Лук на полу.
Мышка в углу.
Синяя ваза на подоконнике белом.
Это душа расстаётся с телом —
Так, на часок,
Нить серебристую, как паучок,
Из себя выпуская.
Вот ведь какая
В мире привязанность есть серебристая,
Чистая.
Надо-то ей на кончике ножика соли,
Света — с напёрсток — звезды
И на донышке воли.
Вот погуляет чуток —
И скорее обратно,
Чтобы свернуться в клубок
Под диафрагмой.
Утром — молчок,
Будто нигде не бывала.
А расспросить — и что бы она рассказала?
А подыграть — и что бы такое пропела?..
Лук на полу,
Мышка в углу,
Синяя ваза на подоконнике белом.
* * *
Негромко истина живёт.
Молчит, вина набравши в рот,
А то по улице тишком
От сих до сих идет пешком.
К речистым в гости забредя,
Она не выкажет себя,
Не взгорячится, не вскричит,
А улыбнется и — смолчит.
Её как будто бы и нет.
Но чей тогда светлеет след
То на асфальте, то в строке,
То в придорожном васильке?
Она, она — горчит в меду,
Она, она — сластит беду,
Она — в дыхании твоём.
Везде она. Ей всюду дом.
Дуплет
1
Хриплый вечер отмечен отвесным дождём.
Что-то нужно уже, но давай подождём.
И куда-то сейчас, но болит голова,
Потому что больные бормочет слова.
Было время менять и винить наглазок,
Стало время ронять часовой поясок,
И простое крутить на мизинце кольцо,
И за чёлку падучую прятать лицо.
До патрона дожечь стосвечовую нить,
Чтобы некому не за что было винить,
И вздохнуть напослед, и забыться легко,
Безымянно в речное ступив молоко.
2
Срок всему, а читай: всё имеет предел.
Вот и волос, как список друзей, поредел.
Две пластинки пилить граммофонной иглой,
Белизну отмерять перетёртой золой.
И тропинка была, да уже не сыскать,
А и вспомнить кого, так ему не икать,
А и нужен кому, так не нужен никто.
Это жизнь, уходя, надевает пальто.
Так вставай, провожай, да попомни добром —
Это был ей не самый нерадостный дом.
Это было уже, это будет теперь —
Провожай, да оставь неприкрытою дверь.
* * *
Позвольте, кроме естества,
Не знать иного божества.
Позвольте противоречивым,
Неправым быть, и некрасивым,
Не заготовленным вчера,
Как с лета веники для бани,
Как загодя готовы к балу
И серпантин, и мишура.
И я позволю ненарядной
Быть, не утешной, не усладной,
Не нравиться что было сил,
Но дайте срок, и без надлома
Вручу ключи от части дома,
Куда б не каждого впустил.
* * *
Вышли снег и пьяница куда-то
И никак не могут добрести
То ли до конечной, то ль до даты,
То ли до развилки на пути.
Замечали добрые дехкане,
Многое познавши на веку,
Как пьянеет снег в его дыханьи
И бледнеет пьяница в снегу.
Из окошка матушка Тереза,
Поправляя белые виски,
Подавала новые протезы,
Но не видел пьяница ни зги.
Осенил его крестом воздушным,
Прошептав умильно: 'Будь здоров!' —
Лекарь, и учитель, и послушник,
Сам босой, Порфирий Иванов.
Все народы, нации и веры
Пьяницу жалели горячо,
И хотел ему сам Питер Первый
Епанчу накинуть на плечо.
Юлиус, судить привыкший круто,
Звал к себе и бровью отмякал,
Предлагал и место вместо Брута —
И на что он этим намекал?
И Лаура старого Петрарку
Бросила и волоклась как бред:
'Без сонетов мил ты, без подарков!..'
Долго шла, да потеряла след.
Били его в бок автомобили,
Он вставал, да по сугробам — вкось.
Что ж тебя на улице забыли?
Что же испытать тебе пришлось?
Может, хватит вечно быть героем
В рамочке дорожных новостей?
Заходи — я форточку закрою
Да чайку налью погорячей.
Пьяница хихикнул: мол, зачем нам?
Шёл как шёл, со снегом обнявшись,
Бормоча тепло и задушевно:
'Ты, браток, не падай, ты держись'.
* * *
Что ты кровушкой колотишься,
Рвёшься горлом из груди?
В лепестках небесных лотоса
Червоточину найди.
Всё равно она отыщется,
Хоть не хочется искать.
Вот и утро в окна тычется...
Да не велено впускать.
* * *
На дне начищенной кастрюли,
Но с оборотной стороны,
Такие гении уснули! —
Сквозь темноту едва видны.
Но узнаю фламандской охры
Чуть подгоревший свет ночной:
Адама там вихры — и ВОХРа
За провинившейся спиной.
А дева Ева — уж не дева,
Уже она вполне жена,
И пусть глядит ещё налево,
Дорога с мужем ей одна.
И изгоняющий пинками
(Не Самому ж Ему — в тычки!) —
Зачинщиком в бессмертной драме
Писанья твёрдыя руки.