Аннотация: Воспоминания о детстве. О душевных пластмассовых игрушках. И о пивнушках. Опубликован в 4-м номере журнала "Юность" в 2011 году.
Наталья Якушина
Настоящий
Как-то вспоминали с друзьями детство, стуча ендовой за стойкой бара, и все описали примерно одну и ту же картину: как мы с отцами ходили в пивную, которая находилась аккурат между моим домом и входом в Брестскую крепость, подальше от трезвых глаз.
Окружали пивную железнодорожные пути, сад "Дружба", мощные трубы ТЭЦ, из которых всегда валил белый дым, и зелёный забор, увитый девичьим виноградом. Заборы всегда в моём детстве красили в зелёный. Видимо, где-то далеко существовал огромный завод, выпускающий исключительно зелёную краску самого неприглядного оттенка, и этот завод, как и ТЭЦ, не прекращал работу ни на минуту, чтобы обеспечить краской всю страну, которая зеленела, будто лягушка, но в принцессу никак не превращалась, сколько бы её не целовали заморские принцы.
Чтобы попасть в пивнушку наших отцов, надо было пройти все стенды в виде красных знамён с изображениями героев, защитников крепости: Наганов, Кижеватов... И сразу за Гавриловым открывалась взору вожделенная стекляшка, сбитая прочно из железа и стекла, а сверху - крыша из серого шифера.
Неподалёку - запретная зона. Место загадочное и малопосещаемое. Казалось, именно там живут феи. Но когда мы приходили, они прятались за высокими клёнами и акациями, которые где-то высоко, возле самого неба, сплетались ветвями так крепко, что не пускали солнце. Мы, дети, частенько туда заглядывали, поедали кисловатую заячью капусту и рвали нежно-лиловые незабудки. А ещё, бывало, мужик пройдёт тропкой в сторону огромных портовых кранов, которые день и ночь наклоняли огромные лошадиные головы и грузили щебёнку, уголь и кремень в огромные ржавые баржи. Мы иногда преследовали такого мужика, подозревая в нём убийцу, маньяка или вора, а себя воображали отважными милиционерами, до тех пор, пока понимали, что он ищет туалет.
Продавщицы, в белых фартуках и кокошниках, отличались мощными руками и крепким телосложением, они правили краном, откуда лилось пиво струёй в толстые шестигранные бокалы. Рядом протекала река, и мне мерещилось, что здесь её перекрывают, точно плотиной, а она от негодования пенится и исходит пузырями, но покорно подчиняется рукам мужественных барменш.
- Плесни ещё, одна пена же.
- Не положено.
Папе иногда попадался красивый бокал, весь из кружочков, я тогда считала, что в этот день нам выпало счастье...
Под большими кругами столов, на которые наши отцы опирались локтями, прятались маленькие кругляши, которые предназначались для сумок, пакетов и прочих вещей, помещались мы - маленькие дети. Мы стояли, чувствуя себя гномами посреди красномордых великанов, и иногда дёргали своих пап за рукав и канючили:
- Папа, пошли домой. Мама ругать будет.
- Ха-ха-ха-ха, - раздавалось дружно откуда-то сверху, и они продолжали себе балясничать.
Спустя минуту спускалась папина рука с шоколадкой в красно-золотистой обёртке.
- Нате, лопайте, спиногрызы.
Какая чудесная шоколадка! Стоила целый рубль. Мама обрадовалась бы рублю. Но и мы, дети, радовались лакомству. Хотя есть её было неловко, мы трепетно разворачивали шелестящую фольгу и делили всем по кусочку. Казалось, ей место в музее, и название соответствующее - "Аврора".
Сверху шёл запах, что мгновенно пропитывал одежду, такой тёплый, будто только отделился от коровьего вымени, только молоко корова давала с горьковатым привкусом, будто объелась полынью. Мамы безошибочным нюхом всегда сразу угадывали, где мы были, хотя папы и говорили, что в кино или на детских аттракционах, или встретили старого товарища по дороге... А я доставала кусочек шоколадки, заботливо завёрнутый в фольгу и протягивала маме со словами:
- Ма, вот тебе шоколадка осталась, не ругай папу, он же наш, хороший...
Иногда папы встречали старого товарища раньше, чем заходили за нами в детский сад. И тогда мы с братом, уже давно одетые, стояли на морозе под луной и смотрели на забор с кое-где облупившейся зелёной краской вместе с одной из воспитательниц, они по очереди с нами дежурили, напрасно надеясь, что появится до боли знакомая фигура. Много "хороших" слов мы успевали выслушать о наших родителях, но мы не обижались, нам даже льстило то, что взрослая тётенька полагает, что мы, дети, можем повлиять на родителей. Мы молчали, иногда шумно и многозначительно вздыхая... И тут появлялась бабушка, она обычно перехватывала нас возле магазина "Политпросвещение". И на бегу начинала причитать:
- Ой, ой, как же это... Эти родители. Я сразу прибежала, как вы позвонили. Вы в другой раз не ждите, звоните сразу.
Воспитательницы мою бабушку никогда не школили, бабушка раньше работала в системе народного образования, а потом, за доброту люди её уважали бы даже просто так...
Мы очень радовались, когда за нами приходила бабушка, она приводила нас к себе, кормила горячим супом и, всплакнув, приговаривала:
- Ешь, а то ложкой по лбу дам.
И рассказывала полусказочные истории о своей партийной жизни. О том, как не раз спасалась чудом от смерти. Как носила брёвна в тылу, отчего у неё осела почка. И том, как строила нужную народу библиотеку после войны...
Если бы пришёл папа, уже пьяный, то ещё вышло бы, как в прошлый раз. Папа посадил нас в автобус, а сам залезть не успел. Он некрасиво бил руками и ногами по захлопнувшейся перед его носом двери и ругался матом на водителя, а водитель - на папу, и в конце концов его пустили, а мы с братом ощутили неловкость за то, что у нас он такой... Которого пускают в автобус только потому, что у него там дети, и он ругается матом.
Ещё мы с товарищами не без романтизма в глазах вспоминали шумные семейные застолья. Когда наши мамы и папы приходили друг к другу в гости. А мы, дети, заседали под столом, будто в окопах, иногда выглядывая из-под праздничной скатерти и говоря:
- Мам, дай ещё котлетку. Автомат зарядить нечем.
- На, - говорила мама. - Да когда ж вы уже наедитесь. Посидеть не дадут спокойно! Житья от вас нет.
Мы разглядывали ноги взрослых. И по этим ногам мы могли много сказать. Вот тётя Люся, она сидит в туфлях, на шпильке, важная... "Ишь, какая культурная!" - так бы сказала мама. А у дяди Саши жена плохая, не зашила носок. А тётя Вера - проститутка, колготы у неё блядские, в сеточку. А у дяди Жени носки белые всегда. Мама говорила, что не вышла бы за него замуж, потому что он бы её достал чистоплотностью... И под этот стол мы стаскивали книжки и кукол, играли в кубики, строя дома и сказочные города. Заселяли фигурками оловянных солдатиков и пупсов. В полумраке. Не понимая того, что творилось над нами...
И вот теперь я начну сам рассказ. Про Рождество. Перед Новым годом все гости пришли к нам, наступила наша очередь устраивать приём. Мама суетилась на кухне, и ей уже давно собравшиеся выговаривали:
- Да хватит, Ольга, тебе мельтешить, садись уже! Трубы горят!
И пришёл дядя Гена, мой любимый дядя, он, как крокодил Гена, отличался добротой и вниманием к таким чебурашкам, как я. Вот и в этот раз дядя Гена один отличился и принёс мне подарок: большого красного Конька-Горбунка, из пластмассы, на белых колёсиках. Колёсики, правда, почти не вертелись, а ползли по полу, когда я его тащила за верёвочку. Может, каким-то детям он и показался бы уродливым, но только не мне. Для меня это был островок любви посреди бушующего моря взрослого равнодушия.
- Опять какую-то дуру притащил! - проявила недовольство мамы. - Эти игрушки по всем углам и так собираю... Не хватало только этого урода пластмассового.
- Да ладно тебе! - не согласился дядя Гена. - Пусть ребёнок порадуется. Новый год ведь.
Я стащила книжку с полки и засела под стол читать моему новому другу.
- Вот, слушай, про тебя книжка. Ер-шов. Ко-нёк-Гор-бу-нок. Вот, слушай... "Я хоть рос-ту не-боль-шо-го, Да сме-ню ко-ня дру-го-го: Как пу-щусь да по-бе-гу, Так и бе-са нас-ти-гу!" Понял? Беса даже настигнешь! Это такие, с хвостами. Запомни.
Конёк-Горбунок, слушал меня и всё понимал. Его глаза, такие же пластмассовые и красные, как и всё остальное, заблестели, наполнились радостью. Он только время от времени вздыхал так же, как мы с братом, возле ворот детского сада, ожидая папу...
Мама в тот вечер надела самое красивое платье. Она сама его сшила. Из красного шёлка с выбитыми на такни жар-птицами. Их хвосты мудрёно закручивались и искрились под светом люстры, до которой всегда хотелось достать, снять хрустальные детальки и посмотреть на них изблизи, как они устроены, нет ли в них какой хитрости. Откуда в них берётся радуга, когда зажигается свет? А под шеей у мамы - красивый бантик. Мама причесалась, долго стояла перед зеркалом с плойкой, накрасила губы и ресницы, нацепила клипсы, на шею - украшение из мелких-мелких бусинок, в три ряда, и превратилась в настоящую красавицу. Такой мамой любой может гордиться.
Мне тоже хотелось такое платье, но у меня имелось только заношенное, из грубой серой шерсти. Меня в него одевали на все детские праздники. А чтоб я не выглядела мышью, на воротник крепили накрахмаленный воротничок с яркой вышивкой, бабушкино наследство. В тот день серое платье бросили в стирку и меня нарядили в коричневые колготы, стиранные-перестиранные, штопанные на пятках и коленках, и мальчиковую клетчатую рубашку. И стригли меня под мальчика, не за что зацепить белый гофрированный бант, доставшийся от двоюродной сестры... Моя вторая бабушка любила покопаться в минуты особого душевного наития в старом дерматиновом чемодане и что-то такое оттуда извлечь.
- На-ка, возьми. Посмотри, какой бантик. Носи.
Бантик пах нафталином и надвигающейся пыльной смертью. В один прекрасный день бабушка вообще расщедрилась, распахнула свой старый дубовый шкаф и вынула костюм снежинки и корону из парчи. С короны свисали, будто серёжки, стеклянные ёлочные бусы. Всюду искрились поддельные бриллианты и изумруды: бывшие брошки, браслеты и кольца... Всё это было обшито блестящей гирляндой. А под платьем - пушистая нижняя юбка. Я затмила всех снежинок детского сада, хотя раньше приходила на утренники кроликом с нашитой морковкой на белой рубашке и картонными ушами, которые не хотели стоять торчком.
- Мама, - позвала я, выглядывая из-под скатерти. - А можно я надену платье снежинки? Коньку показать?
- Ещё придумала! Вымажешь!
Брат, воспользовавшись вниманием матери, проныл:
- Мам, я к тебе хочу...
Мама неохотно взяла брата на колени.
- Поесть не дадут! Разве это дети?
- Мам, я тоже хочу на колени, - сказала я.
- Нет у меня ещё одних коленей! Иди к любимому папочке.
- Иди, иди ко мне, - дружелюбно разрешил дядя Гена.
- Посиди тут один, я скоро вернусь, - отпросилась я у Конька и отправилась на большие мягкие тёплые бёдра дяди Гены.
- Ну-ка, расскажи нам стишок. Знаешь? - попросил дядя Гена. - А вы все тихо, пусть дитё стих расскажет!
И я начинала рассказывать, время от времени прячась в толстый живот дяди Гены, стесняясь внимания:
- "Плачет киска в коридоре, У неё большой горе, Злые люди бедной киске Не дают украсть сосиски!"
Как и всегда, взрослые из вежливости смеются, улыбаются, хвалят меня, мама опять говорит, что Заходер - её любимый поэт, и отправляют обратно под стол, за которым не хватало места взрослым, зато нам, детям, под столом открывалось целое подземное царство.
Дядя Гена гладит меня по голове, достаёт из кармана заношенную карамельку "Дюшес", вручает мне, будто извиняясь, и опускает обратно... к Коньку-Горбунку, который словно без меня приуныл.
И стол, гремя старыми деревянными ножками, хрусталём, вилками и тарелками, отодвигается к окну. Нажимается кнопка пластмассового магнитофона, модного новшества - шипя и кряхтя, несётся к потолку музыка, мужской голос надрывно выводит:
- И снится нам не рокот космодрома, ни эта ледяная тишина, а снится...
Гости завертелись в шабаше. В этом клубке невозможно уже понять, где голова тёти Люси, где блядские колготки тёти Веры, а где сверкают отполированные запонки дяди Жени. Можно вылезти на подоконник и смотреть на ночь. Повторять пальцами причуды замёрзшей воды на стёклах...
Наконец, все разошлись. Последние гости с родителями устраивали перекличку:
- И вы к нам.
- Нет, вы к нам... Как приятно... Как мы рады...
Дверь захлопнулось, мама произнесла: "О, слава тебе господи!", коридор опустел, лишился свалки из шуб и шапок. Пол, заставленный обувью в несколько этажей, вздохнул свободно. Воцарилась гнетущая тишина. Вот раньше - шум, тарарам, веселье, а вот всё - конец банкета. И только гул в ушах напоминает о прошедшем. И мама командует:
- А ну, несите все тарелки!
Мы относим тарелки на кухню. Где она не снимая платья, надевает клеёнчатый фартук, и начинает интенсивно работать локтями и тряпкой. И вот уже на столе, на вафельном полотенце, водрузились горы посуды, сияющей блеском, пахнущей хозяйственным мылом и "Пемоксолью", точно громадный сервизный дворец... Будто это всесильный джин вылетел из бутылки исполнил заветное желание Алладина.
- А теперь спать!
Раскладываются кресла, диваны, превращая комнату в одно сплошное спальное место. Я стелю себе и ложусь. Рядом ставлю Конька, накрываю его с любовью кружевной салфеткой, тайком стянутой с бабушкиного комода, и говорю:
- Спокойной ночи!
Папа выключает свет, его тело со стонами пластом падает на кровать и не подаёт признаков жизни. А мама всё никак не уляжется, она ходит туда-сюда, через наши кресла, топает ногами по крашенному полу, то забыла помыть что-то, то будильник не завела... И то и дело спотыкается об моего пластмассового друга.
- Ты зачем поставила его тут? Не видишь, пройти нельзя!
И в гневе скидывает салфетку, поднимает Конька-Горбунка над моей головой, будто Баба-Яга замахивается посохом, и уносит подарок дяди Гены в дальний угол комнаты, за диван.
- Мама, мама, не надо! - кричу я.
Но тут же получаю подзатыльник.
И вот тишина. Все уснули. Только убранная ёлка лукаво подмигивает разноцветной гирляндой. Её на праздники не выключали ни на минуту. А ещё она пахнет лесом. И на ней висят сладкие деды морозы и снегурочки, и мандарины, которых есть нельзя раньше времени.
Мне же не спалось без лошадки. Я ворочалась под ватным одеялом, а в груди нарастали слёзы... Я тихо слезла с простыни и пошла на кухню взять кусочек хлеба. Лишнего хлеба много оставалось после праздника, и мама складывала его в пакет, чтоб не высох. Есть и плакать во всё горло одновременно не получается, и я плакала тихо, заедая хлебом настоящее детское горе. Мне не давали покоя мысли: "Как там мой Конёк-Горбунок? Не холодно ли ему в углу? Не темно ли? Не пугают ли его пауки? Не скучает ли?" Так я и забылась сном с кусочком хлеба в руках и в мрачных раздумьях: "Может, уйти"...
Среди ночи меня разбудил стук в дверь, обитую кожей и проволокой. Вернее, громыхание. Будто огромная лошадь, вскинув длинную пламенную гриву, встала на дыбы и отчаянно стучалась в нашу квартиру подкованными копытами. Я притихла: "Неужели не слышат?" Папа встал, покачиваясь, прошёл к двери в семейных выцветших трусах, открыл дверь.
- Ты кто такой?! - кричал он в пустой подъезд.
Но ему вторило лишь эхо: "Такой... кой... ой... Ты такой..."
А меня, словно током, пронзила внезапная догадка: "Да это же мой Конёк-Горбунок! Он пришёл ко мне! За мной!"
Грохот затихал, потом снова нарастал, ажно стены вибрировали и пол ходуном ходил. Бум! Бу-бум! Бум! Отважный папа поднимался, матерился, шёл открывать, но за дверью опять никого не оказывалось.
- Ну, я вам устрою, сукины дети! Попадитесь мне... Вы ещё узнаете, кто такой Вася Дудкин! - кричал папа, но ему отвечала лишь тишина ночи.
А ещё открылась соседская дверь и оттуда женский голос прокричал:
- Сейчас, Дудкин, я на тебя милицию вызову.
А я затаилась, боялась двинуться и спугнуть наваждение, и увидеть то, чего не может быть... Я только сильнее сжала в руке кусочек хлеба, глаза зажмурила, спрятала голову под одеяло и, едва шевеля губами, зашептала:
- Это он... Мой друг... мой Конек. Он настоящий... Не пластмассовый. Дядя Гена, видно, волшебник... А вы говорили, урод... А он пришёл ко мне, вот он стучится...
С утра зазвонил будильник, точнее, неприятно заверещал. Почему-то на час позже, чем нужно было, видимо, отставал, батарейка села. Мама вскочила с кровати и закричала:
- Проспали!!! Вставайте, быстро!
Я встала и не поверила глазам: возле моей кровати, накрытый бабушкиной салфеткой, опустив голову, стоял верный Конёк-Горбунок, будто его и не убирали в угол вовсе. И я решила провести собственное расследование. А то потом ищи улики...
- Мам, это ты Конька обратно поставила? - спросила я.
- Отвяжись! Ты что не видишь, опаздываем!
- Пап, это ты Конька возле кровати моей поставил? - спросила я папу.
- Нет! - мрачно ответил папа. - Я не выспался. Всю ночь какой-то конь в дверь барабанил.
- Допился уже до ручки! - заорала мама.
Тогда я поняла, что это он сам. Конёк. Он всё-таки пробился сквозь закрытую дверь.
- Милый! Так ты настоящий! - проговорила я и обняла лошадку за шею. - Спасибо тебе, что пришёл. Хотя у тебя и колёсики такие неудобные...
И вот мы с братом бежим за мамой, потому что быстро ходить мы не умеем: либо медленно, либо бежать. В одной руке мама крепко держит руку брата, в другой - мою. И эта цепь рук вот-вот разорвётся, но не разрывается, потому что мама останавливается и нервно хватает нас всё выше за руку.
Дошли. Мама быстро переодевает меня в садиковое, майку, шорты и чешки, доводит до спортивного зала и толкает туда одну, а сама бежит на работу.
- Ну вот и Дудкина... Заявилась... Опять опоздала, - говорит, как всегда, воспитательница и хмурит брови. И обычно я тоже хмурила, надвигала брови на самые глаза, опускала голову и проходила мимо воспитательницы на своё место. Но сегодня я задрала подбородок, посмотрела прямо на неё, прямо в глаза, спокойным и торжествующим взглядом. И будто говорила:
"Теперь у меня есть друг. Поняли? Настоящий. Из сказки. И мы с ним всех победим. Станем королями! И в нашей стране всем детям будет всегда хорошо. Всем. Даже такому ребёнку, как я, который всё время опаздывает. И вы не будете больше рвать мои рисунки, и подсовывать мне поломанные шкафчики, чтобы именно мой папа их чинил. Не будете сваливать на меня смерть рыбки в аквариуме. И говорить, что я некрасивая дура".
Дети, которые начали, было, смеяться, кривляться, притихли и посмотрели на меня вопросительно. А воспитательница не стала затягивать речь, а просто сказала:
- Ну ладно, продолжаем. Раз, руки вверх, два, в стороны... Наклонились...
Спустя пару лет мама взяла и выкинула Конька-Горбунка. У него отломалась голова, и никак не чинилась. Клей "Момент" больше дня не держал. Ленточки сползали... А у мам такая политика: от всего, что поломалось, надо избавляться. Я же сильно расстроилась, придя со школы и не обнаружив драгоценного друга. Долго ещё выходила в тот час, когда в наш двор заворачивала мусоровозка, заглядывала в её железную ненасытную пасть, с ужасом смотрела, как она всё зажёвывала в безразмерное брюхо, и искала игрушку, вдруг она каким-то чудом завалялась, спаслась от глотки машины. Я не знала тогда, где то место, куда свозят весь мусор города, иначе отправилась бы непременно искать.
Утешила себя догадкой, что мой Конёк, наверное, отправился назад, в ту страну, откуда пришёл. И куда и мне бы хотелось попасть, но не пришло ещё время. Или он ускакал к какой-то другой девочке, которой больше нужен...
Я и сейчас не теряю надежды, что однажды выйду в чистое поле ночью, свистну, и, не смыкая глаз, стану ждать златогривое семейство. В небе будет сиять такая же луна, как сегодня, огромная, красноватая, время от времени поглощаемая тучами... после затмения... Мягкая травушка зашепчет волшебное слово... Костёр не разожгу - распугаю чудо. И появится-таки мой ражий Конёк-Горбунок, беззаботно резвясь и топча своими кривыми ножками спелую пшеницу - мой самый настоящий друг. Горбатый, с большими ушами. Иных уродство не портит, а наоборот. И мы отправимся в ту страну, о которой мечтали в детстве, которая высоко, над всеми этими столами и столиками, над дымящими трубами и зелёными заборами, увитыми девичьим виноградом... Там, куда обычно улетает после Рождества на санях, запряжённых рогатыми оленями, раздавший все подарки Дед Мороз...
"Но Иван и сам не прост - крепко держится за хвост". Вот и сказочке конец, кто дослушал, молодец.