Аннотация: О святителе Тобольском Филофее времён Петра Великого...
МАКСИМ ЯКОВЛЕВ
СЛОВО
О СВЯТИТЕЛЕ
ФИЛОФЕЕ,
КОТОРЫЙ
СИБИРЬ КРЕСТИЛ
ПУТИ ГОСПОДНИ
Метельной декабрьской ночью 1701 года, у стен Киево-Печерской Лавры, на западном въезде, появился всадник: черный заснеженный плащ с треуголкой едва различался в колючей тьме на фоне тяжёлых кованых врат.
В нише стены под иконой преподобных Антония и Феодосия мирно мигал язычок лампадки.
Тихо в святой обители, редкий вздох, шёпоток молитвы, да певучая трель сверчка...
Тишина разлетелась в одно мгновение. Грохот в дубовые створы ворот подкинул от сна монашка вратарника: вскочил, уронил со стола недопитый ковш...
Кто стучит? Кого принесло в такую глухую пору? Шляхта нагрянула? или казак разгульный? Непонятное злое время...
- Государева служба! - гремел человек за воротами. - Отворяй, просвирные души!..
Через минуту в келью игумена постучали. На пороге стоял монашек вратарник, показывая куда-то за спину:
- Вестовой от государя!.. К владыке нашему...
Не зная, что думать, игумен вышел в сени к фельдъегерю. Объяснил, что митрополит пятый день как в Батурине, и в Лавре обещался быть не раньше Сочельника.
- Велено доставить лично персоне, - заявил нарушитель спокойствия.
В тот же час царский курьер выехал по указанной игуменом ближайшей дороге.
Переполох покатился в Батурин...
В Батурине, в жарко натопленной трапезной Киевский митрополит Варлаам принял от фельдъегеря синий пакет. Встревоженный, сломал печати и, разогнул гербовый лист. Сразу узнал размашистый нетерпеливый бег царского почерка...Почему встревоженный объяснится чуть позже, а пока он читал государев именной рескрипт, почти дословно повторявший предыдущую царскую грамоту от 18 июня 1700 года, в которой поручалось "поискать из архимандритов и игуменов или других иноков доброго и учёного, благонепорочного жития, которому бы в Тобольску быть митрополитом, и мог бы Божией милостью исподволь в Китае и в Сибири в слепоте идолослужения и других невежествах закоснелых человек приводить в познание и служение и поклонение истинного живого Бога"... Тогда выбор митрополита, едва ли не тот час, пал на архимандрита Димитрия, уже известного в ту пору жизнеописателя святых отцов, его знаменитые Четьи-Минеи читались и распространялись по всей Руси.
В 1684 году Варлаам Ясинский, будучи архимандритом Киево-Печерской Лавры, предложил тридцатитрёхлетнему игумену и проповеднику Батуринского Крупницкого монастыря, Димитрию, взять на себя этот огромный труд: собрать и составить заново все дотоле известные "Жития святых", по другому названию "Четьи-Минеи" - жизнеописания святых по месяцам года.
Казалось бы, Димитрий, как никто другой, подходил для намеченного Петром миссионерского дела. В начале 1701 года он был посвящён в Москве в митрополита Тобольского и Сибирского... И вот, опять поступает запрос государя прислать годного кандидата на посвящение в тот же чин и на ту же Сибирскую митрополию. Что-то случилось...
Государь заканчивал письмо словами о том, что посвящённый Димитрий по расстройству телесного здравия своего оставлен ради проповеди слова Божьего и писательских трудов в Москве.
Варлаам отложил письмо. Слышно было как ветер стегал метелью по окнам...
Чьи имена перебирал он в эти минуты? На ком-то теперь остановит свой выбор?
Митрополит устало прикрыл глаза, понимал, времени ему отпущено крайне мало; государь торопится. И ошибиться нельзя. Предстояло назвать государю достойнейшего...
Но кто он?
На зимней дороге ветер, ветер злой, ледяной, жалит, пронизывает до костей. Тусклым пустынным утром на заметённом просёлке можно было увидеть чернеца верхового, выехавшего из Батурина с грамотой от Киевского митрополита. Путь его лежал сквозь сумрачные заснеженные леса в сторону древнего Брянска.
На исходе третьего дня митрополичий вестник, гонимый, то ли свистом разбойным, то ли царскою волей, появился перед надвратной башней Брянского Свенского монастыря.
Грамота предназначалась наместнику монастыря, архимандриту Филофею Лещинскому, исполнявшему, вместе с тем, и обязанности эконома Киево-Печерской Лавры. Сообщалось о настоятельной просьбе прибыть в Лавру не позднее 11-го числа. Больше ни слова. Филофей ещё раз пробежал глазами скупые строчки. Велел позвать к нему келаря, сказал ему, чтобы остаток старого воска из нижней клети свезли весь на двор купца Кривошеина, да взяли бы у него две подводы на вывозку леса, и послали бы в Данилову пустошь. Спустился к амбарам, где разбирали ветхий просевший под снегом навес. Зашёл в ризницу...
Чем всё-таки вызвана такая срочность приезда в Лавру? Тем более, что он сам намеревался вскоре быть там за неделю до Рождества и владыка... не мог он не знать об этом.
Лавра встретила его мягкой оттепельной погодкой; капало со всех карнизов и крыш. Над куполами, с лающим гарканьем, носилась стая ворон, будто раскиданная чьей-то невидимою рукой...
Варлаам встретил Брянского архимандрита в архиерейских покоях. Улыбнулся, чуть дольше обычного глядя ему в глаза. Спросил о здоровье, о монастырских делах. Взял со стола письмо государя и протянул Филофею.
- Как вы, должно быть, догадываетесь, отче, сия кандидатура, испрашиваемая государем, на столь высокое служение относится именно к вам, - произнёс Варлаам, дождавшись, когда прочитанное письмо было возвращено ему архимандритом.
- Страшится слух, владыка, - сказал Филофей. - С того дня, как пришёл я под эти стены, с тех пор не искал ничего, кроме одной монашеской кельи. Но братия избирает меня экономом Лавры, на должность столь хлопотную, где без числа искушений. Едва я, грешный, как-то сладил с этим, как вы, владыка, ставите меня наместником Брянского монастыря, на восстановление и строительство той обители. Как могу исполняю послушания ваши в надежде провести остаток дней - лета мои уж сединой побиты - в любимой Лавре, у святых гробов Печерских. Иного не жаждет душа...
- Знаю, - ответил митрополит, - и должен сказать, весьма доволен вами. Хозяйство Лавры приведено в порядок, и в Брянском дела налаживаются... Потому и называю вас, дорогой, государю. И не хочу скрывать, мне будет трудно расставаться. Не отдал бы, не будь на то важнейшая причина... Всё лучшее - для государя и России. А выбирают тех, кому под силу.
Филофей молчал.
- Благословляю и поздравляю, брат... - митрополит обнял его. - Что касаемо молитвенного покоя, моя душа того же жаждет... да, видно, не велит Бог. А всё же думка есть, что не минует нас милость Отца Небесного, что даст Господь закончить наши дни в мирной тишине молитвы...
- Уж больно край неведомый, владыка.
Но Варлаам откликнулся почти восторженно:
- Сибирь! Подумать только, вся Сибирь пред вами! Ждёт слова Божьего ... В неверстве одичала под игом идолов и тёмных суеверий... Не я, служитель грешный, но Бог избрал вас.
- Помолитесь обо мне, владыка.
- Молюсь и буду помнить. А теперь в Москву, там государь вам всё расскажет в подробностях...
К Москве подъезжали в пёстрой гуще сотен больших и малых возков и саней; стекались в столицу с уездов и волостей, всяк по своим делам.
Москва уж больше не походила на место стрелецких казней, зато при всех московских воротах и въездах стояли посты из трёх целовальников под начальством бурмистров, во исполнение указа Петра: с каждого идущего или едущего, одетого в русское платье, брали пени. Пеший платил по 13 алтын и 4 деньги; конный - по 2 рубля. Налог не брался с пашенных крестьян и лиц духовного звания. А в скором времени царь установит годовой налог на бороду: с простых людей - 30 рублей; с посадских, торговых и служащих - 60 рублей; с богатых торговцев по 100 рублей. За исключением, опять же, духовных лиц и крестьян.
В архиерейской палате Высоко-Петровского монастыря ожидало Филофея радостное целование Стефана Яворского, Рязанского митрополита. Они знали друг друга ещё по годам учёбы в Киево-Могилёвской коллегии. Ныне Стефан всё равно, что первосвященник: волей Петра утверждён Экзархом святейшего патриаршего престола блюстителем и администратором, чего совершенно не искал и не добивался, как не хотел и архиерейского посвящения. Писал царю в своей последней надежде: "изощрённый завистью язык многие досады и поклёпы на меня говорил: иные рекли, будто я купил себе архиерейство за 3000 червонных золотых; иные именовали меня еретиком... Не дано мне сроку, чтоб я мог приготовиться на такую высокую архиерейства степень очищением совести своея и чтением книг богодухновенных..."
Земляки малороссы засиделись за беседами и воспоминаниями чуть не до самой полуночи. Но с первыми московскими петухами оба были уже на ногах, готовясь к отъезду в Преображенское - на представление государю.
Село Преображенское, получившее своё название от древней первоначальной шатровой церкви, стояло широко и ухватисто по левому дубравному берегу Яузы. Едва ли не половину строений его занимали царские службы, вместе с хозяйством, наводящего ужас, Преображенского Приказа. Двухэтажный дворец Петра с большими высокими окнами, на голландский манер, находился в конце липовой, похожей на выстроенных во фрунтпреображенцев, аллее. Два фонарных столба перед тщательно выметенным крыльцом, да чья-то стоящая у ступеней зимняя карета с витиеватым вензелем на вишнёвой дверце... Всё остальное пространство с постройками и службами Приказа, с казармами, конюшенными дворами и прочим, ещё только угадывалось в утренних сумерках.
Филофей, пройдя за Стефаном несколько комнат в сопровождении офицеров преображенцев, уже подходил к дверям петровского кабинета...
Вот он, триумф царской воли, сказано - сделано: на порог к государю ступала нога человека, присланного к нему в кандидаты на Сибирское святительское служение. И всё же, никто не взялся бы предсказать, чем закончится для Брянского архимандрита предстоящая аудиенция.
С улицы отчётливо раздался удар церковного колокола... Разбуженный воздух, погудев низкой медью, снова затянулся тревожным морозным безмолвием. Снова тишина, в которую всё ещё трудно было поверить, ибо много, слишком много потрясений пережито за последние годы, чтобы можно было поверить в эту, наступившую, почти невероятную тишину...
Так, летом 1698 года, во время своего первого "ученического" путешествия в Европу, будучи в Вене, Пётр получает известие о новом стрелецком бунте. 19 июля он немедленно покидает дворец австрийского императора, и возвращается в Россию, в Москву. Разразились стрелецкие казни... Всем велено резать бороды и переодеться в европейское платье. Именно с этого начинаются его реформы. Патриарх Адриан, предавший анафеме брадобритиё, явился с иконою Богородицы просить о помиловании, но изгнан прочь от лица царского гнева: "Скорей уходи и поставь икону на место! Знай, что я не меньше твоего чту Бога и Его Пречистую Матерь, но мой долг и истинное благочестие обязывают меня заботиться о народе и карать злодеяния, ведущие к общей погибели. И думаю, что для Бога нет более приятной жертвы, как кровь беззаконников!" Отныне, казнить или миловать, будет решать только он - царь Пётр. Он носитель сокровенного высшего права и дозволения, недоступного прочим смертным. Он - перст Божий! Жена, Евдокия, 23 сентября отправлена в Суздальский монастырь, - как нелюбимая и ненавистница иноземцев. Пётр - вседержитель.. В Воронеже осматривает новопостроенные корабли первого русского флота. Казни продолжаются. В Москве изучает карту Сибири, исполненную на лощёной бязи размером 4х6 аршин, представленную тобольским дворянином Семёном Ремезовым. Даёт ему новое задание по картографии сибирских городов, а также по внедрению "каменного городского строения". Тогда же, привезён в Преображенский Приказ и брошен под пытки "за слова" против казней, курения и брадобрития Тобольский митрополит Игнатий. С 30 января 1699 года вводятся новые формы государственного управления: бурмистерская палата, ратуши и так далее. В феврале - последняя массовая казнь стрельцов. 2 марта умирает Лефорт и Пётр бьётся в рыданиях над гробом своего любимца. 10 марта учреждает высший российский орден Андрея Первозванного и награждает им графа Головина - за государственные заслуги и строительство флота. Снова едет в Воронеж, спускается с эскадрой до Керченского пролива, сопровождая своего посланника, думного дьяка Емельяна Украинцева, плывущего в Константинополь: добиваться мира с Турцией на выгодных для России условиях. Всё лето Москва гудит от его попоек. На ассамблеях и прочих гуляниях открыто появляется с любовницей Анной Монс. Встречается с польским королём Августом II и заключает тайный договор против Швеции. В декабре 1699 года - как гром среди неба - объявлено: летоисчисление вести не от сотворения мира, а от Рождества Христова, а начало нового года - с 1 января 1700 года. Всю рождественскую седмицу гуляли-плясали под сосновыми и еловыми ветками, катались с гор и голосили под залпы пушек и фейерверки... Народ роптал: "это мироед, а не царь! Весь мир перевёл, переводит добрые головы, а на его кутилку и перевода нет!" За любое такое слово бросали в Преображенский Приказ, подвергая страшным бесчеловечным мукам. С февраля будет введён запрет на продажу остроконечных ножей. А вскоре последует и указ о введении медных денег: полушек и полуполушек. Приказано искать повсеместно металлическую руду. В виду смерти от пыток Тобольского митрополита осталась вдовствующей Сибирская епархия. Отдаётся приказ о подыскании в Малороссии подходящей на вакантное место кандидатуры. 15 июля велено бить кнутом и ссылать на каторжные работы в Азов всех злостных неплательщиков и должников. Полным ходом идёт подготовка к войне со Швецией: приказано хватать всех праздношатающихся и определять в солдаты. Срочно организуется провиантская служба для снабжения войск припасами. Пойман книгописец Григорий Талицкий за то, что доказывал, будто Пётр - антихрист; с ним же брошен под пытки митрополит Тамбовский Игнатий, князь Хованский и прочие: кто сослан, кто колесован, кто умучен или казнён. В Москве открыта школа: математическая и навигаторская. 18 августа 1700 года заключён на выгодных для России условиях мирный договор с Турцией. И тут же объявлена война королевству Швеции. Пётр рвётся к Балтийскому морю. Начинается неумелая продолжительная осада Нарвы. 16 октября умирает Патриарх Адриан. В ноябре шведский король Карл XII атакует слишком растянутый вражеский лагерь над Нарвой, используя бьющий русским в лицо снежный шквал, обращает их панику в бегство, и не считая более Россию за достойного противника, поворачивает войска на перепуганную Польшу. Потери огромные: вся артиллерия вместе со штабом достались шведам. Спасаясь бегством, на пути к Новгороду, погибло от голода и мороза 6000 русских солдат, в большинстве новобранцев. Но Пётр только выругался. Приказано повысить уровень подготовки и обучения новобранцев, жестоко наказывать за любое неповиновение и волокиту, вешать взяточников и расхитителей. На стройку пограничных укреплений брошено всё местное население, включая женщин, священников и монахов. Приказано снимать колокола и переплавлять на пушки. Лишён сана Нижегородский митрополит Исаия: потворствовал у себя раскольникам и говорил, что ужасы шведской войны - суть Божий гнев на заведение новых порядков. Петр решает: патриархов пока не избирать, но быть Экзарху патриаршего престола. 16 декабря 1700 года уничтожен Патриарший Приказ. Дом патриарха и все архиерейские и монастырские дела отданы боярину Ивану Мусину-Пушкину, в его Монастырский Приказ. Начинается подробная перепись всех монастырей и монастырских вотчин; почти все доходы изымаются в пользу казны. Всем монашествующим предписано быть при своих монастырях неисходно, дабы прекратить шатания по обителям и неподобающее поведение. В марте следует посвящение архимандрита Димитрия в митрополита Тобольского. Идёт повсеместное сокращение монастырей. И было объявление нового рекрутского набора - небывалого по размаху. Был оставлен в Москве митрополит Димитрий. Была очередная победа Карла XII над саксонскими войсками Августа - короля Польского. Был пятидневный загул "всешутейшего и всепьянейшего собора" со всевозможными выходками и непотребствами... И было вступление русского войска в Ливонию, покинутую опрометчивым Карлом: он решил наступать в Курляндии. Было много чего ещё, что занимало своей неотложностью русского государя, пока, наконец, не дошли его руки до всё ещё не решённого вопроса по Тобольской Сибирской епархии.
Филофей, шагнув из приёмной канцелярии, вступил в рабочий кабинет царя, сильно освещённый от канделябров. Петр в тёмно-зелёном камзоле поднялся навстречу. Скользнул внимательным взглядом...
- Честные отцы, прошу садиться, - жестом пригласил к столу, покрытому картами сибирских земель. - Разговор зело велик...
Филофей отыскал глазами лампадку, мерцавшую в углу перед иконою Одигитрии.
По другую сторону стола сидел человек с неподвижным мясистым лицом в высоком напудренном парике. Пальцы его сверкали дорогими камнями.
Петр сходу приступил к разговору, испытуя вопросами нового претендента на Сибирскую митрополию: "Что думаешь о состоянии православия в Малороссии? О состоянии духовных школ и учёности пастырей нынешних? О подлинном устроении монастырском? Что ответишь раскольнику на крамолу, что будто пришли уже времена антихристовы, а Москва есть Вавилон, судимый Богом?.. Что знаешь сам о Сибири, и какую видишь пользу и славу её для России? Или не будет в ней проку, а только лишнее бремя да тяготы?"
Филофей говорил, едва заметно перебирая чётки, не уклоняясь от блёстких пристальных глаз государя.
- Изрядно наслышан был о тебе, - сказал Пётр, - и рад подтвердить похвальное.
Лицо его беспрестанно подёргивалось. Он взглянул на Стефана:
- Что скажешь, отче? Аксиос?
- Аксиос, - ответил Стефан.
- Достоин, - качнул париком человек с мясистым лицом.
Петр вдруг рассмеялся. Довольный встал на ноги:
- Ну, теперь о делах сибирских! Давай-ка, Фёдор Алексеич, вступай ты первым. Ты у нас более всех о Сибири ведаешь.
Над столом поднялся, деловито придвинув карту, первый министр и наместник Сибирский, граф Головин...
Через день в Успенском Кремлёвском соборе над гробами первых святителей Московских, архимандрит Филофей Лещинский в присутствии монарха Российского был посвящён в митрополиты Тобольские и Сибирские. "И совершишася вся о нем"...
Впереди была дорога: большая, долгая, трудная, по зиме. Не прямая, окольная, круговёрстая. Через сорок рек, да по талой весне, с перевалами, с переправами, переходами, перемогами, перетолками. Со всем дорожным множеством приключений, встреч, разговоров... Со всеми видами русской жизни, вековое течение которой уже пронизывали, прошивали, простёгивали по живому, новые, жёсткие черты петровской эпохи. Эти новые ритмы жизни, эти новые люди... литые бритые лица, парики, треуголки, плюмажи, ботфорты, плащи, барабаны и флейты... Эти дымные табачные трубки, эти каркающие по-немецки слова и названия... Заводы, мануфактуры, кумпанства... Эти, из своих же, вчерашних, и вдруг - расчётливые, изворотистые и находчивые дельцы и купцы...Эти люди, эти энергии нового времени, объявлялись то тут, то там, пробивали своими токами теломедленного русского бытия, заставляя вздрагивать, напрягаться, поворачиваться с болью и кровью на встречу неведомому, невиданному ужасу - грядущей сверхновой цивилизации...
В Тобольск въехали в третьем часу пополудни 4 апреля 1702 года. Сюда же, с Филофеем вместе, в одном с ним архиерейском возке, подбитом медвежьими шкурами, прибыли и спутники его, разделившие с ним все перемены и впечатления дорожной жизни: архимандриты Мартиниан и Варлаам (Косовский). Его будущие первейшие сподвижники и помощники на этом громадном неоглядном миссионерском поприще под названьем Сибирь.
В число приехавших с новым митрополитом входило несколько иноков и выпускников Московской славяно-латинской академии, а кроме них лекарь, пятеро офицеров гарнизонной службы, и несколько семей из ссыльных переселенцев.
На первых порах Филофею со своими людьми пришлось разместиться в доме Тобольского воеводы Андрея Фёдоровича Нарышкина,- прошлым летом, во время пожара, пустовавшие два года архиерейские палаты совершенно выгорели. Но совсем скоро, как раз к Троице, будет отстроен новый архиерейский дом, невдалеке от соборной алтарной стены святой Софии. На первом этаже, по плану самого Филофея, устроят канцелярию и трапезную; на втором - рабочий кабинет и личные покои митрополита. Во дворе, помимо конюшни, хозяйственных служб и амбаров пристроят по осени и странноприимный дом-гостиницу.
СИБИРСКИЕ БУДНИ
- Ирод ты-ы! Отродье сатанинское! Изувечу, тля!..
Слышался мужицкий хрип и рычанье вперемежку с крепкими ударами кулаков... Скоро увидели за деревьями дерущихся мужиков. Стояли бабы, показывая на кого-то из них подвывая и вскидывая руками. С горки, от серенькой церкви, сыпалась на зрелище ребятня...
- И тут не слава Богу...- лодка с Филофеем и шестью казаками ткнулась бортом к низким мосткам портомойни; это было уже третье их за день селение.
Филофей, опершись на руки казаков шагнул на берег.
- Изувечу! Убью эту гниду!.. - неслось с поляны.
Трещали с хряском удары. Томило душу...
- Это кто ж его месит так? - сказал кто-то из казаков.
Один из дерущихся, мужчина в изодранной до пупа рубахе, явно брал верх над другим, и вот уже погнал его к отверстому настежь сараю...
- Так то ж поп ихний, - сказал урядник, - Ярыжка-поп, знаю его, гулеван каких мало.
Ярыжка-поп наддал ещё пару раз стоявшему на четвереньках мосластому мужику и запер его в сарае на еловую жердь-щеколду.
Появление на краю поляны владыки митрополита в сопровождении казаков произвело впечатление. Его окружили полуиспуганно-полурадостно, кланялись, просили благословения... Уже спешил к ним со всех ног кем-то извещённый староста.
Филофей, не упуская из вида попа драчуна, сказал о себе крестьянам, что он их новый архиерей, Тобольский митрополит, поставленный вместо почившего владыки Игнатия. Спросил, когда была у них последняя служба.
- На Велик день была, куличи святили, - отвечала старуха,- до той на родительскую вроде была, на Крещенье не припомню...
- Когда же служить-то ему?- заговорил однорукий крестьянин.- У нас, поди, сам ведаешь, то сеять, то покос, то муксун пошёл или хариус, то убирать надо, а там и охота - пора соболей, дичину всякую бить. И оброк, хоть умри, но дай. И то он, попросишь, всегда свечёной водой покропит, прочитает, а то и сам пройдёт везде с водичкой. Хороший поп-то.
- Хороший, хороший, - подтвердили другие. - Всяко бывает. Ему бы фелонь да поручи поновее, а так ничего, хороший поп...
Подбежал староста, Ульяном назвался. Подключился уловив последнее слово:
- Поп-то наш? Мужик незлобный, неряшливый, но откосился уже со своими. А так, на оброке, пасеку держит, да ловлю рыбную. Пятый год как у нас, вон он, с Марьюшкой, сношкой своей... отирает его...
Все обратились в сторону попа-Ярыжки. Он стоял в шагах двадцати, омываясь из кадки. Молодая крестьянка прикладывала к ране его смоченное полотенце...
- Так он, небось, и живёт с ней, - буркнул в усы урядник.
Подойдя к Филофею, поп-Ярыжка бухнулся на колени.
- За что ты избил человека и запер его? - спросил Филофей.
- Изжени, отродье гадючье! Изжени, великий владыко! - гаркнул поп.
Дохнуло таким винным залпом, что будь искра какая, попалил бы всех вместе с лесом.
Выяснилось, что дрался он с Гаврюхой-раскольником, а побил и запер в сарае за то, что тот народ православный мутит, уводит в свою избу, что на том берегу в Зарубах, и учит там "истинной вере по древнему уставу, с двемя персты, аки святые Никола и Сергий с апостолы заповедали, сия-то есть щит спасения от церкви антихристовой", и что последние времена настали и конец света, - такую ересь несёт. Поносит православных, обзывает "московлянами" и "щепотниками, они, мол, щепотью крестятся"...
Ярыжку подняли на ноги. Он мотал головой, широко крестясь:
- Истинный крест, владыко... Истинный крест!..
С разбитого до кости запястья капала кровь.
- Вот он Ирод-то подлинно! - сказал кто-то вдруг молодым баском. - От него-то и побегли в Зарубы. Какой он поп-то? Служит два раза в год, а и то пол обедни пропустит. Покойника отпеть по чину и того не может. Свечи пропил, лучины жгут, весь храм закоптили. Блудить горазд, орать непотребно... "Хорош, поп"!..
Говорил среднего роста парень с жёстким худым лицом. Филофея привлекла его твёрдость. Что-то он не приметил этого паренька раньше. Может, потом подошёл...
- Это наш с хутора, Серёга Решет, - пояснил староста. - Хозяйство держит, на промысле, один братьёв и сестёр поднимает, заместо им отца-матери. Набожный шибко...
Филофей повернулся к парню:
- Сам-то ходил Зарубы?
- Нет. Мы их сказки страшные ни во что ставим, и с мужиками их дел не имеем. Они - по себе, мы - по себе...
- Ваши-то где мужики? Не видать что-то, - спросил Филофей у старосты.
- Да кто где. Кто на покосе ещё, а кто на пруду копает; заладили мы пруд завести себе...
Раздался грохот: кто-то молотил изнутри в дверь сарая. Казаки посмотрели на Филофея.
- Приведите его.
Двое казаков подвели Гаврюху-раскольника. Увидав ещё издали архиерея, он было заартачился, но потом что-то выкрикнул, и пошёл как на казнь. Лицо его от уха до подбородка распухло от кровоточин...
Поп-Ярыжка стоял за спинами, менял примочки, следил за каждым его движением.
- Дайте кто-нибудь воды ему, - сказал Филофей.
Сбегали, поднесли в чепце воды, да напрасно: оттолкнул от себя, оплескав святителя. Казаки тычков надавали...
- Оставьте его, - сказал им.- Что же ты народ баламутишь,- спросил его.
Гаврила-раскольник словно того и ждал.
- Мы ваших митрополитов не признаём, и Церкви вашей - она за тридцать серебряник куплена! Царь ваш ходит дым изрыгает, с немкой блудит, да бороды режет под ваше купленное "аллилуйя"... Нет у вас благодати-то! Нету!.. - выкрикнул разом.
Селяне молчали.
Хоть бы слово кто проронил. Молчат ведь, слушают и молчат.
- Куличи они святили, а Христа-то и нету! Водичкой святой побрызгали, а они поплеснели все... Что, не правда? Спроси их, - он уже открыто смеялся над ними. - Нет благодати-то, не дал вам! Не дал! Не дал!..
Внезапно он переменился в лице.
Что с ним? Отчего его так ломает? Господи, не ведает, что говорит...
- Знаю тебя, кто ты есть! ви-ижу-у!.. Не мучь, не мучь меня, святый Божий! - Гаврюха-раскольник корчился словно от боли, пытаясь освободиться от казаков.
В глазах Филофея стояли слёзы...
Казаки, державшие раскольника никак не могли с ним сладить: взялась в нём такая сила, что пришлось навалиться на него всем шестерым. Он вдруг резко выпрямился, стряхнул с себя казаков - так, что они попадали друг на друга, и в несколько прыжков оказался у самой воды. Прыгнул в реку и поплыл к другому берегу, быстро вскидывая руками ...
Казаки кое-как повскакивав на ноги, бросились, было за ним, но куда там...
- Оставьте его, - сказал тихо.
- Ушёл! ушёл, Ирод! - раздался голос попа-Ярыжки. - Говорил же!.. Теперь жди беды.
Подошли к церкви. Филофей подозвал к себе Сергия Решета, спросил, научен ли грамоте?
- Слова-то разбираю, по-книжному, - ответил парень,- а боле на память чту.
Вошли в храм. Святитель прошёл в алтарь, осмотрел престол и сосуды. Потом беседовал наедине с Ярыжкой ... Тот вышел потом раскрасневшимся, почти вдохновенным, с каким-то не объяснимым самому себе чувством.
Стали служить молебен ангелу храма - Михаилу Архангелу. Бабы уже стояли в нарядных платках. Подошли мужики с работ...
В конце молебна влетел молодой крестьянин:
- В Зарубах беда! Аввакумцы с Гаврюхой в избе закрылися, и наши там с ними!..
Поднялся вой. Бабы выбежали на улицу, заметались. Мужики побежали к лодкам. Наскоро похватав топоры с баграми, уже отплывали к противоположному берегу.
Филофей стоял в лодке, вглядывался в противоположный берег, туда, где проглядывала за купами старых ив раскольничья деревенька... Кто-то уже кричал им оттуда, махали руками, бегали, усиливая и без того охватившую всех тревогу. Миновав середину реки они заметили над Зарубами дым. Скоро он стал подниматься над лесом и повалил густым белым облаком...
Казаки налегли на вёсла. Более лёгкие крестьянские лодки уже утыкались в прибрежную отмель, из них выскакивали мужики и все бежали в сторону разгоравшегося пожара...
Лодка с Филофеем пристала чуть позже, не успели высадиться, как вовсю заполыхал над берегом алый яростный столп огня.
Горел, пылая неимоверным жаром, непривычно высокий сруб с редкими узкими оконцами под самой крышей. Дом стоял на отшибе за высоким отёсанным тыном. Слышался торопливый и громкий стук: прорубались в запертые ворота. Прорвались во двор. Кинулись к срубу. Зарево, гул... кто-то орал: "Васяня! Васяня-а!!". Смешалось всё: рёв пламени, нечеловеческий вой, треск и грохот, крики отчаянья и проклятий...обгоревшие руки и лица, дым, сажа и гарь, плач и бессилие...
Удалось спасти двух детишек: чьи-то руки успели вытолкнуть их из оконца. Но взломать двери не удалось. Сруб рухнул, взметнув последним вздохом волну огня и залп сверкающих искр. Спасать больше было некого.
Слышали будто колокол... Но откуда он здесь, в глуши?..
Начинало смеркаться, когда отплыли в следующее селение, в котором предполагали заночевать. Там должен дожидаться приезда Тобольского митрополита один из остяцких князьков, приехавший со своими людьми. Плыли по течению. Молча.
В лодке с Филофеем плыла молодая татарка, он взял её с собой, убедившись в её неотступном желании принять святое крещение. Но сколько ни спрашивали: откуда она? Что толкнуло на этот шаг? - упорно отмалчивалась.
С правого берега кто-то прошуршал листвой. Татарка вскрикнула. Чиркнуло нескольких стрел, одна скользнула по посоху Филофея. Казаки вскинули ружья. Урядник выстрелил первым, за ним пальнули ещё два раза, потом ещё...
Филофей протянул руку к раненой и наткнулся на жёсткий стержень стрелы. Показалось, она о чём-то хотела сказать ему... Урядник повернул её на спину, деловито нагнулся к ней...
- Готова, - сказал сердито. - Под сердце всадил.
Казаки сняли шапки.
- Свои её, как пить дать, - добавил урядник.
Лодку качнуло.
Филофей, переполненный всем случившимся за день, осел на скамью. Сидел, уставившись в одну точку...
В селение прибыли затемно, вымокшие до нитки, перенесши напоследок всю щедрую мощь ко всем безучастного ливня.
В таких ближних и дальних поездках по селеньям, по городкам, по монастырям прошли всё лето и осень.
Падал снег. Иртыш, ещё не покрытый льдом, темнел тяжёлой обнажённой жилой, такой же тугой и обильной, как жилы других великих сибирских рек, - они же служат и основными дорогами, соединяя собой разрозненные редкие горстки людей, затерянных в этом гигантском лесном океане.
Филофей, вернувшись с поездок, сидел в Тобольске, разбирал дела и бумаги, доставшиеся от предшественника: всё больше челобитные и прошения от местных священников и игуменов; жалобы от посадских людей и монастырских крестьян; доношения, ведомости, ходатайства, а также иные: о наказаниях, о недоимках, о запрещениях к служению, о перекрытии церковных крыш, о принудительных отправках в монастырские труды, о назначениях и перемещениях, о ревизии церковного имущества, о переписании старых икон, об оброках, пошлинах, сборах... Он привык во всём разбираться сам.
Через месяц по первопутку, словно сговорившись, вернулись с дальних поездок своих архимандриты Варлаам и Мартиниан. Один с Байкала и предгорьев Алтая, другой с берегов Колымы и Лены. Вместе сидели потом за долгим не радостным разговором... Положение везде было схожим. Духовенство почти повсеместно притесняется воеводами, комиссарами, и разного рода начальством. Также вопиёт повсюду одна и та же беда: безграмотность и невежество, как священства так и самих мирян. Никто не учит, не проповедует, да и книг почти нет, а те что есть так неряшливо и с такими ошибками печатаны, что лучше бы их и не было вовсе. Народ охладевает к вере, церковь и святыни церковные в небрежении, окрещённые из туземцев обращаются вновь к язычеству. Лихоимство властей, постоянная злая нужда, набеги татар и иных враждебных племён довершают общую картину...
Но правда и то, что подобное состояние православия того времени характерно не только для сибирской глубинки. Духовная карта России конца XVII - начала XVIII веков зияла едва ли не повсеместно прорехами маловерия и невежества. Современник Филофея Димитрий Ростовский говорил в своих проповедях: "Окаянное наше время! Окаянное время, в которое так пренебреженно сеяние слова Божия, и не знаю кого прежде надобно винить - сеятелей или землю: священников или сердца человеческие, или тех и других вместе? Сеятель не сеет, а земля не принимает; иереи небрегут, а люди заблуждаются; иереи не учат, а люди невежествуют; иереи слова Божия не проповедуют, а люди не слушают и слушать не хотят. С обеих сторон худо: иереи глупы, а люди неразумны, иерейские жёны многие никогда не причащаются, иерейские сыновья приходят ставиться на отцовские места: мы их спрашиваем, давно ли причащались? и они отвечают, что и не помнят, когда причащались. О, окаянные иереи, нерадеющие о своём доме! Как могут радеть о святой Церкви люди, домашних своих к святому причащению не приводящие!"
Они были друзьями с юности: Стефан, Димитрий и Филофей. Видно не раз вспоминал он, как прощались они в холодной вьюжной Москве перед его отъездом в Тобольск...
Существовала ещё одна причина, смущавшая и без того не самое радужное народное самочувствие и благочестие. Это обвал петровских нововведений: чужие русскому уху и сердцу названия, чужая одежда, чужие манеры, чужие законы, порядки, и кроме того, какое-то совсем уж чужое, резкое отношенье к своим, к людям... Тревога какая-то. Тут ещё этот табак, курение, этот кофий, не говоря уж о немыслимом в прежние века брадобритии. С последним было особенно много недоумений. Не многим церковным пастырям удавалось разрешить его с той находчивостью, с какой нашёлся ответить на это Димитрий Ростовский. Подошли к нему с вопросом: "Вот велят нам бриться, а мы готовы и головы свои положить за бороды. Как повелишь нам, владыко?" Святитель ответил: "Как вы думаете, отрастёт ли голова, если у вас снимут её?" - "Нет", - говорят ему. "А борода?" - "Борода отрастёт." - "Так пусть вам отрежут бороду, дождётесь другой..."
Филофею приходилось бороться с теми же суевериями в народе, что будто бы лишение бороды лишает и образа Божия в человеке. Приходилось убеждать на проповедях, рассылать послания по городам и селениям. Но приходилось и сетовать и горевать с молитвой о тупости власть предержащих...
31 декабря 1702 года Филофей, ещё не оправившись от гремящей в груди простуды, писал государю Российскому Петру Алексеевичу: "Пришед в Сибирские страны, в церквах Божиих усмотрел я великое нестроение..." Письмо его, поднесённое к оконному свету, слегка дрожащей рукой Петра, было дважды прочитано им в совершенном молчании. В тот же день по всем пунктам письма были даны положительные указания, а именно: о назначении жалования сибирским пастырям наравне с прочим духовенством российским, дабы восполнить недостаток священнослужителей и те радели бы более не о прочих нуждах, но о деле священном, которое и поставлены исполнять; о выделении сельским церквам пахотной земли и сенокосов, ради поступления регулярных доходов в пользу Архиерейского дома и епархии, а они не зависели бы от самоуправства воевод и иных чиновников; наконец, об открытии в Тобольске духовной школы, для научения из юношей будущих пастырей и просвещения народов сибирских светом Божьего Евангелия и Его святых заповедей...
Но было в письме Филофея ещё одно место, оказавшееся особо чувствительным для Петра. В нём, с неожиданной жёсткостью, Тобольский митрополит призывал не проявлять никакой жалости к зачинщикам раскола, несущим духовную смерть и самоистребление народа...
Брови плотно сошлись к переносице:
- Истинно так, отец. Хватит нам нянькаться с ними!
На Крещенский сочельник, на праздничной великой вечере, Филофей облачился в дорогую белоснежную ризу, подаренную Петром, шитую серебряным травнем с каменьями. Он служил, вознося вместе с хором: "Господи, воззвах Тебе..." и слёзы стояли в его глазах. Любимый им праздник Просвещения: "Явлейся, Христе Боже и мир просвещей, слава Тебе!"... Он пел, забыв о потрясениях, о печалях, о всём гнетущем и рвущем душу, не помня даже о смерти, едва не случившейся с ним накануне праздника...
Был он на днях в уютном и тихом Иоанно-Введенском монастыре в десяти верстах от Тобольска. Простившись с игуменом, выехал на вечерней зорьке в обратный путь, и отъехали-то всего с версту... вдруг лошади вздыбились, захрапели, ударились, ополоумев от страха вскачь, не разбирая дороги...
- Волки! Держись, владыко! - крикнул возница.
Волки гнались за ними, обходя по обрыву, подтягивая сзади растянувшуюся клином стаю. Сани раскачивало, кидало в стороны... Вынеслись на реку. Возница пытался выправить лошадей к Абалаку.
- Господи, пронеси-и! - голосил он, хлеща вожжами.
Филофей обернулся назад... В этот момент полозья резко вывернуло на ухабе и он вывалился в чём был на заснеженный лёд Иртыша. Сани с возницей пропали в синей ночной дали...
Он остался один посреди реки.
Волки ринулись поначалу за лошадьми, но вдруг оставили свою погоню и вернулись к нему. Окружили голодной рычащей злобой, готовясь напасть и разорвать его в одно мгновение...
Сколько простоял он в кольце оскаленной злобной стаи? Казалось, что вечность...
Спасенье пришло нежданно. Проезжавший неподалёку с сыном татарин псаломщик увидел попавшего в беду человека. Отослав за подмогой сына, он подлетел как вихрь на бесстрашной своей лошадке, крича и размахивая плетью... И так отгонял волков до тех пор, пока не поспели к ним с вёслами и горящими факелами люди с его деревни...
На Богоявленье, на льду у берега, устроили иордань: прорубь в виде креста со сходнями. После службы вышли из стен Кремля, спустились со всем духовенством по Никольскому взвозу, потянулись, благоухая кадилами, в тесном потоке тобольского и окрестного люда, со святыми образами, с нестройным пением, со свечами дошли до берега. Филофей по проложенным коврикам прошёл к проруби и освятил благодатью Божьей Иртыш, погрузив в него крест с распятием... И коснулась вод его сила Господня, полыхнуло подо льдом его невидимым светом, и прошло и распространилось незримой молнией по всем притокам и рукавам, в единый миг, как и по освященным где-то на глухих берегах - через служителей Бога - Оби, Енисее, Ангаре, Тунгуске и Лене: от горных истоков и родников до полярного берега, со всеми ручьями и речками, - и так прошло подо всеми снегами и льдами, и просияло их разом, уйдя в притихшие мглистые воды северного океана...
И сразу пошло купанье. Народ скидал одежды свои и окунался в одних исподних рубахах. Прыгали мужики, иные с детьми на руках; брызги алмазным салютом окатывали стоящих, сверкали бисером на шубах и зипунах, и было весело как детям большой семьи...
А разгульней всего было на Масленицу. Здесь же, на том же месте, где купались в святой иордане, хлестались в кровь теперь - стенка на стенку - в кулачном бое. Сошлись подгоренские с посадскими...
Узнав, что бьются без малого два часа, Филофей немедля отправился на Иртыш, уже не пеший, как на Богоявленье, а на санях, с отрядом сторожевых казаков. Подъехав, увидел сотни побитых и раненых, лежащих широкой грядой на снегу, а шагах в десяти от них, изрядно поредевшую толпу драчунов, всё ещё махающих кулаками на красном и склизком от крови льду...
Подошёл к ним, подняв напрестольный крест. Казаки въехали верхом в толпу, разняв дерущихся.
- Всех, кто не придёт сегодня же на покаяние, отлучу от Церкви! - объявил им, глядя в глаза их ещё не остывшие от яростного азарта.
Повернулся и уехал обратно в крепость.
К вечеру, отмывшись в бане, приведя себя в более-менее божеский вид, драчуны собрались все на архиерейском дворе.
- Кто вы? Христиане ли?.. Кто научил вас убивать друг друга, православные? Не Тот ли, Кто завещал вам: "Да любите друг друга"? - Филофей стоял перед ними на ступеньках крыльца. - Или не видите себя на Страшном Суде Его? Кого вы выбрали себе вместо Христа? Кого вы слушаете, кому подчиняетесь как неразумные дети?..
С неба лепил на головы крупный и тёплый снег...
- Итак... я, Божьей милостью, митрополит Тобольский и всея Сибири Филофей, приказываю: тот, кто отрёкся от Христа и Христова своего крещения, снимай с себя крест и клади сюда, - указал на приступок рядом с собою.
Мужики стояли сумрачно; переминались, хлопая запорошенными снегом глазами...
- А тот, кто раскаивается за грех свой пред Христом, подходи ко мне, называй своё имя и целуй крест на том, что больше никогда не поднимешь руки на брата...
На заснеженный приступок так и не упало ни одного нательного крестика. Зато весь Тобольск гудел до глубокой ночи от совместной гулянки - на радостях - посадских и подгоренских мужиков...
ПУТИ ПРОСВЕЩЕНИЯ
По повелению Петра, удовлетворившего просьбу своего Сибирского митрополита, построена при архиерейском дворе в Тобольске славяно-русская духовная школа. Таких духовных училищ насчитывалось по России всего четыре: в Киеве, в Москве, в Ростове и Чернигове. Но эта, тобольская, была первой и пока единственной духовной школой на всём протяжении к востоку от Москвы до берега Тихого океана. В первую очередь набирались сыновья священнослужителей и церковных причётников; приезжали из Тобольска, Тюмени, Берёзова, Демьянска, Томска, Нарыма и прочих мест, они составляли большую часть учащихся. Но вместе с ними научались Закону Божьему, святому отеческому преданию о мире и человеке, и всякой полезной премудрости земных наук сыновья крестьян, посадских служивых людей, купцов и заводчиков.
Пройдёт время, и география поступающих в первые классы Тобольской духовной школы расширится до Сургута, Иркутска, Чукотского Севера и левобережья Амура. В ней станут обучаться дети остяков, вогулов, татар и иных сибирских народов.
Филофей позаботился о пополнении библиотеки, устроенной в архиерейской ризнице Софийского собора, собрание книг которой, в основном благодаря его предшественнику митрополиту Игнатию (Римскому-Корсакову), насчитывало около четырёхсот томов. Он передал в неё привезённые с собою книги, в том числе редчайший сербский "Хронограф"; также изданный в Киеве толковый словарь "Азбуковник", и особо любимый им переводной "Синаксарь". Радовался как ребёнок, когда удалось заполучить для библиотеки "Синопсис" Иннокентия Гизеля - прекрасно иллюстрированный учебник по истории славян и Древнерусского государства, перекупленный им у проезжего итальянца, представлявшегося в Сибири тосканским прелатом.
Лично отбирал и назначал преподавателей. Искал и приглашал их, как правило, из монастырей, из тех чернецов, кто имел достаточное образование и умел бы хорошо говорить. Были учителя из мирян и приходского священства. Сам же, преподавал Закон Божий, риторику,...
Любил, оторвавшись от дел, или воспользовавшись свободной минуткой, зайти во время занятий в классы. Садился, наблюдая за тем, как отвечают, как слушают, но никогда не вмешивался, не прерывал...
- ... Но кто художник всему этому? Разве не тот, кто создал всё это и привёл в бытие? Потому что мы не дадим такого рода силы случаю. Ибо, пусть принадлежит случаю происхождение, а кому - устроение? Даже предоставим случаю и устроение. Тогда кому же - соблюдение и охранение законов, сообразно с которыми это сначала осуществилось? Разумеется, кому-то другому кроме случая. Но что это другое есть, коли не Бог? - вопрошая, утверждал раскрасневшийся от вдохновенья отец Никодим.
Его слушали с удовольствием и восхищением, что в немалой степени было вызвано его внушительной геркулесовой статью и поистине трубным басом.
- И так, что Бог есть, это ясно. А что Он по существу и по природе Своей - это совершенно непостижимо и неизвестно! Ибо, что Божество бестелесно - ясно. Ибо как может быть телом беспредельное и неограниченное, и не имеющее формы и неосязаемое, и невидимое, и простое и не сложенное по частям?.. Ибо сложение - начало борьбы, борьба же - раздора, а раздор - разрушения. Разрушение же совершенно чуждо Бога!..
Никто и не возражал.
Как-то осенним покойным днём, внимание Филофея привлекли голоса учеников, долетавшие к нему на второй этаж через открытые окна. Внизу, во дворе учащиеся заготавливали дрова: пилили брёвна, кололи и складывали под навес, ровными поленницами. Разговор, всё более оживляясь, перерастал в богословский спор...
- ...Нет, ты скажи, для чего верить в Бога? Почему надо непременно верить в Бога? - спрашивал кто-то.
Он узнал по голосу Сергия Решета. Этот парень жил теперь у своего дяди, служившего при тобольской таможне, который забрал к себе и всех остальных осиротевших племянников.
- Ясно для чего, чтобы спастись... потом, на Страшном Суде, - ответили ему.
- То-то и оно, что потом! А для чего человеку верить в Бога сейчас, всё время, всю жизнь? Вот что!.. - Сергий явно удерживал при себе готовый ответ.
- Ну, и для чего?
- Всё просто. Верить в Бога, чтобы быть человеком! Хотя бы ради того: быть полностью человеком. Чтобы право имел называться так - Человек!
- А прочие кто, по-твоему? Не вполне человеки, да?
- Да! - настаивал Решет. - Ты без Бога не человек! Как сохлая почка на древе, она ж ни листком, ни цветком не станет, и плода не даст. Подобно ей неверующий, он - недочеловек!
- А как же образ Божий, который есть в каждом?
- А так! Когда на Курдюмку ходили, кто там в лопухах валялся, Тюня Шатиков или "образ Божий"?
Раздался смех, едкие шуточки про Тюню, известного тобольского выпивошку... И вдруг все смолкли.
- Это что-то новенькое в богословии, государь мой, - то был голос подошедшего к ним отца Михаила. - Что это за определение - "недочеловек"? Из Святого Писания ведаем, что Христос, будучи совершенным Богом, сделался и совершенным Человеком: "будьте совершенны, как Отец ваш Небесный совершен есть". А, по вашему, получается ...
Филофей улыбался, глядя перед собой. Не слышал, как кто-то стучался в дверь... Или этот мальчишеский спор перенёс его в далёкие счастливые годы учёбы, в Киев? и вспомнились такие же горячие споры, друзья... непередаваемый, неуёмный восторг перед Творцом и Его творением... Как открывался им мир! Как стояли не чуя себя на Великих праздниках...Как вставали, будя друг друга, на ночную молитву... Как прибегали к святым гробам, как молили всем сердцем преподобных Антония и Феодосия, как просили на всё их святого благословения... Как явно чувствовали порой их помощь, их отеческое участие...
Он придвинул к себе лист бумаги, стал быстро писать.
В ответ на его письмо пришло от Петра высочайшее одобрение на строительство при Софийской соборной церкви тёплого придела в честь преподобных отцов Антония и Феодосия Киево-Печерских, а равно и на любое другое строительство церковное каменное: "как ему самому, митрополиту, на то наинужнейшим сочтётся"...
Было получено также добро государя на выделение одной тысячи рублей для изготовления большого резного иконостаса и установки его в главном Софийском соборе.
Закипели работы. Тобольский кремль, и без того активно перестраиваемый, менял своё деревянное обличье на каменное кирпичное, по утверждённому Петром проекту Семёна Ремезова. Стены росли, покрывались белоснежной побелкой... День и ночь дымились кирпичные печи...
Не пройдёт и года, как в левом тёплом приделе Софийского собора, освященном святым покровительством преподобных Антония и Феодосия, начнётся литургическая жизнь, и стены его огласят церковные службы, и станет он местом постоянного молитвенного прибежища для учеников и преподавателей Тобольской духовной школы.
В Тобольске, по чертежам того же Ремезова, возводились стены Судебной Палаты, новой воеводской канцелярии, торговых рядов и прочих общественных зданий...
Строились и в Иркутске, и в Томске, и в других сибирских городах...
Помимо ежедневных попечений о школе и устройстве церковных приходов, не могла не стучаться в нём, то чуть затихая, под наплывом сиюминутных дел, то вспыхивая с новой силой, ещё одна болезненная забота: о живущих во тьме язычества заблудших детях Сибири, о коренных её жителях, поклонявшихся своим деревянным и каменным истуканам. Не могли не тревожить память их лица, встречавшиеся в поездках, их простая доверчивость, их любопытство, и в то же время, тёмный запуганный страх перед властью шаманов и "силой" бездушных идолов...
Снова и снова отправлял он миссионерские группы: какие на юг, какие на Север, а то и на Дальний Восток... Идите, спешите, плывите - по горам, по лесам, по рекам и сопкам - несите слово Божие всей великой Сибири, всем людям её: остякам, вогулам, тувинцам, тунгусам, эвенкам, нанайцам, татарам, калмыкам...
Итог же всех миссий наводил на грустные выводы: всего несколько десятков человек принявших святое крещение. Судя по реакции Филофея, он воспринимал это как своё личное поражение. До обидного скромный успех Евангельской проповеди заставлял задуматься о причинах, и ещё раз убеждаться: необходимо изучать жизнь и обычаи сибирских народов, их язык, их правила жизни. Миссионеры - без помощи жестов и переводчиков - должны напрямую общаться с людьми, и понимать их.
- Господи! Прости неумелость нашу и научи. Научи меня, ни на что негодного и никчёмного раба Твоего!.. - вздыхал в глубине от сторонних глаз.
Заботы его мелькали одна за другой, а жизнь текла, - смиренно, как воды рыжего Иртыша...
Иконостас собора покрывался пышной резьбой барокко. Не знали в Сибири такой работы. Он часто бывал в мастерских, пропахших душистой кедровой и липовой стружкой, засматривался на дело рук человеческих, умелых в резном художестве. И долго не мог уйти, заслушивался поющими за работой ссыльными запорожцами, - они приходили к своим землякам мастерам помочь обтесать, обстрогать заготовки, а некоторые могли и просекать несложный орнамент, и подпевал им... и родная Украйна слеталась сюда своей привольной, звенящей, как ветер в степи, тоской...
Вот же, готовый церковный хор, монахи так петь не умеют.
И действительно, получился со временем превосходный хор. Обладая отличным слухом, он сам занимался с ними, учил знаменитому киевскому распеву, хоть были из них и такие, кто знали толк и в церковном пении.
Собор предстал воистину кафедральным, столичным, главным, каким и подобало быть для величавой архиерейской службы - в виртуозном узорочье иконостаса и песнопений...
Народ уже пригляделся к своему святителю, распознал характер его. Инвалиды и вдовы, просители из крестьян, из посадских людей, из ближнего и дальнего сельского причта,- те самые, униженные и оскорблённые, толпились с утра на его архиерейском дворе, видя в нём единственного своего заступника. И, надо сказать, Филофей умел добиться правды, по крайней мере, в самых вопиющих случаях, пользуясь расположением государя. Так чиновничество навыкало раз за разом уступать упрямому митрополиту, боясь в нём не столько Божьего гнева, сколько царского.
Каждый день непрестанный поток людей и тревог...
Но случались и иные дни.
Только пропел петух. Ещё не светало. Филофей поднимался, выходил из летней пристройки в саду, и скоро уже оказывался за стенами крепости. Шёл по ямской дороге, потом по просёлку, мимо солдатской слободы, мимо острога и постоялых дворов... деревенской, в алмазной росе, околицей... берегом Иртыша, полями, овражками, дальше лесом, сосновой просекой, поющей на все голоса тропой... Через два часа подходил к Иоанновскому монастырю. Передохнув у игумена, брал удочку, и спешил, никем не замеченный, на берег реки Шанталыки. Там, в укромном безлюдном месте, проводил он часы свои ...
Правда, дней таких с каждым годом выпадало всё меньше и меньше. Сколько раз его видели плывущим на лодке или едущим в своей плетёной повозке на освящение церкви или часовни, поставленной по его усмотрению в одном из сибирских селений. Одна из таких поездок была на исходе лета...