услышал меж её рыданий, что если б не его лесные идиотские ночёвки, то Сашка не погиб её, что всему виной его, Назара, дурь, что ни за что на свете она не выйдет за того, кто стал причиной смерти брата!..
Но, видно, правду говорят, что за бедою иногда идёт беда другая. Одним из совладельцев агрофирмы, где вкалывал Назар, был отец невесты, от него-то, от своего несостоявшегося тестя, и подоспел удар, окончательно разметавший последние остатки прежней жизни. Назару предъявили обвинение в нанесении материального ущерба в виде сгоревшей дорогостоящей японской техники, а, по-простому, трактора, стоявшего недалеко от лесополосы: Назар намеревался спозаранку вскопать (что делал всякий год), "старой ведьме" Ниловне её земельку под огород, чем грубо нарушал установленный руководством предприятия категорический запрет на использование фирменной техники в личных целях..
Был суд, и присудили штраф, покрыть который не представлялось чем. Пришлось продать и дом с участком, и машину, и как бы увидеть себя со стороны: навроде чурбана-обрубка: без денег, без работы, без жилья. С неделю обретался он в старой бане, - там пили рьяно с преданным в доску Федькой Опушкиным по прозвищу Казак, и он же Фэд, с его братаном Почечуем, с приятелями мужиками скорыми всегда на сопереживание, тем более под нужную закуску...
Вот так живём не знаем, зачем случаются пожары с нами. А Сашка всё ж добился своего - расстроил свадьбу собственной ценою.
Односельчане думали-гадали, что за судьба такая у Назара; всё шло, как надо у него, и на тебе! - качали головами и терялись перед этой тайной...
И вот, однажды, кристально свежим предрассветным утром, он вышел с сумкой на плече, спустился по знакомой стёжке к речке, и побежал, срезая путь, шоссе, и след его простыл в россе.
С тех пор ни весточки о нём.
Прошло чуть более трёх лет, и появляется, откуда неизвестно человек, своей наружностью, фигурой напоминающий ушедшего когда-то в никуда галелеевского горе-жениха, к тому же, что-то знающий о данной местности и о селе, и о ком-то из живущих здесь. Но стоит ли и говорить о том, что внешность бывает, как известно, обманчива и переменчива, и мы порою видим то, во что нам мнится верить...
Итак, этот человек, то есть, Иисус, позвавший с собою Фёдора, обосновался с ним, за неимением иного крова, в старой бане, - на сколько дней, а, может, на ночь, неизвестно.
Банька приветила их своим настоянным за много лет лукошным подкопчённым духом. Фёдор весело и сноровисто запалил дрова в печке. Вскоре оба сидели уже без верхней одежды, точнее сказать, сидел только один из них, привалившись спиной в углу предбанника за столом, в то время как младший Опушкин, то подсаживался рядом, то вновь подхватывался и выбегал наружу за дровами, то возился у печки, то что-то сметал на полу стёртым коротким веником, и при этом без умолку говорил о всякой чепухе, будто тщился заговорить болтовнёй что-то такое, от чего, как ни крути, а не получится уйти...
- Дрова фиговые, почти всё осина да ёлка. Просил у Ганса, - Фёдор обернулся к сидящему за столом, - ну, у Лёхи Гардарикова, привези берёзовых, чтобы жар держался. Привёз, гад, осину с ёлкой, да ещё сырых, дуба совсем чуть-чуть, вот и коптят, мучайся тут... Ну, хоть задаром, и то хлеб. Ничего, сейчас разгорятся нормально будет... У Ганса на днях гулянка была, пол села гуляло, Ваньку его в армию провожали. Я говорю, Вань, где служить-то хочешь? Он говорит, мне бы куда подальше, охота мир посмотреть. Я говорю, а если в Сирию загремишь, к головорезам этим? А он мне, - туда, говорит, самых лучших берут, а я салага ещё, пока научусь, там, поди, всё закончится. Хороший пацан. Понятно, в танковые возьмут, отец на тракторе натаскал, туда ему самое оно. Я бы тоже не отказался повоевать за правое, как говорится, а что? "калаш" я с армии знаю, если надо и другой освою, уж лучше порох нюхать, чем эту житуху нашу. Скажешь, чего ж не пошёл? Веришь, я уже собрался уйти, думал завтра или на край послезавтра, а тут ты свалился...
Фёдор подошёл к Иисусу, присел было, но снова поднялся и стал напротив.
- Ты скажи мне... Ну, просто я должен об этом спросить! Ты не думай, я сказал, что пойду с тобой, и я пойду, просто мне нужно знать... я не смогу без этого...
- Спрашивай.
- Скажи, Наз.. то есть... Ты сказал, что ты - это Христос. Я не знаю, как с этим, честно не знаю... Мы тут вдвоём, никого больше нет, я должен понять для себя, ты тогда нарочно это сказал, как бы для всех, как бы для чего-то, со смыслом, или и для меня тоже? Просто я знаю себя, я не смогу без этого, без правды между нами... Ты действительно он?
- Я Иисус Христос.
- Значит, всё же так, - Фёдор сел и провёл ладонью по голове. - Значит, я должен это принять, я должен это принять... - повторил он с усилием.
Он повернулся и посмотрел в упор на Иисуса.
- Хорошо, я не буду просить доказательств, я пойду за тобой, как обещал, но я хочу, чтоб ты знал, я сам, именно сам должен поверить в это, железобетонно, до конца поверить, увидеть это, убедиться, что ты - Иисус. Я буду читать Евангелие, я кое-что помню оттуда, но теперь уж я буду каждое слово, каждую буковку!..
Фёдор улыбнулся и, продолжая улыбаться, подошёл к печке, кинул в топку пару крупных поленьев.
- А есть мы что-нибудь будем?
- У меня еды нет. Вот деньги...
Фёдор глянул на протянутую ему тысячную купюру.
- Ага. Ладно, схожу, здесь недалеко. Чего купить-то? Колбаски, консерв каких-нибудь, кваску или...
- Всё равно. Что сам выберешь.
- Чай тут есть, там на полке. Сахар тоже там, - Фёдор взял деньги, надел свою куртку. - Может, помыться тебе с дороги-то? Парилка готова...
Но ему не ответили.
- Ладно, - он помялся у двери, - пойду. Если захочешь, полотенце на верхнем крючке, полосатое. Вода в бочке, там хватит... Ковшик, веник, мыло, тазик, в общем, разберёшься, что где...
И вышел из бани.
Вернулся через полчаса, неся в одной руке чёрный пакет с едой, другой - помахивая на ходу сигаретой. Напоследок затянулся и, стрельнув окурком в крапиву, вошёл в предбанник.
В предбаннике никого не было, лежала в углу на лавке сложенная одежда.
- Пошёл, значит, - сказал, прислушиваясь. - Наш человек.
Банька благодарно млела прогревая свои старые косточки, обволакивала духовитым теплом и уютом...
Фёдор накрывал на столе "поляну". Нарезал колбасы и хлеба, открыл консервы, достал пластиковый жбанчик с квасом. В завершение, не без заминки, поставил в середину бутылку водки.
- На всякий случай, мало ли... - оправдался перед собой.
Он ещё дважды выходил курить на крыльцо. Стоял, поглядывая по сторонам, щурясь от ветра... Село по воскресному копошилось у магазинов, у гаражей, пинало мяч на площадке; сновали по проулкам и бездорожью машины, собаки... Показался жиденький ручеёк идущих из церкви односельчан. Фёдор глянул на них, и тихонько присвистнул, словно какая-то мысль промелькнула в нём.
- Надо будет спросить его, - сказал себе.
В том, что он обязательно спросит, не могло быть сомнений: с юных лет он так и не расстался с привычкой спрашивать в лоб о том, что засело в его голове, невзирая при этом на лица, время и место. Но прозвище своё "Казак" он получил не поэтому, а вследствие воспитательного процесса родимой бабки Федулы, которая, до третьего класса, порола своего любимого внука ремнём и даже прилюдно, но с непременной присказкой: "терпи, казак, атаманом будешь!" Атаманом он не вышел и в заводилах никогда не ходил, зато был надёжным и верным товарищем, и в решительную минуту за спиною других не прятался. Что-то и впрямь было в нём от казацкой упёртой отваги.
Главным увлечением его, притом, с дошкольного возраста, являлись книги; покойный отец агроном, сам запоем поглощавший фантастику и детективы, читал ему вслух у детской кроватки, что срабатывало безотказно: ребёнок быстро стихал и засыпал под рассказы о комиссаре Мегре, героях Артура Кларка или братьев Стругацких...
Фёдор стоял, попыхивая сигаретным дымком, явно испытывая нарастающее нетерпение... А человек, который позвал его, парился в бане, человек, за которым пошёл он не рассуждая, пошёл, надо думать, потому что похож на того, кто однажды ушёл и пропал с концами в том маятном дымном мае, кто был когда-то для Фёдора едва ли не главным поводом жить на земле, на которой его родили, впрочем, не спрашивая.
Едва докурив, Фёдор нашёл в предбаннике свою сумку, быстро нашарил в ней книжку в кожаном переплёте, наследство от бабки Федулы. Из парилки доносились долгий плеск падающей воды и восторженные басы блаженства... Торопясь, Фёдор открыл наугад Евангелие, и застыл, хватая глазами слова заветные: "Оттуда вышел Он и пришёл в Свое отечество; за ним следовали ученики Его. Когда наступила суббота, Он начал учить в синагоге; и многие слышавшие с изумлением говорили: откуда у Него это? Что за премудрость дана Ему, и как такие чудеса совершаются руками Его? Не плотник ли Он, сын Марии, брат Иакова, Иосии, Иуды и Симона? Не здесь ли, между нами Его сестры? И соблазнялись о Нем. Иисус же сказал им: не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и у сродников и в доме своем"...
Открылась, с протяжным шорохом по полу верь из парилки. Фёдор захлопнул книгу. Перехватив взгляд вошедшего, опоясанного полотенцем, выдал себя голосом пойманного с поличным:
- Я тут читал...
- Понятно.
- С лёгким паром! - спохватился Фёдор.
- Спасибо.
- Ну, что? Небось, отвёл душу-то?
- Божественно!..
Человек с распаренным красным телом уселся на лавку, посмотрел с интересом на накрытую перед ним "поляну".
- Молодец, квасу купил.
Лицо его исходило влажной истомой, блестели глаза и волосы...
- Выпей холодненького, - Фёдор налил ему полную кружку, и смотрел, как он взял и пил из неё.
- Хорошо?
- В самый раз.
- Вот теперь точно знаю, что ты не Назар. У него приговорка была - "ато". Спросишь его, будешь это? или слышал про это? Он скажет, "ато!" Он меня этим "ато" до белого каления доводил, что ни скажешь, он на всё - ато и ато. А ты ни разу этого "ато" не сказал.
Фёдор незаметно убрал Евангелие со стола.
- Голодный, поди? Конечно, голодный, - сказал, не дожидаясь ответа. - Сейчас перекусим, как водится, я тут принёс, приготовил, кое-что на свой вкус... Ты извини, если я чего не то принёс, ты ж не говорил конкретно...
- Всё, что надо.
- Ну, добро. Я только выйду, курну на минутку, я быстро. Ничего? - Фёдор поднялся, пряча под курткой книгу.
- Ничего. Мне тоже охолонуть немного надо.
Фёдор на крыльце лихорадочно перебирал страницы Евангелия, вчитываясь в какие-то строчки, и снова листал с натянутой полуулыбкой. Наконец, наткнулся на какое-то место...
- "Итак, бодрствуйте, - шевелил он губами, - потому что не знаете, в который час Господь ваш придет. Но это вы знаете, что если бы ведал хозяин дома, в какую стражу придет вор, то бодрствовал бы и не дал подкопать дома своего. Потому и вы будьте готовы, ибо, в который час не думаете, придет Сын Человеческий"...
Перечитал ещё раз. Сунул книгу под куртку и вернулся в баню.
- Ты извини, но один вопрос всё-таки надо выяснить, - едва войдя и закрыв за собою дверь, сказал Фёдор. - Если ты не Назар, а я и сам уже это понял, тогда спрашивается, как мне тебя называть? Иисус Христос? Или просто Иисус? Типа, "здравствуй, Иисус!" Извини, но я пока к этому не готов, может, когда-нибудь и буду готов, но не сейчас. Как быть-то? Ну, не "Учитель" же, это как-то... ну, не натурально, притворяться надо. Может, подскажешь?
- Ты уже решил, как хочешь называть меня, не так ли?
Фёдор несколько опешил.
- Я тут подумал... - он подошёл к столу и присел у своей сумки. - Если ты не против, можно я буду называть тебя "Спас"? Мне почему-то удобней, что ли... Спас вроде как Стас, и в то же время - Спаситель, ведь, Иисус Христос, он Спаситель, правда?
- Хорошо. Давай поедим.
Иисус сидел уже одетым, в штанах и рубахе; правой рукой он благословил еду, и они занялись трапезой. Какое-то время ели молча. Фёдор осторожно налил в кружки водку, немножко, на средний глоточек. Выпили также молча.
Видимо, было обоим усладно, тепло в этот миг...
- Хорошо сидим! - вылетело у Фёдора. - Я давно так не ел с охоткой...
Иисус улыбнулся.
- Так говорят на Руси.
- А можно ещё спросить? - придвинулся Фёдор. - Скажи, почему ты именно сюда пришёл? И почему позвал меня, не другого?
- У села какое название? - спросил, жуя, Иисус.
- Галелеево, - жуя, отвечал ему Фёдор. - А-а, понятно, Галилея... он же из Галилеи был, то есть, ты... А меня позвал почему?
- Всему своё время, Фёдор.
С улицы послышались голоса, топот тяжёлых ног по ступеням крыльца, кто-то дёрнул за ручку двери, и в предбанник ввалилась мужская компания.
- Я ж говорил, они здесь! - гаркнул Василий Опушкин, он же Почечуй, и заржал удовлетворённо.
Компания расселась по-свойски за стол; уже успели окинуть дары стола; руки потянулись за хлебом и колбасой... Фёдор подвинулся, оказавшись по левую руку Иисуса.
Их было четверо. Кроме Почечуя, рыжий, как медь, Коробок, он же Егор Кораблёв; долговязый Ганс, он же Алексей Гардариков; вечно хмурый Шибай, он же Дмитрий Шибаев . Все с агрофирмы - колхоза бывшего: кто скотник, кто тракторист, кто сантехник. И все, как один, уставились на Иисуса.
- Мы, значит, с Федькой тихохонько так закусываем... воскресенье, благодать, петушки поют... - изображал Почечуй, - вдруг, вижу, входит, и говорит: "Я Иисус Христос!" У меня аж в горле глоток застыл. Ну, думаю, допрыгался я, пришли! сейчас возьмут за хряпку и почечуй! И главное, волосы, борода, глядит, как с иконы! Федька тот вообще к стенке прилип! Тут влетает Фура моя: "где пузырь спрятали?!", я в себя и пришёл мгновенно. Да, только примечаю, а за бородой-то знакомое что-то... Назар, едрёна втулка!..
- Бутылку-то нашла? - вставил Шибай.
- Не! я ж её в штаны сунул! Всё обыскала, а за это место не стала, боится!.. - зашёлся Почечуй.
- Где пропадал, Назар? - весело спросил Коробок. - И не признать тебя сразу...
- Вспоминали тебя, - сказал Ганс.
- У нас ферма горела, телят на руках выносили, как ты Сашку тогда из леса, помнишь? - пояснил Коробок.
Шибай пнул его локтем:
- Чо несёшь, не за то вспоминали.
- Тут как-то наши на Чёрную Гриву за грибами ходили, - рассказывал Ганс, - палатку нашли одноместную, а в ней - никого. Обшарили всё вокруг, думали, ты...
- А штой-то мы в сухую сидим? - вскинулся Почечуй. - Ну-ка, где там стакашки-рюмашки...