Ялпачек-Леви Гацуцын Виталий : другие произведения.

Чудаки из города на букву М

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Юмористический роман с иллюстрациями-карикатурами автора о приключениях двух неприспособленных к жизни интеллигентов в поисках своего места в жизни

   ЧАСТЬ 1
   Маленькое вступление: Здравствуй, дорогой читатель! Много лет назад покинул я мой милый городок М. Сегодня я живу в огромном городе, в другой стране, и давно потерял из виду Симу Бесфамильного и его эксцентричного друга Цезика Пегасова. И только мой кот, названный в честь одного из них Цезиком, напоминает мне о тех людях и тех временах. Временах середины девяностых , когда всё вокруг вдруг начало становиться кооперативным; когда черешня на Севере была редкостью; когда в Ялте ночью могло не гореть ни одного фонаря, а на всем протяжении трассы Симферополь - Ялта могла быть только одна бензозаправка, и когда мобильный телефон считался безусловным признаком того, что жизнь повернулась к тебе своей наиболее приятной стороной. Словом, года, которые были, кажется, только вчера - да, нет, не вчера, а вот - только что! - но которые, на самом деле, прошли давным-давно, оставив по себе только легкий ностальгический дымок воспоминаний. Года, в которые, дорогой читатель, я на несколько вечеров хочу тебя пригласить. Пригласить, и вместе вспомнить некоторые незабываемые реалии тех лет. Итак:
   ГЛАВА 1
   В которой читатель получает первое впечатление о городе М,
   славных его делах, автомобиле главного героя, а также о многом другом.
  
   Среди бескрайних золотистых полей милой моему сердцу Таврии, там, где великая автотрасса Москва - Симферополь разменивает последнюю сотню километров перед первой встречей с ласковыми водами Азовского моря, удобно расположился город М.
   В этом городе живут мои земляки.
   Город, как принято считать, известен у нас и прочих малоинтересных местах многими славными делами.
   Мы не будем тратить драгоценное время на то, чтобы по заслугам воспеть каждое из них, и, лишь упомянув об их наличии, двинемся дальше.
   Тем более что откуда-то издали уже доносится до нас странный агонизирующий звук, напоминающий визг юного свина в период первой стадии его кастрации. (Первая стадия - это та, когда пьяный, как свинья, ветеринар достает из портфеля свой скальпель, и забывает при этом достать эфир). Визг этот производила малосильная консервная банка с мотором, с веселой руки отечественных оптимистов названная автомобилем "Запорожец". Именно на ней в город М и намерен был вомчаться первый герой нашего повествования Сирафим Адалеонович Бесфамильный.
   Прости, читатель, но в этом месте в текст вынужден вмешаться автор.
   Дело в том, что ему, как никому другому известно, сколь неосмотрительно въезжать в наш город именно в этом месте трассы. Потому что именно там, в прошлом году, кто-то из высоких милицейских чинов города в шутку предложил установить кооперативный Пост ГАИ. Шутку не поняли, и Пост ГАИ установили.
   Бюджет Сирафима Адалеоновича был с некоторых пор ударен апоплексическим ударом такой силы, что теперь любой маломальский контакт с представителями отечественной кооперации окончил бы это повествование, едва только в него так стремительно и громогласно должен был ворваться наш герой.
   В эту минуту Сирафим Адалеонович даже не подозревал, с какой холодной бесстрастностью с этого самого кооперативного Поста был замечен дымок его небесно-голубого авто. Как все владельцы подобного класса машин, Сирафим Адалеонович был легкомысленно убежден в абсолютной финансовой непривлекательности своего транспорта для органов дорожного правосудия. Потому и продолжал ногой, обутой в свиной сандалий, ожесточенно выдавливать из педали газа судорожные скачки автомобиля, именуемые им движением вперед. Стоило теперь Сирафиму Адалеоновичу отпустить педаль хоть на миллиметр, как упрямый железный ишак тут же оплевал бы прохожих вместе с дымом еще какой-то нитевидной дрянью, и заглох бы без малейшего промедления. И привести его после этого в чувство смогли бы только две вещи на свете - логика собственных непредсказуемых мозгов, - а какими им прикажете быть, если они расположены в заднем месте? - и бывшая жена Сирафима Адалеоновича Эсмеральда Энверовна Суркис-Саркисян. Это выглядело почти сверхъестественно, но одного ее взгляда бывало достаточно, чтобы заставить затрепетать строптивые клапана этого infant terrible мирового автомобилестроения. Феномен этот долго изучался лучшими автомобильными умами города. Копания в железных потрохах "Запорожца" тоже не дали сколько-нибудь удовлетворительного ответа. Позорно проиграв, таким образом, все объявленные "Запорожцу" баталии, автомобильные умы занесли феномен в анналы родного города и на том успешно о нем забыли.
   Ситуация же на дороге, тем временем, находилась в стадии своего развития. Еще сотня-другая метров и уже ничто не спасло бы кошелек Сирафима Адалеоновича от кооперативных притязаний на его содержимое. И в это время...
  
   ...Можно долго спорить о том, что или кто правит нашим миром. Но то, что время от времени этим миром правят черные кошки - факт совершенно неоспоримый. Вот и сейчас некая черная, облезлая, основательно побитая жизнью и местной бездомной сворой тварь откуда-то явила себя на дороге, самым наглым образом вмешиваясь в сюжет.
  
   И в это же самое время, на посту ГАИ, засидевшийся в своем чине сержант со значительной фамилией Подопри-Гора вертел перед глазами облупленный на боках бинокль и высасывал остатки пива со своих, пропитанных сиим божественным напитком, усов. Этим своеобразным способом опохмеления он тщетно силился собрать свою разваливающуюся по сторонам света голову в нечто единое целое. Собирание давалось ему с трудом, и чтобы хоть как-то остановить вращение Вселенной вокруг своей - значительной во всех отношениях, от погон до габаритов - особы, он пробовал сконцентрировать внимание на дороге. Замеченный им подпрыгивающий голубой "Запорожец" как раз и породил то холодное бесстрастие, о котором было упомянуто выше.
   -Что ж, - удовлетворенно крякнул сержант в сторону "Запорожца",- едет быстро.
   Он еще раз прищурился в бинокль, после чего уже удовлетворенно не крякнул, а хрюкнул, и посмотрел на общественного инспектора Голубенку, сидевшего здесь же, на Посту, правда, на полу.
   Общественный инспектор со своего необычного места в ответ сокрушенно мотнул головой, явно силясь что-то сказать, но, в силу непреодолимых обстоятельств, происходящих в его желудочно-кишечном тракте, тишину нарушил только отрыжкой. Он все вспоминал и никак не мог вспомнить тот временной отрезок вчерашнего дня, в который его так предательски и не по-милицейски покинула память. В мозгу высвечивались лишь какие-то вызывающие тошноту отрывки, и на язык почему-то назойливо просилось, невесть откуда взявшееся, слово "одиннадцать". Не находя объяснения происхождению загадочного числительного, Голубенко грустно вздыхал и мотал головой куда-то вниз, в одному ему ведомое пространство.
   -Не спи, Голубенко, - строго потребовал сержант. Ему и самому небезынтересно было уточнить некоторые подробности вчерашнего дня, и потому беспомощность Голубенки откровенно действовала сержанту на нервы.
   Голубенко пожмурил веками, соорудил в волосатых пальцах изрядных размеров кукиш, сам же на него посмотрел и, теперь уже вслух, отчетливо произнес:
   -Одиннадцать.
   -Одиннадцать чего?- не понял сержант.
   Но Голубенко в ответ опять сохранил молчание.
   -Одиннадцать чего? - повторил свой вопрос сержант. Он бы и в третий раз задал его, если бы вдруг не забыл. Потом оказалось, что он забыл и то, о чем говорил до этого. Повертев на всякий случай в руках бинокль, сержант пожал плечами, сел за стол, и, подперев руками свою так и оставшуюся не собранной голову, крепко-накрепко задумался.
   События же на дороге, по вине Голубенки покинутые кооперативным вниманием, развернулись в следующей конфигурации:
   -"Запорожец" поперек перегородил собой трассу Москва - Симферополь, и активно, хоть и довольно бездарно, симулировал собственную смерть;
   -кошка, увернувшаяся-таки из-под колес, углубила себя в лизание того, что было у нее под задней лапой. (Толкового фелинолога такое ее поведение навело бы на мысль, что это кот);
   -Сирафим Адалеонович сидел на обочине и терзал себя извечным вопросом: "Ту би, ор, твою мать, - нот ту би?"
   0x01 graphic
   Неделю назад Сирафима Адалеоновича оставила жена. Это и само по себе приводило Сирафима Адалеоновича в некоторое уныние. Если же учесть, что проклятый "Запорожец" за прошедшую неделю распоясался, как моль на шиншилловой шубе, то дальнейшее существование стало казаться Сирафиму Адалеоновичу и вовсе омерзительным. Жизнь представлялась Симе в образе трехголовой гидры, каждая из голов которой норовила если не плюнуть в бывшего инженера, то хотя бы втихаря показать ему язык.
   Бывшая Симина жена Эсмеральда Энверовна ушла, в общем-то, не слишком далеко. Она, сочетавшись четвертым в своей жизни браком, жила теперь всего одним этажом ниже, прямо под квартирой своего бывшего супруга.
   К слову сказать, Сима сам по инженерскому недоумию обратил внимание жены на этот новый адрес. Дело в том, что по нему с некоторых пор проживал первобытного вида сын армянского народа, вселившийся туда вместе со всем своим скарбом, а именно - невероятно скрипучей кроватью. На этот скрип и посетовал как-то ночью внимание Сирафим Адалеонович. Жена на скрип отреагировала своеобразно. Она окончательно манкировала своим супружеским долгом, исполняемым и без того не слишком ревностно, и ночи напролет стала проводить на полу, прильнув к нему ухом и прислушиваясь к могучему крещендо пружин. Со временем она до такой степени изощрила свой слух, что по тональности пружин научилась различать исполнительниц некоторых партий. В конце концов, случилось то, что и случается, чаще всего, в подобных ситуациях - Эсмеральда Энверовна предложила армянину для прослушивания собственное тяжеловесное соло. И однажды снизу, до загрубевшего от общения с "Запорожцем" уха Сирафима Адалеоновича, донеслись полузабытые флажолеты "Фантастической симфонии" Гектора Берлиоза, в исполнении на пружинах Эсмеральдой Энверовной Суркис-Бесфамильной, ставшей именовать себя отныне Суркис-Саркисян.
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   Глава 2
  
   в ней читатель следит за развитием событий, к которым привели думы сержанта Подопри-Гора
   Сержант Подопри-Гора все же очнулся от своей амнезии, в которую так неожиданно для самого себя погрузился, и для начала решил оглядеться по сторонам.
   Приняв это судьбоносное решение, сержант немедленно начал приводить его в исполнение.
   Перво-наперво он посмотрел в окно. Но кроме перегородившего дорогу голубого "Запорожца", нервно обтекаемого потоком автомобилей, ничего интересного дорога ему не явила. Сержант только вяло отметил про себя, что с утра "Запорожца" здесь не было.
   Далее взгляд заскользил по стене, украшенной плакатом "Пьяный за рулем - преступник". Плакат этот слепил лауреат какой-то нешуточной премии, выловленный на трассе за превышение скорости. Лауреаты, как правило, быстро ездить не умеют, за что их и останавливают наметанным глазом сержанты, едва стрелки лауреатских спидометров приближаются к сорока километрам в час. Вы спросите, почему именно при сорока? Да потому, что уже при сорока одном отечественная наука рискует недосчитаться одного из своих членов. Рисуют же ученые мужи в большинстве своем хорошо - начертательные навыки приобретаются ими на долгом пути к научным степеням.
   После "Пьяного за рулем" взгляд сержанта привлек бинокль в собственных руках. Когда-то этот бинокль был изъят у одного из адмиралов Тихоокеанского флота. От самого Владивостока адмирал не уставал поражаться бестолковости жителей Большой Земли, каждый встречный автомобиль которых почему-то так и норовил произвести со старым морским волком лобовое столкновение. Сержанту стоило немалых трудов переставить адмирала в правый ряд и объяснить ему суть правостороннего движения. (В условиях Владивостока, кстати, знание совершенно бесполезное и даже опасное. Поскольку город этот настолько нашпигован японскими автомобилями с их правыми рулями, что предпочитать левостороннее движение в нем стало просто безопаснее). Впрчем, утрата именного бинокля, похоже, мало научила бравого адмирала Правилам Дорожного Движения. Потому что ровно через месяц, день в день, но уже в обратном направлении, его вдоль и поперек разбитый автомобиль, мужественно борясь со встречными волнами автопотока, упрямо пробивал себе фарватер на родину по столь любимой им левой стороне дороги. Проход кооперативного Поста ГАИ стоил на этот раз контр-адмиралу наградных японских часов со стрелками в обратную сторону. Из-за этих часов сержант Подопри-Гора едва не поплатился своим местом на кооперативном Посту, так как регулярно начал опаздывать на работу. Позже часы были подарены Голубенке на день рождения. Последний пропил их буквально в первое же опохмелье, то есть уже на следующее утро, после чего оба стали приходить на работу вовремя.
   Сержант вдруг поймал себя на том, что опасно отвлекся от задуманного осмотра.
   Приставив к глазам бинокль, он посмотрел через него вниз. В ответ в окулярах расплылось большое и грязное "нечто". Сержант убрал бинокль и уже обезоруженным взглядом всмотрелся в "нечто". "Нечтом" оказался кукиш Голубенки, так и оставленный наполовину уснувшим общественным инспектором в экспозиции кооперативного Поста.
   Профессионально ничему не удивившись, сержант начал действовать логически. Приняв кукиш за начало осмотра, он осмотрел также место вокруг явленного предмета.
   Место "вокруг" представляло собой верхнюю часть некогда серых брюк. Свежести они были не первой, а, положа руку на сердце, явно даже и не второй. Разводы, которые логика сержанта подсказывала считать следами какой-то жидкости, могли поведать о многом. Но в силу продолжающихся головных недоразумений не поведали.
   Ноги под брюками были обуты лишь отчасти. А именно - на одной из них болтался полуспущенный носок. Где были утрачены недостающие части туалета, и были ли они изначально, ноги умалчивали.
   0x01 graphic
  
   Когда низ бывает осмотрен, у уважающих себя сержантов ГАИ логически возникает желание осмотреть также и верх. Во всяком случае, у сержанта Подопри-Горы оно возникало регулярно.
   0x01 graphic
   На этот раз вверху, а точнее на животе осматриваемого, обнаружилась широко разодранная рубаха. Из этого смелого декольте, стыдливо прикрываясь наполовину выдранной шерстью, на мир взирало голое брюхо Голубенки. Для полноты логического осмысления происходящего сержант сосчитал на рубашке дырочки для пуговиц. После он сосчитал пуговицы для этих дырочек, и поначалу не понял, почему один подсчет столь разительно не совпал с другим. Дотошный сержант повторил свою замысловатую математическую операцию, но при этом изменил порядок и начал счет с пуговиц. Загадочная цифирь выскочила вновь. В конце концов, подстегнутая чесанием в затылке, логика сержанта восторжествовала. Был сделан блистательный вывод - пуговиц было на три меньше, чем дырочек.
   Великая, все-таки, вещь логика, с объяснимой гордостью подумал сержант. Потому что кому, как не сержанту было знать, что чаще всего пуговицы утрачиваются во время сопротивления при задержании. Таким образом вычисленное сержантом сопротивление властям радостно усугубило вину полубосого кукишеносца.
   Сержант поднял взгляд выше и, брезгливо миновав немытую Шерстистую шею, дошел, наконец, до собственно головы. Наличие головы давало сержанту твердую уверенность в том, что до этой части тела логика его не подвела.
   Что-то некогда знакомое увиделось сержанту в этом оплывшем лице с всклокоченными ошметками седых волос. Но решительным внутренним жестом сержант обрубил всякие посягательства памяти на бюджет вверенного ему кооперативного Поста.
   "Дураков на базаре много, а зайцев мало", - почему-то вспомнилась ему фраза из мультфильма про Новый год.
   И как-то вдруг, как-то сразу и как-то сильно осерчал сержант на это лицо в одном носке. И силушка - буйная, похмельная, рванулась из нутра наружу, затребовала сатисфакции. (Бог знает, с какого похмела всплыло в сержантской голове это диковинное слово). И крепкая его мужицкая рука, та самая, в цепких милицейских пальцах которой так и оставался некогда адмиральский бинокль, вдруг со всего размаху опустилась прямо в ухо спящей на его стуле рожи.
   Движение это привело к тому, что рожа вмиг исчезла из поля зрения.
   Вновь она показалась уже из противоположного угла караулки. Дико вращая ошалелыми глазами, рожа быстро-быстро терла раздувающееся до каких-то безмерно печальных размеров ухо.
   -Как же ж больно, твою-то мать! - были ее первые осмысленные слова.
   И тут до сержанта дошло, что нечаянно набитая и чуть было не отлетевшая от туловища рожа принадлежала никому иному, как общественному инспектору Голубенке. Железная логика сержанта холодным голосом подсказала, что и кукиш, так глубоко его огорчивший, был ни чей иной, как именно его - Голубенки.
   Сержант опустил взгляд на руку общественного инспектора и обнаружил на ней все ту же трехпальцевую конфигурацию.
   Голубенко проследил за направлением взгляда сержанта и тоже с удивлением обнаружил на своей руке сие преступное пальцесплетение. И тут в голове его разом всплыли все события вчерашнего вечера. И он повторил слово, о которое весь день скреблось сегодня его подорванное алкоголем сознание. То слово, спросить о котором в третий раз забыл сержант Подопри-Гора.
   -Одиннадцать, - пробормотал Голубенко по звуку навеки осипшим голосом.
   -Одиннадцать чего? - спросил сержант, и в ту же секунду вспомнил этот свой, так и не заданный, вопрос. Тот, забывчивость которого привела ухо общественного инспектора Голубенко к таким грустным результатам. Пробудившаяся память теперь живо подсказала сержанту, что он также забыл о не в меру разогнавшемся "Запорожце", который теперь вызывающе раскорячился поперек вверенной кооперативному бдению дороги.
   Сержант подошел к окну, но "Запорожца" в нем сержант не увидал.
   Сержант перешел к другому окну и с облегчением обнаружил в нем долговязого субъекта, толкающего в даль светлую небесного цвета автомобиль. Но небесного цвета автомобиль явно противился уводу себя в какую бы то ни было даль, и в знак несогласия топорщил по сторонам свои круглые железные уши и, как копытами, упирался в землю всеми четырьмя заблокированными колесами.
   С таким поведением собственной машины уже бурно не соглашался долговязый субъект. Его несогласие сопровождалось грязным поминанием "Запорожцевой" матери, чьей-то жены и еще кого-то с загадочным прозвищем "черножопый".
   -А куда бы ты делся? - мягко улыбнулся раздобревший сержант в сторону субъекта с "Запорожцем".
   Сержант стоял перед окном, придерживал за плечи плохо стоящего на ногах общественного инспектора Голубенку, и, похлопывая ладонью по его изумительно развесистому уху, услаждал себя сладкозвучиями отборных лексических единиц, долетающими со стороны зовущей в даль светлую дороги.
   Он мечтательно выждал еще пару минут, и когда долговязый шкет окончательно обмяк возле своего "Запорожца", мысленно воздал хвалу умному человеку, придумавшему ГАИ. После чего щелкнул по уху Голубенку, от чего тот едва не ввинтился в потолок, и весело спросил:
   -Так что ты там говорил про одиннадцать?
  
  
   Глава3
   в ней сержант Подопри-Гора проводит экскурс до "Запорожца" и обратно.
  
   - Одиннадцать раз я сказал вчера, что пить больше не буду.
   Такими словами общественный инспектор Голубенко выразил свое несогласие с нынешним состоянием своих ушей, а также и всего организма в целом.
   - Вот как? - удивленно вскинул брови сержант. - Не помню. Да и к чему сейчас об этом? - И, помолчав, добавил: - Ты не находишь, что мы плохо начинаем сегодняшний день? - При этом сержант красноречиво показал в окно на человека с "Запорожцем", который так до сих пор и не был охвачен должным кооперативным вниманием.
   -Сегодня я пас! - бурно замотал головой Голубенко.- Сегодня пас!
   -Так тебе никто еще ничего и не наливает, - резонно заметил сержант.
   Это был веский довод. Но и он, по-видимому, мало убедил Голубенку.
   - Предупреждаю, Петрович, - поднял вверх грязный указательный палец Голубенко, - я уже неделю дома не был. Жена с милицией искать будет.
   - С кем, говоришь? А мы кто? - на мгновение задумался сержант. Но, видимо, вспомнив сам, наставительно постучал согнутым указательным пальцем Голубенку по лбу: - Темнота! Ведь мы милиция и есть.
   - Да? - в свою очередь очень удивился Голубенко. - А тогда почему мы не ищем?
   - Что не ищем? - не понял сержант.
   -Не знаю, - пожал плечами Голубенко.
   - А не знаешь, так не говори, - наставительно сказал сержант. - Ладно, хватит болтать. Поехали работать.
   - Куда? - спросил Голубенко.
   - Куда же еще? - в свою очередь пожал плечами тупости Голубенки сержант. И, кивнув в сторону задавленного судьбиной долговязого субъекта с "Запорожцем", пояснил: - Туда.
   Высунув язык, долговязый субъект понуро сидел в пыли возле своего несговорчивого голубого авто и, проклиная свою жизнь, мучительно сознавал, что возле этих колес ему и умереть.
   - Так все-таки туда? - с непонятным унынием показал на "Запорожец" Голубенко.
   - Туда, болезный мой, - обрадовался понятливости инспектора сержант, - туда! - Труба зовет... - он замолчал, как бы соображая, куда же именно зовет их труба. Но, так, похоже, и не придумав ничего путного, нараспев закончил: - ...Труба зовет, а...а ухо болит. Болит ухо-то? - подмигнул Голубенке сержант, весело крутанув перед его носом полосатым жезлом.
   -Болит, - совсем не весело признался Голубенко.
   -Пить надо меньше, - в ответ назидательно посоветовал сержант.
  
  
   Когда возле Сирафима Адалеоновича, лихо взвизгнув тормозами, остановился желтый мотоцикл с коляской, у инженера не хватило сил даже удивиться. Он только поморщился от воя сирены, которую для пущей важности врубил на мотоцикле сержант.
   На мотоцикле Сима узрел двух господ с неопределенно- глубокомысленными лицами.
   Один из господ был в форме, другой в штатском. Если, конечно, штатской можно было назвать одежду, состоящую из разодранной рубахи и штанов с косо застегнутой ширинкой. К тому же, господин в штатском был практически бос. То есть один носок на нем все-таки был, но Симе почему-то подумалось, что именно в одном-то носке и таится самая главная закавыка. (Сразу упредим читателя - никакой закавыки, ни главной, ни второстепенной, кроме застарелой мозоли, в носке Голубенки не было).
   Другой господин - облаченный в форму сержанта - не мог, как вы сами понимаете, явить нам ту живописную партикулярность, которой так роскошно щеголял общественный инспектор.
   Сержант никак не мог перекричать сирену собственного мотоцикла, отчего довел себя почти до бешенства. Когда же Сима, для облегчения переговоров, предложил сержанту выключить сирену, это чуть не закончилось апоплексическим ударом милиционера, - он принял безмолвно открывающийся рот Симы за попытку его передразнить.
   В конце концов, сержант довел себя до степени совершенной невменяемости. Он начал с такой интенсивностью размахивать руками, в одной из которой был жезл, во второй кулак, что было не понятно, чего он хочет добиться - набить Симе физиономию или улететь в стратосферу?
   Ни того, ни другого он сделать не успел. Его намерения прервал дикий вопль. Вопль был силы нечеловеческой, и с легкостью перекрыл даже вой "желтого железного коня" сержанта Подопри-Горы, которого он никак не мог перекричать.
   Сержант осекся, с руками, поднятыми вверх, недоуменно обернулся, и тут до него дошло, что во время своих рукоблудий он нечаянно, но, правда, со всей дури, влепил полосатой палкой по второму уху ранее уже пострадавшего Голубенки.
   Голубенко волчком крутился на месте, визжа и хватая руками уши, а ртом быстро растрачиваемый на крик воздух. Но никакого количества рук не хватило бы на то, чтобы и наполовину прикрыть то, во что так замысловато преобразовались его бедные уши.
   -Ой, дурак! - вопил Голубенко. - Ой, дурак!
   Сержант спокойно подошел к мотоциклу, выключил сирену, посмотрел на свой полосатый жезл, недоуменно пожал плечами и сказал:
   -"Сам дурак".
  
  
   Такой поворот событий заставил Симу несколько изменить свои намерения относительно умирания на этом самом месте. Взамен, в его голове созрел другой план, - воспользовавшись общей суматохой, он решил слинять "по-английски". Казалось, сама судьба предоставляла ему шанс наконец расстаться со своим "Запорожцем".
   Сирафим Адалеонович по-пластунски залег и выждал минуту-другую.
   Сержант был сосредоточен на мотоцикле, Голубенко на своих ушах. Похоже было, что о Симе опять все забыли.
   Но только, крадучись, Сирафим Адалеонович сделал первый гребок в сторону кустов, как за его спиной раздался грозный оклик:
   - Товарищ!
   Сима замер.
   - Товарищ!
   Сима обернулся.
   -Я вас спрашиваю! - указывал на него жезлом сержант.
   - Меня? - не смог скрыть недоумения Сирафим Адалеонович.
   - Ну не меня же, - пискнул за спиной сержанта Голубенко. Махательными движениями рук он усиленно нагнетал потоки воздуха на свои уши.
   - Слыхали? - показал жезлом на Голубенку сержант. - И он прав. Если все станут нарушать, - я вас имею ввиду, - снова жезлом, но только теперь уже на Симу указал сержант, - то...,- мысль сержанта мучительно забилась в поисках того, что же действительно будет, если все станут нарушать,-...то-...
   - То ушей на всех не хватит, - тря те самые уши, которых, как мы увидели, на кого-то все же хватило, пропищал Голубенко.
   -Вот именно, - подтвердил сержант. - Надо отвечать! - И он снова взмахнул, в подтверждение слов своего покалеченного помощника, жезлом.
   От этого действия Голубенко, и без того сидящий на земле, бросился плашмя прямо в пыль, так, словно над ним свистнул не жезл, а шальная очередь.
   - Скажите хоть, за что отвечать? - робко промямлил Сима.
   -А вот я попрошу вас проехать с нами, - услужливо показал жезлом сержант на Симин "Запорожец", - там и разберемся, за что отвечать, а за что, может быть, и не отвечать.
   -Так ведь он же не едет, - похлопал Сима по одному из ушей "Запорожца".
   При каком-нибудь другом сержанте этот аргумент, может, и возымел бы некоторую убедительность. Но сержант Подопри-Гора, помимо жезла, обладал еще и логикой.
   - Но сюда он же как-то доехал? - хитро парировал сержант не менее убедительным аргументом.
   -Сюда я его дотолкал, - сказал Сима, настаивая на местоимении "я", и внутренне содрогнулся при воспоминании об этом.
   - Ну вот, - изрек сержант с победной интонацией. - И вы еще спрашиваете, за что вам отвечать. А что Правила говорят на этот счет?
   -Что Правила говорят на этот счет? - эхом отозвался Сима вопросом на вопрос.
   -И Правил, к тому же, не знает, - обернулся к Голубенке сержант.
   -Факт! - выпятив нижнюю губу, уверенно подтвердил Голубенко.
   -На неисправном транспорте кто ездит? - спросил Симу сержант. - Может быть, мы с Голубенкой? - Он вопросительно помолчал, после чего добавил: - Или все-таки вы?
   - Я с вашим Голубенкой вообще ни на чем не ездил. Я его первый раз вижу, - угрюмо пробормотал наголову разбитый логикой сержанта Сима.
   - Не ездил, - подтвердил Голубенко - Не врет.
   - Ну, так значит сейчас поедет! - обвел присутствующих радостным взглядом сержант. - Прошу. - И он широко обвел рукой весь, участвующий в мизансцене транспорт. - Хоть на вашем, хоть на нашем. И кстати, не советую оскорблять общественного инспектора. Он здесь не мебели ради, а при исполнении. Служебных, между прочим, обязанностей.
   -Я не мебели ради! - застучав себя в грудь, подтвердил этот спорный факт Голубенко.
   - Почему я должен куда-то ехать? - тихо спросил Сима, пожимая плечами.
   - Не куда-то, - пояснил сержант. - Я бы даже сказал, совсем не куда-то! Из-за таких, как вы, товарищ, наши люди...
   Сержант опять раскинул по сторонам руки, - видимо, он вообще любил широкие жесты - как бы показывая несметное количество этих самых "наших людей":
   -...наши люди...
   Здесь он опять запнулся, так как снова не мог придумать, что же случается с "нашими людьми" из-за таких, как Сима. Внезапно взгляд его упал на ноги Голубенки.
   - Вот! - радостно показал он на них жезлом. - Наши люди босиком ходят.
   Голубенко, как бы в подтверждение его слов, пошевелил пальцами босой ноги. После такого показательного примера уже действительно не оставалось ни малейших сомнений в том, как именно ходят наши люди.
   Сима с сочувствием вздохнул.
   -Ну, раз ваши ходят, тогда конечно, - покорно согласился он. Да и как было не согласиться с очевидным?
   Может, и действительно вид Голубенкиных ног, - одна из которых и правда была босой, - вызвал у него столь живой укор к самому себе. Может, еще что-то. Во всяком случае, Сима встал, отряхнул пыль со штанов, тяжело вздохнул, и уперся руками в ушастый зад своего "Запорожца".
   В течение следующих полутора часов, с помощью Голубенки, которого впихнули за руль, и который зачем-то постоянно давил босой ногой на тормоз, Сима толкал свой автомобиль в сторону Поста ГАИ.
   Разворачиваясь, они опять перекрыли все движение на трассе, но все трое не обратили ни малейшего внимания на мгновенно образовавшийся с двух сторон затор. Похоже, у Симы в процессе бесконечного толкания попросту прекратилась высшая нервная деятельность. А Голубенке, как человеку, облеченному властью, даром, что только два раза в неделю, и, к тому же, босому, было и вовсе не по чину обращать внимание на такую чепуху. Сбоку их сопровождал эскорт из одного желтого мотоцикла, на котором монументально восседал сержант Подопри-Гора, устремивший орлиный взор поверх ветрового стекла. Время от времени он перебрасывался исполненными глубокомыслия фразами с рулевым "Запорожца" и его импровизированным двигателем в одну инженерную силу. На вопрос же Голубенки: "Петрович, а за что мы его все-таки взяли?" сержант ответил полной смысла фразой:
   -За что надо, за то и взяли. - И добавил: - Как говорит старший лейтенант Зафедул-Дубровский: "Был бы человек, а за что его взять, всегда найдется".
   - Большого, видать, ума человек, - кряхтя от напряжения, заметил сзади Сима, - этот ваш лейтенант.
   - Старший лейтенант, - поправил его сержант. И снова добавил: - Дураков в милиции не держат.
   -Так ведь это сразу и видно, - сдувая пот со лба, убежденно согласился Сима.
   И тут мотоцикл сержанта выкинул фортель. То ли успев за столь короткое время набраться дурных манер от Симиного "Запорожца", то ли еще почему, но он заглох.
   В ответ на демарш своего железного коня сержант дрыгнул нижней конечностью по заводной педали. Но мотор остался глух к такой бесцеремонности. Сержант скосил взгляд на Симу. Но тот уже перестал толкать "Запорожец" и теперь с любопытством наблюдал за развитием событий.
   Сержант, кряхтя, слез с мотоцикла и обошел его вокруг. В трудных ситуациях, он, как мы помним, предпочитал начинать свои действия с осмотра места происшествия. Для верности сержант понажимал на все, что попалось под руку. Под руку же, как назло, попалось все то, отчего мотоцикл ну никак завестись не мог: запасное колесо, фара, а напоследок и вообще что-то мокрое и шершавое. Сержант задержал руку на этом мокром и шершавом, для верности подергал за него, и понял, что это был его собственный потный затылок. Как бы там ни было, но от нажиманий на затылок мотоцикл тоже не завелся. Сержант пару раз ударил сапогом по заднему колесу, потом повторил ту же операцию с передним. Но мотоцикл по-прежнему молчал.
   - Вылазь, Голубенко, - видимо, найдя выход из ситуации, приказал своему подчиненному сержант.
   - Да, Голубенко, вылазь, - повторил вслед за ним Сима. - Сержанта задерживать будешь.
   Сержант хмуро взглянул на Симу, но промолчал. Тут его внимание привлек карабкающийся за руль мотоцикла босой Голубенко.
   От такой святой простоты сержант даже поперхнулся.
   - Голубенко! - прохрипел он. - А ты куда?
   - Так ведь толкать будем? - обернулся Голубенко к сержанту, удобнее мостясь в сидении.
   - Вот именно, - кивнул головой сержант. - Будем толкать.
   Поняв, что упредить ситуацию не удалось, Голубенко активно запротестовал:
   - Петрович, мне нельзя! Ты ведь знаешь - у меня печень.
   - А у меня, по-твоему, что - спросил сержант, - плавательный пузырь?
   - Но я босой! - воззвал к справедливости Голубенко, показывая на свои ноги.
   - Вот видишь? - заметил сержант. - Босой, да еще, наверное, без прав.
   - Как без прав? - запротестовал Голубенко. - Я с правами.
   - Покажи! - потребовал сержант.
   Голубенко достал из кармана рубахи измочаленные права и с удивлением обнаружил на них грязный след чьего-то ботинка.|
   - Вот, - протянул он сержанту свои права.
   Сержант брезгливо взял двумя пальцами права Голубенки, посмотрел на них, после чего отправил во внутренний карман своего форменного кителя.
   -Теперь без прав, - сообщил он Голубенке.
   Голубенко вздохнул и пожал плечами.
   - Теперь на мотоцикл документики, пожалуйста, - попросил сержант.
   - Ты че, Петрович? - притихшим голосом пробормотал Голубенко. - Какие документики? Это же твой мотоцикл..
   - Ну, а раз мой, то чего ты на него залез? - начиная терять терпение, прошипел сержант.
   - Ты че, Петрович? Говорил, ведь, я вчера, что водка левая.
   -Водка?! - Недоумению на лице сержанта не было предела. - Кто здесь сказал "водка"? Неужели ты?..Вы?..Как тебя...вас там?..- он посмотрел в права. - Михаил Иванович? А ну-ка, попрошу дунуть в эту трубочку.
   Сержант достал из того же кармана, куда ушли права Голубенки ехидного вида трубочку с целлофановым мешочком на конце.
   Голубенко с грустью понял, что все его заслуги на ниве общественного инспектирования ничего не стоят перед этой маленькой стеклянной штуковинкой. Обреченно вздохнув, он слез с мотоцикла и отправился в его заднюю часть, готовый толкать бастующий транспорт хоть до Камчатки.
   -Права ваши я пока оставлю у себя, - сказал сержант, удобнее усаживаясь в отвоеванное у Голубенки сиденье, и жестом классического замполита указав направление: - Вперед! - И буркнул про себя: - Наберут пьянь в ГАИ...
   Голубенко покряхтел, напрягся, и мотоцикл под его натиском бесшумно покатился к Посту ГАИ.
   - Товарищ сержант, так может, я того...? - показал Сима глазами в неопределенность, слабо, впрочем, надеясь на успех. - Зачем я вам? У вас вон какой задержанный теперь. А я что? Я так, фить!
   - Не свистите, - посоветовал сержант, - денег не будет. - И добавил: - Конечно, вы того. Но только не сейчас... Голубенко, как печень, не болит?
   - Болит, - надсадно кряхтя, проскрипел Голубенко, всем видом обозначая степень надорванности своего здоровья.- И еще ноги болят, - добавил он, хотя про ноги его никто не спрашивал. - И уши, - сказал он на всякий случай напоследок.
   Южное солнышко поднялось уже высоко, и накалившийся асфальт сильно припекал его голую пятку.
   - Ничего, Голубенко, - подбодрил его сержант. Думай о том, что твой труд, жаль, правда, что грязными ногами, входит в эту минуту в труд твоей отчизны. Как сказано, а? Лучше сказать не смог бы даже сам старший лейтенант Зафедул-Дубровский.
   - А моя бабушка говорила..., - как всегда неуместно попробовал встрять Сима.
   - Что говорила вам ваша бабушка, задержанный, можете оставить при себе. Милицию ваша бабушка пока не интересует. Милицию интересуете вы. А главное - у милиции и без вашей бабушки есть кому говорить.
   Против такой железной логики Симе возразить было нечего, потому остаток пути кортеж проехал молча.
   Как видно, авторская попытка пресечь встречу главного героя с инспектором ГАИ при помощи черной кошки потерпела фиаско. Впрочем, это было ясно с самого начала. Автор, ввиду вечно сломанного собственного автомобиля, видимо, все же плохо знает ГАИ. Ведь он всерьез надеялся предотвратить эту встречу при помощи столь неубедительного животного, как кошка. Едва не задавленной, к тому же, неисправным автомобилем.
   Вот если бы у автора достало ума развернуть события где-нибудь в Гвинее Бисау, или, скажем, Конго... Там у него, по крайней мере, был бы шанс выпустить на дорогу стадо черных слонов. А так, что кошка?..
   Правда, есть сомнения, что, разведя у себя стаи слонов, конголезцы додумались в придачу к ним развести в требуемом количестве еще и гаишников.
  
  
   Глава 4
   в которой читателю предлагаются некоторые советы по экономии.
   - Над чем задумались, задержанный? - с таких слов начал сержант Подопри-Гора свое расследование.
   - Над деньгами, - невесело признался Сирафим Адалеонович.
   - А-а, ну тогда это дело поправимое, - утешил Симу сержант.
   - Каким образом? - с сомнением посмотрел на него Сима.
   - Мы от этих дум тебя освободим.
   - При чем тут думы? Денег нет, - развел руками Сима.
   - Почему? - простодушно не понял сержант.
   - Не сэкономил, наверное, - так же бесхитростно пояснил Сима.
   - М-гм, - кивнул сержант. И, помолчав, через какое-то время повторил: - М-гм. Ладно, разберемся. Фамилия?
   - Что?
   - Я спрашиваю, фамилия ваша как?
   - А-а...Бесфамильный, - сказал Сима.
   - Не смешно, - заметил сержант.
   - Я знаю, - согласился Сима.
   - Повторяю вопрос: фамилия?
   Сержант никак не мог уняться в своем любопытстве.
   - Я же говорю - Бесфамильный, - снова повторил Сима.
   - И сейчас не смешно, - невесело заметил сержант.
   - Я знаю, - опять согласился Сима.
   - Не советую молчать, - предупредил сержант. - Мы все равно узнаем.
   - Разве я молчу? - сказал Сима. - Я не молчу. У меня фамилия такая - Бесфамильный..
   -Такая фамилия?..
   -Да...
   - Бесфамильный?
   - Да.
   - А разве такие фамилии бывают?
   - Как видите, - развел руками Сима.
   - И не врешь? - спросил сержант.
   - Нет, - совершенно искренне признался Сима.
   -Тогда, похоже, денег и правда нет.
   Сима виновато пожал плечами.
   -Крутанет же жизнь, и бесфамильный, и безденежный, - почесал в затылке сержант.
   Сима кивнул.
   - Придумаем что-нибудь, - постарался успокоить его сержант.
   -Что тут придумаешь? - невесело усмехнулся Сима.
   - Будет сложно, - честно признался сержант.
   - А то! - сказал Сима.
   - Петрович, - вмешался в разговор Голубенко, до этого сочувствующий молча, - может я за облегчающим сбегаю?
   - Тебе нельзя, - строго сказал сержант. И напомнил: - Тебя неделю дома не было. Жена с милицией искать начнет.
   - А мы разве не милиция? - спросил на этот раз Голубенко.
   - "Вы" - нет, - показав на него толстым указательным пальцем, напомнил сержант.
   - Почему? - обиженно спросил Голубенко.
   - Милиция, - поднял вверх все тот же указательный палец сержант, - босой не бывает.
   - А ты мне свои сапоги одолжи, - предложил Голубенко. - Я в них сбегаю и верну.
   - Если я одолжу тебе свои сапоги, - как всегда логично заметил сержант, - тогда я не буду милицией.
   - Где же выход? - поник духом Голубенко.
   Сержант, по обыкновению, глубоко и надолго задумался. Он хмурил брови, шевелил усами, чесал потный затылок, и, в конце концов, просветлев лицом, изрек:
   - Выход будет.
   - Какой? - ожил Голубенко.
   Сержант взял карандаш и посмотрел в окно, ища на небе Солнце. Не найдя светило в одном, он, по обыкновению, нашел его в другом окне. Затем поставил карандаш вертикально на подоконник, прищурился, что-то измерил и записал. Затем снова измерил и снова записал. Потом через интегралы, с помощью хитрых формул с буквами ''dt'' и `dx'провел какой-то сложный подсчет и, наконец, выдал точное время:
   - Через семь минут двенадцать секунд.
   - А что будет через семь минут двенадцать секунд? - спросил Сима.
   - Приедет старший лейтенант Зафедул-Дубровский. У него всегда с собой выход есть.
   - Голова! - восхищенно причмокнул Голубенко, и с гордостью показал Симе на сержанта, будто и сам как-то был причастен к тому, что сержант - голова.
   Сима посмотрел на часы, и невольно засек время.
   Все замолчали. Только большая, синяя муха назойливо гнусавила по комнате.
   В окно, со стороны дороги, донесся рев мотора и визг тормозов. Где-то вдали звуки завершились скрежетом металла, разбившегося о металл.
   "Авария", - подумал про себя сержант.
   ".....", - подумал про себя Голубенко слово, рифмующееся со словом "конец".
   "Не "Запорожец" ли угнали?" - с тревогой подумал про себя Сима.
   Но все трое продолжали молчать, выжидая семь минут двенадцать секунд.
   Через пять минут со зверской скоростью под окнами промчался мотоцикл.
   Прошло шесть минут.
   Потом шесть с половиной...
   Через шесть минут тридцать семь секунд послышался мягкий шелест шин подъехавшего автомобиля.
   Ровно через семь минут вошел вертлявый молодой человек среднего роста лет тридцати. Его форменная фуражка была сбита на затылок, и из-под козырька торчал лихой, белобрысый чуб. Самогоном от него разило так, что дух Голубенковского носка рядом с ним мог показаться легким дуновением утреннего бриза.
  
   0x01 graphic
   Вечно и всюду опаздывающий Сима легким присвистом открыто выразил свое восхищение.
   - Я не опоздал? - спросил лейтенант, посмотрев сначала на Симу, потом на сержанта Подопри-Гору.
   -Так точно, товарищ старший лейтенант, - отрапортовал сержант, - опоздали. Ровно на три часа двадцать четыре минуты.
   Сима чуть не свалился со стула.
   - Как же?.. - только и смог пробормотать он.
   - Очень просто, - скромно ответил сержант и пояснил: - Точный расчет показал, что если через семь с половиной минут я не похмелюсь - меня вынесут отсюда вперед ногами. А так как мы вчера с лейтенантом пили вместе...
   -Сержант! - цыкнул старший лейтенант Зафедул-Дубровский, и попытался приложить палец к губам, чтобы сделать знак "Тс-с". Но не попал и только ткнул себя пальцем в глаз. - О присутствующих - или хорошо или никак!
   - За этого, - кивнул на Симу сержант, - не беспокойтесь, этот не присутствующий.
   -А какой? - хором спросили Сима и старший лейтенант Зафедул-Дубровский.
   - Этот - Бесфамильный. Кто ему с такой фамилией поверит?
   -Какой? - не понял старший лейтенант.
   -Бесфамильный, - уточнил сержант. - У него фамилия такая.
   -Хм..., - озадаченно хмыкнул старший лейтенант, но с сержантом согласился: - Такому никто не поверит. А тогда что он здесь делает?
   - Задержан за нарушение, - пояснил наличие Симы сержант.
   -Штраф взяли? - спросил старший лейтенант.
   -Какое там? - махнул рукой сержант. - Ему самому бы кто подал.
   - Дело милиции не давать, а брать! - напомнил лейтенант суть их общей службы.
   - Что брать? - не понял со своего места Сима.
   -Не что, а кого, - пояснил старший лейтенант. - Кстати, Голубенко, на-ка, разлей. - И он, как зайца из цилиндра, вытянул из-за пазухи здоровенную четверть сивого первача.
   И Симе опять было только впору округлить глаза. Как, а самое главное, где за этой довольно щуплой пазухой могла поместиться бутыль таких размеров?
   Голубенко разлил самогон в четыре граненных стакана, тут же извлеченные сержантом из сейфа.
   Закуски, по сути дела, не было вовсе никакой, если не считать соленого огурца неопределенного цвета, да усов сержанта Подопри-Горы. Но усами, ввиду локальности их произрастания, мог занюхивать только сам сержант. Все остальные были непредусмотрительно бриты.
   Первый тост выпили молча и залпом.
   Сима тоже выпил, хотя, в принципе, был непьющим. Кто-то свыше шепнул ему непреложный закон "людей в погонах": - "Кто сегодня не пьет, тот завтра заложит".
   Без перерыва разлили по второй, и тоже выпили молча и залпом. Это следовало уже из второго закона человека в погонах - "не вовремя выпитая вторая - насмерть загубленная первая".
   Опохмел благотворно подействовал на центровку старшего лейтенанта. Он перестал вихляться, и начал попадать пальцем не только себе в глаз, но и другим.
   Откашлявшись после второй, старший лейтенант зафиксировал взгляд на синей мухе, севшей опорожниться на плакате "Пьяный за рулем - преступник". Он концентрировал себя в готовности произнести речь.
   -Так вот.., - начал он, когда концентрация, по его мнению, достигла нужной точки. - Кстати, на чем я остановился?
   - На том, что выпили по второй, - услужливо подсказал Голубенко.
   -Вот именно. Спасибо, Голубенко. Кстати, что у тебя с ушами?
   Голубенко в ответ покраснел и стыдливо прикрыл уши руками.
   - Ну, как знаешь, - сказал лейтенант, и поднял вверх указательный палец, отчего всем стало ясно - сейчас он начнет речь.
   Но начать ее помешала все та же синяя муха, с заметной легкостью оторвавшаяся от плаката.
   - Голубенко! - не отвлекаясь от держания пальца в поднятом состоянии, показал взглядом на муху старший лейтенант.
   - Есть! - вскинулся Голубенко, и в мгновение ока прихлопнул муху. Потом отер ладонь о штаны и замер, готовый к исполнению новых приказаний.
   Синяя муха покинула этот грустный мир тихо и без мучений. Перед кончиной она успела основательно очистить свой внутренний мир. Чего, к сожалению, нельзя было сказать о ее отношениях с миром внешним. Последнее, что почерпнула из него муха, была горькая истина о том, что "Пьяный за рулем - преступник". Впрочем, как показала ей жизнь на своем излете, и без руля пьяный добродетелью не отличился. Вдобавок ко всему, ее, покойную, плохо помянул старший лейтенант. Со словами: "Вот зараза, с мысли сбила", он попросил Голубенку налить еще по одной.
   Голубенко исполнил приказ столь же молниеносно, как и с мухой. После того, как все выпили по третьей, Сима, теряя трезвость, подумал, что законы людей в погонах, услужливо нашептанные ему свыше, он не нарушил, и ему уже хватит.
   - Как, говорите, задержанный, ваша фамилия? - с каким-то тайным умыслом спросил его старший лейтенант.
   - Бесфамильный, - напомнил Сима, решив про себя, что и лейтенанту тоже хватит.
   - Вот! - снова вскинул, опустившийся, было, палец старший лейтенант. - Вот где собака порылась!
   -Зарыта! - поправил Сима старшего по званию.
   Все замолчали.
   Старший лейтенант строго посмотрел на Симу, и продолжал:
   -Вот где собака порылась. - Он снова строго посмотрел на Симу, но инженер на этот раз благоразумно смолчал. - А за ней теперь пороемся и мы.
   Все снова безмолвствовали, но теперь в ожидании того, что же нароет после собаки старший лейтенант.
   - Неэкономно живете, задержанный, - начал старший лейтенант свою речь. - Вот в чем причина ваших бед!
   - Да уж и экономить больше не на чем, - развел руками Сима. - На всем уже сэкономил. На еде сэкономил. На одежде сэкономил. На машине... вон, сержант знает. Неделю уже, как на жене экономлю. На чем еще сэкономить? - И Сима опять развел руками.
   - А на фамилии экономить пробовали? - каверзно извернув бровь, спросил лейтенант и, выдержав необходимую паузу, обвел присутствующих замысловатым взглядом. - Спрашиваете, как? - ("Как?" не спрашивал никто.). - Отвечу, друзья мои по оружию...
   Речь старшего лейтенанта вознамерилась взлететь высоко, но тут ее перебил старающийся запомнить все дословно Голубенко:
   -Друзья по чему? - переспросил он.
   Старший лейтенант окинул Голубенку испепеляющим взглядом, и повторил:
   -По оружию, дурак. - И продолжил: - Тема о фамилиях такая большая, что и начать с чего - не знаю.
   -Я знаю! Я!- вскричал Голубенко и, продолжая преданнейше глядеть в глаза лейтенанта, умудрился наполнить стаканы, не пролив на стол ни капли.- Но только после этой - я пас, - предупредил он в первый раз, но настолько тихо, что его никто не услышал.
   - Продолжим, - после очередного утоления утренней головной боли сказал старший лейтенант. - Много фамилий носит на себе наша родина-мать. Как оказалось, носит даже вот такие - вообще Бесфамильные. Ведь это ж уму непостижимо, ему каждый раз надо написать ...раз, два, три.., двенадцать букв своей фамилии, прежде чем все поймут, что на самом-то деле он Бесфамильный. Так не лучше ли, скажите, вам просто ставить прочерк? Коротко и ясно. Поставил горизонтальную черточку - и все поняли: - раз в фамилии прочерк, значит фамилии, как бы и нет. И всем понятно, что ты - Бесфамильный.
   - А если черточка вертикальная? - задал хитренький, по его мнению, вопросец Голубенко.
   - Вертикальная? - задумался старший лейтенант.
   Он медленно поводил рукой сверху вниз и внимательно рассмотрел эту мысленную вертикальную черточку. Потом поводил еще, подумал, и ответил:
   - Вертикальная - значит "заде". - И он еще раз провел в воздухе черточку сверху вниз, чтобы зрительнее объяснить присутствующим связь между вертикальной черточкой и фамилиями "заде".
   -Я, наверное, опять чего-то не понимаю, - признался Сима, никак не в силах уловить своими дипломированными мозгам скрытую связь между словом и жестом.
   -А! Я понял! Я! -заверещал, тряся руку вверх, как школьник, Голубенко. - Черточка - это вроде как щель в заднице, правда, товарищ старший лейтенант?
   -Голова! - опять не сдержал восхищения сержант.
   - И заодно, - будто не замечая восхищенных реплик из зала, продолжал старший лейтенант Зафедул-Дубровский, - экономия на чернилах, а заодно древесине и бумаге. А на сэкономленной бумаге можно деньги печатать, которых у вас, - он посмотрел на Симу, - до сих пор нет.
   - Голова! - немея от восторга, выдохнул сержант.
   Старший лейтенант царским жестом остановил его восторги.
   - Дальше кто у нас? - спросил он, входя во вкус собственных идей.
   - Ивановы, Петровы, Сидоровы..., - подсказал Сима.
   С этими старший лейтенант разделался быстро, просто пронумеровав их: Ивановых обозначил единицами, Петровых - двойками, кем стали Сидоровы - и так понятно. Просто? Конечно, просто.
   -А сколько сэкономят малоимущие, которыми, по непонятной иронии судьбы, как раз и являются большинство Ивановых-Петровых-Сидоровых?
   -Но только Ивановых, - вставил реплику любящий порядок в документах сержант, - нужно заставить писать свои единички разборчиво. А то они - Ивановы эти - живо исхитрятся подмазываться под тех, что с "заде". Голь - она ведь на выдумку хитра.
   -А Ивановым-то, какой с этого прок? - как всегда не понял простодушный Сима.
   Сержант с лейтенантом переглянулись, но, учтя уже известную Симину тупость, разъяснили:
   -Пристроиться к "заде" - большая удача в жизни. Вспомни, кто всегда вселяется туда, где черным по белому написано "Мест нет"?
   -Вон как? - начал понимать Сима.
   -А первого числа кто каким-то волшебным образом всегда улетает на том, на чем аж до тридцать первого "все билеты проданы"?
   - Тоже "заде"? - обрадовался своей запоздалой понятливости Сима.
   Утомленный лейтенант глазами показал сержанту на бутыль.
   Сержант показал туда же глазами Голубенке.
   Голубенке показывать глазами было некому - Сима все равно бы его не понял - и потому он, как не просто младший, а даже вовсе лишенный звания, разлил сам.
   После того, как все выпили, Голубенко во второй раз предупредил, уже чуть громче, что он пас. Но его опять никто не услыхал.
   Старший лейтенант вошел в раж. Для развития темы он наполовину высунулся в окно и выставил вперед жезл.
   - Вышел на свободную охоту, - уважительно показав на старшего лейтенанта, пояснил Симе сержант.
   На жезл тут же попался тощий автомобилист, катящийся к морю на еле живом от старости Фольксвагене, прозванном у себя на родине "жук", со скоростью двадцати километров в час. Пойманный автомобилист с трудом выкарабкался из своей машины и, как-то сразу уменьшившись в размерах, засеменил к окну.
   - С вас десять, - без обиняков объявил ему старший лейтенант.
   Водитель замешкался, пытаясь по интонации уловить - "десять" чего? Так и не добившись ответа на свой безмолвный вопрос, он порылся в бумажнике и достал какую-то неизвестную купюру. "Вот", - протянул он.
   - Валюта? - приподнял бровь старший лейтенант.
   - Нет-нет, - засуетился водитель. - Литы. Лиетува, - улыбаясь, закивал он. И еще раз повторил: - Лиетува. - Наверное, для того, чтобы не было недоразумений, из каких краев деньжата.
   -Значит, валюта, - сказал старший лейтенант, взял купюру, и, краем глаза ухватив на ней чей-то портрет и желтую, не отразившуюся в мозгу цифру, спрятал деньги в карман. Да и не знал он все равно, чему в перечислении на его деньги равнялась купюра литовца. Правда, и литовец не знал, десять чего, в пересчете на деньги лейтенанта, он отдал. Это была тонкая игра, разработанная гаишным гением старшего лейтенанта Зафедул-Дубровского. Иногда, правда, попадался всякий неликвид, который потом нигде не обменяешь, но, в целом, метод себя оправдывал.
   - Ваша фамилия? - спросил литовца старший лейтенант, собираясь что-то записать в блокнот.
   - Черняускас, - ответил литовец, не понимая, зачем теперь-то нужна его фамилия?
   - Можете продолжать движение, товарищ Черняускас, - обозначил отдание чести литовцу старший лейтенант.
   -И что мне с этим делать? - рассматривая литы, спросил себя лейтенант после того, как литовец уехал. Потом, так и не ответив на свой вопрос, смял литы в комок и выбросил их в корзину. - А мы займемся его фамилией.
   И он предложил заменить последние пять букв "ускас" в фамилии литовца на одну цифру "5". При этом, правда, все литовцы как-то одинаково получились, на одно лицо, но лейтенант, потеребив свой чуб, вышел из положения.
   - Так они на одно лицо все и есть, - заключил он.
   -Кто, литовцы? - удивился Сима, не заметивший ранее такой закономерности.
   - Нарушители движения, - пояснил лейтенант.
   -А что, все литовцы нарушители? - шепотом спросил Сима у сержанта.
   -За мою память это был первый литовец, проехавший здесь, - ответил сержант.
   -Тогда, конечно, все, - согласился Сима.
   В то самое время, как старший лейтенант расправлялся с литовцами, Голубенко, мгновенно и незаметно, не отрывая влюбленных глаз от старшего лейтенанта, накренился к корзине, нащупал сверху пальцами смятый комок, уцепил его, откренился на прежнюю свою ось, и змеей вскользил деньги в карман своих серых штанов. Когда сержант Подопри-Гора, вдруг закашлявшись, стал активно изворачиваться и изгибаться всем телом в сторону корзины, и, однажды, сумел-таки изогнуться в такой конфигурации, что стало видно ее содержимое - литовских денег там уже не было.
   И тут в разговор внезапно влез ободренный литами Голубенко.
   - Соотечественники! - заговорчески прошептал он, округляя из-под кустистых бровей глаза.
   Соотечественники даже присели от неожиданности.
   - Со-о-те-чест-вен-ни-ки! - повторил Голубенко нараспев, явно наслаждаясь созвучием непривычного слова. - Вы в последние годы ничего не замечали?
   - В какие такие последние? - не понял сержант.
   -Ну, в те, - прошептал, показывая куда-то себе за спину Голубенко, и для наглядности выразил на лице крайнее омерзение.
   Сима, сержант и старший лейтенант переглянулись. По их лицам было понятно, что в означенный период они ничего такого не замечали.
   - В фамилиях ИХ??? - заговорчески показав глазами в потолок, наводил непонятливых соотечественников на мысль Голубенко.
   Уяснив себе, что от соотечественников понимания он не добьется, Голубенко сорвался с места и бросился к маленькой шифоньерке, где хранились старые газеты для растопки печи. Выхватив из шифоньерки ворох, он рассыпал его по столу. Пожелтевшие газеты закрыли собою даже стаканы.
   Голубенко стал наугад выхватывать газеты, суматошно их разворачивал и тыкал ими в носы присутствующих.
   - Смотрите! - требовал он, плюясь при разговоре. - Смотрите! Лысенко! Видите? Бухарин! Что, еще не поняли? Сейчас поймете. - И он продолжил суматошно ворошить газеты дальше. - Слюньков!.. Пятаков!.. Худайбердыев!.. - А вот пресса поновей. Ага! Горба-...
   - Нет, - прервал его старший лейтенант, - это уже не ново.
   -Черно-...
   - И это устарело.
   - Жири-...
   -А про этого вообще забудь!
   -Словом, - задыхаясь от собственной находки, заключил Голубенко, -...Словом, вы только посмотрите - про что их фамилии?
   -Про что? - спросил Сима.
   -Ведь все про какие-то увечья, пороки и непотребства!
   - Ну, и дальше что? - спросил как-то незаметно упустивший лидерство, и от того помрачневший, лейтенант.
   - А вот что! - с жарким энтузиазмом воскликнул Голубенко. - Если человек Иванов, значит, в роду у него Иван был. Если Попов - значит поп. Этому еще в школе учили. А если Дураков - значит дурак?! Я так понимаю?!
   -А что, есть и Дураковы? - спросил Сима.
   -Ну, раз есть Бесфамильные, чем же Дураковы-то хуже? - резонно заметил сержант.
   - А ведь он прав, - мрачно сказал старший лейтенант. - Мы тут переживаем, что всякие там Ивановы-Петровы-Сидоровы живут так... в общем, как живут. А как же им жить иначе, если ими столько лет командуют люди с такими фамилиями?
   -А, стало быть, и с такой наследственностью? - догадался сержант.
   Все задумались не на шутку.
   - А может, их вообще отменить, фамилии эти, к чертям собачьим? - предложил начавший тему старший лейтенант. -Тогда, без фамилий, все люди станут как братья. Братья - они, ведь, потому и братья, что у них фамилия одна. А если нет вообще никакой - это еще больше братья получаются. Только с заднего бока. А об экономии и говорить нечего. Братья между собой не воюют! А деньги, что тратятся на оружие, кроме милицейского, конечно, раздадут...- Лейтенант задумался над окончанием предложения. - ...Кому же раздадут?..
   У Голубенки загорелись глаза в ожидании адреса, по которому раздадут деньги.
   -Нет, Голубенко, тебе не раздадут, - уверил инспектора старший лейтенант, и закончил: - Словом, куда-нибудь все равно раздадут.
   - Да-а! - задумчиво протянул Сима. - А насчет вашей фамилии тогда как же? - спросил он старшего лейтенанта.
   -Тоже мне, сравнил, - почему-то грустно вздохнул старший лейтенант и, вероятно, для наглядности, снова выставил в окно полосатый жезл. На жезл тут же попался мотоциклист. Через минуту мотоциклист умчался дальше, а лейтенант, складывая купюру пополам, потом еще раз пополам и засовывая ее в карман, сказал: - А вот когда на пенсию выйду, обязательно сменю... Если доживу.
   -Доживете, - уверил его сержант.
   -До персональной, - добавил Голубенко.
  
  
  
   ГЛАВА 5
   Не звоните по незнакомым номерам.
  
   Мы не будем останавливаться на том, как уменьшалось содержимое принесенной лейтенантом четверти. Подобный опыт, надо полагать, есть явление, знакомое всякому порядочному человеку в пределах рубежей нашей удивительной родины.
   Потому, пропустив какое-то время, мы, вместе с нашими героями с трудом приходя в себя, продолжаем с того места, когда в лейтенантской четверти содержимого оставалось пугающе мало.
   Теперь лишь нечто незначительное мутно плескалось на дне. Вокруг этого оставшегося "нечта" вот, в каком виде мы застаем наших персонажей:
   Старший лейтенант Зафедул-Дубровский, в состоянии неподражаемо го опьянения, был поглощен уникальным, в своем роде, занятием: он помогал сержанту Подопри-Горе составлять на имя Президента Республики Заир анонимку на самого себя;
   Сержант Подопри-Гора, раздвинув по сторонам газеты, писал генералу Мабуту Сесе Секо Куку Нгвенду Ва За Банга (имя взяли из какого-то газетного некролога) "Ононимку" на старшего лейтенанта Зафедул-Дубровского.
   Сержант обвинял старшего лейтенанта в том, что вечером третьего дня упомянутый лейтенант, очнувшись после тяжкого забытья в будке сторожевого пса Трезорки, позволил себе выражение "Темно, как у негра в жопе". Меж тем, как доподлинно известно, что старший лейтенант врет. Поскольку, не только не измерял освещенности означенного места на теле негра, но и самого негра отродясь живьем не видал. Ввиду вышесказанного, сержант просил Товарища Мабуту Се -...
   - как бишь его черта?..
   Сержант поискал среди газет ту, где эта самая Мабута, чье имя ему так понравилось, но запомнить которое было положительно немыслимо, выражала кому-то свои соболезнования.
   Но теперь газеты с Мабутой сержант не нашел.
   А, не найдя, после уже написанного "Се-...", продолжал: - ... "-йчас же"...
   И тут он, по обыкновению, задумался, что же ему хотелось "сейчас же" выпросить у Президента Заира?;
   Голубенку мы застаем разложенным на двух, сдвинутых друг к другу, стульях. В руках его мертвой хваткой был зажат телефон. Не сразу было ясно - спит Голубенко или бодрствует. Сверху он был прикрыт газетой, на которой жирными буквами черной тушью было написано "Я ПАС";
   На противоположной от ононимщиков половине стола Сима Бесфамильный плакатными перьями чертил огромный плакат "Нет Бога, кроме Бога, и Магомет - пророк его". Задание написать плакат он где-то после четырнадцатой рюмки получил от старшего лейтенанта Зафедул-Дубровского. Вся природа старшего лейтенанта восставала против любого бесштрафного задержания. А поскольку Сима имел глупость иметь умный вид, стало быть, его обложили обычной для безденежных умников штрафной санкцией - плакатописанием. Почему именно такого содержания плакат захотелось иметь на своем посту старшему лейтенанту, Сима не так и не узнал. Но, поскольку к написанию "Ононимки" допущен не был, потому и продолжал корпеть над исполнением порученной ему епитимьи.
   -Что же мы хотели "сейчас же" попросить у Мабуты? - соскребая с затылка остатки волос, мучался сам и мучил старшего лейтенанта вопросом сержант.
   Старший лейтенант перечитал написанное, исправил слово "Ононимку" на "Онанимку" и перевел полный глубокомыслия взгляд на Подопри-Гору.
   - А, может, политического убежища хотели попросить? - предположил старший лейтенант.
   - Зачем мы им? - спросил сержант. - На обед, разве что?
   - Ты считаешь? - Лейтенант смерил взглядом увесистые телеса сержанта.- Ну да, понимаю, политического убежища ты не хочешь. Задержанный Бесфамильный, вы написали?
   - Нет еще, - отозвался Сима.
   - А когда напишете?
   - Скоро, - пообещал Сима. - Все-таки, зачем он вам - этот лозунг?
   - Надо, зачем. Вы пишите, а вопросы потом задавать будете.
   - Сволочи! - Привычно за сегодняшний день, разорвал тишину Голубенко. - Р-р-родину продаете, сволочи, - прошипел он, силясь подняться со стульев.
   - Знаю, что у него попросить,- осенило лейтенанта при взгляде на негодующего Голубенку. - Попроси у него наряд милиции, патриота этого забрать.
   - А давай, и, правда, сдадим его? - живо заинтересовался мыслью сержант. - Вот он у меня где, этот общественник!
   - Как так сдадите? - возмутился со стульев барахтающийся Голубенко.
   - Живым весом и сдадим, - пояснил сержант.
   - Сволочи, - гордо прохрипел Голубенко и отвернулся.
   - Так и объясним - пьяница, дебошир и сквернослов.
   -А еще он две недели дома не ночевал, - под озверелый взгляд Голубенки вставил забытый факт Сима.
   - Всех не пересдаете, сволочи! - с шипением отвернулся к спинкам стульев Голубенко. - Менты позорные!
   Сержант подошел к стульям общественного инспектора и отобрал у него телефон. Затем, стараясь как можно громче тарахтеть диском, он якобы набрал 02, и закричал в якобы ответившую трубку:
   - Алло!.. Милиция? Звонят с Кооперативного Поста ГАИ. 3десь буйного задержали!
   - Ох, сволочи, - приподнявшись на локтях, качал головой Голубенко. Глаза его то ли были презрительно сощурены, то ли просто отекли от пьянства.
   - И еще сквернословит, подлец. Да. Ждем. - Сержант нажал на "отбой" и вернул трубку Голубенке. - На, хулиган, - сказал он, - прощайся с семьей. Сейчас за тобой приедут.
   Решив, что шутка перестает быть смешной, Голубенко резвенько сполз со стульев на пол, и столь же резвенько испарился из комнаты. Вместе с ускользающим Голубенкой в караулку влетел освежающий запах дождя.
   Сержант выглянул в окно. Дождь, похоже, хлестал уже давно, потому что обочины успели раскиснуть вдрызг.
   - От ваших шуток у вашего же Голубенки будет воспаление легких, - не без оснований заметил Сима, завершая лозунг о Пророке Магомете замысловатым вензелем. Вензель получился похожим скорее на чуб старшего лейтенанта Зафедул-Дубровского, нежели на задуманную арабскую вязь.
   - А от ваших шуток, товарищ без фамилии и без денег, у нас всех будет несварение желудка, - заметил сержант, не отрываясь от составления "Онанимки". - Сваривать будет нечего после вашего задержания.
   Часа через полтора, так и не дождавшийся наряда милиции, вернулся вымокший до нитки Голубенко. Он ежился и металлически лязгал вставными челюстями. Первым делом он опрокинул в свою отсыревшую глотку стопку водки, отчего появившиеся после дождя намеки на трезвость молниеносно утонули в упавшей сверху жидкости.
   - Вот так вы и всегда работаете, - безлично обратился в пространство караулки заново опьяневший Голубенко. - Когда надо, вас, Ментов, попробуй, найди. Если водку не хлещете, значит, родину папуасам продаете.
   После этой тирады он сам степенно снял трубку телефона, и дрожащими пальцами набрал 02. Но, в отличие от сержанта, Голубенко не стал якобы набирать номер. И когда на том конце провода вполне реально взяли трубку, Голубенко раздраженно заорал:
   -Алло! Вы там что, охренели все, что ли? Да за то время, что вас тут ждут, можно было яйца не только снести, но и высидеть! Что?! - Голубенко повернул разъяренную физиономию к сержанту. - Ну, работнички! - захлебнулся он праведным негодованием. - Они даже адрес не записали! - И опять заорал в трубку: - На Посту ГАИ, любезнейший, на Посту ГАИ! Заешь, кооперативный такой?! А ты как думал, что тебя у тещи на блинах заждались? Что говоришь? Не "тыкать"? Да тебя не то, что тыкать, тебя по морде бить надо! Работать, братец, надо, работать! Так вот приедь, и покажи! Давно ждем! Не дошло до тебя с первого раза, что я буйный и сквернослов? Все! Ждем! - отрезал лишнюю болтовню Голубенко.
   Как-то сразу возросший в собственных глазах, он со звоном бросил трубку на аппарат.
   - Р-работнички! - вновь не понятно кому адресовал общественный инспектор кипение своей души. - А ведь я одиннадцать раз, одиннадцать раз предупреждал!..
   - Врешь, - оборвал лгуна сержант. - Я считал. Десять.
   И буквально в ту же секунду, как чертики из табакерки, на Пост ГАИ, грохоча сапогами и спотыкаясь о стулья, посыпались, толкаясь и мешая друг другу, какие-то суматошные люди в мокрых черных мешках с прорезями для глаз и заляпанными грязью автоматами.
   - Где он?! - с порога рявкнул голос из прорези первой маски.
   Впрочем, ответить в прорезь никто не успел. Дверь, вышибленная сапогом маски, спружинила и прихлопнула маску по области, где предполагалась голова.
   Мы говорим предполагалась, потому, что плечи настолько органично, плавно и конусовидно переходили в шею, а шея в голову, что определить под черным мешком, где кончалось одно, и начиналось другое, было практически невозможно. Потому, мы и условились считать областью головы верхушку конуса.
   Маска вмиг исчезла, как кадр, вырезанный из кинопленки.
   Второй раз дверь открылась гораздо медленнее.
   Потирая бугорок под верхушкой конуса, где должен был находиться прибитый нос, маска, гнусавя, повторила:
   - Где он?
   - Вон!!! - не сговариваясь, показали в сторону Голубенки все трое - сержант, лейтенант и Сима.
   Маска подскочила к такому же мокрому, как она сама, Голубенке, и размахнулась прикладом автомата.
   Голубенко плашмя рухнул на пол, и, закрывая руками огромные, все еще пылающие уши, не охлажденные даже ночным ливнем, заорал благим матом:
   - Только не по ушам!!! - И, долбясь лбом об пол, моляще заверещал: - Не по ушам!
   Маска в недоумении опешила. Потом опустила автомат и задрала на лоб свой мешок с прорезями, отчего сразу утратила часть своей таинственности, а, равно с ней, и название "маска".
   Под мешком оказалось лицо, чем-то очень похожее на лицо сержанта Подопри-Горы. У лица были те же круглые щеки, вислые усы и нос картошкой. И только единственная разница - лицо, казалось, горело рыжим пламенем от пестрящих на нем, совершенно детских, веснушек. Несомненно, маска для конспирации, особенно ночью, была лицу просто необходима.
   - Чем вы тут все занимаетесь? - оторопело спросило лицо.
   Опешившие от такого внезапного вторжения, лейтенант, сержант и Сима молчали. Голубенко молчал по другой причине - из страха за свои уши.
   Тем временем рыжий человек - так теперь его назовем - начал прохаживаться по комнате, осматривая место захвата. До каких-то пор ничего интересного Пост ГАИ ему не предоставлял, пока взгляд его не упал на расстеленную посреди стола Онанимку с обращением к Президенту Республики Заир Генералу Мабуту Сесе Секо Куку Нгвенду Ва За Банге.
   Рыжий человек, сурово насупив брови, мужественно сжал в руке автомат. Другой рукой он взял Онанимку и еще раз вчитался в диковинной длины имя.
   После прочтения, которое далось ему далеко не с первого раза, он грозно повторил свой вопрос:
   - Так чем вы тут, черт возьми, занимаетесь?
   - Товарищ майор, - окликнули его из группы захвата. - Смотрите! Прямо, какая-то конспиративная явка исламских террористов! Может, если поискать, - так мы и самого Бен Ладена тут отыщем?
   Рыжий человек подошел к свежее-пахнущему старой тушью плакату.
   Вероятно, не всякий читатель знает запах именно старой туши, потому мы и выделили это слово. Поясним - запах этот очень напоминает запах из того предмета, где, по мнению старшего лейтенанта Зафедул-Дубровского, была замечена столь острая нехватка освещенности, что, собственно, и послужило поводом к написанию "Онанимки".
   - Так вы, сукины дети, здесь что, оплот фундаментализма развели? - пришел к интересной мысли рыжий майор, морща нос от ядреного запаха, источаемого плакатом.
   - Да-да, - с готовностью закивал с пола общественный инспектор Голубенко, не понимая, зачем простое слово "фундамент" произносить так длинно - "фундаментализм"? - Пол на их фундаментализме вот-вот вскроется. Я сколько раз говорил вон тому, мордатому, - показал он взглядом на сержанта, - что фундаментализм на нашем Посту надо укреплять, цементику жалеть не надо. Вон, доски-то совсем прогнили. Так ведь разве ж он, хапуга, хоть копейку на фундаментализм потратит? Все в карман! Все только в свой карман, гад. Хоть бы копеечку, - причитал Голубенко, показывая грязными пальцами незначительность копеечки. - Правильно, товарищ, майор, таких, как они, за такой фундаментализм только с автоматами и надо брать.
   - Чем вы тут все-таки занимаетесь? - грозно посмотрел на сержанта рыжий майор.
   Сержант под взглядом только поежился, и глазами показал на бутыль.
   - Да-а, - задумчиво и устало протянул майор с таким видом, будто все ему стало ясно. - У вас тут, я смотрю, полное разгуляево. - Ну, а это все-таки зачем? - показал он на "Онанимку".
   - А, это? - радостно отозвался сержант. - Это я вот на него жалуюсь, - пояснил он, и похлопал по субтильной спине старшего лейтенанта Зафедул-Дубровского. Лейтенант, столь же радостно, закивал в знак согласия головой:
   - На меня.
   - Вашему главному?
   - Ага, - расплылся в улыбке оттого, что его понимают, сержант.
   - Порядочки, - горестно покачал рыжей головой рыжий. - Этот, - он ткнул дулом автомата в лоб Голубенки, - жалуется на этого. А этот, - ткнул он тем же дулом в брюхо сержанта, - жалуется на этого. А вот этот, - до Симы, правда, дуло не дотянулось, - вообще пророку Магомету маляву строчит. Не зря, все-таки, вас, гаишников, народ не любит. Законы у вас волчьи.
   Рыжий майор обреченно бросил на стол "Онанимку" и, пожимая плечами, пробормотал что-то о том, почему в мире все так несправедливо устроено. Одним среди ночи с автоматами бегать, а других Бог за что-то полосатыми палками награждает. Проходя мимо бутыли, он подхватил ее на ходу и, все еще продолжая бормотать что-то себе под нос, выпил прямо из горлышка большую половину от того, что там еще оставалось. И даже не ясно было, понял ли он вообще вкус того, что выпил. Во всяком случае, на его добром веснушчатом лице это никак не отразилось.
   -Пошли отсюда, - вновь напяливая на лицо свой дурацкий черный мешок, бросил майор своим шморгающим носами, но при этом очень таинственным спутникам, под каждым из которых за это время натекла на пол немалых размеров лужа.
   - А с ними как же быть? - спросил один из его подручных.
   Майор лишь махнул рукой:
   -Не найдешь ты тут Бен Ладена, - совсем уже грустно сказал он, и вышел прямо под сплошные струи дождя, не обращая на них ни малейшего внимания.
   Расстроенные подручные по росту, строем, ушли вслед за ним в дождь. А в комнате еще долгое время стояли лужи и тишина, густо перемешенная с запахом сапожной ваксы и старой туши.
   Первым пришел в себя сержант. Он посмотрел на сидящего на полу Голубенку, и, ловко сплюнув прямо на пол сквозь щель в зубах, сказал:
   - А знаешь, гнида, я бы с тобой в разведку не пошел.
   - Петрович, это же была шутка, - виновато ухмыляясь, сделал попытку перевести все на дурашливый лад Голубенко.
   - Да, особенно когда ты мордой в пол долбился, и на фундаментализм жаловался.
   Сержант встал, поправил ремень, и подошел к Голубенке.
   - Петрович, ты че? - заискивающе заглядывая в глаза сержанту, засуетился Голубенко.
   - Возвращайся на свои стулья, гад! - коротко приказал сержант.
   Голубенко покорно полез на стулья.
   - Зачем, Петрович?
   - Лежи, прихлебатель, молча, - отрезал сержант.
   Голубенко вмиг заткнулся, и только продолжал дико вращать глазами.
   - Петрович, ты его, никак, сечь собрался? - с интересом спросил старший лейтенант, - а то я помогу.
   - Может и сечь, - задумчиво произнес сержант, вынимая из сейфа, где, оказывается, хранились не только стаканы, огромный моток бечевки, и, на глаз, оценивая его вес. - Лежи, боров! - прикрикнул он на Голубенку, который и так лежал, молясь про себя всем святым, чтобы не накостыляли по ушам.
   Но сечь Голубенку сержант не стал. Вместо этого он стал тщательно привязывать общественного инспектора к стульям. Покончив с этим занятием, он обошел вокруг стульев, пнул по ним для верности сапогом, удовлетворенно крякнул и, вполне оставшись доволен результатом, сказал:
   - Так от тебя пользы больше. Блин, навязали же на мою голову.
   Потом обратился к Симе:
   - Давайте, задержанный без фамилии, к барьеру, - и он указал на стол.
   - А то, что я ему поручал, он уже сделал? - спросил старший лейтенант Зафедул-Дубровский.
   - Сделал, - ответил Сима, подсаживаясь к столу. - Теперь-то хоть объясните, зачем вам этот плакат нужен?
   - Нет ничего проще, - разливая по стаканам остатки самогона, ответил старший лейтенант. - Все дело в том...
   Но и теперь Сима не узнал, в чем же все-таки оно, дело?
   Потому что дверь вновь с треском распахнулась. И вновь, по своему обыкновению, кого-то прихлопнула, а повторно отворилась уже гораздо тише.
   "Странно, почему им всем так нравится открывать дверь ногой?" - подумал Сима.
   И на Пост снова, толпясь и мешая друг другу, вломились какие-то люди, числом никак не менее десяти. И все снова были в мокрых масках и с грязными автоматами.
   - Где он?! - прозвучал все тот же набивший оскомину вопрос из прорези для рта первого из вломившихся.
   - Вон!!! - так же привычно показали на привязанного к стульям Голубенку Сима, сержант и лейтенант.
   - Буйный?
   - Очень!
   - Взять! - коротко приказал первый из вломившихся, он же и самый главный из них.
   И в ту же секунду двое дюжих молодцов споро подхватили Голубенку и быстро стали реквизировать его с Поста ГАИ вместе с привязанными к нему стульями.
   - Сто-оп! - заорал старший лейтенант Зафедул-Дубровский.
   Новая группа захвата замерла и, разом обернувшись, направила на старшего лейтенанта дула автоматов.
   - Стоп! - уже тише повторил старший лейтенант. - Этого, - показал он на Голубенку, - можете забирать задаром, а на стулья попрошу оставить расписку. Казенное, как никак, имущество, все-таки.- И только после этого спросил:
   - А вы, собственно, кто?
   Главный через щель в бронежилете, которую он нашел где-то в районе шеи, запустил руку куда-то вовнутрь и извлек оттуда записную книжку. Полистав ее, он остановился на нужной странице, и, в свою очередь, тоже спросил:
   - Кооперативный Пост ГАИ номер?
   -Он самый, - не стал спорить с очевидным старший лейтенант.
   - С вашего поста вызов на задержание маньяка поступал?
   - Я попросил бы вас выбирать выражения! - заголосил с улицы Голубенко, которого наполовину вынесли за порог, да так по половинам и оставили - одна под дождем, другая в сухости.
   - Вызов поступал, - согласился старший лейтенант. - Но когда вы успели забыть, что были здесь десять минут назад?
   - Эх, работнички! - с сатанинским смехом, перебиваемым бульканьем падающих в горло струй, той половиной, что была на улице, вновь дал о себе знать никак не могущий быть задержанным Голубенко.
   - Что значит, десять минут назад? - настала очередь недоумевать борца с маньяками.
   - Ну, разве вы не рыжий? - вмешался в разговор Сима. - Майор, кажется.
   -Как ты меня назвал? - медленно поворачиваясь к Симе, стал выкатывать из прорези белки глаз главный.
   - Замолчите, задержанный! - строго оборвал его сержант. - Без вас разберемся.
   - Как, и этот задержанный? - не понял главный, приостанавливая дальнейшее выкатывание глаз из прорезей.
   - Этот - наш, - пояснил старший лейтенант. - Дорожный хулиган.
   - Понятно, - как-то даже расстроился главный, и вкатил белки на место. Потом он замешкался, помолчал, приложив палец ко лбу, и , додумавшись до чего-то, спросил:- Так, говорите, рыжий майор?
   - Да.
   - Жовтоног! - обратился главный к кому-то из своих. - Что скажешь?
   -А что тут сказать, кроме того, что "Зверобой" нас опять опередил? - ответил из-под маски "кто-то из своих".
   Старший лейтенант Зафедул-Дубровский хотел исправить ошибку, и уверить, что никто никого не опередил. Но, взглянув на четверть, исправлять ничего не стал, и только тихо сказал: - Почти не опередил.
   -Зверобой? - живо заинтересовался Сима, с детства решающий для себя дилемму, кто лучше - Фенимор Купер или Гойко Митич? - Откуда он в нашем Мухосранске взялся?
   -Не взялся, - вздохнул главный, и объяснил: - Начальство как-то в бане парилось. Ну и допарилось до того, что один полковник по пьянке возьми, да и предложи ради хохмы создать кооперативную группу быстрого реагирования. Якобы для того, чтобы нас, нерадивых, дублировать. Вроде, поначалу, всем смешно стало. Посмеялись. А наутро кто-то из шибко желающих выслужиться взял, да и издал приказ о создании этого "Зверобоя". Вот он и носится теперь, "Зверобой" этот хренов, по дорогам, как угорелый - деньги-то зарабатывать надо, им же зарплату-то не положили - лезет на нашей радиочастоте по нашим вызовам, и всем показатели портит. Малину поганит. Одним словом, дублирует.
   Сержант со старшим лейтенантом Зафедул-Дубровским на слова о загадочном шутнике понимающе переглянулись.
   - Не пойму только, почему этого "Зверобой" не взял? - показал главный автоматом на ноги Голубенки, первая половина которого так и продолжала мокнуть под дождем. - Он, обычно, такими - буйными без носков, не брезгует.
   - Я для "Зверобоя" слишком диким оказался! - захлебываясь от восторга и падающих с крыши в рот струй, дико хохотал Голубенко, корча кому-то в темноте страшные рожи и показывая язык.
   - Понятно, - упавшим голосом сказал главный. - Этот - не наш. За этим по "03" приедут. Жовтоног, заноси его назад.
   И в одну секунду Голубенко вместе со стульями был водворен на место.
   - А это что за лозунги? - впился взглядом восточноевропейской овчарки в Симины начертания главный.
   - Товарищ майор! - раздался голос Жовтонога.
   "Опять майор," - с непонятным для себя унынием подумал старший лейтенант Зафедул-Дубровский.
   - И вот еще одна прелюбопытнейшая вещичка, - поднял Жовтоног так и не дописанную "Онанимку".
   - Да, да! - радостно заерзал привязанный к стульям полумокрый Голубенко. - Спросите, спросите у них!
   - Господи, ну кто там еще голосит? - досадливо поморщился майор. По всему было видно, что сегодняшний день ему явно не удавался.
   - Это я, Голубенко! - живо отозвался со стульев общественный инспектор.- Я!
   - Какая еще Голубенка? - обернулся майор на противный голос.
   - Да буйный же, - с досадой, сам о себе пояснил Голубенко.
   -Еще раз пикнешь - застрелю, - мрачно пообещал майор.
   -Как так застрелишь?- не понял Голубенко.
   -При попытке к бегству, - пояснил майор возможный вариант развития событий. - Итак? - помахал он в воздухе "Онанимкой". - Что это?
   - Да ерунда, - сказал Зафедул-Дубровский и показал на стол. - Выпили, знакомых вспомнили...
   -М-гм, - кивнул майор понимающе. - И заметь, Жовтоног, - обернулся он к деятельно продолжающему рыскать по караулке Жовтоногу, - ведь такое безобразие на всей постсоветской территории.
   - А-я-яй! - опять пронзил воздух воплем всем надоевший Голубенко. - Похоже, он решил лучше быть, по обещанию майора, застреленным, чем молчащим. - Пост на всей советской территории, говорите? - Ах ты, батюшки, досиделись! Но мы, батюшка, тоже, - стал оправдываться он, - огурчиком пробавляемся!
   - Какой я тебе, старый хрыч, батюшка? - озверел и без того измученный мыслями о близком сорокалетии майор. - Тьфу ты, гадость! - сдернул он с головы осточертевшую маску. Что и говорить, в батюшках Голубенки он мыслился с натяжкой. - Оплывшее лицо майора говорило о многом. То есть, если быть конкретней, лицо майора говорило об очень многом. И сразу становилась понятной его раздражительность из-за режущих мозги воплей Голубенки.
   - Сержант, - совсем уж отчаявшись, не выдержал майор, - ответь, ты милицию вызывал?
   -Вызывал, - вздохнул сержант, и многозначительно посмотрел на Голубенку.
   -А вызывал - так отвечай!
   -Есть отвечать! - сказал сержант, и вылил майору остатки самогона, гадая на ходу, удовлетворит ли его такой ответ.
   Майора ответ удовлетворил.
   -А этого я бы, на вашем месте, все-таки застрелил, - уже уходя, посоветовал майор, показывая автоматом в сторону Голубенки.
  
   - Ну, что, довольна, сволочь? - спросил сержант Голубенку после ухода очередной группы захвата. - Всё разбазарили из-за твоих звонков - И он показал на пустую бутыль. - Вот так ты завтра и получишь, - многозначительно прошуршал он в пальцах воображаемой купюрой. - Чтоб тебе всю жизнь таких вот, бесфамильных, ловить!
   Но Голубенко пожелания уже не услыхал. Окончательно потеряв надежду быть освобожденным, он заснул, посапывая мирно и тихо, как ребенок, съевший на ночь тарелку манной каши.
   Сима же так и не узнал, для чего все-таки старшему лейтенанту Зафедул-Дубровскому понадобился плакат "Нет Бога, кроме Бога, и Магомет пророк его". Когда он утром пришел себя, то ни старшего лейтенанта, ни плаката на Посту уже не было. И только сержант кипятил чай, да Голубенко, привязанный к стульям, пучил глаза от ужаса при мысли, что его парализовало от пьянства. Ведь уже который час он силился подняться со стульев, и не мог. Да и как ему было смочь, если парашютные стропы, которыми его так добросовестно привязал к стульям сержант, были качества еще того - докооперативного.
  
   ГЛАВА 6
   в которой читатель знакомится с главной достопримечательностью города М.
  
   Не зря, ох, не зря старались мы уберечь Симу от встречи с автомобильной инспекцией города М.
   Повествование идет полным ходом, а нам только теперь представилась возможность показать Серафима Адалеоновича в состоянии, свободном от паров спиртного и уз гостеприимства.
   В эту минуту он мчался на своем "Запорожце" в сторону, прямо противоположную той, которой намеревался въехать в город вчера. Все объяснялось просто - в какую сторону удалось поставить автомобиль, в ту и поехали. Теперь оставалось только ждать, куда такое движение его приведет.
   А привело его оно опять к родному городу, но только теперь с другой стороны - со стороны железнодорожного вокзала.
  
   ****************
   Человеку, входящему в наш город летом со стороны железнодорожного вокзала, город открывает свою главную достопримечательность - чемоданы. То есть, не в прямом смысле открывает, а в смысле лишь показывает.
   Они, подобно образцовому церемониальному взводу, стройными рядами выстраиваются вдоль перрона.
   Они заполняют все камеры хранения и склады багажного отделения. Они громоздятся на крышах автомобилей всех марок, как отечественного, так и импортного производства, что цветником запрудили привокзальную площадь и прилегающие к ней улицы и переулки.
   Нет, дорогой читатель, чемоданной фабрики в нашем городе нет. И насколько известно, ее никогда там и не было. А чемоданы всегда были, есть, и, надо полагать, будут еще долго.
   Ах, что это за чемоданы!
   Они огромны, как лучшие образцы продукции фирм "Безенчук" и "Нимфа".
   Они древни, как изысканное блюдо древнекитайских богдыханов - яйца трехсотлетней выдержки.
   Они покрыты такими живописными шрамами, которым позавидовал бы прославленный в боях рыцарь.
   Они пахнут туманами и ветрами дальних странствий.
   Чемоданы эти знают проводники всех поездов, следующих из Крыма в самые запредельные места Дальнего Востока и Крайнего Севера. Их знают все носильщики тех далеких городов. Знают, главным образом, по щедрым чаевым, которые предлагают, а в отдельных, нетипичных, случаях и дают владельцы чемоданов за их перемещение в пространстве и времени.
   И простые жители тех далеких городов тоже знакомы со знаменитыми чемоданами. Знакомы главным образом по тем сбережениям, которые им приходится добровольно отдавать владельцам чемоданов за сокрытые в них дары природы.
   Дары природы, в зависимости от сезона, могут быть разные.
   Это может быть элитная черешня или золотистый абрикос; мохнатые персики или полосатые арбузы - приблизительно такие, только несравненно лучше тех, на которых тренировалась будущий главный вратарь нашего киноэкрана Иван Кандыба. Одно объединяет эти дары природы - они всегда обольстительно прекрасны.
   Сами хозяева чемоданов глубоко убеждены, что только для их перевозки Министерство Путей Сообщения ежегодно с мая по октябрь направляет через город М десятки дополнительных поездов. И они не перестают удивляться необъяснимой позиции Министерства Гражданской Авиации, которое никак не может решиться построить здесь современный весенне-летний аэропорт, и тем хоть немного облегчить участь железнодорожников.
   Процесс внедрения чемоданов в вагон бывает столь живописен, наполнен такой динамикой и экспрессией, и окружен таким набором отработанных десятилетиями противодетективных приемов, что для описания его потребовалась бы отдельная глава.
   Мы опустим эту главу, и предложим читателю последовать сейчас за Симой.
   А он, раздираемый жаждой после вчерашнего задержания, искал по всему вокзалу источник хоть какой-нибудь влаги. Но натыкался только на бесчисленные чемоданы.
   А теперь, поскольку с чемоданами мы уже ознакомились, прервем о них рассказ, и представим читателю некоторых новых героев нашего романа.
  
  
   ГЛАВА 7
  
   знакомит читателя с не печатающимся поэтом Пегасовым.
  
   Для начала будет нелишним дать хотя бы поверхностное описание внешности Сирафима Адалеоновича, и сказать, что был он долговязым интеллигентом тридцати с хвостиком лет, весовую категорию которого вполне наглядно оценил сержант Подопри-Гора словом "шкет". Был Сирафим Адалеонович темноволос, большерот, и обладал довольно крупным - избегаем слова "длинным" - носом. Над этим носом, - впрочем, над чем же еще? - Господь поместил Симе округлые карие глаза. Щеки Сирафима Адалеоновича, ввиду скудости его питания были худощавыми, а, ввиду отсутствия денег на лезвия, чаще всего и небритыми. Густотой растительностью Сирафим Адалеонович вообще, ни на щеках, ни на голове, не отличался из-за общей, скажем так, вялости, волосяного покрова.
   По профессии Сирафим Адалеонович был инженером по ремонту телевизионной аппаратуры, но не так давно его уволили по сокращению штатов, и теперь он перебивался в крайней нужде и изматывающих мозг поисках идеи - как заработать денег? Нельзя сказать, чтобы мысль эта стала смыслом его жизни, но проблем она все же создавала массу.
   Чтобы уж полностью читателю представилась внешность Сирафима Адалеоновича, предложим следующую характеристику:
   Если читателю повезло созерцать в последние десятилетия двадцатого века актера Игоря Ясуловича, то именно с таким лицом пусть он и представит себе Симу Бесфамильного. И именно с таким же, как бы слегка ударенным судьбой, видом.
  
  
   0x01 graphic
   А теперь настало время вывести на сцену следующий персонаж - Цезаря Октавиановича Пегасова.
   Как все уважающие себя поэты, Цезарь Октавианович ни разу в жизни не был напечатан. А Цезарь Октавианович был именно поэтом.
   Сколь ни претенциозно звучали имя, фамилия и отчество Цезаря Октавиановича, автор головой ручается за подлинность всех его составляющих. Впрочем, именно благодаря своему поднебесному имярек, Цезик Пегасов и вступил на тернистую тропу собирателя рифм. И в этом его легко понять - согласитесь, смешно было бы вам встретить человека с именем Цезарь, отчеством Октавианович и фамилией Пегасов где-нибудь, скажем, за доильным аппаратом.
   Начать свой путь поэта Цезик решил ново, броско и сразу. Он выдал на-гора поэму "Слушайте, вы, бюрократы..."
   "Броско и сразу" получилось без труда. А вот с "ново" вышла незадача. Дебют Цезика в большой литературе едва не случился тогда, когда тема бюрократов уже настолько всем надоела, что редакторы выбрасывали рукописи в корзины, едва на глаза им попадалась первая буква "б".
   Можно представить, сколько талантливых опусов покинуло этот мир в корзине, а ведь на "б", как известно, начинается не только слово "бюрократ".
   Ну, а поскольку в редакциях продолжали, как и продолжают сейчас, сидеть именно те, к кому столь гневно взывал дебютант, вопль души его так и остался не услышанным. А, соответственно, и неоплаченным. И вот, как звучали эскапады этого неуслышанного вопля:
  
  
   Стану
   терпеть тебя
   с какой стати
   я,
   Ненависть моя,
   бюрократия?
   Если мне раньше
   затыкали
   рот,
   То теперь мой рот
   на тебя
   орет!
   Слушайте,
   вы,
   бюрократы проклятые,
   Слуги
   своей
   госпожи бюрократии!
   Вам посвящаю
   стихи
   наболевшие.
   Вам,
   мне до коликов
   осточертевшие!
   Вы присосались
   на теле
   Отечества,
   Вы как клещи
   в головах
   человечества!
   Вы, точно крысы
   в трюмах
   у лайнера,
   Лайнер утонет -
   вы не-
   потопляемы!
   Но
   знаю точно
   в чем ваша
   живучесть:
   История
   строи
   ломать замучалась.
   Позиции,
   Фракции
   сметали года,
   Но всегда,
   Даже в самые
   мрачные
   времена
   Вы лапку
   елейно
   тянули
   "за"!
   А после,
   засев
   в скорлупе кабинетов,
   Просили вы справку
   про то
   и про это.
   И ваш посетитель,
   калеча
   ботинки,
   Бежит
   за бумажкой
   с Москвы
   до Дудинки.
   А вы
   в это время,
   язык тря о десны,
   Толкаете речь
   про грядущие вёсны.
   Но с пасти,
   вопящей:
   "вперед к коммунизму!"
   Смердит
   гниль зубовная
   бюрократизма.
   Но время приходит
   На новую
   станцию!
   Здесь справки ненужные -
   в канализацию!
   Руку тянущим
   жестом
   зазубренным,
   Взять,
   размахнуться
   и с маху -
   в зубы им!
   Чтоб не мешали
   нам жизнь
   перекраивать,
   Здания
   слов
   в башни дел
   перестраивать.
   Чтобы слова:
   "К коммунизму вперед!"
   Вылились
   в дело,
   А не только
   в рот!
  
   Такова, по мнению Цезика, была сермяжная правда жизни, и такова его неукротимая позиция поэта. Трудно сказать, чем так уж не угодили Цезику Пегасову ненавистные бюрократы, и за что именно он ополчился на них. Это ж надо было придумать - "взять, размахнуться и, с маху, в зубы им"! Можно было, конечно, еще и усомниться в эффективности такого зубодробления, - слишком уж щуплым на вид выглядел ударяющий.
   И потом, мать Цезика служила бухгалтером. И не каким-нибудь, а главным. И не чего-нибудь, а центрального ресторана "Загадай желание". То есть, элементом была, хоть и деклассированным, но самым, что ни на есть бюрократическим.
   Отец его, как он сам говорил, служил на партийных должностях, и сколько Цезик себя помнил, его постоянно понижали по службе. То есть, проще говоря, переводили инструктором из одного райкома в другой. И потому, за что уж так невзлюбил Цезик бюрократов - оставалось загадкой.
   Как бы там ни было, но в истории ненапечатанной литературы появилось следующее стихотворение Цезика. Как знать, не лицезрение ли именно отцовских штанов послужило поводом к этому шедевру, носившему эффектное название "Зеркала душ", и отклоненному не кем-нибудь, а самой "Литературной газетой".
   Опус содержал хлесткие воззрения Цезика на окружающую его действительность, рассмотренную с весьма оригинального места. И вот что "Зеркала душ" собой представляли:
  
  
   Штаны в магазине
   серые, черные,
   И прочих цветов,
   и разнофасонные.
   Штаны,
   как недавно рожденные дети,
   Чисты и невинны,
   пока не надеты.
  
   Зашел в магазин
   как-то раз пионер,
   В очках, -
   может в будующем
   инженер.
   Коль прав я в прогнозе,
   скажу пионеру:
   "Купи их,
   пока ты
   не стал инженером. -
   Инженера зарплаты
   на штаны не хватит".
  
   Вот по дороге
   идет работяга.
   Взглянув на штаны,
   отмечаю -
   трудяга.
   - Как же узнал ты,
   скажи бога ради?
   - Спереди стерты
   больше,
   чем сзади!
  
   Шаг приближает штанины, как сводник.
   В них обитает
   научный работник.
   Пятна кислот
   и отсутствие стрел
   Таков
   у ученых штанов удел.
  
   Взгляд бросив мельком
   на штаны подхалима,
   Воочию вижу
   их властелина.
   Чуть-чуть староваты,
   Чуть-чуть не в порядке,
   Подогнутось ног
   обозначила складки...
   Идея простая
   В штанах
   измочаленных,
   Всегда быть чуть хуже,
   чем
   у начальника.
  
   Смотри,
   пузырят оттопыренным задом
   Конторщика брюки -
   сомнений не надо.
   В означенном месте
   уже полысели,
   Их в креслах и стульях
   до дыр просидели.
  
   Надменно и важно,
   живот раздувая,
   Директора брюки
   себе
   цену знают.
   Им оды поют
   под дымок фимиамов
   Штанишки бесчисленных
   врио и замов.
  
   Лежат на диване,
   зевая от скуки,
   Как будто покрытые плесенью
   брюки.
   Хозяин их вряд ли чем нам интересен -
   Он лодырь,
   не стоящий рифмы
   и песен.
  
   Мораль в заключенье
   такую я дам
   (Развесьте пошире уши):
   К штанам относитесь,
   Как
   К зеркалам,
   Что отражают души!
  
  
   Отец Цезика, мало того, что в силу своих служебных обязанностей не любил борзописцев в целом, но даже при желании не смог бы способствовать продвижению рифмо-измышлений своего отпрыска в печать. Ладно бы еще сын додумался избрать себе псевдоним. Так нет же! Он непременно желал быть напечатанным под родовой фамилией Пегасов. А этого его папаша - человек, в масштабах города М достаточно известный - никак допустить не мог, всему разумно полагая свой предел.
   И тогда, окрепший в борьбе непонятно с кем, Цезик, гордо усмехнулся и написал третью, заключительную рифму:
  
   Хотел, презрев ты гам людской толпы,
   До гордых звезд дотронуться руками!..
   Что ж... дали дотянуться до узды..,
   А на Пегасов сели Великаны.
  
  
   И всем бы хороша была рифма, не будь этого эпатажного оборота "...а на Пегасов сели..." .
   В конце концов, отец строго-настрого запретил сыну касаться в своих рифмах всех, сколько-нибудь скользких тем. А именно: бюрократов, штанов, пегасов, и особенно - И ОСОБЕННО! - сочетания пегасов и великанов в любых, даже самых малых, пропорциях. Причиной последнему требованию послужила тщательно скрываемая, хоть и давно всем известная, связь Цезикова родителя с небезызвестной в городе Сонечкой Великановой. (С ней мы еще встретимся на страницах нашего романа).
   С тех пор прошли годы.
   Цезик стал тридцатилетним человеком, худым и в очках. Он продолжал дисиденствовать, нигилировать и, по-прежнему, не печататься.
  
  
   0x01 graphic
  
   Отец его, пережив пору застойного расцвета, служил теперь секретарем в Партии своего бывшего шефа, некогда первого секретаря горкома, Самуила Ароновича Сливы, которому, вместе со своим почтением, передал и заботу о бывшей своей пассии Сонечке Великановой.
   Ко времени описываемых событий, его шеф Самуил Аронович принял на себя, вместе с лидерством над новой партией, также и новую фамилию. Теперь он стал не Сливой, а Отребьевым. Самуилом Ароновичем Отребьевым.
   А партия, созданная и возглавленная Самуилом Ароновичем, с некоторых пор стала именоваться Партией Обездоленных Трудящихся и Селян. Самуил Аронович решил по-еврейски мудро: коль скоро ранее представляемая им партия называлась Партией Рабочих и Крестьян, то после того, как ее обездолили, она сделалась Партией Обездоленных Рабочих и Крестьян. А поскольку дело происходило на Украине, а по-украински крестьяне и есть никто иные, как селяне, стало быть, и новая партия стала именоваться Партией Обездоленных Трудящихся и Селян. Сокращенно - ПОТС.
   Но довольно казуистических пауз. Вернемся к Цезику Пегасову.
   К тридцати годам наш герой окончательно духовно разошелся со своими родителями, что, впрочем, физически не мешало ему иногда проживать и постоянно быть прописанным на их жилплощади.
   Он надел на себя купленную за какие-то несусветные деньги, но положенную поэту по статусу, рвань, и запоздало отрастил вокруг несомненной лысины длинные волосы.
   К тем же тридцати годам он все чаще стал оставаться на ночь у некогда падшей, а ныне просто очень пожилой женщины, и на минуту нашего с ним знакомства принял решение, что так дальше жить нельзя, и пора уже удивить этот пакостный мир чем-то большим и светлым, а именно - собой.
   Вторую неделю он терзался этим заключением, и брезгливо заставлял себя искать истину в вине. Он терпеть не мог алкоголя, и даже сама мысль о завтрашней головной боли приводила его в ужас. От спиртного его дико рвало, причем в самых неподходящих местах. Но что делать, ведь он был поэтом? А что еще должен делать поэт, когда ему чертовски не пишется, он окружен стеной непонимания, а падшая женщина, в чьих порочных объятиях всегда искали утешения поэты, уже настолько немолода, что мало походит на музу, вдохновляющую поэта?
   Как именно жить нельзя дальше, и как дальше жить можно, Цезик, как и всякий поэт, для себя сформулировать поленился. И только какая-то неясность, непередаваемая словами, настоятельно требовала обозначения себя в этой жизни. - То ли старушку пора было зарезать, то ли на Сахалин уехать? В этих метаниях и произошла встреча, зашедшего в вокзальный ресторан в поисках воды, Симы, и давно сидящего там, в поисках истины в вине, Цезика Пегасова.
  
  
  
   ГЛАВА 8
  
   в которой происходит встреча героев.
  
   Зал ресторана, по мнению Симы, был, практически, пуст, если не считать склонившегося за столиком, и одетого в рванье и очки, человека.
   Официанта Сима в зале не нашел. Зато за столиком оборванного человека, рядом с графином водки и блюдцем салата из огурцов, он увидел то, что обрадовало его гораздо больше, чем отсутствующий официант - пластиковую бутылку "Миргородской".
   В бумажнике у Симы, помимо обычной мелочи, лежала теперь целая десятка. Ее положил туда на почин старший лейтенант Зафедул-Дубровский.
   Привычка носить деньги в бумажнике осталась у Симы еще с тех времен, когда в него иногда было что класть. Денег в бумажнике давно не водилось, но привычка осталась.
   Единственное, чего хотелось сейчас Симе, так это выпить воды. Но просить воду, и не делать при этом заказ, в ресторанах почему-то считается неудобным. Потому и подошел Сима к сидящему за столиком человеку, и иссушенный похмельной жаждой, без обиняков спросил:
   -Можно я выпью стакан воды из вашей бутылки? - И, сконфузившись, пояснил: - Дело в том, что я с будуна.
   Человек оторвался от созерцания грязной скатерти и воззрился на Симу взглядом голубых, многократно увеличенных диоптриями, глаз.
   Глазами он показал на бутылку, и затем, сложив ладонь в жест "будем знакомы", протянул руку Симе.
   - Пегасов. Поэт.
   - Очень приятно. Бесфамильный. Инженер. - Фамилия такая - Бесфамильный, - пояснил Сима во избежание недоразумений. - И, выпив стакан воды, добавил: - Бывший инженер.
   -Официант! - громко крикнул Пегасов-поэт. - Принесите еще одну рюмку. Для бывшего инженера.
   -Нет, нет! Я не пью, - суетливо запротестовал Сима, и тут же выпил еще один стакан воды. - То есть, водку не пью, - поправился он, и тут же покраснел. И добавил: - Буду воду пить.
   -Официант, больше рюмок не надо! - крикнул в пространство кухни поэт.
   -Если можно, я еще водички, - попросил Сима. И, снова не дожидаясь разрешения, опрокинул в свои горящие недра еще один стакан воды.
   -Может, еще стаканчик? - спросил поэт. - Официант!
   -Нет, нет! Хватит, - приложил руку к сердцу напившийся Сима.
   -Хватит! - крикнул поэт.
   -Странно, - заметил Сима. - Вы столько раз позвали официанта, а он так ни разу и не появился.
   -А он и не появится, - пояснил Пегасов. - Здесь нет официантов. Здесь самообслуживание. Официантов сократили.
   -Зачем же вы тогда его зовете? - не понял Сима.
   -Ну, мы же все-таки в ресторане, - резонно ответил поэт.
   Сима поблагодарил за исчерпывающий ответ и за воду, и собрался откланяться.
   Но поэт тоже встал, вывернул наизнанку пустые карманы, посмотрел на них и, засунув пустые карманы обратно, сказал:
   -Я тоже иду.
   -А как же?... - показал Сима глазами на недопитый графин с водкой.
   -Да я видеть ее не могу, - перекосясь лицом, сказал поэт. - Одни ищут повод выпить, а я ищу повод, чтобы открутиться от выпивки. Но сегодня я честно пропил все.
   -Зачем же?..- опять хотел что-то спросить Сима, но опять увяз в многоточии.
   Они вышли из полутемного ресторана в яркий июньский полдень, и оба невольно зажмурились от нахлынувшего солнца.
   Отморгавшись, Сима пошел к своему "Запорожцу". Поэт же пошел в сторону ровно противоположную. Но затем остановился и, обернувшись, окликнул Симу.
   -Инженер! - крикнул он и защелкал пальцами в поисках забытой фамилии. Но вспомнилось только то, что ее у инженера как бы и не было.
   Сима обернулся.
   - Вам в город? - спросил он. - Могу подвезти.
   -Ну, тогда, значит, в город, - определил свой путь на сегодня ищущий пути поэт.
   И "Запорожец", к удивлению Симы, сразу завелся.
   "За сегодня уже второй раз", - с ощущением дурного предчувствия подумал Сима. Но вслух произнес только одно слово: - Странно.
   -Что? - не понял поэт.
   -Странно, что эта машина опять завелась.
   И тут, незаметно для себя, Сима рассказал незнакомому человеку обо всех злоключениях своих последних недель. Он рассказал об армянине, и о его скрипучей кровати, о "Запорожце", и о своей неверной жене Эсмеральде Энверовне...
   -Француженка, что ли? - с любопытством перебил поэт.
   - Наша, - разочаровал его Сима. - Отец ее ерунды какой-то начитался, потому и назвал так.
   Рассказал Сима и о нужде своей после сокращения с работы, и о том, как истерзал его проклятый вопрос: "Ту би ор нот ту би?".
   -Что в переводе означает "Что делать?", - пояснил Сима.
   -Что? - переспросил отвлекшийся на что-то постороннее поэт.
   -Что делать, спрашиваю? - повторил Сима.
   -Да, да... - все еще не вернулся из каких-то своих мыслей поэт. - ...Что делать?... Что делать? - внезапно оживился он. - А вот что!..
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 9
  
   Спустя время
  
   Вы еще не забыли о чемоданах, которыми так знаменит наш город М?
   Почему мы об этом спрашиваем? - Да потому, что пришло время свести их воедино - чемоданы и героев.
   Сегодня мы встречаемся с одним из них как раз в тот момент, когда он, заняв чемоданами все возможное вокруг себя пространство, обливался потом и тщетно искал в карманах своего видавшего виды шивьетового костюма какие-то документы. А документы эти должны были подтвердить взаимосвязь трех составляющих: чемоданов, их содержимого и владельца.
   Ни в одном из карманов документов не нашлось, в чем, впрочем, и не сомневались две пары серо-стальных глаз, устремленных на человека в шивьетовом костюме.
   Глаза принадлежали людям из компетентной организации, а шивьетовый костюм принадлежал Симе, который и был человеком, ищущим в этом костюме документы.
   Сима судорожно шарил по карманам, приподнимал полки, и даже снял с себя туфли и заглянул по очереди в каждый из них.
   Документов, по-прежнему, не было. Сима потел и мучался, бледнел и переставал бледнеть. Но никакие изменения в его внешности результатов также не принесли. Документов не было.
   -И что же будем делать? - мягко поинтересовался один из обладателей серо-стальных глаз.
   -Не знаю, товарищ, - честно признался Сима.
   - А может, пройдем? - столь же мягко, как его предшественник, предложил обладатель второй пары серо-стальных глаз. И выразительно постучал пальчиками по одному из Симиных чемоданов.
   -Куда? - спросил Сима.
   -Мы знаем куда, а вы с нами.
   - Понимаете...- начал Сима.
   - Безусловно, понимаем, - уверил его компетентный гражданин.
   - Дело в том, что я продал свою машину, - хлопая себя по карманам, стал объяснять Сима. - Чтобы купить эти чемоданы и...и то, что в них....
   - Да что уж там, - мягко улыбнулся второй компетентный гражданин. - Все ведь прекрасно сходится: продали машину, - машинка-то, видать, так себе, не первый сорт, - окидывая взглядом количество чемоданов, заметил он, - купили черешню. Продали черешню, опять купили машину. Документов на черешню нет? - Ну, так и не беда. Значит, подождет машина.
   -А черешня ждать не будет? - спросил Сима, который, похоже, мало что понимал в вопросах растениеводства.
   -Конечно, конечно не будет! - с радостным восклицанием подтвердил Симину догадку второй мягкосердечный гражданин. - В тридцать-то градусов по Цельсию кто ждать будет?
   И, высунувшись из окна вагона, мягкосердечный гражданин крикнул кому-то на перроне:
   -Снимайте груз!
  
   ***
  
   Немеблированная камера предварительного заключения, куда, после изъятия у него черешни, препроводили Симу, показалась нашему инженеру не лучшим местом, в котором ему пришлось побывать в этой жизни.
   На серой, бугристой стене толстым гвоздем была процарапана надпись:
   "Камера предварительного заключения имени Мамина-Сибиряка".
   И чуть пониже, гвоздем потоньше, добавлено:
   "...и Папина-Южняка".
   Сбоку от "Папина-Южняка" представитель армии спортивных фанатов безапелляционной надписью заявлял, что чемпион не кто-нибудь, а именно "Спартак". Правда, чего чемпион, автор надписи не уточнял. Его оппозиционер, по всей видимости, придерживался иной точки зрения, потому что его надпись, столь же не терпящим возражений тоном, утверждала: "Спартак - параша, победа будет наша". Этой идиомой тема спорта исчерпывалась.
   Другую стену избрали афишей для предложений своих услуг представители сексуальных меньшинств. Сима к таковым себя не относил, и потому от предложений отказался.
   Третья стена была свежевыкрашенна, и потому всё, что вещали на ней посетители камеры имени Мамина-Сибиряка и Папина-Южняка, для Симы осталось скрыто под толстым слоем грязно-розовой масляной краски.
   Утолив, таким образом, свой информационный голод, Сима приступил к изучению внутреннего содержания камеры.
   Содержание это состояло из следующих предметов:
  -- 1.Ржаво-синий умывальник, облупленный и пахнущий старыми трубами.
  -- 2.Кусок коричневого хозяйственного мыла, от которого смердело карболкой и разъедало глаза.
   3.Полотенце, переброшенное через вбитый в стену кронштейн.
  -- 4.Желтый переносной унитаз, в этих местах именуемый старинным женским именем "Параша".
   5.Стопка порванных для Парашиных нужд газет.
   6.Три двухъярусные кровати с брошенными поверх сеток матрацами. Все это покрывалось грязными байковыми одеялами с якобы белыми полосами рисунка.
   7.Трое человек, с лицами разной степени испитости и одинаковой степени небритости. Пытливыми глазами, с некоторым трудом различаемыми на этих лицах, обитатели камеры изучали Симину наружность.
  
   Дверь за Симой закрылась...
  
  
   В этом месте мы делаем пробел длиною в несколько часов.
   Дело в том, что система "прописки" новобранцев в тюремных камерах описана не единожды куда более компетентными авторами, нежели скромный автор этого романа. Причем, сопровождение этих встреч обычно бывает так густо сдобрено "феней", что разобраться в ней для автора оказалось трудом непосильным.
   Да, к слову, и сам Сима, прошедший этот непростой обряд, мало, что понял из услышанного. Неоспоримым для него оставался лишь тот факт, что после "прописки" он не досчитался коренного зуба, заимел синюшную гематому в мочке уха, и был поселен на верхний ярус нар.
   И все же, "прописку" Сима получил, с чем и был поздравлен новоявленными "земляками".
   Факт утраты зуба был, конечно, прискорбен, и более того - болезнен. И все же, Симе оставалось только подивиться прозорливости его нового знакомого поэта, по чьему плану, скажем по секрету, разворачивались сейчас события.
   Лица, проведшие непредвиденное вмешательство в Симину зубную схему и наружность, представляли собой следующее:
   Старшего в этой табеле о рангах двое других называли Фермером. Фермер был крепышом с добротно выбритым кумполом. Чего никак нельзя было сказать о его физиономии. Лоб Фермера, своим расстоянием от бровей до линии начала роста волос, напрочь отметал всякие посягательства на то, что в нем могут поместиться мозги. Толстые пальцы короткими сардельками свисали с вывернутых локтями наружу рук. Такое ношение синих от татуировок рук предлагало зрителю думать, что под мышками Фермера громоздится переизбыток мышц. Примерно тот же синеватый цвет имело и лицо, с какими-то боевыми вкраплениями на веках. Позже Сима рассмотрел на веках надписи: на одном - "они", на другом - "спят". Лет Фермеру было, по виду, около сорока, говорил он хриплым, простуженным в камерной сырости голосом, и на мир смотрел хитрыми, узкими щелками глаз.
   У второго Симиного сокамерника кличка была Конь. Они, как выяснилось, и "работали" в паре - Фермер и Конь. Их "пастбищем" был центральный рынок города М. И если Фермер лишь чем-то неуловимо напоминал свернувшего на кривую дорожку Вини Пуха, то Конь не чем-то, а всем, действительно напоминал Коня. Весь он был какой-то мосластый, длинный, узкий, и у него был выпячен вперед живот, как у человека, страдающего хроническим рахитом. Конь обладал отличными крепкими зубами, которые, как и его живот, тоже всегда торчали наружу. Губы Коня, по замыслу Всевышнего, перед рождением скорее всего предназначались какому-то совсем другому ребенку - иначе почему, размещаемые на лице для прикрытия зубов, на физиономии Коня они совершенно не выполняли своей функции, и служили, скорее, для собирания на них пыли, чем для чего-либо еще? Потому что ни при еде, ни при разговоре, ни во время сна, они не меняли своего положения "над губами".
  
   0x01 graphic
  
   -А он короткошкурый, - объяснил Симе это явление Фермер. - Если он закроет рот, то сразу откроется задница. Так что пусть уж лучше так, чем наоборот.
   Коню было не больше тридцати, и он плохо выгова-рл-ивал букву "р". У него получалось как-то "рл".
   -Слышишь, Ферлмерл, - спросил Конь вечером, - а что ты мне подарлишь на день рлождения?
   -Седло на спине выколю, - пообещал Фермер.
   Третий сокамерник Симы мучался насморком, постоянно чихал, и оттого говорил в нос. Он, как и Фермер, тоже был совершенно лыс, но только не от стрижки, а уже от возраста. Было ему около пятидесяти, но, несмотря на свою зрелость, в камере он пользовался наименьшими правами. И, хотя глаза он носил голубые, а волосенки вокруг лысины светленькие, при этом его, почему-то, называли Туркменом. Из-за насморка в его заложенные носовые пазухи выдувалось не ""Туркмен", а как-то "Дуркбед". Это приводило в неописуемый восторг Фермера с Конем, и они всячески старались поддеть Туркмена, чтобы он всегда находился в состоянии говорения.
   - Обядь Дуркбед! - возмущался Туркмен. - Важа федя бедя уже доздала!
   -Что он сказал? - вполголоса спросил Сима у катающегося по полу Коня.
   - Он говорлит, что наша феня его уже достала! - с трудом выдавил из себя сквозь смех Конь.
   В целом же, компания попалась доброжелательная. Симу хоть и загрузили всей работой по камере, но, из-за малости объема камеры, работа не обернулась для него непосильной тяжестью. И все, если не считать Туркмена, относились к нему по-доброму. Туркмен, в общем, тоже ничего плохого Симе не делал. Но, как и все угнетенные в этом мире, усиленным горлопанством показывал, что появился кто-то еще ниже, чем он.
   А, в общем, дни пребывания Симы в кутузке никто из них сильно не испортил. Они жили какой-то другой, своей жизнью - с картами, феней и подначиванием Туркмена. От Симы же требовалась только безупречная застилка всех нар, и качественная влажная уборка полов и Параши.
   Потому, этот период жизни Симы мы завершим словами: "Отдохнув какое-то время в немеблированной камере..."
  
   ...Отдохнув какое-то время в немеблированной камере предварительного заключения имени Мамина-Сибиряка и Папина-Южняка, Сима Бесфамильный держал перед Законом речь в свою защиту.
   Закон был представлен строгим городским судьей и двумя народными заседателями.
   В роли строгого судьи выступала женщина, причем, вопреки ожиданиям, красивая. Ни один из представленных судьей атрибутов - ни пол, ни красота - радости Симе не добавил: он редко пользовался успехом у этой части людской популяции.
   Первым из народных заседателей оказалось расплывшееся под мантией существо, с короткой стрижкой, рубленными мужскими чертами лица, но, при этом, с накрашенными губами. Пола существо было неопределенного, и его - существа - фамилия Канцедал ясности в вопрос о половой принадлежности не прибавляло. А, поскольку, и звуков во время процесса существо с фамилией Канцедал не пророняло, то его замена на вентилятор, если бы таковую кто-нибудь додумался осуществить, проку и удовольствия доставило бы куда больше - духота в зале стояла экваториальная.
   Второго народного заседателя пришлось ждать. Хотели даже начинать без него, но в последний момент дверь открылась и в зал, запыхиваясь от одышки, вбежал... кто бы вы думали? - общественный инспектор Голубенко, собственной персоной. Выпертый из ГАИ, он успел за это время пристроиться в общественные обвинители. Уши его, пострадавшие на Большой дороге, за прошедшее время вернулись в приемлемое состояние.
   Сима усиленно начал подмигивать ему глазами. То левым, то правым, попеременно. Но Голубенко всем своим видом показывал, что Симу он не признал.
   -У вас что, нервы не в порядке? - строго спросил он Симу. При этом повернул голову не в сторону Симы, а в сторону окна, что было справа от него, меж тем, как подследственный находился как раз слева. И вообще, во все время процесса Голубенко явно старался дышать вправо. Точнее, старался не дышать влево, поскольку слева от него находился не только Сима, но и судья.
   Итак, процесс начался.
   Нет, Сима не отрицал бесспорных фактов. Да, он действительно продал свою машину, и на вырученные деньги купил три центнера первоклассной черешни и собственными руками заботливо упаковал ее в чемоданы. И он действительно имел твердое намерение отвезти свой груз в город, только недавно отпраздновавший окончание долгой полярной ночи.
   -Но! ...- Сима выдержал паузу. -...И это главное, - подчеркнул он, и на всякий случай продлил паузу, - будучи принципиальным противником всякого рода спекуляции, я решил бороться с ней своим, оригинальным способом. И только исключительно из-за чрезмерной занятости...
   -Прошу обратить внимание суда на то, что подсудимый нигде не работает! - по своему появившемуся обыкновению опять в сторону окна, произнес реплику Голубенко.
   -...Повторяю, - повторил Сима, округляя глаза на Голубенку, - исключительно из-за чрезмерной занятости я не успел защитить свой способ патентом. Из-за упомянутой занятости, а после уже из-за полного израсходования приобретенных от продажи автомобиля средств...
   -Ну, я же говорил, что в ГАИ больше делать нечего, - неопределенно, кому-то в пространство, которое, тем не менее, все равно находилось слева, буркнул Голубенко.
   Далее Сима утверждал, что собирался просто подарить продукцию южных садов людям Севера. А ценой в 50 (пятьдесят) копеек за килограмм хотел всего лишь окупить стоимость проезда.
   -Но главное!.. - возвысив голос, и вновь взяв необходимую, по сценарию Пегасова, паузу, собрался сделать заключение Сима. - Главное - таким образом на корню пресечь всякую попытку моих земляков к незаконному обогащению за счет недоедающих витамины народов Крайнего Севера.
   Сима замолчал, обозревая реакцию зала.
   Вот что ему обозрелось:
   -Голубенко икнул;
   -У Канцедала шевельнулись уши;
   -Женщина-судья вскинула на Симу красивые глаза, и оценила его долгим пронзительным взглядом кристальной голубизны.
   Захваченный сюжетом Сима, меж тем, продолжал свою вдохновенную речь.
   Покончив со злом в одном городе, он намеревался продолжить борьбу в других, еще более удаленных городах. В доказательство своих благих намерений Сима предъявил суду, и попросил приобщить к делу в качестве вещественного доказательства " Малый атлас Союза ССР" издания 1949 года, где были намечены маршруты в такие города, как Воркута, Свердловск, Новосибирск, и даже Магадан. Хотя доподлинно известно, что железнодорожного сообщения с Магаданом не установлено до сих пор.
   Судья пронзила Симу вторым за сегодня, еще более долгим, и более глубоко пытливым, взглядом.
   Голубенко заерзал на стуле и, по-прежнему отворачиваясь от судьи вправо, стал влево пытаться подмигивать Симе - то левым глазом, то правым.
   Но Сима попросту не мог видеть правого глаза Голубенки, и потому решил, что тот моргает одним левым - то ли от готовности прослезиться, то ли сказать очередную гадость.
   Суд, после некоторого совещания, принял доводы обвиняемого убедительными. Но, находясь под впечатлением собственных многолетних наблюдений, судья решила направить дело на доследование. А результатом истины постановила считать судебно-следственный эксперимент.
  
  
   ГЛАВА 10
   Судебно-следственный эксперимент
  
   Молодые люди из компетентной организации, которые уже возникали на наших страницах, теперь должны были сопровождать Симу по несостоявшемуся ранее маршруту.
   Разумеется, та первая черешня, которую несколько дней назад вернули в город произрастания, уже благополучно утратила свой товарный вид, и ее, по просьбе Симы, ее передали для полдников в камеру предварительного заключения имени Мамина-Сибиряка и Папина-Южняка. Там в два счета нашли применение начавшей бродить ягоде. И в то время, как новые три центнера черешни, купленные за счет государства для эксперимента, мчались по железным дорогам, соединяющим Юг с Севером, мамино-сибиряковцы услаждали себя дивным черешневым самогоном.
   В этот раз Симе не пришлось тратиться даже на билет, и судебно-следственный эксперимент носил характер приятного путешествия.
   Сима лежал на верхней полке и смотрел в окно. Один из его попутчиков спал. Другой грыз яблоко.
   -Эх, разъедрит же твою...! - восторженным полушепотом произнес Сима, глядя в окно.
   -О чем ты? - спросил его попутчик с яблоком.
   -Да вот - провел Сима широким жестом в сторону пейзажа за окном, - профукали.
   -А мне по фигу, - с хрустом откусывая яблоко, откровенно признался Симин визави. Сам себя он предпочитал называть по имени и фамилии - Семен Брыкайло. - А от того, сколько у тебя там,- показал он за окно всеохватывающим жестом, - какой дивиденд? От того, что там, тебе что тогда, то и сейчас.
   -А что мне тогда и сейчас? - простодушно спросил Сима.
   -Хрен под нос, что же еще? - ответил Семен Брыкайло. И он одной рукой, по возможности наглядно, показал этот самый хрен, а с помощью другой опять откусил яблоко.
   В это время на соседней полке произошло шевеление. Это просыпался второй Симин сопровождающий. За время судебно-следственного эксперимента он довел себя до полного изнеможения хронической головной болью с похмелья. Звали второго сопровождающего солнечно просто - Коля Пивень. Вернулся сегодня Коля в купе уже под утро. Правильнее сказать, он не явился, а его нашел утром под купе вышедший по малой нужде Сима.
   Теперь Коля усиленно продирал глаза, которые на фоне общей опухлости головы разобрать было почти невозможно. И только после того, как Коля спросил: "Блин, где это я?", Сима догадался, с какой стороны у Коли лицо.
   Коля молча сполз с полки и, кряхтя, выбрался из купе.
   -Что с ним? - спросил Сима.
   -С кем? - даже не сразу сообразил Семен Брыкайло, которому, напротив, Коля сегодня показался как никогда свежим.
   -С его лицом, - полушепотом пояснил Сима.
   -А что с его лицом? - пожал плечами Семен Брыкайло. - Лицо, как лицо.
   -У него такое лицо, будто с ним сейчас случилось двадцать три удара, - выразил свои опасения Сима.
   Но Семен Брыкайло успокоил его:
   -За Кольку ты не переживай. Он парень крепкий.
   И Семен Брыкайло рассказал следующую историю:
   Пару лет назад Колю Пивня, как выдающегося работника, премировали тремя поездками в Конотоп, на излечение от алкогольной зависимости к одному известнейшему в этой сфере конотопчанину. Колин случай поначалу вовсе не показался конотопчанину таким уж из ряда вон выходящим, и за три сеанса он пообещал Колю вылечить. Словом, начал Коля Пивень ездить в Конотоп.
   В первый раз вернулся благополучно. Друзья по службе заметили даже - улучшения налицо .
   Поехал во второй раз. Вернулся еще благополучнее. На водку смотреть не может. Руководство не нарадуется, в звании повысить обещает.
   Остался последний, третий раз.
   Туда Коля поехал ..., а назад его нет.
   Радость руководства чуть поутихла - работать-то некому.
   Через какое-то время про Колино повышение в звании уже никто не вспоминает - руководство все больше матерится. А Коли нет.
   Тогда начинают за казенный счет звонить в Конотоп. Но телефон в Конотопе не отвечает.
   Тут уже Колина жена перестает молиться о возвращении мужа, и начинает все чаще стучать увесистым кулаком по генеральскому столу, что, как известно, никак не может способствовать Колиному продвижению по службе.
   После очередного разноса Колиной жены в генеральском кабинете, отправляют в Конотоп посыльного.
   И что же он находит в Конотопе? - А находит он там вдрызг пьяного Колю вместе с таким же вдрызг пьяным целителем.
   И от всего добра, с полными руками которого ехал Коля в Конотоп, только и оставалось непропитого, что дырочки на погонах, просверленные для новых звездочек.
   -А с целителем что стало? - поинтересовался Сима.
   -Пьет, - ответил Семен Брыкайло.
   Через несколько дней поезд благополучно довез участников эксперимента на место.
   Прибыв на центральный рынок далекого северного города и, объяснив филантропическую цель приезда, участники эксперимента без труда обзавелись во временное пользование кооперативной точкой на одно рабочее место. Вместе с торговой точкой ими также были получены весы, гири и швабра.
   До слез растроганный директор рынка даже предложил оставить запись в книге почетных посетителей.
   Пока шло оформление документов и взаимный обмен любезностями, молва о появлении в городе дарителя с юга неведомыми путями распространилась по всему северному город. Говорят, в тот день в большинстве его учреждений не осталось даже дежурных. Все, кто хоть как-то мог передвигаться, почувствовали непреодолимую тягу к витаминам.
   Однако...
   Однако первым к месту происшествия успел худой гражданин в очках. Он по-южному мягко произносил букву "г" ("гх") и говорил "шо" вместо "што".
   Гражданин этот подкатил на грузовом такси, едва началась разгрузка черешни. Он представился работником снабжения сразу нескольких детских садов, не торгуясь, выложил 150 рублей наличными, и, перегрузив черешню в такси, быстро удалился. На тот случай, если возникнет необходимость адресовать телеграммы благодарности маленьких северян, произошел обмен, написанными здесь же от руки, визитными карточками.
   Судебно-следственный эксперимент был завершен. Алиби было полным. И в тот же день участники эксперимента дружной компанией возвращались домой в одном купе.
   А в это самое время худой человек в очках, удобно устроившись в кооперативной торговой точке на одно рабочее место, и, отделив себя от хмурой очереди барьером прилавка, укреплял на рубиново-красной горке черешни написанную с помощью слюней и химического карандаша табличку:
  
   ЦЕНА 10 (десять) РУБ.
  
   Человек в очках был мало похож на продавца черешни. Он скорее был похож на отставного литератора, пострадавшего в борьбе с бюрократизмом. Из глаз его, отгороженных от мира толстыми стеклами очков, струились какие-то удивительные мысли, которые, впрочем, читать покупателям было некогда - они старались успеть купить черешню до того, как другие гости, и с другого юга, заставят этого гостя поднять цену - у тех-то гостей черешня давно по 12 (двенадцать).
   Когда торговля была закончена, гражданин в очках раскланялся и удалился в сторону аэропорта.
  
   Прошло несколько дней.
   Двое человек сидели за столиком небольшого ресторана в южном городе М. Перед ними лежал "Малый атлас СССР" издания 1949 года. Открытый на 49-й странице, он призывно манил компаньонов на тихий берег Иртыша...
  
  
   ГЛАВА 11
   "О, серун, серун, инча эра цаж?.."
   (Слова из армянской песни)
  
  
   -Нет, - категорически заявил Сима, - на Иртыш я не поеду. Да и не понравилось мне черешней торговать, - добавил он с присвистом сквозь недавно образованный пробел между зубов.
   -Знаешь, - согласился теплолюбивый поэт Цезик Пегасов, - мне тоже в холодах что-то плохо думается. А, может, теперь на море махнем? - предложил он после минутного раздумья.
   - На Белое? - спросил Сима.
   - Почему на Белое? На Черное.
   - А кому на Черном море нужна наша черешня? - по обыкновению резонно спросил Сима.
   -Нет, - заявил Цезик, генерирующий идеи не хуже рифм, - с черешней покончено. Этот способ заработка будем считать исчерпавшим себя. Слишком хлопотно.
   -И больно, - добавил Сима. - И что будем делать?
   -Расширять сферу деятельности, - ответил Пегасов. - А наш черешневый детектив будем считать пробой пера.
   -И что, уже есть идеи? - спросил Сима, пробуя языком дырку, на месте которой еще совсем недавно, до встречи с Пегасовым, был зуб.
   -Идеи хрустят под ногами, как песок, - сказал Цезик. - Только поднимать не ленись. И хоть на данном этапе, честно признаюсь, никакой идеи у меня нет, через минуту я ее, наверняка, отыщу. А пока..., - поэт почесал на голове лишенное волос место, где раньше был чуб, - пока останавливаемся на варианте "море". Там и тепло, и девчонки загорелые.
   Сима скептическим взглядом смерил своего друга.
   -Девчонки-то при чем?
   -Вдохновляют, - пояснил Цезик. - Я, знаешь ли, тоскую по музам.
   -Эстет, - саркастически усмехнулся Сима. - А они по тебе?
   - Это не имеет ровным счетом никакого значения, - ничуть не смутившись, ответил Цезик, приглаживая торчащие вокруг лысины волосяные остатки. - Для поэта важен образ, а содержание ему я и сам придумаю.
   -Да-а, образ, - вспомнив что-то свое, довольно безнадежно протянул Сима.
   -Хочешь, подам идею, как вернуть твою ветреную спутницу? - неожиданно спросил проникший в мысль друга Цезик.
   -Подай, - с обычным отсутствием веры в успех согласился Сима.
   -Купи себе кровать на пружинах, - сказал Цезик.
   -А что? - усмехнулся Сима. - Может, эта идея и не лишена смысла.
   -Она исполнена смыслом, - уверил, рассматривая на свет бокал, Цезик.
   -А, может, ты напишешь для нее стихи? - спросил Сима. И робко добавил: - И отдашь их мне... Ну, как будто бы это я их для нее написал.
   -Не поможет, - уверенно сказал Цезик. - Во всяком случае, пока. Кровать! Только старая, скрипучая, пружинная кровать. И покупать мы ее пойдем..., - он посмотрел на часы, показывающие пол-одиннадцатого, - покупать пойдем завтра, с утра.
   -И где же мы ее будем покупать? - спросил Сима.
   - Найдем, - твердо сказал Пегасов. - Было бы желание.
   -И деньги, наверное? - осмелился добавить Сима.
   -И того, и другого у нас в избытке, - напомнил Цезик.
   Этой прекрасной фразой вечер был завершен, и компаньоны разошлись по домам - Сима к себе, Цезик к родителям.
  
   Сима долго не мог уснуть. И не только возрожденные мечты об Эсмеральде Энверовне лишали его сна. Сна его лишало сразу несколько обстоятельств. И, прежде всего, то, что из квартиры под ним слишком громко скрипел пружинами "взволнованный эфир". Волновало же эфир ни что иное, как тело бывшей Симиной жены, водруженное на Арменчиковой кровати.
   Другим фактором, тревожащим покой Сирафима Адалеоновича, была соседка по коммунальной квартире Этя Львовна. Особа сия имела дурную привычку распекать по ночам другую их общую соседку - Галю, за то, что последняя постоянно зарилась на бельевые веревки Эти Львовны. Распекаемая Галя позиций не сдавала, и веревки отстаивала героически. Время от времени словесная перепалка переходила в мягкий шелест опадаемых на пол, вырванных друг у друга, волос. У Эти Львовны было преимущество в росте (ее соперница, из-за малости размера, даже носила прозвище "Галя Из Спичечной Коробки"). Галя, в свою очередь, отвечала Эте Львовне преимуществом в возрасте, потому как была на несколько порядков моложе боевитой старушки.
   -Галя, я вам-таки в последний раз говорю, что веревки эти повесил здесь - вот на этом самом месте - мой покойный муж, когда вас еще на свете не было, - взывала Этя Львовна к Галиному здравому смыслу.
   Галя к смыслу взываться не желала и, называя Этю Львовну на "ты", требовала справедливости:
   -Ты мне еще скажи, что эти веревки тебе сюда Пушкин повесил! - вопила она.
   -Так я не скажу, - парировала Этя Львовна, всегда старающаяся говорить правду. И, блеснув знанием истории, добавила: - Потому что Пушкин в нашей коммуналке не бывал. - И следующим, несомненно, исторически правильным, было ее утверждение: - А вот муж мой - бывал! И веревки эти - вешал!
   -А теперь ты на них повесься, дура старая! - применила Галя запрещенный прием, напоминая женщине о ее возрасте. - У нее три веревки, а у меня одна! Это где ж такая справедливость бывает, а? Где справедливость, я спрашиваю?
   Вопль о справедливости сопроводили странные звуки, напоминающие топот подпрыгиваний и хлюпанье подшморгиваний. Это означало, что Галя начала подскакивать, пытаясь набоксировать Этю Львовну в нос. Судя по "подшморгиваниям", временами ей это удавалось. Этя Львовна - женщина старой коммунальной закалки - удар держала хорошо. Своим контрвыпадом, опять-таки, судя по звукам, она ухватила Галю за шиворот, и стала яростно трясти. Было слышно, как Галя на весу забилась в цепких пальцах старушки, извивающимся телом производя свист рассекаемого воздуха.
  
  
   0x01 graphic
   Сверху кто-то пытался настроить телевизор. Телевизор в ответ отхаркивался и хрипел, как застарелый курильщик по утрам. Настройка закончилась могучим ударом кулака по телевизору и словами "еж твою двадцать" и "еж твою медь". После чего правильно поставленный баритон диктора оповестил мир коммуналок города М о том, что передачи на сегодня закончились, и вообще - всего всем доброго.
   Из-за другой стены Симиной комнаты слышался шум воды из-под крана. Впрочем, вода в соседском кране с недавних пор шумела круглосуточно. Это нищие студенты Трубецкие в свой медовый месяц застирывали использованные презервативы для повторных их применений в будущем.
  
  
   0x01 graphic
  
   Надо ли говорить, что заснуть Симе в такой обстановке было весьма проблематично?
   И все же, основной причиной Симиной бессонницы оставалась Эсмеральда Энверовна. И все из-за плохой звукоизоляции наших хрущевок. Потому что, если улечься на пол и припасть к нему ухом, как это сделал сегодня Сима, эффект своего присутствия в квартире под низом получается полным.
   -Арменчик, - доносилось из-под половиц воркование бывшей Симиной жены, - скажи своей Эсмеральдочке: "Эся". Э-э-ся, - повторила она.
   -Эзя, - ревел Арменчик в ответ своим гортанным первобытным голосом. Похоже, Арменчик вообще не силен был в иностранных языках.
   -А теперь скажи: "Берлио-оз", - приобщала Арменчика к нетленным ценностям человечества Эсмеральда Энверовна.
   Но Арменчик и к ценностям приобщался примерно так же, как к языкам.
   -Эзя! - гортанно повторял он.
   -Замечательно! - не могла сдержать восхищения Эсмеральда Энверовна. - А теперь назови меня своей девочкой, - продолжала она.
   Но полиглот Арменчик стоял на своем.
   -Эзя! - снова твердо произносил он.
   -Прекрасно! - продолжала свои восторги Эсмеральда Энверовна. Перед ней языковый барьер явно не стоял.
   Приунывший Сима поднялся с пола и отряхнул с пижамных штанов воображаемые пылинки.
   "Куплю кровать! - твердо решил он. - Куплю кровать и выучу слово "Эзя"".
   И тут снизу громко донеслось слово, в общем-то, далекое от слов любви.
   -Серун! - громко и внятно прорычал Арменчик.
   "Вот те на!", - подумал Сима.
   "Вот те на!", - подумала, в свою очередь, Эсмеральда Энверовна.
   -Серун! - повторил свое утверждение Арменчик. И, с трудом выговаривая трудное слово чуждого языка, хриплым голосом перевел: - Красавица!
   -Ой, как здорово! - в совершеннейшем восторге воскликнула Эсмеральда Энверовна. Но после минутной паузы, слегка смущенно, добавила: - Но знаешь, все-таки "Эзя", по-моему, лучше.
   Неизвестно, согласился ли Арменчик с Эсмеральдой Энверовной или нет. Но только вскоре, под скрип пружин, совершенно наплевав на звукоизоляцию, а равно с ней на Берлиоза и соседей по дому вместе взятых, во весь свой медвежий голос Арменчик запел:
  
   О, серун, серун,
   Инча эра цаж?..
  
   Для читателя мы переведем, что песня Арменчика означала: "О, красавица, красавица, почему ты ушла?..".
   Но Сима, в отличие от читателя, перевода не знал. Иначе, может, и не заплакал бы он так горько от рвущей душу на все возможные части ревности.
   Нас же такой поворот в репертуаре Арменчика должен насторожить. Как, несомненно, должен он был насторожить и Эсмеральду Энверовну, пойми она хоть слово из песни Арменчика. Ведь, "красавица-то - о чем бы там дальше в песне не пелось - ушла"...
   И как знать, не наступало ли время Эсмеральде Энверовне вспомнить, что великий, и столь любимый ею, композитор Берлиоз, помимо "Фантастической", написал еще одну симфонию, название которой в сложившейся ситуации могло звучать весьма многозначительно: "Траурно-триумфальная"?
  
   ГЛАВА12
   Есть идея!
  
   Утром, ни свет, ни заря, Цезик тройным звонком оповещал Симину коммуналку о своем прибытии. Сима же, заснувший только под утро, просыпаться теперь не желал. Он только отмахивался от назойливого звонка, который врывался в его сон в образе толстой зеленой мухи.
   Ему снилось, что он, на морском побережье, под знойным солнцем торгует гнилой черешней. Над черешней вьются рои мух, и раздается красивая песня на незнакомом языке. И поет эту песню старший лейтенант Зафедул-Дубровский, в папахе и с саблей на боку. Перед старшим лейтенантом, в образе наложницы из "Тысячи и одной ночи", исполняет танец живота Эсмеральда Энверовна. Только на этот раз она уже Зафедул-Дубровская. Сима подбегает к ней и требует объяснений, убеждая ее, что она носит его фамилию. В ответ Эсмеральда Энверовна открывает паспорт, где на месте фамилии Сима видит жирный вертикальный прочерк. (Хотя Сима рассчитывал увидеть прочерк со своей фамилией - горизонтальный). В это время между ними, но с саблей уже в зубах, на цыпочках вытанцовывая "Лезгинку", проплыл сам старший лейтенант. В ответ на Симин вопросительный взгляд, он показал Симе длинный синий язык. С языка тут же слетела зеленая муха и начала кружиться перед Симой. Она кружилась до тех пор, пока не села ему на голову. Топоча всеми шестью ногами, муха с невероятным грохотом бегала по Симиной голове. Эта-то беготня, в конце концов, и разбудила Симу.
   В дверь громко стучали.
   -Сима! - сопровождал стук голос Эти Львовны. - Сима, к вам пришел какой-то оборванный господин. Он назвался вашим другом, и зачем-то хочет купить вам кровать. Разве у вас нет дивана? Открыть ему или гнать взашей?
   -Гоните взашей! - немедленно отозвался Сима, и едва снова не свалился в пучину сна.
   -Я уже гнала.
   -А он?
   - А он не уходит.
   - А что, вы говорите, ему надо?
   - Он хочет купить вам кровать! - повторила Этя Львовна.
   - Зачем она мне? - не понял Сима.
   - Симочка, откройте дверь, и спросите его об этом сами, - устав от объяснений, посоветовала Этя Львовна. И закричала в другую сторону: - Галя! Будьте добры убрать к чертовой матери свое молоко с моей конфорки!
   До Симы, наконец, дошло, что под "оборванным господином" Этя Львовна имела в виду Пегасова, с которым он вчера договаривался о встрече. Сопя, Сима прошлепал босыми ногами к двери.
   - Заходи, - стряхивая с себя остатки сна, хрипло встретил он Цезика.
   Цезик вошел, ничуть не обескураженный тем, что не далее, как минуту назад его гнали из-за этой самой двери взашей. В Симину комнату его сопроводили любопытные взгляды Эти Львовны, Гали и Галиного мужа Вити. Из-за такого же крохотного росточка, как у его жены, Витю называли Мультиком. Это был очень маленький, очень молчаливый, очень добрый, и очень запиленный своей второй половиной человек.
   - Сирафим Адалеонович, - проскрипела Симе в спину Галя, - вы не забыли, что сегодня ваша очередь дежурить?
   В ответ Сима хлопнул дверью так, что этажом ниже, у Арменчика, с потолка слегка осыпалась штукатурка.
   Прямо с порога Пегасов прицельным броском запустил на стол какую-то книжку в красном переплете.
   Книжка громко хлопнулась, развернулась, прошелестела веером страниц и захлопнулась с другой стороны.
   Сима подошел к столу, перевернул книгу и прочитал: "Слободяник. "Психотерапия. Внушение. Гипноз".
   - Что это? - спросил он.
   - Об этом потом, - отстранил тему о книге Цезик. - Сейчас пойдем за кроватью.
   -Не надо ничего покупать, - махнул рукой Сима. - У них уже дошло до песен.
   -Он что, сочиняет для нее песни? - округлил глаза Цезик, ревностно относящийся к чужим поэтическим опытам.
   - Нет, он их для нее поет, - ответил Сима.
   - Да? - почесал затылок Цезик. - А, может, это не так уж плохо?
   -Чего ж хорошего? - спросил Сима.
   - Интуиция мне подсказывает что пение - это не к добру, - ответил Цезик. И пояснил на случай Симиной неосведомленности: - Интуиция - главное качество поэта.
   - Потому тебя так часто печатают? - с ехидцей спросил Сима.
   -Современникам часто не дано понять гения, - просто ответил Цезик. - А кровать все равно покупать надо! Теперь это для тебя стало тем более необходимым.
   -Тебе-то откуда знать, что для меня "тем более необходимо"? - раздраженно бряцая на стол сахарницу, спросил Сима. - И, уже более миролюбиво, добавил: - Пей кофе!
   -Если память мне не изменяет, ты любил чай? - припомнил Цезик.
   - Я и сейчас люблю чай, - буркнул Сима.
   - Хотя купил почему-то кофе, - задумчиво произнес Цезик.
   - Ладно, хватит об этом. Скажи теперь, зачем мне покупать кровать, если они и своей пользоваться перестают?
   -Что значит, перестают? - насторожился Пегасов.
   -Поют ведь.
   Цезик устало вздохнул.
   - Купи, а там увидишь. А не хочешь, не покупай. - И добавил: - Нужны ей эти песни. Сам же говорил, что она, до того, как ушла от тебя, ни разу этого своего Амбарцумяна не видела.
   - Саркисяна, - поправил Сима.
   - Можно подумать если бы был Амбарцумян, было бы по-другому.
   - Нет, наверное, - согласился Сима.
   - Нет, наверное, - передразнил его Цезик.
   -Ладно, - вздохнул Сима, - пойдем покупать кровать. По пути, заодно, расскажешь, что за муру ты притащил? - показал он глазами на книгу.
  
   Солнце поднялось уже высоко, и день обещал быть жарким.
   Друзья шли по главной улице, читая вывески магазинов. Собственно, "читая вывески", сказано слишком громко. Они только пытались их читать. Как большинство жителей Крыма и близких к нему областей, оба мало, что смыслили в украинском языке, на который, с недавних пор, перевели все надписи в городе. ( По той же причине, кстати, и Самуил Аронович из четырех слов, образующих название его партии, смог перевести только одно - крестьян на селян). И ни один из них понятия не имел, где в городе М продают старые кровати.
   Потому теперь, возле каждой вывески, друзьям поневоле приходилось устраивать экстренные пятиминутки.
   Например, может ли слово "Килими" означать комиссионный магазин - ведь, там, обычно, торгуют всяким старьем? Совещание ни к чему не привело, и тогда, методом внедрения выяснилось, что лавка с названием "Килими" торгует коврами.
   В не меньшую озадаченность привела их вывеска "Шкарпетки та панчохи". Под таким названием были замаскированы чулки и носки.
   Название магазина "Гудзики" позволяло надеяться, что городом М, по только им ведомым причинам, заинтересовались вездесущие японцы. Но предположение не подтвердилось. Доходы от магазина "Гудзики" пополняли карманы наших торговцев нашими же пуговицами.
   Но в особый восторг Цезика, как литератора, привело название магазина, торгующего гвоздями под названием "Цвяг". Пока он на разные лады произносил это слово, явно наслаждаясь его звучанием, за изгибом дороги, навстречу им, выплыл невзрачный желтый магазинчик.
   -Он! - вскричал Сима, отвлекая Пегасова от слова "цвяг", и победно указывая на вывеску желтого магазинчика. Лицо Симы выражало совершеннейший восторг от находки.
   И действительно, на фасаде желтого магазинчика красовалась надпись "Краватки".
   "Как просто", - подумал Сима.
   "Как безграмотно", - подумал Пегасов, с детства помня, что слово кроватки пишется через "о".
   Но все оказалось не так просто, как подумал Сима, и уж совсем не так безграмотно, как подумал Пегасов. В магазине, вопреки многообещающей вывеске, кроватей (или, как игриво оповещала надпись, "краваток") друзья не нашли. Зато все было увешано самых разных фасонов, размеров и расцветок галстуками.
   - Ты что-нибудь понимаешь? - тихо спросил Сима.
   -Отрыжка конверсии, - пояснил Цезик. - Сегодня у них нет кроватей, и потому они торгуют галстуками.
   Вихлястый продавец с безмерно нализанными гелем волосами, прояснил ситуацию. "Краватками", оказывается, теперь следует именовать никакие не кровати, а именно галстуки.
   Измотанные бестолковым хождением по городу, тщетными переводами с украинского, и жарой, компаньоны решили пересидеть полуденный зной в какой-нибудь харчевне. Благо, городской парк, которым всегда так гордился город М, и который испокон веков был напичкан всевозможными забегаловками, находился совсем рядом. Туда и направили свои стопы наши герои, так и не увенчавшие поисков приобретением скрипучей кровати.
   Шелковицы одарили ходоков благодатной сенью. Запах чебуреков, доносящийся с разных концов парка, дразнил обоняние. Гомон детских голосов, а главное, благотворное созерцание их загорелых, декольтированных мам, томительным бальзамом упояли зрение и слух. Симе хотелось жить и любить. Пегасову хотелось сочинять стихи о прелести бытия и петь кому-нибудь "Скажите, девушки, подружке вашей". Хотелось есть чебуреки и запивать их прохладным белым вином. Хотелось остановить мгновение, потому, что оно и впрямь казалось прекрасным...
   ...Прекрасным... Ровно до тех пор, пока его не пронзил вопль какой-то мамаши в адрес своего крохи:
   -Куда ты встал, скотина?!
   Тот, кого назвали "скотиной", счастливо улыбаясь, стоял прямо в куче чего-то не очень рыжего, но очень пахучего.
   Неподалеку от "рыжего и пахучего" задумчивый серый дог изо всех сил делал вид, что это вовсе и не он оставил свой след на Земле.
   И вообще, всем в парке, включая "скотину" и дога, вопль голосистой мамаши показался неуместным вторжением в божественную гармонию.
   Дог тоскливо обернулся на мамашу. Та, заметив взгляд, со "скотины" перевела свое внимание на дога, и обратилась к более крепким выражениям. Дог, вздохнув, огляделся по сторонам, и, увидев Симу с Цезиком, легкой иноходью потрусил к ним, видимо ища защиты от обвинений в аморалке.
   0x01 graphic
   Так, все трое - Сима, Цезик и неожиданно пристроившийся к ним дог - и вошли во дворик чебуречной с названием "Вдова капитана".
   По виду познавшая в жизни все, официантка хотела сказать, что с собаками входить запрещено. Но вовремя спохватилась. Потому что, кроме вошедших, других посетителей сегодня не предвиделось, а чебуречных в парке было и без "Вдовы капитана" хоть пруд пруди.
   Официантка обозначила на белом лице красными полными губами улыбку, и сказала в явно непривычной для себя радостной тональности "соль-бемоль мажор":
   - Какие приятные молодые люди! Какая чудесная собака! Что будем заказывать?
   Приятные молодые люди с чудесной собакой выбрали местечко потенистей, и заказали чебуреки с белым вином.
   -Только прохладным, - обворожительно улыбнувшись официантке, уточнил заказ эстетствующий Цезик.
   Официантка в ответ улыбнулась еще более обворожительно.
   - Вы знаете, у нас сегодня холодильник сломался, и прохладного...нет. - Она потупила взгляд, стыдливо покраснела, и смущенно поводила плечиками размера примерно пятьдесят четвертого.
   Официантка солгала. Холодильник сломался не сегодня. Он сломался давным-давно. Собственно, никто уже и не помнил, а работал ли он вообще когда-нибудь? И потому его использовали по несколько иному назначению. Холодильник положили на "спину", сняли с него дверцу, вынули полочки, налили внутрь морской воды, насыпали песочка, и запустили на нерест золотых рыбок. Правда, от морской воды золотые рыбки сразу сдохли. И тогда их заменили бычками. Бычки прижились, и даже стали давать приплод. Приплод, по мере вырастания, вылавливался, засушивался, и сбывался здесь же под пиво по очень неплохой цене.
   -Ничего страшного, - милостиво согласился с непрохладным вином Цезик. - Несите, какое есть.
   Прелесть ответной улыбки была неподражаемой.
   - Вы знаете, только перед вами у нас отдыхала такая большая компания, такая большая...
   Словом, оказалось, компания выпила все белое вино.
   - Ну, тогда несите красное, - не стал возражать и против такого оборота событий покладистый Цезик.
   -И красное тоже выпили, - улыбнулась официантка. - Я же говорю - такая большая компания...
   И опять она солгала. Ни белого, ни красного, ни вообще какого бы то ни было вина во "Вдове капитана" не водилось уже лет тридцать. Объяснялось все довольно просто. Вино, если оно, конечно, было вином, а ни чем-нибудь иным, стоило дорого. Потому сбывалось плохо и пили его мало. Следовательно, и хмеля после такого малого питья практически не наступало. А что, как не хмель клиента, должно быть конечной целью любого официанта? Вот водка - другое дело. Неплохо "срывали крышу" и коктейли. Но тот народец города М, который приходил в чебуречную "Вдова капитана", в большинстве своем был прост, и коктейли заказывал редко и крайне опасливо. И, в лучшем случае, только по вечерам. Сейчас же был разгар дня.
   - Но могу предложить отличную "Смирновочку", - улыбнулась официантка.
   - Как же "Смирновочка" может быть отличной, - удивился Сима, -если холодильник не работает?
   Для официантки это, безусловно, был вопрос вопросов. Не менее уместным был бы и другой вопрос: "Как же эта водка может быть "Смирновочкой", если, судя по этикетке, изготовили ее на полтавском ликероводочном заводе?" (Хотя и это место, между нами, тоже было весьма сомнительным, если, конечно, не думать, что Полтава находится в соседнем дворе, по улице Блюхера, дом 15, квартира 44).
   Что и говорить, далек был инженер Сима Бесфамильный от общепита. Любой поваренок знает, что только от теплой водки в жаркий день можно ждать хороших результатов.
   - Давайте уже что есть, - почти переставая улыбаться, сказал Цезик. Только то, что внешность официантки была приятна для ищущих гармонии глаз, давало хоть какое-то оправдание ее пребыванию в этом месте.
   Обворожительная официантка принесла две порции чебуреков и открытую, основательно залапанную бутылку из-под "Смирновской", в которой плескалось неясное содержимое, почему-то желтого цвета.
   Сима выпил рюмку, и едва не вздыбился.
   Цезик употребление того же самого воспринял спокойней. Вероятно, сказывалась закалка, полученная им в долгих исканиях истины.
   Открякавшись, отслезившись и продышавшись после "Смирновочки", Сима кое-как перевел дух и сказал:
   - Знаешь, пока мы еще не умерли от этой "Смирновской", быстрей рассказывай, что за идею принес ты сегодня вместе с этой книжкой. - И он кивнул на Цезикову подмышку, где была зажата уже знакомая нам книга в красном переплете.
   - И то дело, - согласился Цезик. И, показав на бутылку, добавил: - Если бы мы начали бороться с буржуями при помощи этой "Смирновочки", то крах капитализма давно стал бы делом прошлым. - И, откусив здоровенный кусок чебурека, Пегасов с набитым ртом начал объяснять:
   -Это, - достал он жирными пальцами из-под мышки книгу, - твоя следующая работа.
   -Не понял, - честно признался Сима, списывая Цезикову ахинею на быстрые результаты действия "Смирновочки".
   -Это и есть она - идея, - пояснил Пегасов.
   Сима ничего не ответил. Он только озадаченно посмотрел на белки Цезиковых глаз и произнес:
   - Я думал, ты в выпивке крепче.
   - Не время для шуток, - серьезно сказал Цезик. - Это, - и он показал на книгу, - твои десять скрипучих кроватей, двадцать тысяч сбежавших жен, и сорок тысяч посрамленных армян.
   - Но здесь же белым по красному написано "Гипноз". Ты что думаешь, я какое-то к нему отношение имею? С таким же успехом можно попробовать получить первую премию на конкурсе Чайковского. Ведь на пианино играть я тоже не умею.
   - Для конкурса Чайковского нужно быть еще и талантливым, - мудро ответил Цезик. - А этим, судя по всему, Бог тебя обделил.
   - Но..., - хотел что-то возразить Сима.
   - Правильно. Но взамен таланта Он наделил тебя мною, - скромно закончил его мысль Цезик.
   Он отложил в сторону чебурек, вытер об скатерть под столом пальцы, и взял книгу.
   - Вот, - сказал он, - смотри! Видишь? - Он отлистал страницы. - Здесь написано, что "в принципе, гипнозом может овладеть каждый. Главное, чтобы тебе поверили".
   - Так в этом ведь все и дело! - воскликнул Сима. - Чтобы поверили! А мне кто поверит? Ты посмотри на меня! Я так же похож на гипнотизера, как эта собака на морскую свинку.
   "Вот как?", - молча удивился пес, и наклонил голову, явно заинтересовавшись беседой.
   - А что? - как-то вдруг подозрительно задумался Цезик. - Ты подсказал очень даже толковую мысль. Эта собака будет работать с нами.
   - Тоже гипнотизером? - думая, что съязвил, спросил Сима.
   - В какой-то степени, - сказал Цезик. - Она..., - тут Пегасов наклонился и заглянул псу под брюхо, -... простите, он будет помогать зрителям поверить в нас. А точнее, в тебя.
   - Ты собаку говорить научишь?
   - За него будет говорить его внешность. Посмотри на него! Чем не хорош? Его импозантность, если, конечно, его отмыть, добавит тебе недостающего шика. Понимаешь? С такой собакой ты будешь иметь бешенный успех. Репетировать начинаем сегодня же, - постановил Пегасов не терпящим возражений тоном. Окликнув официантку, он попросил ее:
   - Будьте добры, здесь осталась почти вся "Смирновская", что вы нам принесли... - Он улыбнулся. Официантка, на всякий случай, улыбнулась в ответ. - Можете забрать ее, мы за нее заплатим. А взамен я попросил бы принести нашему другу, - и он показал на все более интересующегося ситуацией пса, - полведра каких-нибудь объедков.
   -Я думаю, - сказал Цезик, когда официантка, подхватив водку, ушла, - что при подобном приготовлении чебуреков вопрос об объедках остро стоять не будет.
   И действительно, перегнувшись под тяжестью ведра, официантка вскоре появилась вновь. Она поставила ведро под деревом неподалеку и поманила дога. Тот, не раздумывая, кинулся к ведру.
   Друзья же, заплатив какую-то совершенно несусветную сумму и при этом так и оставшись голодными, стали дожидаться насыщения животного. Впрочем, ждать пришлось недолго.
   Когда пес расправился с содержимым ведра, Пегасов заарканил его ремнем от Симиных брюк, от чего инженер едва не потерял штаны, и вся компания отправилась домой - в Симину коммуналку.
   Покупку кровати решили отложить до лучших времен, которые, учитывая аппетит собаки, могли теперь наступить очень не скоро. Вместе с собакой друзья унесли из чебуречной жуткую изжогу и напрочь опустошенные карманы.
   Впрочем, нет. Еще они унесли с собой благодарность улыбчивой официантки и ее пожелания заходить еще. Пожеланиями, правда, они, на будущее, единогласно решили пренебречь.
  
   ГЛАВА 13
   Постижение мастерства, а также более детальное знакомство читателя с двумя вещами - аппетитом Бонифация и Эсмеральдой Энверовной.
  
   Псу, похоже, обстановка жилого человеческого помещения была знакома лишь отчасти. Ровно настолько, чтобы сразу найти все возможные в ней углы и тут же пометить их.
   Не обратив никакого внимания на мельтешащих под его лапами Галю и Этю Львовну, пес тщательнейшим образом, чтобы отрезать всякие сомнения насчет своего положения в этой квартире, повторно обписал все найденные углы. Попутно он загнал в общий санузел Мультика Витю.
   После всех этих формальностей дог, едва не снеся с петель дверь, влетел в Симину комнату, и тут же с лапами взгромоздился на диван.
   Когда опешивший от такого натиска Сима вбежал за ним, пес, блаженно и сыто улыбаясь, прямо с дивана умудрился лизнуть Симу в нос.
   Закрывая за собой дверь, Сима так грозно сверкнул взглядом в ответ на Галино верещание, что та тут же осеклась. Может, этот взгляд и был началом его гипнотизерской карьеры?
   "Как знать, не стоит ли поверить автору Слободянику в том, что гипнозом, в принципе, овладеть может каждый?", - подумал на все это Пегасов, и, на всякий случай похлопал в ладоши, что могло трактоваться, как первые в жизни Симы аплодисменты.
   .
   Снизу, несмотря на дневное время, доносился монотонный скрип пружин и пение песни на чужом языке.
   Сима раскланялся за дебют и прислушался к скрипу и пению. Потом повертел головой по сторонам, то ли не веря своим ушам, то ли ища сочувствия у окружающих. Тут он заметил, что собака, сидящая на диване, в пределах комнаты как-то странно удвоилась в размерах.
   Сима неуверенно заметил на это:
   -Я могу поверить, что ты, Пегасов, гениальный поэт. Я даже могу поверить в то, что ты можешь сделать из меня гипнотизера. Но во что я поверить не смогу никогда, так это в то, что нам удастся прокормить этого динозавра. Он сожрет все наши деньги за три дня, а потом примется за нас. Может, нам подыскать кого-нибудь размером поменьше?
   -Никоим образом! - отрезал Цезик. - Разве ты сам не видел реакцию этой девчонки? - (Под девчонкой Цезик разумел сорокалетнюю Галю Из Спичечной Коробки). - Этот чудесный пес, - сказал поэт, за что немедленно был обслюнявлен догом с головы до ног, - послан нам самим провидением.
   -Да, - согласился Сима. - Если бы только провидение подбросило нам еще метров десять жилья, да пару центнеров провианта для этого живоглота. Кстати, как мы его назовем?
   "Как громко он называет помои, - подумал пес. - Провиант!".
   -Имя должно быть звучным, - с видом знатока изрек Цезик, - запоминающимся. Ведь имя - это уже половина успеха.
   - А если имя, отчество и фамилия, это какая часть успеха? - не без подвоха спросил Сима.
   -Ты напрасно иронизируешь, - сказал Цезик. - Еще все впереди.
   -Конечно впереди, - согласился Сима. - Если имя - это половина успеха, имя и отчество - полный успех, то, стало быть, имя, отчество и фамилия - успех посмертный. Все впереди.
   -Что ты скажешь насчет Бонифация? - глядя на собаку, спросил Цезик, не пожелавший развивать тему о таком спорном виде успеха, какой предложил Сима.
   -А ты у него об этом и спроси, - посоветовал Сима, глядя на дога. - В данном случае, он - лицо заинтересованное.
   -Ничуть не бывало, - возразил Цезик. - Он, пока что, лицо подобранное. "Бонифаций!", - окликнул он к пса.
   Лицо подобранное выразило бурную радость по поводу своего поименования. Оно в очередной раз окатило Пегасова водопадом слюней, и взгромоздило ему на плечи свои громадные лапы. Пес явно не знал, как еще проявить свой восторг от столь необыкновенного поворота судьбы.
   -Еще одно такое проявление радости, - сказал Сима, брезгливо воротя нос от расплеванных по всей квартире собачьих слюней, - и вы затопите мне жилье.
   -Бонифаций, фу! - строго скомандовал Цезик.
   Но Бонифаций в очередной раз откровенно наплевал - причем, в самом буквальном смысле - на Пегасова, а вместе с ним и на его "фу".
   -Ладно, - сказал Сима. - Давай хоть теперь что-нибудь съедим. А то, после "Вдовы капитана" я голоден, как волк.
   "Вы хотели сказать, как пес", - поправил Симу Бонифаций, и навострил уши при слове "съедим".
   Давно замечено, что все приблудившиеся собаки отличаются редкой сметливостью, когда дело касается еды.
   Но Сима по-собачьи не понял. Он достал из хлебницы батон, и хотел сделать бутерброды. Но в ту же секунду Бонифаций соскочил с дивана и сел подле Симы, с мольбой заглядывая инженеру в глаза. Сима опешил и потерял дар речи.
   -Пегасов, - только и смог пробормотать он. - Он что, еще не наелся??? Он же только что уничтожил целое ведро помоев.
   "Теперь вы назвали вещи своими именами, - сказал Бонифаций. - Но ведь это вовсе не провиант!"
   -Нет, - успокоил его Цезик. - Это он за тебя переживает. Думает, хватит ли тебе такого маленького батона. Я прав, Бонифаций?
   Бонифаций чуть заметно двинул по полу хвостом, но глаз от батона не оторвал.
   Сима усомнился в правильности Цезикового перевода с собачьего языка. Если судить еще и по сегодняшним переводам с украинского, в языкознании его друг был примерно на одном уровне с Арменчиком.
   -Если с такой изуверской рожей он показывает, что беспокоится обо мне, - сказал Сима, - значит, в нем, действительно, умирает великий артист.
   -А я что говорил? - сказал Цезик и поправил: - Но не умирает, а рождается. Ладно, - решил завершить он собачью тему, - хватит о животноводстве. К делу. - И, посмотрев на окно, вдруг спросил: - А почему у тебя нет штор?
   Сима тоже посмотрел на окно, и тоже, в свою очередь, удивился. У него, оказывается, действительно не было штор. Он пожал плечами.
   -А зачем они?
   -Надо зачем, - мудро ответил Цезик.
   Сима посидел, подумал...и вдруг неожиданно затопал ногой в пол.
   -Эся! - заорал он. - Эся, отвлекись! Ты меня слышишь?
   Скрип пружин снизу, который, и правда, уже явно не дотягивал до своего первоначального крешендо, сразу прекратился, и на полуслове оборвалась песня.
   -Симка, ты что ли? - весело отозвалась снизу Эсмеральда Энверовна.
   -Я, - подтвердил Сима. - Эся, у нас шторы на окнах были?
   -Были, - ответила снизу Эсмеральда Энверовна. - Посмотри в ванной, я их замачивала перед уходом.
   Сима побежал в ванную и принес оттуда какое-то заплесневелое, раскисшее месиво.
   -Вот, - протянул он это Цезику.
   Цезик двумя пальцами взял то, что несколько недель назад было шторами, и оно тут же расползлось у него в руках.
   -Это не пойдет, - убежденно заключил Цезик.
   -Эся! - опять застучал ногой в пол Сима. - Эти не пойдут. Они сгнили.
   -А зачем тебе шторы? - спросила снизу Эсмеральда Энверовна.
   -Действительно, - посмотрел Сима на Цезика, - зачем мне шторы?
   -Окна занавесить, - невозмутимо сказал Цезик. Действительно, зачем еще могли быть нужны шторы?
   -Эся! - крикнул вниз Сима. - Ими, оказывается, нужно занавесить окна.
   -Поздравляю! - с загадочной двусмысленностью отозвалась снизу Эсмеральда Энверовна. - Подожди, я сейчас что-нибудь придумаю.
   Через минуту Эсмеральда Энверовна уже входила в покинутые ею пенаты. Своим ключом она открыла входную дверь, и по пути успела послать по какому-то замысловатому адресу всегда путающуюся под ногами Галю.
   При виде незнакомого оборванца в очках и здоровенной тощей серой собаки Эсмеральда Энверовна чуть отпрянула назад.
   Дог оказался любвеобильным псом. Он тут же забросил лапы теперь уже на плечи Эсмеральде Энверовне, и на свой собачий манер выразил ей свое почтение. Правда, после такого почтения Эсмеральда Энверовна едва не разделила участь тех пассажиров "Титаника", которым повезло меньше.
   -Симка, - отплевываясь, спросила Эсмеральда Энверовна, - кто это такие? - Потом она ткнула пальцем в сторону Цезика и спросила: - Это ты с ним, что ли, собрался занавешиваться шторами?
   -Сударыня, - вставая с дивана и по козлиному встряхивая остатками волос, чрезвычайно вежливо начал Цезик, - прошу заметить...
   -Симка, - не обратив внимания на Цезикову учтивость, уже с интересом сверкнула глазами Эсмеральда Энверовна, - а он ничего, длинненький.
   "Что она имеет в виду?" - озадачился Пегасов.
   -Снимай штаны! - потребовала Эсмеральда Энверовна от Пегасова.
   В полном недоумении Пегасов вытаращил глаза в ответ.
   -Я их зашью, - пояснила Эсмеральда Энверовна. - Я ведь должна заботиться о тех, с кем мой муж собрался занавешиваться шторами.
   -Эся! - воскликнул Сима. - Ты все не так поняла! Это - Цезик...
   -Цезарь Октавианович, - поправил его Цезик. И, снова тряхнув облетевшей головой, представился: - Пегасов. Цезарь Октавианович Пегасов. Поэт.
   Эсмеральда Энверовна даже причмокнула от удовольствия.
   -Действительно, ничего, - прищуриваясь, еще раз оценила Цезика Эсмеральда Энверовна. - Почти как Федерико Феллини. Только тот, пожалуй, помордастей чуточку. А это что за сушеный Баскервиль? - показала она на собаку.
   -Этот сушеный Баскервиль зовется Бонифацием, - представил Цезик пса. - Для своих - просто Боня.
   "Боня?" - прозвучал в собачьих глазах недоуменный вопрос.
   -Смотри, Боня, - предупредила пса Эсмеральда Энверовна, - если ты начнешь поливать мне на голову....
   -Не начнет, - убежденно сказал Цезик. - Это воспитанный пес. Голубых, как сами видите, кровей.
   -...Так вот, если начнешь поливать мне на голову, - не обращая внимания на Цезиковы уверения, продолжала Эсмеральда Энверовна, - я не посмотрю, что ты голубых кровей. (Смотри, сукин сын, как смотрит! Понимает, видно, о чем говорят). Так вот, - продолжала Эсмеральда Энверовна - я самолично, вот этими самыми слабыми руками спущу твою голубую шкуру с твоего костлявого тела.
   "К чему даме такие неприятные вещи говорить в присутствии посторонних?" - глазами выразил свой вопрос сукин сын.
   -А зачем я сюда пришла? - вдруг спохватилась Эсмеральда Энверовна.
   -Вы хотели придумать своему супругу...
   -Бывшему супругу, - поправила поэта Эсмеральда Энверовна.
   -Бывшему супругу что-нибудь вместо штор на окна, - подсказал Цезик.
   -Ах, да! - как бы сама вспомнила Эсмеральда Энверовна. И, порывшись недолго в шкафу, вынула оттуда пару верблюжьих одеял, изготовленных когда-то советско-китайским обществом "Дружба". - Это пойдет?
   Цезик приладил одеяла к голым карнизам и, оставшись вполне доволен образовавшей темнотой, сказал:
   -Пойдет.
   -Так, все-таки, зачем вам шторы? - допытывалась рдеющая от неприличного любопытства Эсмеральда Энверовна.
   Вместо ответа Цезик спросил Симу, есть ли у него в доме тихая, спокойная музыка.
   Пока Сима собирался в очередной раз пожать плечами, Эсмеральда Энверовна достала из тумбочки под телевизором пластинку. Это была запись музыки из французского кинофильма "История ноль". Пластинку подарил Эсмеральде Энверовне ее второй муж перед тем, как она ушла к нему от первого. (Сима, если мы не запутались в подсчетах, был третьим). Поставив пластинку на проигрыватель, бывшая супруга сказала:
   -Если это для того, о чем я думаю, то лучшей вам не найти.
   Цезик прислушался к музыке и, похоже, остался доволен пониманием обстановки Эсмеральдой Энверовной.
   Сима и Бонифаций, открыв рты, молча взирали на все то непонятное, что творилось вокруг них.
   -А теперь, - обратился к Эсмеральде Энверовне Цезик, - будете любезны сесть, как можно удобней, на этот диван, и закрыть глаза.
   -Сесть? - слегка разочарованно протянула Эсмеральда Энверовна. Но, видимо, вспомнив, что Цезик все таки поэт, и у него, как и положено поэту, могут быть некоторые причуды, она изменившемся грудным голосом выразила свое согласие: - Ну, сесть, так сесть. - И, широко раскинув руки, Эсмеральда Энверовна облокотилась на мягкую спинку дивана. Потом, спохватившись, приоткрыла губы и закрыла глаза. По принятой ею позе можно было подумать, что она собралась прослушать сеанс секса по телефону.
   Цезик заново включил поставленную Эсмеральдой Энверовной пластинку, и сел на стул, как раз напротив нее.
   -Как только пластинка закончится, тут же поставишь ее сначала, - шепотом сказал он, который уже начинал беспокоиться складывающейся обстановкой.
   В ответ Сима кивнул.
   Эсмеральда Энверовна, услышав шепот, решила, что полуулыбка должна быть больше, и еще чуть приоткрыла рот.
   Музыка играла уже несколько минут, но все оставалось по-прежнему. Никто не сдвинулся с места. Эсмеральда Энверовна, утомленная ожиданием развития событий, стала потихоньку дремать. Бонифаций, которому, видимо, ведро с объедками все же ударило в голову, зевал теперь уже не переставая. Обеспокоенный взгляд Симы сменился на недоуменный. И только Цезик сидел неподвижно, не сводя пронзительных очей с Эсмеральды Энверовны.
   Прошла еще минута. Зовущая полуулыбка Эсмеральды Энверовны теперь растаяла, и превратилась в едва открытые губы стремительно засыпающей женщины.
   Вскоре из ее губ выдулся и тут же лопнул маленький пузырек. Эсмеральда Энверовна умиротворенно отошла во власть Морфея. Не исключено, что после очередного замужества, это был первый, говоря безо всякой фигуральности, настоящий сон Эсмеральды Энверовны.
   Тут, наконец, Цезик поманил пальцем Симу, и открыл перед ним страницу книги Слободяника в разделе "Гипноз".
   -Читай, - сказал он шепотом.
   "Ваши веки тяжелеют, и в голове появляется легкий туман", - начал читать Сима с таким выражением, будто читал сводку погоды на сулящий ветра и морозы февраль.
   Цезик в сердцах вырвал книжку и зашипел:
   -Кто так гипнотизирует?
   -А как, по-твоему, гипнотизируют? - окрысился Сима.
   -Вот так! - опять прошипел Цезик, и неожиданно грудным, бархатно-теплым голосом, начал: "Ваши веки тяжелеют, и в голове появляется легкий туман. Туман окутывает вас со всех сторон. Он наползает на вас сверху..., снизу..., отовсюду"... - Музыку, музыку! - защелкал он пальцами, показывая на пластинку. Сима, забыв о порученном ему обязательстве следить за музыкой, скрипнул иглой звукоснимателя так, что Эсмеральда Энверовна вздрогнула и открыла глаза.
   Цезик зверским взглядом оценил Симину нерасторопность.
   Эсмеральда Энверовна захлопала веками, силясь понять, куда делся Арменчик, и что вообще с ней происходит.
   -Туман расползается по всему телу, - постарался вернуть Цезик Эсмеральду Энверовну в утраченное ею состояние сна. - И вы все больше хотите спать...
   -С кем? - спросила Эсмеральда Энверовна.
   -Вы разве не хотите спать? - начал отчаиваться от бестолковости ассистентов Цезик.
   -Я что-то ничего не пойму, - поправляя сбившуюся прическу, сказала Эсмеральда Энверовна: - Это Симка тебя попросил меня усыпить, что ли? Мог бы и без тебя обойтись. Я что, не человек, что ли? Или не понимаю, что мужик за месяц оголодал так, что кобеля уже домой приволок? Шторы, бедняга просит.
   -Нет-нет, - поспешил убедить ее в чистоте своих помыслов Цезик.
   -А если нет - тогда чего вы мне оба голову морочите? - осерчала Эсмеральда Энверовна.
   -Дело в том, - загадочным полушепотом начал Цезик, - что у вашего мужа обнаружился редчайший дар.
   -Это черешней торговать, что ли? Так я и без дара ему давно говорила, что нечего штаны на диване просиживать, шел бы на базар, давно человеком стал бы.
   -Нет, - сказал Цезик, - черешня тут не причем. У вашего мужа обнаружился дар гипнотизера.
   -Дар кого? - не поняла Эсмеральда Энверовна.
   -Именно так вы все и поняли, как вам послышалось, - горячо зашептал Цезик. - Дар гипнотизера.
   -А тогда ты тут причем, если дар у него? - спросила Эсмеральда Энверовна.
   -О-о-о! - прояснил Цезик свою роль в столь странном мероприятии.
   -Симка, правда что ли? - с пробуждающимся интересом обратилась к покинутому супругу Эсмеральда Энверовна.
   -М-м-м, - глубокомысленно насупил брови Сима.
   -А собака вам зачем? - поинтересовалась Эсмеральда Энверовна.
   -Собака, - трагическим голосом сказал Цезик, - всего лишь жертва его биополя.
   -Чего-чего жертва? - спросила Эсмеральда Энверовна.
   -Чего-чего жертва? - спросил Сима.
   "Чего-чего жертва?" - спросил глазами Бонифаций.
   Если бы Эсмеральда Энверовна дала себе труд не только сказать "чего-чего", но и прислушаться к тому, что говорят окружающие, она бы тоже услыхала эти вопросы.
   А Цезик уже был захвачен разворачивающимся в его мозгу сюжетом.
   -Этот бедный пес был вовсе не таким, каким вы его сейчас видите, когда встретил на своем пути его, - показал он указующим перстом на Симу. (Теперь Бонифаций с интересом наклонил голову). - Он жил в приличной семье, питался исключительно хорошо и, заметьте, три раза в день. Он был толст и силен, и бока его оплывали от подкожного жира. Он был любимцем семьи одного из северных нефтяных магнатов. Из новых, - пояснил Цезик. - И вот однажды... О, в недобрый час для него это было! Однажды выглянул пес в окно, желая облаять всей силой своего могучего в те времена голоса какого-то невзрачного...
   -Гм-гм..., - перебил говоруна поморщившийся Сима.
   -...очень невзрачного, - повторил Цезик, - субъекта, приехавшего торговать черешней. И что, вы думаете, было дальше?
   Цезик округлил на Эсмеральду Энверовну глаза, как бы ожидая от нее ответа. Но, не дождавшись, сам и продолжил:
   -Дальше был вихрь!
   -Что было? - не понял Сима.
   "Что было?" - спросил глазами Бонифаций.
   -Гипнотический вихрь, - пояснил Цезик Симе и Бонифацию. - И этот пес, - Цезик перевел палец на склонившего в упоении голову Бонифация, - будучи захвачен этим вихрем, выбил грудью окно - и вот! Вот что осталось от несчастного животного. Он бежал за вагоном шесть тысяч километров, не отставая ни на метр. За это время он отощал, лапы его стерлись до крови...
   Эсмеральда Энверовна вытянула голову, пытаясь разглядеть раны на лапах Бонифация.
   -Можете не смотреть, мы их уже залечили, - объяснил Пегасов тщетность ее поисков.
   -Так быстро? - удивилась Эсмеральда Энверовна, учитывая, как недавно ее супруг вернулся с Севера.
   -Так, ведь, гипноз, - напомнил Цезик.
   -Ну да, конечно. А почему вы не взяли его в вагон? - спросила Эсмеральда Энверовна, в общем-то, всегда хорошо относившаяся к братьям меньшим.
   -Эсмеральда Энверовна! - укоризненно произнес Цезик, так, будто Эсмеральда Энверовна что-то очевидное должна была понять и сама, но не поняла. На самом деле, Цезик просто не сразу сообразил, - а действительно, зачем было заставлять собаку бежать за поездом шесть тысяч километров, когда ее можно было взять с собой в вагон на ближайшей станции? Недостатком денег на собачий билет тоже не объяснишь, они ведь ехали после продажи черешни.
   -Подождите, - сказала, тронутая героическим путешествием пса, Эсмеральда Энверовна, и выбежала из комнаты.
   -Ты чего наплел? - спросил Сима.
   -Теперь ты видишь, для чего нам собака? - гордо вскинул голову Цезик. - Она и тебя и меня прокормит.
   -Если раньше не сожрет, - выразил сомнения Сима.
   Цезик не обратил на реплику внимания.
   -Ты хоть теперь убедился, - спросил он, - что гипнозом овладеть может каждый?
   -Не очень, - честно признался Сима. - Я еще раз убедился в том, что Эся любит животных, только и всего.
   -Не так уж она их любит, - сказал Цезик, вспомнив первую реакцию Эсмеральды Энверовны на Бонифация. - Это сила гипноза начала действовать на твою жену, и заставила ее любить.
   -Зачем тогда меня учить гипнозу, если у тебя и самого так хорошо получается? - спросил Сима.
   -Потому что моя цель - эксперимент. Я решил силой своего гения вывести тебя в люди.
   -А чего себя вывести не хочешь? - спросил Сима.
   -Я автор, - ответил Цезик. - А ты - мое будущее произведение. Может, я об этом когда-нибудь даже книгу напишу. Я еще, правда, не решил, в стихах она будет или в прозе.
   -Пиши в стихах, - убежденно посоветовал Сима. - В стихах больше страниц получается. Гонорара больше.
   Цезик только хотел восхититься пробивающимся коммерческим ростком Симы, как вернулась Эсмеральда Энверовна. В руках она несла эмалированное ведро с несметным количеством вполне сносных на вид яств.
   -Откуда столько? - удивился Сима.
   Эсмеральда Энверовна только улыбнулась. Она могла, конечно, объяснить, что с Арменчиком и его музыкальной кроватью у них редко хватает времени не только на сон, но и на еду. Но не стала бередить Симины раны. Тем более что за то время, которое она ходила за ведром для Бонифация, что-то в душе ее шевельнулось. Причем, в обратную от Арменчика сторону. Что поделать, женщины падки на успех.
   Она поставила перед Бонифацием ведро. И что бы вы думали? Он расправился с его содержимым с такой скоростью, и таким аппетитом, будто и не он вовсе оприходовал точно такой объем не далее, как час назад, даже не успев с тех пор опорожнить желудок.
   Сима от ужаса только закрыл ладонью лицо.
   Эсмеральда Энверовна погладила пса, который сейчас больше был похож не на собаку, а на рисунок из "Маленького принца", где был изображен слон в удаве.
   Бонифаций в ответ на ласку смог только покряхтеть.
   -И что он собирается делать дальше со своим гипнозом? - спросила Эсмеральда Энверовна Цезика.
   -Гипнотизировать, что же еще? - выдал Цезик сам собой разумеющийся ответ.
   -А вы, в таком случае, что будете делать? - спросила она, не совсем понимая причины столь живого Цезикового участия.
   -Я буду его импресарио, - ответил Цезик.
   -Это те, с кем деньгами делятся? - по-женски мудро перевела на нормальный язык заморское слово Эсмеральда Энверовна.
   -Нет, это тот, кто делиться, - поправил ее Цезик.
   -Да по тебе не скажешь, что у тебя есть, чем делиться, - дала свою оценку Цезиковой финансовой привлекательности Эсмеральда Энверовна.
   -Как знать, как знать, - загадочно ответствовал Цезик, и вернулся к прерванной теме гипноза. - Так что? Не хотите испытать на себе силу вашего мужа?
   -Так я ее тыщу раз испытывала, - ответила Эсмеральда Энверовна. - Так себе.
   -Я не в том смысле, - сказал Цезик, краснея от такой шоссейной незатейливости мыслей Эсмеральды Энверовны. - Я имею в виду его гипнотическую силу, - пояснил он.
   -А это еще у него где? - живо заинтересовалась Эсмеральда Энверовна.
   -Здесь, - постучал по своему лбу Цезик.
   -Да? - с сомнением в таком источнике силы поморщила нос Эсмеральда Энверовна. - Ну, давай, испытаю. Куда ложиться?
   -Не ложиться, - поправил Цезик Эсмеральду Энверовну, слишком уж буквально возжелавшую искать Симину силу. - Садиться. Так, как вы садились в прошлый раз. Перед тем, как, простите, заснули.
   -Но, сидя, я опять засну, - сказала Эсмеральда Энверовна.
   -Разумеется, - подтвердил Цезик. - Но исключительно гипнотическим сном.
   В это время обожравшийся Бонифаций громко испортил воздух.
   Все сделали вид, что неприличного звука не услышали.
   Эсмеральда Энверовна опять полу-возлегла на диван. Но только, было, закрыла глаза, как Бонифаций повторил свое неприличное деяние.
   На этот раз сделать вид, что ничего не произошло, не получилось. Потому что Эсмеральда Энверовна сильно закашлялась, и даже заткнула пальцами нос. Такое перекрытие кислорода, разумеется, никак не могло способствовать ее засыпанию. Даже гипнотическому. Откашлявшись, и даже выветрив через форточку комнату, она предложила:
   -А, может, я в следующий раз испытаю?
   -Нет! - вдруг прорезал разговор Симин неожиданно окрепший голос. - Сейчас, и только сейчас. В следующий раз я могу быть на гастролях.
   -На ко-о-ом? - округляя глаза, не поняла Эсмеральда Энверовна.
   -На гастролях, - скромно повторил Сима. - Там у меня приглашение, - показал он на книгу в красном переплете. - Ассистент, музыку! - дал он команду Цезику.
   Цезик мигом включил пластинку снова.
   Бонифаций зачем-то начал крутиться вокруг своей оси, словно ища под собой центр тяжести, но Сима посмотрел на него таким взглядом, что пес счел за лучшее немедленно притормозить свои пищеварительные процессы.
   Сима раскрыл книгу на нужной странице и, время от времени краем глаза подглядывая в нее, начал удивительно приятным голосом гипнотизировать Эсмеральду Энверовну. Он, вдруг, и, правда, почувствовал в себе какую-то удивительную возможность, какой-то необъяснимый кураж совершить сейчас все, что угодно.
   Черт его знает, может и правда, не врал Слободяник, утверждая, что гипнозом овладеть может практически каждый? А может, сыграла роль Цезикова вступительная речь, наглядно сопровожденная отощавшей за шесть тысяч километров бега собакой?
   Нам ведомо только то, что через пять минут, после слов: "Вы погружены в глубочайший гипнотический сон. Вы слышите только мой голос и ничего, кроме моего голоса", Эсмеральда Энверовна действительно спала глубоким сном. Неизвестно было лишь одно, каким именно сном спала она - гипнотическим, или тем, которым спала до этого всю свою жизнь, то есть обыкновенным. Но то, что она спала, в этом не было ни малейших сомнений. А может, и не по воле Симы она заснула, а по причине сморившей ее от бесконечного общения с Арменчиком усталости.
   Сима не знал, что нужно делать дальше.
   Он хотел спросить об этом у Пегасова, но оказалось, что тот тоже спит.
   Даже Бонифаций, и тот спал. Причем, храпел при этом, как пьяный ломовой извозчик. Но сон этого, был, по крайней мере, хоть как-то объясним. После двух ведер не то, что заснешь...
   Но что касалось Эсмеральды Энверовны, а теперь уже и Цезика, - здесь для Симы была полнейшая загадка.
   Сима выключил пластинку и подождал. Но никто так и не проснулся. Тогда он поставил пластинку снова. Музыка из фильма "История ноль" постоянно перемежалась какими-то вздохами, шепотом и нервическими смешками, что, по замыслу композитора, вероятно, должно было означать высшие точки любви.
   Сима сел на стул и стал листать книгу. Ему вдруг стало интересно, да мало того, что интересно, - ему просто необходимо было узнать, что же делать дальше?
   Из книги выяснилось, что стоит ему только приказать спящим проснуться, как они немедленно должны будут это сделать. Но с пробуждением Сима решил пока подождать. Дальше он вычитал, что человек, однажды подвергшийся гипнотическому сну, в следующий раз попадает в него почти сразу, даже если это совершается вопреки его воле.
   Сима посмотрел на спящих и, остановив взгляд на Эсмеральде Энверовне, почему-то недобро усмехнулся.
   В это время в дверь постучала Галя Из Спичечной Коробки, и своим обычным противным голосом напомнила Симе, что он сегодня дежурный.
   Сима еще раз посмотрел на свое спящее окружение, и опять ни один даже ухом не повел. И это после вмешательства в их сон Галиного противного голоса, которым можно было не то, что мозги - доски сверлить.
   Сима приоткрыл дверь и, заслонив собой пространство комнаты от Галиного любопытствующего вытягивания шеи, цыкнул на нее так, что ее голова чуть не провалилась ей же в желудок. Она быстро ретировалась, как всегда бормоча что-то о попранной справедливости. Сима закрыл за Галей дверь, и снова углубился в книгу.
   Фразы из книги поражали его все больше и больше. Он прочитал, что загипнотизированный человек, не осмысливая своих действий, может выполнить практически любое желание гипнотизера. И тогда Сима решился на эксперимент...
   Мы вынуждены сделать оговорку, и умолять читателя не воспринять последующие за оговоркой Симины действия, как проявление садистских наклонностей с его стороны.
   Нет! И еще раз нет! И никоим образом нет!
   Но Симе необходимо было убедиться, что его подопечные спят именно наведенным на них гипнотическим сном. А чтобы убедиться в этом, нужно было заставить совершить их такие действия, которые в трезвом рассудке, или в состоянии обычного сна, они никоим образом совершать бы не стали.
   Конечно, если бы Пегасов не задрых, Сима спросил бы совета у него. Но Пегасов спал. Спал самым неуместным в сложившейся ситуации сном.
   Что ж, подумал Сима, в конце концов, его гипнотизировать никто не собирался, поэт загипнотизировался сам. Да и потом, он сам же откуда-то и притащил эту забавную красную книжицу.
   Словом, нужен был эксперимент! И эксперимент (в этом месте автор делает вздох) начался:
   Для начала Сима вспомнил, что все гипнотизеры заставляют своих подопытных представлять, что те отдыхают на пляже, изнывая при этом от жары. Сима не стал искать новых путей, и пошел уже проторенными. Заявив спящим, что им жарко, и они должны раздеться, Сима приготовился ждать результата.
   Результат не заставил ждать себя ни минуты.
   И вот уже Пегасов, раздевшийся до синих семейных трусов, счастливо улыбался прохладе моря. А Эсмеральда Энверовна, решившая на пляже остаться в бюстгальтере, плескание в воде обозначала похлопыванием себя по увесистым подмышкам...
   Наблюдавший за ними Сима остался не полностью удовлетворен результатами эксперимента. В конце концов, раздеться обоим ничего не стоило и без гипноза.
   И тогда сомневающийся Сима предложил Цезику закусить только что сорванными с ветки яблоками. В роли яблок выступили две сырые неочищенные картофелины.
   Цезик тут же сожрал обе с большим аппетитом, в то время как Эсмеральда Энверовна жалобно пыталась выклянчить у него хоть кусочек.
   Такой поворот Симиных раскрывающихся талантов мог быть объяснен обманом только при очень уж хорошем отношении к нему загипнотизированных. Сима такое допущение сделал, и теперь мучительно размышлял над тем, как бы еще испытать Цезикову загипнотизированность.
   Он пристально осмотрел обстановку комнаты, но кроме уже испробованной в деле картошки и старых, стоптанных шлепанцев на глаза не попалось ничего. Но картошки и без того оставалось мало, а тапочки отдавали уже совершеннейшим садизмом.
   Сима вышел из комнаты и, посвистывая, стал дефилировать по всей территории коммуналки. На себя обратил внимание примус, который Сима тут же отверг ввиду непредсказуемости результатов пития керосина, и выставленный на кухню аквариум Эти Львовны. Рыбки в аквариуме передохли еще во времена молодости Эти Львовны, но улитки расплодились, и в великом множестве дожили до сегодняшнего дня.
   Выхода не было: или тапочки или улитки.
   Сима остановился на улитках.
   Воровато озираясь, чтобы не быть замеченным за воровством чужих, хоть и никому не нужных, брюхоногих, он набрал их полную горсть, и тут же умчался в свою комнату. Преступные следы Симиного деяния в виде мокрых капель тут же повели от аквариума к его двери.
   За дверью Сима еще раз оценил свой улов, не более секунды посомневался в этической чистоте эксперимента и, вздохнув, предложил Цезику горсть семечек.
   -Спасибо, - ответил Цезик, - но я никогда не грызу семечек. Это некрасиво, во-первых, а во-вторых, от них в зубах появляются щербины.
   -Хорошо, - злорадно согласился Сима. Он теперь почти не сомневался в том, что Цезик нагло врет ему о своей загипнотизированности. "А как ты выкрутишься теперь?", - подумал он и спросил: - А клубнику любишь?
   -Очень люблю, - ответил Цезик, начав по-детски блаженно улыбаться.
   -Тогда вот тебе целая горсть, - высыпал ему Сима в ладонь улиток Эти Львовны.
   И, о, небо! Цезик схрустел их с такой завидной жадностью, что Сима чуть было сам не усомнился, - не клубнику ли он ему принес? Но откуда в аквариуме было взяться клубнике, да еще в начале августа? Он понюхал свою, еще влажную от улиток, ладонь. Ладонь воняла улитками, и ничем больше. И то правда, - не клубникой же ей было пахнуть!
   -А еще хочешь? - недоверчиво спросил Сима.
   -А что, есть еще? - сглотнув слюну, живо спросил Цезик, и даже сквозь закрытые веки можно было рассмотреть, как загорелись его глаза.
   Сима сбегал на кухню, и украл из аквариума на этот раз уже две жмени улиток. Цезик в мгновение ока разделался и с ними.
   Сима стоял, потрясенный самим собой.
   Что ж, Пегасов сам напросился...
   Заметь, читатель, только после улиток Сима вынужден был прибегнуть к заключительному, окончательно все должному расставить по местам, тесту. Да, ты правильно предугадал - это были тапочки...
   Вот именно - были. Потому что после того, как Цезику предложено было представить себя диким волком, а тапочкам внушена роль зайцев, они были растерзаны, разжеваны и проглочены с такой яростью и быстротой, что Симе оставалось только вспомнить, как десять лет они служили ему верой и правдой, и ничем не заслужили такой ужасной, можно даже сказать изуверской, кончины.
   Огорошенный открывшемся талантом, Сима устало сидел на стуле и не знал, что со всем этим делать? Будить Цезика было стыдно. Он, конечно, не станет посвящать его в детали, но дело уже заключалось не в этом. Да и мысли теперь в голове гуляли все больше какой-то криминальной направленности. А дальнейшая работа Пегасовского желудка просто страшила своей неопределенностью.
   Давайте все оставим пока так, как есть - Симу думающим, Пегасова с Эсмеральдой Энверовной спящими, улиток съеденными, и Бонифация, пробудившегося от непонятно какого сна, громко портящим воздух.
   Обратимся к другим персонажам романа. В конце концов, не только этими четверыми, если, конечно, не считать уже отправившихся в мир иной улиток, исчерпывались чудаки города М.
  
   ГЛАВА14
  
   в которой читателя приглашают в гости к семейству Самуила Ароновича Отребьева (некогда Сливы).
  
   Великий был писатель Лев Николаевич Толстой!
   Надо же было придумать такую фразу: "Все смешалось в доме Облонских!"
   Не мудрствуя лукаво, автор нынешнего романа самым бессовестным образом, подобно его герою, ворующему улиток, крадет в чужом произведении фразу, и ею же дерзит начать следующую главу:
   Все смешалось в доме Отребьевых!
   Впрочем, нет! Так мы погрешим против истины. Потому что к Отребьевым из всей семьи относил себя только Самуил Аронович.
   Жена его Елена Сергеевна до замужества носила фамилию Приз, а после замужества превратилась в Сливу. Не Приз, конечно, но бывает и хуже. Но когда после Сливы ей предложили стать Отребьевой, она отказалась наотрез. Такое же пренебрежение к новой отцовской фамилии проявили и две дочери Самуила Ароновича - Эльза Самуиловна и Виолетта Самуиловна. Эльзе Самуиловне после неудачного и давно завершенного замужества осталась фамилия Грайфер. Виолетте Самуиловне, после подобного результата супружеской жизни, осталась фамилия Костюшко. Стороннему зрителю определить на глаз, кто из них Грайфер, а кто Костюшко, представлялось решительно невозможным. Но в досужих языках городских обывателей они именовались по старому просто - Сливами. Так в одной крепкой и дружной, как все еврейские семьи, ячейке, в ближайшем родстве состояли представители четырех фамилий - Отребьевых, Слив, Грайферов и Костюшек.
   0x01 graphic
  
  
   До недавних пор среди них обитал отпрыск еще одной фамилии - на этот раз, правда, собачьей. Звали пса Юлиан. То есть, звали-то его гораздо сложней, но мы ограничимся Юлианом. Именно его пропажа месяц назад и послужила поводом к тому, что автор бессовестно обокрал Льва Николаевича Толстого, при этом бесцеремонно переименовав Облонских в Отребьевых.
   Пропажа Юлиана послужила поводом к сильному желудочному расстройству Елены Сергеевны, души не чаявшей в собаке.
   У Эльзы Самуиловны возобновилась забытая со времен развода маниакальная депрессия.
   Виолетта же Самуиловна, напротив, отнеслась к пропаже пса более чем спокойно. Пес чем-то неуловимо напоминал ей бывшего супруга, столь неоригинально увлекшегося секретаршей своего тестя Сонечкой Великановой. (А вы как думали? Город М - маленький город, и Сонечка была в нем личностью не только заметной, но и востребованной).
   В свое время история эта наделала много шуму в семье Слив. Самуил Аронович, узнав о тайной связи одного из своих зятьев со своей секретаршей, по совместительству, правда, и любовницей, пригласил Зиновия Костюшко в кабинет, закрыл за ним дверь, налил себе и ему коньяку, и спросил:
   -Зяма, дорогой! Я должен тебя немножко расстроить. Известны ли тебе все, кто близко знаком с Сонечкой?
   -Кто, папа?
   - Во-первых, - с ней близко знаком я. Во-вторых, - с ней близко знаком весь наш город. Ну, а в-третьих, - как тебе нравится "во-вторых"?
   На что Зяма, выпив коньяку, и нимало не смутившись Сонечкиными знакомствами, ответил:
   -Папа, я тоже вынужден вас немножко расстроить. Во-первых, - город наш не так уж велик. Во-вторых, насколько мне известно, у Сонечки в последнее время появились признаки гонореи. Ну, а в-третьих, - как вам нравится "во-вторых"?
   Антологии города М умалчивают о том, насколько Самуилу Ароновичу понравилось "во-вторых"? Но о чем антологии не умалчивают, так это о том, что, в результате грандиознейшего скандала, Зяма Костюшко был с треском изгнан из родового гнезда Слив, и память о нем предана забвению. Супруга его Виолетта Самуиловна в течение определенного времени после этого принимала у себя на дому известного в городе врача-венеролога Сергея Александровича Белого.
   Самуила Ароновича в его рабочем кабинете врач-венеролог Белый посетил несколько раньше.
   Со времени вычеркивания из своей биографии Зямы Костюшко, Виолетте Самуиловне при виде Юлиана теперь почему-то всегда хотелось запеть однажды слышанную воровскую песню "Твой отец тебя любит и помнит, хоть давно не живет уже с нами...".
   Самуил Аронович тоже не слишком переживал за исчезновение Юлиана, будучи вполне обоснованно уверен, что ни один похититель все равно не сможет его прокормить. Да и сам Самуил Аронович уже устал залатывать дырки в партийном бюджете после Юлиановых обедов.
   Был даже один человек, откровенно обрадовавшийся пропаже пса - почтальонша. Почтальонша до смерти боялась собак, и всегда планировала заранее, в какую минуту она передаст пенсию, а в какую начнет убегать. Теперь же, после пропажи Юлиана, она могла прийти не только с пенсией, но и просто так, поболтать с Дунечкой - домработницей обездоленного пролетария. При этом она всегда с бесподобным сочувствием спрашивала:
   -А что, собачки вашей так и нет?
   Собачкой, как, несомненно, уже догадался читатель, был наш знакомец, приобретший к тому времени, по семейной любви к псевдонимам, имя Бонифаций. И никуда он не убегал, и никем похищен не был. Его, ни много, ни мало, продала тайком от хозяев домработница Дунечка. Дунечка в результате почтенного возраста приобрела такой недуг, как расширение вен. И теперь страдала маниакальным страхом, что Юлиан, по аристократическому обыкновению не обращающий на домработниц внимания, однажды зацепит своими когтистыми лапами Дунечкины вены. Результат такого столкновения рисовался Дунечке в самых пессимистических оттенках. И когда подвернулся случай, Дунечка не упустила его, и за двести рублей продала Юлиана цыганам.
   Цыганская жизнь, вопреки ожиданиям, Юлиану понравилась. Но насладиться ею в полной мере он не успел. Насмерть перепуганный аппетитом своей покупки, цыганский барон продал пса за сто рублей сторожам, охранявшим арбузные поля. На такой коммерческой операции барон - заметьте, цыганский барон - потерял сто рублей. Но, мудро рассудив, что на кормлении Юлиана может потерять несравненно больше, торговался он недолго.
   На арбузной диете Юлиан сбросил килограммов тридцать своего веса, и посчитал, что дальнейшее похудание может не только вредно отразиться на импозантности, но и поставить под сомнение само продолжение его жизни. Следствием такого умозаключения было бегство из арбузной юдоли в направлении "куда глаза глядят".
   А глаза его глядели в сторону насыщенного чебуречными городского Парка культуры и отдыха имени писателя Алексея Максимовича Горького, где мы с ним и познакомились.
   Возникает логичный вопрос - а как самому Самуилу Ароновичу удавалось поддерживать вес и вид Юлиана в надлежащем виде? (Вспомним, что даже у него этот процесс вызывал некоторое душевное несогласие).
   Причина неуклонного повышения благосостояния лидера Партии Обездоленных Трудящихся и Селян крылась в его удивительной прозорливости, а прозорливость возрастала на почве, хорошо удобренной удачливостью.
   Свою удивительную прозорливость Самуил Аронович проявил еще в нежном возрасте. В то сладчайшее время, когда он окрашивал акварельными красками выуженные из мусорного ведра презервативы своего многочисленного еврейского семейства.
   Вы спросите, кому были нужны раскрашенные, да, к тому же, использованные, презервативы? Что ж, задать такой вопрос вы, может быть, и сумеете, но вот заработать деньги вам не удастся никогда. Потому что коммерческой жилки в вас нет. И уверяю - никогда не было. А у Самуила Ароновича была. Потому он шел в киоск для заправки сифонов, надувал эти презервативы газом и продавал их, раскрашенные и надутые, в уже знакомом нам Парке культуры и отдыха по двадцать копеек за штуку, как летающие надувные шары.
   Когда, несмотря на усиленную контрацепцию, семейство Слив пополнялось очередным братиком или сестричкой, папа Самуила Ароновича - Арон Ефимович, тяжко вздыхал и вспоминал грустный еврейский анекдот:
   "У бедного еврея было пять детей, когда жена забеременела шестым. Что делать бедному еврею?
   Пошел бедный еврей к раввину, и просит ребе помочь советом. Раввин достает Талмуд, листает, и на нужной странице находит рекомендацию от Господа: "Если у бедного еврея пять детей и жена беременна шестым, значит, бедному еврею нужно отрезать один бейц". Погрустив над рекомендацией, бедный еврей решается на удаление одного бейца.
   Но через положенное время жена его опять на сносях.
   И вновь идет бедный еврей к раввину за советом. "Помогите, ребе! Что говорит по этому грустному поводу Талмуд?". И опять читает раввин Талмуд: "Если у бедного еврея шесть детей, и у него уже отсутствует один бейц, а его жена все же беременна седьмым, значит, бедному еврею нужно лишиться второго бейца". Куда деваться? - Повздыхал бедный еврей, и отрезал себе второй бейц.
   А жена опять беременна.
   В третий раз идет бедный еврей к раввину.
   Достает раввин Талмуд и читает: "Если у бедного еврея семь детей, и у него уже отрезаны оба бейца, а жена беременна восьмым - значит, не тому еврею отрезали бейцы".
   Пополнение семейства закончилось на десятом маленьком Сливе, и отходом матушки Самуила Ароновича в лучший мир. Самуилу Ароновичу исполнилось тогда пятнадцать лет. Это было время начала расцвета виниловых пластинок. Пластинки недосягаемых тогда западных ансамблей стоили сумасшедших денег. Тысячи отечественных меломанов сбивались с ног в поисках денег на пластинки. Но Самуил Аронович не был бы Самуилом Ароновичем, если бы мыкался в общей массе, а не пошел другим путем.
   Этот другой путь пролег через научную библиотеку города М, где доскональнейшим образом Самуил Аронович изучил производство винила. В домашних, а стало быть, имеющихся у каждого, условиях он наладил производство пластинок. И вместе со своим другом Изей Белгородским они начали зарабатывать вполне приличные деньги. Пластинки, правда, получались хрупкими и легко ломались, но, тем не менее - они были.
   Деятельность их содружества была прекращена работниками Отдела борьбы с хищением социалистической собственности. Хотя, видит Бог, друзья и в мыслях не держали ее расхищать.
   Пересидев какое-то время в тиши, и выждав, пока улягутся волнения социалистической общественности, у которой расхитили собственность, Самуил Аронович с Изей Белгородским обратили внимание на то, что в моду входят очки в металлической оправе "Мона Лиза". Стоили они на руках - а о магазинной продаже и помину не было - обворожительно дорого. И вновь копания в библиотеках, и, вновь, поиски материалов. А дальше - изгибание проволоки, изготовление трудных в производстве петель, вырезание стеклышек... Словом, не далее, как через месяц, жители города М щеголяли в новеньких очках, а обогатившиеся за их счет Сеня с Изей давали показания перед прокурором. От дальнейшего развития криминального сюжета обоих спасла армия.
   Служил Самуил Аронович честно, в званиях повышался регулярно, и если бы не тревога за оставшуюся дома супругу, то два года, отданные отечеству, можно было бы считать вполне безоблачными. Мы забыли упомянуть, что Самуил Аронович к тому времени женился.
   Однажды в армии Самуил Аронович получил от жены письмо, в котором она беспокоилась о том, что на дворе весна, а огород вскопать некому. Самуил Аронович ответил жене пылким посланием с коротким постскриптумом. Постскриптум сообщал, что слышал-де Сеня от Леночкиной мамы, когда та была жива, как перед революцией, во дворе их дома Леночкин дедушка закопал банку из-под "Монпансье" с золотыми червонцами. Ко времени получения Леночкой письма от мужа огород их был вскопан и перелопачен по последнему слову техники.
   Придя из армии, Самуил Аронович вспомнил, что какой же еврей еще немножечко и не шьет? И он решил немножечко шить джинсы. Почти тридцать лет прошло с тех пор, но и сейчас встречает иной раз Самуил Аронович свою продукцию на постаревших и одряблевших задницах сверстников.
   Когда он сшил джинсы для секретарши директора агрегатного завода, это решило его дальнейшую судьбу. Секретарша, будучи в полном восхищении от новых штанов, в одну из теплых минут что-то такое нашептала своему голому патрону о Сене, что через два года Самуил Аронович, никогда до того в Партии не состоявший, всплыл в должности парторга агрегатного завода.
   А дальше все уже было делом времени.
   О нынешних высотах партийного роста Самуила Ароновича, правда, в несколько иной партии, мы уже имеем представление.
   И знаем также о Юлиане, которого прибило к Симе с Цезиком в изрядно отощавшем виде гипнотической волной.
  
   0x01 graphic
  
  
   Следует только добавить, что Изя Белгородский, не будучи, подобно другу, остановлен партийным билетом, продолжил изыскание дензнаков на всей предоставленной ему территории Советского Союза. Впоследствии, когда отечественные дензнаки потеряли свою актуальность, Израиль Маркович поддался общему еврейскому порыву, выраженному в десятисловии "Я не знаю, о чем вы спорите, но ехать надо", и направил свои вожделения по другую сторону Атлантики.
  
   ГЛАВА 15
   После пробуждения...
  
  
   А что же тем временем происходило в квартире Симы, который, как мы помним, вдруг обнаружил в себе неожиданный дар?
   А в квартире Симы подходило время пробуждения загипнотизированных.
   В ожидании такового, Сима подошел к окну.
   За окном мальчик лет девяти сидел на лавке, и усердно занимался очищением своего носа.
   Мальчик старательно свербил пальцем в носу, и потом долго и внимательно изучал на кончике пальца все, что добыл из носа. Этот столь характерный и известный всем жест живо напомнил Симе о дне, когда его покидала спящая ныне Эсмеральда Энверовна.
   Сима взывал тогда к ее разуму, почему-то особо акцентируя на том, что она будет сожалеть о потере фамилии Бесфамильных. Но Эсмеральду Энверовну, похоже, не слишком испугала перспектива этой потери.
   -Да пальцем делают твоих Бесфамильных, - уничтожающе хохотала она. - Причем, не так, чтоб хоть пальцем, но нормально. А вот так, вот так, вот так! - и она стала брезгливо отирать пальцы о подоконник, как если бы на них, и правда, оставалось что-то, чем так неудачно делали Бесфамильных.
   Воспоминание, так жизненно подсказанное ковыряющимся в носу мальчиком, подстегнуло Симу к дальнейшему действию.
   Он обернулся к спящим и, контражуром чернея на фоне окна, зловеще и громко воскликнул:
   -Встать!
   Но эффект восклицания был смазан отвратительным фальцетом, пробившемся на слоге "-ать".
   Наверное, в результате Симиного визга пробуждение спящих получилось тоже как-то в два этапа. Сначала тяжело отворила насупленные из-под бровей веки Эсмеральда Энверовна. Затем, пища, как поросенок и потягиваясь, захлопал на мир обалделыми глазами Цезик.
   Но вскочил он быстро. Правда, его слегка качнуло, но он тут же восстановил утерянное равновесие.
   Эсмеральда Энверовна, напротив, продолжала оставаться в кресле расплывшейся желеобразной субстанцией.
   -Я что, заснул? - с удивлением спросил Цезик, выковыривая и сплевывая застрявшие в зубах кусочки раковин улиток.
   -Чуть-чуть, - подтвердил Сима, стараясь не глядеть в Пегасовские глаза.
   Пегасов густо отрыгнул, и тут же, смутившись присутствием Эсмеральды Энверовны, которую, впрочем, еще не окончательно посетило сознание, пояснил:
   -А "Смирновскую"-то, похоже, гнали из картофельного самогона. - И он сплюнул что-то отвратительное коричнево-грязное, полагая это за непрожеванный кусок чебурека. Откуда ему было знать, какое невероятное количество разнообразнейшей гадости прошло через его многострадальный желудочно-кишечный тракт уже после потребления продукции чебуречной "Вдова капитана". Впрочем, то, что сплевывал Цезик, давало хоть какое-то объяснение такому странному наименованию пункта питания.
   В это время в коридоре раздался звонок телефона. К телефону подошла Этя Львовна и голосом, напоминающим прошлогодний зефир, произнесла:
   -У аппарата...Стихи?... Нет, никаких пегасов здесь нет, вы ошиблись ...
   Договорить ей не дал выскочивший в коридор Цезик. Он вырвал из сухонькой ручки Эти Львовны трубку, и заорал в нее:
   -Нет, нет! Все верно! Вы попали туда!
   Этя Львовна с возмущенным недоумением, сопровождаемым дробным потряхиванием подбородка, взирала на атаковавшего ее оборванного самозванца. Но Пегасов, нимало не будучи этим смущен, продолжал орать в трубку:
   -Да! Пятидесятилетие? Отлично! Сколько? Двадцать рублей за страницу? А если больше страницы? - Тоже двадцать? Конечно, поэт! Кто же еще, по-вашему? Ну и не водопроводчик! Да, завтра в пять! Договорились!
   Пегасов положил трубку и потер руки. Тут он, наконец, обратил внимание на продолжавшую возмущенно трясти подбородком Этю Львовну. Поддавшись какому-то приливу энергии, вызванному, наверное, поеданием улиток, он вдруг показал пожилой женщине язык. В ответ Этя Львовна сложила на груди ручки, а Пегасов, не давая никаких объяснений своему хулиганскому поступку, вернулся в комнату Симы.
   В глазах Эсмеральды Энверовны гипноз оставил какие-то необъяснимые огоньки. Она сидела, ало рдея, и с невыразимым удивлением смотрела на Симу. За то время, что Цезика не было в комнате, Сима приобрел пунцовые разводы губной помады вокруг рта.
   Пегасов, бесцеремонно прервавший акт внезапного возрождения деликатных чувств, пояснял:
   -Понимаешь, я решил немножко подхалтурить. Стихи на заказ построчить. Так я твой номер телефона дал в газету. - И, явно запоздало, он поинтересовался: - Ты не против? - И, не дожидаясь ответа, продолжал: - Звонили с АТС...Кстати, ты не знаешь, что такое АТС - авто-транспортная служба, или альтернативный телефон спасения?
   -Автоматическая Телефонная Станция, - объяснил Сима аббревиатуру.
   -Вон как? - удивился Цезик. - Так вот, у них там, у какой-то тетки, юбилей - пятидесятилетие, и я за двадцатку взялся написать поздравление в стихах.
   -Как ее зовут, ты, хоть, узнал?
   -А на черта мне это нужно? Когда пишешь о возвышенном, имена ни к чему.
   -Почему ты решил, что писать надо именно о возвышенном? - спросил Сима.
   -Потому что за низменное никто двадцать рублей платить не станет. Низменно они и сами, задаром написать смогут, - пояснил Цезик, сдвигая со стола прямо на пол все лишнее, и собираясь немедленно начать исполнение заказа.
   В процессе творчества Цезик не заметил, куда удалились Сима и Эсмеральда Энверовна. (Мы же, со своей стороны, предложим читателю поставить для себя в этом месте, до поры до времени, знак вопроса).
   Пегасов также не заметил, что Бонифаций, с утра так никем и не выгулянный, но зато отменно накормленный, выпучивал глаза и собирал последние остатки своих сил, чтобы сохранить себя в рамках приличия.
   Не заметил Цезик и того, как день склонился к вечеру, а вечер плавно превратился в ночь. Охваченный после гипноза удивительным вдохновением, он витал в образах, и сам же наслаждался их удивительностью. Улитки, вперемешку с сырым картофелем и отожранными частями Симиных тапочек, создавали в его животе необъяснимые шумы. И шумы эти, вопреки своему низменному происхождению, рождали в мозгах Пегасова образы звездных ветров. И вообще, гипноз и улитки произвели странный астрономический эффект на рифмы Пегасова.
  
  
   ГЛАВА 16
  
   В которой поэт Пегасов сталкивается с сермяжной правдой жизни.
  
   Лишь к полуночи вернулся Пегасов со звезд в этот бренный мир. И в мире этом он обнаружил спящего на диване Симу, запах псины и еще чего-то, с ней связанного. Бонифаций заворожено и, неизвестно который час кряду, смотрел на кусок батона, забытый на столе. На том же столе, среди вороха измятой, изорванной в клочки бумаги, заключившей в себе лавину Пегасовских образов, лежал лист с рядками набело написанных стихов.
   Пегасов бесцеремонно растолкал ничего не соображающего после сна Симу и, втряся в него с большим трудом сознание, сглотнул слюну, и сказал:
   -Вот, послушай!...
  
   ..........
  
   Здесь мы пропустим сонную реакцию Симы, и перенесемся на день вперед, к проходной телефонной станции города М.
   Около восьми часов вечера там уже находился Пегасов и, набирая считываемый с бумажки номер телефона, пытался связаться с "Личным ''пятым''" и "Личным '' седьмым''". Так ему представились заказчицы юбилейного стихотворения - телефонистки Люба и Оля.
   Трубку подняла "Личный ''пятый''".
   -Я поэт, - пояснил Цезик в трубку. - Вы мне стихотворение заказывали к пятидесятилетию вашей начальницы. Так я его уже написал, можете забирать.
   "Личный ''пятый''" на том конце трубки искренне удивилась:
   -Как написали? - не поняла она. - Разве вы что-нибудь знаете о ней?
   -Я поэт, - снова напомнил Цезик. И, на случай, если его опять не поймут, добавил: - Это почти то же самое, что провидец.
   -Я помню, - в свою очередь, напомнила об отсутствии у нее склероза "Личный ''пятый''". И все же, она решительно не могла понять, как можно провидеть до такой степени, чтобы написать поздравительное стихотворение человеку, даже не спросив о его имени.
   -Так вы спуститесь за стихами? - заторопил Цезик телефонистку в предвкушении своего первого литературного гонорара.
   -Но мы..., - робко начала "Личный ''пятый''", не имевшая опыта общения с поэтами, - хотели, чтобы в стихотворении вы упомянули о дочери Екатерины Тимофеевны, сыне, внуке...Вы ведь не могли и о них предвидеть?
   -То есть, как это не мог?! - спросил поэт почти с возмущением.
   Значит, за то время, пока "Личный ''пятый''" и "Личный `седьмой'" будет спускаться за стихами, в рифмы надо будет умудриться куда-то втиснуть сына, внука и дочку. А какие могут быть внуки, дочки и сыновья, если стихи о звездах?
   Тем не менее, тут же, возле телефона, Цезик досочинил:
  
   Пусть жизнь проходит -
   Вы в ней остаетесь,
   Уж Вашим детям Бог послал детей,
   На дочку, сына, а теперь и внука
   Обогатили Вы наш мир людей.
  
   Это была, конечно, смелая заявка на значение начальницы АТС в этом мире.
   Теперь надо было определиться с местом детей и внука в звездном мире стихов. Никуда, кроме места между Плутоном и "радужным сияньем" родня не втыкалась. Но и при таком размещении родственников, в целом, вышло ничего.
  
   В общем, стихи, на взгляд Пегасова получились и красивые и длинные, и все в них улеглось, - и внуки, и планеты. Вот они:
  
   ПОСВЯЩЕНИЕ
  
   Еще вчера под музыку апреля
   Не слышалось, как годы шелестят,
   Еще вчера Вам было сорок девять,
   И вдруг сегодня - сразу пятьдесят.
  
   Куда от лет деваться человеку?
   Что толку годы наши отрицать?
   Полвека, говорите Вы...
   Полвека?
   -Иль только пару раз по двадцать пять?
  
   Текут года...
   Что есть за этой фразой?
   И в днях рождений путаясь числе,
   Когда сказать: "Остановись, мгновенье"?
   В июле смысл найти,
   Иль сентябре?
  
   Вы улыбнетесь, вспомнив беспечально,
   В долину слез года сопроводя,
   Как маленькими вехами прозренья
   Венчали Вас листки календаря.
  
   Да, годы навевают на софизмы...
   Но, если жизнь считать от января,
   То пятьдесят - лишь только лето жизни,
   И сколько жить еще до декабря!
  
   А вот еще одно из наблюдений:
   О том желаю помнить Вам всегда,
   Что возраст - только цикл коловращений
   Земли вкруг Солнца...-
   В чем же тут беда?
  
   Но ведь Земля - пылинка в мирозданьи...
   Пусть ночью Вам расскажут небеса,
   Что на Меркурии Вам стукнуло бы двести,
   Но на Плутоне - только полчаса.
  
   Пусть жизнь проходит -
   Вы в ней остаетесь,
   Уж Вашим детям Бог послал детей,
   На дочку, сына, а теперь и внука
   Обогатили Вы наш мир людей.
  
   Так пусть над Вами - в радужном сияньи
   Над неизвестности нескошенной травой,
   Бумажный самолетик ожиданья
   Вновь пролетит по дали голубой.
  
   Ц. Пегасов.
  
   Периоды обращения планет были почерпнуты Пегасовым из Симиного Энциклопедического словаря. Подсчет был весьма приблизительным, и свидетельствовал о том, что Цезик был слаб не только в языкознании, но, как оказалось, и в математике тоже. Впрочем, какое значение имела точность подсчета рядом с шикарным образом детскости любого земного возраста на Плутоне?
   Но, как оказалось, телефонистки - ни "Личный ''пятый''", ни "Личный ''седьмой''" - ни черта не смыслили в поэзии. Образы их не тронули, и они остались глухи к таким Цезиковым перлам, как:
  
   "...Как сказать: ''Остановись, мгновенье'',
   В июле смысл найти иль сентябре?"
  
   Или:
  
   "Да, годы навевают на софизмы..."
  
   Слово-то какое, - "софизмы"! Чудо, а не слово. Впрочем, Цезик не был уверен в его значении. Потому не поленился еще раз полезть в Симин Энциклопедический словарь, найти там слово и, в общем-то, удовлетвориться им.
   Да только без толку!
   И еще Пегасов переврал во временах года, потому что апрель "свою музыку" выдавал не вчера, и даже не позавчера - день рождения праздновался в июле.
   Помялись "Личный ''пятый''" и "Личный ''седьмой''", и говорит одна из них:
   -Знаете, товарищ поэт, вы, конечно, все красиво написали...М-да...И возвышенно...Но как-то слишком уж далеко от нашей АТС к звездам улетели. Нам бы попроще чего, повеселей, что ли. Люди мы простые, можно даже сказать, от общения с абонентами погрубевшие раньше времени. Нам эти ваши фифти-мифти не очень-то понятны...
   -И что же вы, в таком случае, хотите? - высокомерно спросил Цезик, смутно улавливая основную мысль дискуссии - что сегодня за свой шедевр гонорара он не получит.
   -Труд у нас тяжелый, - начала одна из девушек, - шум кругом. Абоненты, опять-таки, грубят порой. А Катерина наша, Тимофеевна, любой шум, если что, перекричит.
   -Порой и на матючок от нее нарвешься, - хихикнув, заметила вторая девушка. Цезик так и не узнал, кто из них была "Личный ''пятый''", а кто "Личный ''седьмой''".
   -Есть у нее сын, - снова продолжила первая девушка. - Но не так, как у вас в стихах, - просто сын, да и все. - А в милицейской школе учится. Во как! Алешей зовут. Понимаете?
   -Еще бы, - сказал Цезик, начинавший понимать еще более грустный момент дискуссии - что гонорар получают вовсе не за то, что лучше.
   И тут девушки начали наперебой предлагать те моменты жизни Екатерины, своей, Тимофеевны, которые, по их мнению, обязательно нужно было осветить в стихотворении:
   -Дочь Татьяна у нее. На кондитерской фабрике работает. А вы как думали?
   -Внук есть, Димой зовут;
   -Очень любит бразильские сериалы, особенно про Бруну Медзенгу и Луану;
   -Есть у Катерины Тимофеевны мама, а уж как она маму обожает, так у всей телефонной станции так обожать не получится;
   -Есть у Катерины Тимофеевны дача, огород, - и везде-то она успевает, и все-то у нее ладиться;
   -Что еще? Ну, как и все, любит в компании посидеть, рюмочку выпить. А вообще, человек она, несмотря ни на что, добрый и справедливый.
   -Вот о чем стих писать надо, а то, что вы все "звезды, да голубые небеса?"... А слово "голубые", кстати, сейчас вообще неприличным стало. Хотя в вашем стихотворении тоже кое-что хорошее есть. Вот эти два первых куплета, где "сразу под пятьдесят" и "пол - века, пол - века"... - это вы оставьте, это нам понравилось.
   -Короче, ясно - проще пишите, веселее, так, чтобы для нормальных, живых людей с АТС, а не для Наташей Ростовых. Чуть приземленней, товарищ поэт, чуть приземленней. Знаете, как у актеров - капустянками называется.
  
   Удалился наш поэт озадаченный, "капустянки" придумывать.
   Снова всю ночь сидел над стихами, приземлял. Так, чтоб уж обо всем: и о даче, и о шуме на АТС, и о сыне-милиционере. Обо всем-всем, короче. Ну, и о маме, конечно. И так, чтобы первые "два куплета" из старого не забыть воткнуть.
  
   И вот вторая редакция той же самой темы:
  
   Еще вчера под музыку апреля
   Не слышалось, как годы шелестят,
   Еще вчера вам было сорок девять,
   И вдруг сегодня - сразу пятьдесят.
  
   Куда от лет деваться человеку?
   Что толку годы наши отрицать?
   "Полвека", - говорите вы...
   Полвека?
   -Иль только пару раз по двадцать пять?
  
   .....................
   ...Хорошее начало для поэмы,
   Да только ритм в нем выдержан едва ль,
   Не мелодраму - боевик с погоней
   Про Катю только лодырь бы не снял.
  
   Пожестче будут рифмы в стихоплетстве,
   И слов про муз и звезд мы не возьмем,
   Здесь будут Атээсы и лампасы,
   И даже "матюки" найдете в нем.
  
   Мы изменили декаданс слюнявый,
   Что с этого сплелось - судите вы,
   И вот теперь как выглядит начало
   Про Катин голос, АТС и про шумы:
   ......................
  
   На Атээсе скребутся мыши,
   От скреба впору и охренеть,
   Но Катин голос над шумом слышен:
   "Чтоб вам повылазило, еж вашу медь!"
  
   Нелегок труд в Атээсе нашем,
   Ведь Катиным голосом арии петь,
   Куда до Кати Распутиной Маше?
   Но есть работа - и надо терпеть.
  
   Еще есть дача - и дачу вспашешь,
   И внуку успеешь соплю утереть,
   Еще надо сыну погладить лампасы
   И дочке платье дошить успеть.
  
   Где рук набраться? - Она же дама!
   Рожденная быть слабоногим цветком.
   Как тут сдержаться, скажите, братцы?
   Как ближнего тут не послать матюком?
  
   Лишь к ночи, вычерпав дел своих море,
   Про Бруны Медзенгину жизнь поскорбит,
   Вздохнет тихонько, накатит с горя,
   Пиндык на койку - и захрапит.
  
   И снится бедной
   Ей сон тревожный:
   Как мыши лезут под поезда,
   А Бруно Медзенга верхом на лошади
   Луану имеет туда и сюда...
   ...................................................................
   Впрочем, хватит о работе,
   И конец положем снам.
   Мы о Катином семействе
   Все расставим по местам.
  
   Сын Алешка-постреленок,
   Микро-Томин, ну точь-в-точь!
   Что ж, - призванье...
   Он ведь с детства
   До халявы был охоч.
  
   Но мать мечтает видеть сына
   Генералом эМВэДе...
   Что ж, того и пожелаем: -
   Видеть сына при звезде.
  
   Дочь Татьяна...
   Право слово, даже слюни потекли,
   Нам с кондитершею Таней
   Хоть в сортир - все по пути.
  
   Внук полощется игриво,
   Всравшись в день двадцатый раз,
   В этом деле мальчик Дима
   Верьте, братцы, - юный ас.
  
   Есть еще старушка- мама,
   К ней любовь известна всем,
   Только есть одна проблема
   Деликатная совсем:
  
   Если Катя поздно ночью,
   Похмелившись, захрапит,
   До рассвета мать-старушка
   Из-за Катеньки не спит.
   ..........................................................
   Вот семью и описали,
   Время вспомнить и о нас,
   Все, что в сердце накопилось
   Вы услышите сейчас.
  
   С Катей яблоки раздора
   Нам кусать - не привыкать,
   Только после тех кусаний
   Нас тошнит,
   А ей - плевать.
  
   Только не было бы счастья,
   Так несчастье помогло,
   После Катина разгона
   Катин мир, что свет в окно.
  
   То словечком нас утешит,
   То зарплаткой подсобит,
   А бывало, в утешенье
   На кагаты снарядит.
  
   (Для несведущего в веянии новых времен читателя, поясним - "кагатами" в суровые годы в городе М назывались принудительные отправки на овощебазу).
  
   Но сдохли годы-балерины
   В танце малых лебедят,
   И теперь ей, Катерине,
   Хошь-не-хошь, а пятьдесят.
  
   Пусть теорию Эйнштейна
   Катя станет изучать,
   И тогда от лет теченья
   Глупо будет унывать.
  
   И теории Эйнштейна
   Ей подскажут словеса:
   На Меркурии ей двести,
   На Плутоне - полчаса.
  
   Вот вы, Катя, и узнали
   Подноготную свою,
   Посмеялись, посерчали,
   Прикажите - Вам споют.
  
   А еще есть предложенье:
   Чтоб со снегом во дворе,
   С водкой, с пивом
   день рожденья
   Повторить и в январе.
  
  
   В общем, и эта редакция тоже не удовлетворила заказчиков.
   Слишком уж "приземленными" выразились Цезиком некоторые мысли заказчиков. Поэтому, обозвав его водопроводчиком, Цезика изгнали с АТээСа, и двадцати рублей за труд не заплатили.
   После этого случая Пегасов пошел в редакцию, и забрал свое объявление.
   Забирая, он утешал себя изречением Хемингуэя: "Будь я проклят, если когда-нибудь напишу хоть строчку только ради того, чтобы каждый день обедать".
   Читатель, вероятно, спросит, почему же Цезик не желал питаться со своей части "черешневых" денег?
   Причин этому было две. Во-первых, он упорно не желал терять надежды на содержание себя за счет литературного творчества. Во-вторых, рассчитывал вложить эти деньги в их новое гипнотическое предприятие.
   ... Ну, а потом, за счет чего-то он все-таки еще не умер с голоду?
   ...Не за двадцать же рублей, которых не заплатили...
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ 2
  
   ''БОНИФАЦИЙ И ДР.''
  
   ГЛАВА 1
  
   Под музыку оркестра
  
   Под музыку Лондонского королевского симфонического оркестра, исполнявшего "Оду к радости" Бетховена, из скорого поезда номер 81 на перрон Симферопольского вокзала вышли трое:
   -Серый дог гигантских размеров с грустными голубыми глазами, который воззрел на проходящих мимо людей, вздохнул и расписался на колесе вокзальной тележки о своем прибытии;
   -Человек, роста выше среднего, настолько густо заросший бородой и жидкими, длинными волосами вокруг лысины, что определить, сколько ему лет - тридцать или пятьдесят, представлялось положительно невозможным. Одет был человек довольно представительно. То есть, ровно настолько, насколько можно было сохранить представительность в серой пиджачной паре с галстуком при тридцатипятиградусной жаре;
   -Третьим вышел высокий человек с двумя характерными чертами - длинным носом, и критическим для мужчины возрастом. Судя по глазам, он был отягощен какой-то невыразимой печалью. Именно из его транзисторного радиоприемника, перекинутого через плечо, Лондонский королевский оркестр и предлагал встречающим радоваться прибытию:
  
   Группы современного гипноза
   ''БОНИФАЦИЙ И ДР.''
   под управлением Ц. О. Пегасова
  
  
   Именно такая завораживающая надпись красовалась на чемодане человека с бородой, того, что вышел, если помните, сразу за догом.
   Щурясь от яркого крымского солнца, человек с бородой вдохнул полной грудью пахнущий вокзальной гарью воздух, оглянулся вокруг, достал из внутреннего кармана пиджака темные очки, водрузил их на нос и, выдохнув, произнес: "С Богом!".
   Встречающих оказалось на удивление мало. Основную их часть составляло пять вокзальных дворняжек женского пола. Восхищению, появившемуся в глазах собачьих дам при виде Бонифация, казалось, не было предела, и, в то время, как дамы бросились к колесу изучать автограф Бонифация, забытые ими кавалеры недобро совещались меж собой. Ревнивые взгляды, которые они бросали в сторону заезжего гастролера, не сулили бы Бонифацию ничего хорошего, не будь самый крупный из них ростом с Бонифациево колено.
   Дог, сожравший к этому времени половину денежного запаса группы, благодушно отрыгнул, и величественно склонил нос к каждому из представленных дамами мест. Одной рыженькой он прямо тут же, при всех, хотел отдать свое предпочтение. Но в это время его, самым уничижительным образом назвав Боней, окликнул Пегасов.
   Дружба, конечно, дружбой, подумал Бонифаций, расставаясь со своими поклонницами, но и такое амикашенство со стороны Пегасова характеризовало поэта не с лучшей стороны.
   Группа современного гипноза ''Бонифаций и др.'' вышла на привокзальную площадь. Таксисты, оценив размеры Бонифация, сразу усомнились в том, что его можно впихнуть в легковой транспорт. Неусомнившиеся же затребовали за его перевозку двойную плату. Вздохнув, пришлось согласиться.
   Что и говорить, содержание Бонифация выливалось Группе современного гипноза в копеечку. Только и оставалось, что надеяться на грандиозные доходы, которые Пегасов ожидал от него в будущем.
   -В Ялту! - после получасовой возни, связанной с вталкиванием Бонифация в машину, сказал таксисту Пегасов.
   Но сказать: "В Ялту!", и доехать до нее оказалось не одним и тем же. Дело в том, что водителем у гипнотизеров оказался член какой-то витиеватой религиозной секты тибетского толка. Само по себе, это обстоятельство не имело бы ровным счетом никакого значения, не вовлеки он наших пилигримов в свою машину.
   У него было удивительное отношение ко всему, что происходило конкретно в этом, реальном мире. На Цезиково замечание о том, что, судя по прибору, у них не хватит бензина, чтобы добраться до Ялты, водитель сказал два слова - Бог поможет.
   Минут через двадцать пути Цезик вторично позволил себе усомниться в этом.
   -Бог поможет, - снова напомнил водитель, оставаясь спокойным, как удав-констриктор.
   -Подольет сверху бензина? - спросил Цезик, неотрывно глядя на давно горевшую желтую лампочку.
   -Скоро заправка, - пояснил водитель.
   Но за оставшиеся сто метров, на которые еще хватило хода автомобиля, Бог помочь не успел, и все предчувствия атеистически настроенного Пегасова подтвердились. Мотор чихнул, потом еще раз и, постепенно снижая обороты до нулевой отметки, заглох.
   Автомобиль стоял и мочал. Водитель, которому Бог не воспрепятствовал содрать за Бонифация двойную плату, откинулся на сидении и, прикрыв глаза, похоже, собрался помедитировать.
   -Послушайте, - постарался вернуть его с небес в гнусные реалии Пегасов, - перед тем, как вы заснете, не сочтите за труд обратить внимание на то, что у нас кончился бензин.
   Водитель открыл глаза, посмотрел на прибор, согласно кивнул и, не сказав ни слова по этому поводу, вновь собрался уйти в астрал.
   Скрепя сердце, Цезик решил отпустить его туда.
   "Может, ему надо переговорить со Всевышним", - подумал он, а сам, потянувшись и зевнув, вылез из машины.
   За ним, перемахнув через все сидения разом, на улицу выскочил засидевший лапы Бонифаций, и тут же отметился на ближайшем колесе такси.
   Пегасов последовал его примеру, но избрал для этого не колесо, а полуразрушенное строение из красного кирпича неподалеку. Как всякому гениальному человеку, ему не составило труда совершать два дела сразу - исполнять основную цель своего путешествия к строению, и читать приклеенный к кирпичам листок пожелтевшей бумаги.
   -Сирафим! - позвал он. Со дня принятия решения о создании Группы современного гипноза "Бонифаций и др." он стал именовать друга не иначе, как Сирафим. - Сирафим, посмотри, какой слог! Сколько же лет этому памятнику недостроя? И почему именно здесь? - спросил он вернувшегося из астрала водителя, который теперь стоял рядом, тоже писал, и на вопрос не ответил. Бренная оболочка и ему, похоже, время от времени прозаически напоминала о своем земном происхождении.
   Сима вышел из машины, размялся и, подойдя к этой компиляции Колизея, прочитал следующее:
  
   "Товарищи!
   В стране на повестке дня Перестройка. Счастье и благополучие не приходит само по себе, его надо делать своими руками. Поэтому сейчас в коллективах организуются бригады по строительству. Вместе, дружно возьмемся за дело по улучшению нашего быта и начнем с объекта архиважного с древних времен - БАНИ. "Санитария - это все". Гигиена, т.е. чистота тела, достигнутая самыми простыми средствами, способствует продлению жизни. "Чистота - залог здоровья". Банальная вроде бы фраза приобрела в свете новейших научных исследований актуальнейшее значение. Чистота, наряду с Величиной, Совершенством, Порядком, Гармонией, Мерой и Симпатией относится к числу важнейших эстетических категорий. Так не ударим в грязь лицом. Давайте всем Миром примем активное участие в субботнике по строительству бани. Своим участием докажем, что мы еще не совсем черствы, грязны и безразличны, что поддерживаем Перестройку, и сами перестроимся, перестраивая и преображая наш соцкультбыт и всю нашу жизнь.
   Пусть строительство бани будет отправной точкой, "Первой ласточкой" нашей активности и началом конкретной деятельности, участия каждого в Перестройке.
   Актив".
  
   -А бани так и нет, - заметил Цезик после чтения.
   -Нет, - согласился водитель.
   - Бензоколонку сроили тоже эти энтузиасты? - спросил Цезик, намекая на объект, который ожидался, но так и не появился на их пути.
   -Нет, - ответил водитель. - Бензоколонка дальше.
   -В таком же состоянии? - спросил Цезик, кивнув головой на то, что так и не стало баней. Руками он показать не мог - после долгого пути они все еще были заняты совершенно другим делом.
   Водитель ответить не успел, потому что в это время возле их такси остановился огромный зеленый джип.
   Из джипа выбежала сногсшибательного вида девушка и, не обращая ни малейшего внимания на спешно застегивающих ширинки водителя и "др.", кинулась к Бонифацию. Тот воззрел на нее с любопытством и нежностью. Он умел пустить пыль в глаза, если надо было.
   Девушка присела перед псом, и начала просить у него лапу.
   Бонифаций лапу дал. Почему бы и не дать, в конце концов?
   -Вы знакомы? - с удивлением спросил Цезик девушку. Он смутно подозревал, что Бонифаций не всегда занимался только тем, что обгаживал городской Парк культуры и отдыха имени Горького.
   Оказалось, что нет. Просто девушка любила животных, и не могла проехать мимо такого "красавца".
   -Худоват только, - с укоризной заметила она Цезику.
   "Да что вы! - подумал в ответ Бонифаций. - Это я еще откормился. Видели бы вы меня, когда я с арбузов вернулся".
   -Его у нас похищали, - объяснил Цезик. - Мы и в газеты, и на телевидение объявления давали. Никакого результата. А недавно он сам прибежал. Судя по тому, каким тощим он к нам вернулся, видать, издалека бежал. Тысяч шесть километров, не меньше, - добавил он, прибегнув к уже испытанной цифре.
   Цифра возымела ожидаемое действие, и хоть девушка и не поняла, как по худизне собаки можно узнать пройденный ею путь, погладила Бонифация по голове с нескрываемой жалостью.
   -Сейчас к морю его везем, - объяснил Цезик цель их путешествия с собакой. - Нервную систему подлечить ему хотели. Да вот незадача, бензин кончился.
   -Андо! - окликнула девушка сидящего за рулем джипа молодого человека кавказской наружности...
   Через пять минут такси, везшее "Бонифация и др." к морю, совершенно задаром было заправлено бензином под самую горловину, а джип с девушкой и Андо умчался вдаль, сопровождаемый печальным взглядом Бонифация. В ту же секунду импресарио "Группы современного гипноза "Бонифаций и др." вычел из платы за проезд стоимость пятидесяти литров бензина марки А-98. В результате этой операции, водитель остался им должен двадцать три рубля пятьдесят копеек.
   -Я же говорил, что эта собака нас всех прокормит. Только нужно с умом подойти к его содержанию, - напомнил Цезик Симе свои прошлые обещания.
   Может, это было и так, но пока что казалось лишь ничтожной частью того, что в денежном эквиваленте успел сожрать Бонифаций за две недели его содержания.
   После очередного получасового вталкивания Бонифация в машину, путь к Ялте продолжался.
   Через пять минут Цезик, о чем-то на время задумавшийся, бросил случайный взгляд на спидометр. Прибор показывал сто сорок километров в час.
   Решив, что прибор врет, Цезик для сверки скоростей выглянул в окно. Прибор, похоже, действительно врал. Потому что скорость показалась Цезику гораздо выше. Горная дорога, известная всякому, кто хоть раз ездил в Ялту, навевает при такой скорости самые разнообразные мысли, и ни одной из них хорошей.
   Цезик поднял глаза от спидометра, и через зеркало посмотрел на Симу.
   Но Сима спал, завалившись на теплый бок Бонифация.
   Тогда Цезик скосил взгляд на водителя... - и едва не потерял сознание. Только божественным провидением могло быть объяснено то, что при скорости сто сорок километров в час и спящем водителе они до сих пор продолжали удерживаться на горном серпантине.
   Опасаясь резким движением вызвать столь же резкое пробуждение, Цезик едва ощутимо поскреб коленку водителя:
   -Э-эй, - шепотом прохрипел он. Но, не уловив никакой реакции, повторил чуть громче: - Э-эй!
   Водитель открыл глаза. Казалось, еще только миллиметр отделял их от полета в пропасть. Но водитель совершенно спокойно отвернул руль, и так же невозмутимо продолжал держать свою сумасшедшую скорость.
   -А вы не боитесь, что мы упадем? - осторожно спросил Цезик.
   -Упадем? Ну и что? Начнем жить заново, - ответил водитель, нимало не заботясь о том, насколько улыбается такая перспектива его пассажирам.
   -Я бы, честно говоря, предпочел еще дожить свою старую жизнь, - признался Цезик, как бы извиняясь за свою низменную привязанность. - Мне еще кое-что успеть надо.
   -Надо, значит надо, - непоколебимо согласился водитель, и снизил скорость до приемлемых значений.
   Вздохнувший, наконец, полной грудью Цезик уже более развязанным тоном вспомнил об удивительной не построенной бане. Интересней всего было ее местоположение - ведь мыться-то, в ней, вроде, было бы и некому.
   -Вообще-то, они хотели кемпинг строить, - пояснил водитель цели энтузиастов Перестройки. - Но, начать, почему-то, решили с бани.
   Цезик подивился качеству клея, бумаги и чернил, которыми был сделан восхитивший его призыв строить баню.
   -Кирпичи под натиском времени исчезли, - в полном восторге сказал он, - а надпись еще с тех времен осталась!
   -Кирпичи исчезли не под натиском времени - их разворовали, - охладил восторг Цезика водитель, - а надпись - кому она нужна?
   Нет, видно не суждено было этому такси попасть сегодня в Ялту. Не доезжая до Перевала, у него сломалась полуось. Автомобиль, вновь подтвердив благосклонность к себе параллельных миров, остановился у самого края обрыва, раскорячившись над вывернутым наизнанку колесом. Благо, мимо проезжал троллейбус, следующий в том же направлении.
   Попрощавшись с незадачливым, но надежно охраненным небесами таксисом, так, кстати, и не вернувшим им двадцати трех рублей пятидесяти копеек, друзья в троллейбусе завершил свой путь до Ялты.
   За всеми остановками и поломками время незаметно подошло к сумеркам. Старушки-кровопийки, выискивающие возле автовокзала квартирантов, как в Симферополе таксисты, тоже были смущены наличием Бонифация. Конечно, смущение их можно было развеять так же быстро, как и смущение неусомнившихся симферопольских таксистов, но подобные траты гипнотизирующие пилигримы уже не могли себе позволить. Денег оставалось не так много - как раз на то, чтобы потратить их хоть на элементарную презентацию своей группы.
   Попробовали найти ночлег методом славнопамятного старшего лейтенанта Зафедул-Дубровского, то есть "свободной охотой". Результатов такая охота не дала, но остатки сумерек убила.
   Южная ночь обняла их внезапно, мягко и беспросветно в конце какой-то широкой улицы. Теплая тьма окутала друзей, и ни один фонарь не напомнил о существовании целого города вокруг них. Бонифацию было легче - он обладал заменяющим глаза носом. Но этот навигационный прибор был сейчас настроен исключительно на запахи помоек, и совершенно отказывался работать на иных частотах. Бонифаций то и дело стремглав уносился куда-то в темень, и потом так же неожиданно возвращался. И что странно, - бока его после таких возвращений округлялись все больше.
   -А знаешь, Бонифаций, это неплохая идея, - заметил Цезик псу после очередного его возвращения. - В этом благодатном краю ты свободно можешь прокормиться и без нашего участия.
   Бонифация такая перспектива не сказать, чтобы уж очень обрадовала, но и расстроила тоже не очень. Во время своих галсов в поисках пищи он обратил внимание на обилие помоек и невест в этом благодатном городе.
   Отчаявшись определиться по сторонам света, и вообще в своем положении в этом городе, обессиленная Группа современного гипноза упала под ближайшими, нащупанными в кромешной темноте кустами.
   Пегасов с наслаждением отбросил в сторону обременительный чемодан, и разметался на стрекочущей сверчками траве. Сима поймал на "Спидоле" какой-то негритянский речитатив и, вдыхая морской воздух благословенной Ялты, забылся глубоким, пахнущим звездами сном.
   Бонифаций, успевший за время своей беготни удачно компенсировать утреннюю неувязку с интимным свиданием, растянулся тут же, удобно пристроив на Симином, проваленном к позвоночнику, животе свою большую, остроухую голову.
   Так закончился этот день, ознаменованный утренней "Одной к радости" и вхождением "Группы современного гипноза ''Бонифаций и др.'', под управлением Ц. О. Пегасова" в восхитительный город Ялту.
  
  
   ГЛАВА 2
  
   В которой "Бонифаций и др." начинают
   новый день в интересном положении.
  
   Сима проснулся от непонятного галдежа вокруг.
   Он открыл глаза - и впору было хоть снова закрыть их.
   Гипнотизер и его импресарио лежали в самом центре какой-то площади, под единственным, растущим на ней кустом. Бонифаций бегал по мысленно очерченному им кругу радиусом в десять метров, и пресекал малейшие попытки прохожих этот круг нарушить.
   За внешними очертаниями только псу зримого круга образовалась уже приличных размеров толпа. Те, кто посмелей, пробовали лебезящим голосом усовестить Бонифация, в котором вдруг пробудились рожденные на арбузной ниве охранные инстинкты. Кто же посердитей, пробовали докричаться до его спящих хозяев. Бонифаций равнодушно воспринимал и тех и других. Но ровно до тех пор, пока кто-то из них, легкомысленно сочтя безразличие пса за его благодушие, не пробовал переступить определенный для них предел. Коротким рыком Бонифаций тут же восстанавливал нарушенную без его разрешения неприкосновенность незримой границы.
   -Пегасов, - с закрытыми глазами сквозь почти не открываемые губы позвал Сима.
   -Тише! - таким же чревовещательным образом отозвался Цезик. - Я уже полчаса думаю, как нам выкрутиться из этого положения.
   -Я не знаю, Пегасов, что мы еще заработаем на гипнозе, но в милицию попадем - это точно.
  
  
   0x01 graphic
  
   Словно кто-то из толпы на ходу поймал Симину мысль.
   -Звоните в милицию! Они же пьяные! Нам что, из-за них торчать здесь, пока они не проспятся?!
   -Дело дрянь, Пегасов, - заметил Сима.
   -Хуже не придумаешь, - согласился Цезик. - Представь, как мы сейчас встанем? Нас ведь тут же, еще до начала всяких гастролей, закидают тухлыми яйцами. Что-то надо срочно предпринимать.
   Пегасов плотней закрыл глаза, в тщетных поисках этого "чего-то".
   Толпа вокруг меж тем все росла, и гул ее становился все более нервным. Кто спешил к морю, а кто и на работу.
   -Солидный человек! - доносилось из толпы. - С бородой! А этот - упер нос в небо, и трава не расти!
   Шум толпы, столь неделикатно обратившей свое внимание на длину Симиного носа, перекрыл переливчатый милицейский свисток.
   -Разойдитесь, граждане! Товарищи, попрошу!
   -Какие еще товарищи? - выкрикнул из толпы кто-то возмущенный.
   -Господа-а! - заорал взбешенный милиционер. - Разойдись, я тебе говорю, господи-ин! - проорал он кому-то в самый нос.
   Может, господа бы и разошлись, да только милиционер переступил обязательную для всех - вот она оказывается, где, справедливость! - незримую черту. Пес с ревом кинулся на человека со свистком во рту, и одним ударом лапы наглухо прилепил его к земле, рыча в лицо пахнущей вчерашними объедками пастью.
   У милиционера выпал изо рта свисток, и он только молча завращал белками глаз по орбитам.
   Бонифаций скосил глаза на штаны милиционера, выискивая то место, откуда сразу пошел такой неприятный запах, и заметил, что страж порядка пересек границу только наполовину - ноги его остались за контролируемым кругом. Тогда мордой Бонифаций отпихнул стража назад - на его территорию. Покончив с этой процедурой, громадный дог мгновенно стал добрейшим из псов, и тут же облизал физиономию милиционера со всеми возможными изъявлениями дружбы.
   Эта сцена, испугавшая своим началом, неожиданно привела людское столпотворение в бешеный восторг. Всем, даже самым законопослушным гражданам и гражданкам, очень понравилось милицейское посрамление. Люди приседали на корточки перед Бонифацием, при этом, правда, тщательно оставляя себя в пределах незримой демаркационной линии, а Бонифаций, как угорелый, носился по кругу, и облизывал с ног до головы всех желающих.
   На Симу с Цезиком уже никто не обращал внимания. Все были поглощены бесподобной собакой, собравшей вокруг площади уже едва ли не половину летнего населения Ялты.
   Воспользовавшись таким экзальтированным культом личности Бонифация, Цезик приподнял чемодан, и аккуратно повернул его так, чтобы стала видна надпись, оповещающая, с кем народ имеет дело.
   Какое-то время никто не обращал внимания ни на чемодан, ни на надпись. Наконец, какой-то господин, видимо уже получивший свою дозу Бонифациевых слюней, воскликнул:
   -Да это же гипнотизеры! И собака гипнотизерская! Господа, это был гипноз!
   Всем, почему-то, ужасно понравилось стать участниками бесплатного сеанса гипноза. Толпа аплодировала, и больше всех хлопал в ладоши единственный пострадавший - милиционер. Несмотря на случившийся конфуз, он чувствовал себя настоящим героем дня.
   А Бонифаций, увидев свою подшефную группу современного гипноза проснувшейся, разом утратил всякий интерес и к толпе, и к охране намеченного им круга. Подбежав к Симе с Цезиком, он взглянул им в глаза, и возопил по-собачьи:
   "Ну, сколько можно спать? Я же не клоун - толпу развлекать, а, как-никак, руководитель!"
   Инцидент был исчерпан, и добротно обслюнявленный народ отправился дальше, по своим прерванным курортным делам. Автографа, вопреки ожиданиям, не попросил никто. А Сима с Цезиком, под предводительством успевшего стать знаменитым Бонифация, отправились, наконец, устраивать насущные проблемы группы.
  
  
   ГЛАВА 3
  
   Устройство проблем
  
   А проблем нагромоздилась масса, и, прежде всего, нужно было найти пристанище. Никому, кроме, разве что, Бонифация, не улыбалась мысль и сегодняшнюю ночь провести под открытым небом. Положа руку на сердце, в этом, может, и не было каких-то особых неудобств. Но следует помнить, что Ялта, даже если она и Большая, не так уж велика. И кто станет платить деньги гастролерам, которых каждое утро встречают просыпающимися на городской площади?
   Потом, как ни талантлив оказался Сима в своем неожиданном ремесле (а это еще тоже был вопрос вопросов), все равно необходимо было место хоть для каких-нибудь репетиций. Эту умную мысль подал, как ни странно, сам Сима, вспомнив высказывание какого-то знаменитого режиссера: "Профессия артиста - замечательная профессия, если бы не репетиции спектаклей".
   Сев в знаменитой белокаменной ротонде неподалеку от корабля-ресторана "Эспаньола", друзья пересчитали свои деньги.
   Из трех тысяч рублей, полученных за продажу черешни, двести ушло на обратную дорогу Цезика. (Симу, если вы помните, везло за свой счет государство). Пятьсот рублей - да, читатель, по доходам оказались и потребности - ушло на питание, посещение чебуречной "Вдова капитана", и прочее бытовое барахло. И это всего за месяц, прошедший со дня их прибытия с далекого северного города. На питание Бонифация - у друзей глаза на лоб полезли - выползла какая-то совершенно безобразная цифра с двумя нулями. Затем стоимость дороги до Ялты. Итого, на руках оставалось около тысячи двухсот рублей. Наверное, только деньги обладают таким уникальным свойством, - вдруг становиться невидимыми. А теперь еще нужно было обеспечить себя жильем, снять сцену, или арену, или, на худой конец, актовый зал. Нужно было купить хоть малейшее подобие реквизита, о котором, кстати, ни у кого из троих не было ни малейшего представления.
   "Прав был Пегасов, надо было купить кровать и оставаться дома",- уныло подумал Сима, пересчитав деньги, и вспомнив неожиданный всплеск чувств Эсмеральды Энверовны. Всплеск, правда, оказался единичным, но теперь у Симы в руках был гипноз. И если бы к гипнозу еще и скрипучую кровать...
   В это время им на глаза попалась афиша, зазывающая на гастроли аргентинского ансамбля русских народных танцев. Аргентинец на афише сверкал набриолиненной головой и лаковыми штиблетами. Штиблеты, при этом, были со шпорами.
   Современный гипнотизер Сима Бесфамильный невольно опустил взгляд на свои расползшиеся, подобно двум жабам, свиные сандалии, и сказал:
   -Ты знаешь, на что в первую очередь обращают внимание женщины, оценивая мужчин?
   Цезик в ответ двусмысленно усмехнулся, словно Сима сказал какую-то скабрезность.
   -Не правильно, - отверг его догадку Сима. - В первую очередь, они обращают внимание на обувь. Я об этом читал, - добавил он.
   Цезик теперь тоже обратил внимание на свою обувь, и согласно вздохнул. В ближайшем же обувном магазине им пришлось раскошелиться еще на двести рублей. Зато теперь они стали обладателями двух пар отличных, ничем не хуже, чем у аргентинца с афиши, импортных туфель.
   -А ты и четырежды босой имеешь успех, - сказал Цезик Бонифации, с завистью глядящему на коробки с новой обувью в руках своих компаньонов.
   Возле Ялтинского автовокзала средних лет крашенная блондинка была готова по вполне доступной цене сдать комнату усталым гипнотизерам. "Бонифаций и др." с радостью подхватили свой чемодан, который они носили по очереди, и отправились вслед за женщиной на автобусе за город.
   Цезик громко восторгался красотами Ялты. Бонифаций, опять затянувший за перевоз своей особы двойной тариф, обильно потел через высунутый язык, отчего на резиновом коврике под ним образовалась большая лужа слюней. Сима слегка подремывал, устав сомневаться в своем успехе. Где-то на полпути, когда назад возвращаться было уже поздно, а машины в обратную сторону стали попадаться как-то поразительно редко, их хозяйка негромко заметила:
   -Я вас об одной вещи не предупредила...
   -Ничего, ничего, - поспешил успокоить ее Цезик, готовый за такую мизерную цену согласиться с любыми неожиданными воспоминаниями своей будущей домовладелицы.
   -У меня дети, - как-то уж очень безнадежно произнесла женщина.
   -Это не страшно, у нас у самих дети, - соврал Цезик, который с некоторых пор стал чувствовать неловкость за свое затянувшееся отрочество.
   -Вы не поняли, - поправила его женщина.
   -Какая ерунда! - успокоил ее Цезик. - Дети - это прекрасно. И потом, ну, сколько много - два, три?
   - У меня пять детей.
   Цезик натянуто улыбнулся.
   Сима отвернулся к окну.
   Только Бонифаций задышал чаще. Это должно было означать, что последняя его жена вообще родила пятнадцать - и ничего.
   -Но комната у вас будет отдельная, - осторожно попыталась оправдать свое долгое молчание хозяйка.
   Сима с Цезиком по непонятной причине продолжали молчать, только Бонифаций задышал еще чаще.
   - А собака ваша не кусается? - на всякий случай спросила хозяйка. Имея такое многочисленное семейство, ей приходилось соглашаться на квартирантов хоть с бегемотами, лишь бы те не очень больно кусались.
   Бонифаций смерил хозяйку взглядом, исполненным такого уныния от ее манер, что она - а звали ее Вера - не стала ожидать ответа, и перевела разговор на другую тему. О том, что в Ялте немало красивых мест.
   -Дерут только очень, - с грустью добавила она, чтобы сравнение в пользу ее дешевизны напросилось само собой.
   Дом, в котором пришлось поселиться странствующим гипнотизерам, выглядел явно не Виндзорским дворцом. И даже справедливость той цены, которую просила за комнату Вера, еще очень и очень можно было поставить под сомнение. Но комнату им действительно была предоставили отдельную. И хотя в нее постоянно заглядывали Верины дети, которых, из-за их вездесущности, казалось куда больше пяти, это все-таки уже было жилье. Кстати, как вскорости оказалось, детей на самом деле было не пять, а целых семь. Но вы бы на месте Веры стали говорить своим квартиросъемщикам правду?
   Запомнить детей по именам казалось решительно невозможным из-за их постоянного Броуновского движения по дому. Одно только можно было определить точно - мальчиков насчитывалось четыре, а девочек - три. Или наоборот.
   В заблуждение приводило одно дитя: то, которое, в результате патологической любви к кошкам, среди которых, как ни прискорбно, попадались и лишаистые, было выбрито наголо. К тому же, звали дитя Женей. И даже прозвище "Кошачьи кишки", которым, то ли из-за любви к кошкам, то ли нездоровой из-за худобы, называли Женю, не проясняло пол отпрыска. Но хитрости Женя было чрезвычайной. Оно, казалось, могло даже у слепого выдурить его собаку-поводыря. Одна рука Жени была постоянно занята какой-нибудь кошкой, которые, кстати, в течение часа все время менялись, и потом ни разу не повторялись, другая рука все время пересчитывала мелочь.
   Второй, выделенный из общей массы ребенок, несмотря на столь же нейтральное имя Валя, классифицировался как девочка. Потому что ей было уже восемнадцать лет. Валя была влюблена, страдала от этого, и утешение искала в стихосложении. Узнав, что Цезик тоже коротает свою жизнь в поисках чего-то абстрактного (напомним - истины), Валя немедленно в него влюбилась. Но живую попытку Цезика сразу же ответить на ее чувство, Валя отвергла с негодованием. Ей привычней были страдания. Оба по этому поводу написали по стихотворению.
   Третий и четвертый дети были близнецами. Потому говорить о них правильнее и быстрее, как об одном человеке. Их звали Коля и Миша. Они были рыжими, приземистыми семиклассниками, похожими на двух твердолобых бычков. Один из них - кто, это уже одному Богу известно - хотел быть милиционером, второй, напротив - вором в законе. В результате между ними постоянно шла борьба противоположностей. Время от времени близнецы менялись своими планами на будущее. Тогда борьба продолжалась с новой силой, только уже по другие стороны баррикад.
   Пятый с шестым дети настаивали на том, чтобы их называли двойняшками. Ни Сима, ни Цезик, ни Бонифаций (хотя ему-то, в силу его многодетности, и следовало бы знать) не знали, чем отличаются близнецы от двойняшек. Может быть, тем, что тот, кого мы назовем пятым, был мальчиком, а шестая - девочкой. И хотя родились они, по словам их матери, вместе, и были похожи чертами лица почти абсолютно, вся хитрость генотипа выразилась в том, что девочка была белой, а мальчик - черным. То есть, абсолютно чернокожим, как если бы он родился не в обыкновенной ялтинской семье, а в африканском племени массаев. Двойняшкам так понравились их новые жильцы, что девочка тут же сорвала с оберегаемой матерью клумбы цветок, и подарила его Симе. А негритенок из той же клумбы выкопал двух червяков, и подарил из Бонифацию.
   Ну, и седьмым ребенком, как должно явствовать из первоначального подсчета, была девочка. У нее был удивительный монголоидный разрез глаз и постоянная улыбка, которая, казалось, не сходила даже во сне. По этому поводу соседка спрашивала у Веры:
   -А ты ей косичку не пробовала ослабить?
  
  
   0x01 graphic
  
  
   В именах этих детей что автор, что его герои путались постоянно. Двойняшек звали Николь и Эндрю. Улыбающуюся девочку именовали тоже как-то не по-нашему - то ли Мерилин, то ли Леномер.
   Не успели гастролирующие гипнотизеры заселиться, как тот из близнецов, который сегодня видел себя вором в законе, украл у них кошелек со всей наличностью. Но был немедленно изобличен в краже, и жестоко покаран своим братом-милиционером. Улыбающаяся то ли Мерилин, то ли Леномер по этому поводу только улыбнулась.
   После обеда Сима с Цезиком решили вздремнуть. Сказывалась усталость последних полутора дней. За время их сна в комнате опять побывали двойняшки Эндрю и Николь. (Бонифаций предпочел послеобеденной сиесте ознакомление с местным собачьим населением). Двойняшки решили проверить, на предмет интересности, чемодан новых квартирантов. Но чемодан, кроме двух коробок с новыми одинаковыми туфлями был заполнен только старой дорожной дребеденью - зубными щетками, полотенцами, бритвами, скорлупой от съеденных в поезде яиц, и т. д. Тогда двойняшки утешились тем, что в одной коробке сложили все правые туфли, в другой - все левые.
   Цезик, разбуженный возней, краем глаза следил за двойняшками. Когда те, управившись со своей шуткой, смылись из комнаты, Пегасов решил эту "хохму с бородой", которую помнил еще с детства, продолжить. Он спрятал свою коробку с двумя левыми туфлями, и опять заснул.
   Через какое-то время проснулся Сима. Открыв чемодан, чтобы достать полотенце и умыться, он не мог отказать себе в удовольствии еще раз полюбоваться новыми туфлями.
   Достав туфли из коробки, он поймал себя на неприятном чувстве, что в обуви что-то не так. Присмотревшись внимательнее, он заметил, что оба они были на правую ногу. (Так как свою коробку Пегасов вытащил из чемодана раньше и спрятал, Сима не смог сравнить купленные пары).
   С похолодевшим сердцем вспомнив их цену - и вовсе не вспомнив анекдот о подмене туфель, который он, кстати, мог и не знать - Сима вскочил с кровати. Уже не думая ни о каком умывании, он на ходу, не надевая носков, влетел в свои старые свиные сандалии, и стремглав выскочил на улицу.
   Поймав за калиткой какого-то лихого мотоциклиста из местных, Сима смотался с ним в город и, найдя магазин, в котором несколько часов назад они купили туфли, предъявил продавцу его товар.
   Продавец удивился, но поверил. Ведь пара правых туфель перед ним была совершенно новая, с сохранившимся кассовым чеком.
   Извинившись за такой неприятный казус, продавец сбегал на склад, заменил пару правых туфель на пару нормальных, еще раз убедился в том, что они действительно нормальные, предложил убедиться в том же сидящую в стеклянной клетушке кассиршу и, еще раз извинившись, отдал пару Симе.
   Когда Сима вышел из магазина, продавец вернулся на склад, и проверил в нем все туфли. Туфель на складе было несметное количество. И пока он все их пересматривал, еще и еще раз убеждаясь, что в коробках все нормально, то поневоле, очумев от количества, действительно переложил в некоторые коробки только правые, а в другие только левые пары.
   А Сима вернулся с тем же лихим мотоциклистом домой.
   Уже вечерело. Цезик недавно проснулся и, откушав чаю с хозяйкой, сидел во дворе "усадьбы" и, благодушно почесывая за ухом нажравшегося где-то на помойках Бонифация, наслаждался покоем предвечернего часа.
   -Ты знаешь, - встретил он Симу, не ведая, куда тот уходил, - мне продали пару туфель на одну ногу.
   -Мне тоже, - еще не отдышавшись, ответил Сима. - Я только что ездил в город, менял их на нормальные.
   -И что? - с похолодевшим сердцем спросил Пегасов.
   -Поменяли, - довольный своей оперативностью, сказал Сима.
   Космический корабль "Восток-1" уносил Гагарина на орбиту с меньшей скоростью, чем Цезик взлетел со своего стула, и только ветка дерева над головой остановила его стремление выйти в открытый космос.
   На ходу хватаясь за шишку на голове и ругаясь, на чем свет стоит, Цезик кинулся в комнату, выгреб из-под кровати свою пару левых туфель, убедился, что таковой она и осталась, примчался к Симе, и потребовал того показать свою пару. Он все еще надеялся, что Сима, удачно подхватив шутку, его разыгрывает. Увы, Сима был честен, как никогда. Это был как раз тот случай, когда горькой правде вы готовы предпочесть любую, даже самую захудалую ложь.
   Пегасов был безутешен.
   А в это время, через щель в заборе, за ним наблюдали две пары глаз - одна на черной физиономии, другая на белой. Решив, что это именно из-за них поднялся такой переполох, двойняшки теперь боялись заходить во двор.
   Цезик, носясь по двору со своей парой левых туфель, на чем свет костерил Симину реакцию на шутки. Сима же во все глаза смотрел на своего взбесившегося компаньона, и никак не мог взять в толк, о каких шутках тот сокрушается.
   Пегасов, тем временем, дошел в своих воспоминаниях до чьих-то матерей, и еще до многих других, более непечатных вещей. А после и до начала всей этой истории с туфлями - начала, в котором живейшее участие приняли Верины дети.
   Он вдруг остановился и, обратившись к Вере, с которой не далее, как три минуты назад так мирно пил чай и хвалил сметливость этих самых детей, со всей язвительностью, на которую был способен, процедил:
   -А вам, сударыня, нужно вот такими (он показал размер) буквами написать на калитке вашего дома: "Ты застраховал свое имущество перед тем, как сюда войти?".
   Поняв, что причиной неожиданной перемены настроения квартиранта являются ее дети, Вера тоже начала бегать по дому и двору и драть за уши любого из семи, кто попадался под руку. Экзекуции избежали только восемнадцатилетняя Валя, которая, запершись на чердаке, сочиняла стихотворение и не ведала о происходящем на улице, да двойняшки Эндрю и Николь, сразу сообразившие, как только речь дошла до детей, что надо делать ноги. Один из близнецов получил за двоих, потому, что дважды попался. Хорошо, конечно, если это был будущий вор в законе. А если милиционер?...Женя пробовало откупиться своей мелочью, но было и бито и обобрано одновременно.
   Цезик, видя, какой оборот приняло его заявление, уже пожалел о нем, и хотел в официальном порядке его отозвать. Но только чудом увернулся от свистящей в сторону левого уха оплеухи. Тем не менее, этот, не достигший пункта назначения, прострел завершил баталию. Хозяйка Вера осознала ошибочность своей последней цели и, осекшись, стала извиняться:
   -Они, проклятые, у меня и так всех жильцов извели. Другие живут за счет квартирантов, горя не знают, а я не успеваю откупаться за их безобразия, - оправдывалась она.
   Цезик успокаивал ее, говоря, что завтра он поменяет все на свои места. Но сам, между нами говоря, сильно сомневался в том, что это ему удастся.
   Вечер, тем не менее, закончили мировой. И если бы не разящий насмерть запах чеснока от хозяйки Веры, то тост на брудершафт с нею мог бы доставить Пегасову своеобразное удовольствие от завершающего поцелуя этого дня.
   Перед сном друзья подвели итог.
   Итак:
   - квартира найдена (при этом все, кроме Бонифация, которого не было дома - он ушел в город ужинать - вздохнули);
   -туфли для гастролей куплены (и здесь вздохнул уже только один Пегасов);
   - денег стало еще меньше - и теперь вздохнули все трое, даже вернувшийся с вечернего променада Бонифаций.
  
  
   ГЛАВА 4
  
   "Бонифаций" и день забот.
  
   Едва первый луч солнца пробился сквозь занавески, и в них же, давно не стиранных, застрял и затрепетал, направо и налево будя окружающих, Цезарь Октавианович Пегасов открыл глаза. Мысль о предстоящем обмене туфель сразу внесла коррективы в утреннюю беззаботность.
   Для начала, чтобы хоть как-то восстановить справедливость, Цезик запустил в Симу одним из своих левых туфель.
   - Вставай, удавюра! - такими словами встретил Симу наступивший день.
   Посуди сам, читатель, мог ли при таком начале этот день предвещать хоть что-нибудь хорошее?
   Ну и, конечно, началось.
   Началось с того, что одна из Жениных кошек нагадила в Симины шлепанцы, которые он, по коммунальной привычке, оставил за дверью.
   Мы не акцентируем внимания на более мелких неприятностях, таких, как:
   -Пегасов поперхнулся чаем, и его еле отбили по спине;
   -Сима наступил на одну из кошек - кошки сновали здесь повсюду - и та укусила его за щиколотку;
   -Водитель автобуса, на котором друзья поехали в город, во время утреннего бритья порезал щеку, и его залепленную газетным кружочком травму сочли плохой приметой...
   Опустив эти мелкие неприятности, мы начинаем сразу с большой - когда Пегасов предъявил в магазине для обмена свою пару туфель. Сима с Бонифацием в это время предусмотрительно остались на улице.
   Но начнем по порядку.
   Когда после вчерашнего казуса и глобального перетряхивания всего склада продавец пришел домой, то первое, что он сделал - это наорал на собственную жену по поводу остывшего ужина.
   Дети, которые в таких случаях тоже редко оставались не охваченными вниманием, на свое счастье, находились вне дома.
   Жена, в свою очередь, пнула соседскую собаку, которую те оставили на три дня для присмотра.
   Собака, которой теперь тоже надо было на ком-то ''оторваться'', кипя от негодования по поводу незаслуженного тумака, укусила мужа этой женщины. То есть, того же самого продавца.
   Сегодня укушенная ягодица очень болела, и бессильная ярость, происходящее от этой боли, навевала на неприятную мысль о сорока уколах в живот против бешенства. Ведь, беря на три дня для присмотра собаку, никто не уточнял у ее хозяев, была ли она привита?
   И вот, представьте себе теперь: заходит утром в магазин первый покупатель и вываливает на стол перед укушенным продавцом, (не спавшим, кстати, из-за этого укуса всю ночь), пару отличнейших импортных туфель. И заявляет при этом, что оба они на одну ногу.
   Желваки на челюстях продавца плотоядно заходили. Но пока еще он сдержался. Давно работая в сфере торговли, он знал, что только выдержка способствует тому, чтобы при таких психических нагрузках не сойти с ума. Потому, пока не опуская пока взгляда на туфли, он мягко переспросил:
   -Вы в этом вполне уверены?
   Конечно, можно было бы рассказать всю историю с подменой с самого начала. Но что-то подсказало Цезику, что этого, как раз, делать и не следует. Потому, он только утвердительно кивнул головой и, еще раз подумав, сказал:
   -На все сто.
   Продавец открыл коробку. На него, нагло скалясь, смотрела пара коричневых австрийских туфель, оба из которых - продавец даже приставил их носками друг к другу - были левыми.
   Выдержка вот-вот готова была изменить продавцу. Но пока не изменила.
   Он спокойно отправился на склад, и вернулся оттуда уже с другой коробкой. Степенно положив коробку на прилавок перед Цезиком, продавец побарабанил пальцами по крышке и... открыл ее.
   Из новой коробки на мир взирала точно такая же пара австрийских туфель. Стоит ли говорить, что оба они были левыми?
   -Вот видите? - показал Цезик на туфли, и вдруг тоже почувствовал себя не очень хорошо.
   Сначала у продавца затряслись руки. Ведь он сам лично осмотрел вчера все до единой пары.
   Тогда он принес третью коробку, выбранную совершенно - повторяем, читатель, совершенно - наугад. Но и оттуда снова показалась пара на ту же самую проклятую левую ногу.
   Теперь у продавца затряслись не только руки, но и подбородок. Под натиском этого левого марша его выдержка - его знаменитая, прошедшая через все веяния, застои, перестройки, Обэхээсы и налоговые проверки выдержка - изменила ему.
   Продавец сгреб все три пары лежащей перед ним левой обуви в одну большую коричневую австрийскую кучу, и, дико захохотав, бросил их Пегасову прямо в физиономию. Затем снял с себя, обнажив белый носок, свой туфель и запустил им туда же. По той же цели полетел и другой туфель, с другой его ноги.
   Продавец стоял в белых носках на голом полу и, продолжая хохотать, начал сгребать с витрины расставленные на ней пары обуви, и, смешно закидывая руку за голову, швырял туфлями куда ни попадя.
   -Звоните в скорую! - крикнул кассирше Цезик, ловко уворачиваясь от футбольной бутсы 46-го размера, целенаправленно летящей ему в нос.
   -Алло! "Скорая"! - заверещала в трубку телефона кассирша. - "Скорая", человеку плохо!
   -Очень хорошо, - сказали на том конце трубки.
   Времени, через которое приехала "скорая", оказалось достаточно для того, чтобы продавец превратил вверенный ему магазин в подобие попавшейся друзьям на пути бани. В радиусе ближайшего квартала асфальт был щедро усеян туфлями, сапогами, босоножками, и прочими обувными разносолами.
   "Скорая" усмиряла прорвавшуюся на волю, долго сдерживаемую неистовость продавца долго и трудно. Но, применив два больших шприца, в конце концов, усмирила. А, усмирив, увезла в нужном в таких случаях направлении.
   Цезик, воспользовавшись случившейся бесхозяйственностью, подобрал с земли подходящую ему правую туфлю, положил на ее место левую, и, разыскав Симу с Бонифацием, которые, завидев начавшееся разрушение, предпочли ретироваться на безопасное расстояние, отправился вместе с ними устраивать гастрольные хлопоты.
   День забот продолжался.
   Стоит ли говорить, что накануне бархатного сезона Ялта была переполнена гастролерами самых разных жанров и мастей. Почему-то особенно много в этом сезоне было заезжих колдунов и снимателей порчи. Гипнотизеров было несколько меньше, но даже и для этого их количества не так-то легко было найти зрителя.
   Зритель помоложе отдал свои предпочтения новомодному девичьему ансамблю под названием то ли "Белки", то ли "Кошки".
   Публика с более устарелыми взглядами и паспортами устремилась на еврейский ретро-ансамбль "Здесь, под небом чужим", срывающим, тем не менее, под этим чужим небом куш куда лучший, чем под родным.
   Совсем уж захудалая публика брала недорогие билеты на аргентинский танцевальный ансамбль, с лаковой афиши которого началась эпопея с покупкой туфель. (На самом деле, ансамбль был откуда-то из-под Жмеринки).
   А вот куда валом валил курортный зритель, так это на выступление ансамбля со скабрезным названием "Голубые береты". Можете себе представить разочарование народа, когда он попадал на концерт списанных десантников.
   Таким образом, в подготовке к борьбе с конкурентами ушли остаток дня и три четверти остатка денег.
   Во-первых, пришлось потратиться на три афиши, которые фирма обещала выполнить методом компьютерной графики, а выполнила обыкновенными акварельными красками. Краски были смыты первым же дождем, и потому единственное выступление Группы современного гипноза осталось только в памяти потрясенных собаководов.
   Во-вторых, пришлось платить за печатание билетов. И на это денег ушло много, но бестолково. Потому что билеты, обошедшиеся нашим друзьям по себестоимости один рубль, оказались просто-напросто непроданными с прошлого века автобусными билетами симферопольского парка АТП-2103.
   Под сцену сняли Ленинскую комнату безвременно почившего в Бозе "Клуба юных летчиков". Все, что осталось от Клуба после его двухмесячного существования, так это вход и Ленинская комната. Ну и еще, правда, зияющая дыра в городском бюджете, случившаяся после живейшего интереса к этому бюджету бывших руководителей "Клуба юных летчиков". Сейчас, говорят, руководители где-то в районе Канарских островов небезуспешно основали "Клуб юных полярников".
   Выступление Группы современного гипноза назначили на послезавтра. (В курортный сезон все вообще делается быстро и дорого). За это время должны были быть подготовлены афиши, оборудована сцена, проведены репетиции... Словом, должны быть утрясены формальности.
   А пока что, ног не чуя под собой, гипнотизеры плелись по вечерней Ялте.
   -Как ты думаешь, - начал упавший духом от растрат Сима, - сколько мы могли бы жить на те деньги?
   -Наверное, долго, - ответил Цезик.
   -И нам бы тогда не нужна была собака, - продолжал свой грустный подсчет Сима.
   Благо, Бонифаций, занятый поеданием вылетевшей из чьего-то окна мозговой кости, этого не слышал. Он мог бы весьма обидеться.
   -Зато, на те деньги, которые мы с ним заработаем в недалеком будущем, мы будем жить намного лучше и дольше, - попробовал поднять падающий дух своей команды неисправимый оптимист Пегасов.
   -Ты думаешь, у нас что-нибудь получиться? - с нескрываемым сомнением в голосе спросил Сима, у которого приближение дня гастролей порождало все большее уныние.
   -Но ведь один раз получилось? - напомнил ему Цезик, так до конца своих дней и не узнавший, насколько именно получилось.
   -Откуда ты знаешь, может, одним разом все и закончилось? Там, где могут быть деньги, там не может быть меня, - изрек Сима давным-давно выведенную для себя константу. - Всю жизнь, что касается денег, у меня чередуется полоса черная и очень черная. Даже теперь, вроде чуть заработали - и вот уже где они, деньги? Фить! Может, и правда, как советовал один старший лейтенант - фамилию сменить?
   -Так и советовал?
   -Еще хуже, - вздохнул Сима. - Советовал вообще от нее отказаться. Он, правда, советовал это сделать в целях экономии. Но мне думается, что в ней-то, фамилии этой, и кроется вся суть невезения нашего рода Бесфамильных.
   -Правильно, - поддержал мысль безвестного старшего лейтенанта Цезик, - фамилию нужно сменить. И взять фамилию Пегасов.
   Сима посмотрел на него в ответ с большим сомнением.
   Незаметно они подошли к морю.
   -Может, искупаемся? - предложил Сима. - Ведь третий день, как на море, а до сих пор, кроме газировки, другой воды не видали.
   Они прошли вдоль берега, но везде что-то мешало остановиться. То какая-то сомлевшая от юга парочка прямо на гальке разрешала проблемы увеличения народонаселения планеты. То компанийка недоброго вида костерок жгла.
   Наконец, после долгого безрезультатного брожения друзья набрели на непонятно откуда взявшуюся здесь колючую проволоку. Проволока огораживала совершенно чистый, не засиженный отдыхающими пляж. Не удосужив потревожить себя вопросом, как в Ялте может оказаться столько пустого места, наши друзья там решили и остановиться. Они стали просачиваться через просветы в проволоке, и этот день не был бы этим днем, если бы кто-нибудь из них не порвал о проволоку штаны. Но обошлось все только маленькой дырочкой на серой штанине Пегасова. Бонифаций предпочел перемахнуть через проволоку верхами.
   Море играло и фосфоресцировало. Яркая луна делала почти светлой эту теплую южную ночь. Нагревшаяся за день вода сладострастно обволакивала мягкими объятиями зудящие от усталости тела.
   -Сирафим, - предложил Цезик, - а что, если мы здесь и обоснуемся, на море?
   Бонифаций, в воду лезть не пожелавший, справедливо расценил, что пусть моется тот, кто грязный, о чем и возвестил бурным лаем.
   Сима в ответ только вздохнул. Ему не к месту вспомнилась Эсмеральда Энверовна.
   -Кстати, - выплевывая воду, сказал Цезик, - я тут наводил справки насчет кроватей...
   -Каких? - не сразу вспомнил Сима.
   -Скрипучих, - пояснил Цезик. - Помнишь, мы хотели купить тебе скрипучую кровать, чтобы ты мог Арменчика переплюнуть?
   -Ну, и что?
   -Так вот, оказывается, все скрипучие кровати иностранцы давным-давно скупили даже из окрестных деревень.
   -У иностранцев что, мебели нет, что ли? - не понял Сима.
   -Мебель-то у них есть, - ответил Цезик, и пояснил: - У них населения нет.
   Надевая после купания на мокрое тело свой серый костюм, Цезик обнаружил - то, чего не удалось сделать колючей проволоке, запросто удалось сделать Бонифацию. Оказывается, пес так тщательно выгребал из гальки древний сухарик, что когда под лапы загребся Пегасовский пиджак, пес разделал его, как Бог черепаху. Пегасов только философски покачал головой - даже без пропитания, которое здесь, в Ялте, Бонифаций был вынужден добывать себе сам, он обходился группе слишком дорого.
   Внезапно Бонифаций насторожился и зарычал в темноту. Цезик на всякий случай прихватил его за шкуру на загривке.
   Из темноты вышла пожилая женщина в белом халате. На рукаве халата была изображена странная эмблема, напоминающая оскал чьих-то зубов. В руках женщина держала метлу.
   -Вы что здесь делаете? - с нескрываемым недоумением в голосе спросила она.
   -Как что? - развел руками Цезик, и остановился взглядом на своем изувеченном костюме. - Вот, - показал он на изувеченный пиджак, - ...купаемся.
   -В одежде? - спросила женщина.
   -Без, - уверил ее Цезик.
   -А тогда почему зипун порван? - спросила женщина.
   -Вы о чем? - спросил Пегасов. Он решительно не усматривал связи между своим купанием и вопросами женщины с метлой.
   Женщина метлой поворошила пиджак и, продолжая нагнетать Цезиково недоумение, заметила:
   -Повезло, легко отделался.
   -Вы считаете?
   -А то!
   -От кого? - спросил тогда Цезик.
   -От кого же еще? - От акул, конечно, - просто ответила женщина.
   После такого заявления Цезик решил для себя считать женщину слегка ''того''.
   В это время с воды донеслось отфыркивание Симы.
   Женщина посмотрела в сторону моря, и как-то уныло спросила:
   -Там что, еще кто-то есть?
   -Да, - спокойно ответил Пегасов, стараясь своим мягким тоном не вызвать рецидив у сумасшедшей. - Там мой друг купается.
   -Ты думаешь, он еще там есть? - спросила женщина.
   Что возьмешь с сумасшедшей?
   В это время к ним на одной ноге подпрыгал Сима, вытряхивающий воду из ушей. Своим появлением он доказал сумасшедшей женщине, что он еще есть.
   -Вот твари! Ногу все-таки успели отожрать, - сказала женщина без всякой интонации в голосе.
   Сима посмотрел на Пегасова, но тот в пояснение покрутил пальцем у виска.
   Сима понимающе кивнул.
   -Сам ты такой, - заметив Пегасовский жест, сказала женщина. И, грозно выставив вперед метлу, потребовала:
   -А ну, живо выметайтесь отсюда! - И тут она увидела, что у Симы, вытряхнувшего, наконец, из ушей воду, откуда-то появилась вторая нога.
   -А это откуда? - спросила она озадаченно, показывая метлой на ногу.
   Сима пожал плечами. А что бы вы, на его месте, ответили?
   -Никто читать не хочет, - сказала женщина вообще не понятную ни для кого фразу.
   -Что читать? - спросил Пегасов, продолжая следовать выбранному им курсу "не волновать сумасшедшую".
   -Это! - ткнула метлой женщина в сторону никем ранее не замеченной железной таблички на колючей проволоке, отвернутой от наших гипнотизеров надписью в обратную сторону. То есть, именно в ту сторону, откуда ее удобней всего было читать подходящим к проволоке купальщикам.
   Цезик подошел к проволоке и, пробуя перегнуться через нее сверху, попытался рассмотреть надпись. Но это у него не получилось. Тогда, рискуя до конца дорвать свой пиджак, он наполовину просунулся под проволоку. В этом положении он изогнулся удавом, и сумел-таки прочитать надпись.
   Его замерзшее под мокрой одеждой тело покрылось мурашками такой величины, что их стало трудно на себе держать.
   Надпись гласила:
   Вход строго запрещен!
   Секретная база по выращиванию
   акул-диверсантов.
   Помни, тебя ждут дома!
   0x01 graphic
  
   Цезик предпочел покинуть опасную зону и, с хрустом дорывая пиджак, просунул под проволокой вторую половину своего тела. Оказавшись на пртивоположной стороне, он отряхнулся и спросил оставшуюся за ограждением женщину с метлой:
   -Это что, правда?
   -А то! - теперь уже гордо повторила свою фразу женщина с метлой.
   -А почему же, если база секретная, об этом написано на всю Ивановскую?
   -Так ведь местные и так все знают, а приезжие, вроде вас, и это не читают.
   -И много их тут? - спросил теперь уже Сима, тоже успевший просочиться на безопасную сторону и прочитать грозное предупреждение.
   -Акул-то? Акул много, - с довольным видом ответила женщина, словно своей метлой как-то способствовала их размножению. - Там вон, - показала она на море, - рельсы воткнуты, а между ними тросы железные натянуты. Так их за этой загородкой штук тридцать. Их сюда на время завезли - здесь не главная база.
   -А на главной что происходит? - спросил любопытный Пегасов.
   -А на главной щас дно чистют.
   -Дно чистят? - переспросил Цезик, улавливающий неприятную догадку.
   -Ну да, - радостно пояснила женщина. - Одежды там всякой скопилось много, ботинок разных...
   -Гурманы, - пояснил Симе Цезик. - С одеждой не едят.
   -Нет, - радостно подтвердила женщина, - не едят.
   В это время из моря, как раз с того места, откуда только что вылезли наши гипнотизеры, донесся увесистый шлепок, как если бы веслом хлопнули по воде. Потом еще один.
   -Ишь, - любовно показала на воду спасительница с метлой, - попросыпались. - И, светло улыбаясь, заключила: - Не успели, кровопивицы. Спать надо было меньше. - И, продолжая загадочно улыбаться, она пошла себе куда-то в темноту, мягко похрустывая галькой под ногами.
   Уже добираясь на попутке в их многодетное пристанище, Сима заметил:
   -Вот тебе и репетиция.
   -Эх, жаль, зрителей не было, - сказал на это Пегасов.- А наш-то герой, - показал он на дремлющего у ног Бонифация, - купаться не полез. Ведь знал, гад, наверное, а не предупредил...
   Бонифаций сквозь сон услышал, что говорят о нем. Он приоткрыл один глаз и двинул по полу хвостом.
   Что бы еще не держал в своих планах этот день, после купания среди акул уже ничто не могло смутить "Группу современного гипноза Бонифаций и др.".
  
  
   ГЛАВА 5
   в которой читателя знакомят с Ленинской
   комнатой и вынуждают согласиться с истиной "Профессия артиста- прекрасная профессия, если бы
   не репетиции спектаклей".
  
   Сима изрядно нервничал. Принародная демонстрация их гипнотического идиотизма должна была состояться завтра. Но одно дело было осуществлять план Пегасова по провозке за государственный счет черешни. И при этом, заметьте, потерять зуб. Ну, еще, куда ни шло провести сеанс гипноза над засыпающей и без гипноза Эсмеральдой Энверовной. И совсем другое дело, вот так, с бухты-барахты пробовать убедить целый зал здоровых людей в том, что ты великий гипнотизер. При условии, конечно, что в этот зал вообще кто-нибудь прийдет.
   И вот теперь Сима, Цезик и Бонифаций сидели посреди Ленинской комнаты бывшего "Клуба юных летчиков", и каждый думал о своем.
   Бонифация с ума сводил пропитавший все запах столярного клея. Наверное, именно из-за его вони собаки пристрастны к этому запаху.
   Цезик наблюдал за псом не просто так. Он наблюдал за ним с умом, делая при этом выводы: если от запаха дуреют собаки, что мешает то же самое делать людям? Может, не так и плохо, что им достался именно этот зал?
   Сима, которому завтра предстояло принять на свои тщедушные плечи основной груз дебюта, рассматривал нарисованные бывшими юными летчиками картины, развешанные по стенам и колоннам Ленинской комнаты, и тщетно пробовал настроить себя на соответствующие моменту мысли. Мысли, как ему казалось, должны быть о чем-то космическом, потому что именно они могут способствовать развитию в организме хоть какой-нибудь гипнотической сути. Но о космосе, к сожалению, не думалось совсем. А думалось, напротив, о чем-то земном, и все больше нецензурном. Впрочем, если бы Сима знал истории создания некоторых из картин в этом зале, он бы, наверное, нисколько не удивился такой некосмической направленности своих мыслей.
   Вот, к примеру, история картины "Икар" на правой колонне.
  
   Появился как-то среди юных летчиков один мальчик. До "Юных летчиков" ему уже не случилось стать юным штангистом ввиду дистрофического сложения. Потом он не стал юным конькобежцем, по той простой причине, что лед в Ялте бывает не чаще, чем цветение пальм в Ханты-Мансийске. Последнее, чем не стал мальчик - он не стал юным художником. С того поприща его изгнали конкуренты. Известно ведь, что в Ялте летом художников еще больше, чем снимателей сглаза и гипнотизеров. Кем из "юных" мальчик не стал после того, как приказали долго жить юные летчики, нам неведомо. Но то, что вон тот космонавт за спиной, и тот Икар с несуразной тряпкой на ноге, нарисованы именно им, нам известно доподлинно.
   С рисованием космонавта особых проблем не возникло. А вот Икар задал жару своим создателям - мальчику и замполиту.
   Замполиту Клуба капитану Шабарову хотелось всенепременнейше видеть на левой колонне Ленинской комнаты летящего к Солнцу Икара. Желание похвальное, но, к сожалению, трудновыполнимое, поскольку замполит не знал, каким именно должен быть Икар? Понятно, что голым, но насколько голым, и с какой стороны голым?
   Пришлось обратиться к первоисточникам.
   Тот Икар, рисунок которого нашли в "Мифах Древней Греции", оказался чересчур крохотным - авторы книги изобразили его уже у самого Солнца, а это достаточно далеко, чтобы можно было рассмотреть детали. Других Икаров, как не рылись по библиотекам мальчик и замполит, найти не смогли.
   Пришлось замполиту Шабарову призвать на помощь солдатскую смекалку и "чью-то мать", и придумывать Икара самому.
   Легко сказать - придумать Икара. А вот поди-ка, придумай!
   Ну, голый человек он и есть голый человек. Хоть тогда, хоть сейчас - разницы большой не найдешь. Но это вам не Эрмитаж какой-нибудь, а, как-никак, "Клуб юных летчиков", где даже голый человек должен быть во что-нибудь одет.
   Скажите, вы знаете, что надеть на голого человека с прилепленными к рукам крыльями?
   Не знал этого и наш юный летчик. Да что там он! Об этом не знал даже сам замполит капитан Шабаров. А уж если чего не знает замполит, значит, того не знает и сам Господь Бог.
   -Для начала нарисуем Икара просто голым, а потом будем одевать, - определил будущую композицию капитан Шабаров. - Он ведь мог раздеться перед полетом?
   Нарисовать-то нарисовали. Но вот как быть с тем, с чем сами понимаете? - С этим самым.
   Сделать вид, что этого самого как бы и нет вовсе? - Но грош цена тогда такому Икару.
   А заметьте, Икар был нарисован сбоку. То есть, даже если это самое у него совсем крохотное - все же хоть чуть-чуть, но видно его быть должно.
   И опять-таки, любой мужчина вам скажет, что лучше уж вовсе никакого этого самого, чем крохотное.
   А как прикажете в детском клубе нарисовать это самое больше, чем крохотное?
   Творцы античности глупыми людьми не были, и чтобы избежать буераков в изображениях человеческого тела, прикрыли спорные места листочками. Это все равно, что в "Маленьком принце" барашек в ящике - сам догадывайся и выбирай, какого барашка хочешь.
   Но, повторяем, Икар был нарисован с точки обзора его правого бока. И куда вы прилепите этот листочек при такой экспозиции? Спереди, чтобы получился зонтик?
   Или тоже сбоку? Тогда понятно, почему он так мало думал о том, куда летел. - Ему же надо было постоянно переставлять свой листочек то направо, то налево - в зависимости от того, с какой стороны в данную минуту на него смотрели художники.
   Или полностью облепить это листьями?
   Словом, листья отпадали.
   Посмотрели, на всякий случай, как с задачей несколько веков назад справился Микеланджело, ваяя Давида.
   Вам, конечно, может и смешно. Но если вы сталкивались с подобной задачей, то, может, и не очень смешно - клуб-то детский. А с другой стороны - не настолько и детский, чтобы полностью проигнорировать предмет.
   Один раз, в еле живой надежде на то, что детишки ничего не заметят, все же попробовали нарисовать Икара без ничего, слегка, как бы, кастрированного. И что? Детишки заметили, и к утру устранили неточность с такими анатомическими подробностями, что куда до них посрамленному Микеланджело?
   Опять посмотрели на Давида, и пришли к выводу - если сделать точь-в-точь, как у него, юным летчикам в настоящие летчики идти расхочется. Попробуй, объясни им, что у Давида оно такое маленькое потому, что является не более, чем анатомической необходимостью, и совсем не потому, что от полетов оно так усыхает.
   Икара слегка отвернули и нарисовали ему прямые ноги. Теперь вытянутые по струнке ноги просто криком кричали: "Где же?!" (Рис. "б").
   Вопрос не снялся с повестки дня и когда Икару приподняли в колене левую ногу. Получалось - правая нога висит, левая приподнята, а между ними - где? (Рис. "а").
   Попробовали хитро перекрестить ноги. Но тогда начинало казаться, что бедный Икар обпился пива, и теперь переминается с ноги на ногу с единственной мыслью, причем, явно не связанной с полетом (Рис. "в").
   Приподнимали в колене правую ногу. Такое положение рождало теперь уже сразу два вопроса. Либо оно должно было болтаться вдоль левой ноги, (ну, на худой конец, развеваться от встречного ветра), либо... Либо его одолевает либидо такой степени, что начинает ориентировать это самое перпендикулярно линии тела, вдоль закрывающего его правого бедра. (Оба эти вопроса отражены соответствующими знаками на Рис. "г").
  
  
   0x01 graphic
  
  
   Хорошо в таких случаях помогает накидка на плечах, прячущая за драпировкой все недосказанное. Но для Икара накидка на плечах не годилась абсолютно - иначе, как он сможет махать крыльями?
   Совсем извелся замполит Шабаров. Не трусы же ему, в самом деле, рисовать?
   И уже как только не пробовали! Но если появлялась хоть малейшая щелочка для додумывания, юные летчики тут же с помощью фломастера и додумывали. А уж если додумывали, так додумывали так, что мало не казалось никому!
   И тогда уставший бороться замполит, доведя до иссушения свой мозг, до банкротства выделенные на краски средства, и до филигранности талант мальчика-художника, придя как-то в Клуб после бессонно проведенной в поисках решения ночи, отдал четкий приказ: "Рисуй тряпку!"
   Тряпка, конечно, тоже рождала некоторые вопросы - откуда она взялась, какую роль играла в пилотировании, и главный - почему до сих пор не свалилась? Но подобные вопросы Устав задавать не запрещал, и, стало быть, тратить средства и мозги на борьбу с ними замполиту не было никакой нужды.
  
   0x01 graphic
  
  
  
   Нельзя сказать, чтобы тряпка сразу и полностью успокоила юных летчиков. Они еще какое-то время пробовали растягивать до невообразимых размеров и вываливать крамольную деталь из-под тряпки. Но, во-первых, это уже граничило с пределом возможного. А во-вторых, черной краски, которой был нарисован окружающий Икара космос, было в избытке, и потому ничего не стоило каждое утро эту гипертрофированную деталь закрашивать.
   У юных летчиков зародилась, было, мысль раз и навсегда вырезать закрашиваемый предмет штихелем, но тут разоренный замполитом "Клуб юных летчиков" приказал долго жить.
   В упорной борьбе - быть этому или не быть, никто из юных летчиков так и не успел узнать, что такое магнитный курс, девиация, лонжероны и стрингера. Только и успели узнать, что для американцев самолет изобрели братья Райт, а для русских - Можайский. А кто уж на самом деле его, этот самолет, выдумал, у замполита спросить забыли.
   А теперь подумайте сами, каким образом мысли, навеваемые таким Икаром, могли соотнести Симу с космосом?
   Впрочем, хватит об Икаре.
   Пора о репетиции.
   Сима еще во время первого знакомства с настенной живописью заметил, что аквариума, а, стало быть, и улиток, в Ленинской комнате нет.
   Кстати, мы тут все время говорим "Ленинская комната", "Ленинская комната". А ведь она с некоторых пор была совсем уже и не Ленинская комната, а Шевченковская. После летчиков здесь пробовала разместиться литературная студия имени Шевченко. Правда, все, что успели сделать юные шевченковцы за время своего существования, это портрет Ленина поменять на портрет Шевченко.
   Говоря по большому счету, удаленный портрет Ленина был действительно портретом Ленина. А вот что за человек, похожий на Шевченко, был изображен на новом портрете - не известно. Когда (в этот раз одному из юных шевченковцев) поручили нарисовать портрет Тараса Григорьевича, он встал перед проблемой отсутствия фотографии кобзаря, откуда его можно было бы срисовать.
   Почему-то все известные портреты изображают великого сына украинского народа одинаково - полуповернутая к зрителю голова, как правило, в папахе, хмуро-вопрошающий взгляд, и насупленные брови. Ну и, конечно, усы.
   Тогда на книжном развале купили коллекцию портретов писателей, написанных художником с инициалами А. К.. Когда дома коллекцию распаковали и рассмотрели, оказалось, что в ней были все писатели, кроме, естественно, Шевченко.
   Не мудрствуя лукаво, за основу взяли стогривенную купюру, и оттуда содрали портрет классика. То есть, содрали то, что можно было содрать с такого маленького образца - контур лица и папаху.
   Раз деньги за коллекцию портретов классиков были уже заплачены, решили - не пропадать же добру даром. Потому, черты лица для портрета основоположника украинской литературы взяли из этой коллекции. А это значит, что непосредственно от Шевченко в портрете остался только периметр головы;
   -лоб позаимствовали у Достоевского;
   -брови у Толстого Льва, волосы из-под папахи у Толстого Алексея;
   -нос слямзили у Гончарова;
   -подбородком поделился Кольцов;
   -усы стали результатом мутации усов Герцена и Салтыкова-Щедрина.
   А весь образ в целом отдаленно действительно напоминал великого украинского поэта.
   Во всяком случае, кого-то из украинцев точно напоминал.
   Для особо же умных зрителей на случай сомнения в сходстве придумали объяснение - если портрет немного и не похож на оригинал, то это оттого, что срисовали его с незнакомой для широкого круга фотографии, сделанной, якобы, незадолго до кончины классика. И только одна деталь осталась необъясненной - почему перед смертью глаза Шевченко поменяли свой цвет с карего на голубой? Не объяснишь же им, что не виноват был живописец, если голубоглазым уродился Иван Сергеич Тургенев, чьих глаз удостоился этот живописный симбиоз на стене.
   И вот теперь голубые глаза Тургенева, мягко, как бы вопреки нахмуренным над ними бровям Толстого, взирали на Симу, и словно задавали беззвучный вопрос: "Как думаешь, бить будут?"
   Сима в ответ только обреченно пожал плечами.
   -Пегасов, - заявил он. - Мне для выступления будет нужен аквариум.
   -Всего-то? - удивился незамысловатости требования Цезик, расставляющий вокруг сцены стулья.
   -Пегасов! - опять вознамерился сделать заявление Сима. - Ты должен написать сценарий.
   -Зачем?
   - Мы будем по нему репетировать.
   -Все будем делать экспромтом, - постановил Цезик. - Экспромту больше верят.
   -В таком случае, для экспромта мне все равно будет нужен аквариум, сырой картофель и пара старых тапочек, - предъявил список необходимого реквизита Сима.
   -Это что-то новое в теории гипноза, - ответил Цезик, успевший пролистать книгу Слободяника "Психотерапия. Внушение. Гипноз".
   -Новое, - загадочным тоном изрек Сима избитую фразу, - это хорошо забытое старое.
   Цезик, конечно, не понял глубины этих слов в данном контексте, иначе они могли бы очень озадачить его.
   -Может, для полноты реквизита выписать еще и твою жену? - спросил он.
   -Было бы хорошо, - вздохнул Сима. - Я бы тогда в засыпании двух человек - тебя и ее, был уверен наверняка.
   -За себя я тебе и так ручаюсь, - пообещал Цезик.
   -Одного заснувшего на целый зал может оказаться мало, - усомнился Сима, и был, вероятно, прав. Ведь никто не поверит, что этот один - не есть то самое подставное лицо, которое всегда так жаждет уличить публика. Если уж такое случиться, значит, придется опять кормить Пегасова всякой дрянью, чтобы развеять сомнения об их сговоре. Да и потом, поэту, как оказалось, такие диеты способствуют творческому росту. Эх, здорово, если бы тут, и правда, оказалась бывшая Симина жена. На нее гипноз, с точки зрения Симы, влиял особенно благотворно.
   А что, может, позвонить ей? До завтра успела бы приехать, ничего с Арменчиком без нее не случилось бы.
   Сима не знал, что такой вариант устроил бы Арменчика в не меньшей степени, чем Симу. Арменчик по своей природе был чужд затяжным усладам моногамии. Теперь он все чаще напевал Эсмеральде Энверовне свою загадочную песню "О, серун, серун, инча эра цаж?..."
   Дверь в Ленинскую комнату (будем, по привычке, так и дальше называть ее) открылась, и шаркающей походкой в нее вошел вахтер.
   По совместительству вахтер был также сторожем, смотрителем, администратором и бухгалтером в одном лице.
   Для чего существовала эта Ленинская комната, в которой только и было, что входная дверь и картины сомнительной красоты, вахтер не знал. Но, несмотря на незнание, хранил ее бдительно.
   Мы же поясним, что Ленинская комната, после ухода из нее юных летчиков и литераторов, числилась теперь за местной пожарной частью. И это было замечательно. Потому, что оттуда время от времени вахтеру перечисляли зарплату, чего отродясь не бывало ни при летчиках, ни при литераторах.
   Хоть сторожу и было безразлично, есть ли какой-то смысл в его охране или нет, он все же решил заглянуть для порядка к двум новым съемщикам с собакой. Они сказали, что будут репетировать, а сами сидят уже полдня и ни черта не делают.
   -Вот тебе и зритель, - показал на вахтера Цезик. - Давай, пробуй!
   -Я не зритель, - поправил его вахтер. - Я при исполнении.
   -При исполнении чего? - попросил уточнить Цезик.
   -Обязанностей, ясно чего, - умно ответил на глупый вопрос вахтер.
   -Вот и исполняйте обязанности зрителя, - предложил ему Цезик. - Вам-то какая разница?
   -Так-ить... - многозначительно потер что-то невидимое между пальцами дедушка.
   -Это что? - спросил Пегасов.
   -Это грязный намек на деньги, - пояснил Сима.
   Он вынул из кармана рубашки прокомпостированный автобусный билет и протянул его алчному вахтеру. Глядя при этом ему в глаза, Сима мысленно повторял: "Деньги, деньги..."
   Старик взял бумажку и, посмотрев на нее, спросил:
   -Эт-т че? Иностранные, что ль?
   -Ага, - кивнул Сима.
   -Не, - закачал головой вахтер, возвращая Симе билет. - Нам-ить такие и даром не нужны. - И, то ли гордо, то ли старчески, потрясая головой, старик вышел за дверь.
   "М-гм, - подумал сам себе Сима, - не получилось", и окликнул Цезика:
   -Пегасов!
   Пегасов выискивал на транзисторе для завтрашнего представления волны с арабской музыкой. По его мнению, такая музыка как ничто должна будет способствовать всеобщему засыпанию.
   - Чего тебе? - отозвался он.
   -Может, пока еще остались деньги на обратную дорогу, поедем домой? В крайнем случае, продадим Бонифация. Поехали, а? Побьют ведь. Как пить дать, побьют. И с чего тебе в голову взбрела эта дурацкая мысль о гипнозе?
   -Именно с того, - объяснил Цезик, - что никому в голову не взбредет, что гипнотизер может быть рядовым инженером. Им же всем кажется, что это ах, какое редкое явление - гипноз! А читал, что в книге пишут? Владеет практически каждый! Ка-аждый, понял?
   -Ты им завтра объяснишь это, - показал Сима в сторону невидимых завтрашних зрителей.
   -Зря, наверное, я выбрал именно тебя для своего опыта по превращению тебя в человека, - критически осмотрел Симу с головы до ног Пегасов. - Ты можешь подорвать у меня веру в себя. У тебя нет главного - у тебя нет желания стать человеком.
   -Зато какой "Запорожец" у меня был, - мечтательно протянул Сима.
   -Твоя безнадежность навевает на меня пессимизм, - пропуская мимо ушей Симино воспоминание, продолжал Пегасов. - Я вкладываю в тебя самые бессмертные свои идеи - и вот результат. "Им объясни... побьют". Так обязательно побьют. И заметь, правильно сделают. Своим нытьем ты отнимаешь у человечества веру в его светлое будущее. Веру в то, что каждый, может стать кем-то, понимаешь?
   -Например, гипнотизером?
   -Например, гипнотизером. А почему нет? Ты что, думаешь, мне деньги нужны? Да если бы они мне нужны были, я давным-давно пошел бы к матери в ресторан официантом. Или к отцу - заместителем. Мне нужна победа в борьбе за идею! На свое несчастье, в семье бюрократа и стяжательницы я был рожден поэтом. Но, похоже, из Бонифация легче сделать человека, чем из тебя.
   "Лично я - против, - возразил Бонифаций. - На вашем харче ноги в два счета протянешь. А то, что я понятлив, так это, Цулик, наследственность". Бонифаций, в силу каких-то причин, не слишком жаловал Пегасова, упорно называя его про себя Цуликом. Только Цезик не понимал по-собачьи. В отличие от Бонифация, который, к слову сказать, вполне сносно понимал по-человечьи.
   -Пегасов, - поморщился Сима, - зря ты мне говоришь такие гадости перед выступлением.
   Цезик неожиданно расцвел.
   -А это и есть репетиция, - сказал он. - Сейчас ты назло мне захотел доказать, что и из тебя может получиться нечто. Человек, например.
   -Вот уж действительно, всем хороша профессия артиста, если бы не репетиции спектаклей, - качнув головой, заметил Сима. И тут он вспомнил слова из Пегасовской книги. О том, что однажды попавший под гипноз человек вторично попадает под его действие даже помимо своей воли, - лишь по воле гипнотизера. Сима прищурился, поколебался мгновение и вдруг, даже для себя неожиданно, гаркнул:
   -Спать!
   -Че.... - Цезик вероятно хотел что-то переспросить, как вдруг, оборвавшись на полуслове, закатил глаза. Ноги его подкосились, и он с грохотом рухнул на пол.
   Сима в испуге, не убился ли Пегасов, бросился к нему.
   Но нет - Цезик спал. Спал самым мирным, спокойным сном. ("Сейчас выясним, каким", - подумал Сима).
   -Спать, - уже гораздо тише повторил Сима, и вдруг почувствовал тот, знакомый уже с первого, опытного сеанса, кураж. И он еще раз, осознавая свои невероятные возможности, повторил: - Спать.
   На его крик, разорвавший сонную тишину Ленинской комнаты, в дверь засунул физиономию вахтер.
   -Спать! - вдруг резко обернувшись, наставил на вахтера длинный указательный палец Сима.
   И в тот же момент вахтер, совсем как за мгновение до него Цезик, закатил глаза, и осел прямо там, где стоял.
   Сима подошел к вахтеру и, убедившись, что тот жив-здоров, как и Пегасову, повторил:
   - Спать.
   Вахтер заулыбался во сне и пробулькал что-то неразборчивое про какого-то Яшку.
   -Сядьте!
   Вахтер, продолжая спать, сел.
   -Где вы? - спросил Сима.
   -В пивной, - улыбаясь, ответил вахтер. - У корейцев.
   -У кого?
   -Да вот же, - показал куда-то вахтер, - у корейцев.
   -Где находиться эта пивная? - спросил Сима.
   -В Холмске, - как о чем-то само собой разумеющемся, сказал вахтер. - Сахалин кругом, не видишь, что ли? - обвел рукой вокруг вахтер.
   -А вы здесь что делаете? - спросил Сима.
   -Лежу. Пива выпил, а теперь прилег.
   -Сейчас, когда я досчитаю до трех, вы проснетесь. Раз! Исчезла пивная. Два! Вот уже нет и Сахалина. Вы дома, в Ялте. Три! Просыпайтесь!
   Вахтер открыл глаза и с удивлением обнаружил себя сидящим на полу. Он огляделся вокруг, но нельзя сказать, чтобы это прояснило ответ на его немой вопрос. Решив, что на него просто нашло что-то, вахтер, покряхтел, встал и, потирая слегка ушибленную ягодицу, прошаркал к одному из расставленных вокруг сцены стульев. Грузно опустившись на стул, вахтер не обратил ни малейшего внимания на распростертого на полу Цезика.
   -А что, - спросил Сима, - в Холмске давно не бывали?
   -Давно, - сладко улыбнулся старик. И тут до него дошло: - Постой! А ты откуда про это знаешь?
   -Работа такая, - с гордостью ответил Сима.
   -Шпиён? - прищурил глаз бдительный вахтер. - Мириканский - заключил он, вспомнив предложенную ему валюту. - И вдруг попробовал рвануть на себе ворот рубахи. Но его старческих сил уже не хватило на то, чтобы одним махом разорвать добротный ворот. Только пуговица отлетела, и слышно было, как, покатившись, исчезла она где-то под дверью. - Пытай, гад, все равно ничего не скажу! - крикнул он наполовину беззубым ртом. И потом еще раз попытался рвануть ворот. Тут он обратил внимание на Цезика. Горько, но мужественно усмехнувшись, вахтер сказал:
   -А этого, гад, значит уже ухандокал?
   Сима равнодушно посмотрел на лежащего Пегасова. И, как бы его тут и не валялось вовсе, сказал:
   -Так мне, дедушка, не много от тебя и надо. Расскажи про корейскую пивную на Сахалине, и все.
   -Вона куда ты долез своим длинным носом, - уважительно протянул старик.
   Сима поморщился. Ему ужасно не нравилось, когда обращали внимание на его нос.
   -Да никакой я не шпион, - сказал он. - Ты, старик, просто заснул. А потом начал болтать всякую чепуху про Холмск, про корейскую пивную, да про какого-то Яшку.
   -А этот что? - показал глазами на пол вахтер.
   -Напился и спит теперь пьяный, - пояснил Сима.
   -А! - понятливо покивал старик. - И когда успел? Пришел нормальным, и на тебе - уже готов.
   -Он алкоголик, - объяснил Сима. - Его с двух рюмок валит.
   -М-гм, - покивал вахтер. - Я в Холмске сам таким бывал.
   -Что за Холмск-то такой? - снова спросил Сима. Он не испытывал ни малейшего желания будить сейчас Пегасова. Напротив, в каком-то мстительном азарте он наслаждался видом его распростертого тела. "Человека из меня не сделать, говоришь? Хм! Лежи теперь". И, вспомнив эпитет, которым вчера поутру окрестил его Цезик, Сима подумал ему в ответ: "Сам удавюра!". Слово "удавюра" приятнейшим образом обласкало его мысленный слух.
   -Что за Холмск-то такой, дедушка? - снова спросил Сима. - И что за Яшка?
   -Яша-а, - сладко завспоминал старик. - Яша-алкаша. Яша, это, брат ты мой... - и старик только махнул рукой, захлебнувшись в наплывших воспоминаниях. - Есть, понимаешь ты, на Сахалине такие корейские поселки. Их там полным-полно. И вот, в одном из них...
   -В Холмске? - перебил Сима.
   -Ну да, - нетерпеливо ответил старик, и рассказал историю, которую мы несколько переложили с его языка на общепонятный русский:
   - Так вот, был там пивной бар. Точнее, обычная забегаловка, "гандэлык", как у нас здесь говорят. Одна стена этого пивбара, так сказать, парадная, была застекленной. Остальные просто обшиты не оструганными досками, горбылями. Никаких столов, стульев там, понятно, не было. Были просто доски, положенные на старые пивные бочки.
   Когда привозили пиво, - а его доставляли сюда попутные рыболовецкие суда из Кореи, - никаких приспособлений для его разлива не делали. Поступали просто: выбивали дно бочки и каждый, кто заплатил, подходил и зачерпывал сам.
   -Своими руками, - пояснил старик и посмотрел на свои руки.
   -И не всегда, надо понимать, чистыми, - вставил Сима.
   Старик посмотрел на него так, как смотрит старый морской волк на салагу-первогодка.
   -Ясен перец, что не всегда, - подтвердил он. - Бокалы стояли прямо здесь же. Хочешь помыть его - прямо перед тобой бочка с водой. Не знаю, правда, меняли ту воду когда-нибудь или нет? Но так было там всегда. К такому порядку привыкли, и никогда никто против него не спорил. Да и то сказать: приходили в этот бар всегда, по сути, одни и те же люди. Приходили добровольно, никто их туда не гнал, как на встречу какого-нибудь приезжего пижона из Москвы. Хотя, по правде, пивбар этот был, своего рода, закрытым клубом. Чужаков в нем не любили, хоть и не гнали. Но знаменит этот пивбар был вовсе не своими, как их?.. - антисаритийными...
   -Антисанитарными, - поправил Сима.
   -Вот-вот! Так вот не этими порядками. Такие порядки были не только там. В смысле, не только на Сахалине. Они были, почитай, повсюду.
   Знаменитостью этого бара был ворон по имени Яшка. Он жил там, наверное, со дня открытия бара. Кто-то из корейцев принес его с перебитым крылом, почти замерзшего. Его там отогрели, накормили, и ... - вахтер щелкнул себя пальцем по глотке.
   -Напоили? - догадался Сима.
   -Ну, понятно. Это и сыграло главную роль в том, что Яшка решил навсегда остаться, так сказать, штатным сотрудником этого бара.
   Очень быстро он стал хроническим алкоголиком со всеми, - в этом месте старик кивнул на лежащего на полу Пегасова, - присущими им симптомами. У него был свой собственный бокал, куда каждый посетитель считал делом чести отлить немного своего пива. И когда ворона кто-то звал по имени, тот, прежде всего, шел не к тому, кто его звал, а к своему бокалу. Совал в бокал клюв, выпивал свою порцию и только после этого шкондыбал пьяной походкой на зов.
   Хмелел он, как и все, - старик снова кивнул на Цезика, - хронические алкоголики быстро. Нрав его во хмелю становился скандальным и задиристым. Он расправлял крылья, вставал в проходе и старался как-нибудь задеть каждого приходящего. Голова его при этом поднималась... вот на столько, на всю длину шеи. А клюв начинал доставать корейцам - они же все с кошек ростом - до самой груди. А сам Яшка размером был с хорошего петуха.
   Особенно же любил Яшка цеплять тех, кто проходил мимо бара. А как раз напротив бара всегда была огромная лужа. Почти во всю ширину улицы. Для прохода оставалась только узенькая тропка между лужей и парадной, стеклянной стеной. В этом проходе Яшка, как напьется, и встречал свои жертвы. Больше всего любил гонять женщин и детей. С мужиками - здесь, видать, Яшке жизненный опыт подсказывал - он ссорился редко. Да и то, в том только случае, если видел, что ссора - это спектакль для публики, где он, по своему сценарию, всегда бывал в главной роли. Ох, и артист же был! Потому что обычно, после такого спектакля его всегда ожидала хорошая порция пива. А то, глядишь, даже рому корейского нальют. Или водки. Все пил, шельмец! Один раз я видел, как Яшка перегородил дорогу одной тетке, которая несла авоську с креветками. Яшка напал на нее, а тетка - давай авоськой своей отмахиваться. Отмахивалась, пока Яшка клювом ее авоську не разорвал. Креветки, понятно, все в грязь. А Яшке только того после пива и надо. А потом он опять напился и в своем углу, в пивной и заснул рядом с одним русским рыбаком, который забрел туда выпить пивка после шторма. Выпить-то выпил, да не рассчитал. Самого заштормило.
   -Этим рыбаком, не вы ли, дедушка, были? - спросил Сима.
   -Ясен перец, - развел руками вахтер, - кто же еще?
   -С вашей истории только рассказы писать, дедушка, - сказал Сима. - Когда наша пьянь проснется, мы его об этом попросим. Он поэт.
   -Вона как! - уважительно качнул головой старик. - А по виду и не скажешь. Алкаш алкашом. А че? Пусть пишет. Гонорару, так и скажи ему, мне не надо. А то, что Яшка останется в памяти - я бы и доволен был. Пусть пишет.
   -А потом-то, что было, дедушка?
   -А что было? Ничего не было. Сам я потом там бичевал. Потом сидел. Когда сидел,- лес рубил в Коми. Потом в лессовхозе работал. А сюда приехал недавно. На родину под конец жизни потянуло. Лечился - вот, третий год, как не пью. В церковь хожу. Ничего, помогает.
   -А хотите, билеты наши завтра продавать будете? Прямо здесь же, перед входом. Даже ходить никуда не надо.
   -А чего ж? Заплатишь, так и буду продавать. Только нашими деньгами. Не своими шпиёнскими, мириканскими там всякими. - Видать, так до конца и не поверил старик, что Сима был самым, что ни на есть нашим, родным, малороссийским гипнотизером. Нос Симин очень уж смущал старика.
   Старик пошел на свой пост у выхода. А Сима, решив, что с Цезика достаточно и того, что у него теперь от твердого, дощатого пола полдня будут болеть ребра, пошел будить друга.
   Пробужденный Цезик еще долго тер ушибленные места. У него болела голова, и он приговаривал:
   -Вот уж, действительно, всем хороша профессия артиста, если бы не репетиции спектаклей.
  
  
   0x01 graphic
  
  
   ГЛАВА 6
  
   в которой читателю предлагается посетить
   некоторых из тех, кто завтра намерен отправиться
   на сеанс "Группы современного гипноза Бонифаций и др."
  
   Чем позиция автора выгодно отличается от позиции его героев, так это тем, что автор знает будущее своих героев, а герои не знают.
   Знает он и теперь, конечно, еще только приблизительно, кого завтра Бог, судьба, или, в крайнем случае, дорога приведут на сеанс гипноза в Ленинскую комнату. Гипноза, при помощи которого Цезик Пегасов намерен был претворять в жизнь свой план по превращению Симы Бесфамильного из рядового безработного инженера в то, что, по его мнению, является человеком.
   Например, первой завтра к Ленинской комнате подойдет высокая девушка со стройной фигурой и красивым лицом. Характерной особенностью девушки будет укороченная выше пределов разумного мини-юбка, и звать девушку будут Алисой.
   В месте, где она работает, Алису называют "Алиса с мелофоном". В детском фантастическом фильме "Гостья из будущего" был такой персонаж Алиса. Обычная школьница, если помните, разве что из будущего. А мелофоном назывался какой-то белый, непонятного назначения, прибор, который эта самая Алиса на протяжении всего фильма разыскивала где-то по Вселенной. Нашей же Алисе в космос подниматься не доводилось. Зато доводилось по нескольку раз за вечер, в своей мини-юбке, подниматься по крутой лестнице филармонии, где с недавних пор она числилась певицей бэк-вокала. Эти подъемы приводили в совершеннейший ступор циничных музыкантов, остающихся под этой лестницей. Результатом жадных наблюдений музыкантов и стало прозвище Алисы "Алиса с мелофоном".
   Из-за своего белого, кстати, очень аккуратного, ''мелофона'' Алисе постоянно приходилось выслушивать какие-то невразумительные предложения. Которые, впрочем, ее не испортили. Она оставалась девушкой тонкой и мечтательной. Она любила Боттичелли, и к окружающему ее миру умела относиться даже возвышенно. На свою беду, мечтаниями своими она делилась направо и налево все с теми же циничными музыкантами. За что снискала себе репутацию девушки "немного того". (Здесь нужно кончиком указательного пальца слегка покрутить у виска).
   Вторым персонажем завтра выступит официант Саша по прозвищу Икарус. Жизненным кредо официанта Саши было "Хочешь жить - умей вертеться. Хочешь жить хорошо - умей вертеться быстро" За ту реактивную скорость, с которой Саша гонял по ресторану, производя на бегу немыслимые завихрения воздуха, посетители и прозвали Сашу Икарусом. Самым бесподобным в Сашиной внешности были его уши. - Огромные, рубиновые, развевающиеся и свистящие при беге, и еще какое-то время колышущиеся после остановки.
   Реактивность Саши-Икаруса особенно была заметна тогда, когда, в среднем, через каждые шесть минут он бегал в туалет пересчитывать чаевые. При этом он успевал запомнить и не перепутать, что в левый карман надо класть то, что "на ум пойдет", в правый - то, что надо будет разделить с напарником, а в нагрудный карман - то, что Саша сдаст бармену. В руке, свободной от пересчета, Саша оставлял ту сдачу, которой, по его мнению, заслуживал посетитель. Чаще же всего, именно эта рука и оставалась пустой.
   Когда Сашу принимали на работу в этот ресторан, какой-то шутник сказал, что в туалете установлены видеокамеры. Саша не отнесся к сообщению, как к шутке, что и заставило бдительного Икаруса, занятого в туалете пересчетом денег, озираться по сторонам особенно тщательно.
   Саше везло в работе, везло в картах, но катастрофически не везло в любви.
   Вот, например, о чем вчера Саша, за кружкой пива, в пивной разговаривал со своим тестем. (Опровергая расхожее мнение, с тестем они были большими друзьями).
   -Когда, папа, я с вашей дочерью попытался вчера сделать...любовь, - (к тому времени они уже хорошо выпили, и потому столь деликатная тема перестала казаться "столь деликатной") - она попросту послала меня на три буквы.
   -На три? - удивился тесть.
   -На три, - подтвердил Саша.
   -На какие? - спросил тесть.
   -Не валяйте дурака, папа, - попросил Саша. - Сами знаете, что первая была " хэ ".
   -Ты смотри, - сказал тесть, только героическим усилием воли сдержав не к месту подступивший смех. - Что я могу сказать? Извини ее. - Из-за придушенного смеха тестю стали даваться только короткие фразы. - Мне и самому неудобно...Я и сам...ни разу не слышал от нее ...слов на такую букву.
   -Это очень плохое слово, - серьезно сказал Саша.
   -Да ты что? - не поверил тесть.
   Но Саша Икарус явно не удовлетворился такой пассивной позицией родственника. В его глазах, от которых тесть отвел свой взгляд, читалось ожидание более эффективных действий в отношении тестевой дочери.
   Тогда, окончательно теряясь, тесть спросил:
   -Так что я должен сделать? Ну, хочешь, я прикажу ей, чтобы она лежала смирно и не посылала?
   Мы не будем вмешиваться в чужую семейную жизнь. Потому оставим без продолжения Сашин разговор, а также шаги, которые предпринял тесть в отношении своей строптивой сквернословки-дочери. Мы только обратим внимание читателя на очевидное, - и официантам не всегда бывает хорошо.
   Наш следующий завтрашний персонаж будет куда более колоритен, чем два предыдущих. Да и то сказать! Это вам не подпевающая певица, из которой еще только один Бог ведает, что бы получилось, не будь ее нынешних восемнадцати лет и будоражащего воображение ''мелофона''.
   И это не опечаленный безобразным поведением дражайшей половины официант.
   Макс Ефимович Клугман - человек солидный. Прибыл он в Ялту из самой столицы - города-героя Москвы вместе с супругой Анной Моисеевной, тоже, разумеется, Клугман.
   Жизнь свою Макс Ефимович посвятил медицине, а точнее, тому ее разделу, что занимается профессиональной патологией. - Не хухры-мухры, а специализация, я вам скажу, довольно редкая. Да простит мне читатель, если я поневоле уделю Максу Ефимовичу несколько больше внимания и страниц, чем того позволяют приличия. Но ведь и не каждый день, поверьте мне, удается встретить такой хрестоматийный экземпляр "бессарабского жида". (Слово "жид", в данном контексте, ни в коем случае не следует воспринимать, как неуважение к богоизбранному народу).
   "Бессарабский жид" - это не нечто абстрактное. Это - целое явление со всеми присущими явлению чертами и атрибутами.
   Например, жена Макса Ефимовича - Анна Моисеевна - еврейка совсем другой ветви. Это очень умная и тонкая женщина. Она - коренная москвичка из довольно знатного и старого рода, и все еще хороша собой. О ней и говорить надо в несколько иных интонациях, чем о Максе Ефимовиче.
   А вот Макс, которого друзья за глаза называют Моней, - именно то, что мы сказали о нем выше.
   Четыре года назад Макс Ефимович вместе с Анной Моисеевной и двумя дочерьми-школьницами приехал на Чукотку. (А год назад уехал оттуда). Им двигала совершенно нормальная в былые времена цель - "подзаработать на дачу и машину".
   Очень быстро Макс Ефимович вник во все тонкости своего присутствия на Крайнем Севере, и по особому достоинству оценил такое явление, как отправку бригады врачей в оленеводческие поселки.
   Особенно же полюбился ему поселок Усть-Чаун.
   Главное, чем славился Усть-Чаун - это рыба. Макс Ефимович быстро понял, что график выезда в совхозы врачебных бригад составляется чьей-то исключительно опытной рукой. Основной, хоть и скрытый, смысл графика состоял в том, чтобы попасть в совхоз именно в тот сезон, когда можно было максимально что-то взять "для себя". А в Усть-Чауне взять "для себя" можно было рыбу. Лучшее время приходилось на осенний ход рыбы из моря в реку. Справедливости ради следует сказать, что точно такую же цель преследовали не только медики, но и все сопутствующие службы райцентра. Вот почему в сезон Усть-Чаун буквально задыхался от проверок. В командировку ехали все, - начиная от работников райисполкома, и, кончая сотрудниками собеса и госстраха.
   Единственное, в чем конкретно медикам можно было отдать бесспорное первенство, так это в жадности. Но это, вероятно, объяснялось разницей между их зарплатами и зарплатами сотрудников исполкома.
   По накалу страстей, ажиотаж, связанный с ходом рыбы в Усть-Чауне напомнил бы Симе с Цезиком чемоданный сезон в его родном городе М.
   За три дня пребывания в поселке каждый член бригады запасался немыслимым количеством всего, что можно было добыть, купить, получить в виде благодарности, выменять или выписать в кладовой совхоза. Багаж некоторых медиков достигал пятидесяти килограммов, при положенных десяти на брата.
   Особенно великолепен в таких рейдах бывал Моня. Обвешанный добрым десятком узлов сумок, авосек, пакетов и кульков, из которых всегда что-то текло и капало, и отовсюду свешивались рыбьи хвосты и утиные головы, преодолевал Макс Ефимович полосу препятствия в виде неизбежной чукотской грязи между конторой, где сумки ожидали отправки и вертолетом. При этом, как правило, по три-четыре узла его груза тащил и каждый прочий член бригады. (И каждый, разумеется, не обидел и себя).
   Когда в бригаде врачей появлялся новичок, Макс Ефимович первым делом знакомил его с традицией, которая заключалась в следующем: выезжая в совхоз, каждый берет с собой пол-литра.
   Традиция - так традиция, никто и не против. Тем более что во многих поселках был "сухой закон".
   И новичок, не улавливая подвоха в самом начале, немедленно с традицией соглашался.
   Но после его согласия следовала просьба Макса Ефимовича - раз уж будете покупать пол-литра себе, купите и ему. Разумеется, со стопроцентной гарантией оплаты.
   Вечером новичок приносил купленный "ценный груз" и говорил, что "все в порядке". Мониной благодарности не было пределов. Но не было и позывов возвратить стопроцентно гарантированную стоимость бутылки.
   В командировке успешно выпивалась и та, и другая бутылка, и после этого об оплате Макс Ефимович забывал напрочь.
   Самое же великолепное бывало позже, - когда Моня пробовал перед следующей командировкой повторить свой фокус! При этом он делал вид, что неделю назад ничего подобного не было.
   В том, что это был склероз, я лично, сильно сомневаюсь, и имею на то веские причины. Потому, что когда речь шла о возврате ему сорока копеек - стоимости билета до Апапельгино, он, не стесняясь, напоминал об этом, и, причем, неоднократно.
   Нет, в том, что он - человек неплохой, сомнений ни у кого не было. Но вот когда дело касалось чего-нибудь, что надо отдавать, отрывая от себя, здесь в Моне пробуждался тот самый бессарабский жид, к которым мы его и отнесли. И который, кстати, неоднократно описан даже самими еврейскими авторами.
   В том же Усть-Чауне произошел один анекдотичный случай.
   Бригада врачей уже должна была возвращаться в Певек. Оставалось часа полтора свободного времени до прибытия вертолета. И двое эпидемиологов из Мониной бригады пошли на охоту.
   Уток на Чукотке в сезон бывало немеренно.
   Моня увидел подготовку к охоте и говорит одному из охотников: "Владимир Ильич, Анна Моисеевна просто обожает дичь. Если Вам удастся добыть лишнюю уточку, продадите ее мне?"
   На что Владимир Ильич, разумеется, в шутку, отвечает: "Продать - не продам. Но вот на рыбу сменяю".
   Макс, чтобы Владимир Ильич не смог впоследствии отказаться от своих слов, схватил его руку и прижал к своему сердцу. Потом сделал жест, который обычно делают при заключении пари. После этого, при свидетеле - втором охотнике - Моня торжественно заявил, что за утку для Анны Моисеевны он отдаст самого большого из своих гольцов.
   Владимиру Ильичу удалось подстрелить двух уток. Одну он отдал женщине из их бригады, за что тут же получил отменного гольца, хоть и отдавал утку даром, другую, как и обещал, принес Максу.
   Видели бы вы Монину радость. Мгновенно утка исчезла в одной из бесчисленных авосек Мони под радостное: "Вот уж, действительно, не имей сто рублей, а имей сто друзей!"...
   И все...
   Даже тот врач, с которым удачливо добывший и неудачливо расставшийся с утками Владимир Ильич ходил на охоту, не выдержал и напомнил Моне о гольце, обещанном за утку.
   Макс, не моргнув глазом, спросил: "Какой голец? Ничего никому я не обещал". Хотя с момента заключения сделки прошло не более двух часов!
   Но вы ошибаетесь, если думаете, что это и есть конец анекдота.
   Уже на базе, когда бригада врачей обсуждала прошедшую командировку, Макс подходит к Владимиру Ильичу с рыбной сумкой и достает из нее какого-то "бздюхательного" малька. Моня объясняет, что этого великолепного гольца он, уважая жену Владимира Ильича, отдает для нее. Но, так как жена Владимира Ильича в данный момент находится в другой командировке, пусть Владимир Ильич сохранит рыбу до ее приезда. И голец...
   -А ну, угадайте, что с ним было дальше?..
   Думаете, голец перешел во владение Владимира Ильича?
   -Голец снова исчез в той самой авоське, из которой только что был извлечен. Стоит ли говорить, что он остался в ней и после приезда жены доверчивого недотепы Владимира Ильича.
   Но все это только беглые зарисовки некоторых особенностей Макса Ефимовича. Главной же его особенностью был апокалипсический ужас перед водой.
   И это при том, что первой мечтой детства Макса Ефимовича было стать капитаном дальнего плавания. Но в одну злополучную зиму своего детства Моня, по-детски радуясь первому льду, выскочил на замерзший ручей и..., конечно, сразу же провалился в него. Он едва не утонул в ставке, в котором и воды-то было "воробью по колено".
   Ощущения того дня оставили в его памяти совершенно неизгладимый след. С тех пор на лед он уже не вставал никогда. Даже на искусственно намороженный лед московских катков, под которыми, как известно, лежит только земная твердь.
   На болотистой почве Чукотской тундры его осторожность удесятерилась. И летом и зимой он предпочитал ходить по, так называемым, "коробам" - своеобразным сооружениям для водоснабжения и канализации. Возвышаясь над топкой тундрой, они служили для жителей северных поселков своеобразными тротуарами.
   В тот день, который и стал причиной отъезда Мони с Чукотки, он, услышав по радио штормовое предупреждение, как осторожный человек, сразу же закончил прием больных.
   Покончив, таким образом, с работой, Макс Ефимович выскочил в серые сумерки полярной ночи. Его квартира находилась на другом берегу пресноводного озера, почти напротив поликлиники. Озеро было шириной каких-нибудь пятьсот метров.
   Практически все население райцентра, когда требовалось преодолеть путь, предстоящий теперь Максу Ефимовичу, делало это бессознательно и вполне естественным в суровую чукотскую зиму способом - по льду замерзшего озера. Толщина льда в это время года была более метра. На этот лед без опасения садились вертолеты санавиации, а работники автоинспекции устраивали на льду озера соревнования по фигурному вождению.
   Но доводы о толщине льда к Максу Ефимовичу отношения не имели. Он, вместо пересечения озера по льду, пользовался только обходным коробом. Короб этот был, в общем-то, вполне удобной бетонированной дорожкой, шириной метров около полутора. Но в одном месте короб горбом проходил над поверхностью скованного льдом озера. В хорошую погоду по этому коробу идти ничего не стоило. Но сейчас начинался "южак" - непредсказуемый местный ветер, секущий в лицо острыми иглами снега. Даже в шестидиоптриевые очки Максу Ефимовичу ничего не было видно уже в шаге от себя.
   Пока короб стлался над тундрой, все было терпимо. Но как только короб дошел до льда озера и приподнялся над ним на два метра в высоту, самообладание покинуло доктора.
   Травмированное в далеком детстве воображение дорисовало ситуацию жутчайшими последствиями.
   Под грузом представившихся ему ужасов, Макс Ефимович лег ничком на бетонную плиту короба и, судорожно вцепившись в металл арматуры, приготовился принять свою мученическую смерть.
   Оказавшийся минут через пять в этом месте прохожий увидел под ногами распластавшееся, подобно распятию, но только вниз животом, тело Макса Ефимовича. Из посиневших от холода и ужаса губ его неслась в неприветливое небо Чукотки исступленная молитва. "Боже! Спаси и пронеси! Не дай погибнуть единственному на всей Чукотке дипломированному профпатологу, прибывшему сюда из столицы всего-то, Господи, на три года. И с чем, Господи? - Тьфу! Со скромной надеждой поиметь в этой жизни дачу и, прости Господи за нахальство, машину. Господи, через год у меня закончится срок договора, и я уберусь отсюда навсегда. Только ты меня и видел в этом покинутом Тобою месте, Господи!"
   Вероятно, именно в этот час Господь пребывал над Чукоткой.
   Он услышал мольбу бедного еврея. Ну не мог же Он оставить в беде представителя столь любимого Им народа.
   Прохожий с огромным трудом отодрал от короба парализованное страхом тело Мони, и через каких-нибудь десять минут Макс Ефимович поведывал Анне Моисеевне душераздирающую историю о снегах, ветрах и евреях.
   А через год, с точностью до минуты выполняя данный Господу обет, Макс Ефимович покинул Чукотку.
   И хоть сегодня мы видим его уже в Ялте, пусть вас не удивляет, что ходит он по этому чудесному теплому городу в черном ортодоксальном костюме и шляпе, и никогда, даже в самую жгучую жару не раздевается и к морю близко не подходит.
   Будет завтра на представлении и один из немногих, живущих в Ялте чукчей по фамилии Бержеракин. Собственно, когда он пас оленей, он был Белькундыевым. Но однажды, какой-то доисторический атавизм, корнями уходящий в те времена, когда на нынешних полюсах цвели кактусы и плескались теплые моря, погнал Сергея Анатольевича - именно так звали его - на юга. Чтобы, сравнив их с холодами своей родины, никогда больше к холодам не вернуться.
   Он прижился в Ялте, переименовал себя в Бержеракина и теперь подумывал о том, чтобы следующим летом потихоньку начать подтягиваться в сторону Африки. Ему хотелось отогреться за все замерзающие поколения своих предков.
   Кто же еще, кроме описанных персонажей, придет завтра на Симино представление, нам пока не известно.
  
   Кстати, лишь только мы вчера покинули наших героев после их репетиции, как к ним в дверь постучали. Уже знакомый нам вахтер, приоткрыв небольшую щель, увидел, что на улице стоит странного вида женщина. Странность ее заключалась в двух парах надетых на один ее нос очков - первые были темными, вторые обычными. Темные очки были надеты прямо поверх обычных - одна пара на другую. Только темные очки держались за уши не дужками, как мы привыкли, а посредством желтой резинки, перехватывающей голову по окружности.
   Вахтер привел женщину к странно репетирующим гипнотизерам.
   -Эта баба хочет вас видеть, - сказал он. Но смеренный брезгливым взглядом пришедшей, отправился восвояси, продолжать нести свою вахту.
   -Чем могу служить? - спросил даму Цезик. Именно таким тоном, по его мнению, должны были говорить импресарио.
   -Я - Зоя Беньевна, - сказала дама, приподнимая вверх пару темных очков.
   -Бесконечно приятно, - приложил руку к сердцу Пегасов.
   Дама села на стул, закинула ногу на ногу и, вынув из старинного портсигара папиросу, закурила, ловко пустив при выдохе два кольца дыма.
   Дама курила, пауза длилась, Цезик с Симой недоумевали.
   -Я - Зоя Беньевна, - повторила дама, воззрясь на Цезика, как на недоученного марсианина.
   -Да, да, - суетливо подтвердил Цезик. И опять замолчал, пытаясь понять, что же должно следовать из того, что перед ним сама Зоя Беньевна.
   Выкурив одну папиросу, Зоя Беньевна тут же закурила вторую.
   -Вы достаточно выдержали свою галантную паузу, молодой человек, - наконец сказала она Цезику. (На Симу она вообще не обратила внимания, как если бы на его месте здесь был ночной горшок). - Я согласна с вашими условиями.
   Цезик посмотрел на Симу, Сима посмотрел на Цезика. Но и от этого понятней ничего никому не стало.
   Зоя Беньевна достала еще одну папиросу, но, вспомнив о том, что это будет уже третья, положила ее обратно в портсигар.
   У Зои Беньевны была необъяснимая приверженность к цифре "два". Ну, положим, две пары очков она носила вполне сознательно - без одной она плохо видела, без второй у нее слезились глаза от солнца.
   Две папиросы она выкуривала потому, что не накуривалась одной.
   Двух детей имела от двух браков, потому что если бы было три ребенка - это, по ее мнению было бы уже чересчур.
   А двух мужей имела потому, что первый ее муж исчез. Причем, самым таинственным и нелепым образом.
   Во время гастролей по Ялте цирка-шапито он повел ребенка на представление. И когда иллюзионисту потребовался человек, которого нужно было засунуть в ящик с тем, чтобы он исчез, а потом опять появился, таким человеком как раз и вызвался стать первый муж Зои Беньевны. Исчезнуть-то в ящике он исчез. А вот обратно не появился. Был ужасный скандал. Цирк перевернули вверх дном, но мужа Зои Беньевны так и не нашли. Ребенка привели домой знакомые - благо, в Ялте местных жителей не так много, и они, как правило, хоть отчасти, но знакомы друг с другом. Ходили слухи, что мужа кто-то видел в Пицунде, но насколько этим слухам можно было доверять - неизвестно. Потому что из не менее достоверных источников выяснилось, что в то же самое время муж записался в гостинице "Самара" в городе Куйбышеве. А в Тверском СИЗО всплывала третья - совсем уже ни туда, ни сюда не приставляемая - нога этого же самого следа. Но что было самым огорчительным для Зои Беньевны, так это то, что вскорости после циркового трюка появились в ее доме следователь и понятые. И ведь искали-то, вы думаете, мужа Зои Беньевны? - Куда там? - То, что после него, по их мнению, должно было остаться. Ага, жди, останется! Ни мужа, ни того, что после него. - Ничего! Правда, Зое Беньевне осталось произведенное с его помощью чадо женского пола, уже восьми лет от роду, то самое, что так огорчительно не углядело родного отца.
   Конечно, прекрасно зная склонность линий своей судьбы к этой проклятой цифре "два", Зоя Беньевна, выходя в первый раз замуж, нимало не сомневалась, что этим дело не кончится. Но зато, выйдя замуж вторично, могла быть уверена - с тем, что она получила теперь, быть ей уже до могильной плиты. Потому второго мужа она отпускала в цирк (уже, конечно, с двумя детьми) без малейшего опасения.
   Зоя Беньевна до последней зимы работала в должности воспитателя. Нет, читатель, не детского сада. С нее хватало и тех двух детей, что она получила от своих мужей. Она работала воспитателем в Общежитии номер (разумеется) 2, в котором селили рабочих строительно-монтажного управления номер... впрочем, и так понятно, какой номер. И работала бы она в нем до самой пенсии, которая тоже была не за горами, не тяготи над ней рок!
   Этой самой, недоброй памяти, прошлой зимой, она, как всегда, выйдя вечером с работы, пошла к остановке автобуса, который должен был подойти минут через десять-пятнадцать. Так возвращалась она в течение многих и многих лет в свой поселок автобазы, расположенный в пяти километрах от города. Погода была отвратительная, гололед мешал идти, да вдобавок с моря начинал дуть ветер. Если Зоя Беньевна не успевала на свой автобус, то следующего приходилось ждать не ранее, чем через полтора часа. Но из-за непогоды второй рейс мог уже и не состояться. Потому Зоя Беньевна, на всякий случай, ускорила шаг.
   Ветер заметно усилился, когда вдалеке на дороге появились фары машины. "Вероятно, - подумала Зоя Беньевна, - это и есть автобус", и ускорила шаг.
   И тут боковым зрением она увидела, как из-за угла опекаемого ею общежития вынырнула фигура здоровенного мужика. С Зоей Беньевной его разделяло метров двадцать.
   В городе, о котором идет речь и где (почти где) проживала Зоя Беньевна - ежедневные ограбления стали частым явлением. Самым же распространенным видом ограблений было не ограбление квартир, и не ограбление банков или музеев славного города Ялты. Самым распространенным видом ограблений были хищения меховых шапок. Казалось бы - Ялта! Ну, зачем вам меховые шапки в Ялте? Так ведь нет же, - носят! Мучаются, потеют, но носят! Вот и на голове Зои Беньевны была сейчас надета великолепная песцовая шапка, только что купленная по поводу выдачи тринадцатой зарплаты.
   А неприятный попутчик, тем временем, не отставал.
   Тогда Зоя Беньевна перешла с быстрого шага на бег трусцой. Несколько излишний собственный вес и теплая зимняя одежда не позволяли ей развить большую скорость. Но и той, которой она достигла, должно было хватить, чтобы успеть вскочить в автобус прежде, чем она лишится своей драгоценной шапки.
   И в принципе, ее расчет был верным. И она уже поравнялась с открытыми задними дверьми автобуса, когда неожиданно поскользнулась и упала на спину.
   "Врешь, не возьмешь", - злобно подумала Зоя Беньевна в сторону алчущего ее шапки грабителя. В таком положении "лежа на спине", она, скользя, продолжала движение. Но только теперь уже к передним дверям автобуса.
   Почти одновременно с Зоей Беньевной до автобуса добежал и ее "преследователь". Но, поскользнувшись на раскатанном Зоей Беньевной месте, растянулся и пропал из поля зрения снабженных двумя парами очков глаз воспитателя.
   Катясь на спине по ледяной дорожке, Зоя Беньевна краем глаза успела засечь, что рядом с нею скользит меховая шапка. Вероятно, она соскочила с головы Зои Беньевны при падении.
   Совершенно немыслимым, не свойственным ее возрасту и весу движением, Зоя Беньевна извернулась, на ходу захватила шапку, и, продолжая катиться, напялила ее на голову. Потом, проделав совершенно уже не передаваемое словами сальто-мортале, Зоя Беньевна вскочила на ноги и вскочила в автобус. Захлопнувшаяся дверь ознаменовала завершение этого эпизода. Грабитель в автобус не успел.
   От Зои Беньевны не ускользнули двусмысленные ухмылочки пассажиров полупустого автобуса. Но весь оставшийся маршрут она была занята тем, что пробовала отдышаться и насладиться удовольствием от своей неснятой грабителем шапки.
   Муж, открыв дверь, тоже уставился на нее каким-то нелепым взглядом. Потом усмехнулся. Точь-в-точь, как это делали пассажиры автобуса.
   Зоя Беньевна, снимая шубу, на ходу, захлебывающимся от пережитого волнения голосом, начала рассказывать, как едва не стала жертвой разбойного нападения и чуть не лишилась своей новой шапки.
   Муж только понятливо покивал головой, как бы говоря этим киванием: "Тебя ограбишь..."
   И тут Зоя Беньевна увидела себя в зеркале. Над испуганным, красным, формы подвявшей груши лицом, возвышалось какое-то безумное нагромождение из двух шапок. Нижняя песцовая, безо всякого сомнения, по праву принадлежала Зое Беньевне. Но верхняя - пыжиковая, по виду тоже совсем новая, появилась здесь неизвестно как. То есть, конечно же, известно как. Но как в это можно было поверить?! Кошмарнее же всего оказалось позже узнать, кого ограбила Зоя Беньевна! Достаточно сказать, что после этого ограбления ей пришлось написать заявление об уходе по собственному желанию, хоть такового желания она в себе и не обнаруживала.
  
  
   0x01 graphic
  
  
   И вот теперь Зоя Беньевна, прочитав объявление в местной газете о том, что Дворцу пионеров требуется женщина с опытом работы с детьми, созвонилась заранее и договорилась, что подойдет сегодня.
   Представившись "Зоей Беньевной", она теперь сидела перед этим странным молодым человеком, зачем-то притащившим с собой на работу собаку.
   Молодой же человек уже в который раз уверил ее в своем ''приятстве,'' но так ничего путного более и не сказал.
   Она уже согласилась с предложенной ей по телефону зарплатой, хотя именно эту тему она собиралась обсудить, и, по возможности, подкорректировать в лучшую для нее сторону.
   Конечно, необычное отчество Зои Беньевны нередко путали или вообще забывали. Но ведь она уже дважды напомнила молодому человеку, что она именно "Зоя Беньевна". А молодой человек "ни в зуб ногой".
   И тогда Зоя Беньевна решилась напомнить. (Ах, эта молодежь! В тридцать они не помнят, что с ними было два часа назад. Что же будет, когда им станет по шестьдесят?).
   -Вы назначили мне прийти, - напомнила Зоя Беньевна. - Я воспитатель.
   -Простите, - сохраняя так очаровавшую в нем Зою Беньевну галантность, сказал Цезик, - но я вынужден обратиться к своему напарнику. - Сирафим, - обернулся он к Симе, - мне, конечно, понятно, что при таком бескультурии и темности тебе просто необходим воспитатель. Но достаточно ли ты внимательно ознакомился с нашим бюджетом, если позволил себе так опрометчиво пригласить эту очаровательную даму? - Цезик повернулся к Зое Беньевне и одарил ее небесной чистоты улыбкой, обнажившей из-под бороды подгнившие зубы поэта.
   -Я никого не приглашал, - стал уверять обвиненный в мотовстве Сима.
   -Ну, как же? А вот это? - развернула Зоя Беньевна газету с объявлением.
   Сима подошел и прочитал.
   -Да, но здесь вам предлагается подойти во Дворец Пионеров, - показал он Зое Беньевне адрес. - А у нас, как вы видите, вовсе не Дворец. У нас всего-навсего комната. Хоть, правда, и Ленинская.
   Зоя Беньевна осмотрелась и, похоже, осмотр ее озадачил.
   -А вы в этом вполне уверены? - спросила она.
   -Во всяком случае, отчасти, - уклончиво ответил Цезик.
   -А чего же я тогда сюда пришла? - задала Зоя Беньевна вопрос, претендующий на не меньшую оригинальность, чем Пегасовский ответ.
   Не желая оставаться в долгу, Цезик вновь потряс окружающих своеобразием своего мыслительного процесса.
   -Вы пришли сюда работать, - сказал он.
   -Так давайте работать! - потребовала Зоя Беньевна. - Если вам не нужен воспитатель, я могу работать музработником. - Сказав так, она подошла к стоявшему на сцене пианино и ударила по клавишам.
   Вопреки ожидаемому аккорду, клавиши не издали ни звука. То есть, какой-то звук они, конечно, издали. Но только не совсем тот, который от них ожидался.
   Зоя Беньевна озадаченно обернулась на своих работодателей. Потом снова нажала несколько аккордов, но вместо божественных звуков фортепиано, раздался лишь какой-то костяной клекот.
   -Что это? - посмотрела Зоя Беньевна на Цезика.
   -Это - бутахвория, - пояснил вновь засунувший физиономию в Ленинскую Комнату вахтер.
   -Я понимаю, что это бутахвория, - язвительно отозвалась Зоя Беньевна. - Но мне гораздо интереснее узнать, есть ли здесь обычное пианино? Производящее музыку, а не этот ваш стук.
   -А настоящая пианина вона иде, - хитро прищурившись, показал куда-то вниз вахтер.
   Сима подошел к вахтеру и, приподняв его ногу, посмотрел ему под башмак.
   -Нет. Здесь его нет, - убежденно сказал он.
   -Э, мила-ай, - поерошил ему голову вахтер. - В подвали-и, а не здеся, - сказал он. Но при этом, почему-то, постучал себя пальцами по голове.
   -А почему не здесь? - спросил Цезик.
   -Когда-то, давным-давно, здесь, говорят, был кружок юных артистов, - начал пояснять вахтер. - И коли надо было кому в спектакле на пианине побренькать, ну роль такая - понимаешь? - а он не умел, так он просто стукал по этой болванке, - показал вахтер на сцену, где стояло бутафорское пианино. - А оттуда, - он показал вниз, - спицияльный человек играл по-самделишному. Вот и вся недолга, - поправив указательным пальцем ус, пояснил вахтер.
   Пегасов поскреб темя, где все еще оставались некоторые напоминания о волосах.
   -А ведь это идея, - сказал Цезик хорошо знакомое Симе предложение. И по появившейся недоброй традиции, многозначительно посмотрел на Симу.
   Сима привычно засуетился, ожидая какого-нибудь очередного идиотизма от Пегасова.
   -Ты начнешь свое представление с того, что станешь что-то говорить, а потом подойдешь к пианино и начнешь играть. Музыка всегда располагает к тому человеку, который ее играет. И под музыку ты будешь усыплять народ. Потом выйду я. Я обязательно выйду, так что хоть один загипнотизированный тебе уже обеспечен. И после ты якобы пошлешь меня к инструменту. И я, будто бы никогда не игравший до этого, - а это чистая правда, - задвину им какую-нибудь "Хабанеру". Мадам, вы играете "Хабанеры"?
   -Я играю "Собачий вальс" и "К Элизе" Людвига Ван Бетховена, - сказала, зардевшись, Зоя Беньевна.
   -А еще?
   -Пока все, - смущенно ответила Зоя Беньевна. - Я только недавно начала брать уроки в вечерней музыкальной школе, - пояснила она.
   -Вы явно не торопитесь жить, - заметил Цезик. - Ну "Собачий вальс", так "Собачий вальс". Его, так и быть, я и буду играть. Это будет правдоподобнее. А для него, - показал на Симу Цезик, - я попросил бы вас исполнить, уважаемая Зоя Бе... Бе...
   -Беньевна, - подсказала почтенная воспитательница.
   -Вот именно, - согласился Цезик. - Для него "К Элизе".
   -Я, правда, немножко еще запинаюсь, - призналась Зоя Беньевна.
   -Порепетируйте, сегодня, мадам. Непременно порепетируйте. Музыка во время сеанса гипноза должна звучать ровно. Пусть вы даже где-то забудете ноты - не останавливайтесь. И продолжайте плавно с того места, которое знаете.
   -А этот вот еще говорил про билеты, - встрял в разговор вахтер, тыча пальцем в Симу.
   -Билеты будем продавать после представления. На выходе. Во-первых, меньше шансов, что побьют, чего так боится наш друг Сирафим. Замечено, когда деньги не заплачены - бьют не так сильно. Во-вторых, если у него что-то все-таки получится, - кто их знает, как они, загипнотизированные, станут платить? И, в-третьих, если какие-нибудь мерзкие налоговые органы вздумают обвинить нас в мошенничестве, мы заявим, что чисты, аки агнцы. Поскольку давали представление на общественных началах. Всем все понятно? - Я, надеюсь, Зоя Беньевна, что именно с этими нашими условиями вы и были согласны, как оповестили нас при встрече. То есть, оплата всем по результату.
   Последние две фразы Пегасов произнес исключительно для Зои Беньевны.
   Поскольку Зоя Беньевна была безнадежно очарована галантным Пегасовым, то и согласилась на все его условия. И еще из любви к искусству. Вахтеру же было ровным счетом все равно, когда получить деньги - до представления или после.
   На том и порешили.
   А Зоя Беньевна, посчитав, что прошло достаточно времени для того, чтобы начать отсчет заново, закурила, наконец, давно томившую ее душу первую папиросу.
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 7
  
   Ваш выход, господа
  
   Что и говорить, читатель, - время неумолимо. Как ни оттягивай его, а оно движется себе вперед и движется. И приходит, независимо от того, как долго идет, на промежуточные станции нашей жизни.
   Казалось, только вчера встретились в паршивом вокзальном ресторане заштатного городишки М безработный инженер Сима Бесфамильный и непечатающийся поэт Цезик Пегасов, а вон уже сколькими нитями повязала их судьба. И на Севере побывали, и на юг приехали. Сима за время их содружества успел лишиться зуба, но зато сумел обнаружить в себе способности к довольно неожиданной специальности, блеснуть в которой ему предстояло сегодняшним вечером. Пегасов, в отличие от Симы, не приобрел ничего. Но, зато, ничего и не лишился. И еще неизвестно - что лучше?
   Впрочем, что значит "не приобрел"? А веру в свой педагогический талант? Ведь взял же он для своего эксперимента самого обычного, самого бесперспективного из всех инженеров города М, - и вот результат! За каких-то два месяца на этого инженера, по его, Пегасовскому сценарию, прийдет сегодня, (за деньги, между прочим), смотреть целый зал людей. (Насчет "целого зала" мы пока усомнимся.)
   Сами же артисты - позволим себе эту маленькую вольность, будем сегодня так их называть, - были в своей Ленинской комнате уже за три часа до намеченного представления. Вместе с ними пришли и первые восемь зрителей. Собственно говоря, этими восьмерыми была их хозяйка Вера с отпрысками. Денег с этих зрителей никто, конечно, получать не собирался. Но они играли важную роль, служа своеобразной наживкой всей сегодняшней затее.
   Бонифаций, откормившийся за эти дни - учтите количество ялтинских ресторанов, кафе и прочих забегаловок - на подножном корму до почти прежних своих, партийно-лидерских объемов, выглядел очень солидно и представительно. Его посадили вместе с вахтером у входной двери, и своим видом они должны были привлекать зрителей на представление.
  
  
   0x01 graphic
  
  
   Бонифация по такому поводу выкупали, смыв с него, насколько это было возможно, вонь обожаемых им помоек. А на вахтера, поверх его тельняшки, оставшейся с далеких сахалинских времен, надели красный гаслтук-бабочку. Бабочку сделала хозяйка Вера из пионерского галстука, найденного в подполье Ленинской комнаты. В целом, получилось очень даже неплохо. - Красная бабочка на черных полосах тельняшки была похожа на алые паруса среди пестрых черноморских волн. Поверх тельняшки на вахтере была надета серая лесоповальная фуфайка, которая, конечно, лишь отдаленно могла претендовать на свою схожесть со смокингом. Но зато строго выпрямленные в разные стороны усы вахтера могли послужить предметом зависти любого лондонского денди. На голове вахтера лихо сидела белая капитанская фуражка с треснутым козырьком. По убедительному настоянию Веры, Бонифацию на шею повязали голубой бант, оставшийся после одного из посещений Верой роддома. С бантом Бонифаций стал похож на раздувшегося в объемах серого чеширского кота. После некоторых размышлений вахтеру для солидности дали в руки сигару.
   Зоя Беньевна с самого утра насиловала в подвале "Элизу" Бетховена. "Элиза" отчаянно сопротивлялась, но Зоя Беньевна, закалившая характер в долгой воспитательной борьбе с работниками строительно-монтажного управления, была упорна. И после двадцати-тридцати попыток "Элиза", наконец, сдалась. Зоя Беньевна победным маршем прошлась еще два раза по партитуре и, торжественно и громко захлопнув крышу пианино, согнула руку в локте и, дернув ей, как будто желая зафиксироваться в стойке "кибо-дачи", сказала коротко и ясно:
   -Йес-с!
   Подвальные крысы, разбуженные вибрацией давно забытых звуков, увидев боевой оскал Зои Беньевны, решили, что на них сейчас начнется облава. И, побросав, как есть, свои запасы, стремглав бежали из подвала, наспех покидая добро, нажитое не одним поколением их предков.
   Словом, к началу представления все было готово.
   Сима, вдохновляясь на этот раз уже космонавтом, а не Икаром, был настроен соответствующим космическим образом. Он ходил по сцене, похрустывая пальцами и потряхивая плечами.
   Пегасов симпатично подбрил свою обычно раскошлаченную бороду и нагладил синий галстук. От глажки, правда, галстук приобрел несколько засаленный вид, но из зала этого заметно не было.
   О Бонифации и вахтере сказано уже и без того немало. Единственное, что портило Бонифацию настроение - это сожранный на помойке пакет с сухим вьетнамским супом "Мивина". Бонифаций всегда с подозрением относился к импорту из стран Юго-Восточной Азии. И вот, на тебе! - В кои-то веки нарушил наложенный на себя запрет, и сразу такая душевная неприятность.
   Зоя Беньевна, успев за целый день репетиции подхватить в подвале отвратительный насморк, накачивалась элениумом, отчего ее синтетическое спокойствие могло вот-вот плавно перейти в сон. Она, конечно, знала, что от насморка более эффективен интерферон. Но на интерферон у нее не хватило карманных денег. Потому она и решила остановиться на элениуме. Да и от волнения, говорят, помогает.
   Слева от двери, где сидели в качестве завлекателей вахтер и Бонифаций, красовалась свежая акварельная афиша, приглашающая всех желающих на чудо современного гипноза. Две другие афиши были расклеены в соседних кварталах.
   Сырой картофель принесла для представления Вера. Тапочки откуда-то припер Бонифаций. Чего не удалось достать, так это аквариума с улитками. Ялта, как известно, город приморский. И рыба, видно, до того осточертела ее жителям, что немного находится желающих держать ее еще и дома. Да притом еще и ухаживать за нею.
   -Здравствуйте, - послышалось с улицы.
   Сима с Цезиком насторожились.
   -А вот и первый посетитель, - сказал негромко Цезик. - Если не считать, конечно, Веры с детьми. - Он продолжал прислушиваться к голосам с улицы. - Не волнуйся, - дотронулся он до Симиного плеча. - Помни слова, сказанные одним знаменитым киевским ресторатором Исаем Фельдманом: "Талант, еврей и хохол всегда пробьют себе дорогу". Выбери сам, к кому из троих себя причислить, и вперед.
   Зоя Беньевна, тоже услышавшая голос с улицы, вновь разволновалась. Она панически боялась пропустить Пегасовский знак о том, когда ей пора будет вступать. И еще она чрезвычайно боялась перепутать, что играть первым - "Собачий вальс" или "К Элизе". Как всегда, она, отвечая за работу двух музыкантов, стояла перед двумя музыкальными произведениями. И тут она с ужасом вспомнила, что, посвятив весь сегодняшний репетиционный день восстановлению отношений с "Элизой", совершенно забыла хотя бы однажды повторить "Собачий вальс". И теперь к ее страхам прибавился еще и этот, - не забыла ли она партитуру знаменитого произведения. А с улицы, меж тем, слышалось:
   -А петь здесь будут?
   -Мням, мням, мням, - выразительно пожевал губами вахтер. Он абсолютно не имел понятия о том, что здесь будет. Может, будут и петь. Но ему никто не сказал, что, в случае вопросов, отвечать. Потому он и прибегнул к этой старой солдатской хитрости - жевать губами. Главное - делать это глубокомысленно.
   Бонифаций, в отличие от вахтера, увидев вонючие тапочки и сырой картофель, сразу заподозрил, что здесь будет твориться что-то неладное. Но, будучи сам участником труппы, предпочел сохранить конфиденциальность. Кто знает, как эта подошедшая девчонка отреагирует на его голос? Испугается еще, чего доброго. От Пегасова потом претензий не оберешься.
   -А это не дорого? - роняя надежду в сердца артистов, спросила девушка.
   -Мням, мням, - ответил вахтер. В это жевание он вкладывал уже совершенно иной смысл. Скажи "недорого", она и впрямь, после представления даст гривенник. Скажи "дорого" - идти передумает.
   "И надо было мне зайти сюда", - размышляла "Алиса с мелофоном". (Ты ведь помнишь, читатель, - именно она должна была первой подойти к Ленинской комнате). - "Я ведь шла совсем в другую сторону".
   Перестань кочевряжиться, Алиса, и вперед! Тебе давно предрешено быть на этом представлении.
   -А, была, не была, - махнула рукой Алиса. - Значит, пойду на гипноз. Уж раз я зашла на эту улицу, так тому и быть.
   С некоторых пор Алиса стала ужасно бояться не попасть на ту дорогу, которая приведет ее однажды к звездному часу. Она еще не успела изжить тот возраст, когда кажется, что на всей земле рожден только ты один. И только тебя ждут все звезды этого неба. Годам к двадцати трем число ждущих видеть себя среди звезд уменьшается примерно в половину. К тридцати их количество сходит почти на нет. Но когда это ожидание не исчезает и после тридцати пяти, значит, имеет место диагноз. Или здесь действительно следует чего-то ждать. Впрочем, одно вовсе не исключает ни другого, ни третьего.
   Алиса недавно прочитала ходившую по рукам книгу Ричарда и Лесли Бахов "Единственная". Суть книги сводилась к тому, что самолет авторов летал над громадным разветвлением дорог, по которым могла бы пойти их жизнь. В книге предлагалось удивиться, - насколько разными были эти дороги. Оживляя в памяти так глубоко затронувшую ее книгу, Алиса решила, - раз на этой улице, кроме двери, охраняемой собакой и человеком в фуфайке ничего больше нет, значит, дорога ее судьбы - зайти в эту дверь. Таким образом "Группа современного гипноза Бонифаций и др." получила своего первого посетителя.
   А потом пошли и другие. За полчаса до намеченного начала зал был уже наполовину заполнен. Пегасов и здесь проявил гениальность. - На этот раз в своей способности обходить конкурентов. Как мы уже сказали, он просто сделал вход бесплатным, о чем шариковой ручкой и дописал во всех трех афишах. Гениальность заключалась в том, что афиши умалчивали о том, каким будет выход.
   Вот уже и Макс Ефимович с супругой пожаловали. Вы ведь еще не забыли эту маленькую Монину слабость - трогательную любовь ко всему тому, за что не надо платить?
   Задерживался только Саша Икарус. А ведь зал был уже почти полон. Но нет, все в порядке. Вон и он, легок на помине, поворачивает из-за угла. Просто его задержал небольшой казус с клиентом:
   Одолев предложенный Сашей коктейль под убойным названием "Циклон", в своих ста пятидесяти граммах содержащий три по пятьдесят разных водок - клюквенную, лимонную и "Столичную", посетитель был закружен таким зверским вихрем, что пал на землю, не успев расплатиться. А когда пришел в себя, никак не мог взять в толк, чего же он успел столько выпить, что с него требуют едва ли не весь его отпускной запас. Ушибленной после "Циклона" головой он пробовал складывать цены из меню во что-то единое целое. В итоге получалось, что он должен был выпить никак не меньше трех полных литровых бутылок джина "Бифиттер", выкурить не менее пяти пачек самых дорогих сигарет "Собрание черных русских в Лондоне", съесть пятнадцать килограммов лимонов (так как Саша утверждал, что лимоны добавлялись в джин) и запить все это ведром тоника "Швепс". Денег для расплаты за такую грандиозную попойку у посетителя при себе, конечно, не было. Пришлось звонить на телефон квартирной хозяйке, с тем, чтобы его приехала выкупать жена. Благо, посетитель отдыхал в Ялте с женой. Отдав за попадание своего мужа в "Циклон" все, что было отложено за долгий трудовой год, (едва оставалось на автобус до половины пути к их родному Орлу), жена с многообещающим видом приподняла за грудки своего суженного и вывела его из ресторана. Что было с ними дальше, Саша не знал. Но в Ялте их больше никто не видел.
   Саша Икарус шел домой после хорошего рабочего дня и горестно размышлял о том, насколько слабый пошел в последнее время клиент. В прежние времена, в дни, когда Ялтинских курортников терзали в ресторанах еще Сашины учителя, "Циклон" считался лишь нежной прелюдией к тому, что посетителю предстояло выпить впоследствии. О бесподобном эффекте таких шедевров коктейледелия, как "Опухоль мозга" или "Удар по зубам" Саше-Икарусу приходилось только слышать. Саша сокрушенно посожалел о том, как поздно ему привелось родиться.
   В прежние, добрые времена официант в Ялте считался человеком куда более уважаемым, чем порой обслуживаемый им Президент какой-нибудь Гвинеи-Бисау. Считалось признаком неземного величия прийти в ресторан и услышать, как тебя по имени приветствует официант. А потом сказать ему небрежно, как бы, между прочим, на глазах у своей изумленной и восхищенной спутницы: "Мне как обычно".
   Сейчас времена пошли совсем не те. Издали приходится бежать к какому-нибудь прыщавому юнцу и орать, делая вид, что умираешь при этом от восторга видеть его: "Добрый де-ень! Вам как всегда?". Словом, зарабатывать стало тяжело. Плаваешь на таком "безрыбье", плаваешь, и так порой хочется бросить все к чертовой матери. Приходится вступать в какие-то навязанные тебе обстоятельствами сиюминутные профсоюзы и кассы взаимопомощи. Или звонить какой-нибудь жрице любви, сообщая ей о том, что здесь сидит "жирный карась". А жрица любви, в благодарность, будет "крутить" его, как может, чтобы и Саше что-нибудь перепало. Просит она, к примеру, своего патрона заказать два джин-тоника - один себе, другой ей. - Так ему несешь джин-тоник, а ей воду из-под крана с кусочком лимона, вымоченного в двадцати предыдущих порциях. Деньги за второй джин-тоник, разумеется, берешь себе. Или, допустим, "раскручивает" она своего "карася" на коктейле "Тропики". Тогда ему несут "Тропики", а ей опять воду. Только на этот раз с каплей сока, чтобы замутнить это пойло под "Тропики". Если вас когда-нибудь удивит, почему ресторанные путаны так часто выходят в туалет, не подозревайте их в энурезе. - Просто специфика производства заставляет выпивать их целые моря сырой, не кипяченой, хлорированной воды из-под крана. И при этом ни копейки не получать "за вредность". Так что, милые девочки, мечтающие стать путанами, не о чем тут мечтать. Потому, что всегда хорошо только там, где нас, (пардон, где вас) нет.
   Но сегодня грех было жаловаться. Сегодняшний день, как говорил в таких случаях Саша-Икарус, год кормит. И только одна мысль отравляла существование - мысль о вечно отвергающей его жене.
   В этом году, правда, в Сашином сердце затеплилась надежда - в Ялту понаехал целый слет колдунов. Может, у них удастся купить какое-нибудь приворотное зелье? И только остановился Саша на таком решении, как на глаза ему попалась афиша, написанная акварельными красками. Слабо разбираясь в градациях потустороннего искусства, Саша недолго думал перед входом.
   -Что ж, - решил он - пойду. Может, и правда, бурды какой-нибудь нальют для приворота. - Он пересчитал сегодняшнюю выручку и решил, что если среди этих гипнотизеров, случайно, нет бывших официантов, то ему, при любом раскладе, хоть на немного зелья, но хватить должно.
   Столь же легок на помине был и чукча Бержеракин. Тот вообще ходил всюду, где было тепло. А закрытое помещение Ленинской комнаты манило его своим уютом куда больше, чем сплошь открытые летние площадки, на которых с июня по октябрь гастролировала заезжая публика.
   Словом, к началу представления в зале яблоку упасть было негде.
   "До чего ж народ наш на дармовщину падок", - подумал, сидя в зале среди прочих зрителей, Цезик.
   Бонифаций был перемещен на сцену, и сидел теперь перед закрытыми кулисами серой запыленной статуей. Трудно было придумать сейчас смысл его предназначения, но смотрелся он, в целом, очень недурно. И хотя, даже не смотря на полный перевод его питания на окрестные помойки, обходился пес все равно недешево, роль свою, он, безусловно, играл талантливо. И ни о чьем отъезде впоследствии так не плакала Ялта, как об отъезде Бонифация. Правда, через положенные два месяца город начал потихоньку утешаться увеличившимся поголовьем серых, голенастых щенков. Они стали появляться самым неожиданным образом в самых непредсказуемых для их появления местах. - То французская болонка народного артиста ощенилась маленьким серым чудовищем. То, жившая с ней по соседству, но только по ту сторону забора, плебейская дворняга Кася произвела на свет точную копию Бонифация размером 1:32.
   Но нет, даже разговор о столь дорогих сердцу автора собаках не может остановить неумолимое время. Потому что наручные часы с музыкой на руке Макса Ефимовича, с заведенным на шесть часов вечера будильником заиграли какую-то незнакомую корейскую музыку. Макс Ефимович специально поставил их на обещанное время начала представления, чтобы точно знать, на сколько его обкрадут эти гипнотизеры, начни они свой концерт на несколько минут позже. Ведь время, как всем известно, - деньги.
   Он мог бы тогда потребовать возмещения убытков, хотя таковых пока и не понес.
   Но минута в минуту с этой музыкой, ровно в шесть часов, Сима, выдохнул из легких воздух, вдохнул в них еще раз и сказал сам себе:
   -Ваш выход, господа! - И сам же открыл для себя кулисы.
  
   Зал жиденько зааплодировал. Слишком уж жалким выглядел в эту минуту Сима. Но для Симы аплодисменты зала были первыми в его жизни, если не считать Пегасовских. Но те были выданы авансом. Теперь же, ободренный, Сима гордо тряхнул головой и ...
   И встал, не зная, с чего начать. Но, наконец, преодолев себя, начал с чего придется. Нельзя было дольше тянуть паузу. А там, он уже знал, что-нибудь сплетется само собой.
   -Вы, наверное, все слышали о гипнозе, - сказал он первое, что пришло в эту минуту на ум.
   "Не слишком умно, - подумал в ответ на такое начало Цезик. - Не в пятнадцатом веке живем. Конечно, слышали".
   Сима, тем временем, выдав такую неоспоримую истину, опять замолчал. Он глубокомысленно прошелся по сцене, заложив руки за спину. Это выглядело так, как если бы он собирался с мыслями. Ему нужно было общедоступнее донести до зрителя суть такого таинственного явления, как гипноз. Внезапно Сима остановился и, резко обернувшись к залу, в упор спросил:
   -Но знаете ли вы что-нибудь о современном гипнозе? - Он сделал особый упор на слове "современном".
   "Интересно, как же он выкрутится?" - с любопытством подумал Пегасов.
   Зрители, затаив дыхание, молчали. Похоже, они слыхом не слыхивали о разнице между обычным и современным гипнозами. Сима, и сам с трудом соображая, что он сейчас будет говорить, тем временем попробовал разъяснить:
   -Современный гипноз, - заявил он и опять глубокомысленно замолчал, - ...явление мало изученное...М-да....И говорить о нем, безусловно, трудное занятие. - Он опять прошелся по сцене под недоуменный взгляд Бонифация. - Но, может, то, чего не скажешь словами, удастся передать в музыке? - с каким-то удивлением от своих слов спросил Сима, получая явное удовольствие от того, как ловко сумел он перейти к той части представления, за которую отвечала из своего подвала Зоя Беньевна.
   Он подошел к пианино, размял пальцы, сел за инструмент и, откинув назад голову, на мгновение замер. Потом вдруг как-то разом бросил все свои десять пальцев на клавиатуру.
   Хорошо, что в зале не было слышно того своеобразного клоканья, которое издали клавиши, не имеющие за собой ни струн, ни молоточков. Без этих частей, как известно, пианино если и издает звуки, то вряд ли это есть то, что называют музыкой.
   Сима скосил глаза в сторону зала. Но зал увиделся ему лишь оцепенелой от ожидания массой. Он еще раз, но теперь уже вовсе не поднимая рук над клавишами, постучал по ним. Но в ответ услышалось только то же самое "клок-клок".
   А тем временем, Зоя Беньевна, сваленная с ног элениумом, спала в своем подвале, лбом навалившись на пианино, самым безмятежным сном.
   Сима очутился в очень щекотливом положении. Он посидел еще секунду, и потом, как бы вдруг передумав играть, встал из-за фортепиано. Усиленно разминая пальцы, он сказал:
   -Что-то давненько я не играл. - Потом прошелся по сцене и заявил гораздо громче: - Ох, и давненько ж не играл!!!
   В зале кто-то сильно закашлялся. Этот "кто-то" кашлял так громко и надрывно, что всем мешал. Кашляющий - высокий человек в очках, с бородой и синем засаленном галстуке, извинился и, продолжая кашлять, вышел из зала.
   -Но можно, впрочем, о современном гипнозе говорить и без музыки, - продолжил со сцены Сима, когда кашляющий закрыл за собой дверь. - И если, говоря о современном гипнозе, не прибегать к музыке...
   В это время Зою Беньевну разбудил вихрь, ворвавшимся в ее подвал. Вихрем был Пегасов. Потерявший вдруг всю свою очаровательную галантность, Цезик тряхнул Зою Беньевну за плечи так, что у той едва не выпали из-за щек вставные челюсти. Зоя Беньевна дернулась над пианино, вытаращила глаза на Пегасова и со всего маху грянула по клавишам!
   Сима, едва успевший произнести последнее слово "музыке", от неожиданности аж взвился над сценой. Из подвала, с озверелой громкостью, так, что половицы, казалось, начали подпрыгивать над полом, загремело:
   Пара - бам - там - там,
   Пара - бам - там - там!!! -
   Стоит ли говорить, что это были аккорды "Собачьего вальса". - Вещи более чем известной. А может, даже самой известной, из написанных композитором Шопеном. И оттуда же из подвала, сразу вслед за первыми аккордами, раздался дикий вопль:
   -Твою ма-ать!
   Бонифаций с лаем бросился к тому месту пола, откуда донеслись звуки вальса и упоминание про мать.
   Зал замер на тончайшей грани. После этой грани могут начать бить. А могут начать смеяться.
   И тут Сима, который, едва услышал первую ноту, леопардом прыгнул к пианино. Но, поняв, что не успеет, сумел-таки, по пути подумав, что пора делать ноги, схватить ускользавшую ситуацию в свои руки.
   -Ма-ать! - закричал он, вдруг обернувшись к залу, будто и в первый раз "про мать" тоже крикнул он.
  
  
   0x01 graphic
  
   Зал так и остался колебаться на занятой им грани.
   -Мать! - повторил Сима во внезапно наступившей тишине, сопроводившейся каким-то хлюпаньем.
   ( Это Цезик схватил в подвале за горло Зою Беньевну. Только благодаря этому приему ему и удалось остановить "Собачий вальс".)
   -Мать, - повторил уже тихо Сима. Теперь он судорожно выискивал в мозгу все возможные варианты выкручивания из создавшегося положения при помощи слова "мать". - Мать, качая нас в колыбели, пела нам своим тихим голосом колыбельную, - со вздохом облегчения продолжил он.
   И зал, тоже со вздохом, опустился со своей зыбкой, острой грани на прежнюю, любопытствующую позицию.
   -И мы слушали ее песню, и это было наше самое первое в жизни знакомство с гипнозом. И вот теперь...
   Сима вновь повернулся к пианино, и на этот раз уже плавно опустил на клавиши руки, делая вторую, правда, уже гораздо более робкую попытку заиграть. И она, о, счастье! - удалось. И из-под пола покатились чудесные обволакивающие звуки Бетховенской "К Элизе". Сима поглаживал клавиши, и ему, и впрямь, начинало казаться, что это из-под его пальцев рождается божественная (если, конечно не считать огрех исполнения), мелодия.
   -И вот теперь, - как бы играя, с облегчением продолжал он, а зал посчитал, что прежний рев "Собачьего вальса" был специально предусмотрен сценарием и сыгран на магнитофоне, - под звуки этой прекрасной музыки я снова возвращаю вас в мир вашего детства.
   Какая-то сила, казалось, и правда влекла за собой Симину речь. Он едва поспевал за ней, на лету подхватывая роняемые ею слова.
   -Вы слышите музыку, и с каждой нотой вас все больше начинает окружать теплый, пока еще совсем легкий, прозрачный туман.
   Если бы Сима повернулся лицом к залу, он бы увидел, что раскашлявшийся в начале представления зритель успел вернуться на свое место и уже почти заснул.
   -Туман разрастается, постепенно обволакивая все ваше тело, - голову, плечи, руки, кисти, бедра, ноги... Туман все плотнее и плотнее окутывает вас, голова становится легкой и свободной от всего..., от всего.... Никакие мысли больше вас не тревожат, и вы слышите только мой голос.... Только мой голос звучит для вас во всем этом огромном зале, городе, мире.... Из всего мира вы улавливаете только мой голос. Вам хорошо и приятно, нега разлилась по вашим членам и наполнила все тело...
   Цезик уже крепко спал. Спал и чукча Бержеракин, легко сморенный словами о теплом тумане. Ему, собственно, и о тумане можно было не говорить. Он запросто засыпал в любом, только бы теплом, месте.
   А Сима, переполненный, захваченный сознанием своего "могу", продолжал обволакивать зал. Вот уже и Саша-Икарус успокоился от своих суетных "циклонных" забот. И жена его представилась ему сейчас нежной и ласковой, шепчущей на ухо Симиным голосом о том, как хорошо Саше в тумане, и как спокойно.
   Макс Ефимович, в принципе, тоже готов был вот-вот погрузиться в сон, но в это время Сима произнес фразу: "Ласковое теплое море обволакивает вас". Эти слова заставили Макса Ефимовича в ужасе содрогнуться и на какое-то время выйти из дурманящего оцепенения. Но ненадолго. А после ему вдруг стало до непонятности приятно почувствовать под ногами расползающийся песок морского дна. Он заходил все дальше и дальше в воду, и глубина охватывала его и, вопреки ожидаемому страху, напротив, сулила внеземной блаженный покой. И уже в глубоком сне Макс Ефимович сладко заверещал от переполнявшего его чувства всепоглощающей любви к морю.
   Дольше всех сопротивлялась сну Алиса. Ее воображение живо иллюстрировало слова, доносящиеся со сцены, и это мешало ей сосредоточиться на засыпании. Но, наконец, и ее убаюкали гипнотические волны, распускаемые по залу Симой.
   -А теперь я прошу всех сидящих в зале сцепить руки в замок, - попросил Сима.
   Этой рекомендации не было в руководстве по гипнозу, прочитанном Симой. Сима изобрел ее экспромтом, желая внести в рутинную болтовню струю новизны. А может, он просто где-то слышал, что именно таким образом можно выявить наиболее подверженных гипнозу зрителей.
   -Слушайте меня.... Слушайте только мой голос. Ваши пальцы сцепляются между собой все крепче и крепче. Они сцепляются намертво. Ничто, кроме моих слов не может теперь заставить вас разжать пальцы. Ни ваша воля, ни воля кого бы то другого. Только мой голос. Только я властен над вашими руками. Пальцы сцеплены.... Сцеплены.... Вы не можете расцепить их. Попробуйте, еще, еще. Ваши усилия ни к чему не приводят.
   Некоторые в зале, действительно, корячились в отчаянных попытках расцепить свои руки. Те же, кому это удалось, со смехом наблюдали за теми, у кого это не получалось.
   Зал, практически, остался в том же не загипнотизированном состоянии, что и до представления. Но Цезик, Макс Ефимович, Алиса с мелофоном, Саша-Икарус и Бержеракин были действительно в полной власти гипноза.
   Но и еще один человек, совершенно незапланированно, впал в коварные тенета Симиных внушений. Человека этого в зале не было. Более того, кроме устроителей сеанса никто даже не подозревал о его существовании. Это была спрятанная в подвале Зоя Беньевна. Она заснула первой и продолжала играть, уже спя. Когда Сима встал из-за пианино и попросил сидящих в зале сцепить пальцы рук в замок, то же самое, прекратив игру, сделала в подвале и Зоя Беньевна. Но после этого Сима попросил всех, кто так и не смог расцепить пальцы, пройти на сцену.
   Вышли спящие Макс Ефимович, Цезик, Саша-Икарус, чукча Бержеракин. Чуть задержавшись, поскольку была схвачена за коленку воспользовавшимся ее спящим состоянием незнакомым человеком слащавой наружности, на сцену вышла Алиса.
   Сима построил вышедших в шеренгу по росту. Первым стоял Цезик. После него - Алиса. За ней Саша-Икарус. Дальше Макс Ефимович. И, совсем уже в хвосте, маленький кривоногий Бержеракин. При этом все спали. Во всяком случае, все стояли с закрытыми глазами, рождая у зрителей вопрос, - как же они тогда нашли дорогу к сцене? И все усиленно извивались вокруг собственных рук, пытаясь их расцепить.
   Сима приказал расцепить руки. С видимым трудом отделяя руки друг от друга, вышедшие освободились от навязанного их верхним конечностям состояния.
   То же самое сделала в подвале и Зоя Беньевна. Теперь она продолжала блудить по подвальной комнате с бессильно опущенными руками. Какая-то сила все время подводила ее к выходу. Но эта дверь в подвал была заперта на щеколду впопыхах убежавшим назад в зал Цезиком. Оставалась крышка люка над головой. Но вектор силы, водящий Зою Беньевну по подвалу, вверх пока что не направлялся.
   И вот теперь, когда перед Симой стояло на глазах у всего зала целых пять, самолично им загипнотизированных человек, он решительно не знал, что же с ними делать в течение хотя бы ближайшего часа. Меньше нельзя было длить представление, за которое он намеревался получить деньги.
   Все, что он умел придумать в гипнозе, это накормить Пегасова улитками Эти Львовны, да заставить его же сожрать тапочки. Но сейчас он с сомнением посмотрел на принесенные Бонифацием тапочки и отверг всякую мысль о них. Картошку, если конечно ее почистить, едят в сыром виде даже некоторые дети, - Сима сам это видел. Но начни он предлагать сейчас этим четырем милейшим людям, (пятый был Пегасов, которого Сима к милейшим не относил) сырую картошку, не возмутятся ли их родственники, которые, возможно, сидят в зале? То, что вот этого, стоящего предпоследним, человека с приятной семитской внешностью изо всех сил удерживала на месте жена, (а может и не жена, но, во всяком случае, женщина), Сима видел своими глазами. Но ведь он больше ничего не мог придумать, кроме.... А ведь это, как сказал бы Пегасов, идея!
   -Уважаемые гости, - сказал тогда Сима. - Вероятно, все из вас слышали....
   "Нет, - подумал Сима, что-то подобное я, кажется, уже говорил в начале".
   -...а может, и не слышали, - продолжал он после этого воспоминания, - что в мире все большее количество людей начало избирать основным видом своего питания потребление продуктов в сыром - то есть абсолютно таком, каком и должно быть - виде...
   И после этого Сима в течение ближайших пятнадцати минут рассказывал залу, - в котором, без всякого сомнения, могли оказаться люди, куда более сведущие в этом вопросе, - о пользе сыроедения.
   -В обычном, то есть не гипнотическом, состоянии вкус сырых продуктов кажется нам зачастую отвратительным. Но это вовсе не значит, что он таковым и является. И только гипноз сбрасывает с человека его привнесенную воспитанием, привычками, окружением, предубежденность перед термически не обработанной пищей. И в этом мы сейчас с вами постараемся убедиться. Возьмем, к примеру... - Сима покрутил головой, изображая поиски чего-нибудь первого попавшегося под руку. Разумеется, первым попался сырой картофель, ждущий в ведре своей очереди на съедение - ...Вот, к примеру, этот картофель.
   "Елки - палки, помыть забыли", - подумал Сима, глядя на черные комья грязи на корнеплодах.
   -Конечно, до тех пор, пока наши друзья, любезно согласившиеся выйти на сцену... - "Хорошенькое любезное согласие" - сам же и подумал Сима, - ...будут думать об этих плодах, как о сыром картофеле, никто из них не захочет его есть. Но давайте предложим им... яблоки. Вы бы не хотели сейчас свежих, хрустящих яблок? - спросил он первого из шеренги, кем был Пегасов.
   Стоящие на сцене, минуту назад и сами не ведающие о том, насколько сильно им хотелось именно яблок, наперебой начали кричать: "Да-а.... Хочу.... Хочу..."
   Сима попросил в зале нож, и кто-то мигом вынес ему перочинный нож. Он стал очищать картофель и раздавать его не ведающим своей доли загипнотизированным. Надо было видеть, с каким аппетитом они начали хрустеть сырой картошкой, причмокивая и присербывая вытекающий крахмальный сок.
   Когда очередь дошла до Бержеракина, тот вырвал у Симы картофель, даже не позволив его очистить. Он сказал, что яблоки любит есть с кожурой, и съел картофелину, пачкая себя вокруг рта грязью, с невероятной жадностью. Сима даже испугался, как бы сейчас из зала не раздались возмущенные голоса общественности, шокированной таким вопиющим издевательством над живым человеком. Но Бержеракин пришел на представление один. А общественность, как правило, лояльно относится к подобным безобразиям, если они не касаются ее лично, или членов ее семей. Общественность, глядя на поглощающего сырой, а главное - грязный, картофель Бержеракина, только покатывалась со смеху. А после того, как Бержеракин потребовал яблок еще, бурно зааплодировала. Непонятно только, кому - Симе или Бержеракину.
   В это же самое время Зоя Беньевна, которой тоже, в числе прочих загипнотизированных, пообещали яблок, тыкалась по запертому подвалу в бесплодных поисках. Сначала в поисках пути к сцене, а теперь, конечно же, в поисках яблок. И только руками разводила от непонимания: - яблок пообещали, но так и не дали.
   Покончив с картофелем, и, опять встав перед проблемой "что же делать дальше?", Сима подумал для разнообразия предложить своим подопечным раздеться. Якобы для купания в море. Но вовремя одумался, обратив внимания на Алису. И тут сама судьба подсказала ему дальнейший ход представления. Он вдруг обратил внимание, что маленький северянин что-то сосредоточенно бормочет себе под нос.
   -Что вы говорите? - спросил Сима громко, для зала.
   -Работаю, - серьезно ответил Бержеракин.
   -Вы оратор? - спросил Сима.
   -Нет, - ответил чукча, продолжая даже между этим ответом что-то бормотать себе под нос. - Я - поэта-анималиста. Разве не видно?
   -Я знаю, есть художники-анималисты..., - стал вслух вспоминать Сима свои ущербные познания в области искусств.
   -А я - поэта-анималиста, - настаивал на своем призвании Бержеракин. И, словно обидевшись, добавил: - А что, нельзя? Как чукча, так нельзя?
   -Можно, конечно, - развел руками Сима. - И что же вы сочиняете в данный момент?
   -Басню, однако.
   -О животных?
   -Нет, о зайцах. И оленях, - добавил Бержеракин. - Соединяю зайцев с оленями.
   Сима ничего не понял. Он вслух, для зала, объяснил бред Бержеракина о зайцах и оленях глубокой загипнотизированностью последнего. Но на всякий случай спросил:
   -И как, соединяются?
   -Плохо, - признался Бержеракин, и озабоченно пояснил. - Рога шибко мешают.
   -А то, что уже соединилось, можно послушать?
   -Не дописан еще, - буркнул Бержеракин и вновь забубнил что-то. - Ага, вот... - он приподнял указательный палец, чтобы ему, не дай Бог, не помешали, и, видимо, поймал-таки конец своей басни. Он даже вздохнул облегченно: - Вот, послушай. Все слушай, басня читать буду, однако.
   Мы передаем его басню так, как услышал ее восхищенный зал.
  
  
   Решили чукча и чукчанка
   Запрячь, однако, зайца в санки.
  
   Но шибко маленький косой -
   Решили - будет пусть большой.
  
   И покумекав по-малешку,
   Женили зайца на олешке.
  
   Зайчиха - (заячий жена)
   Изменой был огорчена,
  
   И мужу тоже отомстила -
   Рога на зайца нацепила,
  
   Когда она самцу оленя
   В канав дала без промедленья.
  
   Когда ж пришел в яранг весна
   Олешка зайцев родила,
  
   И так ей было мало больно,
   Что даже ух не повела.
  
   Беремен и зайчих скакать -
   А ей еще... олень рожать...
  
   Мораль сей басни таковой -
   Всегда страдает, кто малой.
  
  
   -Ну, как? - спросил Бержеракин. - Хороший басня получился?
   Сима только развел руками.
   Зал же грянул овациями.
   -А с зайчатами-то что? Выросли, чтоб в санки их запрягать?
   -Нет, - ответил Бержеракин. И добавил сокрушенно: - В тундра убежал.
   Внезапно, то есть настолько внезапно, что на это не успел среагировать даже зал - свой сценарий вечера начал проводить Макс Ефимович.
   Начал он с того, что сделал странный жест. А именно, - со всего маху влепил Симе пощечину. Пощечина вышла звонко и хлестко. Сима от неожиданности опешил, схватился за щеку, и остолбенело уставился на Макса Ефимовича. Макс Ефимович, казалось, весь пылал. Глаза его, широко открытые, вопреки гипнотическому сну, который минуту назад демонстрировал Макс Ефимович, горели адским гневом. Он приподнимался на носочках и опускался назад на пятки. Он напоминал собой пособие по школьному курсу физики, демонстрирующее пример гармонических колебаний. Ноздри его, из без того от природы несколько расширенные, раздувались, как маленькие кузнечные меха, и казалось, что из них вот-вот вырвутся струйки клубящегося дыма. Макс Ефимович шипел, и шипение его было слышно даже в самом дальнем углу Ленинской комнаты. (Впрочем, она и не была таких уж громадных размеров).
   -П-шел прочь с мостика! - Именно в такое требование трансформировалось шипение Макса Ефимовича.
   -Откуда? - продолжая охлаждать ладонью все еще горящую щеку, не понял Сима.
   -Прочь с мостика, мерзавец! - возвысил шипение до звука Макс Ефимович.
   Мы же с этого момента перестаем видеть на сцене тех бедных, поддавшихся гипнозу людей, которых, пользуясь их гипнотической подневольностью, заставляли есть сырую картошку. С этого момента перед нами - экипаж штурмующего Средиземное море еврейского пиратского судна.
   Сима отпятился на несколько шагов назад. Макс Ефимович, видимо, не оставшийся довольным столь незначительным отступлением, грозно двинулся на Симу. Сима под таким натиском невольно спрыгнул со сцены. Он решительно ничего не понимал. Похоже, что гипноз, подобно огню, может вырываться из-под контроля. Зал тоже был в полнейшей растерянности. - Как воспринимать этот неожиданный демарш такого с виду кроткого еврея, - как оригинальный поворот сценария? Но по алой щеке гипнотизера трудно было не поверить в такой натурализм игры. Или семит в очках действительно вышел из-под власти гипнотизера?
   -Моня, как это понимать? - раздался возглас из зала.
   Макс Ефимович, тем временем, удовлетворился покиданием Симой того, что он называл "мостиком", и раскачивающейся пиратской походкой подошел к Алисе. Потом, как покупаемой лошади, заглянул ей в зубы. Затем нагнулся и, подняв ее ногу, осмотрел Алисину ступню, обутую в резиновый летний тапочек. Покачав головой, он повторил ту же операцию с другой Алисиной ступней. После осмотра Макс Ефимович повернулся к Бержеракину и низким, совсем не своим, голосом, не предвещающим чукче ничего хорошего, строго спросил:
   -Почему не подкована? А, скот?
   Как знать, может Сима, сам того не ведая, ввел этих бедных людей в какой-то совместный гипноз? Потому что Бержеракин ответствовал следующей фразой, причем, заметьте, без малейшего чукчанского акцента:
   -Простите, капитан, но вы ему приказывали подковать вашу лошадь. - При этом Бержеракин показал на Цезика.
   Макс Ефимович повернул голову к Пегасову.
   Того била крупная дрожь.
   Макс Ефимович молчал.
   Цезикова дрожь, меж тем, явно усиливалась.
   -Не успел, капитан, - пробормотал Пегасов, покрываясь горячей испариной. - Корабль отшвартовался раньше, чем смежники подвезли подковы. Позвольте смыть позор кровью? - умоляюще посмотрел он в глаза Моне.
   -Позволяю, - милостиво разрешил Макс Ефимович. - Смежников, когда вернемся, повесить на реях. - Кочегар! - обратил на Сашу-Икаруса свое внимание Моня, ставший, как оказывается, капитаном.
   Саша как-то незаметно отделился от общей группы и начал совершать телодвижения, и, правда, напоминающие действия кочегара. Он наклонялся над полом, что-то невидимое поднимал с него, якобы отряхивал, и, прикрывая глаза свободной ладонью, как от пышущего из топки жара, бросал то невидимое, что поднимал с пола, в воображаемую топку.
   -Слушаю, капитан! - отозвался Саша-Икарус.
   -Ты какие дрова бросаешь в топку?
   -Прямые, - отрапортовал Саша.
   -Бросай кривые, - приказал капитан. - Поворачивать будем.
   -Есть, капитан, - четко ответил Саша.
   С него стекали целые ручьи пота, обильно промачивающие белую официантскую рубашку. А лицо было таким красным, каким только и могла сделать его близость корабельной топки.
  
  
   0x01 graphic
  
  
   -Проснитесь! - раздался среди всего этого мореходного безобразия умоляющий голос Симы. В голосе этом, впрочем, не было слышно ни единой нотки уверенности в том, что приказание будет выполнено.
   Так оно и случилось. Точнее так, как хотел Сима, как раз и не случилось.
   Макс Ефимович блуждающим взором посмотрел в зал, ища источник несанкционированного им возгласа.
   -Юнга! - крикнул он, обернувшись назад, в глубь сцены.
   -Да, капитан! - живо отозвался, как ни странно, Цезик.
   -Бунтовщика, что поднимался на мостик, найти и выбросить на корм акулам.
   -Слушаюсь, капитан! - рявкнул Цезик, и с маху прыгнул со сцены в зал.
   Зал в ужасе опешил.
   Сима боялся пикнуть, не говоря уже о том, чтобы приказать снова проснуться. И было чего испугаться. Цезик, который так мирно на первом сеансе поедал улиток, а на втором, что был вчера, спал на полу, недвижимый, как матрац, сейчас вдруг несказанно преобразился. Голова его была гордо вскинута. Глаза, прикрываемые ладонью от соленых морских брызг, смотрели мужественно и прямо. Он одним движением руки смахнул с носа очки, и они отлетели далеко в сторону. Громким хрустом разбитого стекла очки оповестили мир о своей кончине. И что удивительно, - когда он был Цезиком, он шагу не мог ступить сослепу - весь исщурится, изморщится, исслезится.... А сейчас, став юнгой (все же странно, почему именно он, ведь Саша явно был на десяток лет младше?) он шел вперед, и нисколько не было заметно, чтобы ему хоть как-то мешало плохое зрение.
   Цезик проходил между рядами, но, то ли видел что-то свое, то ли просто нерадиво исполнял приказ капитана. Проходя мимо Симы, буквально вросшего всем своим естеством в освободившийся после Бержеракина стул, Пегасов не обратил на него внимания. А ведь именно с таким приказанием - скормить бунтовщика акулам, - вышел на поиски Симы Цезик, вот уже минут десять исполняющий роль, нет, точнее - проживающий жизнь - юнги.
   Внезапно взгляд Пегасова остановился на какой-то точке в зале.
   Все невольно проследили за направлением его взгляда.
   Пегасов, меж тем, как-то крадучись и принюхиваясь, двинулся по зрительному залу, с неожиданно появившейся силой раздвигая на своем пути стулья вместе с сидящими на них умирающими от страха зрителями. Некоторые из стульев прямо вместе с этими зрителями и опрокидывались. Но никто и не думал о том, чтобы возмутиться такой бесцеремонностью.
   Юнга же Пегасов, похоже, дошел до цели своего принюхивания. Он остановился прямо напротив, - кого бы вы думали? - жены Макса Ефимовича Анны Моисеевны. Продолжая шумно принюхиваться, поэт посмотрел прямо ей в глаза.
   Сидящие в зале, помимо воли, тоже начали потягивать носами воздух, пытаясь уловить, что же за запах такой столь неадекватно подействовал на Цезика, что из всего зала он выбрал именно Анну Моисеевну. Причем, выражение лица Пегасова во время этого принюхивания отнюдь не выражало восхищения результатом обонятельного процесса.
   Пегасов осторожно, очень брезгливо потрогал одним пальцем лоб Анны Моисеевны. Та, казалось, уже просто слилась с креслом.
   -Капитан, - обернулся к Максу Ефимовичу Цезик.
   -Что тебе? - спросил со сцены капитан.
   -Капитан, вы помните тех черепах, что мы наловили на Галапагоссах?
   -Отлично помню, - ответил Макс Ефимович. - Десять превосходных гигантских слоновых черепах. Мы питались ими до самого Рио-де-ла-Плата. Как раз перед тем, как отправились в эту лужу. А почему ты о них вспомнил?
   -Потому что вот тут одна на шканцах сидит, возле запасного блинда, - крикнул Пегасов, перекрывая рев слышимых ему волн и сыпля, к полному изумлению Симы, морскими терминами.
   -Разве мы не всех съели? - спросил с мостика, который виделся залу сценой, Макс Ефимович.
   -Я и сам думал, что всех. А тут одна все-таки осталась. Я ее по запаху тины нашел.
   -Так тащи ее сюда! Сейчас сожрем, - заорал совсем по-капитански Макс Ефимович. - Я голоден, как беременная касатка, сто чертей мне в селезенку!
   Цезик сгреб в охапку Анну Моисеевну, забросил ее себе на спину, и пошел с ней к сцене. Там он бесцеремонно шмякнул Анну Моисеевну на пол перед Максом Ефимовичем.
   -Эта совсем легкая осталась, - сказал он.
   -Ничего, - сказал Макс Ефимович, - сожрем и легкую.
   -То есть, как так сожрем, Моня? - все еще не веря в происходящий абсурд, переспросила Анна Моисеевна.
   -Ишь, размычалась-то как, - кивнул на нее Макс Ефимович. - Скажи ты, зверь, а ведь как человек - все понимает, только сказать не может. Даже жалко стало. Юнга! - позвал Макс Ефимович Цезика.
   -Слушаю, капитан, - подскочил Цезик.
   -Отволоки ее в камбуз, пусть кок перережет ей глотку. А то я видеть не могу, как мучается бедная тварь, - приказал Макс Ефимович.
   -Слушаюсь, капитан, - сказал Цезик и снова взвалил на себя Анну Моисеевну с легкостью, как если бы это была пушинка.
   -Моня! - опять воззвала Анна Моисеевна с высоты своего положения. - Ты что, действительно съешь меня? После стольких лет - так-таки запросто, возьмешь и съешь?
   -Неси быстрей, - махнул нетерпеливо рукой Макс Ефимович. И уже вслед уносящему его жену юнге добавил:
   - О, Зохэн Вэй! Первый раз в жизни слышу, чтоб черепахи так жалобно мычали.
   -Да сделайте же что-нибудь! - взмолилась с плеча Пегасова Анна Моисеевна, выискивая глазами в зале Симу.
   -Проснитесь! - крикнул в отчаянной попытке спасти Анну Моисеевну от заклания Сима.
   И, о, чудо! Оно все-таки произошло. Хоть, правда, и не в полной мере...
   Вздрогнула и очнулась от гипноза Алиса. Она покрутила головой, покраснела, и под громкие аплодисменты убежала со сцены в зал. Она прошла, рдея от неловкости, на свое место.
   Проснулся и Саша-Икарус. Он осмотрел свой голый торс, обливающийся потом, увидел рядом на полу насквозь мокрую белую рубашку, рядом с ней бабочку, и, на ходу надевая все это сразу на себя, тоже сбежал со сцены.
   Проснулся и Бержеракин. И проснувшись, получил еще одну порцию бурных аплодисментов зала. Он так и не узнал, какой шедевр о скрещивании зайцев с оленями придумал несколько минут назад. Он больше не был баснеслагателем. Как больше не был и первым помощником капитана. Вернувшись из гипноза, он стал обычным человеком, каких в это время года в Ялте было пруд пруди.
   Совершенно не тронутыми пробуждением остались только Макс Ефимович и Зоя Беньевна в своем подвале.
   Пегасов проснулся как-то наполовину. То есть, для того, чтобы почувствовать, что ноша на плечах слишком тяжела для его нетренированного тела, и спустить Анну Моисеевну на пол - для этого он проснулся достаточно. Но насколько распространилась эта степень пробуждения дальше - неизвестно. Потому что после оставления в покое жены Макса Ефимовича, Пегасов задумчиво направился к пианино и, сев за него, негромко пробормотал:
   -Сыграю что-нибудь для души.
   Слова его донеслись до обостренного гипнозом слуха Зои Беньевны, и она в подвале тоже послушно поплелась к инструменту.
   А дальше они на пару устроили совершенно бесподобный концерт.
   Цезик, замысловато коряча пальцы, пробегал по немой клавиатуре. А внизу Зоя Беньевна, в точно той же самой последовательности, нажимая на точно те же ноты, на которые вверху нажимал Пегасов, играла дивные этюды, прелюдии, сонаты. Никогда в жизни до этого момента она не играла ничего, кроме "Собачьего вальса" и "К Элизе". Пегасов же никогда в жизни не играл даже Зои Беньевного репертуара. Но если бы его руки увидел хоть сам Эмиль Гилельс, он и то, наверное, позавидовал бы Цезиковой виртуозности. Пальцы нажимали нужные клавиши в безупречной правильности, и музыка немых клавиш, казалось, могла заставить прослезиться самого Всевышнего.
   Когда после сеанса Сима рассказал Зое Беньевне, как она играла, а Пегасову - как играл он, оба не поверили. Но когда, в конце концов, словами Симы, почерпнутыми из камеры: "Мамой клянусь!" были убеждены в этом, оба искренне пожалели, что их разбудили. Сколько впоследствии не пробовали они повторить этот уникальный эксперимент, ничего не вышло. Зоя Беньевна не уходила дальше "Собачьего вальса" и "К Элизе". А Пегасов, нажимая клавиши, не проявлял вообще никакой осмысленности в их тыканьи.
   Но это уже будет после. А сейчас они играли. Играли так, что зал исходил слезами. Даже если до этого пришедшие и могли сожалеть, что попали на такой "пиратский" сеанс гипноза, на котором, вдобавок ко всему, едва не сожрали одну из зрительниц, то теперь этот зал получил уникальную возможность побывать на таком фортепианном концерте, который запросто мог бы стать венцом жизни самого выдающегося пианиста. И когда последним, завершающим всю программу аккордом "ля-минор" Цезик и Зоя Беньевна поставили точку в своем выступлении, зал еще минуты две сидел, не шевелясь...
   А потом грянул такими овациями, что на обнаженные плечи Икара осыпалась штукатурка. А Шевченко на своем сборном портрете так перекосился на правый угол, что могло показаться, будто его челюсти свело от зависти перед такими неоспоримыми талантами спящих музыкантов.
   Раскланявшись, Пегасов задумчиво ушел за единственную кулису. Ему хотелось доспать. Он отошел, наконец, от сна гипнотического и теперь только с великим трудом удерживался от сна обычного. Он не мог понять, отчего он так зверски устал. Ведь ему пока никто не рассказал о его гениальном выступлении, кроме забытого за той же кулисой Бонифация. Пес же глядел на, столь до этого мало им чтимого, Цулика с таким выражением, будто перед ним в одночасье выросла кость размером с Великую Китайскую Стену.
   А что же Макс Ефимович, которого приказ Симы так и не сумел разбудить, и чья жена, по вине проснувшегося юнги, так и осталась несъеденной.
   А Макс Ефимович испытывал на себе самые жестокие попытки теперь уже со стороны жены разбудить его. В ход пускалось все - и зажимание носа, и хлестание по щекам, и вырывание волос, что еще оставались на Монином затылке. Все было напрасно. Макс Ефимович ни каким образом не желал вновь становиться Максом Ефимовичем. Он упорно желал продолжать свою жизнь капитаном еврейского пиратского судна. Пусть даже оставшегося без команды. Без команды, кстати, Анна Моисеевна его нисколько не боялась. Ведь она была на добрых сорок килограммов тяжелее своего запиратствовавшего супруга. Но все попытки бедной женщины добиться от него возвращения в обыденность, Макс Ефимович встречал только диким смехом затравленного, обложенного со всех сторон, но не сдающегося флибустьера.
   -Юнга! Боцман! - орал, зовя на помощь, Макс Ефимович. - Куда вы, черт вас дери, подевались?
   Забегая вперед, скажем, что Макс Ефимович так и не проснулся. Во всяком случае, в том смысле, что от него ожидался. Чего только не делала Анна Моисеевна, чтобы вновь стать женой Макса Ефимовича Клугмана, а не капитана средиземноморских пиратов. Она водила его к экстрасенсам. Она подавала в суд на двоечника-гипнотизера, который так плохо усвоил материал, что научился только усыплять. (Да ведь как, подлец, сильно! - никто рассыпить не может!) Ничто не помогало. Она пробовала отливать его святой водой, но, будучи по природе иудейского вероисповедания, Макс Ефимович никоим образом не отреагировал на такое непатриотичное обращение Анны Моисеевны к чудодейственному средству православия. Макс Ефимович стал с величайшей любовью относиться к воде и, как ни странно, к крысам. Он объяснял это тем, что только их присутствие свидетельствует о том, что на судне все в порядке. Зато маниакально начал изгонять из поля своего зрения кошек и женщин. И это он объяснял тем, что в море женщины и кошки - к несчастью. Его стало опасно выпускать в темное время суток на улицу. Потому что, завидев свет фар проезжающих автомобилей, он начинал орать, что видит огни Святого Эльма, предвещающие гибель корабля. При этом он падал на колени прямо на том месте, где стоял, молясь последней молитвой в жизни, и прося Господа простить все грехи, которые совершил он на этом свете.
   Единственное, что хоть каким-то образом сумело создать вид его утихомиривания, так это внушение ему мысли о том, что он является резидентом в Москве Средиземноморского пиратства. И, чтобы не быть раскрытым, он должен вести себя крайне тихо и незаметно. Ему внушили, также для достоверности его легенды, подпольно жениться. Таким образом, Анна Моисеевна через какое-то время добилась, наконец, возможности в конспиративном виде получать от Макса Ефимовича исполнения им супружеского долга. К сожалению, исполнение это Моня проводил с крайним отвращением. То есть, ту его часть, которая требовала ночных усилий. От той же половины, в которой долг касался принесения домой денег, Анна Моисеевна отказалась сама. Дело в том, что у Макса Ефимовича напрочь отпала охота добывать деньги честным трудом. Теперь он стал признавать только разбой. Все его способы добывания денег стали отдавать самым гнусным и разнузданным криминалом. Впрочем, Анна Моисеевна сумела выхлопотать для него пенсию, как для участника боевых действий на море. Спросите, на каком? - На Средиземном, каком же еще!
   В описываемый же нами день сеанс Симиного гипноза закончился для Макса Ефимовича инъекцией успокоительного. Успокоившегося на какое-то, не очень, правда, длительное время, Моню под руки увели из зала.
   Зал же, совершенно обессилев от смеха, сидел теперь притихший и кроткий. Теперь он только смиренно взирал на опустевшую, и ставшую без Макса Ефимовича такой неромантической, сцену. Из-за кулисы доносился храп Пегасова, уставшего от таскания на плечах тела Анны Моисеевны. Бесприютно болтался по сцене Бонифаций. Он успел изрядно проголодаться и теперь, в тщетной попытке найти хоть какой-нибудь завалящий огрызок, обнюхивал углы и закоулки сцены.
   Симы в зале не было. Он отсиживался в неработающем туалете Ленинской комнаты. Проник он туда, вскрыв заржавевший замок перочинным ножиком, принесенным ему кем-то из зрителей для чистки картофеля.
   На этом можно было бы и закончить главу о скандальном сеансе гипноза...
   Впрочем, зал не считал сеанс скандальным. Он вдоволь насмеялся, а то, что с Максом Ефимовичем произошла досадная заминка, так досадной ее, опять-таки, считал только Сима, да еще, наверное, Анна Моисеевна. Залу же театр, устроенный Максом Ефимовичем, понравился. Причем, куда больше Симиного гипноза.
   И потом, вы ведь знаете эту странную, необъяснимую черту нашего народа:
  
   Если какая беда случится с представителем любой другой национальности - хоть эфиопа, хоть эскимоса с Гренландии, - неважно, дом у него сгорит, жена уйдет, или просто кирпич на голову свалится, пожалеют и скажут: "Не повезло".
   Но как только то же самое случится с тем, к кому принадлежали супруги Клугман, скажут: "Так ему и надо".
   Почему так?..
  
   По этой причине сеанс гипноза мог считаться провальным лишь условно. На деле же, когда зал пришел в себя, он, начав с робких, пробных хлопков, завершил вечер овациями и замечательным денежным сбором, о котором, впрочем, разговор будет особый, и чуть позже.
   Через какое-то время зрители, нахлопавшись вволю, но так больше и не дождавшись появления Симы, разошлись.
   Но глава на этом еще не завершена. Ведь у нас еще есть забытая в подвале Зоя Беньевна. В отличие от Цезика, она не удостоилась признания своего таланта публикой. А ведь звуки, воспринятые ушами зрителей, были извлечены именно из ее пианино. Что же она?
   - А она вот что:
   Представьте себе пустой зал. Стулья, в начале представления сдвинутые в аккуратные полукруглые ряды, теперь раздвинуты как попало. Весь зал едва освещен тусклым светом единственной дежурной лампочки. Кулиса на сцене откинута в крайнее левое положение, но даже и в таком виде она закрывает от нас спящих за нею Пегасова и Бонифация. Обоих на куче какого-то закулисного хлама. Сима в зале не присутствует. - Он спит, сидя в штанах на унитазе. Треволнения этого вечера сморили и его.
   (А напрасно. Кому-то, хоть одному из "Группы...", спать бы и не следовало. Потому что мы никак не можем увидеть, куда же подевался один из сахалинских знакомцев ворона Яши. А именно, - вахтера. Со всем, кстати, сбором денежных средств от представления. Но пока, отставив дурные мыли о нем, автор возвращает объектив воображаемой камеры в зал).
   А в полутемном зале, на сцене, со стороны того участка пола, что ближе к стоящему в глубине немому пианино, начинает доноситься какой-то странный шорох. Постепенно этот шорох переходит в скрип давно не смазанных петель, и на полу начинают правильным квадратом, размером метр на метр, приподниматься доски. На скрип тут же рычанием реагирует живо проснувшийся Бонифаций. Он подскакивает к открывшемуся люку и нависает над ним своей громадной мордой. Но в ответ на свое любопытство получает рекомендацию:
   -Пошел вон, дурак!
   Вслед за репликой из подвала появляется, вся в паутине и каких-то опилках, Зоя Беньевна. Что она ищет? - Она ищет того человека, который пообещал дать ей яблоко, да так и не дал. Все это время, отвлекаясь только на то, чтобы поиграть на пианино, Зое Беньевне не давало покоя желание съесть обещанный плод. И только теперь сила, водящая ее по подвалу, додумалась предложить ей выход "через верх". Чем и не замедлила воспользоваться Зоя Беньевна, попутно послав по указанному адресу любопытного Бонифация.
   Бонифаций рекомендацией воспользовался и вернулся на покинутое им место возле Пегасова. Там он покрутился, покряхтел, повздыхал и, примостив голову Цезику на грудь, снова заснул.
   Зоя же Беньевна побродила еще какое-то время по сцене, наткнулась на кучку оставшегося в ведре картофеля, выбрала самую большую картофелину и, только съев ее, почувствовала удовлетворение и проснулась.
  
  
   ГЛАВА 8
  
   Так нужен ли был им гипноз?
  
   Но давайте пока оставим в Ленинской комнате все, как есть. Сами же проследуем за нашими новыми знакомцами. А именно - за Алисой с мелофоном, Сашей-Икарусом, и новоявленным, - хоть об этом он пока и не знает, - баснописцем Бержеракиным. Посмотрим, насколько претворились в жизнь те надежды, которые привели их на гипноз.
   Ну, во-первых, начать хотя бы с того, что раз в зале оказалось еще жарче, чем на улице, значит, Бержеракин мечту сегодняшнего вечера в жизнь уже претворил.
   Саша, как мы увидели, никакого приворотного зелья не получил. Из чего напрашивается вывод, что деньги в капитанскую фуражку вахтера он бросил напрасно. Но не будем спешить с выводами.
   Начнем с Алисы.
   Алиса шла домой и не могла отделаться от ощущения запаха сена и еще чего-то гнилого во рту. Она мучительно вспоминала, что сегодня ела. Но ничего похожего по вкусу на сено не вспоминалось. Какая-то удивительная, непонятная радость владела ею. Хотелось закричать и побежать куда-то. Она оглянулась по сторонам. Но на улице в этот поздний час было слишком много народу и слишком светло от иллюминации. В Ялте летом всегда так.
   (В этом году, правда, часто выбивало какие-то пробки, отчего свет по городу порой моментально и повсеместно гас. Как раз в один из таких вечеров, если вы помните, в город приехали Сима, Цезик и Бонифаций).
   Алиса попробовала пробежаться, но тут же потеряла летний тапочек, который искала потом в каких-то колючих кустах.
   Нет, ну все-таки что это за вкус соломы у нее во рту?
   Чтобы избавиться от него, Алиса купила небольшое пирожное на углу. Но странно, - пирожное, вопреки своему обычному благотворному действию на Алисин организм, в этот раз не доставило ей никакого удовольствия.
   Проходя под низко нависшими ветками клена, она сорвала скользнувший по носу листок, и машинально взяла стебелек в рот. И вдруг, к своему удивлению, Алиса почувствовала желание этот листок съесть. Она чуть надкусила стебель, пожевала его и, проглотив, испытала неожиданное наслаждение от вкуса. Тогда она, незаметно для прохожих, съела весь листок. И поняла, что это именно то, чем ей бы теперь хотелось питаться всю оставшуюся жизнь. Она сорвала еще один листок, только на этот раз за ним уже пришлось потянуться вверх, и тоже съела его. Съев, она вдруг почувствовала невероятный голод. Но ничего другого, кроме свежей зеленой листвы, ей есть не хотелось.
   Тогда она незаметно соскользнула с аллеи, по которой шла, в ближайшие заросли и начисто объела полкуста какого-то очень ароматного и сочного растения. Выйдя из кустарника вполне удовлетворенной, она тут же чуть не вырвала всю ту зеленую массу, которой только что наполнила желудок. Дело в том, что ее замутило от запаха жареного мяса, донесшегося из открытого летнего ресторанчика.
   "Вот тебе на! - подумала Алиса. - Это что ж, судьба моя теперь повернула в какую-то лошадиную сторону?".
   Она не знала, что сказывались следы ее пиратского прошлого, где в течение получаса находилась в шкуре неподкованной капитанской лошади.
   Впрочем, уже на следующий день Алисины гастрономические пристрастия стали возвращаться в норму. А еще через день она смогла вернуться к обычной пище.
   Собственно говоря, действие гипноза на Алису на этом и закончилось. А вот что касается ее судьбы, - здесь дело обернулось сложней.
   Обернулось оно к ней лицом бывшего оленевода, а ныне специалиста по селекции зайцев и оленей Бержеракина. Именно он шел сейчас за ней поодаль. Настолько поодаль, что даже потерял Алису из виду во время объедания ею придорожного куста. То, из-за чего Алису называли "Алисой с мелофоном", не могло не произвести на Бержеракина самого потрясающего впечатления. Из-за малорослости Бержеракину представилась весьма обширная гамма созерцательных моментов, связанных с Алисой. Потому, после сеанса гипноза он пошел за Алисой точь-в-точь как герой его басни "самец олень" в "канав" за зайчихой. С той только разницей, что рядом с Алисой зайцем выглядел скорее он.
   Что же касается продолжения этого сюжета, рекомендуем прочитать вам еще раз пророческую басню Бержеракина. А именно, строки: "...Когда в яранг пришла весна, Олешка зайцев родила...". Не знаем, повела ли в ходе детородного процесса Алиса своим "ух" или не повела, но на троих узкоглазеньких, и впрямь похожих на зайчат, чукчат население Ялты к весне пополнилось. И это уже есть факт истории, которую, как известно, переписать невозможно.
   Сам же Бержеракин, которому, хоть и косвенно, но все же поспособствовал сеанс гипноза стать отцом семейства, оставил на время свои мечты о переселении в еще более теплые края, и основательно занялся Дарвиновской теорией "О происхождении видов".
   Изучение этого фундаментального труда привело его к тому, что он, путем естественного отбора, решил проверить, что было бы с курами-несушками, наклонись Земля чуть ближе к Солнцу? - Стали бы они нести яйца всмятку или вкрутую?
   Бержеракин поместил кур в собственного изобретения инкубатор, где температура круглосуточно жарила градусов под шестьдесят.
   Как оказалось, в таких условиях куры перестали нестись вообще. - То есть, ни вкрутую, ни всмятку, ни даже "в мешочек".
   А случилось то, что куры от жары вдруг сбросили с себя все свои перья, и стали ходить по инкубатору, извиняемся, в неглиже. Ну, шестьдесят там было градусов, или не шестьдесят, а голым долго вразвалочку не походишь. - Замерзаешь. Дальнейшее повышение температуры грозило бы участникам эксперимента изжариться заживо.
   И тогда, чтобы согреться, куры начали бегать. Они носились по инкубатору, как угорелые. А если, не дай Бог, выскакивали наружу, то скорость их начинала приближаться к околозвуковой.
  
  
   0x01 graphic
  
  
   Не знаем, насколько можно верить тому, что говорили соседи Бержеракиных, но когда в Ялту пришел прохладный октябрь, из двора последователя Дарвина все чаще стали раздаваться громкие, раскатистые хлопки.
   Существовало несколько версий об их происхождении.
   Одна из них та, что Бержеракинские голые куры все-таки научились преодолевать звуковой барьер.
   Правда, по другой версии, это Бержеракин начал своих кур отстреливать. Из-за своего нескончаемого разогревательного бега куры стали тратить очень много энергии. Чтобы ее пополнять, им приходилось очень много есть. То есть, настолько много, что вскоре под угрозу был поставлен прокорм людской части семьи Бержеракиных.
   Как ни жаль было кур, и как ни страдал Сергей Анатольевич от незаконченности эксперимента, а пришлось ему достать с антресолей старенький винчестер, за которым он когда-то самолично, дождавшись пурги, ездил на собаках через Берингов Пролив к родственникам на Аляску. Несколькими выстрелами - не многими, ведь курам из-за беготни размножаться было некогда - покончил бывший оленевод со своим голым стадом. А заодно, и с исследовательской частью изучения "Происхождения видов".
   Но, как говорится, отрицательный результат - тоже результат. И этот "тоже результат" был таковым, что Бержеракин окончательно передумал еще более повышать температуру места своего проживания. Он разумно испугался, что если всей семьей, впятером, сначала раздеться догола, а потом, замерзнув, начать бегать - то где взять столько денег на прокорм?
   Ну, а теперь, что же Саша? - Саша-Икарус, который тоже шел на гипноз в надежде, но никакого зелья так и не получил?
   Может, лучше бы он на Симин сеанс не ходил?
   Начнем с того, что назавтра Саша не вышел на работу. То есть, вообще-то он на нее выйти собирался. Он даже надел свою белую рубашку, но только начал прилаживать к шее галстук-бабочку, как вдруг, взглянув на себя в зеркало, почувствовал непреодолимое отвращение ко всей сфере обслуживания в целом. Он, конечно, не помнил, что был вчера на корабле в Средиземном море. Не помнил и о пиратском братстве, в котором состоял на должности кочегара, рулевого и штурмана одновременно. Но что-то слишком уж незначительное увиделось ему сегодня в зеркале в лице этого приятного большеухого человека. Какая-то воющая тоска навалилась на него при воспоминаниях обо всех этих "Циклонах" и "Ударах по зубам", при помощи которых он и сегодня собирался отщипнуть свой кусочек от благоухающего пирога чужого благосостояния. Что-то вопиюще непиратское было в самих этих мыслях.
   И Саша только с досадой ткнул указательным пальцем в глаз своего отражения. Потом, брезгливо скривив отражению рожу, бросил ему:
   -Халдеюшка. - Это было сказано даже без восклицательного знака. Так, знаете: "Х-Хэлдеюш-ш-ка...".
   И Саша с отвращением сорвал с себя бабочку.
   Он - взрослый человек. Ему двадцать семь лет. - И чем он занимается? Кто узнает, после того, как его не станет, что был на этой земле такой Саша-Икарус? - Вот, пожалуйста. Он даже сам себя уже начал называть Икарусом.
   Вот и жалуйся после этого тестю, что жена его на три буквы посылает. Можно подумать, он заслужил большего количества букв из уст любимой.
   Саша пересчитал имеющуюся наличность и понял, что одно дело - выбросить в дальний угол комнаты галстук-бабочку, напрочь порывая со своим прошлым, и совсем другое - умудриться выжить без зарплаты.
   В том, что его неприступная жена откажется разделять с ним такое выживание, Саша не сомневался. Ну что ж, так, значит, тому и быть. А ему, соответственно, быть холостяком.
   Саша посмотрел на часы и понял, что если он еще собирается пересмотреть свое решение и пойти на работу, то делать это надо незамедлительно.
   Волны сомнения стали раскачивать утлое суденышко его решимости.
   И тогда он, чтобы уж точно не пойти в ресторан, снял с себя белую рубашку и тут же оторвал от нее рукав. Теперь, если проклятое малодушие и вынудит его передумать, он все равно не успеет пришить рукав на место. Малодушие, правда, тут же подсказало вариант с другой рубашкой. Тогда Саша, достав из шкафа вторую рубашку, оторвал рукав и у нее. А потом, подумав, поотрывал и другие рукава. Получились вполне симпатичные белые жилеты, о которых, если надеть сверху пиджак, никогда не скажешь, что это рубашки без рукавов. Но рвать пиджак Саша уже не стал. Это был пиджак от его свадебного костюма. Саша был сентиментален в отношении своего прошлого, и эта сентиментальность порождала целые горы старого тряпья, которое ему жаль было выбрасывать.
   А времени, тем временем, (простите за каламбур), оставалось совсем в обрез.
   Тогда, чтобы окончательно отрезать все сомнения, Саша вышел на улицу, закрыл за собой дверь, а ключ...
   Он хотел выбросить его совсем, но, после некоторого размышления, только забросил на крышу невысокого сарая во дворе.
   И как был в своем, теперь новом белом жилете, так и пошел Саша, куда глаза глядят, засунув руки в карманы.
   Но ведь вот беда! Он, родившийся здесь, так хорошо знал этот город, что, куда бы ни глядели его глаза, они всюду замечали знакомые ориентиры и знакомые лица. Даже собаки - и те знакомые.
   Тогда, выбрав себе более или менее прямой маршрут вдоль дороги, Саша решил сто шагов пройти с закрытыми глазами. И через двадцать метров, оступившись на проезжую часть, едва не был задавлен встречным черным автомобилем.
   Первой его мыслью было недоумение. - Откуда на этой стороне дороги мог взяться встречный автомобиль? Он мог быть только попутным, так как это была правая сторона.
   Вынужденный открыть глаза, Саша увидел, как из автомобиля, едва не прекратившего Сашино мятущееся существование, вылез усталого вида человек в форме контр-адмирала. (Недалеко от Ялты, как известно, находится Севастополь, и потому жители приморских городов, в отличие от их сухопутных собратьев, умеют различать морские знаки различия).
   -Четырнадцатый за сегодня, - устало сказал адмирал, вынимая из кармана бумажник и начиная отсчитывать купюры.
   Не будь на человеке адмиральских погон, Саша сказал бы ему, что он думает о его арифметике. Но Саша привык, в силу своей - будем называть ее бывшей - профессии, уважать высокие чины. - Частично, из-за того, что они хорошо и много пьют. Частично, из-за того, что, напившись, начинают гусарствовать, соря деньгами направо и налево.
   Саша только потер ушибленное место и, пробормотав: "Ничего страшного", - чуть не пожалел о том, что бросил ресторан. Уж он бы пригласил сегодня этого адмирала на рандеву со смесью в бокале под названием "Убийство в Восточном экспрессе".
   Рецепт этого коктейля завезли в Ялту американские матросы, которые сами же за него и поплатились. Их так накачали и обобрали после этого коктейля, что "янкам" пришлось посылать слезные телеграммы о финансовой помощи из Ялты в сам Пентагон.
   Адмирал же, тем временем, отсчитал деньги и сунул их Саше в карман. Вместе с деньгами он оставил номер своего телефона в гостинице, где остановился.
   -Если мало - позвонишь, - сказал контр-адмирал. - Сейчас больше дать не могу, - до гостиницы еще доехать надо. Кто знает, сколько вас, нарушителей, по пути еще попадется?
   И он уехал все тем же своим странным левосторонним способом передвижения.
   Саша пересчитал деньги и подумал: "А ведь вполне неплохой заработок за день". Хоть дня этого не прошло и половины.
   На следующий день, вычислив по номеру телефона, в какой гостинице проживает контр-адмирал, Саша с самого утра караулил его на ближайшем перекрестке. Сегодня на Саше были шорты, черная футболка и темные очки.
   И сегодня Саше повезло больше. Адмирал был с утра при всех своих деньгах. Врезавшись в Сашу, - из-за встречного потока он ездил небыстро, и потому бил бампером не больно - адмирал вышел, сказал: "Второй", и снова расплатился достойно своего чина.
   Так продолжалось во все те дни, что дальневосточный контр-адмирал отдыхал в Ялте.
   Для простоты понимания этого казуса, разъясним еще раз:
   Во Владивостоке, откуда в Ялту летом прибывал адмирал, большинство автомобилей было завезено из "левосторонней" Японии. И потому, из-за обилия установленных справа баранок, там уже стало легче передвигаться именно по левой стороне дороги. ( Во всяком случае, мы не знаем, как поступали рядовые граждане, но адмиралы поступали именно так). А так как глупо было бы предполагать, что адмиралы, получая водительские права, еще и ходят при этом на водительские курсы, то и наш адмирал просто не подозревал о том пункте Правил, где водителям на Евразийском континенте рекомендуется ездить именно по правой, а не по левой, стороне дороги.
   Короче говоря, к тому дню, когда адмирал уезжал из Ялты, в кармане Саши-Икаруса скопилась вполне приличная сумма. На нее Саша и сам уже присмотрел себе вполне приличное авто.
   Жена же, вопреки Сашиным пессимистическим прогнозам, не ушла. Напротив, видя испещренные синяками ноги мужа, а также пользуясь некоторыми появившимися материальными излишками, она почувствовала к нему дотоле незнакомое, но довольно активное влечение.
   Да стоит ли говорить об этом? Вы ведь и сами знаете, как шрамы и деньги украшают мужчину.
   Поначалу Сашу обеспокоил предстоящий отъезд адмирала домой, к месту службы. Но адмирал на следующий год обещал Саше (к тому времени они уже здоровались) вернуться.
   -Очень люблю эти места, - говорил перед отъездом контр-адмирал. - На пенсию выйду, жить сюда переберусь.
   -А скоро пенсия-то? - спросил Саша с надеждой.
   -Через два года, - ответил адмирал.
   -Продержимся, - пообещал Саша.
   -Но Правила Дорожного Движения выучи, - посоветовал адмирал. - А то больно уж часто под колеса попадаешься.
   -Обязательно выучу, - торжественно пообещал Саша и приложил руку к сердцу.
   На этой фразе мы Сашу и оставим. Он, как видим, и впрямь стал довольно удачливым пиратом. Ну и что с того, что пиратом дороги? Сути-то это не меняет. Правда, пока еще только летним. Но неизвестно, были ли на свете вообще зимние пираты?
   Жена в Саше души не чает. Вот вам и зелье...
   А что Саша по-настоящему не любит - так это рестораны. И никогда в них не ходит. И из всех напитков, как истинный флибустьер предпочитает только чистый, хороший, темный, неразбавленный ром "Капитан Морган". Попробуйте, может и вам понравится?
  
  
   ГЛАВА 9
  
   "Ну, и как дальше будем жить?..."
  
   А теперь вернемся в оставленный нами полутемный зал и посмотрим, - как дела там? Так ли в нем все хорошо и успешно, как можно было судить по зрительским аплодисментам?
   Начнем с того, что Анна Моисеевна и ее под руки уводимый супруг проигнорировали такой момент представления, как плату за просмотр. Анна Моисеевна сделала заключение, что имела дело не с артистом, а с аферистом, что, в сущности, было почти истиной. И что достоин аферист не гонорара, а чего-то, по мнению Анны Моисеевны, гораздо большего.
   В каких пропорциях соответствовала оплата Симиного труда полученному от представления удовольствию, мы не знаем. Но сами видели, как вахтер, поставленный специально для получения платы за сеанс, несколько раз ссыпал содержимое фуражки в целлофановый пакет с надписью "Мальборо".
   Один из зрителей, а именно фермер из-под Урюпинска по фамилии Будз, оставил в качестве гонорара живого пятинедельного поросенка. Фермер купил его для ввоза свежей крови в свое урюпинское стадо. Но отдельно взятый поросенок, носимый, к тому же, по Ялте на руках, требовал гораздо большего внимания и ухода, чем все, копошащееся на просторах Урюпщины стадо. Потому, нещадно устав от таскания под мышкой подрастающей свиньи, и совершенно оглохнув от ее голодных воплей, фермер, проходя мимо афиши и заинтересовавшись невиданным в его краях гипнозом, заплатил за вход (а не как все - за выход) поросенком, который так и не стал урюпчанином.
   Именно этот потенциальный носитель свежей крови и оказался той единственной крупицей гонорара, который получила "Группа современного гипноза Бонифаций и др.". Среди "др." числилась теперь и проснувшаяся Зоя Беньевна. Именно она первой обратила внимание на то, что на месте, где прежде сидел вахтер, теперь сидела свинья.
   Сам же вахтер бежал вместе с деньгами.
   Редкие свидетели этого бегства указывали в сторону моря и говорили, что беглец сильно сгибался под тяжестью огромного целлофанового пакета, переброшенного через спину.
   Указание на размеры и тяжесть пакета едва не ввергли Пегасова в новый транс. Сима в ответ только тяжело опустился на землю. А Бонифаций укусил свидетеля, лишний раз подтвердив рекомендацию: "Не суй свой нос в чужое дело".
   Потянула, видно, бывшего моряка и каторжанина на волю шальная силушка дурных денег. Запахнулся он в свою лесоповальную фуфаечку, и был таков. Хорошо, хоть поросенка оставил. Тяжеловат, видно, оказался для надорванного Сахалином организма пятинедельный отпрыск свинячьего племени.
   Поросенок, меж тем, неприкаянно болтался по прихожей, тычась пятнистым пятачком во встреченные препятствия. Когда же в качестве препятствия ему на пути попался свесивший морду Бонифаций, поросенок живо захватил губами его ухо и начал жадно его смоктать. Бонифаций же, захлебнувшийся в нахлынувших на него отцовских чувствах, так и остался стоять с наклоненной вперед головой, на правом ухе которой маленьким розовым вампиром болтался изголодавшийся поросенок.
   -Итак, - сделал заключение Пегасов, - наш билетер подложил нам свинью. - И, нагнувшись, он посмотрел свинье в глаза. Но выражения в них он не увидел, так как глаза подложенной свиньи были блаженно зажмурены. Бонифаций же на Пегасова слегка рыкнул.
   -Тебе, дармоед, - обратился тогда Пегасов к Бонифацию, - можно было бы и помолчать. Мы работали, а гонорар, выходит, получил ты?
   -А я не согласен, что только он, - вмешался в разговор Сима. - Поросенка мы продадим, а на вырученные деньги купим билеты до дома.
   Бонифаций, в знак несогласия с таким вариантом развития событий, рыкнул теперь и на Симу. Но ответом на этот рык был, вопреки ожиданию, голос не Симы, а Зои Беньевны.
   -Товарищи, - сказала она почти торжественно. - А я ведь дома.
   -Да? Ну и что? - спросил Цезик, под натиском финансового краха забывший о своей деликатности.
   -Мне не нужен билет домой, - пояснила Зоя Беньевна.
   -А что же вам, в таком случае, нужно? - спросил Цезик, продолжая задумчиво разглядывать сверху вниз присосавшегося к Бонифацию поросенка.
   -Деньги, - ответила Зоя Беньевна. И двусмысленности в ее ответе было не больше, чем в фонарном столбе напротив входа.
   Цезик выгреб из кармана все, что там еще оставалось. - А оставалась сущая ерунда. Ведь все было вложено в их предприятие. И, отдавая жалкие, смятые крохи, - напоминание о недавнем капитале, - Пегасов сказал, совсем как генерал, раздающий солдатам после боя вместо орденов имеющиеся в его распоряжении медальки:
   -Все, что могу.
   Зоя Беньевна аккуратно сняла с ладони Пегасова купюры. Их, разумеется, было две. Впрочем, в виду незначительности проставленных на них цифр, купюрами их назвать было слишком помпезно.
   Тоже вздохнув, Зоя Беньевна сунула деньги по старой привычке за пазуху. Хотя, оттуда они, из-за возрастной усохшести "запазухи", могли вывалиться гораздо скорей, чем из кармана ее праздничного, хоть и испачканного паутиной, платья.
   -А вы-то как? - только после этого спросила Зоя Беньевна.
   -Вот так, - показал на поросенка Цезик.
   -Ну что ж, - прощаясь, сказала Зоя Беньевна, - за два дня работы...
   -Да еще на двух роялях..., - добавил Сима.
   -Да, - согласилась Зоя Беньевна, и закончила прерванную фразу: - ...это не слишком много, но я всегда буду рада вам помочь. Это на будущее, - добавила она, зная, что все, связанное с ней, одним разом не заканчивается.
   -Всего доброго, мадам, - изыскав где-то в опустошенной вахтером душе остатки галантности, сказал Пегасов. - Надеюсь, когда-нибудь мы сочтемся с вами, согласно оговоренного прейскуранта.
   И Зоя Беньевна ушла в темноту улицы, которая освещалась фонарями только за перекрестком. Она уносила в своем излюбившемся и изверившемся сердце образ обаятельного, галантного человека в очках с бородой, с многообещающими и романтическими инициалами Цезарь Октавианович Пегасов.
   -Вот старая калоша, - пробормотал ей вслед, уже ушедшей, Цезик. - Обобрала, как бандит с большой дороги в темном переулке. - И из другого кармана он достал какую-то металлическую мелочь, все-таки утаенную от Зои Беньевны. - На дорогу до Веры должно хватить, - сказал он, пересчитывая монетки.
   В этот момент Пегасов услышал возле себя запыхавшийся голос забывшей что-то Зои Беньевны:
   -Молодой человек! Молодой человек! - Тут взгляд Зои Беньевны упал на мелочь в руке Пегасова. - Как это галантно с вашей стороны, - заскрипела Зоя Беньевна, тут же счищая мелочь в свою "запазуху". - Вы хотели меня позвать? - спросила она, заглядывая ему в глаза.
   -Разумеется, мадам, хотел, - пробормотал со вздохом Пегасов. - Вы что-то забыли?
   -Я забыла вам сказать, чтобы вы не беспокоились. Вы должны мне всего четырнадцать рублей и... - она пересчитала мелочь, - ...нет, тринадцать рублей и семь копеек.
   -Эту цифру я вырежу на скрижалях своего сердца, - пообещал Цезик. И, когда Зоя Беньевна ушла во второй раз, со вздохом уважения сказал:
   -Профессионально работает. - Потом добавил: - Теперь до Веры нам придется добираться пешком. И квартира у нас оплачена только до завтра.
   А из темноты слышался удаляющийся голос Зои Беньевны, напевавшей "Две гитары, зазвеня, жалобно заныли". Впрочем, о скольких гитарах она еще могла петь?
   Друзья же пошли к Вере пешком.
   Первым, как идейный вдохновитель и мозг предприятия, шел Пегасов.
   За ним плелся Сима.
   Бонифаций, вопреки обыкновению, не бегал по помойкам, а шел третьим. Движения его были скованы вцепившимся в хвост поросенком.
  
  
   0x01 graphic
  
   Его переместили с уха на хвост, справедливо решив, что хвост Бонифация ничуть не менее вкусен, чем его ухо. А может, даже и вкусней, поскольку ближе соприкасается с органами Бонифациевого пищеварения.
   На свету фонарей поросенок оказался не таким розовым, каким увиделся в полуосвещенном помещении. И что самое удивительное, - он был на редкость лохматым. Ну, точно толстенькая обезьянка из джунглей Борнео.
   По его розовой шкуре были щедро разбросаны темные пятна, из-за которых Пегасов окрестил поросенка Веснушчатый. Похоже, что Веснушчатый обладал не менее завидным аппетитом, чем Бонифаций. Потому, когда гастролеры добрались домой, хвост Бонифация до половины был наголо обглодан от шерсти, что наталкивало непосвященных на мысль о какой-то кожной болезни, поразившей хвост дога.
   Вера со своим многодетным семейством встретила "Группу..." в полном восторге от их представления. Когда же ей рассказали о бегстве вахтера с гонораром, эйфория Веры несколько поутихла. Как-то сразу забыв о своем обещании столовать их бесплатно, Вера скривила нос при виде поросенка и, выразив надежду к утру его больше не увидеть, ушла спать.
   Пришлось ложиться на голодный желудок. Кто знаком с этим состоянием, поймет, как трудно заснуть, если с утра не ел. Конечно, если ты не ешь, соблюдая тибетскую диету, и знаешь, что в случае чего твой холодильник полон провизии - это одно. Но если ты не имеешь в радиусе ближайших двухсот километров вообще никакого холодильника, а также совершенно точно знаешь, что не только ложишься без ужина, но и завтра без завтрака будешь вставать, это уже дело совсем другое. И умудриться заснуть при этом - подвиг почище, чем заснуть на доске, утыканной гвоздями.
   Ворочался, не спя, Бонифаций. Из-за прицепившегося к его хвосту поросенка он не смог обежать вечерние помойки. Поросенок же, объев нижнюю половину хвоста, постепенно принялся за верхнюю. Но, видимо, хвост Бонифация оказался все же не слишком калорийным блюдом. Потому что, как усиленно поросенок ни смоктал эту часть собаки, его слабое повизгивание свидетельствовало о том, что он тоже не спит.
   Лежал с открытыми глазами и Пегасов. Он даже забыл на ночь снять очки.
   -Ты не спишь? - спросил он Симу.
   -Нет, - ответил Сима. - Есть очень хочется.
   -Мне тоже, - признался Цезик.
   -Слушай, - предложил Сима. - А может, мы нашу свинью съедим?
   -Да я уже об этом думал, - сказал Цезик. - Но боюсь, наш стегоцефал не даст.
   "Стегоцефал" зарычал, показывая, что и правда, не даст.
   -Вот видишь? - показал на него в темноте Цезик.
   -Ну, и как дальше будем жить? - спросил Сима.
   -Откуда я знаю? - отозвался Цезик. - Придумаем что-нибудь.
   -Что можно придумать без денег? - вполне резонно спросил Сима. - Раньше хоть "Запорожец" был. А теперь и продать нечего.
   -Да-а, - протянул Пегасов. - И надо же было тебе того лысого так загипнотизировать? Теперь ноги надо делать.
   -Зачем?
   -Пока не привлекли к ответственности за несоблюдение правил безопасности при гипнозе. Тебе-то хорошо, ты уже "сиделый". Стало быть, привычный. А у меня и без того половины зубов не хватает. Черт, как же есть-то хочется.
   -Может, с утра на базар сходим? - спросил Сима.
   -И что мы там без денег будем делать?
   -Украдем какой-нибудь помидор, - предложил Сима. - Какая-никакая, а всё еда.
   -Ты плохо кончишь, - дал по этому поводу свой прогноз Цезик.
   -Можно подумать, ты кончишь хорошо, - съязвил Сима. - Ноги с голоду протянешь, вот и весь твой хороший конец.
   Поросенок засмоктал сильней.
   -А ты знаешь, - вдруг задумался над Симиным предложением Цезик, - на базар мы все-таки сходим.
   -И украдем помидор? - оживившись, спросил Сима.
   -Нет, - ответил Цезик. - Будем продавать свинину.
   -А кто ее резать будет? Не ты ли?
   -Резать никто никого не будет. У тебя от голода, и правда, какая-то уголовщина в голове копошится. Мы будем продавать свинью живым весом.
   -А ты умеешь? - спросил Сима.
   -Нет, - ответил Цезик. - Умеешь ты.
   -Вот так всегда, - вздохнул Сима.
   -А как еще? - спросил Пегасов. - Если бы ты не влазил со своими предложениями, мы бы сейчас сидели в открытом ресторане и кушали антрекоты, запивая их вином урожая тысяча восемьсот двенадцатого года.
   -Ну вот, я теперь еще и виноват, - отозвался Сима, не понимая, каким образом они из-за него не кушают антрекоты и не пьют вино урожая тысяча восемьсот двенадцатого года.
   -А кто же? Разве я нашел этого билетера?
   -Я, - буркнул Сима. - Я ведь не знал...
   -Ах, посмотрите на него! Он не знал! А раз не знал, нечего было тащить его в наш номер. У него же срок на роже написан был. Нет, - заключил Цезик, - рано тебе еще называться "гомо сапиенсом". Поскольку разумности в тебе, пока что ... - он развел по сторонам руками, - ...как в этом поросенке, надеющимся насытиться при помощи собачьего хвоста. - И он подытожил он дебаты:
   -Будешь продавать свинью, и точка!
   Бонифаций уже молчал. Раз кровопролития не будет, тогда и он согласен. Как ни дорог был ему этот юный свин, а хвост дороже. И, горестно вздохнув, он постарался заснуть.
  
  
   ГЛАВА 10
  
   в которой читатель знакомится с некоторыми
   проблемами рыночной торговли, а так же с ценами
   гостиницы "Ореада" и исследователем Мантуллиным.
  
   Чертовски заманчиво было бы показать наших друзей при первых лучах чудесного, мягкого ялтинского рассвета. Так, чтобы на дворе кукарекал петух, за окном щебетал птах, предлагающий своей супруге рассмотреть недурственный вариант относительно третьей за сезон кладки, пчелы вились над банкой варенья, забытой с вечера на выставленном на веранду столе. Было бы заманчиво, но только....
   Только ничего этого не было.
   А напротив, было пасмурное, хмурое утро, моросил долгий, с самой полуночи начавшийся дождь, петухи сидели в курятниках, птахи наплевали на варианты третьих кладок, а на столе никто не забывал ни то, что банки с вареньем, но даже яблочного огрызка.
   Сон, так долго не приходивший и пришедший, наконец, только под утро, теперь цепко держал гипнотизеров и животноводческую часть их группы в своих объятиях. В принципе, оба, и Сима и Цезик, уже проснулись, но никто не хотел первым показывать своего пробуждения. Даже есть с утра хотелось не так сильно. Бонифация в комнате уже не было. Дождавшись, когда его подопечный поросенок уснет, пес выскочил на улицу и тщательным образом обрыскал ближайшие помойки. Время от времени он разгонял с них разъевшиеся до болезненного состояния местные своры.
   И все же, как ни хорошо было лежание, как ни успокоительно, но со сна, как говорится, шубу не сошьешь.
   -Вставай, гипнотизер! - сыграл подъем Пегасов. - Мясные ряды Ялтинского рынка ждут нас. И вас, - обратился он к открывшему хитрые глазки поросенку.
   Со двора слышался шум драки между близнецами. Кто-то, кто сегодня был вором в законе, опять был пойман с поличным, и второй теперь приводил приговор в исполнение.
   В Симин тапочек опять нагадила одна из Жениных кошек.
   Откуда-то с чердака снова доносились рыдания Вали с разбитым сердцем. Она узнала, что жилец-поэт покидает их навсегда, и теперь писала ему прощальные стихи. Забегая вперед, скажем, что она их так и не успела дописать, потому как слишком много времени уделила рыданиям. Этот случай в будущем, возможно, научит Валю точнее распределять свое время.
   Пока собирали вещи, Верин негритенок воспользовался общей неразберихой и стащил поросенка. Теперь он испытывал в ближайшей луже - получится из поросенка Робинзон Крузо или нет? Он посадил поросенка на старую дубовую дверь и пустил его на этом утлом плавсредстве в свободное плавание. Поросенок орал благим матом и Робинзоном Крузо становиться никак не желал. И только прибежавший на его крик Бонифаций, с замечательно раздувшимся животом, спас будущую свинью от коварной пучины и любознательных двойняшек.
   На прощание всем им, как всегда, улыбнулась девочка с косичкой. Хозяйка Вера провожать гипнотизеров не вышла, так как осталась должна им два рубля сдачи с платы за проживание.
   Пешком друзья дошли до Ялты, и, первым делом, отправились на рынок - с чемоданом и поросенком на руках, который сегодня проигнорировал собачий хвост и громким визгом требовал более существенной пищи. Сзади плелся понурый Бонифаций.
   Но только Сима с Цезиком пристроились в мясном ряду со своим товаром, как к ним подошел контролер с рожей, по размеру напоминающей собачью будку. Схожесть эта усугублялась остроконечной киргизской шапкой на его квадратной голове. Контролер, как ему и положено, проконтролировал наличие платы за место. Платой послужил их единственный транзисторный радиоприемник, так как денег не оставалось ни копейки.
   -Ну, давай, - подтолкнул Симу Пегасов, - продавай!
   -Как продавать? - не понял Сима.
   -Кричи: "Кому поросенка? Кому свежего, живого поросенка?"
   -Кому поросенка? - заорал Сима, и голос его разнесся гулким, пугающим эхом в закрытом помещении мясных рядов. - Кому свежего, живого поросенка? Так? - спросил он Цезика.
   -Примерно, - кивнул головой Цезик.
   -Вах, ара! - толкнул Симу сбоку армянин, торгующий бастурмой. - Кому орешь?
   -Кто купит, тому и ору, - огрызнулся Сима.
   -Так никто не купит, - убежденно сказал армянин. - Так ты всэх покупатэлэй, наоборот, распугаешь.
   -А как купят? - спросил Сима уже более миролюбиво.
   -Вот так, - сказал армянин и продемонстрировал: - Дэвушк, а дэвушк? Сматры, кхакхой парасонак! Так на тьебе и смотрыт, вах, как смотрыт. А нэ хочэшь парасонек, купи бастурма. В-вах, кхакхой бастурма! Пэрламутривый, кхак тваи глаза! У-вах, кхакхой глаза!
   В конце концов, девушка купила бастурму, но не купила поросенка.
   -Видышь, вот кхак продавать нада? - показал армянин.
   -А может, вы у меня его и купите?
   -Нет! - с коротким, но твердым жестом отверг предложение армянин. - Он очэнь жесткый!
   -Можно подумать, вы его кусали, - осерчал Сима.
   -Зачэм кусаль? Нэ кусаль. Жесткы, патаму шьто дыкий. Лахматый, видишь кхакхой! И этот пьятна! - ткнул он в шкуру Веснушчатого.
   -И что же теперь делать? - спросил совершенно сбитый с толку Сима.
   -Нэ знаю, - развел руками армянин. - В лэс выпусти, - посоветовал он.
   В это время их свинячий разговор перебил коренастый мужчина в затемненных очках и с мобильным телефоном, болтающимся на ремешке.
   -Сколько за собаку просишь? - показал он на Бонифация.
   -За эту? - не сразу понял Сима, поднимая повыше поросенка.
   Человек с телефоном посмотрел на Симу, как на законченного дегенерата. И, показав телефоном на Бонифация, пояснил:
   -За эту!
   Сима только хотел ответить, что эта собака не продается, как в торг вступил молчавший доселе Пегасов.
   -Триста! - ляпнул он первую, пришедшую на ум цифру.
   -Круто ломишь, земеля, - сказал человек с телефоном. - Я спрыгиваю.
   -Куда? - не понял Цезик, оглядывая место под человеком с телефоном.
   -Скоси, тогда возьму, - сказал человек с телефоном.
   -Скашиваю, - тут же сказал Цезик.
   -За полторы уступаешь?
   -Уступаю! - живо согласился Цезик. Видит Бог, он мало, что понимал из этого разговора.
   Человек вынул из кармана шикарного импортного костюма с люриксом пачку перетянутых черной резинкой американских денег и, наслюнявя палец, отлистнул из нее сотенную и пятидесятидолларовую купюры. Молча отдав их Цезику, в ком он сразу усмотрел "бугра этой тусовки", и так же молча взяв Бонифация за ошейник, человек с телефоном по-хозяйски дернул его, и только после этого спросил:
   -А что он ест?
   -Все, - откровенно признался Цезик.
   "И побольше",- добавил глазами Бонифаций. Но никто его переводить не стал, чтобы, не дай Бог, покупатель не передумал.
   После этого человек с телефоном, а теперь уже и с Бонифацием, ушел. А Сима с Цезиком, опешившие, стояли со ста пятьюдесятью долларами и поросенком на руках.
   -Бежим отсюда, пока он не передумал и не вернулся, - сказал полушепотом Цезик.
   Друзья быстро покинули территорию рынка.
   -Я-то думал, он даст рублями, а он, вишь ты, как отвалил! - восхищаясь и все еще не веря в неожиданную удачу, сказал Пегасов. Сам о том не подозревая, он с точностью до мелочей повторил опыт не знакомого ему старшего лейтенанта Зафедул-Дубровского.
   -А Бонифация все-таки жалко, - грустно сказал Сима.
   -Ему там будет лучше, - убежденно отозвался Цезик. - Я же говорил, что эта собака и тебя и меня прокормит. Вот с этим только что теперь делать? - встряхнул он в руках ставшего каким-то совершенно неподъемным поросенка.
   Поросенок взвизгнул.
   -Накормить для начала, - посоветовал Сима. - А потом все-таки попробовать продать.
   -Принято единогласно, - сказал весело Цезик. - Кстати, ты не знаешь, чем кормят свиней?
   -Не знаю, - ответил Сима. - Но Дроздов в "Мире животных" говорил, что их организм очень схож с человеческим.
   -Да? - удивился Цезик. - А я только собирался пойти в открытый летний ресторан и заказать антрекот с "Марсалой". Что ж, придется заказывать на двоих.
   -Да, на тебя и на меня, - согласился Сима.
   -Нет, на меня и на него, - показал на поросенка Пегасов.
   -А я? - не понял Сима.
   -Но ведь ты же сам говорил, что любишь борщ, - напомнил Цезик. - Возьмешь себе двойной.
   -А может, двойной борщ отдадим ему? - несмело показал Сима на поросенка.
   Но справедливость восторжествовала. В единственном ресторане, куда их пустили с поросенком, ничего, кроме блюда под названием "Щи уральские" не было. Потому все трое - Цезик, Сима и поросенок ели щи уральские.
   -А ты знаешь, - выходя из ресторана и громко отрыгивая щи, сказал Пегасов, - я бы здесь еще задержался.
   -В ресторане? - спросил Сима, с омерзением вспоминая съеденное блюдо.
   -Нет, в Ялте, - пояснил Цезик. - Тем более что денег у нас на несколько дней хватит. Бонифация с нами, - почтим его память двумя секундами молчания, - больше нет. Как ты смотришь на то, если мы на несколько дней поселимся в этой очаровательной гостинице? - показал Пегасов на здание "Ореады".
   -Нас с догом ни в одну гостиницу не пускали, а ты хочешь в "Ореаде" поселиться со свиньей.
   -А кто сказал, что это свинья? - оглянулся по сторонам Цезик. И, сняв с брюк пояс, накинул его на шею Веснушчатому. - Может, ты сказал? - спросил он у Симы, и, не дожидаясь ответа, продолжал сам: - Это не свинья, а бультерьер. Очень, кстати, популярная порода у тех, кто имеет деньги.
   -Мы разве имеем деньги? - с сомнением спросил Сима.
   -Если бы тебя сейчас услышал Бонифаций, - в этом месте все трое, и даже Веснушчатый, вздохнули, - он бы тебя укусил.
   Веснушчатый, видимо уже войдя в роль бультерьера, принял предложение Цезика, как команду к действию, и тут же пребольно впился зубами в Симину ногу.
   Сима взвизгнул и отскочил.
   -И так будет со всяким, - назидательно сказал Пегасов, - кто назовет его свиньей.
   Цены в "Ореаде" были такие, что для проживания в ней хотя бы месяц не хватило бы и стада Бонифациев. Сима уже начал дергать Пегасова за рукав и молить: "Пошли отсюда", но поэт вошел в миллионерский раж. Оплатив за три дня проживания и, не дрогнув ни единым мускулом на лице, Пегасов размашисто бросил администраторше с блудливыми голубыми глазами доллар на чай и заказал принести им в номер "Шампанского".
   Администратор посмотрела им троим вслед. Когда они вошли в лифт, - первый Цезик, за ним, как обычно Сима, и третий, цокая копытцами, Веснушчатый, - администратор сказала сидящей напротив консьержке:
   -Удивительно, до чего же эти бультерьеры похожи на свиней.
  
  
   0x01 graphic
  
  
   Номер, в который вошли друзья, сразу натолкнул их на мысль о том, сколь все относительно в этом "лучшем из миров". На деньги, которыми были оплачены только три дня проживания в этом номере, и с потолка которого при их появлении тут же свалился жирный таракан, Сима мог жить в своей коммуналке месяц. Причем, с оплатой питания, канализации и всех коммунальных услуг. Вдобавок ко всему, хоть Сима и обладал счастьем иметь соседей по квартире, но все же проживал на своей, отдельной от других, жилплощади. А в номере, даже за такую плату, их ожидал, (а может, и не ожидал, а просто там находился) гость из Кокчетава по фамилии Мантуллин, приехавший в Ялту на симпозиум "Исследователей неразрешимых проблем". Тема этого года называлась "Сквозное проникновение человека через земную твердь". Разговорчивый Мантуллин тут же стал посвящать друзей в суть проблемы.
   Вся ее неразрешимость заключалась именно в слове "человека", а суть была такова:
   Если землю прострелить насквозь пулей, то в этом нет ничего неразрешимого или противоестественного.
   Человек, как известно, не пуля. Ему свойственен другой способ проникновения сквозь землю. А именно:
   - встать на землю ногами и, копая лопатой, выбрасывать комья грунта вверх, и таким образом углубляться вниз до тех пор, пока не выкопаешься с другой стороны. Но, в таком случае, получается, что на том конце Земли человек вылезет "вперед ногами". - А это уже явный абсурд?
   Но разве он может вылезти иначе? Ведь начал он копать, "стоя" на Земле, а не "воткнувшись в нее головой"!
   Но ведь вылезти можно только "головой вверх"? Но как можно вылезти в выкапываемую яму "головой вверх", если копаешь "под собой"?
   Или другой аспект проблемы. В какой-то момент человек обязательно должен докопаться до той точки, когда окажется, что он уже не "стоит на земле", а "висит на ней вниз головой", как лампочка на потолке. И значит, будет должен вывалиться назад, через уже вырытую яму.
   -Бред какой-то, - шепнул Сима Пегасову, чуть не свернув набок мозги, представляя, кто как стоит, и что где копают.
   -Попахивает шизофренией, - так же шепотом согласился Цезик.
   -Многие говорят, что наши темы попахивают шизофренией, - сказал Мантуллин. - Но, согласитесь, что до шизофрении здесь еще далеко.
   -А я не соглашусь, - шепнул чуть слышно Сима Пегасову на ухо.
   Пегасов так же шепотом хмыкнул в ответ.
   Если наш копатель начал падать, - увлеченно продолжал гость из Кокчетава, - не докопав до конца, то лететь он должен будет "головой вниз", а вылетать-то, получается, "головой вверх"? - Ведь не может же он вылететь из выкопанного им же самим отверстия "вперед ногами"?
   -Но и "головой вперед" тоже не может, - убежденно сказал Сима, пробуя показать, что хоть что-то понимает в Мантуллинской галиматье.
   -А я что говорю?! - радостно воскликнул поддержанный пониманием собеседника Мантуллин. - Так, где же, и как он все-таки перевернется, если учесть, что "переворачиваться он не должен"?
   -И долго будет длиться симпозиум? - спросил Сима.
   -В прошлом году длился полтора месяца, - ответил кокчетавец Мантуллин. - Исследовали проблему "Был ли Гитлер женщиной?"
   -Ну и как, был? - спросил Цезик.
   -Не пришли к окончательному выводу, - ответил Мантуллин. - Мнения разделились.
   -И все полтора месяца вы будете жить в этой гостинице?
   -Мы все здесь будем жить столько, сколько понадобится для решения вопроса, - сказал Мантуллин.
   -Тогда долго, - убежденно сказал Сима.
   -А это не слишком дорого? - поинтересовался Пегасов.
   -Я даже не знаю, - сказал кокчетавец. - Разве это главное?
   -А что главное? - спросил Пегасов.
   -Главное, что в наших исследованиях заинтересовано человечество.
   -Оно, я так полагаю, и платит? - вслух предположил Сима.
   -Нет, - сказал Мантуллин. - Платит институт, в котором я работаю.
   -Кем, простите, работаете? - вежливо поинтересовался Цезик.
   -Директором, - скромно ответил Мантуллин.
   -А другие участники симпозиума тоже работают директорами?
   -Нет, - широко разводя руками, чем показывалась широта полей деятельности исследователей, сказал Мантуллин, - не все. Есть среди нас губернатор, есть несколько Президентов бывших автономных республик, есть даже один лидер партии. Какой только, не помню. А это у вас что, свинья что ли? - обратил Мантуллин внимание на любопытно глядящего ему в рот Веснушчатого.
   -Нет, собака, - пояснил Цезик. - Очень редкой породы.
   -Скажи ты! А как на свинью похожа! Ну-ка, ну-ка, - наклонился над Веснушчатым Мантуллин, в котором тут же проснулся дух исследователя. - И как эта порода называется?
   -Бультеръер, - ответил Пегасов.
   -Ага, ага, - закивал головой Мантуллин, записывая что-то себе в блокнот. - Кстати, очень даже интересная тема для симпозиума на будущий год.
   -"Почему бультеръер похож на свинью?" - высказал предположение о теме будущего симпозиума Сима.
   -Нет. "Выявление из глубин эволюции общего предка бультерьера и свиньи". А можно поставить вопрос по-другому: "Кто от кого произошел?"
   -Не сомневаюсь, ваш симпозиум привлечет внимание мирового свиноводства, - убежденно сказал Цезик.
   Вскоре Мантуллин ушел на свой симпозиум.
   -Вот так ставишь на талант, ставишь..., - сказал Цезик, подходя к окну и глядя на море, - а люди так интересно живут. Такие проблемы решают, и ничего при этом ни за что не платят. И в каких гостиницах живут!
   -Ты тоже живешь в ней. И тоже не благодаря таланту, - заметил Сима. - А благодаря проданной тобой чужой собаке.
   -Насчет чужой - это вопрос спорный, - сказал Цезик. - Мы с ним успели почти породниться. Кстати, насчет нашего зверья. Что будем делать с Веснушчатым?
   -Мы же решили его продать, - напомнил Сима. - Потому что съесть его мне будет уже жалко.
   -А чтобы его продать, надо что?
   -Пойти на базар? - попробовал поймать мысль Пегасова Сима.
   -Это потом. А сначала?
   -Откормить?
   -Дурак, - сказал Цезик, теряя терпение от такой неисправимой тупости своего компаньона. - Если его откармливать, то он слопает больше, чем мы за него получим. Не откормить, а побрить.
   -Как так побрить? - не понял Сима. - Зачем побрить?
   -Ты что, забыл, что тебе тот армянин на базаре говорил? Что такого лохматого поросенка все будут принимать за дикого. И, боясь, что у него жесткое мясо, не купят. Я вот только не пойму, почему ему эти пятна не понравились? Ну, да ничего, пятна мы закрасим.
   -Чем?
   -Как чем? Масляной краской. Она хорошо блестит.
   -А Веснушчатому-то что за прок с того, что она блестит? - не понял Сима.
   -Это создаст иллюзию его жирности, - объяснил Пегасов.
   -Но масляная краска долго сохнет, - сказал Сима. Он знал, что говорил, потому, что имел с ней дело при покраске полов, после чего лип к ним в течение месяца.
   -Тогда купим в автомагазине пульверизатор. Я слышал, сейчас какие-то новые финские краски для автомобилей появились. Побрызгал, на солнышке подержал, и через двадцать минут поверхность блестящая и сухая.
   -Как раз такая, какая нужна для нашей свиньи, - согласился Сима, глядя на заснувшего возле ножки стола Веснушчатого.
   -Как только проснется, - сказал Пегасов, - так сразу неси бритву.
   -У меня только электрическая, - сказал Сима. - Сгодится?
   Цезик попробовал на ощупь жесткую щетину Веснушчатого и, с сомнением покачав головой, сказал:
   -Вряд ли. Ладно, - добавил он, - тогда, пока он спит, пойдем, купим нормальный бритвенный прибор и запасные лезвия. Потому что наш друг зарос и вправду, как Робинзон Крузо. И краску купим. А к тому времени, когда мы вернемся, он, глядишь, проснется, и будет готов к процедурам.
   И они ушли, опрометчиво забыв хотя бы привязать Веснушчатого к ножке стола.
  
  
   ГЛАВА 11
  
   В которой рассказывается о том, что случается,
   если посадить свинью под стол, а также о многом другом.
  
   Итак, Веснушчатого не привязали...
   Скорее всего, щи уральские не обладали тем запасом надежности, который мог воспринять организм Веснушчатого. И это было наглядно проиллюстрировано поросенком уже вскоре после ухода из номера Симы и Пегасова.
   Веснушчатый подремал еще минут десять-пятнадцать, после чего проснулся от клокотания пробудившегося в его желудке вулкана. В сравнении с этим клокотанием пробуждение Ключевской Сопки выглядело не более чем пшиканье школьной хлопушки.
   Веснушчатый открыл глаза и, хлопая белесыми ресницами, недоуменно посмотрел на собственный живот. Он попытался изучить происхождение шумов, поскольку ничего хорошего они ему не предвещали. Напрасно некоторые думают, что свиньи такие уж всеядные. Это, в конце концов, не люди. И если Сима с Цезиком употребили щи уральские безо всяких для себя последствий, то для Веснушчатого обед в ресторане обернулся сущим адом. А "сущий ад", как известно, редко бывает явлением локальным...
   Первое, что сделал Веснушчатый - это то, что делает всякий нормально функционирующий организм при отравлении. Он тщательно освободил свой желудок через все возможные выводные пути.
   На какое-то время это успокоило желудочные позывы поросенка. И свиненок, решив прописать себе постельный режим, избрал для этого аккуратно застеленную постель исследователя Мантуллина. Мягко улегшись на взбитой подушке, он снова попробовал заснуть. Но из-за начавшейся икоты сон пришлось отложить.
   Веснушчатый снова встал и походил по одеялу, оставляя под испачканными копытцами характерные раздвоенные следы. Ведь он, как и положено свинье, не заметил, как наступил в то, чем вышли из него "щи уральские".
   Брезгливо поводя пятачком, и решив, что в таких свинских условиях ему не уснуть, Веснушчатый соскочил на пол. Затем, чтобы потом лишний раз не отвлекаться от сна, поросенок помочился на ковер и запрыгнул на кровать Пегасова. Разумеется, Пегасовский серый, уже зашитый, пиджак сразу же оказался под его ногами.
   Снова порывшись носом, свиненыш учуял из кармана пиджака очень заманчивый запах. Попробовав залезть в карман пятачком и поняв, что ничего у него не получится, он поступил так, как поступил бы любой на его месте, имеющий в голове разум, а во рту зубы. Он попросту оторвал карман зубами. Оттуда вывалилась пачка жевательной резинки "Джюси фрут" и несколько бумажек, пахнущих заморской жизнью. Веснушчатый, на всякий случай, съел и то и другое. Жвачка ему понравилась очень сильно. Доллары же не понравились совсем. После них отрыжка стала еще сильнее, чем после "щей уральских". Тогда Веснушчатый попробовал ими вырвать. Но ничего у него не получилось. Доллары обладали каким-то удивительным свойством мгновенно всасываться в кровь.
   Теперь о сне уже не могло быть и речи. Веснушчатым овладела жажда познания.
   Оторвав в этой жажде второй Пегасовский карман, и ничего в нем не обнаружив, поросенок перебрался исследовать кровать Симы.
   Но на Симиной кровати был только чемодан, который, кроме духа носков и зубной пасты, других запахов не источал. Поразмыслив какое-то время, ради чего из двух - носков или пасты - стоит вскрывать чемодан, и, не остановившись ни на чем, Веснушчатый просто покусал кожу зубами и сбросил чемодан на пол. В это время в его желудке опять что-то взыграло, и это взыгравшее Веснушчатый полновесно наложил прямо на Симину подушку. Для Симы это, вероятно, должно было означать: "Долг платежом красен". Ведь никто иной, а именно Сима выдвинул предложение сожрать поросенка.
   Еще с кровати Веснушчатый заметил, что на столе стоит что-то высокое и разноцветное. Теперь, взобравшись сначала на стул, а с него уже на стол, он более детально ознакомился с цветочным кувшином и его содержимым. Перевернутый кувшин, покатившись, упал на пол и разбился на двадцать четыре больших осколка и тридцать семь маленьких. Поросенок свесил голову со стола и сосчитал их все. Потом пережевывал все то жесткое и разноцветное, что до этого было в кувшине и запил растекшейся по столу водой.
   Не выпитая вода продолжала расползаться по столу, смывая с копытец на скатерть остатки того, что не обтерлось о постели.
   Снова спрыгнув через стул на пол, Веснушчатый пошел обследовать стены и пространство под кроватями.
   На стенах, кроме изобилия тараканьих следов и присохшего к обоям ошметка соленого помидора тоже ничего, со свинячьей точки зрения, интересного обнаружено не было.
   Веснушчатый потянул зубами помидор, и тот отлип от стены вместе с куском обоев. Размеров оторванный кусок был таких, что, если бы на стене была нарисована карта мира, то на куске запросто поместилась бы вся Африка вместе с Аравийским полуостровом в придачу. Помидор поросенок съел, куском обоев размером с Африку пренебрег.
   Завершил свой осмотр Веснушчатый у холодильника, из которого доносился умопомрачительный запах докторской колбасы.
   Той самой, которую, в блаженной памяти былые годы, делали из предков Веснушчатого по цене два рубля сорок копеек за килограмм. Теперь же, несмотря на то, что никаких родственников Веснушчатого в ней не осталось и в помине, колбасу начали продавать по восемь рублей пятьдесят копеек за килограмм.
   Тщетно промучившись над открыванием холодильника носом, поросенок только утомил себя.
   Сладко зевнув, он заснул, наконец, у ног так и непобежденного хладохранилища. Именно в этом месте и этом положении обнаружил его вернувшийся в номер исследователь неисследимого Мантуллин.
   Обнаруженное в комнате безобразие даже не успело привести Мантуллина в ужас. Потому что, прежде всех остальных своих действий, Мантуллин, первым делом, вылетел вон, вышибленный ядреным свинским духом, обдавшим его из раскрытой двери.
   Поначалу Мантуллин подумал, что ошибся дверью. Но, посмотрев еще раз на номер, понял, что никакой ошибки здесь нет - он попал по адресу.
   Тогда, заткнув нос платком, Мантуллин попробовал совершить повторное проникновение в комнату.
   Вторая попытка оказалась более удачной. Перешагивая на цыпочках через щедро разметанные по полу результаты пищеварения Веснушчатого, Мантуллин подобрался к окну и, судорожными движениями дергая щеколды, распахнул его настежь. Свежий воздух, ворвавшийся в комнату, показался Мантуллину приятнее, чем даже бриз Канарских островов, сладко помнимый им с того самого симпозиума в Конакри, когда решали общемировую проблему, - почему у петуха весной гребень красный? Проблему, помнится, в принципе, решили. Но тут мировое петушиное поголовье, объединившись в некоем едином нигилистском порыве, стало краснеть гребнями не только весной, но также летом, осенью, и даже зимой, чем наголову разбило все выводы симпозиума.
   Запахи, произведенные на свет желудком Веснушчатого, стали привлекать нездоровое внимание как персонала, так и жильцов гостиницы "Ореада". Так как Мантуллин, оставляя за собой пути к отступлению, бросил входную дверь открытой, то теперь из коридора в комнату донесся возмущенный глас общественности. Общественность представлял в своем лице поселенный в номере напротив Магистр Черной и Белой Магии, Кавалер ордена Туманности Орла Отто Валериановича Герцшпрунг.
   Строго говоря, фамилия эта была заимствована Отто Валериановичем из "Краткого пособия для поступающих в ВУЗЫ по астрономии". И с тех пор, как она сменила его прежнюю, наследственную фамилию Пундик, удача, казалось, сама стала идти к Отто Валериановичу в руки.
   -Горничная! -возопила общественность. - Горничная! Хто у хати насрав?
   -Ты шо? - послышался в ответ голос горничной. - Хиба ж так можна казаты?
   -А хиба ж так можна робыты? Таки скаженни гроши дэруть, та по-пид нос сэруть!
   В это время, окончательно задохнувшийся, с красными, слезящимися глазами, в коридор пулей вторично вылетел исследователь Мантуллин.
   -Ты дывысь! - вытаращила на него глаза привлеченная запахом и воплем Герцшпрунга горничная. И, заглянув в номер, гневно обернулась к Мантуллину. - Ты шо цэ наробыв, а?
   -Я...Я..., - начал оправдываться Мантуллин.
   -Я бачу, шо ты! - размахивая руками, вопила возмущенная горничная.
   -Я - Мантуллин, - зачем-то отрекомендовался исследователь.
   -Да, - продолжая возмущаться, закивала головой горничная. - Бачу, шо ты намантулыв.
   -Меня здесь не было, - сумел, наконец, хоть что-то сказать в свое оправдание Мантуллин.
   -А хто ж цэ, вин наробыв? - показала горничная на Герцшпрунга.
   -Нэ вин, а вин, - показал, в свою очередь, на развалившегося подле холодильника Веснушчатого Мантуллин. С удивлением для самого себя он перешел на украинский язык, который в своем родном Кокчетаве отродясь не слыхивал.
   -Цэ шо, свыння? - прищурившись, стала разглядывать Веснущатого горничная. - Пиду, скажу дэжурной, шо цэй носатый з собою свынню прытащив.
   Она побежала вниз жаловаться, на что получила исчерпывающий ответ администраторши:
   -Темный ты человек, Куркина! Сразу видно - деревня. Это не свинья, а бультерьер. Поняла?
   -Поняла, - кивнула головой Куркина. - А насрав, як свыння.
   В это время в гостиницу вошли Сима с Цезиком. Разговор о свинье, уловленный краями их ушей, заставил оконфузившихся гипнотизеров ускорить шаг. Забыв о таком достижении цивилизации, как лифт, они влетели на свой этаж.
   С самого начала коридора на их обоняние стали воздействовать признаки присутствия в помещении свиньи. За ними следом, так же не воспользовавшись лифтом, бежала горничная.
   Дверь в номер была открыта. Возле номера стояли, теперь уже оба заткнув носы платками, Мантуллин и Герцшпрунг.
   Растолкав их в противоположные стороны, Сима с Цезиком вбежали в комнату. За ними, вереща и костеря их вместе с бультерьером на все корки, вбежала горничная.
   -Брить и продавать! - как заведенный, твердил одну и ту же загадочную фразу Цезик. - Брить и продавать!
   -А убыраты хто будэ? А платыты хто будэ? - не умолкала горничная.
   -Я заплачу, - успокаивал ее Цезик, безуспешно ища на своем измятом и истоптанном пиджаке карманы. Так и не найдя их, он перестал утверждать, что заплатит, - а только уберет.
   - Фу ты, черт! - встряхнул он пиджак. - Куда же подевались эти проклятые карманы?
   И тут он заметил в куче экскрементов возле холодильника подозрительно-знакомого цвета серый лоскуток.
   Боясь поверить своей догадке, Пегасов робко подошел к куче. Вся сцена, по-прежнему, сопровождалось неумолчным верещанием горничной Куркиной: "А убыраты хто будэ? А платыты хто будэ?" Теперь, правда, она особенно акцентировала внимание на слове "платыты".
   Цезик, тем временем, дошел-таки до кучи.
   Двумя пальцами он выудил из желтой массы заинтересовавший его предмет и безнадежно вздохнул - его самые худшие подозрения оправдались.
   -Сирафим, - произнес он трагически-упавшим голосом. - Сирафим, если ты когда-нибудь встретишь того вахтера, который подложил нам Веснушчатого, застрели его в ту же секунду. А потом пойди в милицию и скажи, что это сделал я. Я беру на себя твой грех.
   -А мой срок? - спросил имеющий камерный опыт Сима.
   -Что, твой срок? - не понял Пегасов.
   -Берешь на себя?
   -Беру, - пообещал Пегасов. - Только найди, и застрели.
   -А что, собственно, случилось? - спросил, наконец, Сима.
   -Эта тварь сожрала всю нашу наличность. Причем, вместе с карманами моего нового серого концертного костюма.
   "Тварь", разбуженная поднявшимся вокруг нее шумом, открыла глаза, и теперь сонно и незлобно поводила испачканным пятачком, смешно дергая им по сторонам.
   Выгребя из кармана брюк оставшиеся поле покупки бритвенного прибора и баллончика с автомобильной краской деньги, Пегасов отдал часть из них горничной. Наученный горьким уроком обобравшей их до нитки Зои Беньевны, другую часть, - совсем, правда, ничтожную, - он оставил в другом кармане.
   -И все? - спросила горничная, явно удрученная перспективой убирать комнату за такую плату.
   -И все, - обреченно подтвердил Пегасов. - За эти деньги, - добавил он, - товарищ инженер, - показал он на Симу, - с высшим, заметьте, образованием, полмесяца вкалывал на заводе. Если вы не согласитесь с этой суммой, мне ничего не останется, как заявить вашему руководству о получении с меня взятки в виде иностранной валюты.
   Словом "валюта" горничная Куркина была запугана с самого своего пионерского детства. Взятки же ей никто не давал даже в самых обнадеживающих снах. С достоинством подняв голову, горничная удалилась из номера с осознанием какого-то, несомненно, значительного патриотического поступка, совершенного ею.
   Мантуллин, который, кстати, приходил со своего симпозиума на обеденный перерыв, ушел опять. Он так и не сумел пообедать докторской колбасой, ради которой, собственно, и приходил.
   С величайшими муками, насквозь пропитываясь запахами свинарника и хлорки, царапая руки об острые края разбитого кувшина, Сима с Цезиком до самого вечера отмывали от свинства свой номер. Чтобы обезопасить себя от возможных будущих неожиданностей со стороны Веснушчатого, они самым бесцеремонным образом выдавили из поросенка остатки того, что испортило поросенку пищеварение. А именно, - щи уральские, жевательную резинку "Джюси фрут", стебли тигровых лилий, а также несколько долларовых купюр Соединенных Штатов Америки с ликами Президентов этой великой державы.
   С горем пополам завершив уборку помещения и выдавливание из свиньи разной разности, друзья решили приступить к предпродажной подготовке животного. А именно - к его бритью. Брить решили в ванной комнате.
   Для начала Веснушчатого намылили.
   Вообще-то, это легко и быстро говорится - намылили. Веснушчатый находился в плачевно негигиеничном состоянии с самого часа своего рождения. Потому, преодолевая еще и его природную лохматость, для его намыливания пришлось израсходовать три четверти запасов шампуня "Хэд энд Шолдерс". Видимо, с ним решили поступить радикально - чтобы ни шерсти, ни грязи, ни перхоти.
   Что ж, видимо не зря рекламирует компания "Проктер энд Гембл" свою продукцию. Их шампунем сумели так намылить Веснушчатого, что даже его природные пятна едва не исчезли даже без закрашивания автомобильной краской. Поросенок стоял в ванной, покрытый пеной до такой степени, что стал похож на попавшего под лавину Санта Клауса. Кроме пятнистого пятачка, видны были только белесые ресницы, хлопая которыми, он прикрывал от пены розовые глаза.
   Пегасов вставил в бритвенный прибор новое лезвие и испробовал его на срезании одного из своих немногочисленных волосков. Результат Пегасова удовлетворил.
   -Итак, - вздохнул он, - начнем.
   Он провел по намыленной спине Веснушчатого первую пробную полосу. Полоса высветилась из общего фона намыленной щетины стыдливой розовостью. Самому же поросенку процесс бритья, похоже, по вкусу не пришелся, потому что он тут же попробовал изогнуть свою негнущуюся шею и укусить Пегасова.
   -Ах ты, подлая свинья! - взвизгнул Цезик, едва успев отдернуть руку.
   -Вероломный, как Макиавелли, - сказал Сима и посмотрел на Цезика.
   Цезик отодвинулся на некоторое расстояние от Веснушчатого и, поводя в воздухе бритвой, прищурил один глаз. Мысленно он представил на спине поросенка какое-то слово.
   -Нет, - сказал он, - "Макиавелли" слишком длинно. Придумай что-нибудь короче.
   -Пиночет, - предложил Сима.
   Цезик покривился, потому что и "Пиночет" было не из самых коротких. Но потом, присмотревшись и приноровившись, ловко выбрил на спине Веснушчатого фамилию чилийского диктатора. Причем горизонтальная палочка последней буквы "т" пришлась как раз на основании закрученного хвоста, отчего "Пиночет" получился с эдаким залихватским хохлячьим вензельком.
   Помните песенку "Как вы яхту назовете, так она и поплывет"?
   Давно известно, что имена каким-то образом воздействуют на своих обладателей. Но кто мог подумать, что так быстро?
   Едва в своем шутливом порыве Пегасов завершил написание на спине поросенка слова "Пиночет", как в тот же миг пропала обычная умиротворенность Веснушчатого. То ли в жилах его вдруг взыграла какая-то неведомая латиноамериканская смесь, то ли не додавленные остатки забродивших щей уральских ударили в голову, но Веснущатый, перекрещенный в Пиночета, сумел-таки извернуться и изо всех сил укусил Пегасова за брившую руку.
   Цезик отпрянул, выронив бритвенный прибор из рук. А Веснушчатый-Пиночет, воспользовавшись переполохом, дикой пумой выскочил из ванной, брыкнул на лету копытцем Симу в ухо, и помчался к двери. А, так как дверь в номер после уборки так и не была закрыта, то что стоило такому резвому поросенку, как Веснушчатый, подковырнуть ее носом и с грохотом распахнуть настежь.
   Выскочив из номера, он, разметывая по сторонам ошметки пены, помчался по коридору, визжа так, словно хотел призывать постояльцев гостиницы в свидетели издевательства над животным. Без труда сшибя с ног уже знакомую ему горничную Куркину, Веснушчатый скатился по лестнице вниз.
   -О цэ так бультерьер, - пробормотала горничная, потирая свое ушибленное заднее место. Она проводила взглядом пронесшихся мимо нее в азарте погони Симу с Цезиком и добавила: - Даже гавкает, як свыння!
   Веснушчатый, тем временем, уже преодолел этаж.
   В конце коридора он увидел поднимающихся по лестнице людей. Постановив для себя на будущее никогда людям не доверять - а как бы вы поступили, если бы они постоянно норовили вас сожрать? - поросенок свернул в открытую дверь лифта, где моментально воткнулся в ноги дородной даме. В руках у дамы был огромный юбилейный торт, заранее заказанный специально для сегодняшнего вечера.
   С великими предосторожностями несла она этот торт в гостиницу. И, хотя путь свой дама держала издалека, она, не стала прибегать к услугам общественного транспорта. Презрев жару, расстояние и неудобство купленных по поводу предстоящего торжества туфель, она преодолевала свой путь пешком - стоически и триумфально, разве что, матюгнув на ходу чуть не сбившего ее мальчишку с велосипедом. И вот теперь, когда до цели оставался только один этаж, который она, к тому же, должна была проехать в лифте, в кабину ворвалась какая-то мерзкая, вся обмазанная мылом свинья с надписью "Пиночет" на спине, и со всего лету сшибла юбиляршу прямо в ее собственный торт.
   Замедленная съемка этого падения могла бы войти в учебные пособия для будущих кинематографистов. Завершался кадр звуком пушечного хлопка, который произвело обрушившееся на коробку тело. Чавкнувший напоследок торт окончил свое недолгое существование свадебным ореолом бело-розовых кремовых цветов, облепивших даму и поросенка с головы до ног.
   Намыленная свинья с надписью "Пиночет" на спине, поначалу испуганная столь громким оборотом событий, но захваченная внезапным ароматом сливочного крема, на несколько секунд передумала продолжать свой бег, и стала с аппетитом и скоростью, плохо сообразующейся с ее малым ростом, объедать вокруг дамы кремовые цветы.
   В считанные мгновения очистил Веснушчатый от торта и даму, и себя, и испачканный кремом пол лифта. После чего выскочил в открывшуюся перед ним дверь на его этаже.
   Бежа и облизываясь на ходу, Веснушчатый заметил, что дверь его номера так и осталась открытой. С воплем он влетел в номер и юркнул под первую попавшуюся кровать.
   Тем временем Сима с Цезиком продолжали носиться по этажам, в тщетных поисках недобритого Веснушчатого.
   Вконец измучавшись, но свиньи так и не найдя, они понуро вернулись в номер.
   Из под кровати их встретило похрюкивание притаившегося там Веснушчатого. А из коридора оставшаяся без торта дама поливала отборнейшими словами всех и вся в этой гостинице.
   Решив не ломать головы над тем, откуда Веснушчатый вновь оказался в номере, друзья извлекли его из-под кровати, затащили обратно в ванную комнату, и методом сбривания лишили изуверского имени на спине. После чего поросенок враз смирился с бритьем, и всю оставшуюся часть процедуры стоял в ванной смирно. Лишь время от времени он похрюкивал от удовольствия, когда бритва особенно сильно скребла его неподдающуюся волосатость.
   Затем, тщательно выбритого, Веснушчатого вынесли на балкон, где взбрызнули из пульверизатора автомобильной краской "Садолюн 218, охра золотистая". Получился вполне удовлетворительный окрас. Веснушчатый выглядел так, словно его слегка поджарили - жирненький, лоснящийся, с аппетитной золотистой корочкой поверх закрашенных темных пятен. Поросенок осмотрел себя в зеркале, потом с явным удовольствием от своей внешности повторил осмотр, и решил, что люди, порой, бывают не так уж безвкусны.
   Люди же эти, - кстати, те самые, которых Веснушчатый, как последняя свинья, лишил почти всех денег, - смотрели на свое произведение совершенно обессиленные.
   К вечеру, разгулявшееся от вида как бы жаренной свиньи, чувство голода заставило Симу сходить в булочную и принести батон хлеба и пакет молока. На троих этого, конечно, было маловато. Но пока судьба Веснушчатого не решилась, нужно было экономить.
   Вскоре вернулся Мантуллин. Он опасливо покосился на поросенка в руках Цезика и оторопел. Животное было явно не тем, которое сегодня, обделало их номер, а потом валялось возле холодильника.
   -А где же ваш бультерьер? - спросил Мантуллин, который был отходчивым человеком, и уже забыл дневные неприятности.
   -Мы выменяли его на поросенка, - пояснил Цезик.
   -Вам он нравится? - заискивающе спросил Сима.
   Мантуллин пожал плечами и достал, наконец, из холодильника давно должный быть съеденным полукруг докторской колбасы. Исследователь отрезал от полукруга тонкое колечко, потом отрезал от буханки черного хлеба примерно такой же толщины ломтик, и аккуратно, положив колбасу на хлеб, съел получившийся бутерброд.
   Смотреть на него Симе, Пегасову и Веснушчатому было совершенно невыносимо.
   Мантуллин же, словно желая растянуть их мучения, отрезал еще по ломтику того и другого, и снова, положив одно на другое, тщательно пережевывая, съел.
   Он о чем-то еще рассказывал во время еды. Но друзьям и без рассказа стало ясно, что Мантуллин с ними не поделится.
   Мантуллин ел не столько много, как долго. Потом, наевшись, он аккуратно завернул колбасу в бумагу, хлеб в целлофановый пакет, и все это положил в холодильник.
   А Группе современного гипноза, в ее нынешнем, ущербном состоянии - без Бонифация, но зато пахнущим масляной краской поросенком, пришлось ложиться спать натощак. Смешно было бы думать, что их троих мог удовлетворить один батон и один пакет молока!
  
  
   ГЛАВА 12
  
   Снова вместе!...и снова врозь.
  
   На следующий день, с самого утра, Веснушчатый уже был на торгах. К его сожалению, правда, только в качестве товара.
   Армянин, торгующий бастурмой, подозрительно покосился на его странного цвета шкуру, но ничего не сказал. Контролер срэкетировал из тех немногих денег, что еще оставались у гипнотизеров, их большую часть.
   "Если сегодня поросенка не купят, то завтра эта сволочь заберет последнее", - горько подумал Пегасов, понимая, что такой животрепещущий момент, как питание, при этом распределении бюджета не предусматривается вовсе.
   Но деньги, как известно, идут только к деньгам. Если же их нет, то к их отсутствию ничто и не идет. В этот день Веснушчатого не просто не купили - никто даже не справился о его цене. А ведь это был тот нечастый случай, когда торговцы отдавали свой товар за ту цену, которая устраивала не продавца, а покупателя.
   Вечером - о, на это было просто невыносимо смотреть - негодяй Мантуллин опять садистски долго ел свою докторскую колбасу. Это смахивало на пытки в застенках гестапо. Веснушчатого-то кое-как удалось заткнуть найденной на базаре брюквой. Но Симе с Цезиком брюква оказалась уже не по зубам.
   Не будучи больше в силах смотреть на колбасные издевательства Мантуллина, друзья, подхватив под мышку поросенка, вышли "пройтись по вечерней Ялте".
   Ялту они знали плохо, а то, что знали, ограничивалось маршрутом к Ленинской комнате, морю и Вере.
   Сначала пошли к морю. Но на голодный желудок купалось, прямо скажем, не весело. Потому пошли к Ленинской комнате.
   Едва только зашли они в знакомый переулок, как уже издали заметили подозрительно знакомый остроухий силуэт. Веснушчатый прищурился, и, не доверившись собственным близоруким глазам, потянул воздух носом. Да, впереди действительно был Бонифаций! Поросенок извернулся и, выскользнув из рук, бросился навстречу псу. С лету он впился в собачье ухо, да так и повис на нем, визжа от поросячьей радости. Бонифаций, вместе с поросенком на ухе, двумя огромными прыжками преодолел разделявшее его от старых друзей (правда, предавших его, но кто не без греха?) расстояние и, сшибая их сразу обоих в радостном порыве с ног, бурно облизал истощавшие физиономии, умудрившись особенно заслюнявить Пегасовские очки.
   В избытке насладившись радостью встречи, все трое - плюс поросенок на ухе - сели вкруг прямо на земле, и стали размышлять над тем, что делать дальше.
   -Нам бы так же неожиданно еще и вахтера нашего увидать, - мечтательно протянул Цезик.
   Бонифаций при этих словах склонил набок голову и вдруг запрыгал вокруг, явно нервничая от того, что никто, кроме Веснушчатого, не понимает по-собачьи. Тогда Бонифаций схватил Пегасова за полу его видавшего виды, хоть и совсем не старого, пиджака зубами и потащил куда-то.
   -Бонифаций, - отмахнулся Цезик, - отстань. То, что ты появился - это, конечно, хорошо, - будет выбор, что продавать завтра. Но сегодня нам из-за тебя опять негде ночевать.
   Но пес продолжал метаться и скулить, носясь вокруг, как угорелый.
   -Черт с тобой, - устало вздохнул Цезик и встал. - Веди.
   Бонифаций долго таскал их по каким-то ялтинским закоулкам и проходным дворам, пока не привел к покосившейся, убогого вида пивной, густо провонявшей округу своими обильно залитыми мочой углами.
   -И что это значит? - озадаченно спросил Бонифация Цезик. Ему и без того не нравилась их прогулка по таким зловещим местам, и только близость Бонифация позволяла надеяться на то, что им не навернет какой-нибудь местный бомж по голове пустой бутылкой.
   Бонифаций нырнул во внутренность пивной и через пару минут выволок оттуда за штанину отчаянно брыкающегося, с полупорожней кружкой пива в руке, вахтера.
   -Ба! - радостно заулыбался Цезик, наваливаясь объятиями на старого знакомца и обеими руками похлопывая его по спине. - Видит Бог, эта встреча доставила мне радости не меньше, чем явление Спасителя святой мученице Марии Магдалене.
   -Маринку не т-трожь! - пьяно замотал прокуренным желтым пальцем перед носом Цезика беглый вахтер.
   -Любезнейший, - попытался вернуть события на свое место Цезик, брезгливо отворачивая нос от пальца. - Вы слегка забылись. Ведь это же я должен махать своим пальцем перед вашей, простите, рожей.
   -Да? - отпрядывая назад, насторожился вахтер.
   -Где деньги, сволочь? - мрачно спросил Сима, которому не по душе были эти пижонские разглагольствования Пегасова с применением слова "любезнейший".
   Вахтер в ответ только пьяно и виновато поднес к шее скрученные в жест "о'кей" пальцы и, выразительно щелкнув себя по горлу, издал характерный звук вылетающей пробки.
   -Что, неужели все? - не поверив, как такое возможно, спросил Цезик.
   Вахтер, все так же сохраняя виноватый вид, кивнул.
   Молча, гад, кивнул.
   -Ни копеечки не оставил? - в слабой надежде спросил Сима.
   Вахтер замотал головой.
   Из пивной вышел чем-то похожий на нашего вахтера мужичонка. Усиленно жестикулируя руками и мыча, он стал показывать Симе на пивную.
   Сима в ответ потер перед ним пальцами.
   -Деньги, понимаешь? - показал он глухонемому. - Эта сволочь пропила все наши деньги. Не за что нам пить.
   Вахтер, подтверждая сразу оба факта, - и то, что он сволочь, и то, что пропил все деньги, - горестно покивал головой и бессильно развел перед глухонемым руками.
   Но глухонемой продолжал что-то показывать. Он тыкал на пивную, потом на вахтера, потом тоже показывал пальцами слово "деньги", но ни Сима, ни Цезик ничего не могли понять из его объяснений. Все разъяснилось, когда из пивной на улицу вышел продавец пива. Странное дело, но и он, хоть и был одет в когда-то белый передник, побрит и даже утром, наверняка, расчесан, каким-то неуловимым образом смахивал и на вахтера и на глухонемого одновременно.
   -Вот ты где, оказывается, - успокоено сказал продавец при виде вахтера.
   -Оказывается, - вздохнул вахтер.
   -Неужели ты не только все пропил, но даже успел задолжать? - не только с удивлением, но теперь даже с уважением спросил вахтера Цезик.
   За него ответил пивоторговец:
   -Он его угощал, - показал продавец на глухонемого, - но денег еще не платил.
   Вахтер опять вздохнул и развел руками:
   -Угощал... И не платил...
   -Он говорит, что все пропил, - сказал Пегасов.
   -Тогда ты за него плати, - просто разъяснил ситуацию продавец пива.
   -Но я ведь не пил пива! - опешив, возопил Цезик, возмущенный таким бесцеремонным поворотом событий.
   -А мне какая разница? - спросил продавец. - Ты его знаешь, значит, ты и плати за него. А потом разберешься с ним сам. У нас так принято.
   -Так по понятиям, - подняв палец вверх, объяснил ситуацию вахтер.- И наставительно добавил: - По понятиям жить надо, по понятиям. - И он попытался похлопать Пегасова по щеке. Может, это у него бы и получилось, но он упал раньше, чем дотянулся до щеки.
   -Эх, Бонифаций, - со вздохом обратился к псу Цезик, - лучше бы ты нас к нему не приводил. - И он расплатился всеми оставшимися у них деньгами.
   Глухонемой опять попробовал что-то разъяснить, показать что-то, но так и остался непонятым.
   -Хороший ты мужик, - сказал ему тогда Цезик. - Да только болтливый очень. - И, посмотрев на свой вывернутый пустой карман, он вздохнул еще раз.
   После этого Пегасов забрал у вахтера его недопитые полкружки, половину от них отпил сам, половину дал выпить Симе, потом вернул пустую кружку вахтеру и, сказав Симе и Бонифацию: "Пошли отсюда", пошел назад, к Ленинской Комнате. После бегства вахтера и завершения сеанса гипноза, ее, похоже, так никто и не посетил, и она оставалась открытой. В ней и переночевали голодные "Бонифаций и др." вместе со своим поросенком.
   А наутро, заплатив контролеру рынка теперь уже непосредственно самим Веснушчатым, они продали Бонифация повторно. Но только теперь уже не за сто пятьдесят долларов, а за сто пятьдесят рублей. Покупатель, видимо, был знаком с теорией старшего лейтенанта Зафедул-Дубровского, потому что сразу же переспросил: "Триста чего?". И узнав, что "триста" рублей, сбил цену вдвое.
   Первое, что сделали друзья, получив деньги, это зашли в ближайшую рюмочную и выпили за Веснушчатого.
   После чего вернулись в гостиницу. Номер их на сегодня был еще оплачен.
   Не обнаружив в номере Мантуллина, который, как всегда в это время дня, был на симпозиуме, Сима с Цезиком достали из холодильника докторскую колбасу, из целлофанового пакета черный хлеб, и съели все это с большим аппетитом, без остатка, ни крошки не оставив исследователю непознанного.
   -Будет знать, - с торжествующей злорадностью сказал Цезик, кладя в холодильник завернутую в целлофановый пакет бумагу из-под колбасы. Но, не удовлетворившись этим, он достал бумагу снова и написал на ней: "Ушла сквозь землю. Встречай на той стороне". И подпись: "Докторская колбаса". Только после этого он опять положил пакет с бумагой назад в холодильник.
   -Это тебе еще одна неразрешимая проблема, - сказал он незримому Мантуллину. - Займешься ею после бультерьеров.
   Сима перечел написанное Пегасовым, и, взяв карандаш, добавил от себя: "P.S. Попробуйте копать сбоку".
   И только после этого друзья покинули этот неприветливый номер.
  
  
  
  
   ГЛАВА 13
  
   В которой читателю приводится пример, сколь
   неуместно скопидомничать в важном деле.
  
   О продаже Бонифация в этот раз никто не тосковал. Оба теперь знали, где с ним надо встречаться. Так оно и оказалось. Вечером на условленном месте Бонифаций их уже ждал.
   -Тем не менее, - сказал Цезик, - вечно его продавать мы не сможем.
   -Почему? - спросил Сима, которому такой способ существования показался не только приемлемым, но и приятным.
   -Во-первых, он такой огромный, что очень скоро мы с ним засветимся. А можешь себе представить, что нам грозит, если вдруг на рынке, продавая его опять, мы столкнемся с тем, что купил его раньше.
   -Мы просто скажем, что специально вывели его собаку, надеясь на встречу с ним, - предложил вариант Сима.
   -А если он еще раз убежит, и мы встретимся на рынке еще раз? Ведь покупатель, какой бы низколобый он не был, хоть с десятого раза, но поймет, что его, как это называется, попросту кидают.
   Сима почесал затылок.
   -В конце концов, - подумал он вслух, - не одной Ялтой ограничена Родина.
   -Нет, - не согласился Цезик. - Как ни удобно иметь такую самовозвращающуюся собаку, но это всего только жалкое выживание.
   -А может, попробовать еще раз гипноз? - несмело выразил свою мысль Сима. - Только в другом городе.
   -Гипноз пока тем более отпадает. Этот процесс, как ни мастерски он тебе удается, мы пока что не в силах держать под контролем. Гипнотизировал одно, получилось что-то совсем другое. Нам бы еще на глаза тому пиратскому капитану не попасться. Интересно, удалось его разбудить, или так и бороздит воды Средиземного моря?
   Сима со стыдом вспомнил глаза жены Макса Ефимовича.
   -Да, гипноз - вещь слишком непредсказуемая, - согласился он. - А может, вернемся домой?
   -Не став человеком?
   -Но ведь уже немножко став? - с надеждой предположил Сима.
   -Очень мало, - сказал Цезик. - Да и потом, чем мы будем заниматься дома? Черешня уже отошла...
   -Арбузы..., - вспомнил Сима о начинающемся августовском плодородии. - Персики, абрикосы...
   -У тебя есть на их покупку деньги? - озадаченно посмотрел на него Пегасов.
   Сима покачал головой.
   -Или, может, у тебя стоит в гараже еще один "Запорожец"?
   -У меня и гаража-то никогда не было, - напомнил Сима.
   -Ладно, - сказал Цезик. - Утро вечера мудренее. Причем, гораздо. Пока у нас еще хоть какие-то деньги есть, продадим еще раз-другой Бонифация, а там видно будет.
   На том и остановились.
   Но Бонифация, вопреки ожиданиям, продать удалось только единожды. Причем, всего за семьдесят пять рублей шестьдесят копеек. Шестьдесят копеек им добавили на автобус, когда Цезик начал убеждать покупателя, что за такую цену им не хватит даже добраться домой. Правда, от купившего его на этот раз скопидома Бонифаций удрал уже на половине дороги, и, быстро найдя Симу с Цезиком по свежим еще следам, настиг их, едва они вышли с рынка.
   -Быстро, - заметил Цезик, посмотрев на появившегося рядом Бонифация. - Ялта, похоже, и впрямь, становится для нас слишком мала.
   Они направились к своей Ленинской комнате, где вполне удобно и бесплатно научились коротать ночи на сдвинутых стульях. Там Пегасов несколько раз спускался в подвал, пробуя под гипнозом и без него повторить свой музыкальный опыт и таким образом разрешить вопрос с поиском идеи. Увы, больше ничего не получилось. Они даже повторно нашли Зою Беньевну, которая первым же делом потребовала отдать ей задолженные тринадцать рублей семь копеек. Но и вместе с ней, кроме "Собачьего вальса" и "К Элизе" ничего больше не сыгралось. Извинившись за беспокойство, а, попутно, оплатив ее проезд от дома до Ленинской комнаты и обратно, компаньоны расстались с Зоей Беньевной до лучших времен. А именно, до тех, когда Сима, может быть, научится направлять свой гипноз по нужному руслу. Не исключено, что что-то еще могло бы получиться и в этот раз, но теперь Сима, опасаясь самого себя, гипнотизировал совсем чуть-чуть. А от "чуть-чуть" и результат, как известно, получается соответственный, - "Собачий вальс" и "К Элизе". И больше ни единой ноты.
   Но сегодня, похоже, настал день расставания и с Ленинской комнатой. Когда Сима с Пегасовым свернули в свой переулок, то увидели, что в самом его начале валяется их единственный чемодан, в котором,, по причине ничего-не-лежания, все осталось на месте.
   Возле входа в Ленинскую комнату стоял грузовик, из кузова которого внутрь заносили кожаные кресла и столы. А прямо на тротуаре бесприютно валялись Икар с накидкой между ног, Шевченко с голубыми глазами и ничем не приметный космонавт. Прикидываясь прохожими, и проходя мимо, друзья заметили, что из-под красной тряпки на ноге Икара, процарапанное гвоздем по черному космосу, торчало то, с чем так долго боролся замполит Шабаров.
   Вслед окончательно теперь обездоленным гипнотизерам еще долго, уныло развесив усы, смотрел своими грустными тургеневскими голубыми глазами грустный Тарас Григорьевич.
   -Итак, - подытожил Пегасов, - нам опять нужно искать, где жить.
   -А может, все-таки, уже тронемся домой? - снова спросил о родном городе М Сима. - Что нам здесь делать? Гипноз мы уже всем, кому могли, показали. Бонифация, сколько могли раз - продали. Поехали, а?
   -Ладно, - решил Пегасов. - Сегодня где-нибудь заночуем, завтра последний раз продадим нашего кормильца, чтобы денег до дома хватило, и послезавтра, если до тех пор ничего не придумается, поедем домой. Там, будем надеяться, нам хоть стены помогут.
   Они свернули на неширокую улочку, дома на которой прятались за густыми садами.
   -Может, здесь поищем квартиру? - вслух подумал Сима.
   -Мне тоже нравится это место, - согласился с Симиным выбором, что, в принципе, случалось довольно редко, Пегасов.
   Но у кого они не спрашивали, свободных комнат, сдаваемых для жильцов с собакой размером с пони, не находилось.
   -Попробуйте спросить вон в том доме, у Сазонтьевны, - предложила одна, минуту назад отказавшая им женщина, показывая на домик в самом конце улицы. - У нее, вроде бы, недавно сторож съехал.
   Милосердная Сазонтьевна содрала с них привычную двойную цену, но комнату, и впрямь, сдала.
   Сазонтьевна, помимо обычного для Ялты зарабатывания денег на бесприютных курортниках, занималась выведением какого-то, миром еще не виданного, сорта гладиолусов.
   Она выращивала свой сорт уже много лет, и ожидалось, что в ближайшем будущем ее, наконец, должен будет постигнуть небывалый ботанический успех. Потому что в большом квадратном ящике с опилками, которые она называла "тырсой", доспевали в ожидании высадки громадные луковицы, из которых вот-вот и должны были появиться невиданные чудо-цветы. Одержимая манией их выращивания, Сазонтьевна тратила деньги, полученные от отдыхающих, на удобрения. Но главное, - она исправно платила специально нанимаемому для охраны гладиолусов сторожу.
   А вот характером, несмотря на маниакальную любовь к красоте, Сазонтьевна обладала скверным. Потому, дольше недели ни один сторож у нее не задерживался, хоть и получал вполне приличную, почти директорскую зарплату. Сазонтьевна только потому и сдала комнату Цезику с Симой, что с ними была собака. Но когда сделка с "Группой современного гипноза" была оформлена, Сазонтьевна вдруг заметила, что от собаки-то, как раз, похоже, толку не будет никакого. Едва только этот серый пес переступил порог, как тут же завалился спать. И поднять его не могли уже никакими силами. Утомленный своими убеганиями от покупателей, причем, всякий раз новых, Бонифаций решил перед завтрашней продажей хорошенько выспаться. А Сазонтьевна, соответственно, была поставлена перед необходимостью тщательнее подыскивать сторожей для своих гладиолусов. Ее жильцы сторожить цветы отказались наотрез. Даже за посул снизить с них вполовину плату за проживание.
   И тут Пегасову пришла на ум одна, весьма оригинальная, мысль.
   -Я постараюсь сегодня отыскать достойного ваших гладиолусов сторожа. До последнего времени он, правда, служил вахтером в одной весьма примечательной Ленинской комнате. Но с некоторых пор у него, я слышал, возникли разногласия с временными владельцами этой комнаты. Впрочем, ваша зарплата, я полагаю, легко преодолеет возможные возражения с его стороны.
   -А он, правда, хороший сторож? - с недоверием спросила Сазонтьевна.
   -Более чем, - уверил ее Пегасов. - Я постараюсь сейчас же вам его разыскать.
   -Так ты что, еще и работу для него находишь? - спросил Цезика Сима, когда они вышли со двора в направлении знакомой пивнушки. - Мало того, что он нас ограбил. Мало того, что мы заплатили за его пиво. Так теперь ты решил заняться его трудоустройством?
   -Воистину, - покачал головой Цезик, - сколько буду с тобой работать, столько буду сокрушаться о том, что взял для опыта именно тебя. Разве ты забыл, сколько он нам должен?
   -А ты уверен, что он тоже считает, будто что-то нам должен?
   -Достаточно того, что я в этом уверен, - заявил Пегасов. - Пусть теперь хоть пиво нам отработает.
   -Сомневаюсь, - сказал Сима, - что отработает.
   До самой пивной они больше не проронили ни слова.
   Как и ожидалось Пегасовым, вахтера они нашли без труда. Тот, по своему обыкновению, спал в углу пивной в какой-то луже, о которой, судя по источаемому ею зловонию, не думалось, что она пивная. Но запахи в этом заведении так продиффузировались между собой, что не представлялось возможности произвести их классификацию только при помощи обоняния.
   Продавец пива, увидев знакомую компанию, радостно заулыбался. Но Пегасов упредил все его возможные претензии:
   -Мы его первый раз видим, - указал он на дрыхнущего вахтера. - Я надеюсь, это по пониманию?
   -По понятиям, а не по пониманию, - сразу убрав с губ улыбку, поправил его продавец.
   -И много он должен в этот раз? - поинтересовался Цезик.
   -Какая разница? - ответил продавец. - Все, что должен, все его.
   -А нам можно попробовать получить с него хоть малую часть причитающегося нам?
   -Попробуйте, - сказал продавец пива. - Но я его уже всего перетряс. Нет у него ничего.
   Пегасов потеребил вахтера за плечо. Тот в ответ сказал матерное слово и по нему же порекомендовал всем пойти. Отвернувшись, он закрыл лицо руками и продолжил свой потревоженный сон.
   -Ну, уж нет, - не согласился с ним Цезик. - Я за тебя поручился, я тебя и приведу. - Бонифаций! - позвал он пса.
   Бонифаций нехотя подошел, всем своим видом показывая явное нежелание участвовать в переносе зловонного тела. Но, повинуясь предупреждению Пегасова уволить его из труппы, брезгливо зацепил зубами вахтера за шиворот, как за место, наименее вонявшее, и выволок тело на улицу. Там, кое как приведя вахтера в чувство, друзья объяснили ему, что нашли для него работу, и теперь хотят показать, какую и где.
   -За мокруху беру тройным кушом, - постоянно норовя не удержаться на ногах, пробормотал вахтер.
   -Что он сказал? - спросил Сима Цезика.
   -Хочет за три цены продать нам свои мокрые штаны, - пояснил Цезик.
   -Я не покупаю, - отклонил предложение Сима.
   -Я тоже, - сказал Цезик. - Ладно, черт с ними, с его штанами. Подумай лучше, как нам его отрезвить? В таком виде Сазонтьевна его не то, что к гладиолусам, даже к ведру с дерьмом не подпустит, которое она почему-то называет удобрением.
   -Надо засунуть его головой под струю воды, - предложил Сима.
   -Где же ее, струю эту, взять? - оглядываясь по сторонам в поисках колонки, спросил Цезик. - Ты же знаешь, в Крыму всегда было туго с пресной водой.
   -Тогда давай сунем его в море. Моря ведь здесь достаточно?
   -Нельзя, - не согласился с таким изуверским предложением по отношению к морю Цезик. - Может нарушиться химический баланс воды. Вон выходит из пивной человек. Спроси у него, где здесь поблизости есть колонка.
   -Товарищ! - окликнул Сима покачивающегося мужичонку, на которого указал ему Цезик. - Гражданин!
   Гражданин обернулся.
   -Чего тебе?
   -Мы хотим пройти к ближайшей колонке, - сказал Сима.
   -Проходите, - согласно кивнул головой гражданин, и пошел дальше.
   Так и пришлось отрезвлять вахтера морем. Его, действительно, в Ялте было достаточно. В нем же заодно и простирнули зловонную одежонку вахтера. Свою лесоповальную фуфайку он снимать отказался наотрез. Так и сидел на берегу - без штанов, но в фуфайке и белой капитанской фуражке. То есть, как бы белой фуражке.
   Морской ветерок и макание головой в фуражке в воду быстро отрезвили вахтера. Когда ему объяснили, для чего он нужен, вахтер сразу заподозрил подвох.
   -А не кинешь? - спросил он Цезика, хитро прищурив глаз.
   -Надо бы куда-нибудь кинуть, - с грустью посмотрев на безбрежные волны, сказал Цезик.
   Больше вахтер вопросов не задавал.
   Просушив его одежду на ветру, друзья расчесали вахтера на косой пробор и, убедившись, что в таком виде ему можно доверить охрану гладиолусов, повели старика на рандеву с Сазонтьевной.
   -Тильки горилку нэ пыты! - предупредила вахтера Сазонтьевна.
   -Хорошо, бабка, - согласился вахтер. - Гони аванец.
   -Якый засранэць? - прикинувшись глуховатой, спросила Сазонтьевна.
   Вахтер строго погрозил ей пальцем. Странно, но этот жест мигом вернул старухе слух.
   -А! - сказала она. - Аванец! А як же?- И она дала вахтеру, а с этой минуты уже и сторожу, какие-то гроши.
   Проведя его в оранжерею и тщательнейшим образом проинструктировав, где он должен сидеть и что именно охранять, Сазонтьевна ушла по каким-то своим делам к соседке. При ней, конечно, вытряхивать из вахтера полученный им аванс было никак не возможно.
   Сразу после того, как Сазонтьевна ушла, сверхъестественным образом оказался исчезнувшим со своего места и сторож-вахтер. Когда Сима с Цезиком вбежали в оранжерею, там от вахтера оставалась только его капитанская фуражка. Но с другой стороны, фуражка как бы говорила о том, что вахтер исчез не навсегда. Он слишком дорожил своим прошлым, чтобы вот так, за голый аванс расстаться с признаками своей былой принадлежности к морю.
   И, правда, приблизительно через час вахтер объявился. Аванса, правда, при нем уже не было. На вопрос: "Где деньги, сволочь?" он только загадочно приложил палец к губам и таинственно сказал: "Тс-с".
   Пришедшая уже по темноте Сазонтьевна, увидев в оранжерее свет, сторожем осталась вполне довольна. Когда же она, заглянув в оранжерею, увидела там недремлющего на ящике с опилками сторожа, который даже глазами, и то поводил как-то строго, удовольствию ее не было предела. Правда, ей не довелось увидеть, как сторож плашмя рухнул на пол, едва она вышла из оранжереи.
   А после пришла ночь. И уж лучше б она не приходила вовсе. Потому что после ночи случилось пробуждение...
   ...которое ознаменовалось душераздирающим воплем Сазонтьевны. Вопль огласил мирное, летнее Ялтинское небо криком насмерть подстреленной морской чайки:
   -Изжер цибульку, сучара!!! Ах ты ж, головушка моя горькая, изжер цибульку!!!
   Сима с Цезиком бросились к окну и успели увидеть, как Сазонтьевна, схватив за ухо голову сторожа, вышибала ею стекла ненужной больше оранжереи. Стекла весело сыпались, и казалось, что они смеялись над крушением Сазонтьевных надежд. Сазонтьевна выскочила в пустой проем окна и, настигая нетрезво уползающего вахтера, стала остервенело запихивать ему в рот целые охапки тут же сорванных на ходу побеги чудесных гладиолусов.
   -Изжер цибульку!!! - кричала она, получая явное удовлетворение от того, как сторож, давясь, заглатывал в себя целые букеты несостоявшихся цветов.
   Оказалось, что он, среди ночи, окончательно добрав в себя купленные на аванс пол-литра, решил, по русскому обычаю, подзакусить.
   Но, так как в оранжерее ничего, кроме недозрелых гладиолусов не нашлось, сторож вспомнил, как Сазонтьевна что-то говорила ему о "цибульке в тырсе".
   Подумав сквозь свою нетверезость о том, какая все-таки добрая и заботливая старушка - эта его новая работодательница, вахтер выкопал из "тырсы цибульку" и очень даже замечательно закусил ею свой чемергес. Ни луковички не оставил Сазонтьевне в память о ее двадцатипятилетнем труде. Все съел, даже опилок не оставил!
   И теперь, пряча голову под руки, он пытался уползти от карающей руки правосудия, застигшего его, наконец, в виде сухонькой, но очень острой, и очень больно бьющей ручонки Сазонтьевны.
   Скормив сторожу остатки всех своих селекционных гладиолусов, Сазонтьевна сорвала с головы вахтера его капитанскую фуражку и попыталась скормить и ее. Но, видимо специально на этот случай, разработчики военной формы снабдили фуражки жестким лакированным козырьком, который очень трудно пролазил в рот. Только это обстоятельство и спасло вахтера от такого десерта.
   Сторож-вахтер выполз из ворот и пополз вдоль улицы, во все время движения испытывая на себе нещадные побои потерявшей цель в жизни Сазонтьевны.
   Цель Сазонтьевны была самым бесцеремонным образом сожрана. Сожрана в виде закуски к отвратному пойлу под названием "Тонус", ценой один рубль двадцать три копейки за целых пол - литра.
   А ведь не пожадничай тогда Сазонтьевна, заплати аванс побольше, глядишь и купил бы неразборчивый в еде и питье вахтер себе на закуску граммов сто какой-нибудь колбасы "с котятами". А так - всего за полтора рубля, Сазонтьевна на старости лет осталась без цели в жизни.
   Так что, не забывайте об этом случае, когда будете платить своим сторожам.
   Понятно, что после такого работника что Сима, что Цезик, что не оправдавший надежд Бонифаций, не могли больше оставаться в доме Сазонтьевны. Получив назад все свои, даже за прошедшую ночь не изъятые, деньги, они с позором были изгнаны из пределов жилища доверчивой старушки.
   И снова пошли.
   Понятно куда, - конечно же, на базар, продавать четвероногого друга.
   Ялта все меньше нравилась им, и теперь хотелось только одного - побыстрее с ней попрощаться.
  
  
   ГЛАВА 14
  
   В которой происходит чрезвычайно неприятная
   встреча.
  
   Но кому не известно, как мало наши планы соответствуют их реализации.
   Спрашивается, надо им было продавать Бонифация именно сегодня?
   Нет, в какой-то степени, конечно, надо. В городе М содержать его было бы выше всех возможных материальных сил. Ведь город М не славился таким количеством выброшенных пищевых отходов, какими изобиловала Ялта. Достаточно было посмотреть на округлые, лоснящиеся бока Бонифация, чтобы в вопросе относительно дальнейшего города проживания пса отдать бесспорное предпочтение Ялте.
   Читатель, может быть, обратил внимание, что в речи достопамятного пожирателя докторской колбасы Мантуллина прозвучало упоминание об участии в симпозиуме Лидера одной партии. И прав оказался тот читатель, который подумал о Самуиле Ароновиче.
   Именно его "Мерседес" подъезжал сейчас к Ялтинскому рынку со стороны, противоположной той, откуда в тот же рынок заходили сейчас со своим неиссякаемым Бонифацием наши друзья.
   А если вы помните, Бонифаций, в бытность его не Бонифацием, а Юлианом, принадлежал ни кому иному, как именно Самуилу Ароновичу.
   Сегодня намечалось празднование дня рождения близкой знакомой Самуила Ароновича Сонечки Великановой. Собственно, именно благодаря этому дню рождения мы и можем сейчас лицезреть в Ялте Самуила Ароновича. Как человек, далекий от абстрактных проблем исследования неисследимого, Лидер Партии Обездоленных Трудящихся и Селян решил, что приглашение его в качестве Почетного гостя в Ялту на симпозиум каких-то чудиков может служить прекрасным оправданием за отсутствие перед дражайшей супругой Еленой Сергеевной.
   -Пойми, Леночка, - убеждал жену Самуил Аронович, - среди этих делегатов могут быть те, чьих голосов мне будет нужно на следующих выборах.
   -Сенечка, - говорила тогда Елена Сергеевна, которая называла своего мужа именно так, - Сенечка, - я бы первая тебя послала на этот симпозэум, если бы следующие твои выборы были не через четыре года.
   -Есть у нас, у русских, - сказал Самуил Аронович, произнося букву "р" на известный французский манер, - старинная поговорка: "Готовь сани летом".
   -Правильно, Сенечка. Но у вас, у русских, в этой поговорке ни слова не говориться о том, что сани надо готовить за четыре лета. За четыре лета, Сенечка, или шах умрет, или ишак сдохнет.
   -Что ты говоришь? Какой ишак? - возмутился Самуил Аронович.
   -Я имела в виду что-то другое, - сказала Елена Сергеевна.
   -Вы, евреи, всегда говорите что-то одно, а в виду имеете что-то другое, - осерчал на жену Самуил Аронович, завязывая галстук, чем давал понять, что намерен ехать в Ялту вопреки шахам, ишакам, и несогласию Елены Сергеевны.
   В последнее время Самуила Ароновича сильно расстраивал тот факт, что в его новой партии из рук вон плохо сдавались членские взносы. Сие неприятное обстоятельство вынуждало его с каждым годом все более уменьшать размах празднования дней рождения его секретарши Сонечки Великановой. Правда и Сонечкины аппетиты в последнее время вырастали несколько несоразмерно с доходами Партии.
   Пренебрегший сомнениями супруги, и все же уехавший на симпозэум, Самуил Аронович въезжал теперь на Ялтинский рынок, чтобы самому выбрать барашка к праздничному столу.
   В общем-то, Самуил Аронович не слишком смыслил в выборе барашков. (И не только их, кстати. Что, впрочем, не помешало ему достичь некоторых высот в нынешней жизни). И сейчас, из пяти представленных его вниманию животных он выбрал, - какого вы думаете? - правильно, самого большого.
   А будь Самуил Аронович специалистом в вопросе, ему было бы известно, что самый большой барашек, как правило, бывает самым жестким. Только при наличии стальных зубов и кузнечного меха в желудке вы сможете съесть шашлык из самого большого барашка.
   Совсем другое дело барашек небольшой.
   Самуил Аронович сам решил тащить на веревке своего здоровенного барана. Зверь упирался и орал благим матом на весь базар. Вдруг что-то до боли знакомое, лишь мельком увиденное из-за борьбы с бараном, заставило Лидера остановиться. Самуил Аронович секунду-другую постоял, перебирая в памяти, что же такое он увидел. Потом обернулся назад. Сзади него, как вкопанный, стоял его баран. А напротив барана, задрав голову вверх сидел с задумчивым видом его же собственный пес Юлиан, которого за давностью времени все уже считали покинувшим этот свет.
   Самуил Аронович машинально достал из кармана мобильник и набрал какой-то номер.
   -Слушаю, - раздался трубке в низкий голос.
   -Саша, - негромко сказал Самуил Аронович, - выйди из машины и пройди к мясным рядам. Я буду ждать тебя здесь.
   Охранник Саша знал странную любовь своего шефа ходить по базару в одиночку. Потому, всегда был наготове по первому звонку мчаться на защиту своего шефа от врагов.
   Самуил Аронович издали увидел своего охранника и жестом показал тому остановиться и следить за происходящим.
   После этого Самуил Аронович вразвалочку подошел к торгующим его Юлианом. Сам Юлиан повел себя при этом удивительно. Увидев перед собой своего настоящего хозяина, пес как-то сразу сник и отвернулся. Потом, поджав хвост, спрятался за костлявые ноги Пегасова. Дог никогда не был особо дружен со своим хозяином, и только вмешательство Елены Сергеевны, обожавшей пса до безумия, спасало Юлиана от крепкой руки Самуила Ароновича. Сейчас, как увидел Бонифаций, Елены Сергеевны поблизости не было.
   Сима с Цезиком, не придав странному поведению пса должного внимания, с надеждой посмотрели на явно богатого с виду человека, воззрившегося на их товар. Покупатели с мобильными телефонами долгое время пробуждали нездоровый интерес торговцев, официантов и таксистов.
   -Пес продается? - спросил Самуил Аронович.
   Пегасов, памятуя свой удачный опыт продажи Бонифация человеку с телефоном за сто пятьдесят долларов, сглотнул слюну и сказал:
   -Да. - И хрипло добавил, поскольку покупатель выглядел гораздо солидней всех предыдущих, хоть и был с бараном на веревке: - Триста.
   -Всего-то? - не сдержал удивления Самуил Аронович. Ему даже обидно стало за Юлиана, которого сам он купил щенком за восемьсот. (Долларов, разумеется.)
   -Долларов, - ужасаясь собственной наглости, пояснил Пегасов.
   -Я понимаю, - успокаивая себя хотя бы тем, что этот осел в очках слышал о долларах, сказал Самуил Аронович. - Я спрашиваю, почему так дешево? Украли, наверное?
   Пегасов растерялся. С одной стороны, явно намечалась сделка века. С другой же стороны, покупатель вел себя более чем странно. Опрометчиво решив: "Эх, была, не была", Пегасов возмутился:
   -Что вы? Со щенка растили!
   Человек в ответ очень нехорошо посмотрел на Цезика.
   "Зачем про "щенка" сказал?", - подумал Цезик. Но сам спросил:
   -А вы бы сколько за него дали?
   Покупатель почему-то сказал:
   -У тебя столько нет.
   - Я спросил, не за сколько я бы его купил, а сколько бы вы за него дали? - пояснил Цезик, хотя прекрасно понимал, что человек с телефоном сказал именно то, что и хотел сказать.
   Но человек опять только странно покивал головой.
   Все дело в том, что Самуил Аронович был прекрасным, добрейшей души человеком. Конечно, не без недостатков.... Вот ведь и Сонечка в его жизни была. И не только Сонечка. И взносиками (а как иначе назовешь ту мелочь, что из его обездоленной паствы кнутом приходилось выколачивать в партийную кассу?) в сезон отпусков Самуил Аронович не брезговал....
   Но чего решительно не выносил Самуил Аронович, так это когда один человек что-нибудь брал без разрешения у другого человека. Этой язве общества Самуил Аронович всегда объявлял самую решительную и беспощадную войну. Он не без основания считал, что человек все обязан заработать сам. Ну, в крайнем случае, взять взаймы у государства.
   -В тюрьме еще не сидели? - участливо поинтересовался покупатель и погладил за ухом своего барана.
   -Он сидел, - показал на Симу Пегасов.
   - Тогда он пусть отойдет, - сказал покупатель. - Иначе ему рецидив припишут.
   -А что, собственно, происходит? - теряя остатки бравады, неврастенически затряс руками Пегасов.
   -Пока ничего, - спокойно ответил человек. - Еще только будет происходить. - И человек махнул в воздухе рукой с телефоном.
   На этот взмах подошло коренастое существо квадратной конфигурации, разумеется, тоже с телефоном.
   -Ты помнишь это бедное животное? - показал квадратному человеку на пса тот, кто, как теперь понимал Пегасов, так и не станет покупателем Бонифация.
   -Так ведь это ваша собака! - узнал Юлиана охранник.
   -А вот они считают иначе, - показал на одного Пегасова Самуил Аронович. - Иначе не могу понять, почему я свою собственную собаку, за которую однажды уже отдал полторы штуки баксов, - (здесь вы, конечно, слегка загнули, любезнейший Самуил Аронович), - должен повторно купить еще... за сколько, вы сказали, молодой человек?
   -За триста, - буркнул Цезик, начиная понимать ситуацию.
   -Видишь, Саша, за триста? - с уважением к стойкости Пегасова заметил Самуил Аронович.
   -Смело, - усмехнулся крепыш.
   -Такая смелость даже достойна награды, - заметил Самуил Аронович.
   -И как их наградить? - спросил Саша.
   -Мы их отпустим, - сказал Самуил Аронович.
   -А как накажем?
   -Оставим им Юлиана.
   -Кого? - спросил Цезик.
   -Юлиана.
   -Это Бонифация, что ли? - опять спросил Пегасов.
   -А имечко-то с претензией, - посмотрел на охранника Самуил Аронович. - Ладно, Саша, я жду тебя в машине.
   И, напрягшись, чтобы легче было тащить барана, смилостивившийся Самуил Аронович ушел.
   -А вы? - спросил Сашу Пегасов, когда Самуил Аронович скрылся за головами Ялтинской базарной толчеи. - Почему не уходите?
   -А я следом, - пояснил охранник, выворачивая карманы сначала Пегасова, потом Симы.
   Забрав с них все до копейки, Саша легонько ткнул Пегасова в затылок и посоветовал сегодня же исчезнуть с глаз долой.
   -Оставь хоть на автобус, - попросил Пегасов.
   -Продай собаку и заработай, - посоветовал Саша и ушел.
   Таким образом, "Группа современного гипноза Бонифаций и др." так и осталась с собакой на руках и без копейки денег. Но, зато, и не бита.
   -Говорил же я тебе, не держи все деньги в одном кармане, - бурчал по дороге неизвестно куда Сима.
   -Все это ерунда, - сказал Цезик. - Эти мелочь нас бы не спасла.
   -То же мне, Остап Бендер. Мелочь бы его не спасла. А домой теперь как добираться? - спросил Сима.
   -Пешком, - спокойно ответил Цезик. - Погода хорошая, на улице лето, с нами отличный сторож Бонифаций.... Прости, собака, я уж буду называть тебя по-прежнему. На те деньги мы бы все равно ничего не выгадали. Нужна, как говорил упомянутый тобою Остап Бендер, идея. И она у меня вот-вот вызреет. А теперь вперед.
   -Куда?
   -Туда, - неопределенно махнул рукой Пегасов. - В путь!
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   ЧАСТЬ 3
   "НА ПУТИ В ГОРОД М..."
  
   Глава 1
   Домой.
  
   Вот и Ялта осталась позади. Не имея теперь, по вине Бонифация, денег на дорогу, друзьям приходилось довольствоваться пешим способом передвижения. Быстро потерявшие от жары энтузиазм, а от голода силы, каждый из них по-своему, незнаемо друг для друга, думал о том, что вряд ли им удастся преодолеть и четверть намеченного пути.
   -Что-то я уже нашагался, - первым сказал Цезик, когда Ялта даже еще не скрылась из виду.
   -Что-то и я тоже, - вздохнул Сима, которому приходилось еще и первому тащить их чемодан.
   Они вообще-то пытались принайтовить чемодан к Бонифацию, но подлый пес неожиданно показал зубы и слегка рыкнул.
   -Из-за тебя ведь, скотина, пешком идем, - воззвал к Бонифациевой совести Пегасов.
   Но в ответном взгляде собаки о совести ничего не было сказано. Можно было прочесть только очередное разочарование в людях. Не за его ли счет они до сих пор не протянули свои давно не мытые ноги?
   А немытые ноги эти тем временем уже болели.
   -Что у нас на пути ближайшее, Сирафим? - спросил Пегасов.
   -Массандра, - ответил Сима, доставая карту Крымского полуострова.
   -Нет, я больше люблю "Херес", - сказал Цезик.
   -Можно подумать, ты заработал на что-нибудь большее, чем херес - огрызнулся Сима. Он вообще последнее время был не в духе от того, как складывались обстоятельства. Ему вовсе не столь уж категорично хотелось становиться человеком в Пегасовском понимании этого слова. Пегасов, конечно, мог на все смотреть, как на досадную непредвиденность в его плане, но ведь "Запорожец"-то был не Пегасова. И жена уходила тоже не от него. Как знать, может за это время, будь Сима поближе к Эсмеральде Энверовне, что-нибудь, да и изменилось бы в их отношениях? Размышления его прервал Цезик.
   -В Массандре, - сказал он, - надо будет заработать денег на дорогу.
   -Опять Бонифация продать? - спросил Сима с иронией.
   -Там видно будет, - ответил Цезик, игнорируя Симину язвительность. - А ведь какая изумительная мысль была о гипнозе - вслух размышлял он. - Кто мог знать, что все так обернется? Пробовать повторить опыт где-нибудь в другом городе? Могут обвинить в рецидивизме.
   И все же запах кулис, со вздохом вспомнил Пегасов, оставил на его обонятельных клетках неизгладимый след.
   -А ты знаешь, я против, - нарушил его размышления Сима.
   -Против чего? - не сразу понял Цезик.
   -Бонифация продавать, - ответил Сима. - Я к нему привык.
   -Я тоже, - признался Цезик.
   "А я к вам как привык, - сказал глазами Бонифаций. - Хоть, по правде сказать, ничего хорошего в вас и нет.
   -Может, научим ходить его на задних лапах? - предложил Сима.
   Цезик с сомнением посмотрел на Бонифация и покачал головой.
   Бонифаций тоже посмотрел на себя с сомнением.
   -Он очень жирный, - вынес вердикт Пегасов.
   "Ну, с вами-то, - подумал на это Бонифаций, - я худею быстро. Но ходить на задних лапах все равно не буду".
   В Массандре они сдали несколько найденных по дороге пустых бутылок. На покупку автобусных билетов этого, конечно, хватить не могло, но на полбуханки хлеба с горем пополам наскребли. По братски разделив ее на троих и запив водой из фонтанчика, все трое почувствовали себя гораздо лучше. Это старое наблюдение путешественников - поевши, легче достигать недостижимых целей.
   -Ну что ж, - сказал захмелевший от хлеба Пегасов, - пора на дело. Ты домой не сильно спешишь?
   Сима пожал плечами.
   -Собственно, я домой, как раз, и шел, - сказал он.
   -А подзадержаться, чтобы потом не идти, а ехать, не желаешь? - загадочно спросил Цезик.
   -Что-то уже придумал, - вздохнул Сима.
   -Пока только то, чтобы подзадержаться.
   -Ну что ж, давай подзадержимся, - согласился давно со всем согласный Сима. В конце концов, это ведь его вина, что он так и не смог разбудить Макса Ефимовича. Цезик-то, со своей стороны все придумал действительно не так уж глупо.
   (Вообще-то, в этом месте автор хотел написать слово "гениально". Но, посчитав это слово нескромным, - ведь в какой-то степени они оба: и автор и Цезик, - являются соавторами генерируемых здесь идей, заменил напрашивающийся эпитет "гениально" словосочетанием "не так уж глупо").
   -Давай, выкладывай, - сказал Сима, понимая, что в голове Пегасова возникла не только мысль "подзадержаться".
   -Ты будешь тонуть.
   -Что я буду делать?
   -Тонуть.
   -А почему не ты? - спросил Сима.
   -Я плохо плаваю, - ответил Цезик.
   -Так ведь ты сам говоришь, что надо именно тонуть, а не плавать. А это у тебя, значит, должно получиться лучше.
   -Но по замыслу тебя должны будут успеть спасти, - пояснил Цезик.
   -Для чего?
   -Ответь мне на один вопрос, - сказал вместо ответа Цезик. - Как приобретаются друзья?
   -Думаю, никак. Сами, наверное, из детства приходят, - ответил неуверенно Сима. - А, по-твоему, когда?
   -С "детством" я согласен, - сказал Цезик. - Но есть еще один момент - во время спасания. Тот, кто тебя спасает, тот и становится твоим лучшим другом. Ты для него становишься чем-то вроде крестного сына. Как ты для меня, например.
   -А если спасший окажется на двадцать лет моложе меня, да к тому же будет женщиной? - спросил Сима.
   -Возраст не должен сыграть значения, - вслух подумал Цезик. - Что же касается женщины - так лучшего варианта нам бы и желать не надо было.
   -Ну что ж, - сказал Сима. - Тогда пойдем тонуть.
   Они подошли к берегу.
   -Здесь будет нормально? - спросил Сима, показывая на живописное местечко на пляже, прямо над которым на обрыве раскинулся открытый бар, откуда ветер доносил дразнящий запах шашлыка.
   -Место-то хорошее, - согласился Цезик. - Боюсь только, пока ты будешь тонуть, мы с Бонифацием слюной захлебнемся.
   -А народу не маловато? - с сомнением обернулся вокруг себя Сима.
   -Народу достаточно, - отверг его сомнения Цезик. - Ты только тони.
   -Что, прямо в одежде?
   Цезик осмотрел Симин подзапылившийся костюм.
   -Ладно, одежду можешь снять.
   Сима разделся и пошел тонуть. Бонифаций увязался за ним. Цезик снял свой пиджак без карманов и, прилегши на берегу, стал делать вид, что наблюдает за морем.
   Сима заплыл ровно настолько, чтобы голос его был хорошо слышен с берега - то есть совсем недалеко, и стал колотить по воде руками. Кричать ему почему-то было стыдно. Но на его бултыхание никто внимания не обратил. Тогда Сима сделал вид, что погружается в воду. Но на него тут же наплыл Бонифаций и едва не утопил уже безо всяких инсценировок. Сима отплевался и погнал Бонифация к берегу. Но пес не желал оставлять Симу, который вдруг совсем разучился плавать - он то и дело норовил уйти под воду. Нет, решил про себя Бонифаций, все-таки люди - создания непредсказуемые. И он стал кружить поблизости, чтобы, в случае чего, успеть прийти на помощь. Сима снова похлопал по воде руками, и опять столь же безответно со стороны спасателей. Поняв, что таким безмолвным утоплением он спасателя себе не добудет, Сима собрал в кулак все свое мужество, и, изгнав из себя, неуместный для утопающего, стыд, слабо пискнул:
   -Помогите.
   Писк получился никудышный. Бонифаций, чувствительный даже к ультразвукам, тут же бросился на помощь и, как не отбрыкивался от него не желавший спасаться таким образом Сима, но был схвачен самым бесцеремонным образом за трусы и немедленно вытянут на берег. Находящиеся поблизости отдыхающие, как раз те, которые и должны были стать спасателями и из-за своей невнимательности не стали ими, покатывались со смеху, видя, как беспомощно болтается в пасти дога выпадающий из своих трусов в цветочек Сима.
   Бонифаций вытащил Симу на берег и бросил его перед Цезиком.
   -Ты мог его придержать? - зашипел Сима, только на берегу ощутивший боль на левой ягодице, которую невзначай прищемил ему при спасении Бонифаций.
   -Полежи, отдохни, - отечески предложил Пегасов. - Погрейся, а потом в воду. Пора зарабатывать на жизнь, хватит ждать милостей от природы.
   -Ну, хорошо, допустим, меня спасают. А дальше что? Ты что, хочешь ограбить моего спасителя? - спросил Сима, которому тонуть, во-первых, уже надоело, во-вторых, не понравилось. И он опять потер больную ягодицу, которая к тому времени желто-зеленым пятном расползалась из-под трусов.
   -Ни в коем случае, - ответил Цезик. - Я только хочу найти для тебя друга, который будет готов отдать тебе все.
   -А вдруг не будет готов? - предложил свой вариант развития сюжета Сима.
   -Значит, пойдем искать его на другом пляже. Кто-то же, в конце концов, найдется, кто будет готов? Ты уже отдохнул?
   -Как я мог отдохнуть, если я только что вылез? - возмутился Сима. - Кстати, ты не думаешь о том, что если я опять полезу в воду и снова начну тонуть - это вызовет подозрения.
   -Разве что в идиотизме, - успокоил его Цезик. - А нам это не страшно.
   Сима хмыкнул в ответ.
   -Есть опять хочется, - сказал он. Хлеб, видно, был не слишком правильного приготовления, слишком уж быстро он дал забыть о себе.
   -Тогда хватит отдыхать, иди работай, - показал на воду Цезик.
   Сима вздохнул и, встав, покорно поплелся назад в воду.
   -Битому неймется? - смеясь, спросил загорелый парень в темных очках, который вместе со своей девицей громче всех смеялись над Симиным спасением.
   -Иду на рекорд, - бросил на ходу Сима.
   Он снова зашел в воду, потом отплыл подальше от места, где его только что спасли. Парень же, который был с девицей, похоже, возымел чисто спортивный интерес - утонет ли Сима, или, все-таки, нет? На его удивление, собаку в воду не пустили.
   -А вдруг опять ко дну пойдет? - спросил парень Цезика.
   -Он заключил пари, что вплавь доберется до Ялты, - пояснил Цезик странные действия своего друга.
   -При таком плавании он не то, что до Ялты, до берега не доберется, - совершенно убежденно сказал парень.
   -Что, он настолько плохо плавает? - спросил Цезик, выискивая хоть какого-нибудь спасителя для друга.
   -А вы считаете - хорошо? - искренне удивился парень.
   -Я уже ничего не считаю, - со вздохом сказал Пегасов. И мысленно добавил: "Разве с таким "бесфамильным" можно что-то считать?"
   Сима, тем временем, опять начал молча взбултыхивать руками.
   -Вот уже и тонет, - спокойно показал на Симу парень.
   -Что, уже пора спасать? - посмотрел на парня Пегасов.
   -Думаю, да. Выпускайте собаку, - посоветовал парень, даже не шевельнувшись.
   Цезик вздохнул и выпустил Бонифация. Через минуту Сима, прикушенный уже за другую ягодицу, все в том же прежнем, неудобном положении был доставлен на берег. Он был зол и возмущенно, и заорал сразу, едва только был брошен к ногам Пегасова:
   -Ты можешь его привязать или нет?
   -Я же вам говорил, - показал парню на Симу Цезик.
   -Что ты ему говорил? - уже гораздо тише спросил Сима. - Что я участник конкурса идиотов?
   -Нет, - успокоил друга Цезик. - Что ты - его председатель.
   -А если серьезно?
   -А если серьезно, то пока этот олух здесь загорает, нам ничего не светит, - объяснил ситуацию Цезик. - Потому что вместо того, чтобы спасать тебя, он все время советует выпускать Бонифация.
   -Тогда пойдем в другое место, - предложил Сима.
   Цезик уже готов был согласиться, когда заметил, что девица, та, что была с парнем, резко встала и, схватив в охапку платье, босоножки и сумочку, стремительно пошла прочь.
   -Подождем здесь, - задумчиво сказал Цезик. - Если этот советчик, наконец, вспомнит, что он мужчина, то побежит сейчас за ней.
   Но парень, похоже, не собирался вспоминать, что он мужчина.
   Цезик подождал минут пять, но, видя, что парень совершенно не высказывает стремления бежать за своей подругой, предложил ему:
   -Так что, может пора выпускать собаку?
   Парень смерил Цезика презрительным взглядом, но вид Бонифация разубедил его в каких-то намерениях. Он встал, тоже собрал свою одежду и, не спеша, направился в сторону, в которую ушла его девушка.
   Убедившись, что парень ушел окончательно, Цезик подстегнул Симу к действию.
   -Давай, давай, не ленись! Иди тони, а то уже вечер скоро.
   Сима очень выразительно посмотрел на Пегасова.
   -Если бы я тебя знал с детства, - сказал он, - ты бы до этого возраста не дожил.
   -Вот она, благодарность, - сказал Цезик, и вид его говорил о том, что он давно смирился с таким положением вещей. - Я забочусь о его пропитании, а он мне такие слова не стесняется говорить. Я объясняю это только твоим двукратным утомлением.
   -Держи лучше собаку, - сказал Сима и снова пошел в воду. Но едва он зашел, как с веранды бара раздался громкий насмешливый голос:
   -Смотри, этот самоубийца опять в воду полез!
   Сима обернулся и увидел на балконе бара уже знакомого насмешника. Он опять был со своей девушкой, и она смеялась так, будто никакой размолвки между ними не было.
   Пришлось Симе сделать вид, что он только зашел в воду ополоснуть ноги, после чего вернуться назад. С места, где они с Цезиком сидели, не было видно, что творится в баре.
   -Все, - беря пиджак, сказал Цезик. - На сегодня утоплений хватит. Пойдем отсюда.
   -Куда мы пойдем? - спросил Сима. - День скоро закончится.
   -Дурацкое место, - вместо ответа сказал Цезик. - Что у нас по дороге дальше?
   -Гурзуф, - показал на указатель Сима.
  
   *****
   В этом месте рукописи автора укусила за руку его собственная собака. Есть ли лучший повод, чтобы отложить на пару дней роман, расслабиться и подумать о судьбах мира? Но автор помнит, что его герои голодны, растерянны, и нужно срочно что-то предпринимать. Потому, автор вздохнул, как обычно вздыхает человек, работающий по принуждению, пододвинул к себе клавиатуру, и, сказав: "В жизни всегда есть место подвигу", продолжил путь своих героев, стуча по клавишам указательным пальцем левой руки.
  
   *****
   К Гурзуфу подошли уже на закате. Потому, даже несмотря на героизм своего укушенного автора, друзьям пришлось лечь на голодные желудки. В этот раз они сумели не повторить своего Ялтинского засыпания посреди площади - Гурзуф был достаточно освещен, чтобы найти обочину.
   Сон, несмотря на голод, пришел мгновенно.
   Утро посрамленные гипнотизеры встретили в разное время. Первым его приходу возрадовался Бонифаций, потому как, "животом скорбеши", проснулся и отправился на поиски хлеба насущного еще ночью.
   Вторым встретил утро Цезик, но уже не от голода, а оттого, что не снял на ночь, из боязни их потерять, очки, и теперь они надавили ему нос.
   Сима вставать не собирался, но его самым наглым образом растолкал Пегасов с распухшим носом.
   -Что с твоим носом? - изумился его сливообразности Сима. - И почему ты покусился на мой сон?
   -Самое время тонуть, - показал на солнышко Цезик.
   -А, может, сегодня ты? Я вчера три раза тонул, - напомнил Сима, - и каждый раз неудачно.
   По этому поводу Пегасов вспомнил случай из своей "офицерской жизни". (После института его на два месяца, в чине младшего лейтенанта, вызывали на военные сборы).
   -Мой старшина, - начал он, - прапорщик Барбуля...
   -Ну, блин, страна..., - прервал его Сима, вспомнив урок старшего лейтенанта Зафедул-Дубровского.
   -Страна тут не при чем, - сказал Цезик, - Барбуля был чистокровным немцем. Так вот, мой старшина, прапорщик Барбуля на утренней поверке имел обыкновение особенно тщательно приглядываться, насколько мы тщательно бреемся по утрам. Он прищуривался, а потом спрашивал:
   -Почему не брит?
   -Да я, товарищ старшина..., - начинал оправдываться небреющийся.
   -Я не спрашиваю, что ты? - говорил Барбуля. - Я спрашиваю, почему не брит?
   -А при чем тут мои утопления? - не понял Сима.
   -Я не спрашиваю, сколько раз ты вчера тонул? - пояснил Цезик. - Почему задачу не выполнил?
   И пришлось Симе идти тонуть в четвертый раз. Только, в отличие от вчерашних попыток, сегодня он не был укреплен ни духовно, ни физически. В Гурзуфе оказалось поразительно мало неподнятых пустых бутылок, и, так как сдавать было нечего, пришлось тонуть натощак.
   Но зато отзывчивый человек нашелся. Им оказался пляжный воришка, в воде маскирующийся под ныряльщика, а на берегу под бомжа. Он плавал неподалеку от того места, где Сима собирался тонуть, и с моря проводил рекогносцировку пляжа. Он только заприметил что-то интересное на берегу, как слева от него слабым писком воззвал о помощи чахлый, длинноносый купальщик. Воришка, маскирующийся под ныряльщика, с досадой на то, что его отрывают от работы, посмотрел на Симу, потом поднырнул под него, и мигом выволок на берег, успевая по пути удивляться тому, что за такое короткое время утопающий успел повредиться в рассудке. Потому, что он отчаянно вырывался и шипел, захлебываясь затекающей в рот водой:
   -Пусти, дурак! Пусти, тебе говорят!
   Выбросив Симу на песок, воришка, на берегу начавший маскироваться под бомжа, предупредил:
   -Здесь самоубийцам топиться запрещено. Здесь пляж для приличных людей. А для самоубийц - дальше, - показал он вдоль береговой черты.
   Маскирующийся воришка, честно говоря, сам надеялся на вознаграждение, но его даже не поблагодарив, опять обозвали дураком.
   -Вот так всегда, - пробурчал он, и ушел куда-то в сторону пляжа для самоубийц. - Их спасаешь-спасаешь, а они, нет, чтобы спасибо сказать, еще и дураком называют.
   Потому, сделав выводы из этого урока, когда Сима в очередной раз полез тонуть, а кто-то с берега собрался в воду, чтобы его спасать, маскирующийся воришка крикнул:
   -Оставь его, если не хочешь, чтобы тебя дураком обозвали!
   Но, слава Богу, слова его поглотил шум прибоя. Иначе, эта шестая попытка утопления могла действительно стать успешной. - В том смысле, что Сима бы, наконец, утонул. То ли он устал, то ли одна из его неразвитых мышц решила воспротивиться и впасть в судорогу, но факт остается фактом - Сима вполне натурально стал выпучивать глаза и погружаться под воду.
   Цезик, наблюдавший за своим подопечным с берега, смотрел на Симину натуральность с нескрываемым восхищением.
   "Воистину, - подумал он, - повторение - мать учения".
   И только когда Симу, почти бездыханного, вытащила на берег девушка неясного возраста, красивая, с золотой цепочкой на шее, - короче, чего еще желать? - а Сима упорно продолжал лежать с закрытыми глазами и никак не желал приходить в себя, Цезику подумалось, что он уже переигрывает.
   "Очень бездарно переигрывает", - подумал он, когда девушка приступила к искусственному дыханию "рот в рот", а Сима лежал бесчувственным, бесполым бревном. После непрямого массажа сердца он, наконец, чуть приоткрыл глаза. А еще через какое-то время воззрился на небо над собой.
   -Как вы себя чувствуете? - сама начав задыхаться после искусственного дыхания, спросила спасительница.
   Что, вы думаете, он ответил?
   -Есть хочу, - пролепетали его синюшные губы.
   -Может, пить? - намекнул подошедший Цезик на то, что просить для себя одного неделикатно.
   Чуть не утонувший Сима перевел взгляд с небес на незнакомого ему гражданина в очках и пиджаке без карманов, и, твердо стоя на своем, повторил тихо, но вполне внятно:
   -Есть. - И добавил еще раз, укоризненно посмотрев на гражданина в очках: - Есть.
   -После асфиксии так бывает, - умно пояснила, напоминающая своим поведением то ли медсестру, то ли секретаршу, спасительница. - Надо дать ему поесть, если только он сможет глотать.
   -Думаю, не сможет, - выразил свое предположение Пегасов.
   Но, вопреки его реплике, к продолжавшему нагло валяться на берегу Симе, потянулись десятки рук с самой, порой неожиданной и изысканной, провизией. Едва не утопший Сима, быстро приходя в себя, деловито сел и стал с потрясающей жадностью уничтожать снедь. Сервилаты, яйца вкрутую, куриные ножки, бутерброды с маслом, и еще что-то, при виде чего Пегасову впору было хоть самому идти и топиться, исчезали в его глотке с поразительной быстротой.
   Вскоре, протянувшие ему руки помощи отдыхающие оценили размеры Симиного желудка, и, как-то разом потеряв интерес к его насыщению, стали расходиться. И только один человек, тот самый, что советовал дать Симе не есть, а пить, не уходил. Его не покидала наивная надежда, что едва не утопший вспомнит, наконец, и о нем, и разделит с ним свою трапезу. Огромный серый пес, которого гражданин в очках с трудом удерживал за ошейник, всем своим естеством рвался к разложенной перед Симой пище. Правда, понятие "разложенная пища" с потрясающей скоростью теряло свое значение, и превращалось в жалкие объедки и огрызки. От изобилия теперь оставались только следы. Но и их, вырвавшийся, наконец, из-под опеки Пегасова Бонифаций начал уничтожать с проворностью батарейки "Энерджайзер". И только Цезик, придумавший повод для всего этого Вселенского обжорства, стоял и сглатывал обильную слюну, время от времени капавшую ему на бороду.
  
   0x01 graphic
  
   Насытив при помощи загадочного слова "асфиксия" своего спасенного, девушка снова спросила:
   -Ну, а теперь как вы себя чувствуете?
   -Теперь совсем хорошо, - сказал, дожевывая огурец, Сима. Но тут же предусмотрительно добавил: - Почти.
   -Так, почти или совсем?
   -Вот сейчас доем эту ножку, и тогда будет совсем. - И Сима откусил от ножки изряднейший кусок. Прожевав его, он обратил внимание на стоявшего поблизости Пегасова.
   -А этот товарищ, что, тоже тонул? - показал Сима на Цезика.
   -Нет, - сказала девушка.
   -А почему тогда у него глаза такие голодные? Эй, гражданин, уберите-ка свою собаку от моего бутерброда! Если вам нечем ее кормить, зачем тогда держать? Возьмите, и продайте ее.
   -Кому же я ее продам? - спросил Цезик, все еще робко надеясь, что хоть половинка от этого последнего бутерброда перепадет ему. Но надежда его не оправдалась. Проглотив последний кусок, Сима сказал:
   -Мне почем знать? Наверное, тому, кто ее купит. - И он спросил у своей спасительницы: - Вам, кстати, не нужна его собака?
   -У меня уже есть, - сказала девушка. - Подождите, я сейчас.
   Она встала и пошла к своему лежаку.
   -Ты что же это, гад, делаешь? - со зверским выражением лица прошипел Цезик.
   -Кто тебе не давал тонуть? - спросил Сима, которому теперь непонятны стали голодные страдания Пегасова. - Моря вокруг сколько угодно.
   -Ну-ка, накрой быстренько вон тот кусок колбасы, - показал ногой Цезик на пропущенный Симой кружок сервелата. Обстановка требовала поспешности, потому что спасшая Симу девушка уже возвращалась назад.
   -Какой? - спросил Сима. - Ах, этот! - И он отправил его в рот, вдогонку за всем тем, что уже было этим ртом проглочено.
   Цезик не успел высказать своего отношения к такому вероломству.
   Девушка, оказывается, ходила за сигаретами.
   -Курите, - протянула она пачку Симе.
   -Спасибо, - сказал Сима, вытягивая из пачки длинную тонкую сигарету.
   -Ты... Он разве курит? - спросил у девушки Цезик.
   Девушка пожала плечами.
   -Очень даже много, - сказал Сима, неумело держа в вытянутых пальцах непривычный для них предмет. Он прикурил, и тут же апоплексически покраснел. Видно было, с каким великим трудом он сдерживал рванувшийся наружу кашель.
   -Вам опять плохо? - забеспокоилась девушка.
   Сима только замотал головой, вот-вот готовый задохнуться насмерть.
   -Так тебе и надо! - мстительно прошептал Цезик. Но Сима его не услышал.
   Поняв, что больше рассчитывать не на что, Пегасов отошел, сел на прибрежную гальку и обнял за шею Бонифация, который, хоть и смотрел на Симу укоризненно, но не настолько, как Цезик. Как-никак, а что-то псу все-таки перепало.
   Пегасов начал бросать в воду камешки, и вскоре весь углубился в этот процесс.
   Мимо шел с работы тот самый воришка, что маскировался то под ныряльщика, то под бомжа. Он, воспользовавшись столпотворением вокруг утопленника, а, следовательно, и оставленной без всякого присмотра одеждой, неплохо сегодня заработал. Наметанным взглядом он быстро уловил, что все это утопление имело под собой неплохо продуманный сценарий. Остановившись возле Цезика, он негромко сказал:
   -Сколько лет на этом месте работаю, а до такого не додумался. - И он с удовлетворением еще раз ощупал заполненные купюрами карманы своих маскировочных, с виду драных, но с крепким двойным дном, штанов. - В долю возьмете?
   Вмиг оценивший обстановку Цезик так же негромко ответил:
   -В деле ты ненадежен.
   Собеседник собрался рвануть на себе рубаху со словами: "Век воли не видать", но вспомнил, что на нем надет рабочий костюм, маскирующий его под бомжа, и от рывка он может пострадать сильнее ожидаемого. Потому он только вопросительно округлил глаза.
   -Мы тебе дали заработать? - спросил Цезик. И, вспомнив выражение обобравшего их вахтера, добавил: - По понятиям жить надо.
   -Намек понял, - заговорчески тихо сказал замаскированный правонарушитель. И, достав из кармана немалое количество купюр, он, по возможности незаметно, пересчитал их, свернул несколько из них в бумажный шарик и, так же незаметно, бросил его к ногам Цезика. Цезик прикрыл шарик ногой, обутой, в туфель, добытый, как мы помним, тоже не самым честным способом.
   -Я законы знаю, - тихо, как и все, что он делал, сказал ныряльщик.
   -Мы подумаем насчет тебя, - так же заговорчески пообещал Цезик.
   Ныряльщик вздохнул.
   -Групповухи не боишься? - спросил Цезик, глядя куда-то в сторону. Оставалось только удивляться тому влиянию, которое за столь короткий срок успел оказать на него вахтер.
   -За групповуху, что и говорить, дают больше, - понимающе вздохнул ныряльщик.
   -А я о чем? - сказал Цезик. - Так что подумай.
   Ныряльщик почесал затылок, еще раз вздохнул, и пошел прочь, раздумывая над тем, не слишком ли много он отдал за доказательство того, что живет "по понятиям".
   Цезик поднялся, отряхнул с брюк песок, и, сопровождаемый Бонифацием, а также недоуменным взглядом Симы, пошел в сторону недалекого отсюда бара под открытым небом. По пути он пересчитал деньги, полученные от ныряльщика, и с удовлетворением обнаружил, как приятно иметь дело с людьми, живущими "по понятиям" - ведь у него теперь было целых пятьдесят семь рублей.
   Сев в баре так, чтобы с берега его мог видеть Сима, Пегасов заказал себе бутылку "Шампанского" и две порции шашлыка. Но потом, решив, что шашлык лучше запивать красным вином, заказал еще и бутылку вина под названием "Шамбустин". После чего помахал Симе шашлыком, и впервые за последние дни, наелся до отвала. А равно с этим и напился.
  
   0x01 graphic
   Скормив Бонифацию недоеденные куски шашлыка, Пегасов поднялся, сунул в карман так и неоткупоренную бутылку "Шампанского", и не очень твердым шагом направился в Симину сторону, который оживленно о чем-то беседовал со спасшей его девушкой.
  
  
   ГЛАВА 2
  
   "Девушка, как вас зовут?"
  
   Вопрос этот Сима никак не мог решиться задать. И, тем не менее, все мысли его сводились именно к этому вопросу. Здесь-то и почувствовал Сима недостаток своего, преданного за "чечевичную похлебку", друга. Впрочем, не только "похлебка" тому была виной. Симой овладела какая-то мстительная злорадность по отношению к постоянно подавляющему его Пегасову. Она-то и вылилась в его демонстративное чревоугодие. Но вот откуда, в какую неуловимую минуту, здесь, на пляже, Пегасов добыл деньги на бар - с двумя бутылками вина! - этого Сима решительно понять не мог. И он в очередной раз отдал должное бесспорным Пегасовским талантам. И его уже начал пощипывать стыд за свое обжорство на глазах у, тогда еще голодного, Цезика. В конце концов, все их предприятия терпели фиаско по его, Симиной, вине. Потому, когда мозжечком Сима почувствовал приближение поэта, у него отлегло на душе.
   Пегасов, осмелевший от "Шамбустина", подошел развязной походкой, и, подобным походке тоном, спросил, так, словно сковырнул ржавым гвоздем пылинку, севшую на скрипку Страдивари:
   -Девушка, как вас зовут?
   Девушка посмотрела на Пегасова, но такой роскошью, как ответом, его не удостоила. А потом, отвернувшись, углубилась в рассказ Симы о теории гипноза. Сима же, озадаченный вопросом, на который даже Пегасов не получил ответа, подходил к его решению с другой стороны.
   -...Приглашаете вы из зала человека. Любого. Ну, допустим, вас. И говорите ему: "Дорогой товарищ Микеладзе..."
   Цезик поперхнулся и закашлялся. А девушка засмеялась и сказала:
   - Я не "товарищ Микеладзе"
   -В принципе, это значения не имеет, кого как зовут, - пояснил Сима. - Гипноз - вещь абстрактная...
   "Я этого и не знал", - подумал Цезик.
   А Сима продолжал:
   -...Но, если хотите, можно обратиться к вам и по вашему настоящему имени. Кстати, как вас зовут?
   -Соня, - сказала девушка. И добавила: - Софья Андреевна, если хотите.
   Кругла Земля, читатель, и, что самое неприятное - не очень велика. Больше того - она мизерна до отвратительности. Не зря почти все поэты, а также некоторые астрономы, первые ласково, вторые пренебрежительно, называют ее комочком грязи. Именно - комочек. Иначе, как объяснить тот факт, что, получив позавчера обструкцию от Самуила Ароновича, сегодня Сима оказывается спасенным его возлюбленной Сонечкой Великановой? И что ужасно, - не успели они позавчера получить по загривку за похищение Бонифация, как сегодня наперебой пробуют похитить (в фигуральном, правда, смысле) у Самуила Ароновича его любовницу.
   Теперь, при ближайшем знакомстве и рассмотрении, мы отказываемся от дальнейшего именования Сонечки фривольным словечком "девушка". Потому, как "девушке" (повторяем, только при очень близком рассмотрении) было лет на пятнадцать больше того возраста, когда это слово уже начинает эпатировать. Если помните, Сонечка Великанова некоторым образом скользнула и через жизнь Пегасовского папы.
   Сегодня Сонечка, сославшись на желание побыть одной и прокатиться по магазинам, дала Самуилу Ароновичу возможность поискать по Ялтинским ювелиркам подарок к ее дню рождения. Но стоило только ей приехать в Гурзуф, как сразу пришлось вытаскивать какого-то олуха из воды. А теперь к этому спасенному она вдруг почувствовала что-то вроде нежности. Попробуй, пойми душу женщины. Ей даже подумалось, что неплохо бы сегодня не возвращаться в Ялту, а снять до завтра номер в гостинице, а Самуилу Ароновичу сказать... сказать...
   -Сказать "проснитесь", и все должно встать на свои места, - закончил свой экскурс в теорию гипноза Сима.
   -А если не проснется? - двусмысленно спросил так и неушедший Пегасов, чье присутствие становилось Сонечке уже в тягость. Она даже хотела окликнуть охранника Самуила Ароновича Сашу, но опомнилась, что она в Гурзуфе, а Самуил Аронович и Саша в Ялте.
   -Что вам надо, гражданин? - строго спросила Пегасова Сонечка.
   Пегасов опешил. Он только намекнул Симе на то, что в случае с Максом Ефимовичем проснулись, как раз, не все. Но Сонечка почему-то рассердилась. Она отвернула от Пегасова свое красивое, удлиненное лицо, очень удачно обрамленное высветленными волосами, и снова обратилась к Симе:
   -Скажите, как интересно!
   -Точно-точно! - живо подтвердил Сима, довольный тем, какую реакцию на его рассказ проявила Софья Андреевна. Он именно так стал называть ее, что самой ей, кстати, не очень нравилось.
   Тут Сонечка обратила внимание на то, что собака, ходившая рядом с назойливым гражданином в очках, уселась подле спасенного ею Сирафима, и, как-то слишком уж по-приятельски, положила свою массивную голову на его щуплое плечо.
   -Странно, - заметила Сонечка, - у меня такое ощущение, что где-то я эту собаку уже видела. И, смотрите, пес ведет себя так, будто он с вами знаком.
   -О, не обращайте внимания, - поспешил объяснить ей Сима. - Животные вообще относятся ко мне с непонятной симпатией. Из-за гипноза, наверное.
   Как бы в подтверждение его слов, пролетающая над головой чайка, видимо загипнотизированная такими словами, шмякнула Симе на макушку серо-белый ляпсус, мигом стекший на глаза.
   -Я ведь вам говорил, - стирая с головы то, что некоторые почему-то решили считать хорошей приметой, сказал Сима. Потом он повернулся к Бонифацию: - Хорошо, парень, что у тебя нет крыльев.
   -Да, - вмешался Пегасов. - Иначе счастье лопатой бы разгребать приходилось.
   "А вот это при даме уже лишнее", - подумал в ответ Бонифаций, неожиданно ощущая, как Сима, вдобавок к конфузящим достоинство пса словам, незаметно вытирает об его шкуру испачканную чайковыми экскрементами руку.
  
   0x01 graphic
   Не желая оставаться в долгу, Бонифаций отошел и стал рыть за Симиной спиной в песке ямку. Его нос давно улавливал странный запах из этого места. Добравшись до искомого, он выудил на свет Божий и бросил перед Симой пакетик от польских презервативов с запахом клубники.
   Что означал со стороны Бонифация этот жест, было непереводимо, но ситуация сразу приобрела куртуазный оттенок. Все слова Симы перед лицом улыбающейся с пакетика голой девицы с приоткрытыми от страсти губами, вдруг стали приобретать двусмысленность.
   Только захотел Сима спросить, чем Сонечка в этой жизни занимается, помимо спасения утопающих, как почувствовал, что спросить стало неудобно. Потому, что слово "занимается", в присутствии голой девицы с презервативов, потребовало замены. Сима, за время общения с Пегасовым более или менее поднаторевший лингвистически, подобрал синоним "работает". Но теперь, перед видом девушки с презервативов, предложение со словом "работает" приобрело и вовсе неприличное звучание. Взять бы этот пакетик, и выбросить его за спину - так, ведь, опять же неудобно.
   Сонечка хотела спасти положение и предложить всем искупаться, но вовремя вспомнила, что результат прошлого купания для Симы едва не обернулся плачевно.
   Цезик, видя, и, что важнее, анализируя ситуацию, простил своего друга и пришел ему на помощь. В конце концов, и слепому видно, что процесс делания из Симы человека еще был далек от завершения. Он спросил Сонечку:
   -Скажите, вы в кино не снимаетесь?
   Этот вопрос обычно действует на женские души так же расслабляюще, как пурген на их желудки.
   Правда, на слово "снимаетесь" в последние времена опять наложено какое-то непонятное табу. Как, скажем, и на слова "вафля" или "голубой". И это при том, что все меньше кого стало смущать слово "бля", которое авторы теперь втыкают в свои произведения направо и налево, поскольку абстрактный некто постановил считать это слово литературным.
   Сонечка на вопрос о кино ответила уклончиво. Она сказала:
   -Да, знаете...
   -И знать ничего не хочу! - замахал руками Пегасов, развивая атаку в слабом месте обороны Сонечки. - Снимаетесь, и точка! Я вас узнал.
   Сонечка не сочла нужным переубеждать Цезика в его ошибке. В конце концов, в четвертом классе ее действительно приглашали, в числе восьми самых красивых учениц школы, для съемок в киножурнале "Советская пионерия". И если бы судьба распорядилась иначе, и ее не перемолола своими железными челюстями провинция, возможно, документальная роль пионерки и не осталась бы единственной в жизни Сонечки.
   -А вы, оказывается, можете быть приятным собеседником, - заметила она Цезику.
   -Если я вам скажу, что меня зовут Цезарем, - уверен, это еще больше усилит мою неотразимость в ваших глазах, - заверил ее Пегасов, улучив удобный момент для презентации самого себя.
   Сонечка же вспомнила о том, что в этой жизни она знала не только Цезаря, но даже Октавиана. Не знала только Сонечка, что именно из-за того, уже забытого знакомства, этому Цезарю тем Октавианом было строго-настрого запрещено упоминать в творчестве о любых контактах между пегасами, великанами, и иже с ними, что, несомненно, нанесло ощутимый урон для мировой литературы.
   Цезик вынул из кармана неудобно торчавшую оттуда бутылку "Шампанского", и предложил выпить на брудершафт.
   Сонечка согласилась. Сима согласился и подавно.
   На осторожный вопрос Цезика о месте проживания Сонечки последовал несколько отличный от правды ответ: "В Москве". Сонечка стеснялась своего провинциального проживания в городке М.
   -А здесь, наверное, в отпуске с семьей? - думая, что хитро, задал свой следующий вопрос Цезик. На что Сонечка вновь прибегла к испытанному ответу:
   -Да, знаете...
   Тогда Цезик постарался с другой стороны получить познания о Сонечкином курортном семейном положении. Он спросил, не будет ли ее супруг против, если она сегодняшний вечер проведет в их новоиспеченном братстве. В ответе Сонечки появилась конкретность.
   -Он будет очень против, - сказала она.
   Такой ответ чуть охладил пыл Цезика истратить на продолжение знакомства оставшиеся в кармане тридцать рублей. Но кураж, "Шамбустин" и "Шампанское" уже начали делать свое дело.
   "Сгорел сарай, гори и хата", - фольклорно подумал Цезик и пригласил всех на все свои тридцать рублей в уже знакомый бар.
   -Раз вы не можете посвятить нам вечер, - сказал он, забывая, что по сценарию они с Симой познакомились только что, - значит, посвятите нам хотя бы оставшуюся часть дня.
   -Что ж..., - ответила Сонечка в своей манере - говорить, не говоря ничего.
   Сима, тем временем, мучительно ломал голову над тем, откуда у Пегасова взялись деньги? И пока Сонечка отходила, чтобы собрать свои вещи, он без обиняков спросил у друга об этом.
   -Да знаешь..., - успев набраться от Сонечки манер, неопределенно ответил Цезик.
   -Ты от голода никого не ограбил, пока меня кормили? - спросил тогда напрямик Сима.
   -Долго думал над этим вопросом? - спросил Пегасов вместо ответа.
   -Не слишком, - честно признался Сима.
   -Это оправдывает тебя, - не без надежды за будущее друга сказал Цезик. - Но, вообще-то, на тебя дурно повлияли несколько дней заключения в камере имени Мамина-Сибиряка.
   -И Папина-Южняка, - добавил в напоминание Сима, и потрогал языком брешь во рту, оставшуюся после насильно удаленного зуба.
   -А ты знаешь, - вспомнил Цезик о предложении ныряющего воришки, - на крайний случай, легкий криминал - это тоже выход.
   Но Сима не успел спросить, какой такой "легкий криминал" имел в виду Пегасов, так как в это время подошла Сонечка.
   -Я готова, - сказала она.
   Что и говорить, выглядела она так, что те тридцать рублей, на которые надеялся Цезик, приглашая всех в бар, могли сыграть роль разве что входных билетов. Ведь женщины, с подобным Сонечке умением одним своим видом производить неизгладимое впечатление, редко заботятся о финансовых возможностях приглашающих их кавалеров. Они просто и небрежно, характерным для них движением, берут в одну руку меню, и сигареткой, дымящейся в другой руке, лениво показывают официантам названия блюд, ни малейшего внимания не уделяя при этом скромным окончаниям строк, где, как бы стыдясь своих астрономических величин, крохотным шрифтом написаны цифири.
   Цезик мысленным взором окинул свое тело в поисках того, что может в будущем послужить в баре залогом на крайний случай (в неизбежности которого он теперь не сомневался). Но ничего ценного этот обзор ему не явил.
   Сонечка производила заказ именно тем манером, что от нее и ожидался. И только то еще сохраняло остатки надежды у Цезика, что, кроме шашлыков и "Шамбустина" в баре ничего больше не было. Даже "Шампанского", оказывается, Цезик забрал последнюю бутылку.
   Официант быстро принес заказ, но, даже учитывая его скудость, изначальные сомнения Пегасова не покинули.
   Где-то во второй четверти их дружеской посиделки Сонечка обратила внимание на озабоченный вид Цезика и спросила его о причине. Цезик помялся, и смущенно пробормотал:
   -Не могу понять, куда все деньги запропастились? - и он для наглядности еще раз пошарил себя по карманам. - Вот, только тридцать рублей и осталось. Потерял, что ли? Или вытащил кто?...
   -Всего-то? - усмехнулась Сонечка. Если бы это сказала не она, такой вопрос мог бы заставить задуматься - "всего-то" так мало, или " всего-то" и проблем? Но из уст Сонечки это предложение отчетливо прозвучало именно во втором своем варианте, что как-то сразу успокоило Пегасова.
   Сонечка же после своего восклицания рассказала следующую, поучительную для легковерных девушек, историю:
   -Хотите для начала знать, что меня удивило? - спросила она.
   -Что? - заинтересовался Цезик.
   -То, что вы показали тридцать рублей.
   -Что же здесь удивительного? - не понял Сима.
   Цезик, предчувствуя что-то недоброе, в свою очередь предусмотрительно промолчал.
   -Дело в том, - начала Сонечка, - что недавно в Ялте...
   -Опять в Ялте? - покривился от воспоминаний Сима.
   -Ну да, в Ялте. А что в этом такого? - не поняла Сонечка.
   -Да не обращайте вы на него внимания! - в сердцах не вытерпел Цезик. Но потом вспомнил, что они с Симой как бы не знакомы, и добавил: - На этого утопающего.
   Сонечка с интересом окинула взглядом обоих и продолжала:
   - Так вот, в Ялте я была свидетелем одного забавного случая. - Она помолчала, и как-то задумчиво добавила: - Юг, знаете ли, вообще способствует проявлению любопытных талантов у самых благопристойных людей.
   -Да уж..., - согласился Сима, отнеся, вероятно, к таковым и себя.
   А Сонечка опять продолжала:
   -Приводит один юноша - с виду вполне приличный, одет хорошо, с вот таким золотым браслетом на руке - с собой в ресторан двух девушек. Легкого, как бы сказали, поведения.
   -Это проституток, что ли? - постарался уточнить Сима.
   -Ну, если вам угодно, можете назвать их так, - несколько смущенно сказала Сонечка, хотя ей, судя по всему, такое название было не по душе. - Так вот, садятся они за столик и делают заказ. Заказ, кстати, немалый. И, судя по тому, что одних устриц, которые в Ялте по пятнадцать долларов за дюжину, они взяли дюжин пять, не говоря уже о прочих блюдах, заказ дорогой. Меня в этот ресторан привел тогда... - Сонечка задумалась.
   -Ваш муж? - подсказал Цезик.
   -Ну да, конечно, кто же еще? Так что времени для наблюдения у меня было достаточно. В процессе ужина они дозаказывали еще что-то, потом еще. А потом парень, извинившись, - я видела, он действительно извинился, - вышел. Может, в туалет, может, позвонить - не знаю. Как бы там ни было, но через какое-то время оставшиеся девушки...
   -Это проститутки, которые? - снова перебил Сима.
   -Сказано тебе, девушки, - прорычал Пегасов.
   -...Оставшиеся девушки, - с неодобрением посмотрев на Симу, продолжала Сонечка, - явно почувствовали себя, по виду, не совсем уютно. Еще через какое-то время, когда стал ясен тот неприятный факт, что приведший их юноша больше не появится, официант предъявил им счет. Счет был, я вам скажу...
   -Вы его видели? - спросил Сима.
   -Я его оплачивала, - поправила Симу Сонечка. - Вернее, мой...
   -Муж, - напомнил памятливый Цезик.
   -Вот именно, - согласилась Сонечка. - Он человек добрый.
   -И, судя по всему, не только,- снова брякнул Сима.
   -Что вы имеете в виду? - спросила Сонечка.
   -Я имею в виду богатый, - пояснил Сима.
   "Да, уж, - подумал в это время Цезик, - похоже, тонкости воспитания обошли моего друга стороной".
   -Скажем так - не бедный, - внесла уточнение Сонечка.
   -А что ж эти...девушки?
   -Эти девушки, как это чаще всего и бывает при их роде занятий, видели, оказывается, своего парня первый раз в жизни. Он очень мило пригласил их в ресторан, ну а...
   -...Пострадал от этого ваш муж, - закончил фразу Цезик.
   -Да, - согласилась Сонечка. И вдруг, посмотрев на вход, как-то странно оживилась, и, закурив сигарету, через некоторое время добавила: - Но у этой истории есть продолжение. И его я узнала только сегодня.
   -Сегодня? - вскинул бровь Цезик.
   -Более того - только сейчас..., - сказала Сонечка, затягиваясь сигаретой и пристально глядя в сторону входа.
   -Уж не показалось ли вам, что кто-то из нас похож на того парня? - тревожась, что как бы его с кем-то не перепутали, спросил Цезик.
   -Нет, что вы! - засмеялась Сонечка. - Только что в этот бар зашли трое...
   -Неужели опять тот парень,? - спросил Цезик с любопытством и некоторым восторгом от, кем-то другим, но не им, придуманного неординарного решения. - Только уже с другими дурочками?
   -В том-то все и дело, что "дурочки", как вы их назвали, с ним те же самые, - сказала Сонечка тоже с некоторой долей уважения в голосе.
   -Вот вам и повод вернуть свои деньги, - сказал Сима.
   -Дурак, - сказал ему на это Пегасов, не посчитав нужным скрыть их давнее знакомство. - Как ты сейчас это докажешь?
   -К тому же, когда поблизости нет мужа, который за все это платил, - добавила Сонечка.
   -Вот это разработка плана! - причмокнул Цезик восхищенно.
   -Профессионально, что и говорить, - согласилась с ним Сонечка.
   -Скажите, вы хотели бы вернуть свои деньги? - спросил неожиданно Цезик, и было видно, что в его гениальной голове уже вызрел какой-то план.
   -Это были деньги не мои, - сказала Сонечка. - А тому, чьи они были, поверьте, это абсолютно безразлично. Просто неприятно оказалось почувствовать себя дурой, проведенной на мякине.
   -Не скажите, - не согласился Цезик, - это была не мякина. Но я берусь их проучить.
   -Да мне-то от этого какая радость? - спросила незлопамятная Сонечка.
   -Как же! - едва не воскликнул Пегасов. - Это же так приятно - надуть одурачившего тебя. У меня даже на языке терпко стало от предвкушения такой победы.
   Сонечка смерила Пегасова оценивающим взглядом. И, похоже, оценка эта совсем не была высокой.
   Цезик уловил ее взгляд.
   -Я понимаю, вы думаете, что они меня и близко к себе не подпустят, не то, что дадут себя провести. Но уверяю вас, ничто так не обманчиво, как человеческая внешность Я, например, знавал одного затурканного человечка в очках и пейсах. Так кем бы, вы думали, он оказался?
   -Юрием Гагариным? - предположила Сонечка.
   -Берите выше - капитаном еврейского пиратского судна.
   -А такое, что, тоже бывает?
   -Бывает все, - философски изрек Пегасов. - И то, что вы, его спасительница, - Цезик показал глазами на Симу, - будете отомщены - такое тоже будет.
   -Пафоса много, - сказала Сонечка. - Я так сразу и поняла, что вы оба - мелкие аферисты, работающие на одну руку.
   -Мы не аферисты, мы - странствующие гипнотизеры, - пояснил Цезик, и, как бы в извинение, пожал плечами.
   -Которым очень хотелось есть, - добавил Сима.
   -Вы же сами сказали, - вновь напомнил о себе Цезик, - юг проявляет такие скрытые таланты...
   -Теперь мне понятно, - засмеялась Сонечка, - почему вы все время торчали возле него, и такими жадными глазами смотрели на его курицу.
   -И, ведь, заметьте, - кивнул на Симу Пегасов, - он ею так и не поделился.
   -Я шесть раз тонул, чтобы один раз поесть, - потупившись перед Сонечкой, объяснил Сима свой поступок. - А этот, - он кивнул на Цезика, - ни разу. За что же ему было есть?
   Сонечка от души смеялась, слушая детали гениального плана Пегасова, на который она же сама и попалась.
   -Стало быть, - продолжая смеяться, правда, негромко, так, чтобы не привлечь внимания трех, уже однажды одурачивших ее пройдох, - жертвой в вашем утоплении опять оказалась я?
   -Не совсем, - сказал Сима. - В шестой раз я утонул уже по настоящему.
   -И что вы собирались со мной сделать дальше? Ограбить и убежать? Неужели так мелко?
   -И я вам отвечаю - неужели так мелко? - парировал Пегасов. - Нет, в худшем случае мы бы, по такому поводу, заняли у вас денег на дорогу до города М.
   -М? - странным голосом спросила Сонечка.
   -Да. Вам знаком этот город? - спросил Цезик. - Впрочем, как же иначе, если не через М, вы бы въехали в Крым?
   -Мне знаком город М, - сказала Сонечка, не испытывая, впрочем, ни малейшего желания говорить о городе, в котором прошла вся ее жизнь. - Если только ради этого вы рисковали жизнью, - она разочарованно посмотрела на Симу, - то вот вам сто долларов. До вашего городишки добраться хватит.
   -Этого много, - пробормотал Сима, испытывая неловкость за свое униженное положение. - Возвращать нечем.
   -Ничего, - равнодушно сказала Сонечка, - когда-нибудь заработаете, вернете. По почте пришлете. В Москву, Сонечке, до востребования.
   -Хотите побыстрей от нас отделаться, чтобы не нажить больших неприятностей, чем потеря ста долларов? - спросил проницательный Пегасов.
   Сонечка усмехнулась.
   -Нет, - сказала она. - Просто вы оба мне чем-то симпатичны. Глупостью своей, что ли? И методы ваши меня смешат. Даю, чтобы вы не выкинули чего-нибудь похуже, за что и побить могут. Не забывайте - это Крым. Здесь активных ребят - уж не вам чета - пруд пруди. А они конкуренции не любят.
   -И, тем не менее, - сказал Цезик, твердым движением отводя руку Сонечки с ликом оплывшего, как от двухстороннего флюса, президента, - мы остаемся. Если долг красен платежом, - Пегасов опять кивнул на Симу, - то этот прохиндей вам его еще не вернул. Как-никак, а его колченогую жизнь вы ему спасли. А теперь давайте посмотрим, как поведут себя дальше наши будущие жертвы?
  
  
   ГЛАВА 3
   Несколько слов о жертвах
  
   Жертва, как говорят умудренные опытом охотники, жертве рознь. И все мы, время от времени, бываем то охотниками, то жертвами. Нет никакой закономерности в том, когда и кем нам предстоит быть. Нам даже не всегда представляется возможным узнать, кем мы являемся в данную минуту - охотниками или жертвами.
   Вот, зашли, например, в бар эти трое. И, вроде, чувствуют они себя сейчас охотниками, и выискивают свои жертвы среди жующих шашлык посетителей бара. Да только не ведают они, что самих их уже взяли на прицел в качестве жертв. Мы же, пользуясь минутой, рассмотрим их повнимательней.
   Начнем с юноши. Он не успеет сыграть сколько-нибудь значительной роли в нашем повествовании, и потому займет в нем не большое количество строк.
   Главной его достопримечательностью было имя, потому что звали юношу Эдмондо. Да-с, судари мои, и такими именами выпадает некоторым счастье быть названными. Когда люди узнавали, как его зовут, то первым их порывом всегда было спросить - какова же, в таком случае, его фамилия? Эдмондо в таких случаях картинно склонял белобрысую голову с редкими, но очень тщательно расчесанными и напомаженными, волосами, и вкрадчивым голосом произносил:
   -Козадино. Эдмондо Козадино.
   Врал, подлец. Ни о какой Козе Дины в его паспорте не было сказано ни слова. А стояла там скромная фамилия, унаследованная им от папы Шалвы - Меджидов. - Эдмондо Шалвович Меджидов. Но Эдмондо был не такой дурак; чтобы называть себя Меджидовым. И, еще более чем не дурак - изворотлив. Промышляя на ниве околпачивания простодушных и разухабистых "новых русских", он за три года своего рабочего стажа по данной специальности умудрился ни разу не схлопотать по морде. А все потому, что очень тонко, каким-то шестым, или, даже, десятым чувством, улавливал атмосферу в зале, и точно знал, когда им может повезти, а когда придется просто расплатиться самим, без всяких "заходов в туалет" и "выходов позвонить". Девушки, работающие с ним в трио, менялись довольно часто. Как правило, рекрутировал их Эдмондо из среды только-только начинающих "девушек из ресторана". Чаще всего таковыми были студентки Симферопольского мединститута, приехавшие на учебу из каких-нибудь захолустий, и ошарашенные широтой размаха Крымской жизни. Роскошь, особенно наблюдаемая со стороны, как известно, легко кружит неокрепшие головы, и потому в сотрудницах у Эдмондо недостатка не наблюдалось.
   Вы можете спросить, а какой же чисто материальный доход, кроме дармовых обедов в ресторанах Крыма, был у Эдмондовой бригады? И мы вам ответим - очень даже неплохой. Девушки Эдмондо выглядели всегда чрезвычайно возбуждающе - в своих рабочих (то есть, очень коротких) платьицах, шпилечках, колготочках, ну и все такое прочее, чем женщины с такой легкостью (и, что самое смешное, однообразием) напрочь сносят нам, мужчинам, головы. Потому, когда находился альтруист (а он находился всегда - схема работала безотказно), готовый оплатить за девушек счет их сбежавшего кавалера, практически всегда тот же самый альтруист возгорался желанием и дальнейшей опеки Эдмондовых девиц. Тем более, что после оплаты он уже некоторым образом ощущал в себе права на них. Ну, а продолжение объяснять не надо.
   Девушек, едва они примелькаются, Эдмондо увольнял. Но случалось и так, что какой-нибудь воспылавший бонвиван после оплаты брал понравившуюся ему девушку на дальнейшее содержание. И таким образом, на какое-то время обустраивалось ее ближайшее будущее, а равно, и дальнейшая возможность продолжать учебу в известном своими немалыми аппетитами ВУЗе.
   Одну из двух своих нынешних напарниц Эдмондо нашел совсем недавно. Собственно говоря, деньги Самуила Ароновича были едва ли не первыми, заплаченными за нее. Вы сами понимаете - коль скоро Самуил Аронович был в ресторане с Сонечкой, то ни о каком дальнейшем совместном, и, не сомневаемся, приятном, препровождении времени не могло быть и речи. Описанием этой девушки мы вообще пренебрежем - она была еще слишком неопытна и эпизодична, чтобы уделять ей больше строк, чем мы уже уделили. Добавим только, что ее нарочитая раскованность и светскость слишком бросались в глаза, что сразу выдавало в ней дилетанта из провинции. Просто скажем, что ее звали Марго. (Рита, если проще).
   А вот о второй девушке стоит поговорить с большим пристрастием.
   В ней чувствовалась порода. Ни по возрасту, ни по манерам она не походила на студентку, зубрящую перед экзаменом гистологию.
   Начнем с того, что звали ее Магда. Тут уж, как ни склоняй, как ни сокращая, а все равно Магда. На вид ей было уже лет двадцать шесть, и все в ней - ноги, глаза, улыбка, манера пить вино и держать в руке вилку - все свидетельствовало о том, что цену себе она знала хорошо. Она и с Эдмондо-то связалась только для того, чтобы аккордно завершить свою карьеру на этом поприще. Ей оставалось скопить всего какую-то тысячу, чтобы, по ее подсчетам, навсегда удалиться из этой суетной и зыбкой профессии. А потом купить давно присмотренный домик в Подмосковье, и поселиться в нем, занявшись давно определенным для себя делом жизни - живописью. Но, прекрасно понимая, что при помощи живописи начинающему художнику быть сытым очень непросто, она заранее подготавливала финансовую почву под свой уход из мира реалий в мир абстракций, грез и масляных красок. Уход этот подготавливался ценой немалых усилий - физических, духовных и возрастных. И вот теперь оставалось совсем чуть-чуть. Можно, конечно, было уйти и раньше, но Магда считала себя человеком целеустремленным и твердым в своем слове. Сказав себе однажды, что она должна заработать не менее тридцати тысяч долларов, а после уже до конца дней своих заниматься только "чистым искусством" и ничем более, она теперь ни на один доллар не желала уступить себе. Свой нынешний крымский тур она постановила считать "прощальной гастролью".
   Даже в выполняемом теперь деле, несмотря на всю нелюбовь к нему, Магда была художником в полном смысле этого слова. Все свои дела она старалась делать так, чтобы однажды, когда-нибудь потом, кто-нибудь знавший ее раньше, увидев ее картины, или узнав о ее успехах, мог вспомнить, что Магда во всем и всегда была хорошим художником. И если теперь она играла роль аферистки, то вспомним - история знавала таких аферисток, ради которых короли с радостью отрекались от своих престолов.
   Во всяком случае, если бы королем был Цезик, он отрекся бы немедленно. Впрочем, напомним, - сейчас он поставил перед собой несколько иную задачу.
   Но сейчас эти трое зашли в бар с совершенно безобидной целью - пересидеть в благодатной тени, за бокалом легкого холодного напитка, дневную жару. Бар подобного уровня вряд ли мог заинтересовать изысканный вкус Магды и неуемный аппетит Эдмондо.
   Они неторопливо попивали свои напитки, и окружающие, похоже, нисколько их не интересовали. Сонечку они, конечно, не узнали. Во-первых, потому, что посягательство на бумажник ее патрона состоялось в вечернее время суток, при совершенно ином освещении, во-вторых, происходило оно при ином макияже, прическе и одежде Сонечки. Потому, когда троица через какое-то время вполне благопристойно расплатилась и ушла, оставив, судя по улыбке бармена, недурственные чаевые, их действия показались Симе, Цезику и Сонечке не оправдавшими надежды на интересный спектакль. Бонифаций и вовсе не удосужил "Эдмондовскую мафию" своим вниманием, так как всецело был сосредоточен на выуживании своей когтистой серой лапой кусочка шашлыка, закатившегося под барную стойку.
   Когда же Сима, Цезик и Сонечка вскоре сами встали, чтобы уйти вслед за эдмондовской труппой, а шашлык так и не был выужен из-под стойки, Бонифаций умоляющими глазами показал, какую он испытывает горечь от разрушенных надежд.
   За группу же современного гипноза, вопреки протестам, заплатила Сонечка.
   -В таком случае, моя фамилия будет не Пегасов, если я не верну вам эти, а так же и те деньги - указал в сторону выхода Цезик, и эту же руку после приложил к сердцу.
   -Вот в чем дело, оказывается, - произнесла Сонечка не понятую никем фразу. После она перевела взгляд на Симу. - А ваша фамилия звучит как? Столь же экзотически?
   Она хорошо помнила, как в былые годы Цезиков отец жаловался ей на поэтический оппортунизм своего сына.
   -Нет, - успокоил ее Сима. - Моя фамилия Бесфамильный.
   -Это гораздо лучше, - сказала Сонечка. Впрочем, сказала так тихо, что Сима ее не услышал.
  
  
  
   ГЛАВА 4
  
   Однажды в гостинице...
  
   А теперь переместимся во времени в вечер следующего дня.
   Гурзуф не порадовал Эдмондо и его девушек. Два дня они прохаживались по гурзуфским кафешкам, ресторанчикам и забегаловкам, и убеждались в том, что сюда курортный сезон, похоже, еще не дошел, хоть и стояла на улице середина августа. В результате, их концессия приказала долго жить, так как коллектив Эдмондо в пух рассорился между собой. Марго, собрав единственный чемодан, уехала в захудалый городишко Мерефа, Харьковского уезда, чтобы повидать маму перед началом нового учебного года. Эдмондо вернулся в родной Судак. А Магда отправилась в гостиницу "Гурзуф", где снимала номер. В конце концов, оставшуюся тысячу ей удастся заработать и без Эдмондо. Еще месяц-полтора - и на покой, в тихий подмосковный домик, в общество Рафаэля и Дали. (Впрочем, последнего она не любила).
   Только Магда поднялась на свой этаж, как ее с загадочным видом поманила взглядом на пару слов дежурная по этажу Верочка.
   -Есть что-нибудь стоящее? - спросила Магда Верочку, понимая, что именно эта тема будет предметом разговора.
   -Есть! - чуть не задохнулась от желания быстрее поделиться новостью Верочка. - Вот, смотри! - Она вынула из-за пазухи две хрустящие стодолларовые купюры нового образца.
   -Я такие уже видела, - спокойно сказала на это Магда, понимая, что, конечно, не для знакомства с продукцией американского монетного двора позвала ее Верочка.
   -Какое там, видела! - пряча деньги на прежнее место, возразила Верочка. - Здесь за последний месяц такой жилец у нас первый. Не успел подняться на этаж, как сразу - хлоп! - и сто долларов мне в ладонь. Спросил, где его номер, я показала, а он мне снова - хлоп! - и вторые сто долларов. Но уже под ладонь.
   -И какой же номер ты ему показала? - спросила Магда.
   -Я уж, было, намеком сама ему предложилась, - не отвечая на вопрос, прошептала Верочка.
   -А он?
   -Нет, говорит. Я с дежурными не якшаюсь. У них, говорит, другие обязанности. Мне бы такую, говорит, чтобы... как он сказал?.. "звезды в небе затемнила"
   -Наверное, затмила, - поправила косноязычную Верочку Магда
   -Вот-вот, так и сказал, "затмила"...Тогда, говорит, я тебя еще отблагодарю.
   -Так и сказал, "тебя"? - уточнила Магда.
   -Нет, сказал "вас", - исправилась Верочка.
   -А раз сказал "вас", значит, так и говори "вас", - строго наставила дежурную Магда. - Нечего отсебятину пороть. Так, какой, говоришь, номер ты ему показала?
   -А у тебя что, на примете есть такая баба, что ему нужна? - начала нести околесицу дежурная, полагая, что вопрос ее имеет хитрый подтекст.
   Но Магда быстро расставила все по местам.
   -Хватит дурака валять, - сказала она. - Вот тебе все, что у меня есть, - она протянула Верочке какие-то деньги, - давай номер и займись своими обязанностями.
   Между девушками, занимающимися тем же ремеслом, что Магда, и дежурными, каковых представляла сейчас Верочка, обычно существует твердая такса на каждый вид подобного рода информации. И хоть Верочка намекала на явно большую сумму, тем не менее, получила ровно то, что было ей положено. Верочка протестовать не стала - она знала, что, в случае нарушения негласных законов "теневого бизнеса", здесь она долго не продержится. Потому, получив деньги, сразу назвала номер.
   -Сразу бы так, - сказала Магда, направляясь к названной двери и на ходу поправляя прическу.
   Негромко постучав в дверь, она прислушалась.
   -Открыто! - донеслось из-за двери.
   Магда вошла.
   Номер, в котором она оказалась, не относился к числу дорогих. Но, если верить словам Верочки о расточительности хозяина номера, это можно было счесть за причуду миллионера. Самого "миллионера" в полумраке комнаты, подсвеченной тусклым розоватым светом искусственной свечи на журнальном столике, разглядеть было трудно. Он вырисовывался лишь силуэтом.
   -Прошу вас, - показал он на мягкий пуфик перед креслом-диваном, на котором сидел сам.
   Магда нашла это место очень выгодно оттеняющим лучшие стороны ее образа. Сев на пуфик, она оказалась несколько ниже "миллионера", и потому ей пришлось красиво и очень длинно положить одну ногу на другую. Легким движением ладони, на длинных пальцах которой алел призывный лак, Магда поправила свои красивые длинные волосы, и откинула их с одной стороны за плечо.
   "Миллионер" молчал. Он только отметил про себя, что ему редко приходилось видеть более обворожительную женщину.
   Он посмотрел в окно, но, не найдя там ничего интересного, перевел рассеянный взгляд на Магду. И только после этого, слегка вздохнув, голосом, лишенным всяких интонаций, спросил:
   -Вас, вероятно, прислала сюда горничная?
   Магда, вместо ответа, вынула из сумочки пачку сигарет "Житан", - тех самых, что курят на экране все французские артисты, - и, как бы случайно, уронила одну сигарету на пол.
   "Миллионер" бросился поднимать сигарету. Но, подняв, смутился, бросил ее на пол опять, и, окончательно растерявшись, произнес:
   -Извините.
   Он явно был не в себе. То тер указательным пальцем гладко выбритый подбородок, то ерошил на висках короткие, аккуратно постриженные волосы. Лицо его было довольно правильных форм, но тревожный взгляд порождал вокруг него какое-то ощущение наэлектризованности.
   И вообще, по мнению Магды, вел себя "миллионер" для миллионера необычно. (Если бы не двести долларов, которые от него, и впрямь, ни за что, получила горничная, Магда посчитала бы, что перед ней, в лучшем случае, школьный учитель математики). "Миллионер" то краснел, то вздыхал, но, при этом, даже не пытался снова заговорить с Магдой.
   Тогда Магда решила прийти ему на помощь сама.
   Для этого она, помимо уже расстегнутой верхней пуговки на тонкой рубашке, как бы невзначай, расстегнула еще две.
   Но "миллионер" вдруг, вопреки всем правилам жанра, логики и момента, суетливо сказал:
   -Этого не надо, этого не надо!
   Такое заявление несколько обескуражило Магду, и она даже подумала, правильно ли они с Верочкой поняли друг друга. Конечно, в романах и кино бывает, когда клиент платит, но не пользуется. Но в своей жизни Магда с такими сталкиваться еще не приходилось. Тем более что этот, пока что, даже и не платил.
   На ум Магде, почему-то, пришло самое странное и нелепое из соображений: "Может, у него нет денег?" Она тут же отогнала от себя эту мысль, но она, как назойливая муха, отлетев, тут же вернулась обратно. Прихлопнул "муху" сам миллионер". Он сказал:
   -Просто посидите со мной до утра. Поговорите со мной. А, насчет денег, - вот, возьмите. - Он вынул из внутреннего кармана пиджака пачку и передал ее Магде. - Здесь, без двух сотен, тысяча долларов, можете не пересчитывать. Пришлось отсюда дать двести горничной. Но вижу, дал не зря. Вы восхитительны.
   "Фальшивые!" - пронеслось в мозгу у Магды. Держа в руке пачку, она незаметно отогнула несколько купюр и поскребла длинным ногтем одну, в районе пиджака Франклина. Почувствовав под ногтем характерную ребристость, она удивилась: "Настоящая". Но вслух произнесла, протянув деньги назад:
   -Спасибо. Но брать деньги ни за что, не в моих правилах.
   -Почему же?
   -Потому, что ни за что их не дают. Один умный человек - кстати, очень небедный человек - сказал мне как-то раз: "Если деньги дают даром - не бери. Потом платить придется больше".
   -Умный человек, согласен с ним полностью, - приложив руку к груди, сказал сорящий деньгами "миллионер". - Но я, ведь, даром вам ничего и не даю. Я прошу у вас вашей ночи. Но только не тела, а души. И, хотя понимаю, что это стоит гораздо дороже, но, увы...
   Что "увы", он не сказал.
   -Романтично, - усмехнулась Магда. - Только для чего же тогда предъявлять такие высокие требования к телу? Не все ли равно, с кем говорить до утра?
   -Нет, - ответил "миллионер". - Не все равно. Ту, что затмевает собой звезды, не удивишь какой-то тысячей долларов. А, представьте, о чем бы я мог говорить до утра, ну,... хотя бы с этой горничной, - он показал головой на дверь, - если она едва могла дождаться, когда я уйду, чтобы налюбоваться теми двумя сотнями, а заодно и поцарапать их ноготком - не фальшивые ли?
   (Магда почувствовала себя неловко. Но, похоже, "миллионер" вовсе не имел ее в виду, так как заметить ничего не мог).
   -Дай я ей тысячу с вечера, - продолжал "миллионер", - так она в ту же минуту вспомнит, что у нее белье не стирано и убежит. Пообещай дать утром - всю ночь будет мучаться сомнениями, не обману ли? Так что требования, как видите, нормальные. Хочешь души - плати за тело.
   Магда улыбнулась и, пожав плечами, небрежно бросила деньги в сумочку.
   -Что ж, - сказала она, - тогда давайте говорить. Как, для начала, вы хотите, чтобы я вас называла?
   -Как? Да, впрочем, какая разница? Называйте Мистер Икс.
   -Хорошо, Мистер Икс, - согласилась Магда. За годы своей практики ей приходилось сталкиваться и с куда более заковыристыми именами. Зато, со временем процедура зазубривания таких имен настолько изострила ее память, что знания Магды стали приближаться к энциклопедическим. Потому, ей не составляло ни малейшего труда запомнить не Бог весть какое мудреное имя Мистера Икс, и до самого утра быть готовой говорить с ним по любой из областей человеческой мысли.
   -Давайте закажем вина, - предложила она. И это, без сомнения, было самым лучшим, и самым испытанным началом для любой из бесед.
   -Давайте, - согласился Мистер Икс.
   Магда набрала по телефону номер бара и заказала бутылку "Шабли".
   -Здесь, правда, "Шабли" не настоящее, но это самое вкусное вино в их баре, - пояснила она Мистеру Икс, прикрывая трубку рукой.
   Через минуту вино принесли.
   В баре, как и во всей гостинице, уже знали о щедрости появившегося "миллионера", и теперь вся обслуга гостиницы застыла в алчной готовности исполнять его запросы по первому же сигналу.
   Вино было налито в напоминающую по форме кувшин бутылку с широким горлом, на боку которой под большими красными буквами "ПОЛ МАССОН" крохотными буковками было добавлено по-английски "Шаблиес". Рядом с бутылкой официант из бара поставил два бокала.
   -Спасибо, - сказала Магда и посмотрела на Мистера Икс. - Оставьте, мы сами откроем.
   Официант не уходил. Он переминался с ноги на ногу, и то поправлял расстановку двух бокалов, то вновь и вновь сметал вокруг них пылинки.
   -Спасибо, - повторил за Магдой и Мистер Икс.
   Но и после изъявления его благодарности официант все еще оставался в номере.
   Магда посмотрела на Мистера Икс и, чуть заметно пошевелив пальцами, перевела взгляд на официанта, давая понять, что тот ждет чаевых.
   -Пусть запишет на счет моего номера, - чуть заметно конфузясь, сказал Мистер Икс.
   Официант помялся, явно не окрыленный перспективой записывать чаевые на счет, и пробормотал что-то вроде того, что нам бы чего-нибудь сейчас, нам со счета не положено, нам вообще ничего не положено.
   Магда не стала выяснять, чего именно ему не положено. Она достала из своей сумочки деньги и дала их официанту, после чего того как ветром сдуло. Проходя мимо дежурной Верочки, он пожал плечами и повертел пальцем у виска. Было непонятно - о ком он выразил такое нелестное суждение - о Верочке или о "миллионере".
   Магда посмотрела на Мистера Икс, но тот опять что-то разглядывал на привлекшей его внимание шторе.
   "У него, наверное, просто нет мелочи, - подумала Магда. - Как неудобно. Впредь, дура, - добавила она самой себе, - если получаешь от клиента тысячу, нечего просить еще и вина. Иначе, самой платить придется". Но тут же ей вспомнилось, что этого "впредь", скорей всего, больше не будет никогда. А раз так, значит, и самой заплатить не грех.
   Мистер Икс потянулся к бутылке "Шабли", чтобы разлить вино по бокалам, но Магда остановила его.
   -Разрешите, это сделаю я, - попросила она. - У меня сегодня есть для этого прекрасный повод.
   -Пожалуйста, - согласился Мистер Икс. - Прекрасный повод? Какой же?
   -Я начинаю новую жизнь, - сказала Магда.
   -Вот как? - спросил Мистер Икс. - С кем же?
   -С Босхом, - ответила Магда, разливая вино по бокалам.
   -Это что, какой-то авторитет из местных? - спросил Мистер Икс.
   -Нет, к местным он вряд ли имеет отношение, - сказала Магда, и, чуть подумав, добавила: - Но, безусловно, авторитет.
   -Не связывайтесь с ним, - посоветовал Мистер Икс.
   -Почему? - с удивлением спросила Магда.
   -Потому, что сегодня он на вершине, а завтра... - И Мистер Икс почему-то показал на себя.
   -Разве вы тоже художник? - спросила удивленно Магда. Она, конечно, знала о художниках, которые зарабатывают приличные деньги на своих картинах, и не занимаются при этом проституцией. Но ей, опять же, казалось, что живут они где-то не здесь. Может быть, на Альфе Центавра? Потому что на Земле художникам приходится зарабатывать на жизнь... - И она снова подумала о себе.
   -Художник? - оживился Мистер Икс, и, немного подумав, сказал: - Пожалуй. Но только разрешите вас спросить, о чем мы говорим?
   -То есть? - не поняла Магда. - Я говорю о Босхе. Иероним Босх, средневековый художник. А вы о чем?
   Мистер Икс засмеялся. Впрочем, смех его звучал неискренне, а, скорее, натянуто и нервозно. От его смеха становилось тревожно.
   -А мне подумалась какая-то гадость, - сказал он. - Я так давно не говорил ни с кем о Босхе...М-да... Так, значит, вы художница?
   -Отвратительное слово, - сказала Магда. - Все равно, что пилотесса. Странно, вы не находите, что, когда к нормальному слову прибавляют женскую принадлежность, в слове начинает слышаться какая-то высокомерная глупость? Режиссерша, поэтесса, парикмахерша...Словно речь идет о человеке, который занимается Бог знает чем, только не делом.
   -Боюсь, - сказал Мистер Икс, - что следующей вашей фразой может быть заявление о том, что мужчины вообще высокомерно относятся ко всем, у кого есть эта, как вы сами сказали, женская принадлежность.
   Магда с интересом посмотрела на Мистера Икс.
   -Что ж, - сказала она, - философская дискуссия длиной в целую ночь, безусловно, стоит того, чтобы заплатить за нее тысячу долларов. Тем более, если эта тысяча - лишняя.
   -Лишняя, вы говорите? - задумчиво произнес Мистер Икс.
   -А разве нет? Если вы готовы отдать его первой, вошедшей в вашу дверь проститутке только за то, чтобы она с вами поговорила, пусть даже до утра. Представляю, сколько бы вы заплатили, если бы решили не только разговаривать.
   -Что вы представляете? - устало произнес Мистер Икс. - Я заплатил бы вам по таксе, и не более. Это сколько? Долларов двести до утра? Впрочем, давайте лучше говорить о Босхе.
   -Давайте, - согласилась Магда. - Вам нравится Босх?
   -Нет.
   -О Босхе поговорили. О ком поговорим теперь? О Рембрандте? Вам нравится Рембрандт?
   -Да.
   -Чем именно вам нравится Рембрандт? - Этот Мистер Икс вызывал у Магды какое-то странное, двоякое чувство. Ей почему-то было жаль его, и одновременно она злилась и на себя, и на него за эту жалость. "Себя пожалей", - могла в таком случае сказать ее мать.
   -Он никогда не мешал мне жить, - ответил Мистер Икс. - Все его проблемные картины, как правило, стерло время и климатические условия. Чего не скажешь о Босхе, - добавил он, как бы предвидя вопрос о том, чем же ему так помешал жить бедняга Иероним.
   -И часто вам таким образом мешают жить? - спросила Магда.
   -По-разному, - усмехнулся своей горькой усмешкой Мистер Икс. - Но, давайте лучше выпьем вина, - предложил он. - Только теперь позвольте мне, - сказал он, разливая по бокалам ненастоящее "Шабли". - Потому, что, как я замечаю, разговор о художниках вызывает у вас необъяснимую агрессию.
   Магда улыбнулась.
   -Не обращайте внимания, - сказала она. - Это - защита хрустальной мечты от...
   -От "грязных рук", вы хотели сказать? - Или, точнее, от "грязных лап"? - Он посмотрел на свои руки. - Но, уверяю вас, я только перед вашим приходом их вымыл.
   Магда почувствовала неловкость.
   -Я, ведь, не вас имела в виду.
   -Чем я лучше? - пожал плечами Мистер Икс.
   -Тысячью долларами, наверное, - сказала Магда.
   -Забудьте вы об этой тысяче, - сказал Мистер Икс. - Считайте, что я вам ее не давал. Давайте, просто поговорим. А не хотите говорить, можете лечь спать. А я буду на вас смотреть. Ведь вы так красивы.
   -Когда я сплю, у меня, порой, открывается верхняя губа, и это совсем не красиво, - сказала Магда.
   -Вашу губу я закрою поцелуем, и вы опять будете красивы, - сказал Мистер Икс, беря руку Магды в свои ладони. - Какая красивая рука. Какие красивые, длинные пальцы. Вы, действительно занимаетесь живописью?
   -Как видите, не совсем, - усмехнулась Магда. - Но всю жизнь мечтаю ей заниматься.
   Она мягко вынула свою руку из ладоней Мистера Икс и провела по его редеющим волосам, которых со лба уже почти не осталось.
   Мистер Икс опять взял ее руку и спросил:
   -Я вам не очень неприятен?
   -Почему вы решили, что можете быть мне неприятны? - удивилась Магда.
   -Одну пьесу вспомнил, - сказал Мистер Икс. - Она называлась "Мсье Амилькар, который платит". Человек платил за то, чтобы купленные им артисты, приходя к нему по вечерам, играли роли жены, детей, кого-то там еще. Они должны были за деньги играть свою любовь к нему. Что-то подобное я сейчас чувствую в вашем ко мне отношении. В вашем поглаживании моих волос. Но мне не надо этого от вас. Мне достаточно, что вы сидите рядом, я смотрю на вас, слушаю вас, и...
   -...И?
   -И думаю о том, что, несмотря на то, что эта ночь куплена мною она, не смотря вообще ни на что, - одна из самых чудесных ночей в моей жизни.
   -Несмотря ни на что? - переспросила Магда, давая понять, что в словах Мистера Икс ей услышалась какая-то недоговоренность.
   -Да, несмотря ни на что, - сказал Мистер Икс. - Но, давайте не будем об этом. Лучше скажите, вам действительно так нравится Босх?
   -Зачем вам это?
   Мистер Икс пожал плечами.
   -Не знаю, - сказал он. - На мой взгляд, Рафаэль рисовал лучше. Нет, Босх, конечно, тоже хорошо рисовал...
   -Хорошо нарисовать, - сказала Магда, - могут многие. И похоже рисуют тоже тысячи. Нет, не подумайте, я не за то, чтобы рисовать плохо или непохоже. Похоже, хорошо, красиво нарисовать - это замечательно. Но только ради того, чтобы впоследствии сидеть и просто хорошо рисовать, я ни за что не пошла бы сегодня с кем-то спать за деньги.
   - Ради чего же, тогда, вы все-таки пошли?
   -Ради того, чтобы научиться, сидя потом всю оставшуюся жизнь за мольбертом, делать то, что лучше, чем просто хорошо рисовать. Научиться хорошо видеть. Видеть по-новому. То, что создал Бог, и что все видят одинаково - увидеть совсем по-другому. Но мне вряд ли это удастся.
   -Почему?
   -Потому, что видящие по-другому - это таланты. А видящие вообще противоположно - гении. Хотя, знатоки утверждают, что с женской принадлежностью гениев не бывает. Бывают генийши. А это уже, согласитесь, нечто другое.
   -Да, нечто другое, - согласился Мистер Икс.
   -То-то же, - сказала Магда.
   Она встала, и с бокалом подошла к окну. Отодвинув двумя пальцами уголок шторы, она посмотрела в темноту.
   -Уже совсем ночь, - сказала она. - И звезд сколько...
   -Я их не вижу, - произнес Мистер Икс. - Вы, ведь, их затмили.
   -Ерунда все это, - сказала тогда Магда.
   -Что именно?
   -Ерунда, что затмила. Мужчины, - я имею в виду - настоящие мужчины, - всегда смотрят на звезды. И видят всю жизнь одни только звезды. А женщинами они только иногда отвлекаются от звезд, и то ненадолго.
   -Наверное, потому в экипажах американских космических кораблей почти всегда есть женщины, - выразил предположение Мистер Икс. - Чтобы отвлекать мужчин от звезд.
   -Думаю, не поэтому, - обернулась Магда.
   -Даже если не поэтому, - то ли согласился, то ли нет, Мистер Икс. - Главное, что эти женщины тоже стремятся к звездам.
   -Вы говорите, как поэт, - сказала Магда. - Скажите, свою жену вы отпустили бы к звездам в этих кораблях?
   -Во всяком случае, я бы ее понял.
   -Да, а потом, как это обычно и бывает, насмерть замучили своей ревностью.
   -Не замучил бы, - сказал Мистер Икс. - Ревность, я думаю, появляется оттого, что ты начинаешь бояться, не находят ли кого-то лучше тебя? И от этого становится противно. Но равнять себя со звездами, по меньшей мере, глупо. Потому, я бы понял, если бы она изменила мне ради звезд. Или со звездами, если вам угодно.
   Магда отпустила уголок шторы и подошла к Мистеру Икс. Он сидел в кресле-диване. Подойдя, она посмотрела на него сверху вниз. Потом поставила на столик бокал и присела перед Мистером Икс. Глядя ему в глаза, она спросила:
   -Неужели, действительно, понял бы?
   Мистер Икс в ответ молчал. Он смотрел ей в глаза и молчал.
   И в это время в двери послышалось металлическое звяканье вставляемого в замочную скважину ключа.
   Магда с недоумением перевела взгляд на дверь. В одноместном номере Мистера Икс никаких других обладателей ключа, кроме самого Мистера Икс, не должно было быть. Она обернулась на Мистера Икс и увидела, что он сидит, не шевелясь, белый, как больничная стена.
   Дверь открылась, и в нее вошел дюжий стриженый детина в футболке, под которой перекатывались хорошо натренированные мышцы. В руке парня болталась сумочка, по-дурацки называемая барсеткой.
   Детина с удивлением посмотрел на Магду. Потом он перевел взгляд на Мистера Икс и спросил:
   -Ну, что, надумал, где возьмешь?
   Мистер Икс взял со столика, из пачки Магды сигарету, и закурил.
   -Нет, - сказал он. - Негде взять.
   Парень опять посмотрел на Магду, потом вынул из той же пачки сигарету, тоже закурил, и спокойно сказал:
   -У тебя еще время есть. - И он, почему-то, снова посмотрел на Магду. - Ладно, думай. В шесть утра я прийду. - И, уже выходя за дверь, обернулся и добавил: - А к половине восьмого будь готов. - И он закрыл за собой дверь, снова повернув в скважине ключ.
   -Кто это был? - после некоторого молчания спросила Магда.
   -Посыльный, - ответил Мистер Икс. Голос у него теперь был совершенно спокойным. - На меня повесили чужой долг, и до утра я должен его отдать. Денег у меня, разумеется, нет.
   -И что будет, если вы не отдадите его до утра? - спросила Магда.
   -Вы же слышали? В половине восьмого, - Мистер Икс развел руками, - меня убьют. Но вы не обращайте на это внимания. Вас никто не тронет. Впрочем, если вам страшно, можете уйти сейчас. Вы со мной в расчете. Мне было очень приятно говорить с вами о звездах и о Босхе.
   Магда подошла к Мистеру Икс и снова, как и прежде, присела перед ним.
   -Сколько вы им должны? - спросила она.
   -Тридцать тысяч, - ответил Мистер Икс, и снова разлил по бокалам вино. - Прошу вас, - протянул он Магде бокал. - Выпьем за эту чудесную ночь, лучшую, может быть, во всей моей жизни.
   -Подождите, - перебила его Магда, ставя бокал на стол. - Но, ведь, вы мне дали ни за что целую тысячу, и дежурной...
   Мистер Икс усмехнулся.
   -Это все, что у меня было. Зачем они мне теперь? Теперь вы понимаете мое смущение, когда вы заказали вино? Мне просто нечем было за него платить. Я же не мог отдать оставшиеся сто долларов, которые, собственно говоря, тоже уже не мои. Кстати, возьмите их, отдадите потом дежурной. Вдруг, я ее больше не смогу увидеть. Сейчас-то она, наверняка, спит.
   -Но почему же вы сидите? Почему ничего не делаете? - затрясла Мистера Икс за плечи Магда.
   -Я не имею права выходить отсюда, за гостиницей следят. И потом, мне все равно негде взять деньги, - так же спокойно ответил Мистер Икс.
   -А друзья? Ведь у вас должны быть друзья?
   -К сожалению, их долги я теперь и должен оплачивать. Цена, конечно, мне не очень нравится, но что делать?
   Магда вынула из сумочки ту, без двух сотен, тысячу, и положила деньги на столик.
   -Что вы! - запротестовал Мистер Икс обеими руками. - Эти деньги ваши. Я же вам говорю, тысяча их не устроит. Их не устроит и десять тысяч. Их слово - кремень. Да вы и сами, наверное, знаете.
   -Знаю, - едва кивнула головой Магда. Она не была новичком в играх этого жестокого мира.
   -Теперь вы понимаете, почему я, в эту последнюю ночь своей жизни, хотел видеть возле себя не какую-то горничную. А с вами мне было не так страшно.
   -Но ведь до утра еще четыре часа, - сказала Магда.
   -Теперь я уже ничего не боюсь. Я увидел в жизни то, ради чего, может быть, эту жизнь и жил. Я увидел вас. Можете мне верить. Перед смертью, говорят, не лгут.
   Магда резко выпрямилась. Взгляд ее стал решительным и твердым, как взгляд человека, принявшего какое-то окончательное решение.
   -Будьте здесь, - сказала она.
   "Как будто, у меня есть другой вариант", - подумал Мистер Икс.
   -Я через пару часов буду, - продолжала Магда. - Но только никуда не уходите... Впрочем, куда же вы уйдете? И прошу вас, ничего не предпринимайте, и... - Она замолчала. Потом добавила: - И не вздумайте с собой ничего сделать. Обещаете мне?
   Мистер Икс молчал.
   -Обещайте! - нервничая, поторопила его Магда.
   -По правде говоря, я видел в этом выход, - сказал Мистер Икс.
   -Обещайте, прошу вас! Ничего, слышите? Ничего с собой не сделайте!
   Мистер Икс молча кивнул головой.
   -Обещаю, - сказал он. - В конце концов, часом раньше, или часом позже, какая разница?
   -Ждите, я прийду, - выходя, сказала Магда. - Я обязательно прийду.
   -Я буду ждать, - сказал Мистер Икс. - Я буду ждать хотя бы только для того, чтобы еще раз увидеть вас.
   Магда ушла.
   Когда через два часа она вернулась, Мистер Икс спал в кресле одетым.
   "Устал", - подумала Магда, и провела по его редким, ершистым волосам влажной рукой.
   Мистер Икс не проснулся.
   "Это от нервов", - подумала Магда.
   Она положила на столик перед Мистером Икс кредитную карточку, за которой ездила на такси в Ялту, а рядом с карточкой его же, без двух сотен, тысячу долларов. Достав из сумочки карандаш для бровей, она написала на обратной стороне белой пачки "Житана":
  
   "На этой карточке ровно двадцать девять тысяч. Добавишь
   к ним свою тысячу, впишешь имя предъявителя - и живи.
   И вспоминай иногда, когда посмотришь на звездное небо, или
   услышишь о Босхе - не того, который из местных, -
   залетевшую к тебе однажды ночную бабочку"
  
  
   ГЛАВА 5
  
   Пробуждение Мистера Икс
  
   Мистер Икс пробудился не скоро. Вернее, его пробудили не скоро. Парень, обещавший прийти к нему в шесть, наверное, проспал, и потому в шесть не пришел. Не пришел он и в восемь. Он вообще больше не пришел.
   Теперь часы показывали половину девятого, а Мистер Икс, судя по его ровному дыханию, был все еще жив.
   Тот же самый факт засвидетельствовали и пришедшие в номер через час Сима и Сонечка. Они долго стучались в дверь, прежде чем та распахнулась перед ними. Вчерашняя дежурная Верочка сменилась, а новая не могла рассказать стучащимся, чем всю ночь занимался постоялец номера.
   Нужно заметить, что Магда, уходя утром из гостиницы (она заодно сдала и свой номер), разбудила спящую Верочку и отдала той заработанные сверх всего сто долларов. Верочку так взволновала упавшая с неба в ее карман сумма, что, едва в конце коридора появилась ее сменщица, как Верочка, сославшись на то, что некому разбудить сына в школу - это в августе-то - быстренько собрала вещички и убежала домой. Когда она уже убежала, ее сменщица задумалась над вопросом - во сколько же лет, ныне девятнадцатилетняя, Верочка умудрилась стать матерью, если ее сын уже ходит в школу? Объяснить каламбур было не под силу даже тому факту, что женщины на юге созревают рано.
   Мистер же Икс, меж тем, наконец, открыл дверь.
   Сима, увидев перед собой незнакомое лицо, чуть было не извинился и не ушел. Но потом вспомнил, что это просто новый образ Пегасова. Без очков, коротко остриженный и гладко выбритый, Цезик, и впрямь, стал почти неотразим. Правда, при этом, он, как бы, переставал быть Цезиком. К нему нужно было привыкать.
   -Пришли? - спросонья спросил Пегасов хриплым, похмельным голосом.
   -Вместе с бородой и клочками своих волос, - обратился к Сонечке Сима, - он, похоже, утратил что-то нужное из своей головы. - И потом, повернувшись к Цезику, спросил: - Позволь спросить тебя, как мы должны ответить на твой вопрос? Да, пришли.
   -Тогда проходите, - показал внутрь номера изменившийся Пегасов.
   Наметанным взглядом Сонечка сразу увидела на столе пачку долларов, которую сама дала вчера Пегасову с уверенностью, что никогда больше ее не увидит. Вместе с ней эту же пачку увидел и, наконец пробудившийся, Цезик. Рядом с пачкой лежала кредитная карточка и записка.
   -М-гм, м-гм, м-гм..., "ночную бабочку", - прочитал Цезик и замер.
   В том же состоянии оцепенения оказались после прочтения записки и двое других участников мизансцены.
   -Итак, - подытожил Сима, - если я что-нибудь во всем этом понимаю, - этот тип заработал за ночь двадцать девять тысяч североамериканских долларов чистоганом.
   -Двадцать восемь тысяч семьсот, - поправил его Цезик, не сводящий глаз с записки. - Или чуть меньше, я что-то туго сейчас соображаю, - добавил он отсутствующим голосом. - Нужно еще вычесть стоимость номера, вина и горничной.
   -Ты и с горничной успел? - полушепотом спросил ошарашенный талантами друга Сима.
   -А то, - вяло ответил Цезик, не утрудивший себя вниканием в смысл Симиного вопроса.
   -А о каком вине ты говоришь? - глядя на пустую бутылку, спросил Сима.
   -О ненастоящем, - сказал Цезик. После ухода Магды за деньгами он, для снятия напряжения, допил бутылку до дна. Она-то и свалила его в этот глубокий сон. - "Шабли", - пояснил Цезик, встряхивая головой.
   Сонечка осмотрела со всех сторон кредитную карточку, и, убедившись, что она настоящая, только и сумела произнести:
   -Объясните мне, что здесь произошло? Как, не выходя из номера, можно было заработать столько денег, сколько иному и за всю жизнь не заработать?
   -Вы проверьте, может, на этой карточке ничего нет? - с надеждой в голосе спросил Цезик.
   -Это раз плюнуть, - сказала Сонечка и набрала на мобильнике какой-то номер.
   -Алло, Саша!- сказала она в трубку.- Ты можешь за мной приехать? Я в Гурзуфе... - Дальше она рассказала, как ее найти, и что-то еще.
   -Ну, вот, - сказала она, - скоро все выяснится.
   -А где собака? - вспомнил вдруг Цезик, проявляющий, обычно, к псу меньший интерес.
   -На улице ждет, - сказал Сима. - Его в гостиницу не пустили.
   -Черт знает что! - возмутился Цезик. - Дерут такие деньги, а собак не пускают. Пойдем к нему! Чего он там один торчит? Мне срочно надо увидеть одного человека. Очень срочно, иначе все может пропасть.
   Сима мысленно покрутил пальцем у виска. Заметьте, это, после официанта, было за последние десять часов уже второе наблюдение относительно Цезикового состояния мозгов.
   И, тем не менее, до него тоже все еще не могла дойти величина суммы, указанной в записке. Ему все это казалось ненастоящим, все ожидалось, что кто-то скажет сейчас: "Ну, вот, пошутили, и хватит. Расходитесь". Тем более, что самих-то денег никто не видел, пока они существовали только в виде написанных на клочке бумаги слов.
   -А что это за амбал заходил ко мне среди ночи? - спросил Цезик. - Я ожидал, что придешь ты, - посмотрел он на Симу.
   -Это я для достоверности попросил вышибалу из кафе на окраине, - пояснил Сима. - Оттуда, где меньше шансов, что его могла видеть твоя мадам.
   -Не говори на нее мадам, - серьезно сказал Цезик.
   -Прости, - извинился притихший Сима. - Я просто хотел тебе рассказать о том, как Софья Андреевна...
   -Мы же договорились! - перебила его Сонечка.
   -Да, да! - согласился Сима, и тут же исправился: - Сонечка дала этому амбалу каких-то денег, он и пошел вместо меня. Он, как, впрочем, и я, даже не подозревал, о чем идет речь. Мы просто заставили его выучить те фразы, что ты нам написал: "Ну, что, надумал, где взять?", "У тебя еще есть время", и "В пол-восьмого будь готов".
   -Еще он сказал, что придет в шесть, - добавил Цезик.
   -Это уже, надо понимать, был экспромт, - сказал Сима. - И вообще, таланты буквально валяются под заборами этого благословенного городка, только подбирай.
   -Я ведь его, и, в самом деле, испугался. Думал, может, он номер перепутал? - признался Цезик. - Меня чуть удар не хватил от неожиданности, когда я его увидал.
  
   На улице, сидя под раскидистым деревом в летнем кафе, Цезик рассказывал Симе и Сонечке события сегодняшней ночи. Ведь ни Сонечка, ни Сима, в сущности, не знали, в чем заключался план Пегасова. От Сонечки требовалось лишь финансовое обеспечение эксперимента. Сима же, в свою очередь, должен был среди ночи войти, и произнести с возможно большей достоверностью несколько придуманных Цезиком зловещих фраз. Решив, что зловещие фразы в его исполнении могут довести их жертву до смеховых коликов, Сима подобрал для произнесения фраз самого подходящего по наружности мордоворота.
   Сонечка с самого начала сильно сомневалась в успехе Пегасовского эксперимента. Оценивая внешние данные Цезика, она никак не могла представить - каким образом он собирается провернуть аферу, которая под силу разве что Жиголло высочайшей категории? Ей никак не представлялось, чтобы женщина, (какая там жрица любви! - самая захудалая) - могла заплатить больше пятнадцати копеек за любовь такого сомнительного по виду любовника.
   -Жиголло здесь ни при чем, - хитро улыбаясь в свою, тогда еще не сбритую, бороду, говорил Цезик. - Женщины этой категории, поверьте мне, очень сентиментальны. Я бы даже сказал больше - самопожертвовательны.
   Сонечка, которая, по большому счету, тоже могла отнести себя к женщинам этой категории, в глубине души была согласна с Цезиковыми наблюдениями, почерпнутыми им неведомо из каких источников.
   А источник был один - некогда падшая, а ныне просто пожилая, подруга Пегасова, при случае, любила вспомнить молодость.
   И вот теперь на столике, возле бутылки "Шабли" - Пегасов специально заказал именно это вино - созерцаемая тремя людьми и одной собакой, лежала кредитная карточка на предъявителя, хранящая в своих недрах сумму, многократно превышающую ту, которую, не без участия Магды, утратил Самуил Аронович в одном из ресторанов Ялты.
   И здесь, дорогие читатели, вполне уместно снова вспомнить наши рассуждения об охотниках и их жертвах.
   Магда, которая полагала себя охотником, внезапно сама стала жертвой. Цезик, хоть и провел свою охоту более, чем удачно, не чувствовал ничего, кроме отвращения к самому себе, и еще чего-то, пока еще неуловимого по отношению к Магде, что, вдруг, начало очень мешать ему жить. То есть, вопреки попавшему точно в "десятку" выстрелу, подстреленным он, почему-то, чувствовал себя самого.
   Сонечка, выслушав историю до конца, думала теперь только об одном - как немедленно отыскать эту девушку и вернуть ей кредитку. А, заодно, посоветовать ей впредь не быть такой доверчивой по отношению к клиентам.
   Только Симу с Бонифацием по этому поводу не посетили ни радость, ни угрызения совести.
   Сима, не видя живых, так сказать, денег, не считал их существующими вообще. Он только понимал, что, как бы дальше не развивались события, до города М они теперь доберутся.
   Бонифаций же вообще не понимал, о чем идет речь. Он только с отвращением улавливал своим чутким носом омерзительный запах одеколона, которым благоухали на весь Гурзуф стриженная голова и бритое лицо Пегасова.
   В эту самую минуту в кафе, судорожно хватаясь за ограду, и, предпринимая поистине героические усилия, чтобы не упасть, вошел, а, если быть точнее, вполз Цезиков ночной гость. Он, кое как, хватаясь когда за столик, а когда за плечи посетителей, добрался до стойки и кинул перед барменом измятые остатки заработанных ночью, всего за несколько сказанных им слов, деньги.
   Пока бармен доставал с полочки бутылку, пока наливал из нее в рюмку, ночной гость, не выдержав натиска бушующего в нем шторма, с грохотом обрушился на пол, и остался на нем лежать с широко раскинутыми руками.
   Один из посетителей летнего кафе, сидевший неподалеку, бросился, было, к поверженному алкоголием богатырю, но, увидев его счастливое лицо, тут же отошел на свое место. Его помощь здесь была явно ни к чему. Богатырь, блаженно улыбаясь и посапывая во сне, завершил эту бурную и полную загадок ночь лучше всех ее остальных участников. К нему одному, так и не найдя повода, не подкрались утренние муки совести.
   Бармен, из поля зрения которого так неожиданно исчез заказчик, тут же убрал под стойку налитый стакан, там - под стойкой, незаметно перелил его содержимое обратно в бутылку, а деньги за заказ, с которых он еще должен был вернуть целую кучу сдачи, ловким движением профессионального престидижитатора, смахнул себе прямо в карман.
   -Я, кажется, говорил, что таланты в этом благословенном городе валяются под забором? - обратился к своим друзьям Сима, рассматривая на футболке спящего вышибалы цифру "10". - Я должен поправиться. Таланты в этом благословенном городе валяются, буквально, на каждом шагу.
  
   0x01 graphic
  
   Встав со своего места, чтобы помочь поднять спящего молодца и, хотя бы, усадить его на диван, Сима вдруг споткнулся о разметанные по сторонам ноги детины, и с грохотом растянулся на полу рядом с ним.
   -Воистину, на каждом шагу, - философски заключил по поводу его падения Цезик, и, посмотрев на Сонечку, добавил: - Оригинальный способ причислить себя к талантам, вы не находите?
  
  
   ГЛАВА 6
  
   В которой, после некоторых перипетий сюжета, друзья
   снова намерены продолжить возвращение в город М
  
   Если еще недавно Сонечка и "Группа современного гипноза Бонифаций и др." строили планы, как вернуть бесславно потерянные деньги, то, теперь, они ломали головы над тем, как эти же деньги вернуть назад их владелице.
   Кредитная карточка, как выяснилось, оказалась вполне достоверной и обеспеченной материально. Об этом, по известным ему каналам, дознался охранник Саша. Тот самый Саша, который несколько дней назад самым бесхитростным образом вытряхнул карманы наших героев и отправил их из Ялты прочь, едва не вынудив одного из них утонуть на почве борьбы с голодом.
   Но, как известно, неисповедимы пути Господни. И, только благодаря безденежью, группа, теперь уже не современных, а просто странствующих, гипнотизеров встретила на своем пути Сонечку Великанову. А после, околдовав чарами самой бессовестной лжи жрицу ночных утех Магду, может быть лишили человечество пробуждения ее живописного гения.
   Приехавший за Сонечкой в Гурзуф Саша с нескрываемым удивлением обнаружил подле своей хозяйки проученных им на днях собачьих воришек.
   -Опять вы? - спросил Саша Цезика, и с недоумением перевел взгляд сначала на Симу, потом на Бонифация, затем на Сонечку.
   -Это мои друзья, - сказала Сонечка, не испытывая ни малейшего желания посвящать Сашу в суть своих взаимоотношений со странствующими гипнотизерами.
   -А вы не узнаёте, чья с ними собака? - спросил Саша у Сонечки. И, бессовестно переврав детали, вкратце рассказал ей суть Ялтинского эпизода.
   Сонечка восприняла его рассказ со смехом.
   А вот Цезик, услышав от Саши часто произносимое сочетание "Самуил Аронович", вдруг оживился. Ведь это имя и отчество он бессчетное количество раз слышал от своего отца.
   -Простите, - перебил он Сашу, которому в жизни, похоже, недоставало слушателей, так как, в пятый раз повторив описание встречи на базаре, он, не переводя дыхания, затеял рассказывать о ней в шестой. - Простите, - повторил Цезик, - фамилия Самуила Ароновича, часом, не Слива ли?
   -Сам ты слива, - грубо ответил водитель, который работал у Самуила Ароновича не настолько давно, чтобы знать фамильные трансформации своего шефа.
   Сонечка не дала продолжать Саше демонстрировать свою грубость по отношению к ее приятелям. Она ведь уже давно выяснила для себя, с каким из Пегасовых имеет сейчас дело. И потому сказала:
   -Саша, это мои друзья.
   -Вы бы карманы проверили после этих друзей, - посоветовал Саша.
   -У меня нет карманов, - обратила Сонечка Сашино внимание на некоторые нюансы ее туалета.
   "Обчистили вместе с карманами?" - хотел спросить Саша, но потом до него дошло - откуда на лифчике карманы? Одеяние, которое он принял за лифчик, было на самом деле тем, что женщины называют "топиком". (Хотя, чем он отличается от лифчика - убей Бог, мужскому уму разобрать не под силу).
   -Приезжайте за нами вечером, - дала Сонечка указание водителю, и он умчался.
   А на Цезика вдруг лавинообразно начали наползать догадки.
   -Мне кажется, - сказал он Сонечке, - что вы не совсем из Москвы.
   -Мне тоже так кажется, - не могла не согласиться с начинающей выявляться очевидностью Сонечка.
   -Мне даже кажется, что ваша фамилия Великанова, - выразил свою новую догадку Цезик.
   -И мне так кажется, - снова согласилась Сонечка со вздохом.
   -М-да, - почесал Цезик стриженный, и, оттого, непривычный на ощупь, затылок. - Теперь я понимаю своего папашу.
   -Я тоже его понимаю, - действительно понимающе вздохнула Сонечка.
   -Так, значит, это вы когда-то чуть не стали моей мамой, - сказал Цезик, и сам удивился неожиданности своего вывода.
   Сима с Бонифацием только перевели взгляды с Цезика на Сонечку, а потом обратно.
   -Ну, до этого, положим, было еще далеко, - возразила Сонечка.
   -А, ведь, еще вчера, - пробормотал Цезик, - то есть, буквально, вплоть до сегодняшней ночи, - поправился он, - я чуть было в вас не влюбился.
   -Вот уж тогда бы вам точно пришлось долго объясняться перед Самуилом Ароновичем...
   -Сливой? - спросил Цезик.
   -Отребьевым, - поправила Сонечка и засмеялась: - Сначала собаку у него украли...
   -За что были биты, - напомнил Сима, как бы в оправдание.
   -А вы как хотели? Потом любовницу увели..., - продолжала представлять Сонечка.
   -Да не крали мы никого, - сказал Цезик. - Слушайте вы этого балбеса-Сашу. Бонифаций сам к нам прибился. А жлоб Саша только отнял у нас за это все деньги.
   -За них не беспокойтесь, - сказала Сонечка. - Отдаст. - И снова обратилась к Цезику: - Ну-с, так почему же вы, все-таки, посмели в меня не влюбиться?
   Цезик только покривился.
   -Понятно, - вздохнула Сонечка. - Появилась молодая, красивая, смелая...
   Цезик молча кивнул.
   -Что ж, - продолжала цитировать чужие наблюдения Сонечка: - Как ни воюй, годы, увы, сильнее... Но могу вас уверить, в те времена, когда меня знал ваш папа, который, действительно, чуть не предложил мне стать вашей мамой...
   Цезик поморщился.
   -...я была не хуже, - закончила свой экскурс в прошлое Сонечка, намекая на исчезнувшую в утренней неизвестности Магду, только и оставившую после себя, что кредитную карточку с двадцатью девятью тысячами долларов, да разбитое сердце Пегасова.
   -Вы и сейчас, что надо, - откровенно признался Цезик. - Но она..., она душу мне зацепила, зараза.
   -Мужчины - странный народ, - сказала на такое откровение Сонечка. - Женщина отдает за спасение их никчемной жизни - это я не про вас, это я в общем, - может быть, все, что имеет, а ее после этого называют заразой.
   -Это у него высшая степень восхищения так проявляется, - пояснил Сима необычные выводы своего друга.
   -Да, припоминаю, - сказала Сонечка, - ваш отец рассказывал, какое у вас неординарное мышление. Вы, кажется, даже стишками баловались временами?
   -Это было давно, - не пожелал развивать больную тему Цезик. - Сейчас я только современный гипнотизер.
   Бонифаций тявкнул, напоминая, что гипнотизер - он, а Сима с Цезиком только "и др.".
   -И, временами, мальчик для битья, - напомнил Сима.
   -И это верно, - выразительно почесал затылок (затылок вообще все время чесался после стрижки) Цезик.
   -Ничего, - сказала Сонечка. - Когда Самуил Аронович узнает, кому он обязан пропажей своей шагающей землечерпалки, - она показала глазами на Бонифация, - он очень повеселится. Кстати, с этим псом, насколько я помню, у Самуила Ароновича всегда были отношения, как в израильско-палестинском регионе в период перемирия. Потому у вас и не забрали его назад.... Это ж надо, сын Октика Пегасова!
   -Вы думаете, Самуилу Ароновичу стоит об этом рассказывать? - усомнился Цезик в правильности такого намерения.
   -А почему нет? - словно забавляясь над ситуацией, спросила Сонечка. - Это будет славная изюминка к его барану на дне моего рождения.
   -Так вон, в чем дело, оказывается, - дошло до Симы. - Это, значит, он вашего барана тащил за собой на заклание?
   -Наверное, - сказала Сонечка. - Это его старая еврейская черта - никому не доверять покупку продуктов на рынке. Чтоб не обвесили и не обсчитали. И вообще, мне в голову пришла шикарная идея - вы обязательно должны быть на моем дне рождения!
   -Это так необходимо? - искренне усомнился Пегасов.
   -Но ведь я должна буду как-то объяснить, что за люди мужского пола и аферистичной наружности сопровождали меня по Гурзуфу? - посмотрела на Цезика Сонечка. - Саша, наверняка, доложит. А я скажу, что это был сын Октика Пегасова с другом.
   -И его собакой, - напомнил Сима.
   -Ну и что? - пожала плечами Сонечка.
   -Может, все-таки, в другой раз лучше? - имея в виду день рождения Сонечки, спросил Цезик.
   -И слышать ничего не хочу, - сказала Сонечка. - Только сегодня. И потом, мы ведь должны будем обсудить на совете нашей Партии, как быть с вашей, а, вернее, совсем даже не вашей, кредитной карточкой?
   -На совете какой Партии? - спросил аполитичный до принципиальности Сима.
   -Партии Обездоленных Трудящихся и Селян, - объяснил Цезик. - Самуил Аронович в этой Партии все равно, что...
   -Козел в огороде, - закончила за него Сонечка, хотя Цезик намеревался сделать совсем другое сравнение.
   -А кто, в таком случае, в этой Партии Саша, который экспроприировал нас на базаре? - спросил Сима.
   -Рука миллионнопалая, - со смехом пояснила любительница поэзии Сонечка Сашину должность.
   -А вы, стало быть, что-то вроде Надежды Константиновны Крупской? - спросил Сима, лелея свое пробудившееся политическое чутье.
   -Скорее, Инессы Арманд, - отвела себе более скромную роль в партийной истории Сонечка Великанова.
   -А кем тогда будем мы на вашем дне рождения? - спросил Сима, не находя для себя достойного определения.
   -Вейсманистами-морганистами, - сказал Цезик. - Ты - вейсманист, а я - морганист. Или, хочешь, наоборот.
   -А это что такое?
   -Не знаю, - ответил Цезик. - Но что-то очень плохое.
   -И бить будут?
   -Это, уж, как положено, - развел руками Цезик.
   -Насчет этого не беспокойтесь, - сказала Сонечка. - Сегодня первым зарежут барана.
   -Обычно, первыми начинают резать соратников, - напомнил Цезик Сонечке забытые уроки истории, и посмотрел на нее зловещим взглядом.
   В это время снова тявкнул Бонифаций. Забытый в пылу распределения партийных ролей, пес требовал и для себя места в рядах Обездоленных.
   -С тобой, брат, дела обстоят хуже, - обреченно вздохнул Цезик. - Ты - колеблющийся.
   -И, к тому же, он очень много ест, - напомнил Сима. - Обездоленные, - он снова строго посмотрел на пса, - должны есть меньше.
   "Вы забыли, каких размеров был баран?!" - воззвал глазами к новоиспеченным партийцам Бонифаций.
   -Не путай, - строго сказал Цезик - баран был не для Партии. - И он, за это время научившийся понимать по-собачьи, пояснил. - Баран - для Инессы Арманд.
   -Так что, решено? Едем ко мне на день рождения? - с надеждой в голосе, спросила Сонечка.
   -Мне бы, если честно, - виновато глядя на Сонечку, сказал Цезик, - больше хотелось домой.
   -И мне тоже, - тихонько вздохнул Сима, вспомнив Эсмеральду Энверовну.
   -Он прав, - вздохнул Цезик. - Нам бы лучше домой, чем в вейсманисты-морганисты. А?
   -Что ж, - согласилась Сонечка, - как знаете. Вот деньги, что задолжал вам Саша...
   -Здесь слишком много, - запротестовал Цезик.
   -Как раз нормально, - в свою очередь не стал протестовать Сима, беря деньги. - Сдачу мы вернем, - пообещал он и вопросительно посмотрел на Цезика.
   -Насчет кредитной карточки..., - напомнила Сонечка.
   -Вот-вот, как насчет карточки? - живо спросил Цезик.
   -Я все выясню в ближайшее время, и потом вам сообщу, где и...
   -С кем, - подсказал Сима, посмотрев на Цезика с сочувствием.
   -...Нет, я хотела сказать "как", искать вашу исчезнувшую Золушку, - заключила свою мысль Сонечка.
   -Ее хрустальный башмачок, - сказала Сонечка, имея в виду кредитную карточку, - пока пусть останется у меня. И не беспокойтесь - все будет хорошо. Положитесь на меня.
   "По-моему, - подумал Сима, - он больше хочется положиться на Магду". Но вслух сказал:
   -На таких, как вы, Земля держится.
   "Насчет Земли не знаю, - подумала, в свою очередь, Сонечка, - но город М - точно". А вслух сказала:
   -Что Земля? - Партия! - И, уже совсем негромко, больше для себя, добавила: - Причем, уже вторая.
   Условившись связаться, как только что-то станет известно, они расстались.
   Сонечка осталась дожидаться, когда за ней приедет "рука миллионнопалая", а Цезик, Сима и Бонифаций отправились на автостанцию. Родной город М уже давно ждал своих, заблудившихся в Ялтинских окрестностях сыновей.
  
  
  
   ГЛАВА 7
  
   "Не в воле идущего путь его..."
   (Библия)
  
   Но у судьбы насчет сыновей города М оказались свои соображения. И соображения эти, судя по всему, пока никак не желали прийти в соответствие с соображениями наших героев.
   Иначе, как объяснить тот малоприятный факт, что, вполне благополучно добравшись до Симферополя, друзья сели в поезд, везущий на гастроли в Харьков народный театр оперетты "Дети Занзибара".
   К Занзибару, равно, как и к детям, театр имел только самое отдаленное отношение. И лишь один человек - заведующий костюмерным цехом Заблудский - мог помнить историю такого необычного для наших широт названия. (Костюмерный цех, впрочем, тоже давно существовал лишь как название, и никакого цеха, на самом деле, уже лет двадцать не было и в помине).
   В юные годы Заблудский был отравлен сладким ядом рампы. Теперь же, в виду его преклонных лет и полнейшего склероза, а также за неимением в реквизиторском цехе реквизита, его возили за собой в качестве то исполнителя роли вешалки в доме Айзенштайна из "Летучей мыши" - ведь он часами мог сидеть неподвижно, то дерева за окном Веселой вдовы. Другие роли ему никто не давал, так как это все равно не имело смысла - он забывал их сразу после прочтения.
   Но давно известно, что склеротики, как правило, забывают только то, что происходило с ними минуту назад. События же, имевшие место еще во времена их молодости, напротив, помнят прекрасно. Потому, очень даже возможно, что Заблудский помнил, как изначально театр, в котором он служил, был никаким не народным, а самым, что ни на есть, профессиональным, и назывался он по-гриновски поэтично "Зурбаган". В годы молодости Заблудского существовало поверие (преданием назвать это уже было нельзя, так как оно давно всеми забылось), что великий писатель самолично любил бывать на постановках театра, и, якобы, именно он предложил взять любимому театру название придуманного им города Зурбаган.
   Трансформация же "Зурбагана" в "Занзибар" случилась с проникновением в Крым радио. А точнее, что гораздо хуже, с проникновением на это радио, в качестве выпускающего редактора, отставного матроса китобойного флота Зажидько.
   Именно с его легкой руки в эфире впервые прозвучало: "Сегодня открывает свои гастроли известный в нашем городе театр...". И вот, именно в этом самом месте, Зажидько забыл название. А так как эфирное время, отпущенное на объявление гастролей, истекало, он по-матросски находчиво выкрутился, сказав вместо "Зурбагана" - "Занзибар". Народному слуху слово понравилось, и вскоре уже никто, иначе, как "Занзибаром" театр не называл.
   Бывший же моряк Зажидько, давший театру это название, плохо кончил...
   Увидев, как легко сошло ему с рук коверканье в эфире имен собственных, он, естественно, не смог извлечь для себя позитивного урока. И начал позволять себе коверкать не только имена и названия, но даже - просим прощения - и н т о н а ц и и. И, однажды, разумеется, по своему обыкновению, прямо в прямом эфире, читая поэму Маяковского "О Кузнецкстрое и славных людях Кузнецка", он, вместо пылко-уверенного заявления:
  
   Я Знаю! Город Будет!
   Я Знаю! Саду Цвесть!
   Когда Такие Люди!
   В Стране Советской Есть!
  
   как-то уж очень неуверенно, чуть не плача по поводу неминуемости факта, провздыхал:
  
   я...зна-а-ю...город... бу-у-дет...,
   я...зна-а-ю...саду ...цве-е-сть...,
   когда таки-и-е...лю-у-уди...
   в...стране-е-е...советской...е-е-есть...
  
   После чего экспромствующий китобой Зажидько исчез где-то в колымских просторах расцветшей страны-сада.
   Что же касается "детей", то здесь, слава Богу, по этапу не был отправлен никто. "Детьми Занзибара" труппа стала после того, как театр перевели из категории профессиональных в категорию народных. Власти города пришли к выводу, что содержать на бюджете, с регулярно выплачиваемыми зарплатами и надбавками, театр, в который, к тому же, после смерти А. Грина никто не ходит, городу не по карману. И труппу, по указанию свыше, распустили.
   Но, как известно, если труппу распустили, это еще не значит, что она распустилась. Напротив, актеры, солисты, кордебалет и музыканты сплотились, как не сплачивались никогда раньше, в единый, требующий немедленного признания их профессионализма, кулак. В ответном письме власти города сообщили, что профессионализм труппы никто и не отрицал, но содержать профессионализм, не приносящий дохода, для города непозволительная роскошь. Так что реально театр в городе остался, но номинально его, как бы, и не было. Он стал числиться в категории народных. И стал, с тех пор, зарабатывать себе на хлеб насущный бесчисленными гастролями. Сначала - по близлежащим деревням, потом - по не слишком отдаленным городкам Крыма. В одну ночь в каком-нибудь городке мог, как из-под земли, появиться ожесточенно гастролирующий театр, за что и стали именовать его труппу "Детьми подземелья". И уже только делом времени было соединить в людской молве меж собой эти два слова. И стал театр именоваться, сначала за глаза, а потом, когда название проникло в рекламные объявления, и вполне официально - "Дети Занзибара"
   Так как гастроли не всегда приносили желаемого результата, приходилось выкручиваться при помощи подручных средств. Сначала продали декорации, потом костюмы. Со временем, как читателю уже известно, туда же отправился и реквизит. Такие меры спасли, но не надолго. И потому, если и случалось отложить немного денег на приобретение нового реквизита, при первых же финансовых сквозняках этот реквизит немедленно продавался вновь. И этому порочному кругу, как, впрочем, и любому кругу, конца не было видно. Требовалась какая-то немедленная, живительная, новая мысль. И именно эта мысль вполне могла ожидаться в коротко остриженной, быстро лысеющей голове вошедшего в Симферополе в вагон, в сопровождении дога и друга, странствующего в направлении родного города М, поэта и философа, гипнотизера и Казановы - Цезика Пегасова.
   Пути наших героев пересеклись с путями театра.
   Случилось это в тот самый момент, когда "Дети Занзибара", везущие на показ свою новую постановку - оперетту Милютина "Цирк зажигает огни" - обнаружили пропажу исполнителя роли японца Пижаямы тенора Бутенко. Его, по выражению выпивавшего с ним в гостинице помрежа Млинского, "на минуточку забыли".
   Роль Пижаямы состояла в пропевании всего лишь двух куплетов. Но, по ходу действия, он несколько раз должен был появиться на сцене в качестве, как бы сейчас сказали, члена "преступной группировки", похищающей цирковую диву Лолиту. Без присутствия же Пижаямы группировка выглядела бы слишком уж жиденько и хлипко, так как второй член шайки - учитель бальных танце Одиссей, хоть и неплохо пел, но, видно, плохо питался в детстве. И, наверное, по причине былого недоедания к своим тридцати трем годам едва набрал пятьдесят килограммов живого веса. И певице Пильгуевой, исполняющей роль похищаемой Лолиты, ничего не стоило одной левой пришибить пятерых таких Одиссеев. То есть, незабвенный Станиславский имел бы полное право возопить из своего гроба: "Не верю!!!"
   -И где, по-вашему, я должен его искать? - патетически вздымая руки к небесам, восклицал к своему собеседнику, невидимому из-за стенки купе, главреж Скоробогатько в тот самый миг, когда мимо их открытого купе проходила известная нам троица.
   -Станислав Аполинариевич, - оправдывался хрипловатым от питья некачественного самогона его собеседник Млинский. - Хоть убейте, не виноват. Он только, помню, вышел куда-то на минутку из номера, а меня сон и сморил.
   -И убил бы, - пообещал, прикладывая руку к сердцу, главреж, - если бы ты не играл роль графа. Не знаю, ищи, где хочешь, хоть из-под земли доставай, хоть сам рожай, но до Харькова чтоб Пижаяма у меня был. Ты понял меня?
   -Да, - еле слышно буркнул Млинский.
   -Что "да"?
   -Понял, - как провинившийся школьник, пискнул Млинский голосом, который для его стокилограммового тела был явно тонковат.
   На этой фразе в их разговор вмешался проводник. Он без стука заглянул в купе и поябедничал:
   -Там ваши артисты заняли все полки, а товарищам, - он показал на Симу, Цезика и Бонифация, - мест не осталось.
   -А я тут при чем?! - взорвался тщедушный главреж Скоробогатько, снова взмахивая руками, чем очень напомнил истеричного Пьеро. - Я, что ли, занял эти полки? - И, вспомнив о забытом проводником этикете, взвизгнул: - И вообще, почему вы не стучите?!
   Проводник, часть жизни скоротавший на лесоповале, понял его вопрос по-своему. Он обернулся, посмотрел на Симу, и пробормотал недоуменно:
   - А что же я делаю, если не стучу? - Потом, вновь обратившись к главрежу, потребовал: - Короче, как хотите. Вас у меня полвагона по детским билетам едет, а местов уступать не хочут.
   -А по каким же билетам им ехать? - спросил язвительно Скоробогатько, вынимая из портфеля документацию театра, и тыча ею в нос проводнику. - Здесь черным по белому написано "Дети...".
   Надо сказать, что этот нехитрый фокус помогал иногда главрежу сэкономить даже из жалких театральных фондов. Он покупал билеты на железнодорожный транспорт оптом, предъявляя документ, в котором, и правда, черным по белому было написано "Дети Занзибара". Дотошные кассиры на эту удочку ловились редко. Но менее дотошные выписывали билеты по списку, не требуя свидетельств о рождении (паспортов-то у детей нет), двадцать детских билетов. Так получилось и в этот раз.
   Проводник поводил глазами по документу, и, не в силах не согласиться с печатным словом, развел руками, глядя на Симу:
   -Тут, и правда, написано "Дети". А, - махнул он рукой, - разбирайтесь сами.
   И, посчитав функциональные обязанности проводника выполненными, он ушел в свое купе, где закрылся на ключ, чтобы ему не досаждали, так и оставив Симу, Цезика и Бонифация в проходе. (Слово "проход" просим воспринимать только как место перед купе, где проходят пассажиры, и никаких других аналогий здесь не усматривать).
   -Но где же вы видите детей? - все еще надеясь на что-то, крикнул в закрытую дверь Цезик.
   -Написано! - глухо донеслось из-за нее.
   Главреж Скоробогатько, тем временем, вернулся к распеканию забывчевого Млинского:
   -И если до Харькова ты мне не найдешь Пижаяму...
   -Простите, - перебил его Цезик, которому не давал покоя более насущный вопрос - о своем месте под солнцем в этом вагоне, нежели поиски запившего японца.
   -Не мешайте работать! - крикнул главреж Скоробогатько. - И немедленно закройте дверь в кабинет!
   Такой неоправданной грубостью был возмущен уже Бонифаций.
   Он просунул в купе сначала морду, потом протянулся весь. В результате такого ненавязчивого внедрения почти все пространство купе оказалось заполнено его длинной, изрядно попахивающей псиной, фигурой. Такой аргумент, как собака двухметровой длины, показался главрежу достаточно убедительным, чтобы спросить у Цезика изменившимся голосом:
   -Чем могу служить?
   Бонифаций, меж тем, бесцеремонно взгромоздился на его полку, чем изрядно припер щуплого Скоробогатько к окну.
   -Чем могу служить? - повторил, задыхаясь, полураздавленный Скоробогатько.
   Провинившийся Млинский, тем временем, с подозрительной пристальностью разглядывал со своей полки двоих мужчин, вошедших вслед за собакой по расчищенному ею пути.
   Сима с Цезиком решили сесть рядом с Бонифацием, чувствуя его надежную защиту. Но этим они окончательно лишили доступа воздуха Станислава Аполинариевича. Он только судорожно схватил несколько раз ртом окружающую его пустоту, и, закатив глаза, стал медленно обмякать вниз. При этом голова его осталась прижатой к стене возле окна, а непосредственно тело в форме груши сцедилось с поджатыми ногами на пол.
   Млинский наблюдение за стекшим на пол главрежем заключил неожиданной фразой:
   -Ну, наконец-то, замолчал, - сказал он.
   -О чем вы? - спросил Цезик, который, воспользовавшись помощью Бонифация, на, из рук вон отвратительное, поведение главрежа стал отвечать из рук вон плохим своим. Он решил главрежа просто не замечать, и, для полноты такого незамечания, даже достал из кармана недельной давности газету и углубился в чтение.
  
   0x01 graphic
   "О нем", - показал глазами Млинский на испускающего дуг главрежа.
   Тут Цезик с Симой заметили, что дальнейшее необращение внимания на Скоробогатько может привести их на скамью подсудимых. Мигом вскочив со своих мест, и изгнав Бонифация на пол, они, посредством избиения щек Станислава Аполинариевича, привели последнего в чувство. Млинский в ответ на тот факт, что главреж все-таки пришел в себя, только горестно вздохнул. Как он до Харькова сумеет найти Пижаяму?
   -Вам плохо? - спросил Цезик открывшего глаза Станислава Аполинариевича.
   -Мне? - спросил, в свою очередь, главреж, и глаза его приобрели задумчивое выражение. - Пожалуй. Да, мне плохо, - наконец, согласился он. И, то ли вспомнив какую-то роль, то ли войдя в исполняемую, он как-то по-детски горько захныкал и запричитал: - Мне плохо, мне очень плохо.
   -Видишь, Бонифаций, что ты натворил? - устыдил, в общем-то, ни в чем не повинного пса Цезик.
   -Бонифаций? - прервал процесс плача живо заинтересовавшийся таким именем Станислав Аполинариевич. - Вы что, тоже артисты?
   -Да, - ответил Цезик, и пояснил его догадку: - Странствующие. - И добавил: - Оригинального жанра.
   Главреж, профессионально почуяв в воздухе запах удачи, мигом прекратил свои рыдания, тут же, по-деловому сел за столик и, приняв соответствующее выражение лица, спросил:
   -И куда теперь несет вас ветер Мельпомены?
   -Ветер кого? - не понял Сима.
   -Стажер, - пояснил неведение друга Цезик.
   Станислав Аполинариевич понимающе кивнул головой, успев подумать, насколько же велика сила театра, если человек в столь почтенном возрасте бросает все и становится стажером.
   А Цезик, наконец, смог ответить:
   -Ветер несет нас в город М.
   Глаза главрежа выразили разочарование и восторг одновременно.
   -Но ведь это же такая дыра! - воскликнула та часть его натуры, что выразила разочарование. - Поехали лучше с нами! - живо добавила та, которая выразила восторг.
   -С вами - это куда? - спросил Цезик, не вполне согласившись с восклицаниями главрежа, или, по крайней мере, с одной из частей его противоречивой натуры.
   -На гастроли, куда же еще? - вмешался вдруг оживший Млинский.
   -Мне кажется, - сказал Цезик, - что вы не совсем верно нас поняли. Мы - артисты оригинального жанра.
   -Какая, к черту, разница?! - воскликнул все более оживающий Млинский. - Мы давно уже все артисты оригинального жанра.
   И он живо извлек откуда-то снизу, из-под полки, бутылку водки.
   -Млинский! - строго одернул его главреж. - Опять? - И дальше последовал странный вопрос: - Чтобы и этих забыть?
   -Спокойно! - четко отрезал Млинский, и оттуда же, из глубины, извлек три пластиковых стаканчика. - Млинский потеряет, Млинский же и найдет. Млинский свое дело знает. - И он подмигнул Симе.
   -Но я, вообще-то, инженер, - поняв, что их принимают за кого-то других, а город М опять ускользает из виду, попытался расставить по местам их род занятий Сима.
   -Мы все инженеры, - разливая водку по стаканам, сказал Млинский, который минуту назад утверждал, что они все - артисты оригинального жанра.
   -Но я правду говорю, - взмолился Сима к здравому смыслу хваткого Млинского, - я - инженер по настройке аппаратуры. Теле- и радио, - добавил он для убедительности.
   -А мы - инженеры человеческих душ, - поднимая свой стакан, сказал Млинский. - Это, ведь, даже ребенку известно.
   -Да, инженеры, - подтвердил его слова Станислав Аполинариевич. И, показав на Млинского, добавил: - Особенно он инженер.
   -Особенно, я, - скромно согласился Млинский. - Я, кстати, в нашей оперетте играю роль графа.
   -А я..., - что-то хотел сказать Сима.
   -А ты будешь Пижаямой, - тут же определил его на роль Млинский.
   -Но я еду домой! - воззвал к разуму начинающих пить водку мужчин Сима.
   -Потом поедешь, - сказал Млинский бесшабашно, разливая еще по одной. - Тебя, что, дома жена ждет, что ли?
   -Почему "что ли"? - не понял Сима. И, действительно, его что, жена не может ждать? - Ждет, - настаивая на возможности такого варианта, сказал он.
   -Подождет, - не смутившись таким поворотом событий, сказал Млинский.
   -Но у меня нет слуха! - воскликнул Сима.
   -Я думаю, и голоса тоже, - с видом знатока сказал Млинский.
   -А вот этого я не говорил, - обидевшись за такое невысокое мнение о своих вокальных данных, сказал Сима.
   -Так и не надо ничего говорить, - заявил Млинский. - Откуда же тут голосу взяться? - кивнул он на Симину впалую грудь.
   Мы легко можем ругать себя сами, и на все корки склонять нашу неспособность к чему-либо. Но, еще Пушкин заметил, что мы очень не любим, когда за нас это делают другие. Тем более, если мы, как Сима, в детстве участвовали в пионерском хоре. В том хоре, по правде сказать, участвовал не только Сима, но даже потерявший после фуникулярной ангины голос его одноклассник Галкин, который и без хора мог говорить только со вставленной в горло трубочкой. Но, ведь, не в этом же суть. Суть, как раз, в том, что, видящий Симу первый раз в жизни Млинский, не услышав от него ни единой ноты, заявлял, что у Симы нет еще и голоса. Сима хотел не на шутку возмутиться, но Цезик остановил его. Он подошел к предложенной Симе роли с другой стороны.
   -А каков будет наш гонорар? - спросил он.
   - А лично ваш, - поправил его Млинский, - никакой. Я ни в какой роли вас не вижу. Нам не хватает исполнителя одной роли - японца Пижаямы. Из вас двоих на японца больше похож он, - указал Млинский на Симу.
   -А я? - не удержался от вопроса Цезик.
   -А вы когда-нибудь видели лысого японца? То есть, может, он, такой, где-то и есть. Но, уверяю вас, только не в оперетте.
   -Не разбрасывайся материалом, Млинский, - строго заметил ему главреж.
   -А где вы видели японца с таким носом? - спросил Цезик, применив запрещенный прием и показав на Симин нос.
   -Подождите, - вмешался в их спор Сима, - но я, что-то, вообще не пойму, о чем вы спорите? Никто ни в каких японцев играть не собирается. - И, укоризненно посмотрев на упомянувшего его нос Пегасова, добавил: - Ни с носом, ни без носа.
   -Хорошо, - тут же согласился Млинский. - Берем вас обоих.
   -Но нас, - выразительно погладив по голове Бонифация, напомнил Цезик, - трое.
   -Это как раз весь наш бюджет, Млинский, - сказал своему помощнику главреж. - И все из-за одного японца. Без которого, кстати, вполне можно обойтись.
   Млинский, не скрывая обезумливания во взгляде, уставился на своего шефа.
   Цезик, которому уже начало нравиться, вернее, пока только начало привлекать, предложение пойти в артисты, горячо возразил:
   -Позвольте, товарищи! Позвольте. Что значит обойтись - не обойтись? Не надо так относиться к зрителю. Не забывайте, он нас кормит!
   -Кого вас? - спросил его Сима.
   -Нас, артистов, - скромно напомнил ему Цезик, и продолжал: - Итак, мы согласны. Я дублирую его - ничего страшного, дадите мне парик, а он - дублирует меня.
   -А ему мы отрежем нос? - спросил с ехидцей Млинский.
   -Нет, - возразил Цезик, - приклеите уши.
   -Уши? - удивился Сима. - А уши зачем?
   -На фоне больших ушей нос будет казаться меньше, - пояснил Цезик, и добавил авторитетно: - "Занимательная физика" Перельмана.
   -Очковтирательство, а не занимательная физика, - поправил его Сима.
   -И сколько же вы хотите получать? - спросил тоном начальника отдела кадров главреж Скоробогатько.
   -Ну, скажем, рублей..., - Цезик задумался, понимая, откуда у бродячего театра деньги? - ...рублей сто.
   -На двоих, - сказал Скоробогатько. - Ведь вас двое на одну роль.
   -После гастролей, - добавил Млинский.
   Сима открыл рот, чтобы возмутиться такими условиями, но Цезик его опередил:
   -Идет, - сказал он. - Где роль?
   В это время Сима, хоть и незаметно, но пребольно ущипнул Пегасова за ляжку, стараясь привести того в разумение, что ста рублей на двоих, за непонятно какой период работы - цена, равносильная такой, как если бы ее вообще не было. Цезик, вместо ответа, обернулся к Симе, взял его руку, и поднес ее к своим плохозрячим глазам.
   -Не стыдно? - спросил он. - Вы - артист. Как с такими ногтями вы предстанете перед публикой?
   -Ну, положим, публики может и не быть, - заметил, привыкший к такому явлению в зале, главреж.
   -Тогда, для кого же я буду петь? - выпрямил грудь Пегасов.
   -Если бы было для кого, мы бы сначала проверили, умеете ли вы петь вообще, - вздохнул Станислав Аполинариевич. - А так... - И он махнул рукой.
   -Но, в таком случае, можем ли мы хотя бы надеяться на наши сто рублей? - поинтересовался вдруг впавший в меркантильность Сима.
   -Надеяться можете, - заверил его Млинский, выходя из купе. Правда, вскоре он вернулся, и не один, а вместе с пахнущим перегаром главлитом Симоняном.
   В руках Симонян держал сценарий.
   -Вот ваша роль, - взял у Симоняна сценарий Млинский и протянул его обоим Пижаямам, предварительно найдя наслюнявленным пальцем текст японца в ворохе всклокоченных печатных листов.
   Цезик взял сценарий и начал читать: "...учитель модных бальных танцев - я". - О, это уже интересно, - сказал он с вдруг родившимся актерским азартом.
   -Нет, это не ваша роль, - сказал Млинский, наклоняясь над сценарием. - Вот ваша, - ткнул он пальцем в строчки.
   -"Я зенирась Нагасаки...", - начал читать Цезик, и остановился. - Что за галиматья? Я то читаю?
   -То, то, - подтвердил главлит Симонян, который по совместительству играл в оперетте роль акробата.
   -"Я зенирась Нагасаки...", - заново прочитал Цезик. - Это что, на японском? - спросил он.
   -Это с японским акцентом, - пояснил Млинский. - Читайте дальше.
   -М-гм, - понял Цезик, и продолжил. Вернее, опять начал сначала:
  
   Я зенирась Нагасаки
   Осень выгоно плитом,
   Но зена влюбилась в янки
   И удрара с ним дваём,
   О, судьба, зена и деньги -
   Сё исезло, как мецьты,
   Мне остались цолько дзеци
   И немного касоты.
  
   Цезик перелистнул страницу, но на этом текст японца был исчерпан.
   -И это все? - спросил он.
   -Все, - млея в улыбке, подтвердил главлит.
   -Полнейшая ахинея, - заключил Цезик. Честно говоря, он заключил несколько иным словом, но привести его мы смелость на себя не берем. И только утешаем себя тем, что слово "ахинея" немного похоже по звучанию на то, что выдал по поводу своего текста этот сквернослов. Впрочем, как поэт, допускающий в своей речи некоторые выражения, он всегда говорил, что слово для него - только лексическая единица.
   -Почему ахинея? - возразил Млинский тем же самым словом. - Очень даже хорошая ария.
   И он прочитал ее, адаптировав на понятный язык:
  
   Я женился в Нагасаки
   Очень выгодно притом,
   Но жена влюбилась в янки
   И удрала с ним вдвоем.
   О, судьба, жена и деньги -
   Все исчезло, как мечты,
   Мне остались только дети
   И немного красоты.
  
   -Что же вам здесь не понравилось? - спросил Млинский.
   -И это мы должны петь? - спросил Цезик.
   -Да, и еще танцевать немного, - подтвердил главлит.
   -Тогда, это точно к нему, - показал на Симу Пегасов, и отдал ему сценарий. - У него с красотой получше.
   -Но ведь нос!.. - напомнил Сима, которому роль Пижаямы тоже как-то показалась не слишком могущей раскрыть его талант.
   -Уши, - сказал Цезик. - Уши спасут твой нос. - И он приложил с двух сторон к ушам Симы по листку из сценария. - Ну, вот, - удовлетворился он, - теперь совсем другое дело. Вылитый японец. И главное - обернулся он к присутствующим, - понятно, почему по сценарию его бросила жена.
  
   0x01 graphic
  
   На этом заканчивается глава о том, каким образом вейсманист Сима, морганист Цезик и примкнувший к ним колеблющийся Бонифаций попали в актерскую труппу, а в составе "Детей Занзибара" появилось сразу три новых "ребенка". А также, почему друзья проехали мимо города М, и поехали дальше, в направлении города Харьков.
  
  
   ГЛАВА 8
  
   Прибытие в первую столицу.
  
  
   К тому часу, когда поезд подходил к Харькову, Сима уже вовсю горланил гнусавым фальцетом партию своего героя. Алкоголь, принятый совместно с Млинским, выявлял все новые дарования его натуры.
   Где-то под Павлоградом Сима лихо отплясал, правда, упав при этом в проход, дикий, но, по его мнению, вполне самурайский танец, который он завершил победоносным кличем: "Банзай!". Непьющий из-за любовного томления по Магде, Пегасов, помимо своей воли очаровал шестипудовую Лолиту. Глядя на ее внушительные габариты, можно было только порадоваться тому, что в зале все-таки не будет присутствовать по причине давно случившейся с ним кончины Константин Сергеевич Станиславский. Иначе, он бы вновь не поверил, что эту, немалого веса женщину способен выдержать на себе хоть один, даже самый прочный, гимнастический снаряд. Что уж тут было говорить о намеченных ей в напарники по акробатическим этюдам Симоняне, да еще несколько хлипких, утомленных алкоголем человечках с брюшками?
   Читатель вправе обратить внимание на тот факт, что кроме Млинского и Лолиты, которую в обычной жизни звали актрисой Пильгуевой, весь коллектив театра выведен в каком-то худосочно-недокормленном виде. Автор принимает обоснованные претензии, и дает себе труд напомнить, что театр этот - народный, то есть зарплаты не получающий. А из этого, как говорит Самуил Аронович, "как вам нравится во-вторых?", то есть, следует и все остальное. Повышенный же, относительно общего артистического фона, вес Млинского и Лолиты объясняется только их природными конституциями. Ведь хорошо известно, что самые худые люди как раз больше всех и едят. И наоборот. Все же остальные предположения труппы относительно методичного набирания веса Млинским, как то:
  
   -использование им в личных целях средств, получаемых театром от гастролей,
   -или единовременных продаж реквизита,
   а Пильгуевой, как
   результат ее близких, с этим самым Млинским, отношений, (из-за чего, как поговаривают злые языки, она и получает первые партии)
  
   просим считать необоснованными, и навеянными клеветническими измышлениями завистников. Если же кто-нибудь из вас более осведомлен в этом вопросе, представьте факты, и мы их обсудим.
   Итак, Лолиту очаровал Пегасов. Сам же Пегасов, не ведающий о пробужденном собой интересе, вел жаркий трезвый спор с язвенником Скоробогатько. Темой их горячего диспута было несогласие в основных экономических направлениях политики одного из европейских государств. Конечно, чтобы не спорить о такой ерунде, им бы следовало немножко выпить. Потому что после выпивки споры начинают касаться более приятных и разрешимых тем:
   -Первая - это, конечно, женщины;
   -Вторая - ...впрочем, вторая - опять женщины...;
   -А вот где-то пятая - это уже все остальное - медицина, искусство, вина, противозачаточные средства...
   -Потом, правда, опять женщины.... Но это уже в зависимости от количества выпитого. Потому, что, в зависимости от этого количества, проблема обсуждения переходит в проблему поиска.
   Давно, и, в общем-то, почти сразу, был в стельку пьян главлит Симонян.
   -Эх, нам бы в труппу мою жену, - мечтательно вспоминая об Эсмеральде Энверовне, рассказывал Млинскому Сима. Судьба опять разводила их на какое-то неопределенное время, и это еще больше способствовало самым сладким воспоминаниям о ней Симы.
   -Что, такая красивая? - спросил Млинский.
   -Нет, такая талантливая, - вставил со своего места реплику в Симины воспоминания Цезик.
   -И красивая тоже, - напомнил Сима другу.
   -И что, тоже артистка? - поинтересовался Млинский.
   -Почему "тоже"? - не понял Сима, который снова упал в проход, и потому, от падения, несколько призабыл, для чего он здесь.
   -Несомненно, артистка, - опять отвлекся от своего экономического спора Цезик. - Причем, тоже оригинального жанра.
   -Неужели и она - гипнотизер? - спросил теперь уже Скоробогатько, которому за время дороги Сима с Цезиком успели рассказать о своей гипнотизерской карьере, правда, упустив, при этом, некоторые немаловажные места.
   -Нет, - поправил Цезика Сима. - Она музыкант.
   -Всего-то? - разочаровался Млинский, который виденных-перевиденных им музыкантов вовсе не считал артистами оригинального жанра.
   -Музыкант на пружинах, - пояснил Цезик, окончательно отвлекшийся от экономики, и взявший в свои руки бразды разговора о Симиной жене. - В международном оркестре играет, - добавил он. - Украинско-армянском.
   -Армя-а-а-нском, - протянул спящий в одежде главлит Симонян, и сладко разулыбался во сне, видимо вспомнив никогда не виданную им историческую родину. Просто удивительно, как, при такой потерянной внешности - Симонян был лысым блондином с голубыми глазами - род его еще умудрился сохранить свою фамилию.
   Впрочем, сам автор давно заметил за кавказскими народностями одну странную особенность - все они утверждают, что их предки, на самом деле, были голубоглазыми блондинами, а их нынешняя "темнота" - результат смешивания с турками. (Это сколько же надо было турок, чтобы на весь Кавказ не оставить ни одного блондина?) Как знать, но, глядя на Симоняна, в эту версию можно было поверить.
   В Эчмиадзине экскурсовод утверждал автору, что слово "ариец" вообще происходит от слова "ара". Может, и так. Кому сейчас по силам доказать обратное? Но в фильме "Семнадцать мгновений весны", где почти о каждом герое было сказано, что он "истинный ариец", наиболее похожим на армянина выглядел только сам Штирлиц, и то в одном эпизоде - встречи с Борманом, где на Штирлице был черный берет, черные очки среди черной ночи, и черные приклеенные усы.
   Видя, что Цезик не обращает на нее внимания, а Млинский вообще неприкрыто интересуется чужой женой, играющей на пружинах, артистка Пильгуева низким, предупреждающим голосом, которым она пользовалась всегда, когда ее положению примы угрожала опасность со стороны интереса Млинского к другим артисткам, сказала:
   -Млинский!
   Млинский обернулся к ней, сделал вопросительный взгляд, пренебрег тем, что они не одни, и смачно ухватил ее за мясистый зад.
   -Млинский!! - взвизгнула Лолита.
   -Любовь, - пояснил Млинский окружающим. И, окончательно переключившись на зад Пильгуевой, увлеченно и самозабвенно, пребывая в полной уверенности, что никто этого не замечает, сконцентрировал свои усилия на сжимании пятерней этого деликатного объекта.
   Актриса Пильгуева, не в силах больее сносить такую боль, вырвалась из такого своеобразного объятия Млинского, и, одергивая юбку, заметила:
   -Любовь у тебя, Млинский, какая-то странная.
   -Так, ведь, ты и женщина тоже странная, - ответил ей Млинский, и непонятно было, как воспринимать его слова - в виде упрека или в виде комплимента.
   Все расставил по местам спящий главлит Симонян.
   -Правильно, - вмешался он в разговор со своей полки, по-прежнему спя: - Каждой странной женщине по своей странной любви!
   -Он всегда так чутко спит? - спросил Цезик.
   -Нет, только когда много выпьет, - почему-то за всех сразу ответила артистка Пильгуева. (Видимо, именно в это время, ожившая рука Млинского, вновь пустившись в свои трепетные поиски, набрела на какое-то чувствительное место на теле Пильгуевой и провела на него атаку). Потому что артистка Пильгуева, ни с того ни с сего, вдруг развернулась всем корпусом к Млинскому и влепила ему умопомрачительную затрещину.
   -Графа..., - задохнулся от боли и возмущения Млинский, - по морде!
   -Очнись, Млинский, - сказала ему Пильгуева. - Это слова из твоей роли.
   -Да? - удивился Млинский.
   -Красиво сыграл, - незаметно показывая на Млинского пальцем, шепнул Цезику главреж Скоробогатько.
  
   ******************
  
   -Подъезжаем к Харькову, - звеня ложками в пустых стаканах, оповестил, снова всунувшийся в купе без стука, проводник.
   -А вы, - обратился он к Симе, Цезику и Бонифацию, - должны еще за троих доплатить. Билеты, ведь, у вас были до М?
   -А это что за город, вы говорите? - спросил его Цезик.
   -Харьков, - напомнил проводник, глядя на Пегасова, как на полоумного.
   -Как Харьков? - не понял Цезик.
   -Так, Харьков, - коротко пояснил проводник. И, видимо, больше не ожидая от Пегасова признаков разума, добавил: - Первая столица Украины.
   -Как Харьков?! - в округлившихся, и без того увеличенных очками глазах Цезика можно было прочитать все - изумление, ужас, возмущение, неверие, и массу еще чего-то неопределяемого. - Почему Харьков?!
   Он медленно повернулся к проводнику, и голосом, переходящим из зловещего шепота во все более возвышающийся дискант спросил:
   -Почему же вы не разбудили меня в М? Я что, просил вас везти меня в Харьков? Я...через два часа должен быть в М на симпозиуме герпетологов - (он не знал значения этого термина, но это было самое страшное, что пришло на ум, кстати, вызвав немалое удивление самого Цезика) - и, вдруг, вы заявляете мне, что это Харьков!
   -И даже денег за это просит, - подленько напомнил со своего места Сима. И, видимо не удовлетворившись, добавил: - За троих.
   -Взяточник! - раздалось из тамбура.
   -Хапуга! - вторил ему голос из соседнего купе.
   -За каких троих?! - приходя в еще большее недоумение, спросил Цезик.
   -Так...ведь..., - замямлил опешивший от такого натиска проводник. Его, ведь, и в самом деле, никто не просил везти этих пассажиров до Харькова. Он сам так решил, коль скоро они о чем-то договорились с "Детьми Занзибара". Он еще подумал тогда, что недурственно сорвет на этом. А тут, глядишь..., Но про собаку-то они зря думают, будто за нее не придется платить.
   -А собака? - напомнил проводник. - С вами, ведь, еще собака. - И он показал на Бонифация, крепея при этом голосом.
   -Какая собака?! - спросил его недоумевающий Цезик.
   -Вот эта собака! - набирающим силу голосом заявил проводник, и снова направил указующий перст на Бонифация.
   -Эта собака? - посмотрел на пса Цезик, и можно было дать голову на отсечение, что он, и впрямь, видит любовно глядящее на него животное впервые в жизни. - Простите, - сказал он проводнику, - но вы уверены, что совсем здоровы? Кто вам сказал, что это моя собака?
   -Тогда его, - показал проводник на Симу.
   -Что значит "его"? - задиристо отреагировал Сима на такое непочтительное к себе обращение.
   -Их собака, - поправился проводник, теперь уже не в силах решить, что ему делать - продолжать атаку или начинать отступление?
   Слово "их" могло относиться к кому угодно. Потому, от имени "их", на сцену выступил главреж Скоробогатько.
   -Мы, - сказал он, обводя рукой предполагаемую труппу, куда попали теперь и Сима с Цезиком, - к этой собаке не имеем никакого отношения.
   -Да не вас, а их, - нервничая, ткнул пальцем конкретно в Симу проводник.
   -Я хочу пригласить вашего вагоновожатого, - заявил Цезик.
   -А чё ет-такое? - не понял проводник.
   -Вашего начальника, - пояснил Цезик, понимая, что такую звучную должность, как вагоновожатый, из МПС, похоже, успели убрать. - Чтобы вас в Харькове сняли с поезда и обследовали у психиатра. - Это не наша собака, - заявил он. И, для того, чтобы понятней было, кого именно он подразумевает под словом "наша", показал на Симу и...,вероятно, забывшись, на Бонифация. - Не наша. Понятно вам? Она, может, и забрела за нами в вагон, но мы-то тут при чем? Следите, кто к вам заходит. А мы к ней отношения не имеем, можете забрать ее себе.
   -Да-да, заберите немедленно, - потребовал пьяненькой Сима. И, для усиления, добавил: - Она воняет.
   Ну, уж такой гнуснейшей клеветы от лучших друзей - тамбовские волки им лучшие друзья! - не мог стерпеть уже сам Бонифаций. Желая всем своим видом показать, что отныне не имеет ни малейшего отношения к двум, в который раз предавшим его компаньонам, Бонифаций поднялся с пола, на котором лежал, и, демонстративно отпихнув с дороги мешающего пройти проводника, вышел из купе и направился в курительный тамбур. Его просто распирало от негодования. Он считал их своими друзьями, продавался ради них на Ялтинском базаре, как последняя... - не будем говорить, кто..., - даже места в этом паршивом купе - кто для них завоевал? - И на тебе! - благодарность, - воняет!
   -Вот видите? - показал вслед псу Цезик. - Не наша собака, и все. Но довольно о собаке. Будем считать это недоразумением. С вами-то, что будем делать?
   -А что нужно делать со мной? - не понял проводник. Он лишился всех козырей, и теперь костерил себя мысленно на чем свет стоит за то, что не потребовал на собаку билета и ветеринарных справок еще в Симферополе. А все жадность проклятая! Все хотелось содрать побольше за безбилетную и бессправочную собаку. Задурили они ему тогда голову со своими местами....Ах ты ж, досада какая!
   -Вот именно, - сказал Цезик, - что делать с вами? - И сам же при этом подумал: "Вот именно, что делать с ним? Надо как-то заканчивать". - Что делать? Вы не выполняете своих функциональных обязанностей, из-за вас срывается съезд эпидемиологов. - (Он уже забыл, что слово, которое пришло к нему пять минут назад, было "герпетологов") - ...Лично я буду на вас жаловаться. Дайте мне ручку!
   -Зачем? - спросил проводник, при этом послушно, что очень несвойственно проводникам, вынимая ручку из кармана и протягивая ее Цезику.
   -А жалобу я чем, по-вашему, должен писать? - спросил Пегасов. И тут же подумал, что у человека, отправляющегося на...как, черт, бишь, его, опять забыл...на совещание офтальмологов, уж ручка-то в кармане быть должна.
   -Может, договоримся как-нибудь? - спросил проводник. - Зачем сразу жалобу? Чуть что, сразу все жалуются. А у меня в Елабуге мать-старушка, - готовый вот-вот пустить слезу, дрогнувшим голосом вспомнил проводник.
   Он, правда, забыл вставить, что в Елабуге мать-старушка была последний раз двадцать три года назад. И вовсе перестала там бывать после того, как умерла в Сызрани, куда отправилась жить к сестре после того, как ее выжил из дома собственный сын, поменявший, впоследствии, дом в Елабуге на квартиру с совмещенным санузлом в крымском городке Саки.
   -Даже не знаю, что и делать, - грызя кончик проводниковой ручки, сказал задумчиво Цезик. - А как я, по-вашему, объясню свое отсутствие на съезде? М-м? - Можно подумать, что, если бы он написал жалобу, это каким-то образом привело бы его на симпозиум в М. И потом, якобы приняв какое-то решение, Цезик сказал: - Ладно, пишите объяснительную.
   -Кому? - спросил проводник, испытывающий священный ужас перед всякого рода объяснительными.
   "Действительно, кому?" - подумал Цезик.
   -Симпозиуму, - подсказал Сима. - Кому же еще?
   Проводник вздрагивающей рукой взял назад свою ручку, листок со странными пятнами от некогда завернутой в него жирной пищи, протянутый ему Цезиком, и, вздохнув горестно и громко, что должно было напомнить Пегасову о проводниковой старушке-матери в Елабуге, приготовился писать.
   -На имя кого? - еще раз спросил он.
   -Симпозиума, - напомнил ему Сима, в душе полагая, что это смешно.
   -А зовут, зовут-то его как?
   -Кого? - спросил теперь уже Цезик.
   --Ну, Симпозиума же! - теряя терпение, пояснил проводник. - Как имя этого еврея? Простите..., этого человека... - И, окончательно запутавшись, он бросил ручку и взмолился, патетически прикладывая руки к груди: - Не надо Симпозиуму писать, мил человек!
   -А как же я объясню?.. - сделал недоуменное лицо Цезик.
   -Никому, ничего не объясняй, мил человек!.. Мать-старушка!.. Племянники...Елабуга...За свет платить нечем...
   Дальнейшему развитию затянувшегося сюжета помешала остановка поезда. За окном громоздился неуютный, серый, харьковский вокзал.
   -Да, - сказал Цезик, - повезло вам на этот раз. Благодарите Бога, что мне некогда. Ох, выгонят, выгонят меня из-за вас, к чертовой матери из... - тут он вспомнил первоначальное слово - ...герпетологов, и так мне и надо! Так и надо! - никак не мог он угомониться, хотя давно уже из поезда вышел, и давно оставил проводника за спиной - в прошлом.
   Твердый перрон под ногами и свежий воздух утра вмиг развеяли его уныние относительно изгнания из среды незнаемых герпетологов.
   -Выгонят - и черт с ними! - сказал тогда он, и вздохнул полной грудью.
   Голос же Млинского за спиной произнес:
   -Ну, вот и приехали. Дай-то Бог!
   Этот голос напомнил Пегасову о том, что отныне они вступают на, отнюдь не устланный розами, путь артистов оперетты. Причем, все трое не взяли до этого в своей жизни ни одной верной ноты.
  
  
   ГЛАВА 9
  
   Харьковские мытарства
  
   Скажите, вам когда-нибудь доводилось бывать артистом оперетты? А, если доводилось, бывали ли вы в этом качестве в Харькове? Если нет, если еще не бывали, то упаси вас Бог от самой мысли давать гастроли в этом, уникальном, в своем роде, городе.
   Знаете, какой главный недостаток харьковчан? Нет? Тогда я вам скажу.
   Главный недостаток харьковчан тот, что город их когда-то был столицей Украины, и они до сих пор об этом не забыли.
   Столицей он был...- сейчас посмотрю в Энциклопедии...- в течение шестнадцати лет, с 1918 по 1934 годы. Но эти шестнадцать лет оставили такой незарубцовывющийся шрам в душах жителей города, что, вот уже в течение почти двух поколений, они денно и нощно страдают от своей утерянной столичности. Только харьковчанам свойствен этот - куда там московскому? - столичный апломб в сочетании с девственно-непроходимым провинциализмом. Что бы в Харькове не появлялось нового: будь это заблудившийся при исполнении хаджа в Мекку мусульманин из - то дружественной, то не очень - Ливийской Джамахирии, или заехавший на гастроли театр "Ля Скала", представленный, правда, лишь в одном лице - некогда служившего в нем дирижера, который ставит теперь в Харьковском театре оперы и балета "Отелло" - ко всему на свете харьковчане отнесутся со свойственным им недоверием. А настолько ли достоин их некогда столичного внимания этот заезжий? И если вы, прилагая руку к сердцу, искренне скажете, что достоин, харьковчанин в девяноста случаев из ста отреагирует на ваше заявление следующим диалектизмом:
   -Та ты гонишь! - (Причем, слово "гонишь" произнесет как-то так: "гх-хонишь").
   Недоверие к подлинности окружающего их мира - природная черта коренных харьковчан. Они, буквально, во всем могут узреть посягательства этого мира на проверку их утерянной столичности. И потому, сразу и всему, при встрече фигурально показывают язык. А только потом начинают разбираться, кто есть кто, и стоило ли этому показывать язык? Даже если он и фигуральный.
   Эта харьковская черта незримо сквозит во всем - в архитектуре, названиях, памятниках, словах....Чтобы не быть голословным, давайте немного пройдемся по городу, и вместе посмотрим, так ли все обстоит на самом деле?
   Итак, коль скоро наш театр прибыл на железнодорожный вокзал, стало быть, с него и начнем.
   И здесь нас встречает первая закавыка. Как такового, названия "железнодорожный вокзал" в Харькове не существует, потому, что свой вокзал они хитро назвали Южным. Вот просто Южный, и все, и этого хватит. Ведь железнодорожный вокзал вы найдете в любом городе. Но столица на то и столица, даже если она бывшая, чтобы чем-то отличаться от не столицы. Потому и решили харьковчане - пусть у кого-то вокзалы будут железнодорожными, а у нас будет Южным. И какая разница от того, что до непосредственно юга надо ехать еще часов десять? (По Южной, кстати, железной дороге).
   Привокзальная площадь Харькова растекается в несколько улиц, одна из которых, улица Карла Маркса, заканчивается главным православным храмом города - Благовещенским Собором. То есть, в других городах улицы Карлов Марксов обычно заканчиваются обкомами, райкомами, облисполкомами, но Харьков - бывшая столица, которая должна отличаться от прочего мира. К тому же - столица недоверчивая. Мало ли чего там набредил Карл Маркс после кружечки темного пива, почитателем коего он слыл при жизни. Мы же, на всякий случай, пойдем по улице его имени туда, куда надо - в храм. А потом, выйдя из храма, увидим, что улица, ведущая от храма, носит имя Фридриха Энгельса. А вы как думали?
   То, что главная улица Харькова - Сумская, известно даже пигмеям в джунглях. Один небольшой отрезок этой улицы, куда испокон веков водят гостей города, называют "стометровкой". "Стометровка" заканчивается домом, который с, тех же незапамятных времен, в городе именуют - как бы вы думали? - "пулеметом". Может, там и правда когда-то стоял пулемет? То есть, приезжайте, гастролируйте, паломничайте, если хотите, но знайте, что, на всякий случай, в знак нашего не особого к вам доверия, в конце гостеприимной "стометровки" вас ждет "пулемет".
   Проходя по "стометровке", вы непременно минуете красивое здание, которое харьковчане называют "Домом Саламандры". В этом доме, чуть ли не на протяжении всей его истории, более или менее постоянно, с перерывами на банкротства и политические потрясения, находится страховое общество "Саламандра". Ну, и что, казалось бы, в этом особенного? Но не спешите с выводами.
   На одном из выступов этого здания сооружена статуя неизвестного мужчины, одетого в одну лишь накидку. (По типу славнопамятного Икара из Ленинской комнаты, только у того накидка была на ноге, а у этого на плечах). То ли Геркулес это, то ли вышедший на минутку из парной чиновник средней руки, статуя умалчивает. Но о чем не умалчивает статуя, так это о том, что в правой руке, на уровне чуть ниже живота, этот то ли Геркулес, то ли еще кто, уверенно и твердо держит какой-то продолговатый, цилиндрический предмет, с определенного угла зрения напоминающий по виду то, о чем писать неприлично, и что так тщательно маскировал у Икара замполит Шабаров. Если перед нами Геркулес, то, можно, конечно, допустить, что в руке у него палочка для спортивной эстафеты. Если же не Геркулес, а, даже в бане рдеющий о работе, канцелярист, - может, это список неплательщиков по векселям. Дом-то Страхового общества.
   Словом, не спешите давать палочке неприличное название.
   А давайте его тогда, когда посмотрите на противоположную сторону улицы. Там вы увидите, что на одном из домов, как раз напротив, установлена еще одна статуя. Только на этот раз - уже полунагой дамы с сальными мыслями в глазах. И вот при таком, совместном, просмотре экспозиции действительно приходит на ум, что мужчина видом дамы весьма обескуражен и возбужден. И на этот же ум напрашивается мысль - а не зашифрован ли хитро, под видом возбужденного мужчины, девиз "Саламандры", звучащий, примерно, так: "Вот вам всем!"?
   Автор, владеющий некоторыми графическими навыками, рискнул бы привести иллюстрацию этой "сладкой парочки" с нужного угла зрения, если бы только с самого начала не поставил перед собой почти неразрешимую сверхзадачу - исключить из романа процесс секса. И это не казалось бы таким неразрешимым, если бы, описывая похождения своих героев по нашей стране, он, время от времени, не сталкивался с обратным явлением - сексом процесса: как сказать, показать, и, одновременно, избежать?
   В данном же случае автор принимает четвертое решение этой проблемы - он предпочел не избежать, а убежать. Убежать дальше, вверх по Сумской, минуя памятник Тарасу Григорьевичу Шевченко.
   Впрочем, миновать так и не удалось. Внимание привлек народ, хмурящий брови под очками у подножия памятника. Остановимся и мы, и посмотрим, что здесь творится.
   Ба! Знакомые все лица! Кого бы, вы думали, мы там увидели? - Пегасова, собственной персоной. Он только что заключил со всеми этими людьми спор, - с каждым по пятнадцать рублей - что на памятнике поэту, который, как известно, умер вместе со всеми, окружающими его персонажами задолго до изобретения дизельного двигателя - установлено во весь свой немалый рост ни что иное, как колесо от трактора. Озадаченные старожилы смотрели на Цезика, как на умалишенного, и с нетерпением предвкушали те блага, которыми осыплет их Пегасов, проиграв каждому по пятнадцать рублей.
   Но Пегасов не был бы Пегасовым, если бы вот так, за здорово живешь, готов был отдавать каждому встречному и поперечному по полтора червонца.
   Оказывается, когда труппа в поисках пристанища проходила мимо памятника, Пегасову срочно захотелось в туалет. После ночных споров со Скоробогатько о политике его желудок все утро подбивал его совершить в незнакомом городе акт "циничного хулиганства". Так в милицейских хрониках обозначается "отметиться за углом". Отчаявшись сопротивляться своей природе, Цезик кинулся к ближайшим кустам. И когда первые позывы организма были сняты, и он, вздохнув в перерыве, собрался на пару минут задуматься о вечном, с лавочки перед кустами до цинично хулиганящего поэта донесся негромкий разговор.
   Это один, очень почтенного возраста харьковчанин рассказывал другому, не менее почтенного возраста харьковчанину, под величайшим секретом и требованием есть землю, то, что даже из коренных обитателей этого города знают лишь считанные единицы. Он рассказывал и показывал, в каком именно месте памятника установлено - а оно там действительно установлено! - это самое тракторное колесо.
   Пегасов внимательно подслушал и подсмотрел все, что касалось колеса, и, когда был разрешен спор с желудком, а почтенные харьковчане покинули лавочку и неспешно ушли по своим стариковским делам, вышел из кустов.
   Профланировав с десяток кругов вокруг памятника, он, наконец-таки, обнаружил за одним из чугунных персонажей детали этого колеса. Увидеть его было, и впрямь, мудрено, так мастерски припрятал его Вучетич.
   Недолго думая, Пегасов отыскал среди прогуливающихся вокруг памятника старичков самого, по виду, апломбного, и, пристроившись рядом с ним, как бы невзначай, сказал:
   -Удивительно, до чего ж, все-таки, много загадок оставили нам эти старые мастера.
   Апломбный старичок насмешливо и высокомерно смерил Пегасова взглядом, и, только усмехнувшись, ничего не сказал в ответ. Видно было, что уж в этом-то районе города нет той тайны "старых мастеров", которая не была бы ему известна.
   -Спрятать в памятнике целое колесо! - опять удивился вслух Пегасов.
   Старичок какое-то время помолчал, видимо, соображая, о каком колесе говорит этот юнец, но потом все же спросил:
   -Какое колесо?
   -Тракторное, какое же еще? - ответил Цезик таким тоном, будто, в памятниках все только и делают, что прячут тракторные колеса.
   В это время в разговор включился другой пожилой харьковчанин.
   Стоит ли говорить, что не прошло и пяти минут, как вокруг Цезика собралась целая толпа возмущенных старожилов. В возмущение их привела сама мысль о том, сколь кощунственно ставить рядом сами эти понятия - Шевченко и тракторное колесо. - Где Шевченко, а где тракторное колесо? - Во временном, смысле, измерении.
   Ну, что дальше можно сказать? - Посрамил их приезжий Цезик - есть в памятнике колесо. Главное, знать, под каким углом его искать. Как и многое другое в этом городе.
   А история, говорят, была такова. Чугун, из которого Вучетич собрался ваять свой памятник, можно было раздобыть в те времена только на Харьковском тракторном заводе. Или не чугун, а какой-то другой металл, не в этом, в конце концов, суть. Директор же завода, хоть и не знал о таком понятии, как пиар, владел им, тем не менее, в совершенстве. Вот он и предложил - я тебе чугун, а ты на памятнике - мое колесо. И тебе почет, и нам реклама.
   Результат - в городе есть памятник, а в памятнике есть колесо. И какая разница, что никто его не видит? Вот, что происходит, когда встречаются два толковых человека.
   А Цезик, теперь уже несколько разбогатевший, нагнал свою труппу на площади, которая до недавнего времени носила имя Феликса Эдмундовича Дзержинского.
   Говорят, это была единственная площадь, которая носила имя одного человека, а памятник на ней был установлен другому, так как памятник там стоит Ленину. А о названии площади мы сказали в прошедшем времени потому, что сейчас она названа по-другому. Сейчас ее название Майдан Незалежности, что в переводе с иностранного украинского языка означает Площадь Независимости. Но памятник Ленину все-таки оставили. На всякий случай. Да и красиво с ним, чего напраслину возводить? Загадочны эти харьковчане, ох, загадочны...
   Такое постоянное, с самого рождения, сталкивание харьковчан с признаками своего своеобразия и своеобразия родного города - напомним, некогда побывавшего в столичных чинах - дает выходцам из него такую устойчивость перед превратностями жизни, что, если в Москве, Нью-Йорке, или, скажем, Гвинее Бисау, вы встретите человека, который по-настоящему чего-то добился в этой жизни, знайте - это харьковчанин. В худшем случае, одессит. Совсем, уж, крайний случай - петербуржец. (Но, вспомним, и Питер, в свое время, походил в столицах). А всем остальным рядом с этими троими, в лучшем случае, не светит.
   И теперь, только на минуточку, попробуйте себе представить, насколько не светило в этом, буквально кишащем харьковчанами городе театру, к которому имели то ли честь, то ли несчастье примкнуть наши герои. Одно слово - чудаки из города М. Ведь, не зря, наверное, слово "чудак" так рифмуется со словом "дурак".
   И в который раз за сегодняшний день сказал его себе Сима, когда сбившийся с ног театр, натерший о непривычно твердую после родного Крыма брусчатку Харькова ноги, наконец, нашел помещение для выступлений. А попутно, договорился о проживании в нем же.
   Это было здание старого клуба при трамвайно-троллейбусном управлении. Единственное помещение, плату за аренду которого мог позволить себе не желающий смиряться со своим несуществованием театр. Но надо отдать должное и водителям харьковских трамвае-троллейбусов, которые может потому и оказались такими доверчивыми и доброжелательными, что в большинстве своем были по происхождению людьми иногородними. Руководство депо с радостью согласилось сдать на месяц в аренду свой, практически ими не используемый, клуб. Символическую же плату трамвайщики компенсировали обещанием Скоробогатько, что его артисты что-нибудь, где-нибудь споют сверх программы. Где именно, и что - придумать руководство пока не могло, слишком уж негаданно предложился ему этот театр.
   Завершился день обычным артистическим сабантуем по поводу начала гастролей.
   Оригинальнее всех праздновал старый Заблудский. Он называл это внутренними растиранием.
   Брался стакан водки. Чайной ложечкой из него зачерпывалось такое количество жидкости, которое необходимо было непосредственно для растирания. После этого Заблудский снимал с себя рубашку, майку, затем, крякнув, выпивал все, что оставалось в стакане после зачерпывания чайной ложечкой, и уже после этого, вылив на ладонь содержимое ложечки, растирал им свою дряблую, старческую грудь.
   -Эликсир жизни, - жмурясь от испаряющихся с тела спиртных паров, говорил нестареющий от такого растирания Заблудский.
   -Ну, и как тебе Харьков, артист? - спрашивал Цезика сомлевший от отдыха и повсеместных растираний Сима.
   -Похож на фальшивого зайца, - ответил Цезик.
   -На кого? - не понял Сима.
   -Я тут сегодня книжонку прикупил, - стал объяснять Цезик, доставая из целлофанового пакета книгу по кулинарии. - Так в этой книге есть один рецепт, очень меня заинтересовавший. Я, собственно, только ради него и книжку купил, - пояснил он. - Вот, нашел. Слушай. "Фальшивый заяц". Читаем: "Замочим черствый хлеб в воде...". Как тебе, а? Шедевр! Вот, уж, действительно, если зайца ты готов есть фальшивого, значит, кроме черствого хлеба, который надо будет замочить в воде, у тебя ничего больше нет. Вот такое, примерно, впечатление у меня и от этого города - форсу много, а заяц-то - фальшивый. Черствый хлеб в воде, да и только. Хотя, с виду, конечно, красиво. Кстати, ты не задумывался, а чего наш театр с настоящим зайцем не рискнул попробовать? Ехали бы сразу в Киев. Или Москву. Нет, в Москву еще рано. В Киев. Уверен, там шансов у них было бы больше. А здесь... - Цезик с большим сомнением посмотрел в будущее нынешних гастролей, и покачал головой.
   -Вот и посоветуй им, - порекомендовал Сима. - Только, почему в Киев? Лучше сразу... в Амстердам.
   -Каждому фрукту свое время, - странно сказал Цезик. - Будет время и для Амстердама. Если, конечно, нам не надоест лицедейство.
   -По-моему, Бонифацию оно уже надоело, - заметил Сима, указывая на пса, спрятавшегося от шумливых менестрелей под ворохом сваленных в кучу путейских спецовок, да так и заснувшего там, оставив снаружи только длинный, хлыстоподобный хвост.
  
  
  
   ГЛАВА 10
  
   Ночные поиски новых идей
  
   -Скажи, Пегасов, ты во всем этом хоть что-нибудь понимаешь? - спросил Сима Цезика, когда, часам к двенадцати ночи, театр, сваленный усталостью и подготовкой к началу гастролей, прямо на сцене спал мертвецким сном. И только Симе, вновь вспомнившем об Эсмеральде Энверовне, которую он, невзначай, проехал мимо, не спалось. Он толкнул локтем под бок лежащего рядом, здесь же на сцене, Пегасова.
   -В чем что-нибудь понимаю? - сонно спросил Цезик, тоном своего голоса показывая, как ему не по душе такие ранние побудки.
   -Во всем этом, - обвел вокруг рукой Сима.
   -В этом? - Цезик провел взглядом по траектории, описанной рукой друга, и честно признался: - В этом - нет.
   -Что же мы тогда здесь делаем? - задал резонный вопрос Сима.
   -Ищем себя, - напомнил ему Цезик. - Вот, артистами собрались работать. Ты разве забыл?
   -Забыть - не забыл. Но только как меня можно здесь искать, если, ты сам слышал, у меня нет ни слуха, ни голоса?
   -Подумаешь. У меня тоже нет, - сказал начинающий просыпаться Цезик.
   -Кстати, - спросил Сима, - как ты думаешь встретиться с Софьей Андреевной, если, вдруг, она что-то узнает о Магде? Вдруг она будет искать тебя, а ты здесь, в Харькове?
   Но Цезик, оказывается, был более предусмотрителен, чем его друг.
   -Я звонил сегодня отцу, - сказал он, - дал ему адрес Харьковского главпочтамта. Если Сонечка захочет со мной увидеться, она наверняка обратится к моему отцу.
   -И, все равно, - уладив вопрос о Сонечке, почесал Сима затылок, - никак в толк не возьму - зачем мы здесь? Да и не поздновато ли, при таких спорных начальных данных, начинать искать себя в оперетте?
   -Разве может быть поздновато почувствовать запах кулис? - риторически спросил Цезик.
   -Ты что, забыл, мы ведь его уже чувствовали? - напомнил Сима об их гипнотизерской карьере.
   -Это было немного не то. Ты должен почувствовать успех. И тогда я буду за себя спокоен.
   -Не за себя, - поправил его Сима. - Ты хотел сказать, за меня.
   -За себя, именно за себя, - настоял на своем Цезик. - Если ты сумеешь, наконец, пойти по жизни своими ногами, значит и я поверю в себя. Понимаешь, этот театр послал нам сам Бог! - в очередной раз начал загораться от собственных мыслей Пегасов.
   -Если бы он послал нам еще и зрителей, - произнес Сима. И, немного подумав, добавил: - Млинский, если помнишь, в наличии зрителей очень сомневается. Хотя, может, оно и к лучшему, если их не будет. Куда с моими опереточными данными, да еще и к зрителю? Кошмар! Но тогда нам Скоробогатько и ста рублей не заплатит, - неспешно дошло до него, и он опять почесал затылок.
   -Ничего кошмарного, - сказал Цезик. - Зритель будет. Я обещал его тебе в Ялте?
   -Обещал, - ответил Сима.
   -Я исполнил обещание?
   -Исполнил, - согласился Сима, и вздохнул.
   -Будут и в этот раз. Не будь я Пегасовым.
   -Да, - сказал Сима, вспомнив опыт с объегориванием Магды, - это заявление я тоже когда-то слыхал. Теперь, и я не сомневаюсь, что зритель будет. Но будет ли это хорошо? Эсмеральда Энверовна, оценивая как-то раз скрип Арменчиковой кровати снизу, еще перед тем, как она сама туда ушла, процитировала мне Набокова...
   -Ну-с, ну-с? - живо заинтересовался Цезик таким явлением, как цитирование Эсмеральдой Энверовной Набокова.
   -Не "ну-с, ну-с", а Набоков говорил, что есть две стороны любой вещи - комическая и космическая. Разница, как видишь, только в одной букве.
   -Отлично! - вдруг с восхищением, то ли от слов Набокова, то ли от каких-то собственных мыслей, шепотом воскликнул Пегасов. - Этой буквой станешь ты! Независимо от того, умеешь ли ты петь в оперетте!
   -Ты бы придумал что-нибудь более подвластное разуму. А также моим, или, если хочешь, твоим способностям, - посоветовал ему Сима. - Вот, например, помнишь мой "Запорожец"?
   -Как не помнить? - отозвался Цезик. - Предлагаешь воровать "Запорожцы"?
   -Нет, - пропустил мимо ушей Цезиков сарказм Сима. - Вот, послушай, что я узнал. Автозавод, что выпускал эти "Запорожцы", сейчас объединился, или хочет объединиться, не помню точно, с корейской компанией "ДЭУ". Хотят делать новый автомобиль - надо понимать, какой-то гибрид между "ЗАЗ" и "ДЭУ".
   -И тебя пригласили пайщиком? - спросил Цезик.
   -Нет. Меня пригласили...
   -Тебя? - попросил уточнить Цезик.
   -Не только. Всех. Не перебивай.
   -Не буду. Так куда пригласили всех?
   -Придумать название этого автомобиля будущего, - сказал Сима. - И знаешь, какой главный приз?
   -Наверное, автомобиль, - более чем спокойно, предположил Цезик.
   -Ну, в общем, да, - согласился Сима, удрученный тем, как легко Пегасов разгадал его шараду. - Ты же сам на каждом перекрестке трубишь, что ты поэт. Вот и придумай название. Напряги извилины!
   -Что его придумывать? Оно на поверхности, - сказал Цезик, ни на секунду не задумавшись. - "Задэу" - вот тебе и название. Точнее придумать, уверяю тебя, невозможно. А, главное, честно - покупателей не введешь в заблуждение. Разве это задание? Вот, я слышал, было задание... - произнес он многозначительно, и замолчал.
   -Какое? - не вытерпел Сима его паузу.
   -Объединить Мордовскую АССР и Еврейскую автономную область.
   -Ну, и объединялись бы, - разочарованно сказал Сима, не видя в таком задании никакого подвоха. - Чего ж не объединили?
   -Из-за названия и не объединили, - напомнил Цезик, что речь, поначалу, шла именно об этом. - Чуть не возникло межнационального конфликта при разрешении элементарного, казалось бы, вопроса - будет это Жидо-Мордовская ССР, или, наоборот, - Мордо-Жидовская.
   -Это плохой пример, - поморщился Сима.
   -А кто говорит, что хороший? - согласился Цезик. - Впрочем, это и не пример вовсе, а анекдот.
   - И анекдот тоже плохой, - сказал Сима. - Но вообще-то, ты прав, названия - это не та область, где следует искать себя. Тем более, мне. Ты знаешь, я, ведь, на самом деле должен быть не Адалеонович, а Анатольевич. Мне при регистрации отчество перепутали, а так как бланков в тот день больше не было, так и оставили. И хорошо, если бы просто перепутали, а то, ведь, и это с ошибкой написали. Имя-то звучит не Адалеон, а Агдалеон.
   -Вон, в чем дело, - понятливо протянул Цезик. - То-то я думаю, ну откуда у такого Ивана-Крестьянского сына, как ты - в хорошем смысле этого слова - такое заковыристое отчество?
   -Ну все, хватит, - показывая, что тема названий ему больше не интересна, сказал Сима. - А кроме названий? И кроме оперетты, разумеется. Что-то ничего в голову больше не приходит.
   -Больше, - передразнил его Цезик. - Можно подумать, тебе приходит меньше. А идей в мире - только подбирай. - И, вынув из кармана заработанные спором о тракторном колесе деньги, он вкратце рассказал об источнике их получения.
   -Так, может, ну его к черту, этот театр, и пойдем зарабатывать к памятнику? - оживился Сима, которому, ну никак, не приносила покоя мысль о том, что он - артист оперетты.
   -Вот, хочешь, сейчас скажу, что мешает успеху моего эксперимента? - спросил Цезик у Симы.
   -Мало людей вокруг памятника? - предположил Сима.
   -Я сейчас не о памятнике, - уныло отозвался Цезик. - Я о тебе.
   -И что же тебе во мне мешает? - спросил Сима.
   -В тебе нет глобальности, - заявил Цезик. - Ну, вот ни на столечко! Ну, сам подумай, что это за шаг в историю - спорить возле памятника?
   -А что? - сказал Сима. - На хлеб хватит.
   -Зря ты не вышел из поезда в городе М, - обреченно сказал Цезик, откровенно разочарованный Симиной неглобальностью.
   -Я и сам так думаю, - вздохнул Сима, и признался: - Затосковал я что-то.
   -По скрипу чужих пружин? - совсем неделикатно спросил его Пегасов.
   Сима не ответил. Он ушел в мысли об Эсмеральде Энверовне.
   -А ты знаешь, - вдруг оживился Пегасов, - я вижу, что из тебя могло бы получиться.
   -В каком смысле? - спросил Сима.
   -В театральном, - пояснил Цезик. - Шикарный Квазимодо.
   -Кто бы сомневался, что ты это скажешь? - усмехнулся Сима.
   -А что? - не унимался Пегасов. - Уверен, что в роли этого горбуна, льющего из своего, прости, носа сопли по Эсмеральде Энверовне, ты взлетел бы на самую вершину театрального Олимпа. И главное, был бы, как никто из исполнителей до тебя, достоверен.
   -Опять ты про нос, - напомнил Сима о том, что Пегасов постоянно касается этой запретной темы, будучи сам при этом не без недостатков.
   -Я просто ищу ему применение, понимаешь? Всегда надо пытаться максимально использовать подручный материал. Вот, я, например, использую свои мозги...
   -А у меня, значит, хочешь использовать нос? - спросил Сима.
   -Так ведь за неимением прочего, - развел в темноте руками Цезик. - И рад бы использовать что-то другое, так.... Но ты напрасно обижаешься. С этой частью твоего тела...
   -Это - часть лица, - поправил его Сима. - Часть тела называется по-другому.
   -Пусть так, - согласился Цезик. - Так вот, с этой частью лица мы бы с тобой, вернее, ты, могли бы запросто податься в армяне... - И Цезик посмотрел на Симу загадочно и выжидательно.
   -Это еще как? - с детства испытывая подозрительность ко всякого рода детям лейтенанта Шмидта, спросил Сима. - И зачем?
   -Проще простого, - ответил Цезик. - Где видишь армянина, там ищи и деньги.
   -Ну, а мы-то тут при чем?
   -Мы - не при чем. А вот твой, прости, нос - будем называть вещи своими именами - очень даже при чем.
   -И ты говоришь, это проще простого? - удивился Сима наивности Пегасова. - Да я ведь по-армянски не знаю ни слова. Вернее, нет, одно знаю, да и то - неприличное - серун. А что означает - уже не знаю. Песню про серуна поет моей Эське по ночам ее Арменчик.
   -А ты бы у нас глухонемым армянином работал, - быстро разгреб Цезик всю сложность лингвистической ситуации. - Не забывай, для достоверности в нашем распоряжении целые тонны театрального грима.
   -Ты уверен, что его еще не весь продали? - усомнился Сима.
   -Вообще-то, не очень, - признался Цезик. - Но это не беда. Тушь для твоих белобрысых бровей мы всегда найдем. Ведь другого цвета, кроме черного, нам все равно не потребуется.
   -А Симонян вон белый, - напомнил Сима.
   -Ты на Симоняна не равняйся, - сказал Цезик. - Симонян - это исток армянского народа. Мы же, в твоем лице и нынешней демографической ситуации, имеем дело с широко разветвленной дельтой. А к дельте, как известно, вода основательно чернеет.
   -Может, ты на эту тему диссертацию напишешь? Чем не новая идея? - выдвинул интересное предложение Сима.
   -В следующий раз, - ответил Цезик, и пояснил причину отсрочки: - За диссертацию сейчас никто не платит. А тему, можешь считать, я подарил твоим детям.
   -У меня их нет, - напомнил Сима.
   -Так будут, - сказал Цезик. - Во всяком случае, с Эсмеральдой Энверовной каких-нибудь детей ты обязательно будешь растить.
   Симе опять не понравилось Пегасовское предположение, и он снова переменил тему.
   -А знаешь, - сказал он мечтательно, - мне всегда хотелось посмотреть мир.
   -И чем, тогда, тебе плох театр? Смотри - не хочу! - сказал Цезик.
   -Народный? - с сомнением в голосе спросил Сима. - Если уж театр, так настоящий, большой. А этот что? - Так, аферизм один. Эх, был бы я помоложе, на флот подался бы....Знаешь, мне в детстве хотелось стать флотологом.
   -Кем? - не понял Цезик.
   -Флотологом, - осторожно повторил Сима.
   Цезик так и покатился по сцене, сотрясаемый идиотическими приступами смеха. Чтобы не разбудить труппу, он давил свой смех при помощи зажимания ладонью собственного рта.
   -Что такого смешного я сказал? - спросил Сима, когда Цезик, отсмеявшись вволю, подкатился к нему обратно.
   -Ничего, - все еще продолжая время от времени всхлипывать от смеха, ответил Цезик. - Если, конечно, не считать, что флатология - это наука совсем не о флоте, а... - в этом месте он опять прыснул со смеху.
   -Так о чем же, все-таки, эта наука? - стал допытываться Сима, удивленный тем, что флотология может изучать что-то смешное. А он думал, что только море. Он, конечно, слыхал о подвохах изобретателей новых слов, которые, наверное, специально для таких простаков, как он придумывают слово "кинология", и делают ее наукой о собаках.
   -Флатология, - разъяснил вконец высмеявшийся Пегасов, - это наука..., черт, как же деликатней сказать? - ну, словом, это наука об испускании человеческими желудками зловонных газов.
   -Это о... Да-а, - задумчиво произнес Сима. - Чего только в жизни не бывает. Век живи - век учись.
   -Потому, сам понимаешь, - сказал Цезик, - флатологией я лично заниматься с тобой не буду. У меня и так зрение плохое. А вот у тебя, - он опять выразительно посмотрел на Симин нос, - могло бы что-нибудь получиться.
   -Дурак ты, Пегасов, - убежденно заключил Сима.
   -Напрасно ты так категорично наступаешь на горло собственной песне, - сказал Пегасов. - Я бы, на твоем месте, упускать судьбу не стал. Тем более, сам говоришь, мечта детства.
   -Иди ты к черту, - посоветовал Сима Пегасову и сладко зевнул.
   -Согласен, иду, - тут же выразил готовность Пегасов, и, отвернувшись на другой бок, моментально погрузился в глубокий сон много думающего человека.
  
  
   ГЛАВА 11
  
   В которой тоска Сирафима приобретает форму позыва. Халтурка.
  
   Сима еще полночи ворочался, и потому утром проснулся в совершенно разбитом состоянии. Желание посмотреть на Эсмеральду Энверовну с утра было даже сильнее, чем накануне. Он понимал, что, вряд ли надолго задержится в артистах, и теперь, уже повторно, растолкал Пегасова, и сообщил ему об этом.
   -"Если бы не женщины, - процитировал едва проснувшийся поэт чью-то глубокомысленную фразу, - человечество давно бы разговаривало с Богами". - Он, правда, тут же попытался снова уснуть, но Сима не дал ему этого сделать.
   На сцене, среди просыпающихся артистов, стал слышаться недовольный ропот. Кто-то справил на угол сцены малую нужду. Заметивший лужу служитель подмостков тут же обвинил в совершении святотатства в храме искусств Бонифация. Ну, понятно, - кого же еще?
   "Это не храм искусства, а клуб трамвайно-троллейбусного управления", - сказал глазами Бонифаций, который в чем угодно мог быть признан виновным, но, чтобы в театральном зале.... И он всем своим видом показал, что не имеет к "сценической живописи" ночного художника ни малейшего отношения. Для показательности он даже выбежал на улицу и оставил на стволе дерева свой автограф, дабы все любопытствующие и расследующие могли сравнить почерки. Но его предложение произвести сравнительный анализ возымело обратный результат.
   -Вот видите? - показал общественный обвинитель на новую метку. - Я же говорил!
   Как всегда несправедливо оскорбленный и униженный, Бонифаций опустил голову, и ушел добывать себе пропитание. Он в очередной раз поимел повод разочароваться в людях. Потому, что человек, совершивший конфуз, остался сидеть среди своих человеческих собратьев, так и не признавшись в том, что бедный пес был оболган незаслуженно.
   Бонифаций прошелся по близлежащим помойкам, заглянул в подворотни, и с грустью пришел к выводу, что Харьков и Ялта - это две большие разницы. Он с трудом раздобыл себе какую-то древнюю, ржавого вида кость, обглоданную и слизанную со всех возможных сторон, и только благодаря своему мощному челюстному механизму сумел переработать этот полуокаменелый экспонат.
   "Если бы хоть одну десятую часть тех денег, за которые они меня продавали, истратили на покупку костей, я мог бы питаться ими целый год", - подумал Бонифаций с тоской и укоризной. Он безуспешно бродил по этому напыщенному, но, судя по качеству костей в его помойках, не слишком сытому городу, и мысль о том, что артистом ему быть не по душе приходила на ум все чаще. Попутно приходила и другая мысль - не послать ли все к чертям собачьим, и не податься ли опять к цыганам? Но в этом городе, похоже, повывелись не только кости, но даже цыгане.
   Бонифаций поднял голову, потянул носом воздух, в очередной раз разочаровался в полученной из него информации, и нехотя вернулся в клуб трамвайно-троллейбусного управления.
   Там в самом разгаре была подготовка остальной части его странствующей гипнотизерской группы, которую в афишах скромно именовали "и др.", к роли японца Пижаямы. Весь процесс подготовки состоял в мучительном разрешении вопроса - как соединить в одной роли двух исполнителей?
   Дело в том, что у Цезика лучше получалась та часть партии, где пелось " я зенирась Нагасаки...", а в исполнении Симы, как и предсказывал Пегасов, та, где герой вспоминает об ушедшей жене и оставшейся красоте. Видимо, мытарства последних месяцев способствовали у Симы развитию жизненной правды роли. Стоило видеть, каким трагическим становилось его лицо, и как вздрагивал его голос, когда он заканчивал последние ноты своей роли. В то же время, когда Скоробогатько просил спеть его начальные слова, все получалось из рук вон плохо.
   -Что будем делать? - спросил главреж Млинского, к которому всегда прибегал за решающим советом.
   -Будем соединять, - решительно произнес Млинский.
   -Кого возьмем за основу? - спросил Скоробогатько, сопровождаемый четырьмя непонимающими глазами японца Пижаямы.
   Млинский по своему обыкновению прищурился, и, подумав минуту, показал на Цезика:
   -Ну, этот, положим, вообще никуда не годится, - убежденно заключил он.
   -Насчет "никуда" готов поспорить, - запальчиво возразил Цезик.
   -Ну, разве что куда-то, - согласился Млинский. - Но туда нам не надо....А надо нам... - тут его взгляд упал на слоняющегося по сцене без дела Бонифация. - А почему у нас животное до сих пор не задействовано? - спросил он Скоробогатько.
   Вместо Скоробогатько ответил Пегасов.
   -Потому что ему не дали ставку, - напомнил он.
   -У нас, в конце концов, по сценарию цирк, или что? - спросил Млинский главрежа, пропуская мимо ушей вопрос о ставке Бонифацию. - Цирк без зверей - это не цирк, а..., - он осекся, ища сравнение.
   -...а публичный дом с вешалкой, - предложил свой вариант старик Заблудский, которому в новой постановке опять определялась роль вешалки, с которой, по замыслу режиссера, и должен был начинаться цирк.
   -Сильно сказано, - мрачно взглянув на Заблудского, отметил Млинский. - Но впредь попрошу исполнять вашу роль без реплик. Где вы видели болтливую вешалку?
   Но Заблудский замечание в свою сторону все равно не услышал. Во-первых, по причине старческой тугоухости, во-вторых, потому, что уже погрузился в предосенний анабиоз, из которого выходил лишь изредка, как, например, сейчас, для произнесения чего-нибудь мудрого.
   -Иди сюда, собака, - позвал Млинский Бонифация.
   Испытывая природное недоверие к полным людям - они только говорят, что мало едят, на самом деле, после них не остается ни крошки - Бонифаций остался безответен к просьбе Млинского.
   -Иди, я дам тебе кость, - пообещал Млинский, и, как тут же оказалось, "был опять соврамши".
   Подошедший Бонифаций понюхал пустую руку, и только присутствие в храме искусств помешало тому, чтобы поднять на все это дело заднюю лапу.
   -Если мы дадим ему роль пони, - спросил у Цезика Млинский, - он не нагадит на сцене?
   -А что, если и нагадит? - ответил вопросом на вопрос Цезик. - Что, пони никогда не гадят?
   -Только не собачьим дерьмом, - сказал наблюдательный Млинский. Это было разумно. Это могло показаться зрителю несоответствием жизненной правде. Не учтена была только одна деталь, подумал Бонифаций, - на той ставке, какую он получает в этом театре, у него не то, что во время спектакля, а в течение ближайшего месяца дефекации не предвидится. Да и внутренне не готов он был играть роль пони. По этой причине он зарычал на Млинского весьма категорично, когда тот попробовал приставить к загривку пса мочало. По утверждению помрежа, давно продавшего из реквизита все гривы и хвосты, это тоже было похоже на конскую гриву.
   Тогда Млинский попробовал подойти к решению вопроса с другой стороны, и приложил то же самое мочало к хвосту Бонифация, утверждая, что на конский хвост это тоже похоже. В ответ на это Бонифаций уже щелкнул зубами. Тогда Млинский оставил свои попытки сделать из Бонифация пони. Попытки оставил, но мысли - нет.
   -А вас он послушает? - спросил Млинский Симу и Цезика. Те, по-прежнему, так и стояли на сцене, повязанные решением неразрешимого вопроса - как двоих хохлов сочетать в одном японце?
   -Нет, - убежденно ответил Цезик. - Этот пес прибыл к нам из таких высоких слоев общества, где даром ничего не послушают.
   -Вона как! - вдруг неожиданно вновь ожил со своего места Заблудский. Непонятно было, сон ли ему какой приснился, или это он опять испустил комментарий.
   -Ну, и Бог с ним, - сказал Млинский. - Жрать захочет, сам прибежит. "Дай, скажет, Млинский, мне роль". А я - вот тебе, а не роль!
   "Дурак ты, Млинский", - подумал ему Бонифаций, и, спрыгнув со сцены, вновь покинул труппу, терзаемую неразрешимыми вопросами. Его сейчас заботил совсем другой вопрос - как окончательно не околеть с голоду?
   -Ладно, - сказал Млинский, которому надоел мыслительный процесс, и он решил одним разом с ним покончить. - Играть роль будете вы, - он показал на Симу, - а петь в первой части будете вы, - показал он на Пегасова. - А вы, - он вновь обратился к Симе, - в это время будете только открывать рот. - На этом работа над их ролью была завершена, и все были отпущены до завтра по своим делам.
   -Ну, и как, тебе еще не надоело? - спросил Цезика Сима, когда они прогуливались по городу с двумя разными целями - Сима с целью помечтать об Эсмеральде Энверовне, Цезик с мыслью о том, как же все-таки использовать свое нынешнее театральное положение хоть с каким-нибудь, пусть минимальным, смыслом.
   -Немножко надоело, - признался Цезик. - Но ведь мы пока ничего и не придумали. Зачем бы мы сюда перлись?
   -А я тебя с самого начала о чем спрашивал? - напомнил ему Сима. - А ты заладил свое: "Человеком становиться, человеком становиться!" За сто рублей на двоих еще никто человеком не становился. - И, вдруг приняв решение, он остановился, и твердо заявил: - Ты, как хочешь, а я сегодня же еду домой!
   "О, это интересно", - живо согласился с ним рыскающий галсами Бонифаций.
   -Ты должен признать, - настаивал Сима, - что вся затея с этим аферистичным театром глупая и бестолковая. И толку от нее не будет ни на грош. У нас ведь есть деньги, оставленные нам Сонечкой на дорогу, - напомнил Сима.
   "Так давайте перекусим, ребята!" - с радостью и надеждой, к сожалению, только одними глазами, воскликнул Бонифаций.
   -...Поедем на вокзал, купим билеты, и поедем домой, - продолжал гнуть свою линию Сима.
   "Нет, прежде перекусим!" - настаивал на своем Бонифаций.
   Увидев, что никто не реагирует на его молчаливые восклицания, пес перегородил Симе дорогу, и, встав на задние лапы, передние поставил ему на грудь.
   -Бонифаций, отстань, - попробовал стряхнуть с себя лапы пса Сима. Но тут его взгляд привлекла вывеска справа.
   Вывеска полыхала ненужными при дневном свете неоновыми огнями, и вспыхивающими буквами оповещала: "КАЗИНО".
   Посмотрев на другую сторону улицы, Сима увидел еще одну дверь, и тоже с надписью "Казино".
   -Э, да в этом городе, видать, живут богатые люди, - пришел к заключению Цезик, - если они строят казино по две штуки на квартал.
   "Очень странно, - подумал Бонифаций. - Богатые живут, а костей не найдешь".
   Из открытой двери казино Бонифацию прямо в нос тянулся очаровательный аромат жареной курицы.
   Растревоженные этим запахом, все трое внезапно почувствовали дикий голод.
   -Зайдем? - спросил Сима.
   -А ты умеешь? - спросил, в свою очередь, Цезик.
   -Что, есть?
   "Я! Я умею есть!" - что было сил закричал глазами Бонифаций.
   -Нет, играть, - пояснил свой вопрос Цезик.
   -Чего там уметь? Бери, и играй, - сказал Сима. - Только я имел в виду поесть.
   -С собакой не пустят, - убежденно сказал Цезик.
   -Пустим, пустим! - заюлил перед ними сладенький, голубенького вида прилизанный человек у входа, впоследствии оказавшийся администратором. - И с собаками пустим, и со слонами! Только заходите, отдыхайте! Можете сыграть, если захотите!..
   Такая настойчивая гостеприимность могла бы насторожить наших друзей, но они были слишком голодны, чтобы задумываться над ее причинами.
   Казино, вопреки ожиданиям и представлениям, почерпнутым из фильмов, внутри оказалось совершенно пустым. А Сима был уверен, что их здесь встретят целые толпы мечущего карты и фишки, лоснящегося от жира народа. Должна была греметь музыка, пробегать перед глазами соблазнительные полуголые кокотки, проплывать бриллиантовые дамы.... Но нет, ничего этого в Харьковском казино не было и в помине. Слышалось только сухое щелканье игровых фишек в руках дуреющих от безделья крупье, которые, от нечего делать, тренировали в ловкости свои пальцы, да хихиканье кассирши, которой охранник, одетый в черную, почти эсэсовскую форму, рассказывал сальные анекдоты.
   При появлении в пустом, но, надо отдать должное, ярко освещенном, блестящем зале, давно забытых посетителей, крупье, похожие на пингвинов в белых рубашках и бабочках, болтающихся на отощавших от безденежья шеях, плотоядно оживились.
   -Рулетка! Блэк Джек! Покер! Крэпс-с! - начал сыпать вертлявый администратор словами, которыми наши друзья были перепуганы с детства.
   -Нам бы покушать, - робко произнес, очумленный от администраторского тарахтенья, Сима.
   "Покушать!" - скульнул жмущийся к ногам, присмиревший Бонифаций.
   -Официант! - все тем же противным, верещащим голосом завопил администратор. В казино он имел негласное прозвище "Петух кошкарский", хотя звали его совсем иначе. Что означало слово "кошкарский" никто не знал, а придумщик этого прозвища так и остался инкогнито. - По сто граммов водки, и закуски господам... - Склонив свою прилизанную голову, он вопросительно воззрился на "господ", в ожидании того, что они как-то представятся ему.
   -Артистам, - подсказал Цезик.
   -Ар-р-тистам! - проорал "Петух кошкарский" так, словно он возомнил себя конферансье в цирке, а не был подневольным администратором, пересчитывающим чужие деньги.
   Такого же противного вида, что и администратор, чем-то даже на него похожий официант шумно примчался с верхнего этажа, неся на мельхиоровом подносе две громадные рюмки водки и по маленькой крабовой палочке на закуску к каждой рюмке.
   -Нам бы, сначала, покушать, - опять, стесняясь своей незначительной просьбы, напомнил Сима. Ему было неловко сказать этому горлопану, что, в принципе, водки-то они не заказывали.
   -За счет казино-о! - проорал в свойственной ему манере администратор, имея в виду, что водка им преподносится на халяву. На груди "Петуха кошкарского" болтался бейджик, уведомляющий о том, что обладатель сей висюльки зовется "Сергей Егорович. Администратор".
   -Ну, за счет, так за счет, - пробормотал ошарашенный таким неожиданно-радушным приемом Цезик, по ходу дела ужасаясь размерами рюмок, в которых было уж во всяком случае больше объявленных ста граммов.
   Сима с Цезиком, все еще робея, чокнулись и выпили. Где-то, на третьей четверти пути ко дну рюмки, Сима изрядно поперхнулся, и с ужасом понял, что сейчас то, что он успел в себя влить, может с позором пойти обратно. Повращав глазами по орбитам, Сима собрал в кулак всю свою волю, призвал на помощь все высшие силы, какие знал, и еще, на всякий случай, "твою мать", и единым усилием протолкнул в себя ужасную жидкость. Цезик, который, хоть уже и давно, но все же получил некоторую закалку в своих прежних пропойных скитаниях по вокзальным кабакам в поисках истины, справился со своей задачей чуть легче. Но едва они взяли свои крабовые палочки, чтобы закусить, как Сергей Егорович, тот самый, что "Петух кошкарский", вновь заорал не своим голосом:
   -Официа-а-ант! Еще два по сто за счет казино господам артистам-м!
   Сима в совершеннейшем ужасе промямлил:
   -Нам бы покушать...
   -И мне сто-о-о! - крикнул администратор вдогонку первому требованию. - Хочу с гостями выпить, - вкрадчиво, и уже гораздо тише, сказал он, умудрившись бархатно заглянуть в глаза обоим артистам сразу.
   Как ни странно, но ужасные "вторые по сто" пошли легче. Администратор же Сергей Егорович вообще махнул свою рюмку так, словно там была вода. (По секрету скажем - там и была вода).
   -А то, что вы - на работе, это ничего? - спросил законопослушный Сима, опасаясь, как бы Сергея Егоровича не поперли с работы за его прыткость.
   -Нам-с, с гостями-с, за честь-с..., - что-то в этом роде начал изрекать Сергей Егорович. Или это враз захмелевший Сима начал так его понимать.
   -Поку-... - Сима вновь хотел напомнить "покушать бы", но водка, неожиданно примчавшаяся из желудка, дежурно встала у самой глотки и помешала закончить просьбу.
   -Покурить? - угодливо отозвался администратор. - Пожалуйста! - И он выхватил из кармана ярко раскрашенную пачку каких-то, совершенно отвратительных на вкус, сигарет. Впрочем, некурящему человеку, каковыми являлись Сима с Цезиком, вообще трудно было угодить со вкусом сигарет. Но ни тот, ни другой, не желая показаться деревенскими олухами, не решились отказаться от сигарет.
   Упаси вас Бог закуривать после такой дозы водки, если вы не курите в принципе.
   Наши герои не увидели, как один крупье за рулеткой подмигнул другому, за покером:
   -Халтурка подвалила.
   -Пукоеды, - презрительно отозвался другой, на глаз оценив возможности вошедших.
   После этого небольшого, но очень емкого диалога мы должны отвлечься от повествования, и провести краткий, познавательный обзор нашего среднестатистического, отечественного казино. А попутно объяснить значение слова "пукоеды", и некоторых других специфических терминов.
   Поверьте, если вы не ходок по казино, то это несколько отличается от того, что вы привыкли себе думать. А даже если и ходок, - вам тоже не мешает послушать, что, порой, в глазах обслуживающего персонала, который вы подчас и не замечаете, вы из себя представляете.
  
   ГЛАВА 12
  
   Краткое отступление от главы предыдущей
  
   Если театр, а теперь, как мы выяснили, еще и цирк, начинаются с вешалки, то казино, несомненно, начинается с охранника. На нем, как правило, большинство новичков свое знакомство с этим заведением и заканчивает. Потому что когда здоровенный жлоб с сонной физиономией спрашивает вас: "Что вы хотели?", вы вдруг сразу начинаете понимать, что уже ничего не хотели, не хотите, и впредь, вероятно, хотеть уже не будете.
   А напрасно. Потому что охранник казино, несмотря на свои специально подобранные габариты и грозный вид, существо, в сущности, самое безобидное на свете. Самое большее, на что его могут уполномочить, это вытолкать под лытки какого-нибудь пропившегося в пух пьянчужку. (Только пропившегося, потому что проигравшийся, в отличие от пропившегося, обязательно со временем появится вновь, и, следовательно, его нужно беречь). Вопрос: "Что вы хотели?" охранники задают скорее из желания уточнить, действительно ли вы заходите туда, куда хотели, и, в крайнем случае, направить вас по более привычному пути, нежели путь в казино. Может, вы и в мыслях не держали заходить в такое капище, а вышли из дома с единственной целью - купить сто граммов докторской колбасы, но задумались, и забрели не туда.
   Ну, а если вы все же шли именно в казино, то проходите мимо охранника так, как вы бы прошли мимо пустого места, и, в худшем случае, он не одарит вас улыбкой, которая ему положена по инструкции. Может, в каких-то казино и по-другому, но в Харьковском именно так, и потому можете идти смело по казавшемуся непроходимым пути.
   И, все же, мы вам идти по этому пути не советуем. И даже не потому, что не меньше вашего наслышаны о наркотической страсти к игре, которая, разумеется, тоже имеет место быть. Не потому, много ли у вас денег в кармане или как раз наоборот. Не потому, что здесь вас непременно - о, сколько раз вы об этом слышали! - обдерут до нитки бравые ребята с пистолетами "Берета", сразу, как только, получив свой выигрыш, вы выйдете за дверь.
   Все это ерунда, придуманная авторами дешевых криминальных романов подворотного разлива. Это они, борзописцы, печатающиеся под таинственными именами Олди, Броуди, Ферфаксы, а на самом деле - знакомые с детства люди, живущие на соседних улицах и экономящие даже на поездке в троллейбусе, придумывают подобные небылицы, потому что в казино отродясь не бывали, и сведения свои черпали у таких же Олди, Броуди и Ферфаксов.
   Любое казино, напротив (покажите этим писакам язык), крайне заинтересовано в вашей совершеннейшей безопасности. Ведь то, что сегодня вы выиграли, вы же завтра назад, сюда, и принесете. И еще своих добавите. Иначе, если с вами вдруг что-нибудь и впрямь приключится, то на что, позвольте вас спросить, те, кто строили это казино, завтра жить будут? Без ваших-то - а не своих, которые вы сегодня якобы выиграли - денег? Они ведь не глупее нас с вами.
   И не потому мы советуем вам туда не ходить, что шарики в рулетках намагничены, а игральные автоматы специально настроены против вас. И это все ерунда. Все шарики в рулетках нормальные, и все автоматы покажут одинаково большой и смачный кукиш, как вам, так и хозяевам этого казино, а, вместе с ними, и своим создателям. Потому что это, действительно, просто игра. Не больше, но и не меньше. Неизмеримо дешевле отдать вам выигрыш, пусть даже самый, на ваш взгляд большой (о, позвольте хозяевам этого казино посмеяться над такой суммой), чем из-за сиюминутных махинаций, о которых вы раструбите на каждом перекрестке, терять посетителей, а, следовательно, и чистый доход.
   Но это все, так сказать, вступление. Скорее, реклама того, как бывает в настоящих казино Лас-Вегаса, Монте-Карло, или даже Москвы. То есть, в городах, где есть, кому играть. Где есть, кому выигрывать. И где есть, кому - простите, но это, чаще всего и бывает - проигрывать.
   Наши же друзья оказались в казино города, положа руку на сердце, миллионерами не переполненного. Где в казино и одному-то посетителю в день рады-радешеньки. Где специально держат у входа такого вот Сергея Егоровича, который орет не своим голосом, чтобы вам принесли дармовой водки. Он знает, чего ради он орет. И уж он постарается, чтобы так просто вы отсюда не ушли. Нет, повторяем, никакого криминала по отношению к вам применено не будет. Просто вас окружат такой ласкою и заботой, от которых увернуться вам будет уже решительно невозможно. Но ровно до тех пор, пока в карманах ваших еще что-то будет оставаться.
   Ну, да Бог с ним, с Сергеем Егоровичем, охранниками, и иже с ними. Зайдем непосредственно в игровой зал. Посмотрим, что представляет собой игра, игроки, крупье, и все такое прочее.
   В игровом бизнесе существуют десятки разновидностей игр, и в каждой игре - десятки способов в нее играть.
   Возьмем, к примеру, рулетку. Одни игроки - те, кто побогаче - любят заставлять фишками все игровое поле. Часто стоимость выставленных фишек в несколько раз превышает сумму возможного выигрыша. И, тем не менее, такие игроки бывают безумно рады, когда шарик попадает на один из заставленных ими номеров, и крупье, который на рулетке называется дилер, ставит на этот номер латунный цилиндрик под названием "доля", и подвигает вам симпатичную, пеструю горку выигранных фишек.
   Другие ставят на все свои любимые номера - дни рождения, цифру "семь", "пятерку". Пятерку, почему-то, очень любят в казино. Это, как раз, тот вариант, который чаще всего и показывают в кино. Там всегда главный герой ставит одну фишку на один номер - крайне непрофессионально - и, разумеется, разоряет казино. Мы же скажем вам, что в жизни такие игроки, в своем преимущественном большинстве, проигрывают всегда.
   Есть те, которые ставят на излюбленные "дюжины". Ведь тридцать шесть номеров рулетки (не считая нуля-зеро) - это не что иное, как три дюжины. Для таких любителей тоже предусмотрены свои ставки. И хоть выигрыш на них и не очень велик по сравнению с поставленным на игру количеством денег, но он чуть более вероятен, чем попадание "доли" на один конкретный номер.
   Кто-то ставит на "колонки", потому что цифры на поле расписаны в три колонки.
   Кто-то ставит на "красное - черное", кто-то на "чет-нечет".
   Все эти варианты игры, когда на конкретный номер ставки нет, называется ставкой "на шансы". Название, согласитесь, обоснованное.
   А есть мелкие, незначительные по выигрышу, но очень тщательно просчитанные, ставочки. И, несмотря на мелочность выигрыша по ним, они довольно действенны. Игроков на таких ставках крупье не любят, и, наверное потому кто-то, когда-то придумал им название "пукоеды". Пукоедами называют также и тех, кто пришел в казино с десятью рублями, "пропукал" их за пятнадцать секунд, и потом долго и громко сокрушается, что оставил "на игре" несколько тысяч долларов, и что преступных наклонностей крупье облапошили беднягу и не дали ему выиграть миллион.
   Пукоеды раздражают персонал казино буквально до краснухи.
   "Выбить" их, то есть, заставить полностью проиграться, трудно до невероятности, потому что слишком уж малы их ставочки. Отдавать же постоянно выигрыш, пусть даже мизерный, соответствующий их ставкам, противно. Это, как укус комара. Если просто укусит, то и не заметишь. А если всю ночь будут жужжать над ухом - к утру с ума сойдешь. Времени пукоеды отнимают у крупье больше, чем все игроки, вместе взятые, а дохода от них - как раз на "пук".
   Любой ваш выигрыш - это посягательство на заработок крупье, так как они получают раз в десять дней свои зарплаты в зависимости от выигрыша казино. Эти десять дней у них называются декадами. Как в жизни, так и в игре, декады жизни (то есть, когда заработки хорошие) чередуются с декадами почти смерти.
   А есть и не пукоеды, и не воротилы, а везет им - хоть убей! Уж их и подпаивают, уж им и штрафы налагают за пролитое на сукно пиво, и крупье меняют после каждого "шафла" (в простонародье - после перетасовки карт), а они выигрывают - и все тут! Когда народу в казино ходит много, они не страшны - их выигрыши многократно перекрываются чьими-то проигрышами. Под чьими-то мы имеем в виду всех остальных. Для казино же средней руки - это самые страшные люди. Их называют "фартовыми". И ждут их всегда со сладострастием, надеясь уж сегодня отомстить за все, и боятся, одновременно, как огня. Потому, что один такой фартовый может перед самой зарплатой свести на нет выигрыш всей декады всего персонала всего казино.
   Каждый, более или менее регулярно появляющийся в казино игрок получает свое, практически навсегда остающееся за ним в казиновской среде прозвище. Эти прозвища знают только крупье, но зато сразу всех казино в городе. Обмен информацией между крупье разных казино, в принципе, запрещен. Но что поделаешь, если крупье мигрируют из казино в казино, точно угри в период нереста? - Выгнали здесь - перешел туда, выгнали там - взяли еще где-то. Казино - глубокое болото, и не только для игроков. Начав работать в казино, очень трудно потом из него уйти. Ведь, по сути дела, ты тоже играешь, только с другой стороны стола. И, так как все в этой среде друг с другом знакомы, часто можно услышать, как крупье из одного казино говорит крупье из другого:
   -У нас вчера были Белгородцы. - (Белгородцами зовут совершенно конкретных трех мужчин среднего возраста, а вовсе не всех жителей этого приятного южно-русского города).
   -Ну, и как?
   -Пощипали.
   Или другой вариант ответа:
   -Откусили и спрыгнули. - Что значит - " выиграли хорошенько и ушли".
   Или другой вариант:
   -Мы их похоронили. - Что это значит, и так понятно, хотя в буквальном смысле Белгородцы остались живы.
   Самое сложное в игре - и это известно любому ребенку, только никто этого не делает - уйти вовремя. Уйти вовремя - качество, доступное только профессионалам самого высокого класса. Уйти вовремя, чтобы не быть похороненным. Но, в конце концов, эту грань, рано или поздно, переступают все - и профессионалы высокого класса тоже. А после этого похоронить их - дело не такого долгого времени.
   Но мы отвлеклись от темы прозвищ.
   Прозвища игроков - это предмет для целых томов диссертаций. Автор никогда и нигде более не встречался с таким точным определением человека в одном-единственном слове. Бывают, правда, и сложно-сочиненные клички, но и они, в конце концов, ужимаются до одного слова. В казиновском прозвище бывает отражено все - внешность, финансовое положение, отношение игрока с женой, характер его игры. Ну, короче, все! Что тут еще сказать?
   Захаживал как-то в казино некий Андрюша Цыбрий. Неплохой малый, постоянно при деньгах, хоть, правда, и не очень больших, но это, опять-таки, смотря по чьим меркам мерить. Внешностью не блистал, так как был сверх меры прыщав, чаще проигрывал, чем выигрывал, а то, что и выигрывал, тут же пропивал. Так вот его называли Порепанный. Можно, конечно, перевести это слово с украинского, как Потрескавшийся. Ан, и не совсем то это будет.
   Бывал другой. Одеколоном пах так, что мухи дохли, а вот на "чай" давал плохо. И был он "Дольче и Габбано" в одном лице.
   Что, по-вашему, мог представлять из себя игрок по прозвищу "Одесса"? Правильно, именно это он и представлял. Когда он приходил своей раскачивающейся походкой в казино, в каждом кармане у него лежало, минимум, по "БМВ", если не последней, то уж предпоследней модели точно. На чай он давал так, что один крупье поутру пошел, и купил себе "Москвич". Да, не Бог весть, что за автомобиль, и год выпуска семьдесят восьмой, но все же...Это где же за одну ночь можно вот так, за здорово живешь, "Москвич" отхватить? Сима, например, на свой "Запорожец" пол жизни копил.
   Витя-Кореец корейцем, в сущности, никогда не был. Но был удачлив, хитер, скользок и жаден. Одно слово....И, что ужасно - всегда вовремя спрыгивал.
   Игрок Рыголетто продолжал свою игровую карьеру весьма недолго. Деньги на казино он добывал торговлей пирожками на вокзале. К сожалению, люди столько съесть не могли, сколько надо было Рыголетте для продолжения походов в казино. Потому, след его потерялся в неизвестности.
   Наших героев, как мы помним, сразу же отнесли к Пукоедам. И, несмотря на то, что все трое пришли в казино впервые в жизни, двоим из них сразу же определили название Болек и Лелек.
   Ну, а теперь, проведя этот краткий, так сказать, входной обзор казино, в которое попали Сима с Цезиком, мы вновь возвращаемся к прерванной нами главе.
  
   ГЛАВА 13
  
   Которая является продолжением главы 11, и завершается полезным латинским изречением
  
   Совершенно прибитые смесью водки и непривычных для организма сигарет, наши Болек и Лелек, в сопровождении администратора Сергея Егоровича "Петуха кошкарского"" были препровождены к огромному, напоминающему покрытое сукном корыто, столу.
   -Какой у вас сервис, - благожелательно улыбнулся Сергею Егоровичу хмельной Сима, полагая, что администратор предложит им вздремнуть после водочки в этом корыте. Сима, в полной готовности тут же и прилечь, уже даже начал закидывать ногу на стол. Но Сергей Егорович предупредительно остановил его ногу, и со своей обычной мерзенькой улыбочкой сказал:
   -Нет, нет, это стол для игры в крепс. - Но, встретив недоуменный взгляд Симы, пояснил: - То есть, для других целей.
   -Игры куда? - не понял Сима.
   -Игры в кости, - более понятным языком постарался донести до Симы смысл крепса Сергей Егорович.
   "Кости? Ну, наконец-то" - оживился Бонифаций, радостно запрыгав вокруг ног Сергея Егоровича.
   -Стикман, за стол! - вдруг заорал ни с того, ни с сего Сергей Егорович куда-то в пол.
   -Что он имел в виду, ты не знаешь? - тихо спросил Симу Цезик.
   -Не знаю, - пожал плечами Сима. - Стикмуна какого-то позвал.
   -Да? - озадаченно поднял брови Цезик. - Мы уже имели дело с одним...Самуилом Ароновичем. - И посмотрев на Сергея Егоровича, пояснил: - После него до Гурзуфа пешком пришлось идти.
   -Стикман - это тот крупье, который поможет вам сыграть в крепс. В кости, то есть, - сказал услужливый Сергей егорович.
   "Вот еще! - презрительно фыркнул Бонифаций. - У нас и без помощников есть кому есть. И вообще, давайте уже скорей! Кости, кости! А где они? Я что-то не вижу".
   Наконец, на его молящий взгляд и визгливый призыв Сергея Егоровича, откуда-то снизу, и, правда, как из подпола, - там находилась комната для крупье, называемая "стафф" - показался худосочный, покачивающийся от бессонницы, крупье.
   "И это ваши кости? - разочарованно протянул Бонифаций, подозрительно рассматривая болезненную худобу стикмана. - Пардон, но я больше не голоден. Заразишься еще чем-нибудь от таких костей".
   Принюхавшись к холостяцкому запаху носков, который принес с собой из стаффа Стикман, Бонифаций предложил друзьям: "Пойдемте отсюда, здесь нездоровая атмосфера". Но на его призыв, как всегда, не обратили внимания.
   Стикман подошел к своему, похожему на корыто столу, и, продолжая покачиваться, воззрился сонными глазами на Цезика.
   -Простите, - вежливо обратился к нему Цезик. - Вы что-то хотели?
   Стикман перевел свой безумный взгляд с Цезика на Сергея Егоровича. Видимо, получив от того какой-то таинственный знак, он вернулся глазами к Пегасову, и потусторонним голосом сказал:
   -Делайте ваши ставки.
   -Наши? Зачем? - спросил Цезик.
   Стикман опять перевел молчаливый взгляд на "Петуха кошкарского". Похоже было, что любое слово, вправо или влево отходящее от генеральной фразы "Делайте ваши ставки" здесь расценивалось как посягательство на какую-то страшную, может быть даже государственную, тайну.
   -Чтобы выиграть! - радостно нашелся администратор.
   -А вам с этого какой прок? - не понял причин такой его радости Цезик.
   -Мы будем за вас рады! - столь же радостно оповестил его Сергей Егорович.
   -Странно, - задумчиво произнес Цезик. - Первый раз вижу таких бескорыстных людей. И куда мне ставить?
   -Хотите - сюда, хотите - туда, - начал размахивать руками, бегая вокруг стола, Сергей Егорович, никуда конкретно при этом не показывая. Попутно, он что-то долго и непонятно, видимо сам не слишком разбираясь в сути игры, рассказывал о каких-то удивительных свойствах цифры "семь".
   -Семь, так семь, - согласился Цезик с единственным, что понял он из сбивчивого объяснения администратора. Он купил на тридцать рублей фишек, и, натыкал их куда попало, но, при этом, не забыл побольше поставить на "семь" - А теперь что делать? - спросил он, когда фишки в руке кончились.
   -Кидайте кости, - сказал ему Стикман.
   Цезик кинул.
   Кости полетели через весь стол, ударились о противоположный борт "корыта", и, отскочив от него, остановились, сложив в сумме число "семь".
   Стикман испуганно поймал разъяренный взгляд Сергея Егоровича, и дрожащим голосом забормотал какую-то совершеннейшую ахинею. Что-то вреде: "Семь - не восемь, восемь аут...", - дальше что-то вроде: "трое сбоку - ваших нет...". После этой абракадабры стикман поставил перед Цезиком сразу несколько столбиков выигранных фишек.
   -Что это? - недоуменно посмотрел Цезик на фишки.
   -Ваш выигрыш, - с явным усилием раздвигая себе рот в улыбке, объяснил Сергей Егорович происхождение новых фишек.
   -И всех-то делов? - удивился Цезик, так и не поняв, что же он все-таки сделал?
   -Бессмыслица какая-то, - сказал в свою очередь Сима, и посмотрел на стикмана, который теперь пуще черта боялся, как бы Цезик еще чего не выкинул.
   А Цезик, похоже, начал входить в раж.
   -Ставлю еще раз точно так же, - сказал он. Ни за какие коврижки он бы теперь не вспомнил, куда же он ставил? - Вы мне поможете? - спросил он стикмана.
   После глазной перепалки с Сергеем Егоровичем стикман расставил за Пегасова фишки, при этом, правда, очень ловко сумев умыкнуть штук пять из них себе в карман. Не подумайте плохо - не воровства ради, а только для того, чтобы, если Цезик опять так мастерски выкинет кости, выигрыш получился меньше.
   Цезик снова кинул кости.
   Кости опять перелетели через стол и снова ударились о противоположный борт. Но только после удара о борт одна кость отскочила на поле, а другая, высоко подпрыгнув, взвилась вверх и...вот-вот должна была упасть на пол.
   В это мгновение, окончательно изголодавшийся Бонифаций, ловко подставил под нее пасть, поймал ее - и даже сам не успел понять, как ее проглотил. Он выждал, пока кость пройдет по его кишечнику, и когда она тяжело и невкусно упала в желудок, возмутился:
   "И это вы называете костями?! Ребята, собирай манатки! Пошли отсюда, нас здесь дурят!"
   -Вот незадача, - смутился от своей неловкости Цезик и виновато посмотрел на Сергея Егоровича.
   -С вас штраф, - тут же, с видом налогового инспектора, заявил Сергей Егорович, едва кадык Бонифация оповестил присутствующих о том, что процесс пищеварения пошел.
   -Штраф? За что? - не сразу понял Цезик перемену в настроении любезного, хоть, правда, и противного Сергея Егоровича.
   -За утерянную кость, - строго пояснил Сергей Егорович.
   -Да, да, пожалуйста, - засуетился Цезик, и полез в карман. - Сколько мы должны?
   -Двадцать рублей, - не моргнув глазом, назвал дикую сумму за крохотный пластмассовый кубик Сергей Егорович.
   Что отразилось на лице Цезика, нам описать трудно - он постарался скрыть за маской безразличия свои эмоции. А вот на морде Бонифация безо всякого труда можно было прочитать следующее:
   "Сколько??? Двадцать???"
   -Двадцать, - еще раз повторил Сергей Егорович, и посмотрел на собаку. И, на случай, если дважды повторенная им сумма не достаточно четко отразилась в мозгах двух провинциальных недотеп и собаки, он в третий раз повторил ее: - Двадцать.
   "Да за двадцать рублей, - продолжал буйствовать глазами Бонифаций, - я вам столько костей принесу - и не этим чета - что вы всем своим паршивым казино их не переварите!" И, не будучи больше в силах сдерживать себя в рамках приличия, Бонифаций запрыгнул на стол, и тут же проглотил вторую кость.
   Едва только Сергей Егорович, алчно осклабившись, хотел заявить об удвоении суммы штрафа, как Бонифаций так на него посмотрел, что дар речи, во всяком случае тот, что направлен на изымание чужих денег, пропал у Сергея Егоровича напрочь. Он что-то хрюкнул, потом шморгнул, потом вздохнул, и махнул рукой.
   -Что, - тихо спросил Цезик, - уже сорок?
   Сергей Егорович еще раз посмотрел на Бонифация, потом еще раз махнул рукой, и сказал:
   -В конце концов, клиент всегда прав.
   "То-то же", - сказал Бонифаций, и спрыгнул со стола.
   -Скажите, - негромко попросил Сергей Егорович, - а можно попросить вашу собаку подождать вас на улице?
   Бонифаций только хотел, было, рвануть на себе рубаху и заявить: "Кого? Меня?", как вспомнил, что рубах не носит. И вдруг он услышал, как этот предатель Пегасов, чьи деньги он спас буквально минуту назад, пьяным голосом потребовал:
   -Боня, пошел вон!
   "Ах, вы так!" - сказал Бонифаций. А что бы вы сказали на его месте? Что, вообще, можно сказать, когда тебя предают лучшие друзья? И Бонифаций, покраснев от стыда (мы не всегда видим, как краснеют собаки, потому, что их кожа покрыта шерстью), стремглав выбежал за дверь.
   А Сергей Егорович, как и следовало ожидать, воспользовался отсутствием единственного трезвого посетителя, и тут же, при обмене фишек на деньги, бессовестно надул Цезика, недодав ему как раз на цену второй съеденной кости. Восстановив, таким образом, понесенный крепсом урон, Сергей Егорович вернул на лицо свою подлейшую сладенькую улыбочку, и предложил Симе с Пегасовым сыграть в рулетку.
   -Нет, - твердо заявил наслышанный об ужасах рулетки Сима. - В рулетку - ни за что!
   -Что вы? Какая рулетка? - удивился Цезик. И, показав на крепс, заявил: - Только в эту игру!
   Но Сергей Егорович, поняв, что в крепс Болеку и Лелеку прет фарт, заявил, что в казино больше нет костей.
   -Так давайте скатаем из хлебного мякиша! - простодушно предложил Сима. - Мы в детстве всегда так делали.
   -Это казино, - строго напомнил Сергей Егорович исполненным чувства собственной значимости тоном. Похоже, его не умилила свойственная Симе в детстве находчивость. И чтобы провинциальные пентюхи лучше поняли, где они, добавил: - Казино, а не столовая третьего разряда.
   Симу очень сконфузили его слова. В глубине души он уже горько пожалел о том, что Пегасов изгнал Бонифация. В присутствии собаки Сергей Егорович выглядел чуть меньше похожим на индюка.
   А "Петух кошкарский", тем временем, пустился в пространные разъяснения преимуществ рулетки перед крепсом. По его словам выходило, что крепс - это совершеннейшее дерьмо. Вот рулетка - это да!...А крепс....А, вот, зато, рулетка!!!
   Но Сима с Цезиком не поддавались. Все, что угодно, но только не рулетка.
   Сергей Егорович подумал, было, затащить Болека и Лелека на покер. Но тут он испугался возможности собственного провала. Дело в том, что он работал в казино недолго, всего пару месяцев, и не успел еще толком разобраться в премудростях таких карточных игр, как Блэк Джек или покер. А вдруг им сдуру начнет и в картах везти? Повезло же им на крепсе. А виноватым сделают кого? - Ясен перец - Сергея Егоровича. А рулетка - это штука верная. Номеров-то на ней - вон сколько! А денег у них, похоже, не так, чтобы очень.
   И Сергей Егорович удвоил свои старания в попытке затащить Симу с Цезиком на рулетку. А так как Сима с Цезиком ни в какую на его уговоры не поддавались, Сергей Егорович решился на один из самых опрометчивых шагов в своей жизни. И вот, в чем этот шаг заключался.
   Рулеточный стол с первого дня работы в казино привлек к себе внимание бывшего ковроткача Сергея Егоровича. Он ходил вокруг него и так, и эдак, смотрел на игроков, что-то записывал, а по ночам вычислял - так можно, все-таки, за полчаса стать миллионером или нет? То он, раз и навсегда, убеждался, что нельзя. Особенно четко это знание вырисовывалось ему тогда, когда какой-нибудь очередной искатель быстрого миллиона, оставив всю, до последнего гвоздя, наличность на зазывном столе, уходил, матерясь, и выскребая из карманов табачные крошки в поисках мелочи на метро. А то, наоборот, начинал думать, что нет в жизни ничего невозможного. Особенно сильно это чувствовалось, когда, на его собственных глазах, какой-нибудь фартовый хлыщ пересчитывал такую сумму, какую Сергею Егоровичу и за пять лет не заработать.
   И когда в казино не было посетителей - а это случалось в подавляющем большинстве дней - Сергей Егорович набирал целые горы учебных фишек, просил какого-нибудь скучающего дилера покрутить барабан, и ставил, ставил, ставил....
   Каких только вариантов выставления фишек не находила его ищущая фантазия, но система так и не выводилась. И тогда, видя зарождающееся в его глазах безумие, один крупье рассказал ему следующий нехитрый вариант:
   "Если на `первую дюжину' поставить две десятидолларовые фишки, а на ставку `восемнадцать - тридцать шесть' поставить три десятидолларовые фишки, то при любом выпадении цифр, кроме 13,14,15,16,17,0 ты получаешь одну выигранную десятидолларовую фишку. Правда, если ты попадаешь в эти шесть запретных номеров, то теряешь сразу все пять поставленных фишек, то есть, проигрываешь пятьдесят долларов".
   Конечно, в эти шесть номеров шансов попасть намного меньше, чем в оставшийся тридцать один номер. Но тут другая хитрость - на то оно и казино - ты за один неудачный раз проигрываешь все то, что выиграл за пять удачных предыдущих.
   И вот она опять, дьявольская тайна игры: ну почему не бросить два-три раза, выиграть свои двадцать-тридцать долларов, и уйти, не бросая в четвертый? То-то и оно! Вы скажете: "А вот я, возьму, и уйду!" Уйдете, не сомневаюсь. И назавтра - тоже уйдете. А вот на послезавтра - останетесь. Бьюсь об заклад! Вы - не первый.
   Сергей Егорович попробовал на учебных фишках обкатать систему. Результат оказался ошеломительным. Если бы Сергей Егорович играл на деньги, он выиграл бы около тридцати тысяч долларов! В первый день у него ни разу не выпали запретные цифры. На следующий день он повторил опыт. Результат оказался еще более обнадеживающим. Сергею Егоровичу оставалось только сожалеть, что у него не хватает духу, чтобы где-нибудь в чужом казино испробовать систему уже на настоящих, обеспеченных деньгами фишках.
   Подаренная система лишала Сергея Егоровича сна и покоя. Все его мысли были заняты теперь тем, как решиться сыграть по-настоящему. Так, наверное, Родион Раскольников вынашивал свой план душегубства старушки.
   И вот теперь перед Сергеем Егоровичем стояли двое недотеп, под завязку накачанные водкой без закуски, и, подцепленные на крючок выигрышем в крепс, горели желанием играть. И так же, как Сергей Егорович, они с вожделением смотрели на рулетку и, в тоже время, смертельно ее боялись.
   Вот тут-то Сергей Егорович и сделал свой опрометчивый шаг. Он рассказал Цезику заветную ставку "первая дюжина - восемнадцать-тридцать шесть". Прежде, чем когда-нибудь решиться сыграть самому, он, как и все приличные ученые, ставил опыт на "животных".
   Цезик из его системы не понял ровным счетом ничего. Как все дилетанты, он знал только один вариант игры - поставить фишку на какой-нибудь конкретный номер. Потому он снова отказался.
   Тогда близкий к отчаянию Сергей Егорович посоветовал Цезику испробовать систему на "рулеточном автомате". Ставки на нем, по уверению администратора, были копеечными, а зато "наиграетесь от души".
   -Ну, что ж, - вздохнул Цезик, отчаявшись сопротивляться Сергею Егоровичу, а, главное, самому себе, - давайте попробуем ваш рулеточный автомат.
   -Как, вы сказали, ставить? - спросил он Сергея Егоровича, усаживаясь за автомат.
   Чтобы Цезик ничего не перепутал, Сергей Егорович взял у Цезика деньги, и сам сделал ставки. К слову сказать, ставки и правда оказались копеечными.
   -Нажимайте кнопку, - сказал он Цезику.
   Пегасов нажал "Пуск".
   В автомате что-то щелкнуло, так, как если бы кто-то в нем кинул шарик. Внутри автомата заиграла музыка, по нарисованному диску барабана закрутился бегущий огонек, имитирующий шарик, и через какое-то время остановившись, высветил цифру "семь".
   -Вот видите, выиграли, - сказал Сергей Егорович, сам же себе и удивляясь.
   Из зева автомата с обворожительным звоном высыпались блестящие жетоны - пять поставленных, и один выигранный.
   "Ты посмотри, - подумал Сергей Егорович, - опять `семерка'". И он мысленно похвалил себя за то, что не дал Болеку и Лелеку больше играть в крепс.
   -Будем ставить еще? - спросил он Цезика.
   -Конечно, - уже совсем другим тоном ответил Цезик, и сам провел ставку "первая дюжина - восемнадцать-тридцать шесть".
   Выпало "двенадцать".
   -Опять выиграли, - заметил, скорее для себя самого, Сергей Егорович.
   Крохотная личинка азарта внутри Цезика, съев очередной выигрыш, открыла глазки, встряхнула головкой, - и начала стремительно расти, на глазах превращаясь в могучего и наглого червя.
   А Цезик, меж тем, уже вернул все, что сегодня потерял - и штраф, и то, что спер Сергей Егорович. И при этом еще прибавил.
   "Какие благородные люди в этом казино, - подумал он. - Правда, очень глупые. Надо же, просто так взять, и открыть первому встречному такую тайну".
   -Ну, что я вам говорил? - спросил Сергей Егорович Цезика, а сам нездорово подумал: "А ведь он, и, правда, уже был бы богат". И добавил: - Может, на настоящей рулетке попробуете?
   -А что, неужели и там так же просто? - спросил Цезик, не веря, что такое вообще возможно.
   -Еще проще, - уверил его Сергей Егорович. - Там даже кнопку нажимать не надо. Сиди - и только деньги себе получай.
   -Рискнем? - посмотрел Пегасов на Симу.
   Если бы Сима своим собственными глазами не видел, как Пегасов "раздевал" казино на автомате, он, может, и отговорил бы его идти на рулеточный стол. Более того, думал он, раз так легко отдавал деньги автомат, который, в крайнем случае, можно и запрограммировать на то, чтобы он выбрасывал побольше неправильных цифр, то кто запрограммирует человека? Не знал он, что хороший крупье для казино куда ценнее, чем автомат, даже тот, который можно запрограммировать. Хороший крупье кидает шарик туда, куда надо казино. В номер он, конечно, попасть не сможет - это немыслимо при крутящемся барабане и вращающемся по нему шарике, но умеет попадать примерно в то место, где нужные ему номера расположены наиболее густо. Хороший крупье для казино - это плохой крупье для вас. Не за обезьянье же кидание шарика куда Бог на душу положит хорошему крупье платят так, как не снилось даже профессору в Кембриджском университете.
   -Рискнем, - сказал Сима.
   И они рискнули.
   Дилеры не успевали выдвигать им стопки выигранных фишек. Не прошло и десяти минут, как перед Цезиком, в виде фишек, уже стояли, как минимум, два почивших в Бозе Симиных "Запорожца".
   Менеджер заменил крупье.
   Но и новый крупье стал отдавать игру, и даже еще быстрее, чем прежний.
   Третьим за стол встал уже сам менеджер. Предварительно он одарил многообещающим взглядом несчастнейшего Сергея Егоровича. Всем было понятно, что "страшная тайна" утекла от него.
   На самом деле, в казино нет никаких тайн. И любая система все равно, рано или поздно, приведет вас к проигрышу. Но здесь сошлось все - и удачливость новичков, и невезучесть Сергея Егоровича, и озлобленность персонала на маячащую перспективу остаться без зарплаты, и разнос, который устроят назавтра хозяева казино.
   И надо же было Сергею Егоровичу встрять со своими советами! Ведь он, в принципе, игры касаться не имел права. Его делом было встречать посетителей, провожать их до столов, и время от времени менять их фишки на деньги и обратно. В сущности, администратор казино - должность ненужная и бесправная, и существует только как звено между игроком и кассой. То есть, игрок и сам вполне может выполнить любую - или почти любую - функцию администратора, и только чтобы его лишний раз не отвлекать от просаживания своих денег, ввели таких вот Сергеев Егоровичей.
   Сергей Егорович только вздохнул в ответ на взгляд менеджера. Перспектива продолжить прерванную ковроткаческую карьеру вырисовывалась теперь перед ним в более чем ясных очертаниях. А там опять пыль, грязь, матерщина, и никаких тебе белых рубашек, и никаких "будьте добры" и "будьте любезны". И виной всему - каких-то два придурка с их тупоголовой собакой.
   Все, что мог сделать в этой ситуации Сергей Егорович, он сделал, и перед Симой с Цезиком стояли уже целые заграждения из рюмок с водкой, каждая из которых была граммов на триста. Но, захваченные игрой, а, самое главное, неудержимо растущим выигрышем, Болек и Лелек не обращали на водку ни малейшего внимания, и вместо зеленого змия они полностью отдались во власть змия игры. И при этом гребли, гребли и гребли под себя выигранные фишки. А шесть, богопросимых всем персоналом казино, цифр так и не выпадало.
   Однажды, в процессе очередного подгребания к себе вновь выигранных фишек, Сима не заметил, как зацепил локтем одну из бесчисленных рюмок с водкой. Рюмка опрокинулась на стол, и по казино расползся едкий запах дешевого спирта. (Уж понятно, что в рюмках была не "Финляндия", как это утверждал брехливый Сергей Егорович). Водка залила на рулеточном столе пятно, размером, примерно, со шляпу.
   И тут Сергей Егорович, чтобы удержать в кассе казино хоть что-то, заявил, что за порчу сукна игроки оштрафованы на "сто условных единиц".
   -Условных чего? - сердясь на то, что приходится отвлекаться от самого приятного из всех процессов - пересчитывания выигрыша - раздраженно переспросил Сима.
   -Сто фишек, - пояснил Сергей Егорович, убивший верблюда, и теперь изо всех сил оцеживающий комара.
   Сима начал отсчитывать сто фишек. Надо сказать, что, пока фишки не обменены в кассе на деньги, они не так остро воспринимаются деньгами. Но, отсчитав где-то около тридцати штук, и поняв, что на столе их, при этом, остается подозрительно мало, он, вдруг, подумал и сказал:
   -Постойте, так ведь они, каждая, по десять долларов. Тысячу долларов за пятно на сукне - так что ли получается? Не многовато ли? - И он опять пожалел, что Пегасов изгнал Бонифация.
   Сергей Егорович, поняв, что дал маху и с дуру загнул слишком много - ну, скажи, балбес, "тридцать", они бы и не заметили! - тут же дал обратный ход, и сбивчиво начал оправдываться:
   -Что вы, что вы! Сто условных единиц - это сто одно долларовых фишек, - краснея, и, бросаясь, то в пот, то в озноб, стал уверять Сергей Егорович.
   Но, пойманному на мякине, ему уже не поверил Цезик.
   -Покажите мне, пожалуйста, прейскурант ваших штрафов, - попросил он. - Чтобы я сразу мог знать, за что и сколько мне придется платить.
   Давно замечено такое качество денег, как их способность укреплять характер своих владельцев. Посмотрите-ка на этих двоих! Давно ли они стеснялись слово лишнее здесь произнести? А поди ж ты, туда же! Прейскурант им подавай!
   Сергей Егорович, пообещав принести прейскурант "сию минуту", удалился, и вновь его увидели возле себя наши герои очень не скоро.
   А фишки перед Болеком и Лелеком все росли.
   -Это что, действительно все можно поменять на деньги? - все еще не в силах увидеть за цветными пластмассовыми кружочками живую наличность, спросил Сима.
   Менеджер, тоже никак не могущий попасть хотя бы раз в горячо вымаливаемые им у Господа шесть цифр, только чуть заметно кивнул в ответ головой. Самое страшное, что сейчас могло случиться, это если Болек и Лелек вдруг встанут, поменяют фишки на деньги, и уйдут. Это будет настоящий крах. Ладно еще, если бы они были местными, они бы через день-другой вернулись повторить свой подвиг. Рано или поздно, но деньги они все равно бы проиграли. А ведь у этих на физиономиях написано - приезжие. Вышли - и уехали в свой Мухосранск, и поминай, как звали.
   А в стаффе, меж тем, крупье, которым, и без стараний Сергея Егоровича, уже два месяца не выплачивали зарплату - из-за отсутствия клиентов, и от затянувшихся проигрышей - высказывали бедному бывшему ковроткачу, в глаза называя его "Петухом кошкарским", все, что они о нем думали. И хоть бы одно доброе слово проскользнуло в этих думах! - Ни единого...
   Прервал экзекуцию голос менеджера, который вызывал из стаффа очередного дилера. На этот раз им оказался совсем еще юный, лопоухий крупье по прозвищу Смешной. Он был стажером, и ему еще ни разу не доверяли настоящей игры. Но все ассы уже были посрамлены, а никто так до сих пор и не выбросил эти проклятые шесть цифр.
   "Да, уж, - думал, потеющий от самой мысли о встрече с хозяевами, менеджер по прозвищу Каблук, - дуракам не просто везет. Им везет так, как умным и не снилось". К умным он, вероятно, причислял себя. Мысль же о "дураках" находила полное свое подтверждение при одном только взгляде на двух, сидящих за столом новичков. Новички без малейшего зазрения совести обдирали казино, и ни одному из них, похоже, не закрадывалась в голову мысль о том, что они запускают руки в чужие карманы, в числе которых был, разумеется, и карман Каблука. От одной только мысли, что эти двое сейчас встанут, обменяют свои фишки на деньги и уйдут, Каблуку становилось дурно.
   Но Богу - Ему, ведь, и Каблук сын. Он иногда и на него поглядывает. Взглянул и сейчас. И когда, взглянув, прочитал все то, что у Каблука на лице написано было, то сжалился над ним, и послал ему соломинку. Напомним, что соломинку Он протягивал сегодня и Пегасову, в виде его говорящей собаки. Но Пегасов сам отказался от помощи, прогнав пса с глаз долой.
   А Каблуку Всевышний напомнил - казалось бы, неуместно - что сегодня, в 19.00, "Динамо" Киев встречается с "Леверкузеном".
   При неожиданном воспоминании о любимой команде, Каблуку стало еще тревожней. Дело в том, что на прошлой игре был травмирован футболист Ребров. А на него Каблук возлагал особые надежды. Кого же тренер выпустит на замену? "Может, кого-нибудь из молодежи?" - опасливо подумал Каблук. " А, в конце концов, почему бы и нет? Выпустили же, когда-то, за несколько минут до конца матча, никому неизвестного Пеле, и что из этого вышло?" И тут он вспомнил, что в стаффе остался единственный человек, который сегодня еще не пробовал выбить этих двоих. Правда, это был стажер, и Каблук не то, что не возлагал на него надежд, но даже забыл о его существовании. "А что, может попробовать?" - пришла в голову совершенно безумная мысль.
   "Чем черт не шутит?" - спросил сам себя Каблук, и вызвал из стаффа Смешного.
   "Ну негодяй - одно слово! - подумал сверху Всевышний. - Черт-то здесь при чем?"
   Смешной подошел к столу и выпучил глаза, увидев, что почти все фишки перекочевали на сторону этих двух, сомнительного вида игроков, о которых в стаффе только и разговоров было.
   -Становись, - хрипло сказал ему Каблук, уступая место за рулеткой.
   Смешного даже нельзя было назвать неопытным. Он был просто никаким, так как никогда в жизни ему еще не доверяли провести настоящую игру. И поскольку терять ему было нечего - он ведь еще не числился в платежной ведомости, и зарплата на него не выписывалась, с каким бы выигрышем казино не подходило к концу декады - груз ответственности на него не давил. Кто знает, будь он в штате, может и он бы начал "стрелять" не туда. А так, он даже не знал толком - куда это туда?
   Не умея еще ни оценить поля, ни прикинуть силу броска и его направление, Смешной просто бросил шарик куда попало, да и все. Он только постарался, чтобы шарик как можно сильней затарахтел о барабан. Но даже и это у него не получилось.
   Спин, то есть, бросок, получился корявый, коротенький и невыразительный. В нем не было и намека на мастерство. Шарик попрыгал чуть-чуть, и вскоре, словно ему и самому было стыдно крутиться от такого броска, остановился на числе "четырнадцать".
   Смешной забрал себе выставленные пять фишек, и, к удивлению впервые проигравших Болека и Лелека, предложил:
   -Делайте ваши ставки.
   Первым порывом Цезика было тут же встать и уйти. Но вдруг ему до смерти стало жаль этих проигранных пятидесяти долларов. (Это при такой-то куче выигранных!). И он решил быстренько их отыграть, и, уж после этого, точно уйти.
   Цезик вновь выставил пять десятидолларовых фишек, и тут же проиграл их на "нуле".
   Теперь уже было потеряно сто долларов - результат выигрыша целых десяти спинов. Понятно, что ста долларов стало вдвое больше жаль, чем пятидесяти.
   "Вот дурак, - подумал о себе Цезик, - и надо было мне отыгрывать эти пятьдесят долларов? Теперь отыгрывай сто".
   И, казалось бы, ну вот встань сейчас из-за стола, обменяй деньги, и уйди. Вернись в свой наилюбимейший город М, купи своему другу "Запорожец", а, если подкопить немного, так, глядишь, и на "Задэу" хватит...
   Нет! Уйти в этой ситуации, дорогой читатель, выше сил. Дьявол игры цепко взял тебя за горло. Как ты думаешь, не зря, наверное, сумма всех тридцати шести чисел рулетки равно 666? Не веришь? - Сложи.
   Следующим спином Смешной выбросил "семнадцать", чем укоротил сумму выигрыша Болека и Лелека еще на пятьдесят долларов.
   И тогда Цезик на хитрость Смешного придумал свою хитрость. Он решил одним махом отыграться за все три проигрыша, и утроил ставки.
   Что, значит, поэт? - Он, конечно, не отыгрался бы. Вместо уже потерянных пятнадцати фишек, он, в случае выигрыша, попросту приобрел бы только три дополнительные. Но, в случае неудачи, сразу проигрывал пятнадцать, вновь поставленных. Стоит ли говорит, что так оно и случилось, потому, что Смешной выбросил "пятнадцать".
   Тут разнервничавшийся и расстроенный Цезик заметил перед собой целый батальон выстроенных в ряды рюмок с водкой. Он показал Симе глазами: "Поддержи", и они залпом выпили сразу по три рюмки.
   Первая рюмка эффекта не дала.
   После второй проигрыш стал казаться не таким уж и ужасным. Ведь что-то еще все равно оставалось.
   А уж после третьей, за каких-то три-четыре спина, они проиграли все до копейки - и выигрыш, и то, что дала им на дорогу Сонечка, и то, что Цезику подбросил Тарас Григорьевич Шевченко. Ведь, проигрыш-то происходил ровно в пять раз быстрее, чем выигрыш.
   -Как там у классиков жанра? - весело и пьяно спросил Цезик. - Графа Монтекристо из меня не вышло? Пей, братва! - широким жестом показал он столпившимся возле рулетки крупье на водку, которой оставалось еще немеренно. - Это, если Сергей Егорович нам не соврал, за счет казино.
   -Только по-быстрому, - разрешил своей пастве менеджер Каблук, у которого теперь приятно отлегло на душе. - Пока "Петух кошкарский " не видит. А то хозяину настучит. - И с облегченной душой, он первый показал пример. В пол минуты вся выставленная Сергеем Егоровичем дармовая водка исчезла в молодых, жаждущих отметить "захоронение" Болека и Лелека, желудках.
   Выигрыш казино составил сущие копейки - ровно все то, чем до прихода сюда обладали так и оставшиеся голодными Сима с Цезиком. Но крупье вернули свой проигрыш, и этот факт очень тепло согревал их при мыслях о предстоящей зарплате, которую они, чуть было, не потеряли.
   На выходе из казино Симе с Цезиком попался Сергей Егорович, так до сих пор и не принесший прейскурант со штрафами. Да и откуда ему было взять этот прейскурант, когда не то, что прейскуранта, а и самого такого понятия в казино не существовало? Как ни странно, Сергей Егорович не удостоил Симу с Цезиком даже прощальным кивком.
   Поздно мы с тобой сюда попали, - сказал, проходя мимо Сергея Егоровича, Цезик. - Нам бы наличности побольше, хотя бы той, что была у нас после продажи черешни, мы бы их все-таки порвали. - (Смотри ты, уже, как гусь дерьма, успел нахвататься!) - Это было распространеннейшее заблуждение - проигравшему всегда кажется, что до выигрыша оставался только один шаг.
   И тут Сергей Егорович, услышавший Цезикову тираду, сказал на латыни, с таким видом, будто никогда до этого ни на каком другом языке не разговаривал:
   -Фандал венистибус пенис.
   -Сильно сказано, - с уважением показал на него Симе Цезик. - Неужели такая красота что-нибудь еще и означает?
   -Опоздавшему - сами понимаете, что, - перевел Сергей Егорович.
   -Прекрасно сказано! - еще раз восхитился Цезик, и достав из кармана ручку и блокнот, записал на будущее эту фразу. - Только, позвольте вас поправить. До своей нынешней профессии артиста я был поэтом, и немного почитывал латынь. Эта фраза мне тоже понравилась, и я ее заучил. Только звучит она несколько иначе. Не "Фандал венистибус пенис", а "Тардэ вениентибус ос", и в переводе означает "Поздно пришедшему - кости". Хотя, несомненно, ваш перевод гораздо лучше, чем мой. Всего доброго, - пожелал он на прощание, снимая воображаемую шляпу.
   Но бывший ковроткач отвернулся, и на прощальный жест не ответил.
  
  
   ГЛАВА 14
  
   Все возвращается на круги своя...
  
   В стельку пьяные, до нитки обобранные лопоухим Смешным, Сима с Цезиком вышли из казино, и, первым делом, которое сделали, поклялись друг другу самой страшной, и самой нерушимой клятвой - никогда, ни единого раза в жизни, ни при каких деньгах, и ни при каких обстоятельствах, не заходить больше туда, где играют на деньги.
   -Все, в конце концов, вернулось на круги своя, - глубокомысленно подвел итог их финансовой ситуации Цезик.
   -А ведь я так старался убедить тебя, что в М надо было выйти. Но ты захотел быть артистом. Что ж, будь им, - сказал Сима. - А я... - Тут он вспомнил, что теперь ему просто не за что осуществить свои позывы и уехать сейчас же домой. В свой родной, теплый, южный город М, где ждет его мирное, пусть и не слишком обеспеченное, существование безработного инженера. В конце концов, мало ли, как поворачивается жизнь? Глядишь, и к нему повернется она лучшей своей стороной, чем сейчас. Ведь, побывал же он только что, если не миллионером, то чем-то близким к этому...
   Но тут его размышления о тихом, безоблачном существовании, где нет ни казино, ни театров оперетты, ни, в конце концов, полной неожиданных окончаний жизни странствующего гипнотизера, прервал Цезик, вернувший его в серый, недоброжелательный город Харьков.
   -Боюсь, - напомнил Цезик, - что и тебе в ближайшее время придется захотеть быть артистом. Нам, ведь, если помнишь, обещали заплатить сто рублей.
   Сима кивнул головой.
   Да-а, - протянул Пегасов. - Вот, уж, полна судьба непредсказуемых поворотов.
   -Непредсказуемый поворот мы совершили, когда свернули на эту улицу, - сказал Сима. - И надо же было этому буржуйскому отродью, - помянул он Бонифация, - остановить нас именно здесь. Мы, ведь, из-за него остались на бобах, - подумал он вслух. - Почему-то, именно от мысли, что он потерял деньги - из-за кого? - из-за собаки, доставляла Симе особую боль. Хотя, при чем здесь была собака, не понятно.
   -В конце концов, - напомнил Цезик, - частично это были как бы и его, Бонифация, деньги. Ведь Сонечка отдала нам, в принципе, то, что Саша отнял после продажи Бонифация. Мы-то с тобой без него немного заработали.
   -Самое противное, - сказал Сима - что теперь мы вынуждены через пол города идти к своему театру пешком. У нас ведь не осталось даже денег на метро. - И мысль о почти купленном, но так и некупленном, новом "Запорожце", грустной чайкой пролетела над ним. - Кстати, а куда подевался наш кормилец? Неужели удрал? Так бы хоть его продали. Эх, елки-палки, как бы я сейчас хорошо ехал в поезде, в мой дорогой город М, - мечтательно протянул Сима. Может, он бы и еще о чем-то помечтал, но строгий, требовательный звук чужого голоса вернул безработного инженера к нынешним реалиям.
   -Граждане, - произнес голос, - попрошу ваши документы!
   Просто удивительно, до чего же наша милиция чувствительна к чужому горю! Ну откуда она всегда знает, что именно в эту минуту документов у вас с собой нет?
   -А в чем, собственно, дело? - огрызнулся Цезик.
   -В том, что вы пьяны, и нарушаете общественный порядок, - разъяснил харьковский радетель порядка.
   -Скажите, - спросил его Цезик, - а каким бы вы были на нашем месте, если бы только что потеряли дом, две машины, и отпуск в Пицунде?
   -Вас ограбили? - оживился милиционер.
   -В какой-то степени, - согласился Цезик. - Нам дали посмотреть на то, чего мы не имеем...
   -А могли бы иметь, - вставил Сима, и посмотрел на Пегасова.
   -А потом все это отобрали, - закончил Цезик прерванную Симой фразу.
   -И взяли за просмотр всю нашу наличность, - снова вставил реплику Сима.
   Запутанный их объяснениями, милиционер постарался вернуться к сути разговора:
   -Так есть у вас документы, или тоже украли? Если нет - пройдемте, сделаете заявление.
   -Разве мы вам его еще не сделали? - спросил Цезик.
   -В письменной форме, - пояснил страж.
   -В письменной? - задумался Цезик. - Это можно.
   Он достал из кармана блокнот, и вырвал оттуда листок с записанным за Сергеем Егоровичем изречением.
   -Вот, пожалуйста, - протянул он сей перл милиционеру.
   Милиционер поводил глазами по латинской фразе, и все понял.
   -Вы иностранцы? Так бы сразу и сказали. Я-то вижу, что люди, вроде бы, и не наши. Извините, - приложил он руку к козырьку.
  
   Вы скажете, что-то здесь не так? Конечно, не так. Где это видано, чтобы милиция так просто отпустила? Но нашим друзьям попался опытный милиционер. И по своему опыту он знал, что, не дай Бог задержать кого-нибудь из этих, заполонивших город, иностранцев. Хлопот и объяснительных потом не оберешься. На работу будешь ходить не работать, а объяснительные писать.
  
   -Тогда, - сказал Цезик, пахнув перегаром, - ариведерче.
   -Есть! - четко отрапортовал, снова махнув к козырьку рукой, милиционер. - А с заявлением-то, что делать? - спросил он уже вдогонку, размахивая в воздухе бумажкой.
   -Изучать на досуге, - посоветовал ему, обернувшись на прощание Цезик.
   -"Фандал венистибус пенис" - прочитал вслух, с трудом разбирая иностранные буквы, милиционер. - Пенис, пенис..., - забормотал он, вспоминая. - Где-то я о нем слыхал. Надо проверить по картотеке, нет ли его в розыске по линии Интерпола?
   И аккуратно сложив бумажку пополам, а, потом еще раз пополам, милиционер спрятал ее в нагрудный карман.
   -Не исключено, что гидра мафии запустила свои щупальца и в наш город, - сказал он себе, и тут же подумал: "Что ей здесь делать?". И, совсем уже собравшись закрыть глаза, чтобы составить словесный портрет двух иностранцев, он, вдруг, передумал, и благоразумно заключил, что, коль скоро он человек семейный, то и с мафией пусть связываются более молодые. И он тщательнейшим образом стер из памяти все запомнившиеся черты этих двоих.
   А эти двое шли себе по чужому городу в поисках пути к своему дому - теперь театр "Дети Занзибара" становился их домом в самом, что ни на есть, буквальном смысле. Оставалась надежда только на те гипотетические сто рублей, которые им, может быть, заплатят после гастролей. А может, что гораздо вероятнее, и не заплатят.
   Можно, конечно, еще попробовать подработать у памятника Шевченко. Но для начала надо было хотя бы найти к нему дорогу.
   Дорогу-то они нашли - язык до Киева доведет, а уж до памятника и подавно. Но только еще метров за сто до памятника какой-то ушлый малец лет двенадцати подскочил к ним, и показывая на чугунного Шевченко, спросил:
   -Скажите, дяденьки, а вы знаете, в какое место Тарасу Григорьевичу вставили колесо от трактора?
   И пока в охватившей их безнадеге друзья обходили вокруг памятника, с тем же вопросом к ним подходили еще трое.
   -Что ж, - философски заключил Цезик, - от Тараса Григорьевича нам, похоже, тоже полный фандал венистибус....Пока мы с тобой ворочали миллионами...
   -Как-то уж очень быстро ворочали..., - вздохнул Сима.
   -Деньги - вода, - сказал Цезик, не привыкший долго сокрушаться о потерях.
   -А большие деньги, оказывается, еще и быстрая вода, - высказал свое наблюдение Сима.
   И придя к такому несомненному единодушию, они, методом опроса населения, кое-как добрались до своего клуба ХТТУ.
   Бонифаций уже давно был там. Умный пес, повинуясь шестому чувству, всегда верно находил дорогу к тому месту, где должны были появиться Сима с Цезиком. Встретил их Бонифаций в престранном виде.
   Видимо, тем же чувством, которым он находил дом, Бонифаций определил, что от судьбы артиста ему все равно не уйти. Он давно ловил на себе притязательные взгляды Млинского, и теперь, отдавшись буйству фантазии помрежа, стоял, увешанный всевозможными разностями, как новогодняя елка. Млинский изобретал на нем, при помощи мочалок, тряпок, накладных носов и ушей, всевозможных животных, каких, по его мнению, не хватало в том цирке, который будет "зажигать огни".
   Но лучше всего из Бонифация получался все-таки пони. Путем приставления ирокезского парика к его холке и мягкой метелочки для сметания пыли к хвосту достигалось просто поразительное сходство.
   Млинский что-то записал в своем блокноте, и, прищурившись, снова несколько видоизменил внешность собаки.
   Он взял старый кусок пожарного шланга, немного надрезал его сверху (экий, "народный очумелец" Андрей Бахметьев, подумал о нем Бонифаций), и насадив получившуюся таким образом калошу на морду псу, прикрутил ее к этой самой морде веревками. Неразрезанный конец шланга свесился при этом вниз, моментально сымитировав гофрированное подобие слоновьего хобота. Серый цвет дога некоторым образом скрал его природные различия со слоном. Недостаток хобота заключался лишь в том, что его система привязок лишала пса малейшей возможности раскрыть пасть, и ему приходилось дышать через свернутые трубочкой губы. (Если вы обратите внимание на то, как у собак устроены губы, то поймете, скольких трудов может представить животному сворачивание их трубочкой). Теперь, для полного сходства Бонифация с недоедающим слоненком недоставало только ушей. Что бы Млинский не пытался для этого использовать, ничего не годилось. Металлические тарелки от барабана невозможно было укрепить на ушах - они сползали на морду и звенели при ходьбе. Когда же Бонифаций в недоумении начинал трясти головой, чтобы их сбросить, тарелки производили такой грохот, словно это были не тарелки, а колокола из Софии Киевской. Это пугало Бонифация, и он от ужаса становился невменяемым. Он даже пробовал начать кусаться, да только пасть раскрыть ему опять же мешал шланг, нацеленный сыграть в этой оперетте роль хобота.
   -Такого не бывает, - сказал главреж Скоробогатько, строго следящий за соблюдением жизненной правды постановки, понятие о которой он получил когда-то в Пензенском театральном училище.
   -Сам знаю, - ответил Млинский.
   -Звенят, обычно, не ушами, а чем-то совсем другим, - опять сказал главреж, в присутствии артистки Пильгуевой не раскрывший, чем именно.
   Окончательно задохнувшийся Бонифаций последним конвульсивным движением тряхнул, что есть мочи, головой, и тарелки, сорвавшись со своего непрочного крепления, со свистом рассекли воздух и пролетели - одна над головой Млинского, другая - едва не подрезав мочку уха артистки Пильгуевой.
   Артистка Пильгуева, вникающая тем временем в роль Лолиты, отшатнулась, и обозначив бледность на обычно розовом, румяном лице, заметила:
   -Скоробогатько, пора молоко за вредность выписывать.
   -Я тебе за эти деньги лучше шапку-ушанку куплю, - ответил главреж, видимо прикинув в уме, что одна шапка-ушанка будет стоить гораздо дешевле постоянно выписываемого за счет театра молока. (Счета, которого, как мы помним, как раз и не было).
   -А, может, вы ему попробуете присобачить картонные уши? - подсказал свой вариант наблюдавший за сценой Цезик.
   -Умный какой выискался, - показал глазами артистке Пильгуевой на Цезика Млинский. - Если бы театру было, за что купить картон, я бы до этого и сам додумался.
   Тут Бонифаций начал как-то странно озираться по сторонам, и поджимать под себя хвост.
   -Что с ним? - спросил Млинский.
   -Наверное, как всегда, в туалет хочет, - расценил поведение пса Цезик. - Выпустите его на пару минут.
   "Почему "как всегда"?" - подумал Бонифаций.
   -Терпеть не могу, когда артисты во время репетиции начинают качать свои права, - раздраженно сказал Млинский, но пса, тем не менее, отпустил.
   Бонифаций, как был - в хоботе, так, стремглав, и умчался из репетиционного зала, на ходу пытаясь сорвать лапами проклятый шланг.
   -Стоп! - вдруг пришла Цезику на ум какая-то светлая мысль, и он, так же стремглав, как и Бонифаций, умчался вслед за псом.
   -Наверное, тоже захотел, - решила артистка Пильгуева, и оказалась не права.
   Пегасов побежал за собакой и успел как раз вовремя, чтобы помешать Бонифацию забросать задними лапами жалкую от постоянного недоедания кучку.
   Отогнав пса от того, что, бесспорно, принадлежало только последнему, Цезик поковырял палочкой в кучке, и выкатил из нее два, похожих друг на друга по форме, предмета. Отерев их при помощи травы и тех же палочек, Пегасов удовлетворенно хмыкнул, так же палочками взял найденное, и тщательно вымыл с мылом под краном. Затем, издали потянул в себя воздух от предметов, и остался недоволен.
   Вернувшись в зал, он попросил у артистки Пильгуевой на пару минут флакончик французских духов.
   После этого он вышел, вернулся через обещанные пару минут, и отдал Пильгуевой ее флакон, в котором теперь оставалось ровно половина от того, сколько было до этого. Затем занял у Млинского, в счет будущего гонорара, шестьдесят копеек на метро и снова вышел.
   На этот раз он вернулся только через полтора часа, когда репетиция, заключавшаяся в преобразованиях Бонифация, уже подходила к концу.
   Цезик подошел к Симе и, вручив ему двадцать пять рублей, сказал:
   -Вот, можешь теперь проведывать свою Эсмеральду.
   -Откуда это? - спросил непонятливый Сима.
   -Продал Сергею Егоровичу назад его шарики.
   -Какие шарики? - опять не понял Сима.
   -Ну, кубики.
   -Какие кубики?
   -Ну, кости, - начал раздражаться Цезик. И пояснил: - От крепса.
   Бонифаций со сцены даже поперхнулся при этих словах.
   -Взял он их, правда, только за пол цены. Никак не верил, когда я ему рассказывал, будто я украл эти кости в соседнем казино. Все к носу подносил, принюхивался, уличить пытался. И выкупил только потому, что хотел насолить соседям.
   -Я бы, на его месте, тоже не поверил, - признался Сима. - Откуда у тебя деньги, чтобы ходить по их соседям, когда они сами у тебя все и отобрали?
   -Он задал точно такой вопрос, - сказал Цезик.
   -И как же ты выкрутился?
   -Сказал, что, если он не поверит мне сию же минуту, я всем выдам его выигрышную систему, и скажу, что это он мне ее рассказал. Думаю, это был чересчур сильный козырь, потому что, когда я уезжал, Сергея Егоровича все еще откачивали валерьянкой после моих слов.
   -Ну и?..
   -Ну и поверил, - сказал Пегасов, пытаясь определить, из чего же, все-таки, Бонифацию сделали уши? - Из чего это? - спросил он Симу, показывая на слоновьи уши собаки.
   -Старик Заблудский, - начал рассказывать Сима, - сказал, что раньше они называли это папье-маше. Он на пару минут проснулся, и сразу разрешил все проблемы. Вспомнил, что в театрах его молодости таким образом всегда выходили из положения. Взяли, обклеили те же самые барабанные тарелки газетами, обмазали их посильнее клеем, потом подождали, пока высохнет, сняли с тарелок - и вот, пожалуйста, уши готовы
   -А он что? - кивнул Цезик на Бонифация.
   -А что он? Он уже и слоном побывал, и жирафом...
   -Неужели бедному псу шею растягивали?
   -Нет, - успокоил его Сима. - Пятнышки рисовали. Не очень, по-моему, похоже получилось. Но, кажется, Млинский будет вынужден отказаться от своей затеи с Бонифацием.
   -Почему? - расстраиваясь за пса, спросил Цезик.
   -Да он, понимаешь, нажрался какой-то дряни...
   -Этих же костей в казино и нажрался, - сразу поставил диагноз Пегасов.
   -Во всяком случае, он теперь каждые пять минут выбегает за дверь. Сам понимаешь, до спектакля ли ему? Выступление-то уже завтра. Млинский расстраивается. Только, говорит, нашел единственного толкового артиста...
   -Как завтра? - вытаращил глаза Цезик. - Собирались же...
   -Так завтра, - сказал Сима. - Оркестр уже ушел развешивать афиши. Причем, уже давно, - заметил он, глянув за окно. - Млинский говорит, что сюда звонили, якобы троллейбусники передумали сдавать клуб на целый месяц. Сказали, чтобы через неделю нас тут не было. Так что, сам понимаешь, больше репетировать некогда. А за деньги спасибо. Отыграем премьеру, и поеду.
   -Тогда отдавай деньги назад, - тут же заявил Цезик.
   -Зачем? - не понял Сима. - Я же говорю - отыграем премьеру, и поеду.
   -Деньги должны делать деньги, - объяснил Цезик, - а не валяться неделю по карманам. Давай их сюда.
   Сима нехотя отдал деньги, но взял при этом с Пегасова торжественное обещание, что они сейчас же, немедленно, пойдут в киоск, и купят побольше хлеба, молока, консервов, собачьей тушенки. - А вы что хотите? - это не Ялта.- И, пока эти деньги еще не "начали делать деньги", наконец, нормально поедят.
   Поскольку же, кроме питания, в этот вечер ничего интересного больше не случилось, мы пропустим описание ужина, - людям, когда они едят, заглядывать в рот неприлично, а собакам - опасно, и завершим этот день, плавно переходя ко дню следующему.
  
  
  
   ГЛАВА 15
  
   "Сильва...зажигает огни"...
  
   Утро перед премьерой начиналось так, как, обычно, и начинаются такие утра - шумно и бестолково.
   Общему шуму и бестолковости способствовала выпитая накануне водка. За прошедшее время, она, в силу какой-то невиданной стойкости, так и не выветрилась из организмов двух Пижаям, а только переместилась в более высокие сферы - к вискам. И там теперь шарахала по ним, точно молотами по наковальням, причиняя просто адскую боль сегодняшним "японцам".
   Усугубилась бестолковость утра еще и тем, что, перед самым рассветом, в дверь громко и требовательно забарабанили.
   -Какого черта? - крикнул в дверь Млинский, решив, что троллейбусники опять передумали, и пришли выселять их уже сегодня.
   Но его вопрос не заставил задуматься того, кто стучал - а, действительно, какого черта? И он продолжал стучать.
   -Третья скрипка! - позвал Млинский.
   Третья Скрипка не отозвался.
   Стук в дверь начал перемежаться раскатами громоподобных матюгов.
   Тогда в голосе, произносившем неприличные слова, Млинскому почудилось нечто знакомое. Так, как, лишь недавно пришедшая в оркестр и потому выполняющая роль порученца Третья Скрипка, затаив дыхание, продолжала прикидываться спящей, Млинский провел свою перекличку дальше.
   -Треугольник! - крикнул он.
   Треугольник хоть и не был самым молодым участником оркестра, но, испокон веков, считался самым ненужным инструментом. Которому, вдобавок ко всему, в веянии последних, прямо скажем, не самых богатых, времен, постоянно грозило сокращение. Потому преклонных лет Треугольник прикидываться спящим не стал. Он просто послушно встал, и в одних трусах пошел открывать дверь.
   На пороге стояло грязное, заросшее до самых глаз щетиной, существо в лохмотьях. Остатки его, охрипшего от пьянства и путешествия голоса поведали о том, что существом был не кто иной, как тот самый, "на минуточку забытый" в Симферополе тенор Бутенко. Глаза его от безостановочного пьянства приобрели совершенно бесподобный разрез. И пусть плюнут в глаза тому, кто скажет, что Бутенко не выглядел сейчас чистокровным японцем.
   -Что, сволочи, не ждали? - попробовал возвысить на присутствующих свой севший тенор Бутенко.
   -Костя! - вскочил и побежал ему на встречу забывший его Млинский. - Костенька, я тебе все сейчас объясню!
   -Что ты, боров недорезанный, можешь мне объяснить? - хрипло пищал тенор, которому по габаритам следовало родиться басом. - Что пропил меня в гостинице? Это ты мне объяснишь?
   -Ничего не пропил, Костя! - возопил Млинский. - Ничего не пропил! Ты глубоко заблуждаешься!
   -Нет, друг сердешный, - возразил ему Бутенко, - это ты глубоко заблуждался, когда обменял меня, спящего, на бутылку коньяку. Всего одну бутылку! - обвел он глазами присутствующих, словно ища у них поддержки, - коньяку "Десна".
   "Так, ведь, коньяку", - подумал главреж Скоробогатько.
   "Всего-то "Десны"", - подумала артистка Пильгуева.
   -Бутылку чего? - стал прозревать Млинский, который, хоть и обвинял перед главрежем в пропаже самого себя Бутенко, но, на самом деле, ничего не помнил из происшедшего.
   -Ты подарил меня за бутылку коньяку "Десна" кастелянше.
   -Если за бутылку, значит, уже не подарил, - заметил, приподнявшись со своего матраца, главреж Скоробогатько.
   -Иуда, за "тридцать серебряников", - продолжая хрипеть, бросал обвинения Млинскому Бутенко.
   Здесь он, однако, хватил. Потому что за тридцать серебряников, даже в те библейские времена, можно было купить коньяк и получше, чем "Десна".
   -А это кто, билетеры? - показал на незнакомых ему Симу с Цезиком тенор. Почему-то именно их лица сразу привлекли его, обостренное суженным разрезом глаз внимание.
   -Как тебе сказать, Костя? - уклончиво начал Млинский издалека. - Это, как бы, не совсем билетеры....Это, понимаешь ли, Пижаямы.
   -Кто?..
   -Пижаямы, Костя.
   -А я кто? - спросил Бутенко, перепугавшись, не случилось ли чего спьяну с его головой.
   -И ты Пижаяма, - заверил его Млинский.
   -Их, разве, в сценарии трое? - совсем расстраиваясь за состояние своей головы, спросил Бутенко. - Слов на пол минуты, а их трое?
   -Нет, - возразил Млинский, - он-то один. Вас, понимаешь ли, трое.
   -Млинский, у тебя выпить есть? - спросил Бутенко, поняв, что без опохмела ему эту задачу с утра не разрешить.
   -Что ты, Костя?! Только после премьеры, - осторожно озираясь по сторонам, свистящим шепотом сказал Млинский, пробуя убить этим заявлением сразу двух зайцев. Во-первых, оповестить, что именно сегодня уже премьера, во-вторых, дать понять, что нужно быть круглым идиотом, чтобы при главреже просить у него опохмелиться. У него, человека, однажды уже пропившего одного из своих артистов.
   -Млинский, не морочь мне голову, - попросил его Бутенко. - А если твоя премьера состоится еще через неделю, я что, так и буду тебя ждать? И, вообще, Млинский, ты иногда становишься туповат.
   -Премьера уже сегодня, Костя, - мягко пояснил Млинский Бутенке свой непонятый намек. - Сейчас уберем зал, выставим декорации...
   -Чего выставите? - попросил уточнить Бутенко, думая, не попал ли он по ошибке не в свой театр? Хотя, наличие Млинского говорило, как раз, о правильности его адресации.
   -Ну, там, Заблудского посадим, или еще чего-нибудь придумаем, - уклончиво начал объяснять Млинский. - У нас, вот, собачка появилась....Тоже, кем ни на есть, а послужить сумеет.
   "Что, значит, "кем ни на есть"?" - возмутился Бонифаций.
   -Ну, я же говорю - тупеет на глазах, - сказал кому-то абстрактному Бутенко. - Ему артистов кормить нечем, а он собаку заводит.
   И тут утреннюю тишину зала, разбавляемую только шепотом Млинского и севшим писком Бутенко, чуть надрезал слабый голос дирижера:
   -Прошу прощения, - произнес этот голос дрожащими интонациями. - Прошу прощения, - повторил он.
   Все проснувшиеся обратили на него внимание.
   В ответ на их внимание дирижер вдруг зарделся, заалел, что, в сочетании с голубым утренним светом, пробивающимся в окна, придало какой-то зловещий, зеленый колорит его лицу.
   -Что у вас еще? - спросил раздраженно Млинский, деятельно начиная показывать, что и как нужно убрать в зале в такую рань, чтобы освободить сцену для прогона.
   -У нас ничего, - так же тихо и несмело произнес дирижер, и многозначительно замолчал.
   -Раз ничего, тогда в чем же дело? - все больше раздражаясь от страха перед премьерой, не понимал Млинский.
   -То есть, вообще ничего, - сказал дирижер. - Абсолютно.
   -Ты можешь нормально объяснить, в чем дело? - начиная яриться, спросил Млинский.
   -Премьеры не будет, - тихо сказал дирижер.
   -Это еще почему? - спросил Млинский.
   -Мы потеряли ноты, - сказал дирижер все тем же тихим, дребезжащим голоском отставного дьячка.
   -Что значит - потеряли ноты? - не сразу понял Млинский смысл такой простой фразы. - Потеряли - так найдите. Где вы их вчера положили, там и ищите, - сказал он все еще достаточно суровым, но уже несколько дрогнувшим, голосом. - Вас, кстати, вчера весь день никого не было. Где вы лазили? Там, наверное, и ноты оставили. Три афиши весь день вешали! А с утра он мне заявляет, что они ноты потеряли! Ты слыхал? - И вдруг до него все явственнее стало доходить грозное заявление дирижера. - Ты серьезно, или шутишь? - окончательно переходя на "ты", тихим голосом спросил он.
   -Какие уж тут шутки, - обреченно вздохнул дирижер.
   -Я тебя сейчас убью, - негромко, но очень явственно произнес Млинский. - Или ты сейчас же найдешь, куда сунул свои чертовы ноты, или я тебя предупредил...
   -Лучше сразу убивай, - сказал дирижер. - Мы всем оркестром, всю ночь, уже искали...
   -И что?
   -И ничего.
   -Может, их в землю вместе с покойником зарыли? - высказал несмелое предположение Фагот.
   -В какую землю? - обернулся к Фаготу Млинский. - С каким покойником? О чем говорит этот имбицил?
   -Мы вчера "жмура" носили, - сказал дирижер, - а ноты взяли с собой, чтобы по свободе порепетировать.
   -Кого носили? - переспросил главреж Скоробогатько.
   -Халтура подвернулась, - начал объяснять дирижер. - На похоронах пригласили сыграть - "жмура" поносить, по-нашему. Да, видишь, как все вышло. - Дирижер глубоко вздохнул, и снова махнул рукой, словно ему постоянно мешала какая-то назойливая муха.
   -Ты понимаешь? - сказал главрежу Млинский, окончательно утрачивая из своей речи обращение на "вы", произносить которое торжественно постановили на последнем заседании совета труппы. (А то, что же получается? Вроде, театр, храм искусств, а друг к другу, независимо ни от возраста, ни от положения, ни от заслуг, как сапожники - "ты". Почему-то, посторонних это особенно шокировало). - Пока мы здесь репетируем, они - он показал на притихший оркестр, который и так был не слишком велик, хотя в нем и был такой инструмент, как фагот, - тем временем подхалтурить решили.
   -Так, ведь, денег-то, сколько не получали? - напомнила Первая Скрипка, которая, вообще-то, была мужчиной.
   -Я точно помню, - порывшись в памяти, почти утраченной после долгих поминок незнакомого харьковчанина, сказала Третья Скрипка, - когда поп сказал: "Аминь", он, - последовал указующий жест на Виолончель, - вдруг начал играть цирковой туш из оперетты.
   -Как так, он начал? - возмущенно посмотрел на Виолончель дирижер. - Опять? Это не его партия. Начать должны были трубы! Что делали трубы, мать вашу так?!
   -Труб мы потеряли раньше, - объяснил свою безобразную выходку Виолончель. - Когда носили первого.
   -Кого первого? - спросил главреж Скоробогатько.
   -Жмура, - сказал Виолончель.
   -Так вы что, вчера пол города перехоронили? - сорвался с места и перешел на визг Млинский.
   -Нет, - сказал дирижер. - Но двоих - это точно. - Для него самого некоторые подробности рассказываемого Виолончелью и Третьей Скрипкой, похоже, становились откровением.
   - Ну, и дальше что? Заиграл он туш?..
   -Что дальше? А дальше, жена покойного выхватила у него ноты, и заехала ими ему по морде, - показала Третья Скрипка на Виолончель.
   -А он? - спросил дирижер.
   -А он схватил мои ноты, и заехал по морде ей, - сказала Третья Скрипка. - А он.., - показала Третья Скрипка на литавры...
   -Все, дальше можешь не продолжать, - грустно сказал дирижер. - Я вспомнил. Ты мне ответь - его хоть похоронили?
   -Кого? - спросила Третья Скрипка.
   -Ну, чья-то ведь жена все это начала?
   -А! Того, что в гробу был? - радостно поняла Третья Скрипка. - Того похоронили.
   -А что, был еще кто-то? - уже заинтересованно спросил Млинский.
   -Нет, больше никого не было, - уверенно сказала Третья Скрипка, который, судя по полноте его рассказа, обладал из всего оркестра просто феноменальной памятью. - Но вчера такое было...Тот, смотришь, упал и лежит, этот - тоже подняться не может. Тут, конечно, и перепутать недолго было. Как по ним поймешь? - Все ведь лежали.
   -А потом что было? - спросил главреж.
   -Потом разобрались, помирились, на поминки поехали...
   -С нотами? - с надеждой в голосе спросил дирижер.
   -Какой там? - вздохнула Третья Скрипка. - От нот еще на кладбище ничего не осталось. Нотами раны залепливали.
   -Что, всеми? - спросил главреж.
   -А думаешь, мало ран было?
   -По вам сразу и не скажешь, - заметил Млинский. - Впрочем, рожи опухшие, разве по ним что-нибудь поймешь?
   -Что ж, ты, пес, об этом всю ночь молчал? - набросился на Третью Скрипку дирижер. - Когда мы обшаривали здесь всё, что можно, и не могли вспомнить, куда ноты приткнули?
   -Так меня с вами всю ночь и не было, - сказала Третья Скрипка. - Я только под утро пришел.
   -Что, вдову утешать оставался? - спросил ехидным голосом дирижер.
   -Нет, ее племянницу. Она вчера с Сахалина приехала, а сегодня назад уезжает. Горевала очень, - пояснил он причину своей заботы.
   -Что ж, - резюмировал Млинский. - Все это, конечно, хорошо, и даже, может, кому-то смешно. Если, конечно, не считать, что все, как раз-то, и очень плохо. - Он посмотрел на оркестр. - Ну, и что теперь будем делать? Как выкручиваться из положения? Афиши, ведь, уже висят! О том, что будет "Цирк зажигает огни", а не как всегда...
   Громко вздохнул главреж Скоробогатько.
   -Что? - посмотрел на него в ответ на его вздох Млинский. - Опять как всегда?
   -А как всегда? - шепотом спросил Главлита Симоняна Цезик.
   -Всегда - это значит "Сильва".
   -А там Пижаяма есть? - спросил Цезик.
   -Не помню. Нет, кажется.
   -Говорите "всегда", а сами не помните, - с укором заметил ему Сима.
   -А я и не говорил, что я всегда помню. Я только сказал, что всегда "Сильва", - заявил главлит.
   -Что ж, проверим наши ряды, - предложил Млинский. - Кто у нас есть, а кого придется искать. Сильва! - крикнул он.
   -Я! - отозвалась артистка Пильгуева, которая, оказывается, была не только Лолитой, но и Сильвой тоже.
   -Эдвин! - крикнул Млинский, и сам же ответил: - Я!
   -Такой толстый? - шепотом спросил главлита Цезик, знакомый с "Сильвой" по фильму.
   -Где же вам сейчас худого искать? - спросил главлит.
   -Князь Воляпюк!
   -Я, - отозвался главлит.
   -Княгиня Воляпюк!
   -Я, - произнесла пожилая дама в утренних бигудях.
   Бутенко должен был играть Бони, кто-то еще кого-то. Словом, теперь становилось понятно, почему, в случае нестыковок, театр прибегал к помощи "Сильвы". Эту оперетту ставили так давно, и так много раз, что даже если исполнителя какой-то роли недоставало, его коллеги легко могли помочь театру выйти из положения - каждый из участников спектакля в конце концов поневоле выучил партии всех остальных персонажей. Некоторые трудности представляли собой наиболее высокие ноты, но и в этом случае театр выходил из положения так же, как собирались выйти с примером Пижаямы. То есть, когда часть партии, или даже всю партию, за исключением, может, одной-двух нот, пел один артист, а другую часть, или неберущиеся ноты, под раскрываемый вхолостую рот стоящего на сцене, незаметно пел другой. Так, например, получалось сегодня и с Млинским. Он не мог взять высокую "до" в словах "пусть это был только сон". Эту ноту за него должен будет спеть...Млинский поискал глазами по артистам, и понял, что ноту петь некому. Мальчика, который пел ноту, оставили дома за ненадобностью его незримого присутствия в "Цирке". Но допустить, чтобы лишь из-за одной только ноты сорвалась теперь и "Сильва", Млинский не мог.
   "Ладно, - решил он пока отложить проблему, - что-нибудь придумаем".
   -А нам теперь что делать? - спросил Цезик. Теперь только они втроем остались без ролей.
   -Из собаки сделаем козу, - сразу заявил Млинский. - Это для начала. Сильва у нас откуда? Правильно, с Козьего болота. Вот он и будет козой с этого болота.
   "Ну, спасибо, хоть не слон", - с облегчением вздохнул Бонифаций, и ужаснулся, вспомнив муки задыхания в пожарном шланге.
   -А нам, в таком случае, дайте наши сто рублей, и мы поедем домой, - предложил истосковавшийся по виду бывшей супруги Сима. - А собака потом сама вернется.
   -Ничего подобного, - сказал Млинский. - Вы, - обратился он к Цезику, - будьте добры после прогона подойти ко мне. У меня есть для вас роль.
   -А для меня нет? - спросил расстроенный Сима. Ему, вдруг, тоже очень захотелось вновь почувствовать запах сцены.
   -И для вас есть. Но и об этом потом, после прогона. А сейчас всех попрошу на сцену. Ах да, вы и так все на сцене. В таком случае, убираем со сцены матрацы, лежаки, и вообще, все лишнее, и займемся делом. Нам еще многое надо вспомнить. Мы не играли "Сильву" уже надели три. Все по местам! - захлопал в ладоши Млинский.
  
   Репетиция прошла почти хорошо.
   Правда, Млинский в месте "пусть это был только сон" спел на октаву ниже, но неопытным ушам Симы и Цезика ничего плохого в таком исполнении не услышалось.
   Заблудский играл роль графа, спящего на балу. Играл, надо сказать, очень натурально.
   Цезик подумал, что артистка Пильгуева была бы в роли двадцатилетней танцовщицы Сильвы более убедительна, сбрось она с себя килограммов сорок лишнего веса.
   Впечатление от общего пения несколько портил похожий на японца тенор Бутенко. Но его охрипший голос, как могли, перекрикивали, и тем скрашивали, три девушки из кордебалета. Они же призваны были отвлекать публику от оплывшего лица Бутенко тем, что высоко подбрасывали свои ноги, когда тенор пел: "Без женщин жить нельзя на свете, нет".
   -Я понял, - сказал Цезик, - мы будем голосами из зала. Нам доверят кричать "бис" и "браво", если никто из зрителей до этого не додумается.
   -А что, бывает, что не додумываются? - спросил Сима у главлита Симоняна.
   -Бывает, что додумываются, - сказал, сбоку следящий за спектаклем, главлит Симонян. В этой оперетте он уже сыграл часть своей небольшой роли, и теперь сидел, как артист, отдыхая, но, как главлит, записывая в блокнот выявленные недостатки.
   -А ты знаешь, - сказал Сима, - все это начинает мне нравиться. Мне даже жаль, что самому не придется постоять там, - показал он глазами на сцену.
   -Признаться, мне тоже, - сказал Цезик.
   -И музыка ничего.
   -Что?
   -Музыка, говорю, ничего, - повторил Сима. - Кто написал, не знаешь?
   -Хренников, наверное, - высказал догадку Цезик.
   -Для начинающего артиста у вас просто глобальные познания, - заметил главлит Симонян. - Вы даже знаете, кто такой Хренников.
   После генеральной репетиции Млинский пригласил к себе Цезика.
   Конечно, "пригласил к себе" звучит несколько громковато. Пригласить можно в кабинет, зал заседаний, в гости, в конце концов. Млинский же сидел на обычном стуле в зрительном зале. Но тот жест, которым он позвал к себе Цезика, ни чем иным, как "приглашением к себе", назвать было нельзя.
   -Скажите, - спросил он Цезика, - я могу доверить вам одно деликатное дело?
   -Смотря какое, - осторожно ответил Цезик. - Деликатное дело деликатному делу - большая рознь.
   -Безусловно, - согласился Млинский с таким наблюдением. - Но мое дело довольно безобидное. Хотя, на первый взгляд, может показаться несколько странным.
   -Тогда я слушаю, - сказал Цезик.
   -Могли бы вы, в нужный момент..., - он сделал паузу, после чего продолжил: - воткнуть эту иглу, - он раскрыл бумажник, в сгибе которого была приколота огромная "цыганская игла", - в мягкое место вашего друга?
   -Самое мягкое место у него - голова, - предупредил Цезик.
   -Нет, я говорю о другом мягком месте, - пояснил Млинский, тем самым спасая голову Симы от втыкания в нее игл.
   -Это в задницу, что ли?
   -Вот именно.
   -Какая же она у него мягкая? - удивился Цезик. - Сплошные кости, и, ровным счетом, никакой мягкости.
   -Да? - озадаченно спросил Млинский. - Ну, да, впрочем, это и неважно. Воткните, куда есть. Это и будет вашей ролью.
   -Роль, конечно, странная, что и говорить?.. - почесал лоб Цезик. - Но интересная, - добавил он после некоторого раздумья. - И есть поле, где можно раскрыть свой талант.
   -И очень важная, - напомнил Млинский. - Более того, почти заглавная.
   -И когда же я должен буду воткнуть в него эту иглу? - спросил Цезик. - Может, давайте прямо сейчас, чтоб уж сразу отмучался, да и дело с концом?
   -Вот в этом все и дело, - сказал, подняв указательный палец вверх, Млинский. - Здесь успех роли решают доли секунды.
   -Даже так?
   -А вы как думали? В театре, друг мой, мелочей не бывает.
   -И когда же настанет это время? Честно признаться, я жду, не дождусь. У меня, видите ли, к моему другу особые счеты имеются. Уверяю вас, укол получится, что надо!
   -Этого я от вас и жду - чтобы "что надо" было, - сказал Млинский. - Но, давайте теперь обсудим роль. Вот идет моя партия....Гм-гм, - откашлялся Млинский, и негромко начал напевать: "Помнишь ли ты, как счастье нам улыбалось...". - Он пропел несколько строк. - А потом вступает она, Сильва. Вон та женщина, - показал Млинский на артистку Пильгуеву. И спел за нее: - И поет она так: "Помню ли я?", а я пою: "Помнишь ли ты, наши мечты, Пусть это был только со-о-о..." - в этом месте голос Млинского сорвался, и он сказал: - Вот! Вот именно в этом месте вы и должны будете, только не очень сильно, чтобы он не орал долго, уколоть его в мягкое...впрочем, в какое захотите, место. Вам все понятно в роли?
   -Понятно-то все, - сказал Цезик. - Непонятно только, а вдруг он выкрикнет какую-нибудь другую букву, а не "о"?
   -А это уже наши маленькие театральные хитрости, - сказал Млинский. - Для этого я дам ему его роль.
   -Не уверен, чтобы он согласился быть исколотым ради искусства "цыганскими иголками", - выразил свои сомнения Цезик.
   -Так вы согласия у него и не спрашивайте, - горячо посоветовал Млинский. - Только ничего ему, прежде времени, о своей роли не рассказывайте. Что поделать? Искусство требует жертв, - вздохнул он и развел руками.
   -Это уж точно, - согласился Цезик.
   -А теперь, - попросил Млинский, - пригласите ко мне вашего друга.
   Цезик пошел за Симой.
   -Ну, что, получил роль? - спросил Сима.
   -Еще какую! - ответил Цезик. - Правда, небольшую, но ужасно важную.
   -Бывает, - сказал Сима с завистью.
   -Не переживай, он и тебе даст, - успокоил друга Пегасов. - Иди, он тебя зовет.
   -Вот бы и мне такую роль, - мечтательно произнес Сима. - Не большую, петь-то я не умею, но важную.
   Сима подошел к Млинскому, и посмотрел на него глазами, полными ожидания и надежды.
   -Присаживайтесь, - показал на стул рядом с собой Млинский.
   Сима сел на краешек.
   -Скажите, вы еще помните свою партию из "Цирка"? - спросил Млинский.
   -Еще бы, - ответил Сима. - "Я зенирась Нагазаки...", - начал он.
   -Спасибо, - прервал его Млинский. - Спасибо, - снова сказал он, когда Сима замолчал. - Нет, в оперетте "Сильва" роли японца Пижаямы нет, - ответил он на Симин недоуменный взгляд. - Но в театре есть некоторые приемы, которые помогают создать эффект разговора окружающих. Понимаете, как бы шум толпы?
   -Ага, понимаю, - живо отозвался Сима.
   -Есть несколько расхожих фраз для этого. Например, все вдруг вразнобой начинают говорить вполголоса фразу: "Что говорить, когда нечего говорить?". И, когда это произносят много человек, получается вполне неплохо. Мы же, в своем театре, идем, обычно, другими путями. Почему, скажем, среди окружающих, вернее, среди присутствующих на балу, не может быть человека, произносящего ваш монолог японца? Негромко, лишь для создания фона.
   -Действительно, - согласился Сима.
   -Но весь монолог вам петь не придется. Вы, когда я дам условный знак рукой, вот так, - показал Млинский пальцем, - споете только эту строку: "...и удрала с ним вдвое-о-ом...". Понятно? Обязательно приподнимите ноту в этом месте "вдвое-о-ом". Это хорошая нота, и она у вас получается вполне сносно.
   -И это вся моя роль? - спросил Сима несколько разочарованно.
   -Это очень важная роль, - серьезно сказал Млинский. - Очень. Давайте попробуем. Вот, я пою... - И, откашлявшись, Млинский снова негромко запел: "Помнишь ли ты...". Следите за моими пальцами, - прервал он на секунду пение, и потом запел опять: "Помнишь ли ты...".
   Сима, как зачарованный, смотрел на его руку.
   -...вот, - сказал Млинский между строками арии, и чуть шевельнул пальцем.
   -"И удрала с ним вдвое-о-ом!" - поспешил пропеть Сима.
   -Отлично, - похвалил исполнение Млинский. - Просто превосходно. Вы даже не представляете, как важна ваша роль. - Он действительно находил, что пропевание Симой именно этой ноты, при соответствующем уколе иглой в задницу, может быть очень похожим на нужную ему "до". "А для особо прислушивающихся зрителей создадим в зале некоторый шум, никто и разобрать ничего не успеет", - решил для себя Млинский. - Я на вас очень рассчитываю, - напомнил он напоследок Симе. - Очень.
   -Ну, как роль? - спросил Симу Цезик, когда тот вернулся на свое место.
   -Маленькая, но очень важная, - исполненный осознанием важности вверенной ему реплики, ответил Сима. Похоже, предчувствие сцены как ничто способствовало росту в нем собственного "я", как было изначально задумано Пегасовым.
   -У меня тоже, - сказал Цезик очень серьезно.
   -До пяти часов все могут быть свободны, - громко оповестил артистов главреж Скоробогатько. - В пять жду всех на своих местах. Вас, - посмотрел он на дирижера и его оркестр, - это особенно касается. Чтобы сегодня никаких свадеб, похорон и прочее.
   Дирижер от стыда чуть не сломал свою палочку, а Виолончель, только до крови прикусив нижнюю губу, смог преодолеть в себе вспыхнувшее с неимоверной силой желание заиграть цирковой туш, причем, опять опередив лишь недавно пришедших труб.
  
   ****************
  
   Не исключено, что "Бонифаций и др." и впрямь обладали какой-то странной притягательной, может, даже гипнотической силой для зрителей. Уже второй раз на страницах этого романа им приходилось выходить на сцену, и второй раз зал был практически полон. И это в Харькове, на исходе лета, когда вообще всякая культурная жизнь города замирает, и артисты вынуждены по вечерам подрабатывать грузчиками на вокзалах, а оркестры рыскают по подворотням в поисках свадеб или похорон. И когда в один день им попадается и то, и другое, бывают особенно счастливы.
   Млинский смотрел из-за кулис на все прибывающую публику, и диву давался - неужели в Харькове мало театров, в которые, кстати или нет, никто не ходит, что всем вдруг захотелось тащиться на край города на премьеру их оперетты.
   На афише, у входа в клуб, было предусмотрительно исправлено, что, ввиду болезни исполнителей главных ролей - якобы у них, в это летнее время года, грипп - заявленная оперетта "Цирк зажигает огни" в последний момент заменена "Сильвой". И как ни странно, это сообщение нисколько не смутило и не отпугнуло зрителей. Похоже, наоборот, "Сильва" обрадовала зрителей гораздо больше, чем мог обрадовать несостоявшийся "Цирк". (Да простит им с небес композитор Милютин такое непатриотичное отношение к отечественной оперетте).
   -А я что вам говорил? - торжественно сверкая очками, восклицал дирижер, будто именно ради этого аншлага он и растерял "по жмурам" со своим оркестром все ноты.
   -Да, - улыбаясь сквозь щель в портьере какой-то заметившей его зрительнице, сказал Млинский. - Но если ты хоть раз еще такое скажешь, можешь сразу считать себя соседом по могиле того покойника, рядом с которым ты похоронил премьеру.
   -Бросьте, Млинский, - сказал осмелевший от наплыва народа дирижер, - чем вам все это не цирк? А "огни"? Будут вам сегодня и огни, - пообещал он.
   -Дай-то Бог, - произнес Млинский, будучи все еще в некотором сомнении относительно своей, а, вернее, их с Симой, высокой "до". - Дай-то Бог, - повторил он задумчиво.
   ********************
   Начало оперетты прошло на "ура", и началось он с того, что прямо между сценой и зрителями, в непосредственной от них близости и, произошедшей от этого, задушевности, расселся театральный оркестр.
   А где еще им было рассаживаться, если в трамвайно-троллейбусных клубах не делают оркестровых ям? Неожиданным образом, при непосредственном участии похмельной неловкости дирижера эта задушевная близость усилилась до состояния интима. И вот как:
   Как только сел на свое место последний музыкант - а стоит ли говорить, что это был вечно вылазящий из общего строя Виолончель? - дирижер постучал палочкой по пюпитру, и воздел руки над головой. В таком положении он и замер, мысленно настраивая оркестр на то, чтобы рвануть увертюру.
   Замер дирижер.
   Замер оркестр.
   Замер зал.
   Дирижер все глубже и глубже погружался мыслями в интродукцию, первой ноте которой он вот-вот должен был разрешить сорваться с конца его палочки. Даже мухи в зале притихли...
   Зрители, как зачарованные, смотрели дирижеру в спину, обтянутую черным, с двумя разлетами, фраком. Мягкий полусвет зала лишь в двух местах позволял рассмотреть на фраке некоторую его засаленность.
   И тут до дирижера донесся, направленный к его ушам, змеиный шепот:
   -Маэстро...Маэстро...
   Дирижер окинул взглядом оркестр.
   Змеиный шепот издавала Первая Скрипка.
   Дирижер дернул вверх бровями, что должно было означать: "Чего тебе?"
   Первая Скрипка показала глазами куда-то в нижнюю часть дирижера.
   Дирижер скосил глаза на пол, но ничего там не увидел.
   Первая Скрипка, меж тем, еще больше вытаращила глаза в то же самое место.
   Дирижер в полутьме зала постарался точнее проследить направление ошалелого взгляда Первой Скрипки. Уточненные координаты соответствовали месту "между ног" маэстро.
   -Штаны..., - несколько громче зашипела Первая Скрипка, отчаявшись быть понятым по взгляду.
   -Штаны!.. - уже вполне явственно разнесся шепот по передним рядам.
   Маэстро, делая вид, что поправляет ноты на пюпитре, незаметно провел рукой по гульфику, и понял, что так долго и настойчиво пыталась донести до него Первая Скрипка.
   "Спасибо", - показал он глазами Первой Скрипке. И стыдливо повернувшись спиной к своему оркестру, маэстро исправил недоразумение в шириночной части своих штанов.
  
   0x01 graphic
  
   Такое начало "Сильвы" было встречено громом аплодисментов.
   Дирижер, который к этому времени уже снова стоял к своим музыкантам лицом, принял аплодисменты как знак дружеской поддержки ему и музыкантам.
   Он снова повернулся к залу и раскланялся.
   И его снова встретили рукоплескания.
   Такое начало спектакля предвещало овации в его конце. Маэстро за свою долгую сценическую жизнь научился очень тонко чувствовать настроение публики.
   Он снова постучал палочкой по пюпитру, настроился - и спектакль начался.
   Музыканты, воодушевленные такой встречей скупых на аплодисменты харьковчан, что есть мочи лабали увертюру.
   Первая Скрипка выписывала такие рулады своим смычком, что чуть не выткнула глаз Второй Скрипке. А ноты-то, какие выдавала, ноты! Если этих нот и не было в клавире, то, поверьте, только по недосмотру незабвенного Имре Кальмана (кстати, оказывается, это он, а не Хренников, умудрился написать "Сильву"). Виолончель, которому претило вечное соперничество с контрабасом, не стал дожидаться своего вступления, и экспромтом сбацал залихватские флажолеты какой-то цыганской мелодии, которая, по его мнению, вполне могла выступить в качестве фона к выходу цыганки Сильвы.
   Дирижер вскинул на Виолончель недоуменный взгляд. Но Виолончель, наслаждаясь собственной импровизацией, на этот взгляд откровенно наплевала.
   Когда же на сцену вышла Сильва, таща за собой привязанного на веревке, загримированного под козочку Бонифация, публика так грянула в ладоши, что рисковала отбить их друг о друга.
   Самым бесподобным местом в Бонифации получилось вымя. Его соорудили из надутой резиновой перчатки, прицепленной к брюху пса сложной системой серых ниток. Недурны были и рога, сооруженные из обычных хлебных рогаликов. Их понадрезали у оснований и приклеили к голове Бонифация клеем "Момент". (Очень, кстати, хороший клей попался). А вот что не получилось совсем, так это хоть на чуть-чуть уменьшить хвост. Млинский пробовал скрутить его пополам, но был предупрежден грозным рыком пса и оставил свои исследования в этом направлении. Артистка Пильгуева советовала привязать хвост к задней лапе собаки, но и это не помогло. Хвост, таким образом привязанный в узкой своей части, в середине выгибался толстым полукружием, что напоминало не его отсутствие, а ручку от здоровенного серого ночного горшка. В конце концов, все оставили, как есть, и серая козочка, выводимая Сильвой на сцену, была похожа на произведенного чьим-то дьявольским замыслом мутанта с выменем и рогами.
  
   0x01 graphic
  
   Завороженная видом козочки, публика благосклонно отнеслась и к весу Сильвы, и к паре запущенных ею в первых же двух тактах "петухов". Потом Сильва распелась, а ее козочка освоилась с тем, что она козочка, и перестала шарахаться собственного вымени.
   Словом, дальше все пошло гладко.
   Но вот продолжалась эта гладкость недолго. Ее нарушил отвратительный скрип, оказавшийся храпом заснувшего в первом ряду дедульки. Руководство трамвайно-троллейбусного депо отправило его на спектакль для присмотра за правилами пожарной безопасности. Как истинный пожарник, старичок не стал терять времени на созерцание козочки, похожей на собаку, и толстой цыганки, из-под черного парика которой выбивалась белобрысая прядь, и заснул сразу же, как только дирижер принародно разобрался со своими штанами.
   Теперь Сильве, в довесок к упирающейся и норовящей укусить ее за зад козочке, пришлось выслушивать храп деда в первом ряду.
   Тогда артистка Пильгуева возвысила голос до максимума и пошла шастать по верхним октавам, пробуя таким образом разбудить пожарника.
   Старичок и впрямь пробудился, и даже на какое-то мгновение открыл глаза.
   Но не пропоешь же весь спектакль на ста двадцати децибелах, особенно, если в сценарии встречаются места, где сказано "петь по возможности шепотом". И как только сила звука уменьшилась для придания арии оттенка задушевности, так ответственный за борьбу с пожарами дед снова и провалился в свой храпливый сон. Это не было бы так противно для артистки Пильгуевой, если бы только все внимание зала не обращалось во время храпа к старичку.
   "Чтоб ты больше никогда не проснулся", - с ненавистью подумала в адрес старичка Сильва, и пропела что-то о любви.
   Когда на сцену в роли Бони вышел Бутенко, из зала послышался детский возглас:
   -Папа, смотри, живой японец!
   Бутенко посмотрел в зал на голос, но, так как продолжал идти по сцене, то и не заметил, как впереди, под ногами, выросло препятствие в виде разлегшейся на лужайке козочки Сильвы.
   Вообще-то, козочка давно должна была покинуть сцену, но Бонифаций так вошел в роль, что категорически воспротивился такому сценарию, и уходить за кулисы не пожелал. Сильва свою выходную арию закончила, и поняв, что с псом ей не справиться, оставила дога, и ушла, предоставив место для выхода Бони Канислау. Оставленный же в покое пес немедленно разлегся посреди сцены, заняв, примерно, половину ее пространства.
   Некоторые наиболее продвинутые зрители решили, что это новые веяния в театральном искусстве - оставлять некоторых персонажей на сцене в продолжение всего спектакля. Потому что, как потом было написано в газете "Вечерний Харьков", это показалось
   "настоящей находкой - серой, незримой(?) нитью проходящей от начала спектакля к его концу, постоянным напоминанием о том, откуда, из каких серых низов вышла главная героиня, и чего, в конце концов, достигла".
   Но в данный момент "серая, незримая нить" лишь послужила поводом к громкому падению похожего на японца Бутенко.
   Грохнувшись всем своим весом на пол, Бутенко какое-то время продолжал лежать неподвижно.
   -Папа, его что, убили? - снова раздался тот же детский голос.
   -Тише, смотри дальше! Так надо! - зашикал на своего наблюдательного сына папа.
   Через пол минуты Бутенко открыл один глаз, потом другой, и показал кому-то за кулисами большой палец.
   -Показывает, что все в порядке, - заметив жест Бутенко, сказал кто-то из зрителей.
   -Откуда ты знаешь? - шепотом спросил другой. - Он же японец, у них все, не как у людей. У них даже гора называется словом "яма". Может, и этот показывает, что через минуту отдаст концы?
   Нет, слава Богу, концы только что вышедший на сцену Бони не отдал, и представление пошло дальше.
   В общем-то, все снова протекало вполне благополучно, пока Бутенко не начал пробовать петь. Именно пробовать, потому что пением, в полном смысле этого слова, его писклявые хрипы нельзя было назвать даже с самой большой натяжкой.
   Начать с того, что, хронически опохмеленный, Бутенко забыл, какую роль он вышел исполнять. Безуспешно повспоминав во время своего лежания на полу, да так ничего и не вспомнив, он поднялся, смахнул пыль с колен и начал:
  
   - Я зенирась Нагазаки...
  
   Сидевшая во втором ряду театралка удивленно вскинула брови на такой вариант происхождения румына Бони.
  
   -Осень выгона плитом, - заявлял ей во второй своей фразе Бони.
  
   "Какая удивительная интерпретация роли", - подумала театралка.
   Дальше по тексту Пижаямы, образ которого вдруг решил вывести Бутенко, должно было следовать сообщение о том, что жена эта, брак с которой поначалу казался японцу таким выгодным, в силу внезапно появившегося пристрастия к янки, с ним вдвоем и "удрара".
   "Какая жена? - перед тем, как запеть о ее бегстве, спросил сам себя тенор Бутенко. - Бони, ведь, не женат. Он еще только будет жениться на Стаси". Такой вопрос дал Бутенке повод понять, что он поет что-то не свое. Но при этом какой-то смутный намек на сценарий в нем все-таки всплыл - он поет партию Бони, который потом женится на Стаси. Уже неплохо. "А, раз не женат, значит ему нужно чем-то соблазнить свою будущую жену?" - в доли мгновения, которые длилась четвертная пауза, пронеслись мысли в голове Бутенко.
   Пора было начинать следующую фразу. Потому, остановившись на варианте соблазнения, Бутенко продолжил:
  
   -Поедем в Вараздин,
   Где всех свиней я господин,
   Ах, ради ваших глаз
   Готов я хоть сейчас...
  
   Зал подозрительно молчал, хотя в этом месте он обычно начинал смеяться.
   Тогда Бутенко, уже без музыки, произнес слова, после которых зал, как правило, покатывался со смеху:
   -"Если моих свиней, прибавить к вашим свиньям - это же будет величайшее свинство в мире!"
   Бутенко привычно замер в ожидании взрыва смеха. Но взрыва не последовало...
   Зал просто не понял - при чем здесь, вообще, свиньи?
   "Ага, - пришел к выводу Бутенко. - Значит, собака играет не свинью... А кого?.." - Следующей пришла такая мысль: "Так, значит, и я - не Коломан Зупан?"
   Но тут из зала донесся Глас Божий, который Господь вложил в уста театралке:
   -Действительно! - возопил Глас. - Величайшее свинство в мире - объявлять в афише "Цирк", выпускать на сцену "Сильву", а петь вообще "Марицу"!
   -Замолчи, - цыкнул на театралку ее муж, по всему видать более лояльный к театральному поиску. - Может, это попурри.
   -Могли бы так и написать, что попурри, - ответила театралка уже более миролюбиво.
   Мы же поясним, что, в отличие от большинства пришедших на спектакль трамвае-троллейбусников, театралка была урожденной жительницей этого города. И, как все коренные харьковчане, очень негативно относилась к попыткам кого бы то ни было сделать из нее дуру. Теперь же, поняв из краткого объяснения своего мужа, что дуру из нее не делают, она успокоилась.
   Да и Бони, при помощи Гласа Божьего узнавший, наконец, кто он, вернулся в потерянный при падении образ, и больше на сцене не свинячил, а пел, что ему было положено по роли: "Без женщин жить нельзя на свете, нет!".
   Следующую загадку предложил залу Млинский. Образ, который он начал лепить на сцене, зрителю тоже удалось разгадать не сразу. Дело в том, что внешне Млинский, со своим брюхом и оплывшим от подкожного сала лицом, был похож скорее на торговца свининой, чем на аристократа крови Эдвина. К тому же, когда его герою приходилось танцевать, сам Млинский в это время начинал страдать глубокой одышкой. И так как в оперетте песен у него было много, то каждой его арии приходилось дожидаться по нескольку минут - ведь Млинский должен был отдышаться. Оперетта же, таким образом, грозила стать вечной.
   Но все огрехи постановки с лихвой скрашивал Бонифаций. И наверное потому публика продолжала принимать спектакль вполне благосклонно. Уж очень убедителен был пес в своей двойной роли - "козочки" и "серой нити". Ему, правда, мешала надутая под животом перчатка, но во втором акте он так на нее навалился, что перчатка, в конце концов, с шумом взорвалась.
   От неожиданного грохота в своем животе Бонифаций обеспокоено вскочил. Он испугался, не снова ли это кости с крепса Сергея Егоровича так прилюдно дали о себе знать?
   А любопытный мальчик, нашедший в Бутенко сходство с японцем, спросил у папы:
   -Папа, а куда у козочки подевались сиси?
   -Тише! - приложил палец к губам мальчика увлеченный постановкой отец. - Ее, наверное, уже подоили на ночь.
   "Подоенный" таким образом Бонифаций покрутился на месте, и снова лег, глубоко и, почему-то, горестно вздохнув при этом, как умеют вздыхать только очень умудренные жизненным опытом собаки. Он завершил вздох сладким почавкиванием, как и должен был завершить его актер, с блеском справившийся со своей ролью. Весь последний день его мучили сомнения относительно доброкачественности проглоченных в казино костей, и теперь, когда сомнения окончательно улеглись, он просто наслаждался ролью, зрителем и дремотой под музыку "Сильвы".
   К сожалению, продлилось это наслаждение недолго. Потому что на сцену - непонятно, откуда она опять взялась в романе? - вышла кошка. Серая, гладкая, жирная, наглая. И прошла перед самым носом Бонифация.
   Спящий Бонифаций чуть не поперхнулся от внезапно ударившей в его нос кошатины.
   Конечно, он был воспитанным псом, хороших кровей, из приличного дома. Он за кошками и в щенячьем-то возрасте не гонялся, а уж сейчас и подавно. Если бы он не спал, то кошка преспокойно прошла бы перед самым его носом, и пошла по своим таинственным, темным делишкам дальше. Но, к несчастью для нее, а равно с ней и для нескольких артистов, изображающих на сцене гостей, Бонифаций спал...
   Какой бы доброй и лояльной к кошкам ни была собака, вы же сами понимаете - все это только наносной продукт воспитания, весьма тонким слоем напыленный на животное человеком. И только во сне воспитанная собака становится сама собой.
   Здесь мы вздыхаем.... Потому что и Бонифаций не стал исключением. А тоже стал самим собой - собакой, которая от начала эволюции и до ее конца должна всем своим естеством ненавидеть кошек. По той простой причине, что она - собака, а перед ней - кошка.
   Бонифаций взвился в воздух с такой стремительностью, будто под него внезапно положили пиропатрон. Он помчался за кошкой, снося на своем пути все: две пары танцующих артистов, кресло с декоративным Заблудским, Бутенко, едва успевшего увидеть в свои сузившиеся глаза серую лавину, сметающую его с дороги...
   "Еще пара таких спектаклей, и ни один Склифосовский не возьмется поставить меня на ноги", - подумал Бутенко, с трудом поднимаясь после своего, второго за нынешнее представление, падения. Он сразу пробежался в уме по исполняемой партии, и с удовлетворением убедился в том, что в этот раз не забыл, кого играет.
   Но публике почему-то именно такие вещи больше всего и нравятся. Она буквально неистовствовала и ревела от восторга. Никогда еще ни один из находящихся в зале зрителей, включая и записную театралку, не получал столько удовольствия от театральной постановки всего за один спектакль. Им оставалось только предвкушать, что еще их может ожидать сегодня!
   А ведь именно сегодня их еще ожидала высокая "до" в исполнении Млинского. (Так, во всяком случае, показалось зрителям). Это была уникальная "до", о которой назавтра писала, в уже упомянутой статье, газета "Вечерний Харьков" за подписью В. Романовского.
   Что послужило столь виртуозному исполнению ноты, ведомо только Всевышнему, да еще двум, спрятанным за кулисами исполнителям. Может у Симы и впрямь, помимо гипнотических данных, таился неимоверной силы певческий талант, а может Пегасов, захваченный важностью роли, слишком глубоко всадил в Симин костлявый зад "цыганскую иглу" Млинского?...
   Правда, в непосредственном исполнении нота вышла немного похожей на поросячий визг. Случилось это потому, что "до" была исполнена не на слоге -он- в слове "сон", а на слоге -ить- в слове говорить. Дело в том, что от волнения Сима слишком быстро произносил свою фразу "что говорить, когда нечего говорить". И потому несколько меланхоличный Пегасов замешкался, и совершил свое черное дело с опозданием. В слове говорить он не успел попасть на слог -во-, но зато попал на слог -ить-. Со сцены же, в исполнении Млинского, вся фраза прозвучала так:
  
   Пусть это был только со-о-и-и-и-и-ть !...
  
   Но у кого поднимется рука бросить камень в артиста, исполнившего ноту такой высоты, пусть даже при этом чуть исказившего слово "сон"? Нота была взята еще на целую октаву выше той, которую не мог взять Млинский.
   Специалисты, прочитавшие об этой "до" в статье В. Романовского, категорично заявили, что человеческий голос ноты такой высоты не берет, и даже обвинили автора статьи в некомпетентности и плохом знании сольфеджио.
   Насчет сольфеджио не знаем, поскольку с В. Романовским не знакомы, но то, что "берет", и не только берет, но и держит ее добрых пол минуты - за это мы ручаемся гонораром.
   Кстати, такая длительность была совершенно излишней по роли, но кто мог обвинить в этом Млинского, который и сам, вытаращив глаза в сторону закулисья, смотрел на производящего внеземной ультразвук Симу?
   Когда на следующий день к "Детям Занзибара" пришли прочитавшие статью специалисты из филармонии, театра оперы и балета, а также театра оперетты, которым для прорыва из финансовых дыр ой, как не хватало такой "до", Млинский не смог пропеть им и половины показанного вчера диапазона.
   -Я же вам говорил, что газеты всегда врут, - с сильным грузинским акцентом сказал своим коллегам бывший дирижер из "Ля Скала", о новой постановке которого мы уже упоминали. Дирижер этот, к слову сказать, примчался первым, хоть и убеждал всех, что газеты врут. Еще бы! Привези он такую "до" в выгнавший его "Ля Скала", и имя его золотыми буквами впишут в историю театра.
   Увы, золотых букв не будет. То есть, если о ком-то они и будут, то не о нем. Потому, что Млинский "до" таких октав не берет.
   Сима же, которого Цезик, пользуясь оказией, представил ценителям, тоже себя больше не проявил. И сколько после этого его не тыкали иголками, ничего вразумительного, кроме самых гнусных слов родного языка в историю мирового певческого искусства он не внес.
   От дальнейшего же участия в спектаклях Сима отказался категорически. Он еще долго прихрамывал на исколотую безжалостными исследователями его таланта ногу, ругался непристойными словами, но никогда впоследствии не упускал случая вспомнить, ноту какой высоты он сумел взять однажды. Впрочем, тем, кто не понимал в музыке, его воспоминания были безразличны, а специалисты ему попросту не верили. Потому что стоило им попросить Симу взять хоть одну правильную ноту, неважно, какой высоты, как наш певец сразу оказывался одиноким путником в вакууме непонимания - как можно так, без зазрения совести, врать?
   Что же касается "Сильвы", то дальнейшее протекание спектакля, который мы прервали для описания "звездных тридцати секунд" двух его участников, прошло в обсуждении залом все того же, взятого толстым Эдвином, звука. Нет, в зале не появилось новых знатоков музыки. Просто все, услышавшие эту ноту, разделились на несколько групп, каждая из которых по-своему объясняла происхождение непонятного звука. Кто настаивал на пришельцах, кто на возмущении торсионных полей. Самая маленькая группа придерживалась земной природы звука. И никто, кроме сидящей в первом ряду театралки и корреспондента газеты "Вечерний Харьков" В. Романовского не мог поверить, что нота была извлечен голосовыми связками человека.
   Обсуждение звука произвело такой шум в зале, что все происходящее на сцене впоследствии осталось зрителями неуслышанным. И после спектакля выходящие из зала зрители только из обрывков увиденного пытались восстановить представление о том, чем же там у них все закончилось? - Вернулась ли убежавшая коза, и поймала ли она ту кошку? А также, женился ли японец на толстой женщине с Козьего болота, или на ней женился кто-то другой, а к японцу вернулась его сбежавшая жена, которую американец хоть и пожелал взять с собой, но с одним условием - без детей? И что стало со свиньями? - Теми самыми, которыми японец так хвастался вначале, а потом, видимо решив, что сболтнул лишнего, вообще ни разу больше не вспомнил.
   Словом, большинство зрителей сошлось на том, на чем, обычно, и сходятся театралы - если театр еще где-то и жив, так это только в провинции. Но, в отличие от столичных театралов, которые после такого единодушия идут и, заранее обрекая себя на муки, берут билеты в Большой или на Таганку, наши зрители решили поступить по другому:
   Многие из них заявили, что если завтра, как это было сегодня, в их домах опять отключат свет, и они не увидят репортаж с чемпионата по футболу, то обязательно пойдут в театр снова.
   -А вообще-то, - сказал один из зрителей, - на этом чемпионате такие команды, что и смотреть противно. То ли дело театр...
   -Чего тогда смотришь? - спросил его другой зритель.
   -Смотрю, и мучаюсь, - с горестью сказал первый. - Посмотрим, что еще покажут наши серенькие футболисты в игре с черненькой командой Нигерии. И если снова будут играть как всегда - до конца жизни ничего, кроме оперетты смотреть не буду.
   Вот так-то, братья мои по искусству, други мои, артисты... Вот он, зритель-то откуда берется.
   Что ж, в таком случае, да не будет света в домах ваших зрителей. Что тут еще скажешь? Разве что - побольше команд, сереньких и скучненьких.
  
  
  
  
  
  
  
  
   ГЛАВА 16
  
   Театр продолжается
  
   Премьера по вине оркестра хоть и не случилась, однако праздновали ее, по извечной традиции подмостков, долго и тщательно.
   Вопреки всем ожиданиям, предсказаниям и недоумениям, "Сильва" принесла такой доход и успех, которого многие, из служивших ныне артистов, в своей жизни и не видывали. И теперь, хорошо отметив успех спектакля, артисты, уставшие, пьяные и счастливые, предавались мечтам и воспоминаниям.
   И только старик Заблудский, который после падения со стула не только не погрузился больше в сон, а, казалось, вообще утратил способность к этому процессу, неожиданно помолодевшим голосом, саркастически заметил:
   -Разве ж это аншлаг? Вот, помню, гастролировали мы в девятьсот пятнадцатом году в Евпатории. Так сам государь император присутствовал на нашем спектакле...
   -Да полно, Заблудский. - перебил его вечно сующийся не в свою очередь Виолончель. - До того ли, в девятьсот-то пятнадцатом, было государю императору?
   Заблудский строго посмотрел на Виолончель, и не удосужил выскочку ответом.
   -Заблудский не сказал самого важного, - вмешался в разговор главреж Скоробогатько, еще отец которого работал в этом театре. - Я не знаю, как насчет государя императора, но то, что сам Заблудский действительно собирал аншлаги, здесь он не врет.
   -Заблудский?! Аншлаги?! - посмотрев на замшелого артиста, не поверила молоденькая субретка, выходившая в "Сильве" на десять секунд в роли мальчика-посыльного. ( Хотя Млинский, зазывая ее в театр, обещал ей для начала хоть маленькую, но со словами роль Юлишки в первом акте).
   -Женщины толпились у дверей моей грим-уборной пачками, - сладко завспоминал Заблудский дни своей незабвенной молодости. - Ах, как же я был хорош..., - скромно добавил он, закатив глаза.
   Давно принято сравнивать актеров с детьми. И ничего неправдоподобного в таком сравнении лично мы не видим. Они так любят, чтобы их хвалили, чтобы о них помнили... Взрослые мужчины и женщины, а точно - дети.
   Попробуйте лишить своего ребенка, которого вы всегда баловали и капризам которого потакали при малейшем их появлении, хоть малой толики своего внимания. Да ведь он жизни вам не даст, ежеминутно напоминая о себе, крутясь под ногами, и всячески предлагая вам вспомнить о том, что он есть в этом мире.
   Так и артисты. Они привыкли всю жизнь быть на виду, кто-то из них познал успех, восторг, поклонение и воздыхания женщин...
   И вот, приходит возраст, когда вдруг оказывается, что они уже не нужны, а если нужны - то не они. А о них забывают, как будто никогда их и не было. И потому нет ничего более трогательного, и ничего более естественного в том, что постаревшие артисты так любят говорить о себе.
   Эту мысль автор, конечно, придумал не сам. Он услышал ее от многих и многих, ушедших со сцены старых мастеров, да и не мастеров тоже. Ведь кто из них признается в том, что в младые годы он вовсе не был мастером, а только простоял всю свою карьеру в массовке, повторяя в многоголосом хоре единственную за всю свою жизнь реплику: "Что говорить, когда нечего говорить".
   Был ли действительно в своей молодости Заблудский таким великим артистом, что сам государь император в пятнадцатом году наплевал на судьбы своего народа, гибнущего на полях Первой Мировой, и махнул в Евпаторию - смотреть Заблудского? Или этим артистом был кто-то совсем другой, чью биографию за давностью лет наш старик, и, правда, привык считать своей - нам уже никогда не узнать. Но вспоминал он об этих временах сладостно. Вспоминал о них самозабвенно.
   -Да чем же вы были так хороши-то, Заблудский? - не могла понять безжалостная в своей молодости субретка, исполнившая роль мальчика-посыльного. - Не станете же вы утверждать, что были выше на пол метра, или что имели правильный греческий профиль, а не ваш, простите, нынешний?
   -Такой профиль, как у Заблудского, - повернувшись к Первой Скрипке, негромко добавила субретка, - один мой знакомый называет каркалом.
   -Нет, - снова вмешался в разговор Скоробогатько, еще от отца нашпигованный театральными байками. - Заблудский был хорош чем-то другим. И хитро добавил: - Он был хорош куриной косточкой.
   -Чем???? - хором не поняли субретка, Первая Скрипка, артистка Пильгуева, и, почему-то, Бутенко.
   -Ему, действительно, приходилось выступать в амплуа героя-любовника, - продолжал свой рассказ главреж. - Я ничего не упускаю, Максимилиан Валерианович? - испросил он комментариев у романтично прикрывшего глаза Заблудского, впервые оповещая присутствующих о имени и, оказывается, отчестве старика.
   -Все так и было, - томно промурлыкал старик Заблудский.
   -Чего только не выделывал Заблудский в те времена, чтобы нравиться женщинам! Он красил волосы, отращивал усы, потом сбривал их, носил вот такого размера каблуки. Но никогда у него не было такого успеха, как после того, что он придумал с куриной косточкой. Заблудский натягивал на себя самое узкое трико, в какое только едва-едва мог влезть, чтобы оно не расползлось по швам. И вкладывал в него, между ног, эту самую косточку от куриной ножки. Отец рассказывал, что билеты на спектакли с его участием раскупались за сезон вперед. И только по великому блату в те годы можно было попасть на Заблудского.
   (Так что, насчет государя императора может и врут, но вот что касается государыни...).
   -И чем же все кончилось? - спросила субретка Плешанская.
   -Однажды, во время каскада, косточка сбилась набок, - вздохнув, продолжил за главрежем свою историю старик Заблудский. - А потом... сползла к колену. Видели бы вы глаза моих почитательниц. О, эти глаза я буду помнить еще долго, хотя с тех пор и так уже прошел целый двадцатый век.
   -Так чем же, все-таки, кончилось? - спросил кто-то из балетных.
   -Слава Богу, был уже конец сезона, - сказал старик Заблудский - Вскоре наш театр уехал. Но в тот город я с гастролями больше не приезжал ни-ког-да. Кто пойдет смотреть на героя-любовника, у которого при всем честном народе случилась самокастрация?
   -С тех пор вы и стали предметом мебели? - намекая на сегодняшнее творческое амплуа Заблудского, спросил Фагот.
   -Что вы? Так быстро предметом мебели становятся только совсем уж никудышные актеры. А ведь я долгое время был героем-любовником! Я проходил долгие этапы творческого становления, только в обратной последовательности. Из героя я перешел в амплуа простака, позже стал комиком, а мебель, вешалки, и все прочее барахло - это уже вот, совсем недавно, лет двадцать, не больше, - рассказал в нескольких словах старик Заблудский всю свою актерскую жизнь.
   - А мне больше всего запомнилось, как мы были на гастролях в Вене, - начал свой рассказ тощий артист Мигунов, которому, за пропажей по вине оркестра его роли учителя бальных танцев Одиссея, пришлось сыграть в свои тридцать три года старого бонвивана Ферри.
   -Вы были в Вене? - с недоумением спросил Сима.
   -А почему нет? - ответил вместо Мигунова вопросом на вопрос главреж Скоробогатько. - Это, правда, не было, в полном смысле слова, приглашением сыграть оперетту в каком-нибудь из театров, но мы там были. На одном из фольклорных фестивалей.
   -Приехали мы, значит, в Вену, - продолжал Мигунов, - сыграли, спели все, что были должны, а до отправления домой остается еще почти неделя. А денег-то у нас - с гулькин нос. А список, который жена дала в дорогу, что ей купить - вот какой!
   -А, представь, какой был у меня? - вмешался в рассказ Млинский, намекая не только на долготу списка, но и на ширину своей жены.
   -Хотели мы на улицах петь начать. Венцы это дело любят, хоть там певцов на улицах больше, чем в Симферополе бродячих котов. А у меня, как назло, ангина приключилась. Можете себе представить - Вена, лето, девушки, а тут - ангина, - предлагал войти в его положение Мигунов, обращаясь к молоденьким статисткам, не заставшим роскоши зарубежных поездок. - Тогда мы с Млинским выходим на площадь, становимся у какого-то кафе, и начинаем с ним - заметьте, по-русски - читать диалоги из репертуара Тарапуньки и Штепселя. Певцов-то вокруг много, а вот Тарапуньки и Штепселя, кроме нас, нет. Ходили, ходили эти австрияки мимо нас, а потом, смотрим, останавливаться начали. А сам же вижу - ну ни слова не понимают. Вот, ведь, брат, искусство-то где любят! Вижу - первая монетка полетела в наше ведерко - мы, за неимением реквизита, с ведерком вышли. Помнишь, Млинский?
   Млинский только хмыкнул в ответ.
   -Смотрю, - продолжал Мигунов, - вторая монетка туда же упала. Что вы думаете? За пол часа мы с Млинским - ты вспомни, Млинский! - целое ведро денег собрали. Правда, пока относили это ведро в гостиницу, на нашем месте какие-то эфиопы обосновались. Но какой был успех!
   -Успех нам знаком, - заметил Цезик, который, вместе с Симой, после прошедшего спектакля вполне мог причислить себя к молодым артистам. По утверждению Млинского, свои "маленькие, но очень важные роли" они сыграли блестяще.
   -Нет, - прервал Мигунова Млинский. - Ты лучше расскажи им, как ты сожрал месячный бюджет театра в "Тетке Чарли".
   -Нет в той истории ничего интересного, - отмахнулся Мигунов.
   "Расскажите, расскажите..." - раздались голоса молоденьких артисточек, завороженных обычными театральными байками.
   -Играли мы "Тетку Чарли", - начал за Мигунова рассказывать Млинский. - А у этого прыща, - показал он на Мигунова неделикатно, но вполне дружелюбно, - даром, что веса, как в молодом баране. Ест же он - я вам доложу! А тут у него жена в командировку уехала...
   -Тоже с одним из наших "героев-любовников", - вставил Скоробогатько, явно на что-то намекая. - Он, правда, у нас уже не работает.
   -Можете представить, что за неделю вынужденного поста осталось от нашего Мигунова, - прибавил Млинский, для ясности показав всем мизинец. (Правда, мизинец Млинского не мог послужить убедительным примером, так как был таким же жирным, как и весь Млинский). - А в этой "Тетке Чарли" есть момент, когда она - тетка - садится с двумя персонажами за стол. Обычно, перед ними ставят бутафорскую еду. Но на тот момент дела наши шли так плохо, что всю бутафорскую еду мы сдали напрокат в местную художественную школу. Они там на наших восковых разносолах натюрморты рисовать учились. На спектакль же пришлось покупать настоящие продукты. А вы ведь знаете, бутафорская еда - она вот какая! Яблоко там - это, по размеру, половина нашего арбуза, груша - как фонарь, а колбаса такая, что с заднего ряда можно в ней кусочки сала пересчитать. А тут, как назло, то ли неурожай был, то ли продукты вывезли в Кострому на продажу? Что ни покупаем - ничего из зала не видно. Сколько денег мы тогда на эту еду истратили! Чтобы зритель поверил, что высшее общество не просто перед пустыми тарелками сидит. И вот он, - снова показал на Мигунова Млинский, - нет, чтобы, как его учили, обозначить, будто ты ешь... Короче, он не встал, и не спел ни единой ноты, пока не сожрал все, что было на столе. Каков гусь, а? Мы уж перед ним и так изгиляемся, и эдак, и свое пропоем, чтоб он, в конце концов, хоть ответной репликой отвлек себя от пожирания реквизита. Мы бы за это время быстренько выпустили на сцену слугу, и успели убрать продукты со стола. Да какой там? И все не в коня корм. А потом, когда съел все, он говорит слуге: " А принесите-ка мне еще бокал красного вина". Экспромтом, понимаешь ли, побаловать нас решил? Если бы он попросил коньяку, или виски, или рому, мы бы ему чаю влили в стакан, и все бы поверили, что это виски, коньяк, или ром. А он ведь знает, что просить - бокал, понимаешь ты, красного вина! Это, в лучшем случае, и правда, вино подавай, чтобы из зала поверили.
   -А в худшем? - спросил Сима.
   -В худшем - вишневый компот. Ведь надо, чтобы густота напитка видна была.
   -И что же ему налили? - спросил Цезик.
   -Расскажи им, что тебе налили? - попросил Млинский Мигунова.
   -Марганцовки набубенили, сволочи. Такой концентрации...
   -Чтобы, сами понимаете, густота... И немножко еще перчиком стручковым, красненьким, туда потыкали - для крепости.
   -Хорошо, что только перчиком, - невесело сказал Мигунов. - У меня потом неделю, как только в туалет иду, огнедышащий пожар из организма вырывался, унитазы насквозь прожигал, - вспоминал артист.
   -Зато, с тех пор больше ни разу красного вина не просил, - подвел итог Млинский.
   -А вот другой случай, - подхватил общую нить воспоминаний главреж Скоробогатько. - Играли мы, как-то, "зеленый концерт"...
   -Какой концерт? - попросил уточнить молодой артист Цезик.
   -Так у нас называется последний концерт перед отъездом с гастролей, - пояснил Млинский.
   -Ага, понятно, - ответил Цезик.
   -На этих концертах - вы только никогда не рассказывайте об этом зрителям - испокон веков заведено, что артисты начинают друг над другом подшучивать, ставить в дурацкое положение, и нести всякую чушь. Весь фокус состоит в том, чтобы этого не заметили зрители. Но они, как правило, и не замечают. Ведь редко, кто из публики так уж хорошо знает наши тексты, и сравнивает, так ли поют, как надо. А еще, если начинают специально так петь, что ни слова не разберешь. Главное только, чтобы это делалось с умным видом. Если кто из зрителей и услышит, что ему со сцены "по ушам ездят", в жизни виду не подаст. Скорее, согласится с тем, что сам ослышался. Сколько раз такое было - петь надо одно, оркестр играет что-то совсем другое, а ты выкручивайся, как знаешь. И начинают эти "заслуженные" и "народные" такое лепить "любимому зрителю" - они ведь всегда говорят, что зрители у них "любимые" - что уши могут отпасть, если прислушаешься. А то, забудет артист слова, и поет в течение всей партии одно и то же, только головой качает по-разному, да глаза прикрывает. Зрители думают, что он "в образе", а на самом деле он глаза от стыда прячет.
   Так вот, однажды на таком "зеленом концерте" я должен был по роли читать какое-то письмо...
   -Да не какое-то - напомнил ему Млинский, - а письмо Татьяны к Онегину. Ты ведь Онегина тогда играл. Мы оперные вставки в концерты, если есть голоса, иногда тоже делаем, - пояснил он Симе и Цезику.
   -Ну да, кажется Татьяны к Онегину, - согласился Скоробогатько. - Открываю я конверт, разворачиваю письмо, а там приклеена фотография с двумя вот такенными задницами друг на друге. Я аж поперхнулся, а мне, напомню, не поперхиваться надо, а петь. А они за кулисами со смеху покатываются, ждут, как же я выкручусь? В общем, наплел чего-то по памяти.
   Но я отвлекся от того, что хотел рассказать сначала.
   Так вот, играем мы, в очередной раз, "зеленый концерт". А эти шутники, - он показал на "старую гвардию", - вздумали выпустить на сцену двух барашков. Уж, где они их сперли, ума не приложу. Так, ведь, и не сказали. Совсем молодые барашки, ягнята еще. Черные оба, как уголь. И снова все за кулисами ждут - что же я буду в этой ситуации делать? А я, как раз, пою партию Графа Люксембурга. Ну, думаю, сволочи, я вам устрою. Всему, ведь, предел должен быть. Ну, как тут связь найти - Граф и барашки? Хоть бы что-то по теме было. И тут слышу, из зала, хоть и шепотом, но четко так, по-военному громко, доносится:
   "Товарищ подполковник, товарищ подполковник, смотрите!"
   "Ну, вижу, и что?"
   "Товарищ подполковник, давайте у них барашков этих купим!"
   "Зачем они тебе?"
   "Как зачем? Из мяса шашлыков наделаем, а шкуры вам на полковничью папаху пойдут!"
   "Дурак! Они же черные!"
   "Ну и что? Пока вы полковника получите, они, как раз, и поседеют!"
   "Дети Занзибара" даже прослезились от смеха.
   -А вы-то как вышли из положения? - спросила та субретка, которая играла мальчика-посыльного.
   -А что, ты думаешь, надо еще как-то выходить из положения, если зал и без меня после этих слов по полу катается? - спросил главреж. - Им разве, после этих полковничьих ягнят, до Графа Люксембурга было? Я потом, после спектакля, нашел "товарища подполковника с его адъютантом", и самолично подарил им этих двух барашков - за лучший номер в концерте. Подполковник, хоть и не понял моего поступка, но барашков взял, и благодарил долго. А, помнишь, Млинский, как в "Цыгане-премьере" декорация падать начала? А декорация там - целый замок, да еще с лестницами.
   -Помню, - отозвался Млинский.
   -Так Млинский ее весь спектакль, вместо того, чтобы на скрипке играть, повернувшись к зрителям задом, так и продержал. А пол труппы бегало, пожарников искало, чтобы укрепить декорации на место. Цыгана тут же другой играть начал.
   -Так, пожарников нашли? - спросил Сима.
   -Какой там! В театре ведь так уж повелось, любой только тем и занят, что халтуру ищет.
   -Ну, когда дело касается оркестра, халтура еще понятна, - задумчиво произнес Цезик. - Но пожарники?! Не пожары же они по блату нанялись тушить?
   -Зачем им пожары? - удивился Скоробогатько. - Они в синагоге крышу чинили.
   Воспоминания и празднество продлились до утра.
  
   *************
  
   -А может, передумаете, и останетесь? - спрашивал Симу, Цезика и особенно Бонифация, следующим днем Млинский, вручая им их сто рублей. - Мы вам настоящие роли дадим, где будет много слов.
   -Нет, спасибо, - тронутый предложением, категорично заявил Сима. - Вот слов, как раз, и не надо. - За те слова, которые произносил в "Сильве", он поплатился так, что ему до сих пор было больно нормально сидеть.
   -Не надо, так не надо, - согласился Млинский. - В крайнем случае, чтобы не было никому обидно, поменялись бы друг с другом нынешними ролями.
   -Да разве ж он так споет? - спросил Сима, высокомерно посмотрев на Пегасова.
   -А разве ж он так уколет? - не менее высокомерно посмотрел на Симу Цезик.
   -М-да, - протянул Млинский. - Ну, как знаете. Если что, если, вдруг, передумаете, милости прошу. Нам талантливые артисты, - он посмотрел на Бонифация, - всегда нужны.
   -Талантливые артисты везде нужны, - скромно заметил Сима, удивляясь, почему Млинский не посмотрел также и на него.
   -И куда вы теперь? - спросил Млинский. - Опять в свой скучный городок М? И это после такого-то успеха?
   -Посмотрим, - ответил Цезик.
   -Как так, посмотрим? - возмутился Сима. - Опять посмотрим? Куда посмотрим? Только в М, и никаких гвоздей!
   -Сами видите, - безнадежно пожав плечами, показал на Симу глазами Пегасов. И обратился к сидящему неподалеку Симоняну: - Вы, как армянин армянину, можете мне сказать, что, в переводе с армянского, означает слово "серун"?
   -Красавица, - ответил главлит Симонян.
   -Вот как? - удивился Цезик. И, повернувшись к Симе, спросил: - Может, ты, и правда, останешься?
   -В этом спектакле, - сказал Сима, - я могу остаться только без ноги. - И он, в который раз, почесал исколотую - один раз Пегасовым, все остальные разы исследователями - ногу.
   -Что вы? Репертуар мы расширим. И ноты "Цирка" разыщем. В крайнем случае, домой гонца пошлем за ними.
   -Ну, вот тогда и сообщите нам телеграммой, - прощаясь с Млинским за руку, сказал Сима. - Может быть, я и подумаю над вашим предложением.
   -Он подумает, - еще раз пообещал Цезик. - Эти таланты, они такие капризные...
   -Может, хоть собаку оставите, - спросил Млинский, с надеждой посмотрев на Бонифация.
   "Вот уж, слуга покорный, - заявил глазами Бонифаций. - Кстати, почему бы вам ни завести настоящую козу? Ей и роль моя будет близка, и не надо такого "Грим-Иваныча" мастерить, как мне. Да и молоко она дает, в конце концов. Только, мой вам совет - не доверяйте ее доить Сильве. Если она ее за вымя так будет дергать, как дергала меня вчера за веревку, то молока, боюсь, вам не видать".
   Мы не знаем, воспользовался ли советом Бонифация Млинский, и, если воспользовался, то кому он доверил дойку козы? Хотите узнать? Спросите его об этом сами. Где найти? Господи, да кто же не знает "Детей Занзибара"?
   А наши герои, распрощавшись с гостеприимным театром, как обычно, на такси за двойную цену, ехали в направлении Южного вокзала.
   Позади остался Клуб трамвайно-троллейбусного управления.
   Вот минули памятник Шевченко, вокруг которого рыскали молодые ребята и спрашивали всех встречных-поперечных, где у Тараса Григорьевича колесо от трактора?
   Проехали здание страхового общества "Саламандра", с многообещающим голым гипсовым человеком на крыше.
   Миновав Благовещенский Собор, с которого, по обыкновению, опять упал крест, и теперь пожарники ставили его на место, выехали на улицу Фридриха Энгельса. ("Кстати, может, это они с Карлом Марксом над крестом бедокурят?" - подумал Цезик).
   -Дай мне слово, - потребовал Сима у Цезика, - что мы едем домой, домой, и только домой.
   В это время у такси отлетело переднее колесо, и машина, скребя бампером по асфальту, остановилась, не доехав до вокзала сто метров.
   -К сожалению, - показал Цезик на катящееся вдали колесо, - в данную минуту такого слова я дать тебе не могу.
  
  
   ЧАСТЬ 4
   НЕ ИЩИТЕ ПРОБЛЕМ ТАМ, ГДЕ ИХ НЕТ.
  
   Глава 1
  
   Поезд, идущий на юг.
  
   Когда в кармане не густо, легче всего исполняются обещания, не касающиеся больших трат. Потому и ехали Сима, Цезик и Бонифаций в сторону, из которой только несколько дней назад прибыли, с твердым намерением выйти в своем, уютном и милом сердцу, городке М. Не смотря на то, что из-за Бонифация пришлось выкупить все места в купе, к ним все равно, всю дорогу, кого-то подсаживали.
   Первым на станции Покотиловка в купе завели сомнительного вида человека, и пообещав, что через пять минут его заберут, так о нем и забыли. В общем-то, человек ехал недолго. Но и этого времени ему хватило на то, чтобы, воспользовавшись дремотой хозяев купе, стырить и сожрать банку собачьей тушенки, которой "Дети Занзибара" снабдили в дорогу Бонифация.
   Когда, разбуженный чавканьем, Цезик прямо спросил человека, что он делает, тот, не менее прямо, ответил, что ест.
   -Но ведь это не ваше, - несколько обескуражено заметил ему Цезик. На его голос проснулись и Сима с Бонифацием. Несмотря на восхваленное во всех зоологических книгах собачье чутье, Бонифаций, как оказалось, во сне обонял плохо, отчего и "прогавил" свой обед.
   -Да, я знаю, - не смутившись Цезиковым замечанием, ответил человек, слизывая на глазах у опешившего от такой наглости Бонифация последние крохи мяса со своей раскладной ложки. - Но своего, к сожалению, у меня нет. И купить не на что, - пояснил он. - Было три рубля, но я отдал их проводнику. Ну, вот, кажется все, - сказал он заглядывая в банку и окончательно убеждаясь, что она пуста. - Теперь можете меня бить, ругаться, можете даже заявить в милицию.
   -И как долго вы, на свои три рубля, еще будете с нами ехать? - спросил Цезик.
   -Скоро выхожу, - успокоил его незваный пассажир.
   -Вы где-то здесь живете? - зачем-то решил узнать такую, ненужную ему подробность, Сима.
   -В принципе, - расплывчато ответил обожравший дога человек. - Дома-то своего у меня нет. Вот так, в пути, в основном, и живу. Сейчас меня высадят, я пойду, насобираю бутылок, снова рубля на два-три, и к ужину дам эти деньги проводнику какого-нибудь поезда, и поеду, куда он меня повезет.
   -И в том поезде опять кого-нибудь объедите? - спросил Сима.
   -Ну, если настанет время ужина, что же я еще буду делать? - как о чем-то совершенно очевидном спросил этот предприимчивый путешественник, и пояснил: - Мне без ужина нельзя, у меня язва.
   -Так, вы и есть бомж? - спросил Сима, почему-то удивляясь такому факту.
   -Вы поразительно догадливы, - ответил сомнительного вида человек, съевший собачью тушенку. - Вообще-то, я профессор астрономии, но теперь, по совместительству, и бомж. А, может, наоборот, - сначала бомж, а потом профессор астрономии. Кстати, мы уже подъезжаем. Если вы намерены меня бить, то поторопитесь, у нас очень мало времени.
   -Там еще две банки лежат, - хмуро показал на сумку Цезик. - Возьмите и их.
   -Да? - удивился профессор астрономии. Впрочем, удивился не так, чтобы уж очень сильно. В дороге ему попадались всякие люди, и те, которые не начинали бить сразу, потом, чаще всего, как правило, докармливали. - Тогда я возьму? - спросил он, и потянулся к сумке.
   "Вот уж дудки!" - сказал на такое самоуправство Пегасова Бонифаций. - И ведь заметьте, не Пегасов покупал тушенку, а "Дети Занзибара. И дог так оскалил зубы, что у профессора астрономии не только пропало желание покушаться на его пищу, но даже апогей с перигелием в голове перепутались.
   -Впрочем, - сказал он, - питание должно быть разнообразным.
   Как профессор, хоть и астрономии, он оказался настолько умным человеком, что, в отличие от многих прочих, легко понял сказанное ему по-собачьи. Хотя, вполне возможно, что этому языку он обучился в своих "дорожных" университетах.
   Расстались наши герои с профессором - все, кроме Бонифация - исполненные взаимного уважения друг к другу.
   В Мерефе к ним в купе снова заглянул проводник, и спросил, есть ли у них свободное место?
   -Место-то есть, - сказал Цезик. - Но мы за него разве не заплатили? Ваша железная дорога сама вынудила нас купить все места в купе, объяснив это тем, что с нашей собакой никто не захочет ехать рядом. Но мы не проехали еще и десятой части пути, а вот уже второй человек изъявляет такое желание.
   -Хороший попутчик, - подмигнул Пегасову проводник, пропуская мимо ушей его тираду, и явно на что-то намекая.
   -Для кого хороший? - спросил Цезик, и тоже подмигнул одним глазом проводнику. - Для вас?
   -Для нас, - обвел проводник купе сальным взглядом, и, не дождавшись ответа, посторонился и пропустил вперед себя приятную молодую девушку.
   -Ба, старые знакомые! - радостно развел руками Цезик.
   Девушка удивленно посмотрела на Пегасова, потом пожала плечами, и попросила поднять с полки Бонифация, чтобы поставить под нее свой чемодан.
   Сима тоже посмотрел на Пегасова с не меньшим, если не большим, чем девушка, удивлением. Он не признал в ней знакомых черт.
   -Будьте добры, - попросил проводника Цезик, - принесите нам три чая, пожалуйста.
   -Чаю нет, - сказал проводник. - Титан не работает. Но могу сбегать в вагон-ресторан за красным вином, - предложил он. И было непонятно - таким образом он хотел подзаработать, или чувствовал себя, в некоторой степени, обязанным перед гостеприимными пассажирами?
   -А я бы вина немного выпил, - сказал Сима.
   -И опять проехал мимо своего города? - спросил Цезик.
   -Это уже не смешно, - сказал Сима.
   -Ну, что ж, раз не смешно, тогда несите свое вино. Пару бутылочек, - попросил он, и потом, что-то, видимо, вспомнив, добавил: - если только оно не очень крепкое и густое.
   -Сей момент, - опять хитро, словно зная о какой-то недосказанности, подмигнул проводник и исчез за дверью.
   -Мы разве знакомы? - с унынием спросила девушка.
   -Еще бы, - радостно ответил Цезик. - Вы разве забыли, как со своим другом и подругой "хлопнули" меня в Ялте на восемьдесят долларов.
   Девушка посмотрела на Цезика и заявила:
   -Не бери на понт, мусор.
   -Ну вот, опять, - развел руками Пегасов. - Разве я прошу их назад? Я только напоминаю, как мы с вами познакомились, и только.
   -Пегасов, - стал толкать в бок друга Сима, - ты что-то путаешь, это не она.
   -Это даже лучше, чем она, - заявил Пегасов. - Это ее подруга! А меня, кстати, - обратился он к обескураженной девушке, которая перебирала все истории, произошедшие с ней за последнее лето, - зовут Цезарь. Такое, знаете, старое имя. А фамилия Пегасов. Тоже неплохо, вы не находите? А товарищ мой, - представил он Симу, - Бесфамильный. Хоть, правда, и Сирафим.
   -Что, правда бесфамильный? - спросила девушка. И бесхитростно добавила: - Детдомовский, что ли?
   -Фамилия у меня такая - Бесфамильный, - пояснил, в который раз за свою жизнь, Сима.
   -А что странного в фамилии Бесфамильный? - спросил Цезик. - Зовут же одну вашу подругу Магда - и никто не удивляется.
   Девушка, наконец, поняла, откуда дует ветер, и тут же открестилась:
   -Какая она мне подруга? - Но потом, сообразив, что сболтнула лишнего, спросила: - Какая еще Магда?
   -Ну, полно уже, - в сердцах произнес Цезик. - Я же ничего не ставлю вам в вину. Я просто говорю, что знаю вашу подругу Магду, а вас не знаю. Вы откроете нам свое имя?
   -Маргарита, - сказала девушка, тут же опять задумавшись, не много ли она говорит.
   Это, действительно, была Марго, возвращающаяся к началу семестра в свой институт. Цезик сразу ее узнал. Впрочем, ничего удивительного - в мире все мистика.
   -Как тесен мир! - заметил он по этому поводу.
   -Да, - согласилась Марго. - Тесен, и противен. Куда ни войдешь, везде: "Девушка, я вас знаю!" Скоро принесут ваше вино?
   -Вы так хотите вина? - удивился Цезик.
   -Я просто хочу, - сказала Марго, - чтобы вы быстрее начали его пить, и отстали от меня.
   -Вот те на! - опешил Пегасов. - Мы так быстро успели вам надоесть?
   -Вы - больше, он, - Марго показала на Симу, - меньше, а он, - последовал взгляд на Бонифация, - вообще не надоел.
   "Весьма признателен вам, фройлян, - как и положено немецкому догу, ответил Бонифаций с достоинством и, как вы заметили, по-немецки. - Знаете, между нами, мне и самому эта компания...так себе. То продадут неизвестно кому, то гадостью какой-то накормят...М-да...Если вообще накормят, конечно. Особенно вот этот острослов. И никакой благодарности, я вам скажу. Ровным счетом, никакой... Вот и тушенку мою чуть какому-то проходимцу не отдали..."
   -Поверьте, - приложив руку к тщедушной груди, заверил Цезик, - без злого на то умысла. Более того - исключительно с умыслом добрым.
   -Так ведь у мужиков все умыслы - что добрые, что злые - все об одном, - с видом познавшего жизнь человека, заявила юная Маргарита. И добавила: - Как у одноклеточных.
   В это время проводник примчался с двумя бутылками какого-то мутного вина, и заявил, что "с вас пятнадцать рубликов". На что получил ровно половину запрошенной суммы, а именно, семь рублей пятьдесят копеек, и речь из уст Пегасова следующего содержания:
   -Это место (имелось в виду место, на которое проводник привел Маргариту) стоит одиннадцать рублей. Я продаю вам его в ваше пользование за оставшиеся семь рублей пятьдесят копеек. И не надо меня благодарить. Всего доброго.
   После этих слов дверь перед носом проводника закрылась. А последний чертыхнулся и сказал самому себе: "Вот болван. Надо было мне лезть с этим вином! Еще и на бабки поставили!"
   Похоже, Пегасов, по каким-то неведомым нам причинам, решил собрать против себя коалицию обиженных им проводников.
   -А я, - продолжал Цезик после того, как мимоходом обчищенный им проводник удалился, - предлагаю продолжить наше знакомство. И не надо подозревать нас в одноклеточных умыслах.
   "А я бы и умыслил что-нибудь одноклеточное", - недостойно подумал Сима в ответ на заявление Пегасова.
   Пегасов взял одну бутылку и посмотрел через нее на свет.
   -Если кто-то из вас собирается срочно уйти в лучший мир, - он взболтнул бутылку, и снова присмотрелся к тому, что в ней всплыло: - можно это сделатьнезамедлительно. Что же касается меня..., - поэт еще раз прищурился и заявил: - то я остаюсь в худшем. - И он поставил бутылку на стол.
   -А я, пожалуй, уйду, - сказал Сима, и откупорил бутылку. - Потому что жизнь в ближайшее время обещает самые неясные перспективы.
   -И я немножко уйду, - сказала Маргарита.
   -Ну что ж, - вздохнул Цезик, - на миру, как говорится, и смерть красна. Не могу же я отпустить вас одних. - И посмотрев на Симу, сказал: - Наливай.
   Разлитая в три стакана, бутылка вина опустела быстро. Осмыслив через какое-то время проглоченное, Цезик подождал еще минуту, и заявил:
   -Во всяком случае, часов шесть у нас еще есть. Столько, кажется, времени отпускают учебники медицины на жизнь после принятия отравляющих веществ? - спросил он Маргариту, на что та только пожала плечами.
   -Да? - удивился Сима. - Тогда предлагаю тут же удвоить это время да двенадцати часов. - И он лихо откупорил вторую бутылку.
   -Нет, спасибо, - отказалась Маргарита. - Мне достаточно и шести часов.
   -Тогда и мы не будем, - заявил Цезик за себя и за Симу. - Правда, Сирафим?
   Сима, как за секунду до него Маргарита, тоже только пожал плечами.
   -А теперь, - обратился Пегасов к Маргарите, - давайте поговорим о серьезном. Чего вы больше всего хотите в жизни?
   Маргарита удивленно посмотрела на Пегасова, не зная, как воспринимать его слова. Но на всякий случай ответила:
   -Не ехать перед семестром в колхоз.
   -Это я вам обещаю, как само собой разумеющееся, - заявил Цезик, не обратив внимания на то, каким удивленным взглядом сопроводил его обещание Сима. - А попутно обещаю, записывайте: все звезды с неба, все богатства Земли, все пятерки в институте, все..., что еще вы хотите?
   -Хватит, - с улыбкой остановила его Маргарита. - Скажите лучше, чем я обязана такой роскоши?
   -Только одним, - ответил Цезик. - Всего одним. Скажите, как мне найти вашу подругу?
   -Какую подругу? - снова сделала недоуменное выражение лица Маргарита. Ей, как и всякой женщине на ее месте, не слишком понравилось, что столько обещаний было дано не ради нее самой.
   -Ну, Магду же! - нетерпеливо сказал Цезик.
   -Магду? - Маргарита пожала плечами. - Так я ее и не знаю почти. Работали немного вместе....А где искать? Понятия не имею. А вам она зачем? Неужели мы, и правда, "хлопнули" вас на восемьдесят баксов? Честное слово, меня тогда не было. Я ведь только первые шаги делала, потому помню всех, кого мы "нагрели".
   -Неужели она не говорила вам, где живет? Или где живут ее родители, или дяди, или тети? Хоть что-нибудь она вам о себе говорила? - допытывался Цезик.
   -На сколько же она вас "накрыла" - заинтересованно посмотрела на Пегасова Маргарита. - Не из-за восьмидесяти же долларов вы так убиваетесь?
   -На много "накрыла", - со вздохом ответил Цезик, в бессилии опуская руки. - А я-то уже подумал, когда вы вошли в вагон, что вот она - судьба. - И посмотрев на Симу, вздохнул: - Плохо мне, Сирафим.
   -Может, таблетку какую-нибудь принести? - спросил участливый Сима.
   -Принеси, друг родной, - безнадежным голосом пробормотал Цезик. - Принеси. Что-нибудь покрепче. Спроси у проводника, может у него найдется пару таблеток цианистого калия?
  
   -Калий?.. - задумчиво почесал в затылке проводник в ответ на Симину просьбу. И, подняв в размышлении глаза к потолку, произнес: - Надо спросить в соседнем вагоне. - Какой, говоришь? Цианистый? - уточнил он, уходя.
   -Да, да, цианистый, - подтвердил Сима. - Скажите, очень нужно.
   Но проводник вернулся без цианистого калия.
   -У них тоже нет, - сказал он. - Говорят, что, если попробовать гидроперит? - И он протянул несколько таблеток.
   -Думаете, поможет? - с сомнением спросил Сима.
   -Соседи сказали, все как рукой снимет, - заверил проводник.
   -Спасибо, - от души поблагодарил Сима.
   -Чего не сделаешь для хорошего человека? - прикладывая руку к сердцу, ответил проводник.
   Сима вернулся в купе, где застал Пегасова в той же позе убитого горем павиана.
   -Вот! - протянул ему Сима две таблетки и стакан воды.
   Цезик машинально взял таблетки, и так же машинально забросив их в рот, запил водой.
   Сима стоял и смотрел с надеждой и ожиданием - поможет или нет?
   Сглотнувший одним махом таблетки, Цезик поначалу опустил голову на руки. Но всего через пару мгновений начал снова постепенно поднимать ее в прежнее положение. Причем, делать это он начал с каким-то странным выражением быстро округляющихся глаз. Было видно, что мысли о Магде в спешном порядке покидали его напряженное воображение.
   Хотя глаза, тем временем, начинали жить какой-то своей, особенной и замысловатой жизнью. Они поворачивались белками то в одну, то в другую сторону, и, остановившись на Симе, вдруг стали как-то странно расширяться.
   -Ну, что, помогает? - спросил с надеждой Сима.
   -Что это было? - сипло выцедил из себя Цезик. Язык его приобрел следы какой-то желтоватой пены. Причем, что интересно, пока он говорил эти три слова, пена каким-то странным образом увеличилась в объеме и даже приобрела некоторую пышность.
   -Как что? То, что ты просил! - радостно просиял Сима, ради благополучия друга скрывший истинное положение вещей.
   -А что я просил? - все больше сипея и пузырясь, спросил Цезик.
   -Да калий же, - напомнил Сима. - Цианистый! - И для придания большего веса своей находке, добавил: - Я весь поезд обошел, пока нашел.
   -Цианистый что-о-о? - совсем теряя голос и начиная пятнисто бледнеть, вытаращил и без того округленные выше всех пределов глаза, Цезик.
   -Цианистый калий! - светясь лицом, подтвердил Сима то, что Пегасов посчитал обманом его слуха.
   Нам почти неизвестно, каким инженером был Сима. Но то, что о химии, судя по всему, у него были только самые поверхностные представления, это становилось видным даже невооруженным взглядом. Но чтобы такая реакция была на перекись водорода, это даже ему показалось странным.
   Зрачки Пегасова, тем временем, окончательно укатились куда-то вверх, под глазные яблоки, а количество пены из его рта даже Симу стало приводить в замешательство. Вскоре Пегасов затряс подбородком, и тело его, обмякая подобно клюквенному киселю, стало расползаться по нижней полке купе, на которой до этого находилось в состоянии хотя бы некоторой вертикальности.
   Глаза Маргариты взирали на все, происходившее в их фокусе, с застывшим ужасом. Она оперлась руками о перегородку между купе, и потеряла дар не то, что осмысленной речи, но даже способность к писку о помощи. В своем институте ей, конечно, что-то читали о цианистом калии, но теперь вид каменеющего лица Пегасова и ее беспомощность явно свидетельствовал о том, что лекцию по этой теме Маргарита усвоила плохо.
   Из оцепенения присутствующих вывел голос проводника. Всунув голову в купе, он спросил:
   -Ну что, помогло? - И тут его взгляд упал на распростертое тело Пегасова. - Ет...Ет-ты чё с ним сделал? - осекаясь в словах, спросил проводник, переводя взгляд с тела на Симу.
   -Калию дал, - онемевшими губами пролепетал Сима. И вдруг, словно сам выходя из оцепенения, он произнес слово, которое показалось в застывшем, остекленевшем от ужаса купе, спасательным кругом: - Врача... - сказал он. И уже гораздо, гораздо громче, сразу переходя с дисканта на фальцет, завопил: - Врача-а!!!
   И полетело, затухая, по вагону:
   - Врача-а! Врача-а!...
  
   Когда Пегасов открыл глаза, над ним уже склонился целый сонм людей с озабоченными лицами. Первое, что почувствовал Цезик, это то, как нестерпимо болели щеки. По ним слишком долго и сильно хлестали для приведения его в чувство.
   Почему-то именно этот способ предпочел всем остальным нашедшийся на крик врач Сергей Кимович Абризанов. (Хотелось бы знать, какой предпочли бы вы, если вам до этого, на протяжении шести лет, внушали мысль, что крупица цианистого калия убивает лошадь?) Потому, можете себе представить удивление Сергея Кимовича, когда пациент, после получасового избиения его щек, вдруг открыл глаза.
   Без ложной скромности Сергей Кимович подумал, что упоминание о его сегодняшнем успехе вполне могло бы украсить завтрашний номер "Медицинской газеты". Да что там "Медицинской газеты"! Он еще в достаточной мере помнил школьный курс английского языка, чтобы и самому дать интервью об этом - чем черт не шутит - даже на Би Би Си. Но, оглянувшись на присутствующих, с тоской подумал: "Откуда тут Би Би Си?"
   А Цезик, тем временем, с интересом всматривался в незнакомые лица. Увидев среди них Симино, он неприятно удивился.
   -И здесь опять ты? - спросил он в полной уверенности, что сам уже находится на том свете.
   Когда же Сима объяснил ему, что для небес обетованных здесь слишком грязно, а в самый раз только для земной юдоли, Цезик кисло усмехнулся:
   -Страна, ети его мать...Цианистый калий - и тот подделка из Китая.
   -Да нет, - сказал на это проводник. - Цианистый калий здесь, может, и нормальный, а вот гидроперит - так себе.
   -Какой еще гидроперит? - не понял Пегасов.
   -Какой гидроперит? - вслед за ним спросил Сергей Кимович, интервью которого, в свете этого, не только Би Би Си, но даже "Медицинской газете" переносилось на весьма неопределенный срок.
   Тогда проводник поведал собравшимся историю с подменой. Он же не виноват, что пострадавший от лучших побуждений гражданин оказался таким впечатлительным, и, к тому же, к гидропериту непривычным.
   Словом, сенсации не получилось.
   Сергей Кимович, чертыхнувшись на "чертовых алкоголиков", ушел в свое купе разрабатывать более действенные способы выхода своей персоны на орбиты Би Би Си. А Цезик, узнавший об отсрочке своей кончины, тут же встал, отряхнулся, и поблагодарил всех, откликнувшихся на его, так с ним и не случившееся, горе.
   Счастливое "выживание" Цезика неожиданно расположило к нему не слишком до того приветливую Маргариту. И она даже вспомнила, что ее подруга Магда мечтала о домике в Подмосковье.
   -А больше я ничего о ней не знаю, - виновато добавила Марго.
   -Мечта о домике в Подмосковье, - заметил Цезик, - это, конечно, факт важный. Но найти по нему человека так же трудно, как найти поэта только по тому факту, что он хочет получить Нобелевскую Премию.
   Дальнейший путь к городу М прошел без излишних треволнений. Важно только добавить, что через положенные после принятия вина шесть часов все остались живы. Наверное, потрясение, вызванное гидроперитом, произвело на небесах такой переполох, что Господь Бог не рискнул повторить один и тот же эксперимент дважды. Иначе, шутка, повторенная дважды, вряд ли кому-то показалась бы смешной.
  
  
   ГЛАВА 2
  
   Улыбки "любимого города"
  
   Первым, что улыбнулось друзьям в городе М, была погода - шел дождь.
   Когда состав остановился на вокзале, усилился, соответственно, и дождь.
   Постояв какое-то время в тамбуре в тщетной надежде на улучшение погоды, но так этого улучшения и не дождавшись, знакомая нам троица - Сима, Цезик и Бонифаций, поспешили выскочить на платформу, иначе и это путешествие могло опять не закончиться.
   При выскакивании Симе повезло меньше остальных - он споткнулся, отчего упал прямо в грязную лужу на перроне.
   -И этого после такого грандиозного успеха, - заметил Цезик, оценивая вид своего обтекающего грязью друга.
   Прождав около получаса под дождем автобус, и только потом вспомнив, что в это время суток автобусы уже не ходят, друзья были одарены очередной улыбкой родного города. На этот раз в лице водителя такси, доброжелательно предложившего подвезти их до места за полуторную плату с человека, плюс привычную двойную за Бонифация.
   Сима решил, что раз за Бонифация заплачено больше, чем за него, то пусть и едет он дальше - то есть, к Пегасову. Сам же он вышел возле своего дома и, договорившись с Пегасовым созвониться позже, со смешанными чувствами отправился в свою коммуналку.
   Уже перед дверью его ждал ностальгический сюрприз - он услышал, как на кухне Этя Львовна традиционно распекала Галю Из Спичечной Коробки.
   -Галя! Какого черта вы опять брали мою мясорубку, да еще и вернули ее грязной?
   -Я?! Мясорубку?! - привычно поднимая голос до визга, возражала Галя. (Сима, по появившейся в оперетте привычке, тут же напряг ухо, пытаясь определить, в каком месте нотного стана поместить этот визг. Понять, правда, он мог только одно - громче это его "до" четвертой октавы или тише). - Да была ли она у вас когда, мясорубка-то?
   -А это что? - отвечала Этя Львовна, и, надо полагать, показывала в этот момент Гале мясорубку. - Раз у вас было мясо, почему же у меня не могло быть мясорубки?
   Их пререкания оборвались при виде вошедшего Симы.
   -Это вы? - голосом, исполненным самого непритворного удивления, спросила Этя Львовна.
   -Это он, - подтвердила увиденное старушкой Галя.
   -А почему мне быть кем-нибудь другим? - пожал плечами испачканный с головы до ног Сима.
   -Где же вы были столько времени? - все еще удивленно спросила Этя Львовна, явно имея что-то сказать.
   -В искусстве, - коротко пояснил Сима.
   Этя Львовна перевела взгляд с Симы на дверь в его комнату. Из нее в эту секунду, собственной персоной, выходила Эсмеральда Энверовна.
   Сердце Симы подпрыгнуло в груди так высоко, что на какое-то время даже застряло в миндалинах, мешая там дышать и говорить одновременно.
   -Это ты? - выдавил, наконец, из себя Сима навстречу любимой жене.
   -Нет, это Чингачгук Большой Змей, - ответила Эсмеральда Энверовна, как-то слишком уж незаметно выражая свою радость при виде бывшего супруга.
   -Ты теперь живешь не у Арменчика? - не смея верить в свое предположение, и оттого снова начав задыхаться, спросил Сима.
   -Не напоминай мне об этом ничтожестве, - потребовала Эсмеральда Энверовна. - Пел мне песни, пел про каких-то серунов, а потом выучил по-русски одно слово "до свидания", и был таков.
   -Эся! Я так рад! Так рад! - впадая от восторга в идиотизм, начал Сима.
   -Вы такое видали? - спросила Эсмеральда Энверовна у Эти Львовны, показывая на Симу. - Ему жить негде, а он этому рад.
   -Нет, такое не видала, - призналась Этя Львовна.
   -То есть, как это, Эсенька, "жить негде"? - не сразу сообразил отупевший от счастья Сима. - А вот ведь, моя комната. То есть, наша, - поправился он.
   -Не хочешь ли ты сказать, - спросила Эсмеральда Энверовна с возмущением, - что мы сможем жить в одной комнате втроем? - И, фыркнув, добавила: - Прямо, Маяковщину какую-то устроить готов на почве своей эротомании!
   Пегасов, наверное, в таком случае, сказал бы на излюбленной им латыни: "Полный Фандал Венистибус...".
   Сима же не только ничего не сказал по-латыни, но даже ничего не понял и по-русски. Он только спиной почувствовал, как напряглись, в боязни пропустить все самое интересное, Этя Львовна и Галя.
   -То есть, как втроем? - выдавил, наконец, из себя Сима, одновременно сознавая всю глупость своего вопроса. Ведь, "втроем" - это значит раз, два и... - вот это "и" как раз и было ему непонятным.
   -Я вышла замуж, - пояснила Эсмеральда Энверовна загадочное "и" с такой простотой в голосе, словно по важности и неожиданности это сообщение было не более из ряда вон выходящим, чем посещение комбината банно-прачечных услуг.
   -В этой комнате? - спросил, показывая на свою дверь, Сима, словно говоря о том, что этот приятный факт со дня их женитьбы и так ему известен.
   -А что, при твоей зарплате у нас есть другая? - язвительно ответила Эсмеральда Энверовна вопросом на вопрос. Она потянулась к шкафчику буфета и, вынув оттуда градусник, усиленно потрясла его, после чего поставила себе под мышку. - Два месяца держится температура, и не падает, - пояснила она Симе, посчитав, что тема ее здоровья в данный момент куда важнее темы очередного замужества.
   Отсчитав положенные семь минут, в течение которых Сима был безмолвен, как ударенный веслом налим, Эсмеральда Энверовна вынула из-под мышки градусник, посмотрела на него, и в сердцах сказала:
   -Вот, опять! Это, кстати, после твоего дурацкого гипноза началось. Слушай, ты мне ничего тогда не подсыпал? Впрочем, - махнула она рукой, - что ты можешь подсыпать? - У тебя и денег-то на яд нет.
   -Нет, почему же? - возразил Сима. - Как раз сегодня я чуть не отравил своего друга цианистым калием.
   -Чем? - не поверила своим ушам Эсмеральда Энверовна.
   -Потом, правда, оказалось, что это был гидроперит, - пояснил Сима детали неудавшегося отравления.
   -Ну, это больше на тебя похоже, - вздохнула с облегчением Эсмеральда Энверовна. - А то я уже подумала, что вам там, с вашим гипнозом, дали, наконец, заработать.
   -Не то, чтобы дали, но собирались дать, - уклончиво сказал Сима. Он вдруг почувствовал дикую усталость. - Знаешь, - сказал он, - давай мы потом с тобой разберемся, в каком количестве будем жить дальше. А сейчас, можно, я высплюсь?
   На что непонятно уже, чья жена, Эсмеральда Энверовна, мягко предложила:
   -Если хочешь, я могу постелить тебе на кухне раскладушку.
   Но Сима не оценил ее предложения. Он открыл дверь в свою комнату, и не придал никакого значения тому, что на его диване, укрывшись его простыней, спал здоровенный мужик килограммов под сто двадцать. Правда, рядом, оставляя лишь узкий проход, стояла еще какая-то кровать, которой раньше здесь не было.
   Сима равнодушно скользнул взглядом по мужику, и сбросив с себя на пол грязный костюм, плюхнулся в свою бывшую постель, прямо рядом с мужиком. Уже засыпая, он расценил это соседство как главную за сегодняшний день улыбку любимого города.
   А за стеной было слышно, как умиротворяющее шумел вечный кран в семье студентов Трубецких.
   "Коптят, курилки", - с нежностью подумал о них Сима, и заснул.
  
  
   ГЛАВА 3
  
   Из которой становится ясно, что улыбки любимого города еще не закончились.
  
   Сима проспал весь день, и проснулся только под вечер. Впрочем, наверное, это уже можно было назвать "под ночь", потому что темное небо, которое он увидел, открыв глаза, снизу уже желтовато подсветилось фонарями.
   Немало времени ушло у Симы на то, чтобы прийти в память, и сориентироваться, где он теперь. Вспомнив же, что он дома, Сима сладко потянулся в постели. Правда, после этого он вспомнил кое-что более противное - что этот дом, как бы, уже и не его. А рядом, кажется, должен быть какой-то мужик. Сима обернулся, но мужика в постели не обнаружил.
   "Тьфу ты, черт! Приснится же такое!" - подумал он.
   Но нет, оказалось, не приснилось. Из кухни доносились голоса, среди которых один, мужской, был явно не Мультика Вити.
   Сима вздохнул и подумал, что лучше бы ему было не просыпаться вовсе. Давность испития им отравляющего вида вина тоже была такова, что не оставляла никакой надежды на то, что со всем этим скоро будет покончено.
   Стремительное приближение новой ночи начинало ставить ситуацию в щекотливое положение. Переставал действовать факт Симиной усталости. К тому же, если днем Эсмеральда Энверовна с ее новым мужем еще могла уступить в Симино распоряжение его же диван, то ночь заставляла кого-нибудь из них задуматься над обоснованностью своего пребывания на данном пространстве. Оставалась, правда, еще незнакомая кровать, и ее можно было придвинуть к дивану. И все же, даже ее присутствие не разрушало некоего наличия адюльтера. В любом случае, негоже жить втроем в одной комнате, двое из которых - мужья третьего? Вернее, третьей. Что-то с чем-то обязательно должно было не сойтись. Причем, по странному рассуждению Эсмеральды Энверовны, этим странным чем-то несходящимся должен был стать именно Сима.
   Сам же Сима не был согласен с таким безоговорочным распределением приоритетов, и теперь, после ободрившего его сна, был намерен заявить об этом со всей прямотой. В качестве же самого неоспоримого аргумента он намерен был показать паспорт со штампом о прописке. И того же действия он настроен был ожидать от прочих участников тяжбы за кровать.
   Пока он размышлял таким образом над своими действиями, упомянутые участники тяжбы вошли в комнату.
   Сима, не найдя в себе достаточной твердости духа, чтобы сразу начать исполнение своего плана, срочно зажмурил глаза, продолжая прикидываться спящим.
   У здоровенного мужика, который посягал на удобство Симиного проживания, оказался на редкость приятный и нежный голос. Этим самым приятным и нежным голосом он спросил Эсмеральду Энверовну:
   -Эсечка, ты вполне уверена в этом? Может, ты просто съела что-нибудь?
   -Что съела? Говорят тебе - беременна!
   Сима взвился со своего места, как ошпаренный.
   -Бе..., - только и смог произнести он. - Бе...-чего ты говоришь?
   Вместо нее ситуацию попытался разъяснить новый муж Эсмеральды Энверовны.
   -Наша с вами супруга, - сказал он своим нежным голосом, - ходила сегодня к врачу. И этот врач не нашел ничего лучшего, как заявить, что Эсмеральда Энверовна, мягко говоря, беременна.
   -Милый, - нервно прервала своего сладкоголосого супруга Эсмеральда Энверовна, - выражайся нормально. При чем тут "мягко говоря", если, грубо выражаясь, на кой хрен мне это, в моем возрасте, надо? Что я буду с ним делать?
   -Как что, Эся? - спросил новый супруг. - Что значит, что делать? С нашим-то ребенком?
   (И здесь мы напомним читателю о том знаке вопроса, с которым, в конце первой части нашего романа, отправили после сеанса гипноза в неизвестном направлении Симу с Эсмеральдой Энверовной).
   -Позвольте, - по этой самой причине не смог не вмешаться в животрепещущий разговор Сима. - Почему это вашим? И почему, скажем, не нашим?
   -Уж если на то пошло, - заявила Эсмеральда Энверовна, которой, помимо температуры, этот вопрос нагонял теперь мучительные сомнения, - то и Арменчика тоже вряд ли можно назвать случайным прохожим. С ума сойти, - продолжала она, - на одного ребенка - три отца. Как представишь, что из этого получится - волосы на голове дыбом становятся.
   Она посмотрела на Симу.
   -Представляю, - сказала она, - если у него будет твой нос.
   Видимо, представление получилось настолько живым, что Эсмеральду Энверовну даже передернуло.
   -А мне кажется, - возразил в свое оправдание Сима, - что нос в лицевом туалете мужчины не играет никакой роли.
   -Нос? В туалете? Оригинально, - заметил на это новый муж.
   -Или вдруг он будет волосатым, как Арменчик? - продолжала ужасать себя образами будущего отпрыска Эсмеральда Энверовна.
   -С носом? Волосатый? В туалете... - в глубокой задумчивости приподнял брови кверху новый муж.
   -Можешь дорисовать ему свои уши, милый, - с сарказмом предложила новому мужу для полноты рисунка Эсмеральда Энверовна.
   Что и говорить, уши "милого" действительно отличались некоторым размахом.
   "Родила царица в ночь, не то сына, не то дочь...", - мысленно определился с образом будущего, неизвестно чьего, ребенка "милый".
   -А ведь это все ты со своим гипнозом, - снова нашла источник своего недоуменного положения Эсмеральда Энверовна. - Я сорок лет прожила без всякой беременности! И чтоб теперь, вот так, перед самым климаксом, и так вляпаться!
   -Ты несправедлива к себе, Эся, - попытался переубедить Эсмеральду Энверовну "милый". - Для своих лет ты выглядишь, мягко говоря, не так уж дурно.
   -Это для каких же таких моих лет? - грозно попросила уточнить "милого" Эсмеральда Энверовна. - А?
   -Нет, я совсем не то хотел сказать, - начал суетливо оправдываться крупнотоннажный Симин заместитель. - Мягко выражаясь,...
   -Мягко выражаясь, заткнись, милый, - посоветовала ему Эсмеральда Энверовна, что ее новый супруг и сделал без промедления. - Смотри ты, распредставлялись, - начала заводиться она в пробуждающемся материнском инстинкте, и мгновенно забывая, что "представлять" начала именно она. - "С носом", "волосатый", "с ушами"...
   -И еще в туалете..., - робко напомнил "милый".
   -Заткнись!
   -Молчу.
   -Вас послушать, так не ребенок, а мамонтенок Дамбо какой-то! Я что, по-вашему, нормального ребенка не могу родить, или как?
   -А "или как" - это как? - спросил Сима.
   -Простым каком, - ответила Эсмеральда Энверовна, мрачно посмотрев на отставленного супруга.
   (-Редкий способ, - шепнула за дверью припавшая к замочной скважине Этя Львовна Гале).
   -Итак! - постановила Эсмеральда Энверовна. - В свете случившегося происшествия...
   -Какого происшествия? - не понял "милый".
   -Беременности, дурак! Так вот, в свете случившейся беременности все пока остаются на своих местах.
   -На каких? - робко напомнил о своем неопределенном положении Сима.
   -Борюся здесь. Ты - в командировке, - четко распределила места Эсмеральда Энверовна, и продолжила: - Время от времени можете меняться - ты здесь, Борюся в командировке. До тех пор, пока не родится ребенок. А когда родится - тогда посмотрим на него и определимся, кто отец. И в соответствии с этим будем распределять жилплощади.
   -И командировки, - добавил Борюся.
   -А почему о "жилплощадях" во множественном числе? - не понял Сима.
   -Потому, что есть еще Арменчик с квартирой, - напомнила Эсмеральда Энверовна. - А сейчас всем спать.
   -А я? - снова спросил Сима.
   -И тебе спать, - сказала Эсмеральда Энверовна. - Чем ты лучше других?
  
   Спать легли втроем - у стенки Эсмеральда Энверовна, затем "милый", и только после этого Сима. Но даже придвинутая к дивану кровать не решала проблемы тесноты - слишком уж расползался за габариты новый супруг Эсмеральды Энверовны.
   Симе, отоспавшемуся за день, близость тела "милого" теперь незамеченной не показалась. К тому же, от "милого" убойно несло чесноком и подмышками. У Симы, при его сексуальной ориентации, - а ориентирован он был исключительно на свою непостоянную супругу Эсмеральду Энверовну - этот запах вызывал дурноту и совсем не вызывал сна. Потому, промучившись минут сорок, Сима встал и категорично заявил, что, согласно закону о браке и семье он имеет право требовать расположить себя в кровати в непосредственной близости от своей законной половины. Он даже с некоторым вызовом посмотрел на "милого"- каким документом сможет он аргументировать в их споре?
   (Разумеется, документа никакого быть не могло, так как официально Эсмеральда Энверовна продолжала состоять в браке именно с Симой, хоть и называла себя некоторое время Суркис-Саркисян).
   В принципе, "половина" возражать не стала - от впечатлений сегодняшнего дня она смертельно устала, и ей хотелось спать. Слабые же возражения "милого без документов" в счет не принялись. Эсмеральда Энверовна в очередной раз "мягко говоря" что-то посоветовала ему, после чего "милый" поменялся с Симой местами и заключил себя в ледяную непроницаемость.
   Среди ночи вода, текущая из крана студентов Трубецких, навела на Симу цветной эротический сон, завершившийся, впрочем, не так, как этого бы хотелось и как развивались во сне события. А завершился он тем, что Эсмеральда Энверовна пребольно ущипнула Симу за ухо и потребовала от него спать спокойно.
   Бесцеремонно разбуженный на самом интересном месте, Сима покряхтел, поворочался, и, поняв, что больше заснуть ему не удастся, встал, надел штаны и вышел на кухню.
   Там он нашел в пепельнице длинный окурок, оставленный Этей Львовной, вынул его и, отряхнув от пепла, закурил. Дым мгновенно опьянил Симу. Самым естественным желанием было тут же выбросить окурок, но, ища мученичества, Сима докурил его до конца. Мученичество не заставило себя долго ждать, и гонимый уже самым настоящим приступом тошноты Сима выбежал на лестничную клетку, туда, куда между трех квартир хитрым замыслом архитектора был вынесен туалет.
   Вот она - ностальгическая прелесть коммуналок - даже в этот час ночи туалет оказался занят.
   В срочных поисках нужного места Сима выбежал на улицу. И едва он, облокотившись об угол дома, начал свой рвотный процесс, как что-то тяжелое и теплое ткнуло его в голое плечо.
   Сима в страхе резко обернулся. И тут же был посажен на землю мощными лапами Бонифация, который от невыразимой собачьей радости навалился всем своим весом на хилые плечи бывшего инженера.
   Сима сидел на асфальте, облизываемый сверху истосковавшимся по нему псом, а снизу чувствовал, как подмокают штаны от сидения прямо в том, к чему его привело неумелое курение.
   -Что ты здесь делаешь, Бонифаций? - спросил Сима пса. - И куда ты подевал Пегасова?
   Пес, наверняка, что-то ответил, да только Сима, как всегда, его не понял.
   -Я бы, конечно, пригласил тебя к себе домой, - сказал он, - да только, понимаешь ли, меня и самого из этой будки выселяют.
   "Какая ерунда, - заявил Бонифаций, царапая лапой Симу по плечу. - Подумаешь, в будке места мало. Да ведь на улице-то теплынь! Где лег, там и дом!"
   -А! - махнул рукой опять не понявший его Сима. - Была - не была. Пойдем. Вместе с тобой, брат, мы, все-таки, сила.
   Это было не совсем правдой - силой был только Бонифаций. Но уверенности присутствие пса Симе все же придало.
   Вместе они поднялись в Симину квартиру, где их встретила Эсмеральда Энверовна. Проснувшись, она пробавляла себя тем же, чем прежде пробавлял себя ее отставной супруг - докуриванием "бычков" Эти Львовны.
   -Где ты шляешься среди ночи? - строго спросила Эсмеральда Энверовна и повела носом. - И опять с этой собакой! Это от нее так воняет?
   "Выбирайте выражения, мадам!" - вежливо попросил ее Бонифаций.
   -Мы посоветовались, - сказала Эсмеральда Энверовна, оставляя недосказанным, кто это "мы", - и решили кандидатуру Арменчика из отцовства исключить. Ты не против?
   -Я? Нет, - ответил Сима, не понимая, во-первых, почему он должен быть против, а во-вторых, за что исключать Арменчика. У того, все-таки, отдельная квартира.
   -В последние времена, - пояснила Эсмеральда Энверовна отвод кандидатуры Арменчика, - он все больше песнями увлекался, и совсем забыл о главном.
   -А между песнями? - спросил Сима, только мысленно уточнив, что именно Эсмеральда Энверовна подразумевала под "главным".
   -Между песнями он ремонтировал кровать. Так с ней, отремонтированной, и уехал.
   -Вот, черт, - не сдержался Сима. - А я на нее имел виды.
   Эсмеральда Энверовна окинула Симу оценивающим взглядом и ничего не сказала.
   -Кстати, - спросил Сима, - а чем занимается твой новый муж?
   -Борюся, что ли? Поет неаполитанские песни.
   -Как?! И этот поет?!
   -Да, - удивленно ответила Эсмеральда Энверовна. - А что в этом такого? Ты же знаешь, как я люблю искусство, - напомнила она критерий, по которому нормальной женщине положено выбирать своих мужей.
   -Теперь понятно, - заключил Сима, - почему у него такой кастрированный голос. Послушай, - вдруг задумался он, - а у него вообще-то могут быть причины стать отцом моего ребенка?
   -Могут, - твердо сказала Эсмеральда Энверовна. - Его зарплата.
   Да, зарплата всегда была слабым местом Симы.
   -Неужели в нашем городе так любят неаполитанские песни, что у него даже есть зарплата? - вслух подумал Сима.
   -В нашем городе вообще не любят неаполитанских песен, - заявила Эсмеральда Энверовна. - В нашем городе вообще трудно понять, что любят, кроме черешни.
   -Откуда же тогда зарплата? - не мог понять Сима.
   -Управление парков платит ему за то, чтобы он не пел, - объяснила Эсмеральда Энверовна.
   -Чего не пел? - опять не понял Сима. - Ты же сама говоришь, что он певец.
   -Ну, неаполитанских песен же! - начала терять терпение Эсмеральда Энверовна. - Не пел неаполитанских песен. Просто удивляюсь твоей тупости!
   -Да, - почесал голову Сима. - Я и сам ей удивляюсь. Но, не дешевле ли просто выгнать его из этих самых парков, чем платить ему зарплату за то, чтобы он не пел?
   -Что ты говоришь? Наш город уже год, как является побратимом Неаполя. Как же можно выгнать из парка исполнителя неаполитанских песен, если он, по международной договоренности, является официальной единицей мэрии?
   -Тогда, у меня есть идея, - заявил Сима. - Я намерен официально запросить власти города Неаполя о том, чтобы мне выделили разнарядку на пение у них на площадях украинских песен.
   -Пение - это не твой конек, - с иронией посмотрела на Симу Эсмеральда Энверовна. - Ты и говоришь-то - с трудом разобрать можно, не то, что петь.
   -Я сказал, что собираюсь запросить. Разве я говорил, что собираюсь петь? - спросил Сима. Он не стал рассказывать бывшей супруге о взлетах своей певческой карьеры в Харькове, справедливо предвидя, что Эсмеральда Энверовна ему не поверит. - Я ведь, подобно твоему Борюсе, намерен зарабатывать в Неаполе тем, что, как раз, петь и не буду.
   -За это ты там не проживешь, - убежденно сказала Эсмеральда Энверовна.
   -Почему? Живет же здесь за это твой "милый"?
   -Да, но в отличие от нас, в Неаполе любят украинские песни. Я сама об этом читала в "Студенческом меридиане". А за твое пение тебя итальянская мафия удавит на первом же куплете, - предрекла Симину итальянскую судьбу Эсмеральда Энверовна. - Едва только ты раскроешь рот. Нет, Сирафим Бесфамильный, твоя судьба здесь, в этой квартире...
   Сима вопросительно посмотрел на Эсмеральду Энверовну.
   -Впрочем, - осеклась Эсмеральда Энверовна, - насчет квартиры пока зарекаться не будем. Вас на моего ребенка много, а квартира одна.
   -Эся, - напомнил Сима, - это не одна квартира, а одна комната от квартиры. И причем,...она всегда считалась моей.
   -Не мелочись, Сирафим, - попросила Эсмеральда Энверовна.
   -Ну, и твоя, конечно, - тут же исправился Сирафим. - Я лишь никак не могу взять в толк, зачем нам, в нашей единственной комнате в коммунальной квартире с тремя соседями нужен еще и певец неаполитанских песен?
   -Он не просто певец, - возразила Эсмеральда Энверовна. - Он исполнитель с большой буквы!
   -Тем более, Эся! - воскликнул Сима. - Тем более! Куда нам, в наши малогабаритки, да еще кто-то "с большой буквы"?
   -Это искусство, Сирафим! - попыталась воспарить к высокому Эсмеральда Энверовна. - Ты понимаешь? Искусство!
   -Нет, Эся, - не согласился с попыткой ее воспарения Сима. - В наших условиях это не искусство, а всего-навсего непрописанный квартиросъемщик. Причем, очень больших размеров. Лучше давай заведем - он огляделся по сторонам, - вот, его, Бонифация!
   "Действительно, - согласился Бонифаций, - давайте, заведите лучше меня. Я ем меньше".
   -Ты в своем уме? - воззрилась на Симу Эсмеральда Энверовна. - То муж, а это что? Пес!
   "Ну почему же только пес? - возразил Бонифаций. - К вашему сведению, я тоже очень даже многократно муж".
   -Это ты называешь псом? - показал на Бонифация Сима.
   "А кем же?" - не понял Бонифаций.
   -Это кормилец, а не пес.
   "А, ну так еще, куда не шло", - согласился Бонифаций.
   -Да, - сказала Эсмеральда Энверовна, - я помню, как твой кормилец ведрами здесь жрал. А потом...
   "Поклеп! - возмутился Бонифаций. - Наглый, лживый, отвратительный поклеп! Не ведрами, а только одним ведром. Причем, жалким и маленьким".
   Зевнув, дог отвернул голову от людей и уставился на стену.
   Эсмеральда Энверовна снова поводила носом и, поморщившись, сказала:
   -Нет, Сирафим, с тобой положительно невозможно рядом стоять. Или сними штаны, или я пошла спать.
   Сима снял штаны и бросил их в ванную комнату. Вернее, в то заваленное хламом пространство за ободранной дверью, с желтой и облупленной ванной посредине, которое в Домовой книге числилось ванной комнатой.
   В это время, разбуженный звуками голосов, проснулся "милый". Он вышел из комнаты, и был весьма удивлен, увидев сидящего в одних трусах Симу и их жену в ночной сорочке. На жене Борюся остановил особенно пристальный взгляд.
   Заметив его, Эсмеральда Энверовна спросила:
   -Тебе чего?
   -По-моему, - не отводя взгляда от живота Эсмеральды Энверовны, сказал Борюся, - ты начинаешь вспучиваться.
   -Это пока не от того, от чего ты думаешь, - сказала Эсмеральда Энверовна.
   -А что это за собака? - заметил, наконец, Борюся Бонифация, которого на таком ограниченном пространстве не заметить было трудно.
   -Это его кормилец, - показала в сторону Симы Эсмеральда Энверовна.
   Исполнитель неаполитанских песен нагнулся и посмотрел на пса. Пес, в свою очередь, склонил голову и посмотрел на исполнителя.
   Что вынес для себя пес из этого осмотра, он оставил при себе. Борюся же почмокал губами и вскинул верхнюю бровь.
   "Что-то не так?" - обеспокоился Бонифаций.
   -Прекрасный экземпляр, - восхищенно сказал Борюся.
   Бонифаций двинул по полу хвостом в знак того, что вполне согласен с такой оценкой своей внешности. По правде сказать, он и сам был к ней неравнодушен. И вообще, ему все больше начинала нравиться эта большая стая из мужей, жены и кормильца. "Самое время, - подумал Бонифаций, -спеть по этому поводу неаполитанскую песню. Как ты думаешь, Сима, если попросить его об этом?"
   -Самое время спеть неаполитанскую песню, - сказал Сима, сам удивляясь, откуда у него вдруг взялось такое желание.
   -Хорошо бы, - согласился Борюся. - Жаль только, спеть некому.
   -Как "не кому"? А вы? - не понял Сима.
   -Ну, что вы! Я никогда не пою неаполитанских песен, - заявил Борюся.
   -Вообще-то, моя жена...
   -Наша жена, - поправил Борюся.
   -Да, наша жена что-то говорила мне об этом. Но я думал, что плохо понял ее, и что, хоть иногда, но вы все-таки поете, - сказал Сима.
   -Нет, - заверил Борюся, - никогда не пою. - Чем и зарабатываю себе на жизнь.
   -Но хоть когда-нибудь пели? - не унимался Сима.
   -В жизни никогда не пел, - поклялся Борюся. - Я даже не знаю ни одной из них, - добавил он для убедительности. - Сами подумайте, если бы знал, да еще и пел - ну кто бы мне за это стал платить?
   -Да, действительно, никто бы не стал, - согласился Сима. - Это надо же, как люди умеют находить свое место в жизни, - с нескрываемой завистью подумал он вслух. - Но ведь не всю же жизнь вы не пели неаполитанских песен? Когда-то же наши города не были побратимами? Тогда-то на что вы жили?
   -Не всю жизнь, - согласился нашедший свое место в жизни Борюся. - До этого я жил, например, на то, что не был знаком с Папой Римским Иоаном Павлом Вторым.
  
   0x01 graphic
   -Ого! - восхитился силой Борюсиного замаха Сима. А потом честно признался: - Я, вообще-то, с ним тоже не был знаком. Но пока не заработал на этом ни копейки.
   -А я заработал, - скромно сказал Борюся. - Я был Председателем "Клуба желающих познакомиться с папой Римским".
   -Всего-то? - протянул Сима, разочарованный простотой ответа.
   -Почему "всего-то"? - обиженно отреагировал Борюся, который, как и Сима, не был знаком с Папой Римским. - Желающих было совсем не "всего-то", а очень даже много, и все исправно платили членские взносы.
   -Чем же все кончилось? - спросил Сима.
   -Мы с ним так и не познакомились, - ответил бывший Председатель Клуба.
   -Скажите, - с опаской спросил Сима, - а если вдруг окажется, что вы не являетесь отцом моему ребенку, это мне дорого будет стоить?
   -Поживем, увидим, - не желая пугать цифрами новоиспеченного родственника, ответил Борюся.
   -Поживете с кем? - спросил Сима.
   -Теперь, наверное, еще и с вами, - сказал Борюся. - Хотя поначалу я имел в виду только Эсмеральду Энверовну.
   -Вот как? - сказал Сима, и опять почесал затылок, чем вызвал тревожный взгляд Бонифация. "Не завелось ли у него чего-нибудь в голове", - обеспокоено подумал пес. - Впрочем, живите. А то, не дай Бог, вы еще надумаете с ней не жить... Страшно подумать, во что мне это обойдется!
   -Кстати, ты напрасно иронизируешь, Сирафим, - сказала по этому поводу Эсмеральда Энверовна. - Если Борюся надумает со мной не жить, тебе это будет стоить, как минимум, пятисот рублей. Они у тебя есть?
   -Вот те на, пошутил, - опешил Сима. - За что же пятьсот?
   -А ты больше так не шути, - посоветовала Эсмеральда Энверовна. - За то время, что ты тут не платил за квартиру, свет и горячую воду, на тебя как раз и набежало пятьсот рублей долга, который Борюся, к твоему сведению, оплатил.
   -Понятно, - понимающе развел руками Сима. - Если бы неаполитанские песни не давали возможности оплатить проживание в чужой коммуналке, да еще с женой в придачу, зачем бы тогда их было и не петь? Правда, Борюся?
   -Жизнь показывает, - опять напомнил Борюся, - что теперь мне придется не петь еще и на вас. Да и собачка с вами - размерами явно не хомячок, - с улыбкой добавил он и потрепал пса за ухо.
   Бонифаций, который был хоть и умным псом (даром, что, по учению Павлова, безмозглым), не понимал ни слова из всей этой казуистики. Ему просто очень нравились эти милые люди, и он хотел бы сказать им, как он их всех любит.
   Сима, меж тем, подошел к телефону и, невзирая на неуместное для звонков время, стал накручивать номер. Туда, где, по его мнению, должен был сейчас находиться Пегасов.
   Телефон долго не отвечал. Наконец, кто-то из пробудившихся на том конце провода поднял трубку, и хриплым от сна голосом послал Симу к черту.
   Сима попробовал оправдаться, но трубка вторично послала его "ко всем чертям" и "к чертям собачьим".
   -Не загружайте линию! - донесся в это время из комнаты Эти Львовны растрескавшийся голос старушки.
   В последнее время, по городу, за подписью Эти Львовны, кто-то развешивал объявления следующего содержания:
  
   "Срочно! Засралась!
   Люди добрые, помогите избавиться от вшей!
   Куплю любые средства за любую валюту!
   (Далее следовал адрес и телефон Эти Львовны.)"
  
   У Эти Львовны, конечно, были некоторые соображения об авторе этих записок, расклеенных на окрестных столбах на высоте вытянутой руки семилетнего ребенка. Но, как говорится, не пойманный не вор.
   Записки эти вызывали самый живой отклик в нашем сердобольном народе. И потому, с утра до вечера, телефон не умолкал, выдавая все новые предложения продать искомые средства по сходной цене. Некоторые предлагали опт, другие торговали в розницу.
   Этя же Львовна, как истинная дочь своего народа, тут же сумела извлечь свой гешефт из недоброй шутки низкорослого злоумышленника. Она стала скупать рецепты и после продавать на рынке готовые смеси, давая им из книг по дзен-буддизму загадочные японские названия. Это сразу принесло неплохой приработок к ее пенсии. Жаль только, что по мере развития ее бизнеса количество объявлений и звонков стало резко уменьшаться.
   В ответ на требование Эти Львовны не занимать линию, из Галиной комнаты донеслась ехидная реплика:
   -У нее из-за вас сделка по ловле блох срывается!
   При слове "блох" Бонифаций привстал с пола и осмотрел место, на котором сидел. Но, кроме двух тараканов, оживленно обсуждающих меж собой подробности вчерашнего содержимого мусорного ведра, никаких блох пес не обнаружил.
   Зачем Симе нужен был Пегасов, что он среди ночи так настойчиво пытался докричаться до него по телефону, присутствующие узнали позже. Сейчас же, отчаявшись услышать от друга что-либо еще, кроме поминания черта, Сима положил трубку и спросил Борюсю:
   -Скажите, вы хорошо разбираетесь в родственных отношениях?
   -Да, так, - неопределенно ответил Борюся, пытаясь уловить, где в вопросе спрятан подвох. - А что?
   -Мне вдруг стало интересно, - сказал Сима, - если вы - муж моей жены, то кем мы являемся друг другу?
   Вопрос был не так себе. Он озадачил даже Эсмеральду Энверовну. Она с любопытством перевела взгляд с одного мужа на другого, отчего серьги в ее ушах колыхнулись, как у цесарки уши. Такое телепание серег почему-то расстроило Борюсю. По всей вероятности, оно мешало ему сосредоточиться на поиске нужного слова.
   -Эся, прекрати вот эту "болтовню", - пошевелил Борюся толстыми пальцами возле ушей Эсмеральды Энверовны. Так и не найдя в своей памяти определения их с Симой родства, он спросил: - А зачем это вам?
   -Хочу познакомить вас со своим другом, но не знаю, как представить, - пояснил Сима источник своего интереса.
   В это время напряженный от думанья лоб Борюси неожиданно разгладился. Видимо, он нашел-таки нужное определение. Все дело было только в том, что пришедшее на ум слово звучало слишком неожиданно для произнесения его вслух в приличной компании. А, так как Борюся считал себя человеком именно приличным, он постарался переделать слово на более произносимый лад.
   Русский язык вообще наиболее точен в словах, которые кто-то постановил считать неприличными к произношению. Постановить-то постановил, да ничего не предложил взамен. Оттого и родилось из уст Борюси :
   -Мы с вами, - сказал он, - вагинальные братья.
   Сима чуть не поперхнулся.
   -Какие, вы сказали, братья? - переспросил он.
   -Вы с ним нагинальные братья, - подсказала Эсмеральда Энверовна и покраснела - что-то в этом слове было явно не то.
   Сима в очередной раз почесал затылок, и решил до поры, до времени отложить скользкую тему их с Борюсей родства.
   В это время в дверь позвонили. Ночным гостем оказался ни кто иной, как Пегасов. Он приехал с печалью в глазах и галстуке на голой шее. Ему вдруг стало неудобно за то, что он несколько раз послал Симу к черту. Решив загладить свою вину, он наспех нацепил галстук, поймал такси и через десять минут явился для принесения извинений.
   Застав в Симиной квартире незнакомого мужчину в пижаме, он быстро уловил ситуацию, и предложил Эсмеральде Энверовне для знакомства организовать чаю.
   Чай Эсмеральда Энверовна организовала быстро.
   Сима поднял свой стакан и решил, для начала, познакомить Цезика с Борюсей.
   -Борис..., - начал он и запнулся.
   -Львович, - подсказал Борюся. И представился полностью: - Борис Львович Слонимский.
   "Монумент, а не фамилия", - подумал Цезик.
   -По совместительству, последний муж моей жены, - добавил Сима.
   "Ну, так и есть", - удовлетворенно подумал Цезик о своей проницательности. Но вслух величественно представился:
   -Цезарь.
   -Гай Юлий? - спросил Борюся.
   -Нет, Пегасов, - поправил его Цезик. И добавил: - Поэт.
   "Ну, слава Богу", - подумал Борюся.
   -А вы на какой ниве?.. - попробовал спросить повитиеватей Пегасов, но сбился с мысли.
   -Не на "Ниве", - на "Волге",- поправил его Борюся.
   -Я имел в виду, чем занимаетесь? - перевел на человеческий язык свой вопрос Пегасов.
   -Я пою, - скромно сказал Борюся. Но тут же посчитал нужным добавить: - Вернее, не пою. - И он вкратце рассказал историю о городах-побратимах, и о своей роли в неаполитанском искусстве.
   Цезик, слушая, искренне восхищался талантами Симиного приемника.
   -А, вот, скажи мне, дорогой Борис Львович, пожалуйста, такую вещь, - попросил он в заключение Борюсиного рассказа, - что ты будешь делать, если вдруг из этого самого Неаполя и впрямь нагрянут побратимы? Ведь они могут тебя и спеть попросить?
   Борюся вместо ответа переглянулся с Эсмеральдой Энверовной.
   Она же только странно усмехнулась в ответ.
   -Было уже такое, - вздохнул Борюся. - Приезжали.
   -Ну?
   -Просили, - снова вздохнул Борюся. - То ли они у себя на Неаполитанщине еще не наслушались этих песен, то ли выпили лишнего? Но за мной и правда гонца из мэрии прислали. Чтобы завтра, говорят, в парке как штык был. Петь, говорят, будешь.
   -Ну, а вы? - захваченный великолепием разворачивающегося сюжета, напрягся Цезик.
   -А я, кроме единственной строчки, да и той по-русски: "Скажите, девушки, подружке вашей..." больше ни слова из их неаполитанского репертуара не знаю. Пробовал отвертеться - напился холодного молока и охрип. Весь вечер его пил, проклятое, хоть с детства терпеть не могу ни холодное, ни горячее. На утро с женой - ну, вы ее знаете, - потупившись, показал он взглядом на Эсмеральду Энверовну, - поздороваться не смог. Только хрипел. Пошел в мэрию, показать, как, мол, с таким голосом можно петь неаполитанскую песню?
   -А в мэрии? - нетерпеливо спросил Пегасов.
   -А в мэрии говорят - ты нам хоть задницей, но песню неаполитанскую пой! Иначе, говорит мэр, я тебя по 117-й статье привлеку "за изнасилование". Помилуйте, хриплю я, - продолжал Борюся, - но при чем же тут "изнасилование"? А при том, говорит мэр, что я помню, как ты три недели ходил за мной по пятам, и насиловал тем, что доказывал, как нужен городу-побратиму Неаполя исполнитель неаполитанских песен. Мы тебя на такое довольствие поставили, что ни одному прокурору не снилось. А теперь ты мне говоришь, что охрип? Короче, в восемь делегация будет в парке, и если я там не услышу неаполитанской песни, считай себя уже в "петушатнике". Где, где? - спрашиваю. Оказывается, объяснил мне мэр, это то место, где селят в тюрьме тех, кто не хотел петь неаполитанские песни. Звериные законы, я вам скажу.
   -Но вы, я вижу, здесь, - указал на неоспоримое Борюсино наличие Цезик.
   -Что было делать? - развел руками по сторонам Борюся. - Пришлось остальные полдня пить горячее молоко. А оно, я вам скажу, еще мерзей, чем холодное. Но, правда, голос прорезает.
   -Неужели вы все-таки пели? - в полном восторге от Борюси спросил Цезик.
   -Какое там! - замахал Борюся руками. - Голос мне нужен был для того, чтобы найти кого-нибудь, кто смог бы спеть вместо меня.
   -Неужели нашел? - удивился на этот раз уже Сима, хорошо знавший слишком уж захолустное расположение своего города для каких бы то ни было исполнителей неаполитанских песен.
   -Не так, чтобы уж совсем нашел...,- признался Борюся. - Но некоторым образом из положения вышел.
   -Расскажи, Борюся! - не выдержал Цезик. - Простите, Борис Львович, - тут же поправился он.
   -Я вспомнил, - начал Борюся, - как Арменчик, тот, что был мужем Эсмеральды Энверовны между Сирафимом Адалеоновичем и мной, в то самое время, когда я забирал у него нашу - он показал взглядом на Симу - супругу, пел на иностранном языке какую-то, изумительной красоты, песню. К нему-то я и решил обратиться за помощью. Как-никак, родственник.
   -Вот уж не сказал бы, что вы армянин, - удивленно сказал Цезик.
   -Я не армянин, - поправил его Борюся. - Я нагинальный брат.
   -Это уже серьезно, - заметил Цезик.
   -А, так как Арменчик тоже мой брат, он, как и положено брату, встретил меня очень хорошо. Я бы даже сказал, сердечно.
   -И что, неужели Арменчик знал итальянский язык? - не веря своим ушам, спросил Сима.
   -Зачем ему было знать итальянский язык? - не понял Борюся. - Достаточно того, что он очень хорошо знал армянский. Нашему мэру, ведь, один хрен, что армянский, что итальянский. Главное, чтобы непонятно было. Самое трудное в этом деле оказалось объяснить Арменчику по-русски, чего я от него хочу.
   -И как же вам это удалось? - не унимался в своем любопытстве Пегасов.
   -Пришлось изъясняться жестами, - объяснил Борюся. - Я открывал рот и, показывая туда пальцем, мычал - а-а-а!
   -И что это означало?
   -Вот и Арменчик тоже не сразу понял, - признался Борюся. - А это означало, что я пою. Арменчик смотрел, смотрел на меня умными глазами, и, решив, что брат есть просит, пошел и принес мне лаваш, и к нему целый сноп какой-то травы. Нет, мотаю головой, я не хочу есть, я пою. А он опять идет к холодильнику и несет оттуда баранью ногу. Ах, ты ж, говорю, какой балбес, на фик. А он, вдруг, оживился: Ахпеш? Нафицек? - Не "ахпеш нафицек", - говорю, а "ах ты ж, на фик". А он вдруг убегает и приносит здоровенный кинжал, и, знай, свое причитает при этом: "ахпеш нафицек, ахпеш нафицек". Откуда мне было знать, что наше "ах ты ж, на фик" по-ихнему слышится так же, как "ахпеш нафицек"?
   -И что это значило? - спросил Сима.
   -"Брат, помоги!" - перевел Борюся.
   -Да, трудно тебе пришлось, - посочувствовал Цезик, снова забывая, что обращаться на "ты" к Борюсе, в виду малознакомости последнего, неприлично.
   -Вы сильно ошибаетесь, если думаете, что это все, - предупредил Борюся.
   -А что, еще нет? - округлил глаза Цезик.
   -Если бы, - в очередной раз вздохнул Борюся. - Помахал Арменчик своим кинжалом у меня перед носом, а потом говорит: "Аристэ!" Да нет, говорю, никакого ареста тебе за это не грозит, споешь - и дело с концом. А он не про арест говорил, он звал меня: "Пошли!"
   -Как же ты его понял? - спросил Цезик.
   -И ты поймешь, если тебя за шкирку возьмут, и, тыча в нос кинжалом, поведут, - разъяснил Борюся, в чем крылся успех его перевода с армянского. - Пришли мы с ним в парк, - продолжал он, - а итальянцы уже там. И мэр с ними. А переводчица рядом с мэром такая, что закачаешься! Смотри, показываю Арменчику, красота какая! А он расплывается в улыбке, кивает головой, и вдруг говорит, показывая на нее: "Серун". И тут-то я вспомнил, что именно про них, про серунов, пел Арменчик свою песню Эсмеральде. Да, говорю, точно, серун! А Арменчик про меня уже и думать забыл - возле переводчицы увивается, в глаза ей заглядывает, по-армянски что-то лопочет. И вдруг затягивает, так нежно-нежно, красиво-красиво, а главное, совсем по-итальянски: "О, серун, серун...". Что там было! Итальянцы, как вкопанные, встали, не шевелятся - Арменчика слушают. А когда Арменчик кончил петь, стали итальянцы что-то у переводчицы выяснять. И все слово "Наполи" повторяют. "Да, - соглашается с ними переводчица, которую Арменчик за что-то назвал серуном - у него вообще вкусы извращенные, он, оказывается, ко всем красивым женщинам так обращался, - настоящая неаполитанская песня получилась". А мэр меня подзывает и говорит: "Молодец, Львович, не подкачал. Не опозорил город перед побратимами. Итальянцы нас даже в гости к себе пригласили, так понравилась им их неаполитанская песня. Так что пускай в Италию едет твой ученик, а ты мне здесь неаполитанские кадры готовить будешь". Вот и получилось, что мне прибавили к зарплате десятку, а Арменчик вместе с кроватью в Италию укатил, на стажировку. И ведь как, паршивец, быстро про Италию понял! Без всяких жестов разобрал, что к чему. Может, и правда, итальянский язык на армянский похож?
   -Должен уже вернуться, - сказала Эсмеральда Энверовна.
   -Вряд ли вернется, - вслух подумал Борюся - Так что, если снова делегация какая из Неаполя нагрянет, я, прямо, не знаю, что и делать буду. Хоть бери, и, правда, песни эти учить начинай. Да только толку, боюсь, мало будет.
   -Почему мало? - не понял Цезик.
   -Слова-то выучишь, а их, ведь, еще и петь надо, - вздохнул Борюся.
  
  
   ГЛАВА 4
  
   В которой нам задает вопросы будущая судьба Симы
  
   Утром, когда Борюся с Эсмеральдой Энверовной ушли досыпать прерванный Симой сон, а Цезик, обпившийся чаю, сидел на стуле и икал, Сима заявил:
   -Как хочешь, Пегасов, но жизнь вынуждает меня перейти на нелегальное положение.
   -Это, в каком смысле? - не понял Пегасов.
   -В том, что я перехожу жить к тебе, - пояснил Сима. - Сам видишь, как обстановочка складывается.
   Цезик на такой поворот событий не рассчитывал, поскольку сам, преимущественно, жил не всегда на своей жилплощади. Если вы помните, большую часть своего времени он квартировался у некогда падшей женщины Марьи Антоновны.
   Не похоже было, чтобы состояние Пегасовской обездоленности смутило Симу, поскольку он продолжал:
   -Ведь это ты потащил меня в Крым со своим гипнозом. И ты подбил меня продать мой прекрасный "Запорожец".
   -Прекрасный? - переспросил Цезик, полагая что-то одно из двух - или он ослышался, или его друг вспомнил о каком-то совсем другом "Запорожце".
   -Конечно прекрасный, - нимало не смутившись, заявил Сима. - Ездить в нем было, может, порой и трудновато, но спать очень даже удобно. Ты повез меня в Харьков петь оперетту, в которой я смыслю не больше, чем Борюся в неаполитанских песнях. И что же? По твоей вине, я остался не только без "Запорожца", денег и снова без жены, но теперь еще и без квартиры.
   Цезик поморщил нос, посмотрел на небо, и спросил:
   -А с Бонифацием что будем делать?
   -Здесь оставим, - просто сказал Сима. - Никто его не съест.
   -Думаешь? - усомнился Цезик. - А я бы сейчас съел даже его. А то от чая в желудке только бульканье, и ничего больше.
   -Тогда у тебя, заодно, и позавтракаем, - сказал Сима с радостью в голосе.
   Цезик вскинул брови, но, увидев в глазах друга непреклонность, с сомнением согласился:
   -Ну что ж, пошли.
   Жилище Марьи Антоновны представляло собой странное смешение эпох, стилей и направлений, отчего становилось живым - если можно так сказать о квартире - напоминанием о недолговечности всего сущего.
   Рядом с гравюрой, живописующей казнь Марии-Антуанетты прекрасно соседствовал футуристический портрет Маяковского. А над широкой кроватью, оставшейся от девичьего приданного Марьи Антоновны, плоскими мебельными гвоздями был прибит к стене гобелен с пасущимися на нем оленями. Гобелен этот имел вид ветеранский, и, похоже, помнил еще те времена, когда влюбленные посылали друг другу в конвертах открытки "Люби меня, как я тебя".
   При появлении Симы Марья Антоновна каким-то таинственно-скоростным методом создала на своем, (скажем по секрету, основательно тронутом временем), лице цвет молодости и поспевающих персиков. Стала ли она от этого косметического фокуса моложе - вопрос, имеющий весьма неоднозначный ответ. Но то, что во взгляде ее, после нужного подъема стрелок, нарисовался неподдельный интерес к вновь прибывшему гостю, было очевидно.
   -А он милашка, - громко сказала глуховатая Марья Антоновна Цезику после знакомства с Симой, чем привела бывшего инженера в немалое смущение.
   Пегасов отреагировал на ее реплику с ревностью спящего летаргическим сном носорога.
   -Машенька, голубушка, - на какой-то старомодный манер обратился он к своей, некогда падшей, подруге, - там у меня в сумке осталась банка консервов, на которых лохматая собака нарисована. Так ты, душа моя, разогрей их с картошечкой, и подавай к столу. А то пора обедать, а мы до сих пор не завтракали.
   Марья Антоновна, перекинув через плечо Цезикову сумку, отчего стала похожей на туриста и грибника из Подмосковья одновременно, ушла на кухню. Через минуту с кухни донесся ее недоуменный вопрос:
   -Цезик, а фотография собаки на этикетке что-нибудь значит?
   -Значит! - крикнул в сторону кухни Цезик.
   -Что? То, что в банке собачатина? - спросила Марья Антоновна
   -Нет, - ответил Цезик. - Другое. Значит, что это консервы для тех, кто голоден, как пес. Так ты говоришь, беременна, - неожиданно перевел он тему разговора на внутреннее содержание Эсмеральды Энверовны и глубокомысленно посмотрел на Симу.
   -Это не я, это она так говорит, - уточнил Сима.
   -Дела, - почесал за ухом Пегасов. - Но ничего. Не будь я Пегасовым, если мы что-нибудь не придумаем на эту тему.
   -Ты уже делал такое заявление, - в очередной раз напомнил ему Сима.
   -И что? - насторожился Пегасов, неожиданно поставленный перед вопросом, считать ли ему себя Пегасовым или уже нет.
   -Не помню, - признался Сима.
   -Тогда и отвлекаться не будем, и вернемся к беременности, - сказал Пегасов. - Так, говоришь, беременная, - снова обратился он к прерванной мысли. Столь необычное для Симиной жены состояние будило в Цезике какие-то неясные, пока не облекаемые в слова, позывы к деятельности.
   -Она так говорит, - опять напомнил истинное положение вещей Сима.
   -Из этого и будем строить свою логическую цепочку, - начал, как всегда, глубокомысленно Пегасов. - Что у нас следует из беременности?
   -Дети, - ответил Сима.
   -Это потом. А сначала что следует из беременности?
   -Рвота, - подсказала из кухни Марья Антоновна, у которой запах поджаривающихся собачьих консервов, похоже, способствовал прорезанию слуха.
   -Да? - удивленно вскинул брови Пегасов, и забормотал: - Рвота... Рвота... Как мы можем использовать рвоту?.. И вообще, что нам дает рвота?
   -Я сегодня случайно ее уже использовал, - вспомнил Сима свои утренние впечатления. - И сразу тебе скажу - кроме испачканных штанов она нам ничего не дает.
   -Штаны в сторону! - постановил Пегасов, и продолжал: - Ну, а если использовать ее, скажем, как... повод для вызова врача?
   По выражению его лица можно было сделать вывод, что он поймал какую-то хитрую мысль.
   -Зачем нам еще и врач? - не понял Сима. Ему вполне хватало невесть откуда свалившегося Борюси.
   -Чтобы вернуть тебя в твою квартиру, - напомнил Цезик.
   Но Сима решительно не понимал, какая связь между его возвращением в квартиру и гипотетическим врачом, которого еще где-то надо было добыть. Впрочем, он давно сделал для себя вывод, что извилистый ход Пегасовской мысли ему понять не дано.
   -Врач нужен, - откуда-то из глубины себя сказал Пегасов, - особенный. И таинственно добавил: - Наш врач. Квартирный. Раз мы должны вернуть в твое пользование квартиру, значит, и врач нам нужен квартирный.
   -Квартирным бывает вор, - сказал Сима. - А врач бывает участковым.
   -А на худой конец, гинекологом,-- прищурив за очками один глаз, подмигнул Симе непредсказуемый Пегасов.
   -И где же мы возьмем нашего гинеколога? - спросил Сима, лишь теперь смутно начиная о чем-то догадываться.
   -Логичный вопрос, - согласился Пегасов. - Требующий не менее логичного ответа. Ты, видно, забыл, как два дня назад аплодисменты в честь наших артистических дарований потрясали подмостки Харьковского трамвайно-троллейбусного управления? Ведь у нас с тобой есть артистический опыт. А опыт, друг мой, сила. Артистический же опыт - еще и великая сила.
   -Это красота великая сила, - сказал Сима. - А опыт - только "сын ошибок трудных".
   -Чей, ты сказал, сын? - спросил Пегасов.
   -Ошибок трудных, - повторил Сима. - Это не я сказал, это сказал Капица.
   -Насчет сына, это у него здорово вышло, - лестно для Капицы заметил Пегасов.
   Симе в реплике услышался подтекст, и на всякий случай он сказал:
   -Может, будет девочка.
   На что Пегасов, посмотрев на Симу, только вздохнул и сказал:
   -Бедная девочка.
   -И все-таки ответь мне, - пропуская мимо ушей реплику Пегасова насчет "бедной девочки"", допытывался Сима, - для чего нам нужен врач?
   -Я пока и сам не очень точно это знаю, - честно признался Пегасов. - Знаю только, что никому не верят так охотно, как врачу, говорящему для своего больного приятные вещи.
   -Какая же она больная? - не понял Сима. - Всего-то-навсего беременная.
   -К твоему сведению, - просветил друга Пегасов, - у врачей беременность тоже считается диагнозом.
   Этим предложением он выдал все, что знал о беременности. Нет, знал он, правда, еще одну вещь - то, что у кошек беременность длится пятьдесят два дня, у собак шестьдесят два, а у человека девять месяцев. Или все наоборот?
   -Понятно, - сказал Сима. - В таком случае, половые связи в их представлении должны квалифицироваться как способ заражения.
   -Не знаю, - сказал Цезик. - Все может быть. Но ты подал мне хорошую идею. Мы будем строить нашу тактику на освещении темы заражений половым путем. Вот тебе и повод для появлении на сцене врача.
   -Предупреждаю, постарайся обойтись без наглядных примеров, - строго сказал Сима, зная, как легко его друг поддается течению собственных мыслей, и как падка до наглядных примеров его дражайшая половина.
   -Сирафим, - напомнил Цезик, - наша цель вернуть тебя в лоно семьи. И желательно, в единственном для этого лона экземпляре. А уж как это будет достигнуто, пусть тебя не волнует.
   -Вот те раз, - опешил Сима. - А кого же тогда, кроме меня, это должно волновать? И потом, я чувствую некоторую ответственность за Эсмеральду, как за мать моего будущего ребенка. Все-таки, именно меня она обвиняет в том, что я заразил ее беременностью, - выпятив, насколько можно, хилую грудь от уважения к себе, добавил он.
   -Ну, обвинить, допустим, можно кого угодно, - заметил Цезик. - Опыт показывает, что из нескольких подозреваемых обвиняют, обычно, самого глупого.
   -Ты на что-то намекаешь? - спросил Сима.
   -Нет, что ты? - поспешил заверить его Пегасов. - Безо всяких намеков и без малейшего сомнения я просто отдаю пальму первенства тебе.
   Искорки близкого раздора погасила Марья Антоновна. Она принесла дымящуюся тушеную картошку, переложенную кусочками замечательного ароматного мяса.
   -Ты что, действительно будешь это есть? - спросил Сима, с подозрением, и, в тоже время, с чувством неуемного голода глядя на такую снедь.
   -А почему бы и нет? - удивился Цезик. - Чем я хуже профессора астрономии? Не только буду, но и тебе посоветую. Разве, только оттого, что на консервной банке нарисована очаровательная собака, я должен отказываться от хорошей говядины?
   -Но ведь это собачьи консервы! - попытался еще раз вразумить друга Сима.
   -Ну и что? А ты какие всю жизнь ел до этого? - спросил Цезик.
   -Нет, я, наверное, все-таки ограничусь чаем, - сказал Сима.
   Марья же Антоновна, приняв на веру пояснения Пегасова, а, по причине тугоухости, не вникшая в только что произошедший диалог, кушала привезенное ее другом яство с большим аппетитом, да еще и нахваливала при этом.
   Что поделать, голод не тетка. Преодолевая брезгливость, Сима осторожно попробовал кусочек мяса, снятый с картофелины, и должен был себе признаться, что то, чем он питался до сих пор, думая об этом, как о мясе, было нечто совсем другое. Мясом же было как раз это. А вот то, может быть, и было как раз для собак. Конечно, теперь находилось объяснение неуемной любви животных к этим консервам. Разве после этого они станут есть то?
   Поглощенные уплетанием собачьих консервов с картошкой, друзья некоторое время вынужденно молчали. Когда же наступило первое насыщение, Цезик вернулся к прерванному разговору.
   -Итак, - сказал он, облизывая ложку (по его манерам и потребляемым блюдам никто бы не догадался, что его отец всю жизнь служил правящей партии, а мать общепиту), - на чем мы остановились?
   -Ни на чем существенном, - ответил Сима. Действительно, не мог же он считать существенным то, что Цезик отдал пальму первенства его глупости.
   -Что ж, - постановил Пегасов, - в таком случае, с существенного и начнем. Тебе кто-нибудь говорил, что порою ты бываешь глуп, как таракан, наглотавшийся дихлофоса?
   Сима оценил неординарность сравнения, но для торжества правды жизни заметил:
   -Тараканы не глотают дихлофос. Дихлофосом их обливают насильно, помимо их воли. И потом, после дихлофоса таракан бывает скорее дохл, чем глуп.
   Надо отдать должное и Пегасову - он внимательно выслушал все, что Сима поведал ему о взаимоотношениях тараканов и дихлофоса. И только по окончании этой импровизированной минилекции, сказал:
   -Ты полагаешь, это каким-нибудь образом меняет сущность вопроса? Скажи, ты не в курсе, в твоем доме..., нет, не в доме, а в твоем подъезде, никто не сдает квартиру?
   -Ты предлагаешь мне ее снять, и таким образом решить вопрос?
   -Нет, - сказал Цезик. - Я хотел бы ее снять для себя.
   Слух Марьи Антоновны на краткое время, похоже, посетил ее, и она вопросительно посмотрела на Цезика.
   -Я должен находиться в эпицентре событий, - разъяснил свое намерение Цезик. - И уже на месте принимать решения.
   -А в каком эпицентре буду находиться я? - спросил Сима, которому, в отличие от недурно устроившегося Цезика, угрожала полная безквартирность.
   -Ты будешь при мне, - сказал Цезик.
   -А как же насчет врачей? Или этот вариант уже отпал? - спросил Сима.
   -Никоим образом, - ответил Цезик. - В той квартире я и намерен создать нашу просветительскую консультацию.
   -Какую консультацию? - опешил Сима, начиная полагать, что в потреблении собачьих консервов все-таки таится некоторая опасность для человеческого организма.
   -Женскую, - ответил Пегасов. И добавил: - Народную. Ведь у нас с тобой опыт выступления именно в народном коллективе. Если есть народный театр оперетты, то почему не быть в твоем подъезде и народной женской консультации, например?
   -Потому не быть, - резонно ответил Сима, - что тебя в тот же день посадят за незаконную врачебную деятельность.
   -Нет, - вздохнул Цезик. - Зря ты, все-таки ел эти консервы. Они как-то странно отразились на твоих, и без того не слишком развитых, мозгах. Какая врачебная деятельность? Я кто, коновал или поэт? Моя народная консультация будет консультировать всего одну-единственную женщину, с одной-единственной невинной целью - поселить ее законного супруга по месту прописки, а незаконного с этого места выселить. Какой же криминал ты умудрился в этом усмотреть? Я буду действовать на правах агитбригады.
   -А я на правах кого? - живо поинтересовался своей ролью в намечаемом предприятии Сима.
   -Где ты видел права у отставленных мужей? - резонно спросил Цезик. - Исключительно только обязанности. Конкретно же в твои обязанности будет входить постоянное мелькание перед глазами своей жены. Главное, выглядеть постарайся пожалостливей.
   -Вот еще! - фыркнул Сима.
   -Ты напрасно говоришь "вот еще", - сказал Цезик. - Если нам удастся восстановить тебя в твоих пораженных правах, и вернуть на определенное тебе брачным документом место...
   -Это на какое? - перебил его Сима.
   -Не надо сальностей, - попросил Пегасов. - На твою жилплощадь.
   -Здесь ты, Пегасов, перепутал, - просветил Сима своего, не обремененного законным браком, друга. - На жилплощади брачные конторы никого не определяют. Они определяют совсем на других местах.
   -Хорошо, - согласился Пегасов. - Тогда, скажем так - на место рядом с твоим сыном.
   -А если он окажется сыном Борюси?
   -Тогда твое место будет рядом с сыном Борюси. Какая разница, чей сын случится на твоей жилплощади? - без труда разрешил ситуацию Пегасов. - А Борюся пусть ищет себе сыновей на своей территории.
   -Логично, - согласился Сима. - И все-таки, мне не нравится девять месяцев подряд ходить с жалостливым видом.
   -Не девять, а семь, - поправил Симу Пегасов. - Если, конечно, в его рождении будешь повинен ты. Впрочем, - многозначительно оценив вид своего друга, добавил Цезик, - если над ним возобладает твоя наследственность, то он может появиться на свет и раньше.
   -Если ты опять на что-то намекаешь, - предупредил Сима, - то напрасно тратишь время. Моя мама всегда говорила, что я нормально доношен.
   -Это она, наверное, говорила твоему папе? - предположил Пегасов. - А с жалостливым видом ходить все равно придется. Не забывай, что от жалости до любви - один шаг.
   -Это что еще за закон? - спросил Сима.
   -Это закон женской души, - ответил с видом знатока Пегасов. Что ж, если судить по тридцати тысячам, которые он в течение одной ночи выдурил у Магды, он знал, о чем говорил.
   -Ну, не знаю, - сказал Сима. - По мне, так и Борюся сегодня тоже выглядел довольно жалко.
   -Жалко и жалостливо, как говорят в Одессе, две большие разницы, - изрек Цезик, который в Одессе, кстати, не бывал. - А сейчас мы должны пойти в твой ЖЭК и выяснить, не сдается ли в аренду квартира нашего дорогого Арменчика? А попутно, купить мне белый халат.
   -А мне, - спросил Сима, - что купим?
   -Тебе - смирительную рубашку. Но только они, я думаю, не продаются.
   -Рубашку-то для чего?
   -Ну как же? Для пущей жалости, - сказал Цезик. - Она, думаю, могла бы ускорить процесс.
   Прощаясь на неопределенное время с Марьей Антоновной, Цезик горячо советовал ей не покупать никаких других консервов, кроме тех, на которых нарисована лохматая черная собака.
   -Баланс витаминов и аминокислот, - наставлял он, - полезен для твоего желудка. И видишь, здесь сказано, - показал он на банку, - что шерсть..., прости, волосы всегда будут гладкими и шелковистыми.
  
  
   ГЛАВА 5
  
   Конкурс дураков
  
   -Послушай, Пегасов, - спросил Сима, когда они ходили по городу в поисках белого халата, - тебя не очень смущает тот факт, что Марья Антоновна чуть старше тебя?
   -Если "чуть", то почему это должно меня смущать? По-моему, у Марьи Антоновны еще есть пару лет, чтобы этот вопрос не ставить во главу угла. И потом, не забывай - я поэт.
   -И что из этого следует? - спросил Сима.
   -Пусть обывателя это смущает, а не поэта. Папу моего, например, это в свое время смутило. Видел бы ты лицо моего высокоморального предка (с Сонечкой, которая чуть не стала моей мамой, ты уже знаком), когда я пришел к родителям, и представил им Марью Антоновну, как свою невесту. Я думал, что папа от ужаса проглотит свой партбилет, а мама подаст заявление о переводе ее в приемщики стеклотары. Да-а, - со смаком протянул Пегасов, - скандальчик, скажу я тебе, был первоклассный. А Марья Антоновна умница, большая умница. Когда-то, говорят, она действительно пускалась во все тяжкие. Очень, опять-таки, говорят, нравились ей тогда нигилирующие поэты.
   -Кто говорит?
   -Ее ровесники, кто же еще? Те, кто еще жив, разумеется.
   -Господи, - изумился Сима, - в нашем-то захолустье откуда взяться нигилирующим поэтам?
   -Я так понимаю, что это камень в мой огород, - сказал Пегасов. - Но должен тебя просветить, - поэт - явление не географическое.
   -Вот как? А какое же? - спросил Сима.
   -Космическое, - скромно сказал Пегасов. - По его лицу можно было подумать, что он собрался прочесть длинную лекцию о том, какое именно явление поэт.
   Но ничего из его намерения не вышло. Потому что Сима, на свое счастье, увидел невдалеке "Магазин медицинских принадлежностей", в котором наверняка должны были продаваться медицинские халаты.
   Так оно и оказалось. Но только вместе с медицинским халатом Пегасову необъяснимо приглянулся большой, синий железный ящик с ишемическим названием ИШВ.
   Скажем сразу, что ни к ишемии, ни к каким другим сердечным недугам железный ящик отношения не имел. Этот прибор предназначался к исключительно полезному делу - измерять шум и вибрацию. Но по этому назначению нашему прибору никогда работать не привелось, потому что его так и не купили. Дело в том, что к моменту своего поступления в "Магазин медицинских принадлежностей" прибор так безнадежно устарел, и выглядел настолько неуместно и громоздко на фоне пришедших ему на смену импортных измерителей того же самого, что вопрос о его продаже отпал сам собой много лет назад.
   -И какой дешевый! - с восхищением глядя на прибор, цокал языком Цезик.
   На Симин недоуменный вопрос, зачем им нужен прибор ИШВ, Цезик загадочно ответил, что у всякого уважающего себя специалиста женской консультации обязательно должен быть какой-нибудь прибор.
   -Прибор, - сказал Цезик, - помогает женским врачам делать умный вид при их несерьезном роде занятий.
   -В женской консультации должен быть совсем другой прибор, - заметил на это Сима.
   -Что, неужели еще красивее этого? - не поверил Цезик.
   -Не знаю, красивей ли гинекологического кресла наш прибор, - признался Сима, - потому, что никогда его не видел. Но только в какой из моментов пользования им у врача становится умный вид, не могу представить?
   -Наверное, когда он выпячивает нижнюю губу, - высказал свое предположение Пегасов.
   -Что выпячивает? - не понял Сима.
   -Нижнюю губу, - повторил Цезик. - Я где-то читал, что для придания лицу умного вида достаточно нахмурить брови и выпятить нижнюю губу.
   -Хорошая рекомендация, - вслух подумал Сима. - Если только не говорить в это время о гинекологии. - И, выпятив, на сколько можно вперед нижнюю губу, он стал хмурить брови, пробуя придать себе умный вид.
   -Получилось? - спросил он, когда выпячивать дальше губу уже не было сил.
   Пегасов посмотрел на него и решил:
   -Наверное, автор этой рекомендации твое лицо в виду не имел.
   -А твое имел? - спросил уязвленный Сима.
   -Мне не нужно выпячивать нижнюю губу, - сказал Пегасов. - Где ты видел глупое лицо в очках?
   -Видел, - сказал Сима многозначительно.
   На что Пегасов глубокомысленно изрек:
   -И на Солнце бывают пятна. - И, пожав плечами, добавил: - А я вот не видел.
   Халат, который они купили, был почти невесом. Но зато прибор ИШВ был, похоже, отлит из свинца. Стоит ли говорить, что почетную обязанность по его переноске Пегасов доверил Симе.
   -Но почему снова я? - попробовал воспротивиться своей почетной миссии Сима.
   -Если бы тебе купили халат, - объяснил Пегасов, - ты бы, конечно, нес халат.
   -А этот гроб, значит, купили для меня? - надрываясь и кряхтя под тяжестью аппарата, спросил Сима.
   -Этот гроб мы купили для нашей консультации, чтобы решать твои проблемы, - пояснил Цезик.
   -Лучше бы для нашей консультации мы купили чернильницу, - сказал Сима.
   -Мелко мыслишь, Сирафим, - ответил на это Цезик, к чему-то вдруг начиная присматриваться вдали.
   Сима проследил за его взглядом, и увидел, что там, вокруг городского фонтана, на предусмотрительно расставленных для этого столиках, мужики азартно забивали "козла".
   -Что интересного ты там увидел, Пегасов? - с недобрым предчувствием спросил Сима.
   -Не будь я Пегасовым, если из этой ситуации мы не извлечем некоторую наличность, - негромко произнес нигилирующий поэт.
   -Из какой ситуации? - не понял Сима.
   -Из той, - сказал Пегасов еще более задумчиво, чем прежде, - что у нас есть прибор, измеряющий шум.
   -И что с того, что у нас есть прибор, измеряющий шум? - допытывался Сима.
   -А вон там, - показал рукой Пегасов на доминошников, - есть человек сорок, которые этот шум производят.
   Как бы в подтверждение его слов, со стороны фонтана да них громко долетело слово "рыба".
   -И которые, все до единого, такие дураки, что за этот шум понесутся к тебе отдавать свою "некоторую наличность"? - язвительно спросил Сима.
   -Прекрасное название! - неожиданно восхитился Симиным вопросом придумавший какую-то очередную гадость Пегасов. - "Конкурс дураков" - вот то, что мы сейчас проведем!
   И встряхнувшись, как основательно ощипанный, но так и не побежденный петух перед новым боем, он забрал у Симы прибор ИШВ, надел на себя только что купленный белый халат, нацепил лямку прибора на свое хлипкое плечо, и самым решительным шагом двинулся к фонтану.
   Правда, через минуту ему пришлось несколько сбавить ход - прибор, помимо зверского веса, обладал не менее зверскими углами. И углы эти от всей души впились прямо под Пегасовские ребра. Теперь Цезик нашел ответ на приведший его поначалу в недоумение вопрос - как такой большой прибор мог продаваться за такую малую цену?
   Мы не будем вдаваться в живописание Цезиковых мук, пока он тащил на плече проклятый прибор. Остановимся сразу на том моменте, когда он все-таки дошел.
   Поглощенные забиванием "козла" мужики не обратили на Цезика ни малейшего внимания. Но Пегасов был не из тех людей, которых невнимание посторонних к своей особе может остановить в задуманном деле.
   Он прикрепил к прибору ИШВ микрофон, подул в него, и громко сказал: "Раз, два, три...". Затем, прокашлявшись, он потыкал в какие-то
   кнопки и рычажки - явно, ему неведомые, - выставил микрофон перед собой и стал медленно обходить столы с играющими на них "козлистами".
   Сима со стороны невольно подумал, что Пегасов был прав - кто возьмет на себя смелость сказать, что человек в белом халате, да еще с прибором на плече и микрофоном в руках, занимается ерундой?
   А Пегасов тем временем, поймав на себе первый любопытный взгляд, остановился и усиленно защелкал переключателями. После таких его действий за первым любопытным взглядом последовал второй, за ним третий. Наконец, любопытство взирающих взяло верх над играющими, и кто-то спросил:
   -А чего это ты тут меряешь?
   Пегасов сделал вид, что не услышал вопроса и еще сильнее углубился в измерение чего-то.
   Выждав паузу неопределенной длины, спросивший повторил свой вопрос:
   -Эй, в халате! Что ты тут все меряешь?
   Цезик на секунду отвлекся от своих замеров и рассеянно посмотрел на вопрошающего.
   -Вы что-то сказали?
   Не исключено, что клочковатая, вновь отросшая борода Цезика в сочетании с его очками придавала ему вид не поэта, а уволенного за пьянку физика-ядерщика. Иначе, как объяснить, что следующим был вопрос:
   -Ты тут, часом, не радияцию ищешь?
   -Нет, - ответил Цезик. - Я ищу не радиацию. Я ищу типаж.
   -А-а, - понятливо протянул любопытный. - Тогда валяй сюда. Типажей здесь, хоть одним местом ешь. Вон, тот типаж, например, - показал он на хмурого мужика, который, несмотря на жару, сидел в фуфайке и что-то высчитывал на пальцах, - так он тебе "рыбу" пятнадцать раз кряду засобачить сумеет. А как он это делает - никто не знает. И сам он, типаж этот, не говорит. Или вон тот типаж, вихлястый, в сомбрере. Он на "козле" дом себе сумел построить. Чего-чего, а типажей у нас хватает. Насчет типажей, это тебе правильную наводку дали.
   -Я, наверное, неправильно выразился, - пояснил Цезик суть своих изысканий. - Или вы меня не так поняли. Я ищу не в принципе типаж, а типаж для кино. Кино мы снимаем, поняли меня?
   - Это, вот этой хреновиной, что ли, снимаете? - спросил кто-то с сомнением в голосе.
   -Нет, - опроверг его предположение Цезик. - Кино мы снимаем другой хреновиной. А этой только ищем типаж.
   В это время "Вихлястый в сомбреро", тот, что на "козле" дом построил, громко крикнул какую-то непечатную сальность, отчего стрелка шума на приборе живо откликнулась, и задергалась в такт его словам.
   -Ты дывысь! - в полном восторге от поведения стрелки воскликнул долговязый доминошник, ждущий в очереди "на вылет". - Она, и впрямь, на типов дергаться начинает. Да тебе с твоим прибором в угрозыске цены бы не было.
   -Шел бы ты отсюда, от греха подальше, - тихо, так, чтобы слышал один Цезик, посоветовал ему "Вихлястый в сомбреро".
   -Да нет, что вы? - постарался успокоить Цезик тех, кто был особенно не в ладах с Фемидой. - Этот прибор... - И он объяснил, что прибору совершенно безразлично, насколько интересен для милиции стоящий перед ним типаж; он реагирует только на издаваемый типажами шум. - Что для нашего кино, собственно, и нужно, - закончил свое объяснение Цезик. - Потому что главный герой картины должен обладать очень громким голосом.
   -Ему надо будет этим громким голосом на кого-то настучать? - спросил недоверчивый "Вихлястый в сомбреро".
   -Никому ни на кого стучать не придется, - заверил в лице Вихлястого всех недоверчивых Цезик. - Главный герой - личность сугубо положительная, и громким голосом он будет говорить только очень хорошие вещи. Ну, например...
   -"Рыба", - подсказал доминошник в фуфайке, тот, который умел "засобачить пятнадцать "рыб" подряд", и никому не рассказывал, как он это делал.
   -Может, и "рыба" - с сомнением в голосе сказал Цезик, и признался: - Я его роль плохо помню.
   -И что, неужели никого не смогли найти, чтобы слово "рыба" нормально крикнул? - спросил кто-то патриотов, не верящий в голосовое бессилие своего народа.
   -Нашли-то многих, сказал Цезик, - да только режиссеру, сами понимаете, угодить непросто.
   Некоторые понимающе закивали головами. Может, кто-то из них действительно знал, как трудно угодить режиссеру?
   Цезик снова постучал по микрофону и произнес: "Раз..., раз, два, три...".
   -А про что кино-то? -возвысился над толпой женский голос.
   Цезик вмиг оживился, повернулся на голос, и увидел, что он принадлежал одной из жен, пришедших вырывать из цепких лап "козла" своего благоверного.
   -Сериал, - ответил Цезик, глядя в глаза даме и без промаха попадая в самое больное место женского сердца.
   Глаза у бдящей за мужем жены алчно загорелись, а щеки сладострастно зарделись.
   -Ух ты! - только и смогла произнести она.
   -Совместно с бразильцами ставить будем, - скромно, вроде как о чем-то несущественном, добавил Цезик. - Так что танцоров тоже искать будем. В Бразилии ведь, сами понимаете, все поголовно должны танцевать самбу.
   -А насчет самбы, - тут же вмешался в разговор тот, который все знал о типажах за игровыми столами, - тебе вон тот типаж подойдет, - показал он на коренастого, раздутого в плечах квадратного человека. - Он одной левой так тебя крутанет об асфальт головой, что куда там твоим бразильцам?
   -Темнота, - сказала ему поклонница сериалов, чьей женой она, собственно, и была. И просветила: - Самба - это тебе не одной левой. Да к тому же, еще и грязной. Одной левой - это совсем другое. А самба, - мечтательно закрыла он глаза, - это вроде нашего гопака, только голыми.
   -Голыми? Гопак? - не понял ее супруг. - Там ведь там в шароварах вся красота, как раз, и получается.
   -Ну, вы сами видите, - вздохнула мечтательница о самбе, - что от них ожидать, если у них красота только в шароварах и получается?
   Цезик выпятил нижнюю губу и понимающе закивал головой.
   -Скажите, - несмело спросила жена того, кто любил гопак в шароварах, - а мне можно попробоваться на роль? Кричу я хорошо, он знает, - показала она глазами на мужа, - и самбу тоже люблю... Очень.
   Она уже видела в своих мечтах далекую бразильскую сельву, и молодых мулатов с напомаженными волосами, схваченными на затылке в хвостики, и себя среди них, обворожительную и горячую, пышущую жаром впитанного в тело бразильского солнца.
   Цезик замялся, явно имея что-то сказать, но вроде как стесняясь. Но, наученная суровой, родной рыночной экономикой любительница сериалов сама пришла к нему на помощь.
   -Сколько это будет стоить? - спросила она.
   -Вы же понимаете, какие трудности сейчас переживает кино, - начал пускаться в пространные рассуждения о проблемах кинематографа Цезик, придумывая на ходу, во сколько оценить задуманную аферу.
   -Да ты говори, не финти! - не слишком любезно прервал его муж женщины. - За наших баб мы за ценой не постоим. В другое время не стояли, а щас и подавно!
   -В таком случае, одна проба - один рубль, - сказал Цезик. Он решил, что не стоит рисковать и сильно завышать цену.
   -Мне десять проб, - вынимая десятку и бросая ее на стол, затребовал ничего не жалеющий для своей жены супруг. - Давай, Тамарка, кричи, сколько хочешь. Хочь десять раз кричи - мне не жалко.
   Тамара приблизила к губам микрофон, сладострастно держа его как-то снизу, подышала, кашлянула и тихо произнесла:
   -Раз...
   -Ты шо, Тамарка? - возмутился ее муж. - Я шо, за этот писк рубль платил? Кричи хорошо, громко, шоб перед людями стыдно не було.
   -Раз..., - чуть громче произнесла Тамара.
   -Та шо ты заладила, раз, да раз? Кричи громче, и шо-нибудь другое, - распаляясь от жалости за уже потерянные, и, причем бесславно, два рубля из десяти требовала щедрая Тамарина половина.
   -Гм, гм, - снова откашлялась Тамара. - А-а..., - опять не слишком громко начала она.
   -Громче! - потребовал супруг.
   -А-а-а!..
   -Еще громче!
   -А-а-а!!! - выпучивая глаза, начала преобразовывать звук в визг дикого вепря жаждущая съемок Тамара.
   А ее муж, встав с места, требовал еще громче, еще громче! Причем, от его крика стрелка дергалась даже сильнее, чем от артистического вопля его благоверной. Завершилась проба тем, что у Тамары кончилось дыхание, и, выжав из легких остатки воздуха, она забилась в конвульсивном кашле.
   -Ну, как, берешь ее в свое кино или нет? - спросил Тамарин муж. И по его тону становилось ясно, что если ответ за выплаченные десять рублей будет отрицательным, то искать претендентов на роль в совместном сериале будет уже некому.
   -Прекрасный результат! - убежденно заявил Цезик, записывая в блокнот Тамарины реквизиты. - Отборочная комиссия сообщит вам о своем решении.
   -Что значит, сообщит? Вот ты возьми и сообщи. Но только хорошо подумай перед этим.
   -Вы же должны понимать, - приложил руку к сердцу Пегасов, - что без бразильцев я вам ответ дать не смогу. Сериал-то совместный. Но не сомневаюсь, что ваша супруга произведет на них впечатление, - постарался, как можно убедительней, заверить он грозного мужа Тамары.
   -И можно вас еще попросить? - робко попросила Цезика Тамара.
   -Денег больше не дам! - предупредил ее муж.
   -Да-да? - вопросительно посмотрел на Тамару Цезик.
   -Вы бы не могли пометить где-нибудь у себя на полях тетрадки, что размер у меня шестой?
   -Чего размер шестой? - не сразу сообразил Цезик. - Обуви?
   -Нет, груди, - тихо уточнила Тамара, будучи глубоко убежденной в том, что если уж ей откажут по голосу, то по груди пусть найдут ту бразильянку, которая с ней сможет потягаться. - И ни грамма силикона, - на случай возникновения бразильских конкуренток добавила она.
   -"Шесто-о-й", - послюнявив кончик карандаша, записал в блокнот Цезик.
   -И шо, теперь-то ее возьмут в кино? - встрял в разговор тот из игроков, чьи способности в самбо не подвергались сомнению.
   -Результат был прекрасный, - опять многозначительно уклонился от прямого ответа Цезик, и стал сворачивать провода и микрофон. Он решил, что для начала и десяти рублей будет довольно.
   Но не тут-то было.
   Самбист сгреб Цезика за шиворот и, усадив рядом с собой, предупредил:
   -Ты пока свою музыку не убирай. - И обращаясь к кому-то по имени Мыкола, сказал: - Мыкола, а ну, живо дуй за моей Люськой! - И, снова повернувшись к Цезику, пояснил: - У нее тоже цыцьки шо надо!
   -Момент! - живчиком взвился с места Мыкола, и тут же исчез.
   В ближайшие шесть минут площадь перед фонтаном опустела. Жаждущие для своих жен равных с далекими бразильянками прав, мужья помчались по домам, и, выхватывая своих обремененных половин прямо в бигудях и домашних халатах из-за газовых плит, стиральных машин, орущих детей и прочего домашнего хлама, волокли их на площадь, пробоваться в бразильском кино.
   А еще через десять минут площадь уже оглашалась криками, один краше другого.
   Даже участковый милиционер, поначалу привлеченный сомнительной толпой у фонтана, сбегал домой, и вернулся с женой, тещей, свояченницей, золовкой, а также с наисладчайшей своей кумой Ириной Пал-л-ной. Ирина Пал-л-на стеснялась, отказывалась и рдела, кокетливо поводя кругленькими плечиками, от одного вида которых у участкового начинались клинические проявления идиотизма. Он готов был спорить с кем угодно на свой пистолет "Макаров", что после того, как бразильские женщины увидят его куму, они тут же совершат акт поголовного исхода из большого кино в монастыри кармелиток.
   Когда Цезик, перепуганный появлением милиционера, попытался не взять с участкового плату, предложив его женщинам покричать бесплатно, майор не на шутку обиделся и сказал:
   -Так шо, мои бабы хуже ихих?
   Пришлось Пегасову вздохнуть и усугубить свою вину, взяв плату с представителя закона.
   Когда голосовые возможности всех жен, любовниц, золовок и тещ на площади были исчерпаны, все Цезиковы карманы бесстыдно топорщились от набитых купюр, а сам он все судорожней искал повод для того, чтобы смыться, пока еще не набили морду, кто-то спросил:
   -А шо ты там говорил про танцы?
   Цезик, обреченно понимая, что и без того слишком задержался на киношном поприще, пообещал прийти завтра. Но "завтра" никоим образом не могло устроить вошедших в азарт соискательниц.
   -Деньги мы тебе платили сегодня? - спросил Тамарин муж, которому теперь, после многократных подсчетов в уме и на пальцах, все мучительней казалось, что его жена не использовала всех своих десяти попыток.
   -Помилуйте, - взмолился Цезик, - ваша жена и без танцев предоставила столько своих параметров, что только последний дурак не будет теперь ожидать ее ангажемента!
   Муж грозно посмотрел на Тамару и недобро спросил:
   -Кого, он сказал, ожидать?
   -Ангажемента, - повторил за Тамару Цезик.
   -А ты помолчи, тебя не спрашивают, - бросил Цезику через плечо щедрый, но, как оказалось, ревнивый муж. - Кто такой? Почему он знает, а я нет? Это уж не керосинщика ли Арабаджи ты Ангажементом называешь? - повернулся он к Цезику.
   -Одно слово - темнота уральская, - сказала Цезику Тамара, объясняя порочащую ее дремучесть мужа.
   Муж понял, что сморозил какую-то глупость, и теперь, тушуясь, пробовал оправдываться:
   -Та шо ты, Томк, шо я не знаю, чи шо? Я ж в шутку. Я ж знаю, шо керосинщику Арабаджи на баб - тьфу, и растереть! Педрилка картонная этот керосинщик Арабаджи, да и все. Разве ж ему понять, шо такое баба, да еще навроде тебя, Том?
   -Ты шо, вощще умом тронулся? - спросила мужа Тамара. - Расписываешь меня тут перед своими анкоголиками, как проститутку! Шо гражданин из кино подумать может?
   -А ему нечего думать, - успокоил Тамару муж. - Он, глянь, куциков сколько на вас, дурах, нагреб!
   -Вы напрасно думаете, товарищ, - гордо выпрямил сутулую спину Цезик, - что кино интересуют только ваши, как вы изволили выразиться, "куцики"...
   ...В этом месте предполагалось, что Цезик должен был вынуть деньги и швырнуть их в физиономию Тамариного мужа. Но, во-первых, он не был уверен в последствиях для себя такого поступка, а, во-вторых, зачем он тогда битых два часа стоял тут, и рискуя быть разоблаченным, выслушивал все эти вопли?..
   "Нет, товарищ жмот, - подумал тогда Цезик. - Сценарий будет пересмотрен". И он обратился к Тамаре, по вине своего мужа могущей теперь не стать звездой мирового кино:
   -Вам отдать ваши деньги?
   Красноречивый взгляд Тамары на мужа, а также ее ответ мы опустим ввиду полной его нецензурности. Скажем только, что в нашем вольном переводе ответ ее означал: "Нет, что вы? Оставьте себе. Я надеюсь с их помощью сменить мою нынешнюю работу по уборке помещений на работу киноактрисы. А Вы, Василий Спиридонович, напрасно так тревожитесь о своих "вонючих"..., простите, дурно пахнущих деньгах, потому как супруга Ваша разлюбезная, чьи несомненные достоинства Вы так красноречиво описали в кругу Ваших собеседников, может, по причине Вашей, пардон, жадности оставить Вас наедине со своими раздумьями о преходящести всего земного...".
   -Та шо ты, Тамар, - сказал ее вмиг притихший супруг. - Танцуй, сколько влезет.
   После такой сокрушительной победы Тамары над мужем Цезик попросил Тамару взобраться на стол, что та, с удивлением во взгляде, и сделала. Когда же Цезик стал крепить к столу датчик вибрации, недоумение Тамары только усилилось. Но вскоре, поняв, что ожидает она чего-то не того, что должно случиться, Тамара выдохнула из груди воздух и приготовилась встретить неизвестность с открытым забралом. Цезик же всего-навсего предложил ей сплясать не слишком знакомый в этих широтах танец "самбу".
   -Главное в самбе, - объяснял Цезик суть танца, столь же незнакомого ему, как и прочим, - произвести как можно больше вибрации. Вам понятна ваша задача?
   Тамарин муж со знанием дела подмигнул в никуда. Уж в чем-чем, а в вибрации его жене равных не было.
   (Бедные бразильянки! Нелепые монашеские тонзуры на макушках все ближе, все неотвратимее приближались к их чудесным, курчавым головкам).
   Тамара расставила ноги, тщательно припомнила, как по телевизору негритята танцевали "Ламбаду", и мелко засеменив ногами, начала раскачивать по сторонам увесистым животом.
   Получилась ли у Тамары самба, или, на худой конец, "Ламбада", никто из присутствующих, по причине географического несовпадения гопака с "Ламбадой", сказать не мог. Но то, что в вибрации Тамара знала толк, ни у кого сомнений не возникло. Стол под ее ногами от вибрации гремел так, что зулусский там-там рядом с ним мог показаться детской пшикалкой.
   Единственное, о чем, глядя на Тамарину вибрацию жалел Цезик, было то, что он в действительности не представляет в своем лице бразильское кино. А равно с ним, и никакое другое. Потому что в Тамаре оно несло невосполнимую никакими "Фабриками звезд" утрату.
   Закончились Тамарины танцы тем, что доминошный стол под ней все-таки развалился. Причем, на такие мелкие части, что о повторном его использовании не могло быть и речи. Сама же Тамара, подведенная ненадежным реквизитом, обессиленная рухнула прямо в фонтан. Впрочем, даже если бы стол после нее и остался цел, все равно, после Тамары никто бы не рискнул пробоваться на роль танцовщицы самбы, сознавая полную бесперспективность этих проб.
   Цезик же, воспользовавшись тем, что толпа, а в особенности мужская ее часть, были заняты вылавливанием из фонтана Тамары, начал быстро сматывать оборудование. Оставалось только набросить на плечо лямку золотоносного прибора ИШВ, когда воздух огласился крайне неуместным в данной ситуации воплем:
   -Да ведь я его знаю! И того носатого тоже!..
   В этом беда всех талантливых людей, имеющих несчастье взращивать свои таланты в маленьких провинциальных городках. Их обязательно кто-нибудь знает. Или кто-нибудь где-то видел. А пророков в своем отечестве, как известно, нет. И как ни убеждал Цезик земляков, что именно на них судьба в образе бразильского кино сделала исключение, ему никто не поверил. А когда, вдобавок к прочим нестыковкам, оказалась неудовлетворенной любовь нашего народа ко всякого рода справкам и удостоверениям, которые народ затребовал у Цезика и Симы и, разумеется, не получил их, шум возмущенной толпы перекрыло громкое наблюдение:
   -Нае...али!!!
  
   Проклятый прибор сковывал скорость передвижения. Не помог даже скинутый на растерзание пиджак Пегасова, наполненный купюрами...
   Дальше в тексте идет многоточие...
  
   Сима пришел в себя на скамейке городского парка.
   Был поздний вечер. Костюм на Симе был изодран в клочья, и по следам было видно, что исполнители экзекуции особенно налегали на карманы. Руки были исцарапаны вдоль и поперек, а лицо перекашивалось от ссадин и болело. Сима подумал, что это, наверное, Тамара отрывалась на нем за свое неосуществленное будущее, в котором так заманчиво бродили по сельве небритые мачо с напомаженными волосами, стянутыми на затылках в хвостики. И осознание того, что после такой грандиозной перспективы ей придется и дальше всю жизнь созерцать, вместо блестящеголовых латиносов, облезшую голову Василия Спиридоновича, придавало рукам Тамары необычайную цепкость и силу.
   Сима потрогал лицо, и, ощутив боль во всей его плоскости, так и не определил в каком оно состоянии. Понятно было только, что в очень плохом.
   Рядом с ним, на лавке, стоял размозженный прибор ИШВ.
   Пегасова рядом не было.
   Сима поднялся со скамейки, с болезненным удивлением не ощутил в себе половины членов тела, нацепил на плечо лямку истерзанного ИШВ, и поплелся, изгибаясь под его тяжестью, в направлении покинутого жилища Марьи Антоновны.
   Подойдя к ее дому уже в полной темноте, он постеснялся войти в него через парадный подъезд. Отсчитав справа три окна, он скинул с плеча ИШВ, взобрался на дерево напротив окна Марьи Антоновны, и, свесившись с ветки, поскреб в стекло.
   -Какого черта? - раздался изнутри знакомый вопрос.
   Вслед за вопросом в проеме окна появился силуэт Пегасова. Узнав в висящем на дереве за окном гражданине своего друга, Пегасов задал странный, по мнению Симы, вопрос:
   -Где ты был? Я весь день тебя искал.
   Не найдя, что ответить, Сима честно признался:
   -Не знаю. Но, в конце концов, оказался в парке.
   -Что с тобой? - ужаснулся Цезик, ближе рассмотрев Симино лицо.
   Сима поморщился и снова сказал:
   -Не знаю.
   Он и действительно не знал, за что ему - в отличие от совершенно целого на вид Пегасова - так досталось? Ведь во время Пегасовских кинопроб он смирно стоял в стороне, и только время от времени складывал в карманы передаваемую ему Цезиком "некоторую наличность".
   -М-да, - многозначительно протянул Цезик. - Конкурс дураков завершился полной неожиданностью.
   -И что странно - дураки победили, - ответил на это Сима, потрогал лицо, и в очередной раз перекосился от боли. Потом потрогал нижнюю губу и пришел к выводу, что ее все-таки порвали.
  
  
   ГЛАВА 6
  
   Которая заканчивается жалостью Эсмеральды Энверовны
  
   Чтобы справедливость восторжествовала хотя бы в конце дня, Сима не счел нужным спрашивать разрешения у Пегасова переночевать на квартире Марьи Антоновны, а просто влез через открытое окно и был таков.
   Марья Антоновна уже спала, потому Симин ночной визит ее не потревожил.
   Сима бегло оглядел свой костюм, покривился, и тут же потребовал, чтобы Пегасов спустился во двор за ИШВ.
   Не желающий никуда спускаться в этот поздний час Пегасов предложил оставить на хранение разбитый прибор прямо во дворе. Кому он теперь нужен? Пострадавший в неравной схватке неизвестно с кем и неизвестно за что, Сима от предложения отказался, и, сославшись на вездесущность всем и всегда интересующихся мальчишек и котов, потребовал от Пегасова принести прибор.
   -Насчет мальчишек еще понятно, - согласился Пегасов. - Но коты-то здесь при чем? Им прибор утащить не под силу.
   -Им под силу его обделать, - сказал Сима в защиту своего тезиса о котах.
   -Как так обделать? - не понял Пегасов.
   -Так, что от него начнут шарахаться даже мальчишки, - пояснил Сима.
   Пришлось Пегасову в три часа ночи спускаться во двор за прибором.
   -Ума не приложу, - сокрушался он, ходя вокруг раскуроченного ИШВ, - как теперь создать иллюзию правдоподобия с таким металлоломом?
   Сима хотел что-то ответить, но разорванная губа теперь отказалась ему подчиниться. Видимо, она переусердствовала во время Симиных возражений насчет ИШВ, и теперь распухла еще сильней. Потому, ограничившись нечленораздельным мычанием, Сима вздохнул и ушел спать на приготовленную для него Пегасовым раскладушку.
   Но сон его был тяжел и краток. Прометавшись в жутких кошмарах до пяти утра, Сима встал и, кряхтя, пошел к зеркалу.
   Что и говорить - физиономия субъекта из зеркала была не приведи Господь! Щека синюшно фосфоресцировала, нос свернули куда-то набок, а разорванной оказалась не только губа, но и пол уха.
   Проснувшийся от Симиной возни Цезик пришел посмотреть при зыбком утреннем свете на то, чем обернулись для его компаньона вчерашние кинопробы. При одном взгляде на многоцветный пельмень, которым сегодня стало лицо Симы, Цезик сделал вывод, что ничем хорошим не обернулись. Но, вместо того, чтобы хоть как-то оправдаться за свое исчезновение с поля боя, Пегасов возмущенно спросил:
   -А куда ты подевал мой белый халат?
   Только не очень большой размер головы спас Цезика от того, что вантуз - первое, что попалось Симе под руку - присосался не к его лбу, а к двери, что была несколько правее точки Симиного прицела. Видя, какую реакцию произвел его вопрос, Пегасов тут же и сам исчез за этой дверью. Через мгновение дверь приоткрылась, и, высунувшийся из-за нее Цезик несмело спросил:
   -А что я такого сказал? Я только имел в виду, что вчера у нас был белый халат, а сегодня его нет.
   -А сегодня нет, - подтвердил Сима, мрачно посмотрев на ненадежного в бою друга.
   -И что за врач без халата? - спросил Цезик. - Так, абитуриент, да и только. - Но, сделав для себя какие-то выводы из выражения Симиного лица, добавил: - Впрочем, что Бог ни делает, все к лучшему.
   -И это тоже? - жестом обводя свое лицо, попросил уточнить опрометчивое заявление Сима.
   -Какая женщина не дрогнет при виде такого лица? - в оправдание сказал Цезик.
   -Ты что, думаешь, я в таком виде покажусь своей жене? - спросил Сима.
   Цезик снова слегка ретировался за дверь и сказал:
   -Не только думаю, но даже буду настаивать поторопиться показать ей твое лицо, пока оно не приобрело свой обычный серенький вид.
   -Но, но! - по-прежнему грозно, но уже более миролюбиво предупредил Сима Цезика. Но над рекомендацией, тем не менее, задумался.
  
   К дому Симы пробирались окольными путями, особо старательно обходя площадь с городским фонтаном. Для перевозки едва ли не смертельно раненного ИШВ приспособили ручную тележку Марьи Антоновны. За неимением белого халата - и в "Магазине медицинских принадлежностей" их больше не оказалось - Цезик, опять же у Марьи Антоновны, взял синий, технический. В конце концов, "Дети Занзибара" тоже часто использовали в качестве реквизита подручный материал. Взять, к примеру, того же Заблудского.
   В ЖЭКе, куда с целью аренды Арменчиковой квартиры Цезик зашел один, его, похоже, не ждали. Во всяком случае, все двери, кроме входной, были снабжены табличками следующих содержаний:
  
   "Бухгалтер" - "Ушла в банк";
   "Паспортист" - "ушла в милицию";
   "Ремонтная бригада" - дверь просто была закрыта на ключ, и никакой табличкой отсутствие ремонтной бригады не объяснялось;
   "Начальник ЖЭКа" - "приемный день четверг". (Сегодня была среда).
  
   Тем не менее, люди в ЖЭКе толпились. На вопрос Пегасова, кто последний, они по очереди посмотрели на свои ладони.
   -"Пятьдесят девятый". Но он сейчас вышел, - сказала после поголовного осмотра своих ладоней пожилая тетка с палкой.
   -Вот черт! - чертыхнулся Цезик. - Как же быть?
   На вопрос "Как быть?" и "Как чего обустроить?" в нашем отечестве всегда найдется немало ответчиков. Вот и на этот раз от общей массы отделилась сухонькая старушонка и подошла к Цезику, протягивая ему свою руку. Цезик недоуменно посмотрел на старушонку, и пожал ей руку.
   -Очень приятно, - сказал он.
   Но и после рукопожатия старушонка продолжала тянуть Цезику свою руку, видимо, не удовлетворяясь таким сухим изъявлением Пегасовского приятства.
   Цезик еще раз пожал руку старушонке, и сказал, что на этот раз ему очень приятно.
   Но старушонка странно отреагировала на то, что Цезику очень приятно. Она не на шутку осерчала на поэта, видимо, не зная, что он нигилирующий, и сердито зашамкала:
   -Ты мине шо, руку оторвать хочешь, чи шо? Я ж тибе показываю - номер "семь" будешь покупать, чи ни?
   -Зачем мне покупать номер "семь"? - спросил у сердитой старухи Цезик, которому на самом-то деле не было очень приятно, и скорее даже наоборот, потому что ладонь у старушонки оказалась цепкой и костлявой.
   -Никитишна! - строго осадила старушонку женщина, по виду более удовлетворенная жизнью. - Ты опять без очереди лезешь? Молодой человек, не покупайте у нее! Сейчас продается еще только номер "пятый".
   -Это, вероятно, ваш? - решил Цезик.
   -Нет, мой "сорок четвертый", - ответила женщина, удовлетворенная жизнью.
   -Она молодая, - пожаловалась Цезику старушонка, - потому и шустрая. Она за сегодня уже два раза свою очередь продать успела.
   -Вы, собственно, что продаете? - додумался спросить Цезик.
   -Как что? - спросила нарушительница очереди с номером "семь". - Очередь и продаем. Продавать-то больше нечего, все уже продали. А ты разве не за этим?
   -И что, так целый день эту очередь и продаете?
   -Почему только эту? - сказала старушонка. - Мало очередей, разве? В ЖЭКах, на вокзале, в поликлинике, в собесе... Очередей хватит, сынок, только не ленись их обходить. Да и девочкам спасибо, понимают, работать не торопятся.
   -Каким девочкам? - не понял Цезик.
   -Ну, как же? В ЖЭКах, на вокзале, в поликлинике, в собесе...
   -А мне можно, как-нибудь, тоже к вам иногда пристраиваться? - спросил Цезик.
   -Ишь, шустрый какой выискался? - высказалась по поводу Цезикового соображения "сорок четвертая". - Свято место, мил человек, пусто не бывает.
   -Это вы правильно подметили, - оценив на глаз габариты довольной жизнью "сорок четвертой", заметил Цезик.
   -Ну что, договорился? - спросил его на улице Сима, высовываясь из-за ствола каштана, где он прятал свою изукрашенную физиономию от любопытных глаз.
   -Нет, - ответил Цезик. - Вся проблема в "пятьдесят девятом". Но он вышел.
   -Да? - ничего не понял из Пегасовских речей Сима. - А мне всю жизнь внушали, что вся проблема в тринадцатом. Потом, правда, начали говорить, что в семнадцатом. А теперь вообще говорят, что в тридцать седьмом.
   -Нет, - уверенно сказал Цезик. - В "пятьдесят девятом".
   Сима порылся в памяти, но ничего, исторически ужасного, кроме своего рождения, да еще чего-то, связанного с кукурузой, в пятьдесят девятом не обнаружил.
   -И что будем теперь делать? - спросил он.
   -Как что? - изумился Пегасов. - Идем показывать тебя твоей Эсмеральде. А то, чего доброго, выздоровеешь еще раньше времени - кому ты тогда нужен будешь?
   Как Сима ни упирался и не отбрыкивался, Пегасов все-таки затащил его наверх и поставил пред дверью в ожидании светлых очей Эсмеральды Энверовны во всей его истерзанной, а потому, бесспорно, непобедимой красе.
   Дверь, правда, вопреки ожиданиям, открыл Борюся. Из одежды на нем были только теплые китайские кальсоны с начесом. Радость Борюси при виде Симы выразилась в степени чрезвычайной.
   -Ну, наконец-то! - воздел он к нему свои большие пухлые руки. Можно было подумать, что все последнее время он только тем и занимался, что ждал этой встречи.
   Чтобы не смять теплоты встречи, Цезик отстранил Симу, который не так обрадовался Борюсе, как тот ему, и сам радушно обнялся с исполнителем неаполитанских песен. (Точнее - неисполнителем).
   -Как я рад! - восклицал Борюся. - Как я рад!
   -В чем дело, Борюся? - озадачился уже и Цезик его радостью.
   Но Борюся, продолжая обнимать Цезика, причитал:
   -Как я рад! Как я бесконечно рад, что вы наконец пришли за вашей собакой!
   -Вот те на! - опешил Цезик. - Неужели тебе не понравилась наша собака?
   -Очень, очень понравилась, - пуская слезу, обнимал Цезика Борюся. - Как я рад, что вы за ней пришли...
   -Но у нас пока нет денег..., - пробовал, хотя бы на время, отвертеться от Бонифация Цезик. Он хотел сказать, что у них пока нет денег, чтобы содержать такую большую собаку. Но Борюся перебил его:
   -Не надо, не надо никаких денег! Берите просто так, без денег!
   "Ага, - подумал Цезик. - Не будь я Пегасовым..."
   -Ну уж нет, - строго сказал он. - Без денег никак невозможно. Если у человека нет денег, значит ему нельзя заводить животных.
   "Экой оборотец принимает встреча", - подумал Борюся, продолжая рыдать на груди у Цезика. Он попробовал оторваться от Цезика, но тот крепко держал его в своих объятиях. Поняв, что так просто ему с Бонифацием расстаться не удастся, Борюся робко намекнул, что даст в придачу к псу пять банок собачьей тушенки.
   -Насчет тушенки - это к нему, - показал Цезик на Симу, будто и не он вчера нахваливал достоинства этого шедевра человеческого разума. Более того, будто не он советовал тогда же доверчивой - даром, что некогда падшей - Марье Антоновне отныне и впредь питаться только этим продуктом.
   -К вам? - перевел на Симу заплаканный взор Борюся. И, тут же смотавшись за тушенкой, вернулся, неся в охапке пять литровых банок с надписью "Pedigree Pal".
   -На таком питании, - негромко пробормотал Симе Цезик, - на тебе за неделю все заживет, как на собаке.
   В глубине вынесенного на лестничную клетку санузла зашумела спущенная в унитазе вода, и вскоре из его распахнувшейся двери явила себя миру долгожданная Эсмеральда Энверовна.
   Увидев Симу, она строго спросила:
   -Где ты шлялся?
   -Вот он знает, - показал на Цезика Сима, не решаясь поднять на Эсмеральду Энверовну подбитый глаз.
   Но придирчивый взгляд Эсмеральды Энверовны не мог не заметить некоторой недостачи деталей в Симином костюме, а также излишней оттопыренности одного из Симиных ушей.
   Нагнувшись, и заглянув в Симино лицо, Эсмеральда Энверовна ужаснулась и всплеснула руками. Но, несколько придя в себя, потребовала назвать того типа, который изорвал его костюм. О том же, кто внес такие существенные изменения в Симину внешность, она спросить забыла.
   -Художника обидеть может каждый, - ответил за Симу Цезик, который, хоть и числил себя среди оных, тем не менее, остался неповрежденным.
   -И все-таки? - не удовлетворяясь таким расплывчатым ответом, снова спросила Эсмеральда Энверовна Симу.
   -Не все жители нашего мерзкого городка, - снова за Симу начал отвечать Цезик, - согласились с утверждением о том, что из всех искусств для нас важнейшим является кино.
   -Бразильское кино, - добавил Сима.
   Над этой репликой теперь задумался близкий к искусству Борюся.
   -Все ясно, - сказал Борюся. - Завистники. - И, посмотрев на себя в зеркало в коридоре, он сплюнул три раза. Откупившись таким образом от сглаза завистников, а собачьей тушенкой от недобрых Пегасовских намеков, он пошел в комнату за Бонифацием.
   А пес уже давно скреб лапами дверь с той стороны. Он услышал голоса предавших его, по своему обыкновению, друзей, и теперь требовал саммита.
   Едва Борюся открыл дверь, как Бонифаций набравшим скорость фаустпатроном вылетел навстречу Симе и Цезику.
   Первым на полу, в море собачьих слюней забарахтался Сима. Там же вскоре оказался и Пегасов, причем, вместе с разбитым прибором ИШВ и, до этой минуты целой, а теперь тоже разбитой тележкой Марьи Антоновны.
   -И такую собаку, - отплевываясь, с пола пролепетал Цезик, - всего за пять банок тушенки? Я уже начинаю подозревать, не жмот ли ты, Борюся?
   Борюся посопел, и откуда-то из недр начесанных китайских кальсон извлек доллар.
   "Странно, - подумал по поводу доллара Цезик, - я никогда не встречал кальсонов с карманами". Присмотревшись, он не увидел их и теперь.
   Взяв доллар двумя пальцами, он передал его Симе, вставшему с пола в еще более пострадавшем костюме.
   -Что это? - спросил Сима, принимая купюру.
   -Доллар, - пояснил Борюся. И добавил: - За собаку.
   Неожиданно в разговор вмешалась Эсмеральда Энверовна.
   -От твоей расточительности, милый, - с упреком сказала она Борюсе, - впору повеситься. Или сбежать в космос.
   -В космосе нельзя повеситься, - возразил на это Борюся. - И потом, мне кажется, с твоим весом тебя в космос не возьмут.
   -Ты на что намекаешь? - недобро попросила уточнить Эсмеральда Энверовна. - У меня девяносто-шестьдесят-девяносто. "Во всяком случае, было в молодости", - подумала она.
   "Про девяносто понятно, - подумал Борюся. - Но где шестьдесят?". В эфир, правда, Борюся решился выпустить фразу более безопасного содержания:
   -Намекаю только на то, чтобы ты не искала приключений на свои девяносто.
   -Он прав, - как всегда, вмешался в чужой разговор вездесущий Пегасов. - Не надо улетать в космос.
   -А куда мне от них, - обвела жестом своих мужей Эсмеральда Энверовна, - улетать, если не в космос?
   -Улетайте в Австралию, - неожиданно даже для себя посоветовал Цезик. И, подумав, с чего это вдруг ему вздумалось советовать Эсмеральде Энверовне улетать в Австралию, добавил: - Это тоже далеко.
   -Был я в этой Австралии, - небрежно сказал Борюся. - Ничего там хорошего нет.
   -Борюся! - округлившимися глазами посмотрел на него Цезик. - Ты был в Австралии?!
   -Был, ну и шо? - почесал шею Борюся. - Позапрошлой весной. Та же Украина.
   -Как та же?
   -Так. На улице май, а в поле никто идти и не чешется. Нет, Эська, оставайся ты лучше здесь.
   -Что же ты там делал, Борюся? - не унимался пожизненный, хоть, правда, и заочный любитель Австралии Цезик. - Неужели и там не пел неаполитанские песни?
   -Нет, - ответил Борюся. - Там я был как корреспондент "Учительской газеты".
   -Корреспондент "Учительской газеты"? - не уставал поражаться Борюсиной разносторонности Цезик. - Неужели у всех учителей страны, даже вместе взятых, и даже умноженных на два, наскребется денег хотя бы на один билет в один конец до Австралии?
   -Я не сказал корреспондент, я сказал к а к корреспондент, - поправил недопонятую информацию Борюся. - Там был международный слет бойскаутов...
   -Ты и бойскаутом успел побывать? - попросил уточнить Цезик.
   -Не успел, - ответил Борюся.
   -Ах, ну да! Как же я забыл? Именно не успел. Так что было дальше? Международный слет бойскаутов...
   -От нашего города туда послали двух ПОТСанят...
   -Стоп! Каких пацанят, Борюся? - снова попросил уточнить Цезик.
   -Не пацанят, а ПОТСанят, - поправил его Борюся. - Внуки нашего мэра. Бойскаутов у нас не нашлось, пионеров к тому времени уже повывели. А так как Октябрьские праздники празднуют до сих пор, то хотя бы октябрят решили оставить. Но только октябрята - это уже не актуально, потому просто решили назвать их по-другому - юные ПОТСовцы, или проще ПОТСанята. Двоих, то есть, лучших из лучших, решили отправить на смотр.
   -Ты говорил на слет, - напомнил Цезик.
   -Ну, да, на слет, - исправился Борюся. - А на смотр послал с ними мэр меня.
   -На смотр чего, Борюся?
   -На смотр того, что "ще нэ вмэрла Украина...". Мэру всегда нравился мой здоровый вид. А чтобы у этих любопытных австралийцев не возникло вопросов, что я делаю среди ПОТСанят, оформили к а к корреспондента "Учительской газеты".
   -Ладно, - перебила пустые разговоры Эсмеральда Энверовна, - хватит болтать. Вы за собакой пришли?
   -Собственно, - сказал Цезик, - я пришел для того, чтобы открыть в вашем доме медицинскую практику. Вы, кстати, не в курсе, квартира под вами не занята?
   -Это Арменчика, что ли? Кто же ее займет без хозяина? - спросила Эсмеральда Энверовна.
   -То есть, она свободна? - спросил любивший во всем точность Цезик.
   -Как она может быть свободна, - в свою очередь спросила Эсмеральда Энверовна, любившая точность не меньше Цезика, - если, говорю вам, у нее есть хозяин? Которого, правда, сейчас нет.
   -Вот-вот, - поспешил сказать Цезик. - Именно на этот срок, на сейчас, она мне и нужна. - Над тем, задать ли свой следующий вопрос, Цезик думал долго, секунды три. Это время ему понадобилось на то, чтобы уловить, завитала ли в воздухе заинтересованность Эсмеральды Энверовны его сообщением или нет. Уловив, что завитала, и совместив ее с замечательной способностью Эсмеральды Энверовны никогда окончательно не упускать из своих рук то, что хоть однажды в них попало, Цезик задал задержавшийся вопрос: - А Арменчик, случайно, ключей вам от нее не оставлял? - И, чтобы лишить Эсмеральду Энверовну всяких сомнений в своей заинтересованности, добавил: - Я намерен открыть частную женскую консультацию.
   Эсмеральда Энверовна, которой животрепещущий вопрос ее беременности в последнее время все меньше оставлял времени для покоя, встрепенулась, как легавая собака, почуявшая вальдшнепа.
   -А вы что, еще и врач? - спросила она с примесью удивления, заинтересованности и надежды использовать хоть с какой-то пользой для себя это, до сих пор казавшееся ей сомнительным, знакомство Симы. В самом деле, не станет же друг ее мужа брать с нее плату за консультацию по беременности. Которую, к слову сказать, этот самый муж, с гипнотизерской подачи этого самого друга, скорей всего Эсмеральде Энверовне и заделал.
   -Да что там врач... - многозначительно сказал Цезик. И для придания большего веса своей особе склонился над ИШВ и стал загадочно перещелкивать неработающие выключатели. Нащелкавшись вволю, он вздохнул, словно прибор сообщил ему что-то крайне неутешительное, и сказал, обращаясь к Бонифацию:
   -Ну что, пошли? Нам сегодня еще нужно найти помещение. - И, вынимая из кармана блокнот с результатами вчерашних кинопроб, почему-то в сторону Эсмеральды Энверовны, добавил: - Заканчивается срок действия разрешения.
   Разрешения кого и на что, он не уточнил. Но это сообщение, неизвестно почему, повергло Эсмеральду Энверовну в уныние. На самом деле никаких ключей Арменчик ей не оставлял. У нее просто остался свой второй комплект. И Эсмеральда Энверовна очень сомневалась в том, что Арменчик, вернись он внезапно из засосавшей его Италии, будет так уж сильно рад обнаружить в своей квартире женскую консультацию. (Хотя, как сказать?) Но и упускать такую возможность Эсмеральда Энверовна не собиралась. Тут же снова включив Арменчика в список возможных отцов, на основании чего все сомнения относительно его квартиры автоматически отметались прочь, она сходила в комнату и принесла ключи. Показав их Цезику, она по-военному четко скомандовала:
   -За мной!
   Квартира Арменчика без кровати поразила Эсмеральду Энверовну своей пустотой.
   "Каков стервец", - подумала Эсмеральда Энверовна, но не со злостью, а, наоборот, с теплотой.
   Арменчик, хоть и жил строго под Симиной трехкомнатной коммуналкой, обладал, тем не менее, вопреки всякой строительной логике, отдельной однокомнатной квартирой с кухней. Почему так получилось, неизвестно. Скорее всего, плит не хватило каких-нибудь, или кирпичи разворовали при строительстве. Но мы о другом...
   Мы о том, что даже в таком ограниченном пространстве, как однокомнатная квартира, кухонный стол - единственно оставшийся предмет мебели после Арменчикова отъезда - никоим образом не создавал впечатления заполненности. Потому, тележка Марьи Антоновны с водруженными на нее прибором ИШВ и синим техническим халатом сразу создали своим присутствием просто сказочный уют.
   Цезик придирчивым взглядом оценил обстановку и вслух выразил общее мнение всех народных гинекологов о том, что даже при наличии стола, тележки, синего халата и прибора ИШВ в заведении подобного рода необходим хоть какой-нибудь стул. В идеале - кресло, но, в крайнем случае, сойдет и стул. Это желание было немедленно исполнено вдруг ставшей услужливой Эсмеральдой Энверовной. Она вышла, чтобы через минуту вернуться со стулом из гарнитура "Вэсэлка", обитым синей тканью.
   -Ну как, теперь все? - спросила она. Ей не терпелось немедленно начать консультироваться.
   Цезик опять выразил общее мнение всех народных гинекологов о том, что натощак работают только приехавшие на сессию студенты-заочники, да неоперившиеся эпидемиологи.
   Эсмеральда Энверовна легконогой серной бросилась к переносной электроплитке, опять-таки ею же когда-то сюда и принесенной. (Газовая плита из-за крайне негативного отношения Арменчика к оплате за газ была давным-давно отключена).
   Разбив в сковороду яйца, Эсмеральда Энверовна стала внимательно отсчитывать положенные пятьдесят восемь секунд, чтобы не пережарить глазунью, и петь какую-то незнакомую песню с частым повторением слова "политура".
   Борюся, тоже принимавший деятельное участие в занимании Арменчиковой жилплощади, выражавшееся в том, что он слонялся с пустыми руками из одной в квартиры в другую, чем чрезвычайно затруднял передвижение в лестничных пролетах, внимательно прислушался к звуку разбиваемых яиц. Определив по этому звуку, что разбитых яиц было только два, Борюся про себя обоснованно усомнился в том, что и ему достанется яичницы. Слышно было, как по тому же поводу возмущенно и многозначительно закряхтел Бонифаций. Он тоже понял, что среди едоков яиц ему быть не светит. Через некоторое время, то ли от тоски по несъеденным в этой жизни яйцам, то ли от содержания песни Эсмеральды Энверовны, пес взвыл - громко, протяжно и очень горестно.
   -Эся! - крикнул в очередной раз вошедший в квартиру Борюся. - Что ты делаешь с собакой?
   На что Эся ответила, что не делает с собакой ничего, а если что и делает, так только поет.
   -Поет она, понимаешь, Борюся? - подтвердил заявление Эсмеральды Энверовны Сима.
   На что Борюся, чей утонченный слух исполнителя, а, точнее, неисполнителя неаполитанских песен был уязвлен чрезвычайно, ответил, что если это пение, то слушать его может и впрямь только собака.
   Тут уже в спор вмешалась сама Эсмеральда Энверовна, которой, как мы помним, была знакома не только композиция со словом "политура", но также "Фантастическая симфония" Гектора Берлиоза. Но она еще больше потрясла присутствующих своей музыкальной грамотностью, когда заявила, что "если вшивый (?) каплун Борюся еще хоть раз посмеет высказать свое мнение относительно ее певческих способностей, то ему немедленно будет предложена для прослушивания популярная песня восьмидесятых годов "Гуд бай, май лов, гуд бай, гуд бай энд орэвуар''", со всеми вытекающими из песни последствиями.
   Стоит ли говорить, что после произнесения песни с таким длинным названием яйца, разбитые в сковороду, безнадежно сгорели, и к употреблению оказались негодными. Чему несказанно обрадовался Бонифаций, имевший собственное мнение относительно съедобности продуктов. Сожрав сгоревшую глазунью, пес всерьез задумался над тем, не составить ли ему конкуренцию Борюсе, и тоже предложить мэру свой "здоровый вид" на предмет отправки его в Австралию.
   Горше всех было сейчас Эсмеральде Энверовне. Яиц в ее холодильнике больше не осталось, а замороженная курица нуждалась в более длительной, чем яйца, термальной обработке.
   Поняв, что сегодня ей быть просвещенной на предмет беременности не получится, она с выраженной на лице горечью посмотрела на истерзанную физиономию Симы. И вдруг с удивлением почувствовала внутри себя, как на сердце накатила горячая волна жалости к бывшему, или не совсем бывшему, мужу.
   Она снова сходила наверх, и вернулась с ватой, зеленкой и таблетками гидроперита, от вида которых у Пегасова неожиданно началось помутнение в голове.
  
  
   ГЛАВА 7
  
   Медицинские опыты Пегасова.
  
   -Смотри у меня, Пегасов, - предупредил на следующее утро Сима своего друга, рискованно начинающего медицинскую практику с его жены.
   -Вообще-то, - заметил Пегасов по этому поводу, - назначение врача народной женской консультации - смотреть не у тебя.
   -Чувствую, - вздохнул Сима, - добром это не кончится.
   Его невеселые мысли вслух прервал незнакомый стук в дверь.
   -Кто бы это мог быть? - спросил он. - Эсмеральда в это время еще спит. Борюся?..
   "Нет! - тявкнул Бонифаций. - Не Борюся!"
   -Собака лает, - сказал Сима. - Значит, кто-то чужой. Может, за тобой наконец пришли? - предположил он, посмотрев на Пегасова. - Из милиции. И почему было стучать, а не позвонить?
   Сима открыл дверь.
   Нет, человек, стоявший в дверном проеме, пришел не из милиции. А позвонить он не мог по причине своего роста, который не позволял ему дотянуться до кнопки звонка. На вид пришедшему было лет девятнадцать-двадцать, не больше. Паренек был белобрыс и редкоус. И вида был скорее деревенского, нежели городского. Он был в галстуке, и, переминаясь с ноги на ногу, немилосердно теребил в руках фуражку, при взгляде на которую Цезику, тоже подошедшему к двери, подумалось, что перед ними помощник комбайнера.
   Цезик изобразил на лице вопрос.
   -Мамо казала, шо здесь лечут от беремённости, - наконец выцедил из себя помощник комбайнера, зардевшись, как пионерский галстук.
   Цезик только и смог, что поперхнуться. Скорость распространения информации была выше всякого разумения. Причем, во избежание конфликтов с законом, информации почти секретной.
   -А шо еще казала ваша мамо? - с отвисшей челюстью пролепетал он.
   -А собака не укусит? - опасливо посмотрел на любопытствующего Бонифация помощник комбайнера.
   -Не укусит.
   Бонифаций, удовлетворив свое любопытство и неприятно вспомнив при взгляде на паренька запах арбузов, кусать никого не стал и ушел на кухню.
   Паренек, похожий на помощника комбайнера, продолжал топтаться у двери. Деликатность вопроса мешала ему посвятить Цезика в подробности своего визита прямо на лестничной площадке, чего так настойчиво продолжал ожидать от него Цезик. Поняв, наконец, бесплодность своих ожиданий, Пегасов посторонился, давая место для прохода, и предложил:
   -Проходите, объясните, в чем дело, и шо казала ваша мамо.
   Паренек вошел в прихожую и снова затоптался на месте, неистовым тереблением грозя своей фуражке уйти без нее.
   -Мамо казала, шо вы врач от беремённости, - опять оповестил Цезика помощник комбайнера об умопомрачающей осведомленности своей мамы.
   -Простите, вы нуждаетесь в лечении от беремённости? - уточнил Цезик.
   -Какой там! - глубочайше вздохнул парень. И в тоже время в прихожей раздался треск. Это означало, что половина козырька от фуражки уже оторвана. Воздушное пространство вокруг парня как-то замечательно наполнилось запахом сена, молока и еще, почему-то, котов. Бонифаций, правда, голову готов был дать на отсечение, что это не коты, а арбузы. Но мы не будем спорить с ним из-за этих мелочей - у каждого свои ассоциации с запахами. Одному коты пахнут арбузами, а другому - арбузы котами.
   Поняв, что от "врачебного приема" ему не отвертеться, Цезик провел гостя в комнату. Там Пегасов мигом преобразил синий халат, прослуживший ему в эту ночь постелью, в рабочее медицинское одеяние. Потом водрузил на нос очки, чем сразу успокоил носителя запахов сена, молока и котов (остановимся на этом запахе), и указал на единственный в комнате стул, который, как мы помним, со вчерашнего дня служил гинекологическим креслом.
   Помощник комбайнера сел на стул, не зная, что садится в гинекологическое кресло.
   -Рассказывайте, - поправив указательным пальцем дужку очков, предложил Цезик.
   Гость расстегнул две верхние пуговицы на рубашке, но тут же был остановлен Цезиковым возгласом:
   -Раздеваться не нужно!
   -Жарко, - объяснил помощник комбайнера.
   -Итак?...
   -Женился я..., - начал, наконец, гость, но тут же и вновь замолк.
   -Безусловно, - согласился с ним Цезик. И поняв, что больше ему не дождаться от парня ни слова, спросил: - Давно?
   -Та ото ж..., - многозначительно ответил парень.
   -"Ото ж" - это сколько? - вновь подтолкнул его к дальнейшему словоизречению Цезик.
   -Три месяца тому, - сказал парень. - В конце мая.
   -В мае нынче не советуют жениться, - произнес в напряженной тишине Цезик все, что знал о майских женитьбах.
   -Та ото ж..., - снова сказал парень.
   -Ну?..
   -Ну женились..., - снова повторил парень.
   -А дальше?
   -"Дальше" - это утром, что ли?
   -Ну, может быть, и утром, - согласился с таким продолжением Цезик.
   -Утром смотрю на простыню, а она чистая, - глубоко вздохнув, сказал парень.
   -А должна быть грязная? - живо поинтересовался Цезик, действительно не знающий, какими должны быть простыни на утро после женитьбы.
   -Мамо казала, шо кровь повынна буты, - пояснил парень глупому гинекологу такие очевидные для его мамы вещи.
   -Ах, вот оно, оказывается, как! А дальше-то?
   -Дальше кажу ий, жинци моий, шо мамо казала, шо кровь повынна буты.
   -А она? - уже с живым интересом спросил Цезик.
   -А вона: "Мамо казала, мамо казала... У мэнэ билокровие", каже.
   -Та-а-к, - многозначительно побарабанил Цезик по прибору ИШВ. - И с тех пор, значит, прошло три месяца...
   -Та ото ж...
   -И, судя по тому, что вы здесь, жена ваша забеременела?
   -Та ни, нэ зовсим, шоб и так, - возразил помощник комбайнера. - Вона повынна на цьому тыжни...
   -На цьому чём? - не понял Цезик.
   -На цией нэдили по вашему, - перевел свою речь парень.
   -Так что она должна на этой неделе, по нашему? - попросил продолжать Цезик.
   -Вона повынна на цьому тыжни рожаты, - договорил, наконец, парень свою речь, и еще чуть-чуть надорвал козырек.
   -Рожать на этой неделе? - Несмотря на всю свою новизну в нынешней профессии, даже Цезика удивила такая скорость процесса.
   -Та ото ж...
   -А не рановато? - усомнился Цезик.
   -Та ни, - ответил помощник комбайнера. Моя жинка всэ правыльно пидрахувала. Ну, посчитала, по вашему. Я спочатку ии тэж спытав: "Чи нэ рановато? Мамо ж казала, шо дэвьять мисяцив повинно пройты."
   -А она?
   -Вона кажэ: "Мы з тобою тры мисяци зустрычалысь, так?". Так, кажу. "Тры мисяци, як одружилысь, так?". Так, кажу. "Трыжды тры, пытае, - скики будэ?". Дэвьять, кажу. "Та ото ж", кажэ. "А то мамо казала, мамо казала..."
   -И, правда, девять, - пересчитав трижды три, согласился Цезик.
   -Алэ ж нэ в цьому дило, - сказал помощник комбайнера, жена которого так замечательно умножала три на три.
   -В чем же тогда? - спросил Цезик.
   -Вот и выликуй ии вид цией беремённости, - сказал парень. - Бо вжэ на полэ пора, яка ж тут дытына?
   -Раньше надо было приходить, дружище, - запоздало посоветовал ему Цезик. - А теперь медицина бессильна. Теперь уже только самый радикальный способ лечения от беремённости и остался - рожать.
   -Та ни, родияльный способ нэ трэба. Родияльный вона и сама зможэ. Ты выликуй ии бэз родияльного способу.
   -Ну-с, - с видом профессора гинекологии протянул Цезик. - Как теперь вылечить без родияльного - это ты, брат, уже не у меня спроси, а у Господа Бога. А то, еще лучше, - у мамы!
   Парень вздохнул и, окончательно дорвав фуражку, встал с гинекологического кресла, чтобы уйти.
   -А, можэ, як-нэбудь за гроши добалакаемся? - спросил он в надежде, и вынул из-за пазухи узелок увесистого размера.
   Цезик только горестно вздохнул и бессильно развел руками.
   -А мамо казала, - укоризненно вздохнул помощник комбайнера, и ушел "в отцовство".
   -Видал, как бывает? - назидательно сказал Цезик Симе, кивнув вслед ушедшему комбайнеру. - И, ведь, правда, - размыслительно пробормотал он, - трижды три, как ни крути, а все равно девять...
   Только ушел помощник комбайнера, как пришла Эсмеральда Энверовна. На сей раз приход свой она сопроводила сваренной в скороварке курицей, запах от которой, не удерживаемый даже плотным целлофаном, распространялся далеко вперед, дразня обоняние и будоража воображение. До нее дошел обрывок последней фразы Пегасова.
   -Девять чего? - спросила она, появившись в дверях с курицей.
   -Месяцев, - сказал Цезик, гостеприимным жестом предлагая Эсмеральде Энверовне пройти в комнату.
   -Девять месяцев - это будет конец марта-начало апреля, - сказала Эсмеральда Энверовна, польщенная тем, что о ней вспоминали.
   -В апреле рождаются великие люди, - заметил после ее подсчета Цезик. - Ленин, Сталин...
   -Гитлер, - ни к селу, ни к городу ляпнул Сима.
   Эсмеральда Энверовна испепеляюще посмотрела на Симу.
   -Тоже ведь маленьким не назовешь, - оправдываясь за нелепость, конфузливо пожал плечами Сима. И ни с того, ни с сего снова брякнул: - "Титаник".
   -Не ври, не было такого человека, - упрекнул Симу за дурные познания в истории Цезик.
   -Я говорю корабль "Титаник" затонул в апреле, - пояснил Сима, и снова виновато пожал плечами, как будто извинялся за его гибель и говорил, что он тут совершенно не при чем.
   -Типун тебе на язык, дурак, - совсем уже осерчав, сказала Эсмеральда Энверовна, которой Симины исторические эскапады откровенно действовали на нервы, и уж меньше всего были уместны к рождению ее ребенка.
   "Да, похоже, глупость сморозил", - подумал Сима. И, чтобы как-то перевести тему, спросил Эсмеральду Энверовну:
   -Выспалась сегодня?
   Та подозрительно посмотрела на бывшего мужа.
   -Что еще за намеки? - спросила она.
   "Тьфу ты, черт, опять не туда!" - чертыхнулся в душе Сима.
   Но Эсмеральда Энверовна, видимо, поняла его как-то по-своему.
   -Предупреждаю тебя, - сказала она, - если ты опять вздумаешь усыплять меня своим гипнозом, я на тебя в суд подам за... - она задумалась над статьей, по которой можно будет привлечь Симу.
   -За издевательство над покойником, - подсказал Сима. И тут же начал суетливо объясняться: - Есть такая статья, в кино недавно показывали.
   Но взгляд Эсмеральды Энверовны начинал приобретать все более недобрые интонации. Но потом она как-то смягчилась, посмотрела на свой живот, погладила его, и сказала:
   -Не дай-то Бог, если и правда от него.
   Цезик, видя, что вмешательство Симы в процесс оздоровления чувств к нему Эсмеральды Энверовны может привести к обратному результату, сказал:
   -Сирафим, тебе не кажется, что надо выгулять пса?
   -Что его выгуливать? - не понял намека Сима. - Он и сам отлично выгуливается. - Но, поймав выразительный взгляд Цезика, спросил: - А что, мы есть сегодня не будем? - Ему явно не давала покоя курица в руках Эсмеральды Энверовны. Он полагал, что, как бывший муж, а по документам, так даже вполне настоящий, имеет на птицу некоторые права. Он также полагал, и, надо сказать, вполне справедливо, что стоит ему на пол часа отлучиться - например, на прогулку с собакой - и права эти будут тут же бесцеремонно нарушены голодным Пегасовым.
   Эсмеральда Энверовна чуть не всплеснула руками - и всплеснула бы, если бы они не были заняты курицей. Она, и впрямь, совсем забыла о том, что собиралась накормить своего будущего лекаря, и тем самым, наконец, подготовить его к осмотру беременности.
   Когда с курицей было покончено - на что ушло минут пять, не больше - а кости от нее скормлены Бонифацию, Эсмеральда Энверовна посчитала себя вправе обратиться к незаслуженно накормленному ею Симе со следующим вопросом:
   -Сирафим, ты когда-нибудь научишься с первого раза понимать, чего от тебя хотят нормальные люди?
   -А чего от меня хотят нормальные люди? - попросил уточнить Сима.
   -Чтобы ты шел погулять с собакой, - напомнила Эсмеральда Энверовна. - Мы же должны, в конце концов, когда-нибудь провести осмотр?
   -Должны, Сирафим, - развел руками Цезик.
   Сима вопросительно посмотрел на Пегасова, хмыкнул, и исподтишка, так, чтобы не заметила Эсмеральда Энверовна, показав другу кулак, вышел на прогулку с собакой. (Собаку, правда, забыв при этом дома, и за ней потом пришлось возвращаться.)
   Эсмеральда Энверовна поудобнее уселась на стуле и, закрыв по обыкновению глаза, приготовилась к осмотру.
   Но Цезик начал осмотр несколько странно. Он сказал:
   -Итак...
   Эсмеральда Энверовна в удивлении открыла глаза.
   -Что-то не так? - спросила она.
   Цезик переминался с ноги на ногу.
   -Ах, да! - вспомнила Эсмеральда Энверовна, и потянулась снимать с себя кофту.
   -Нет, нет! - поспешил остановить ее в естественном порыве Цезик.
   -Как "нет, нет"? - не поняла Эсмеральда Энверовна. Она впервые присутствовала на консультации "по-женски", не раздеваясь хотя бы в верхней своей части.
   -Этого всего не нужно, - категорически отверг Цезик дедовские методы осмотра женского тела. - На помощь пришли технологии, - заявил он. - Все, что науке от вас сегодня нужно, это шум и вибрация из вашего организма.
   -Это газы, что ли? - краснея, спросила Эсмеральда Энверовна.
   -Нет, не газы, - сказал Цезик, своим ответом сразу доставляя Эсмеральде Энверовне несказанное облегчение. - Сидите спокойно, и сами все увидите, - добавил он, и начал крепить к кофте Эсмеральды Энверовны микрофон от ИШВ.
   Эсмеральда Энверовна не могла не согласиться, что дети, конечно, производят какую-то вибрацию, и, что для них особенно характерно, очень много шума. Но она никогда не думала, что они способны на это уже в таком зачаточном возрасте. Такие размышления несколько озадачили ее - она не знала, как относится к вибрации, но шума не выносила с детства.
   Цезик, тем временем, отчаявшись укрепить на округлостях Эсмеральды Энверовны микрофон, стал усиленно елозить им по кофте. При этом он так защелкал переключателями на приборе, и создал такой шум и суету вокруг себя, что отпрыск, сидящий в исследуемом им чреве, наверняка подумал, что вокруг него проводятся боевые действия.
   Эсмеральда Энверовна сидела с закрытыми глазами и не знала уже, что и думать по поводу таких бурных измерений. Может, ребеночек все же от Арменчика? Слишком оживленной была вокруг него возня, а это уже напоминало бурный темперамент отбывшего в Италию вместе с кроватью армянина. Тот тоже мог развить самую кипучую деятельность даже вокруг варки яиц.
   -Ну, что? - выдохнула Эсмеральда Энверовна, едва только Цезик закончил свое тыканье микрофоном по ее животу, и начал сворачивать шнур.
   -Я думаю, у вас будет ребенок, - ответил Цезик на ее вопрос.
   -Вот те раз, - сказала Эсмеральда Энверовна. - Это я и до вас знала. Я спрашиваю, чей?
   Цезик не был в курсе последних изысканий в области народной гинекологии, и потому не знал, способна ли медицина ответить на животрепещущий во все времена вопрос Эсмеральды Энверовны после прослушивания живота пациентки испорченным микрофоном. Но, судя по уверенности, прозвучавшей в его ответе, сам он шагнул в области этих исследований гораздо дальше своих коллег.
   -Во всяком случае, то, что он не от Бориса Львовича - это я вам могу утверждать наверняка, - сказал Цезик, и на всякий случай нахмурил брови и выпятил нижнюю губу.
   -Тоже мне, открытие Нового Света, - сказала Эсмеральда Энверовна. - Это я и сама могла утверждать наверняка.
   -Могли? - удивленно вскинул из-под очков до этого нахмуренные брови Цезик.
   -Борюся, как бы лучше выразиться, сторонник безопасного секса, - многозначительно сказала Эсмеральда Энверовна.
   -Это того, который со средствами? - спросил Цезик.
   -Что вы имеете в виду, говоря "со средствами"? - не поняла Эсмеральда Энверовна. - Да, Борюся может заработать деньги. Но при чем тут секс?
   -Я имел в виду средства противозачаточные, - пояснил свой вопрос Цезик.
   -Ах, вон что! В таком случае, без средств. Он просто предпочитает спать на разных кроватях. А со средствами он спал, когда между нами улегся Симка.
   -А тогда-то, зачем ему понадобились средства? - совсем уже потерялся в догадках Цезик. - Если между вами, так сказать, было препятствие?
   -Я же вам говорю - мой супруг, мой нынешний супруг, - уточнила Эсмеральда Энверовна, - сторонник безопасного секса.
   -И при том он не отвергает мысли о том, что может быть отцом вашего будущего ребенка? - спросил Цезик.
   -Попробовал бы он отвергнуть, - сказала Эсмеральда Энверовна.
   Безусловно, эта женщина кого угодно могла убедить в своей правоте, подумал тогда Цезик.
   -Простите за деликатный вопрос, - сказал тогда Цезик, - но между вами и вашим мужем, вашим нынешним мужем, - уточнил он, - вообще бывали отношения?
   Эсмеральда Энверовна ответила на неопределенный вопрос еще более неопределенным ответом.
   -Кто я, по-вашему? - спросила она.
   "И действительно, - подумал Цезик, - кто она, по-моему?". Он не успел ответить себе на этот вопрос, так как его размышления прервала Эсмеральда Энверовна.
   -А с чего вы решили, что ребенок будет не от Борюси? То есть, не от Бориса Львовича, я хотела сказать, - спросила она.
   -По фенотипу, - просто сказал Цезик.
   -Понятно, - сказала Эсмеральда Энверовна. - По чему, по чему? - вдруг дошло до нее. Слово "тип", прозвучавшее в диагнозе, показалось Эсмеральде Энверовне не слишком уместным, когда дело касалось ее будущего ребенка.
   -По фенотипу, - повторил Цезик.
   -Но-но! - грозно произнесла Эсмеральда Энверовна. И предупредила: - Я не посмотрю, что вы в очках.
   -Дело все в том..., - сказал Цезик, и привел в свое оправдание фразу, которую навеки запомнил из школьного курса биологии. Собственно, и из биологии он почерпнул немногое, и все это "немногое" выдал сейчас Эсмеральде Энверовне: - Дело все в том, что "Генотип проявил себя в фенотипе, потому что рецессивный аллель находился в гомозиготном состоянии".
   Цезик не понимал смысла этой фразы. Он даже не знал, есть ли в ней какой-либо смысл вообще. Но учительница биологии, произнесшая однажды этот шедевр, утверждала, что в трудные минуты жизни им, как сейчас Цезик, оборонялся сам великий Альберт Эйнштейн, тоже так и не сумевший постичь ее смысл. А может, это было неправдой, про Альберта Эйнштейна?
   -А теперь все то же самое, но только по-русски, - попросила ошарашенная познаниями Цезика Эсмеральда Энверовна.
   -По-русски это немного проще, - сказал Цезик. - Я слышал звук, который Борюся ему передать не мог.
   "Да, по-русски это гораздо проще", - подумала Эсмеральда Энверовна, но на всякий случай спросила:
   -Это и есть перевод?
   -Нет, - сказал Цезик. - Это следствие из перевода. Скажите, вы что-нибудь слыхали о такой ноте, как "до" четвертой октавы?
   -О, Господи! - всполошилась Эсмеральда Энверовна, ввергнутая в некоторое неудобство Цезиковыми слуховыми изысканиями. Она сразу погрешила на вчерашний гороховый суп со свиными хвостиками. Только он мог произвести в ее внутренностях эту, сомнительной приятности, ноту.
   -Это не я! - сразу предупредила Эсмеральда Энверовна.
   -Что не вы?
   -Это не я издала ноту!
   -Ясное дело, не вы, - с готовностью согласился Цезик. - Это он, - показал Пегасов на живот Эсмеральды Энверовны. - Если бы это была любая другая нота нотного стана, я бы, может, еще и усомнился. Но "до" четвертой октавы?.. Об этой ноте писала вся культурная пресса Харькова.
   -Врут, - убежденно сказала Эсмеральда Энверовна. - Газеты всегда врут. Я в Харькове отродясь не бывала.
   -Вот именно! - почему-то чрезвычайно обрадовался Цезик. - Вот именно не бывали. Но зато ваш муж бывал. И это нас сейчас интересует больше всего.
   -Это который из них? - попросила уточнить Эсмеральда Энверовна.
   -Предпоследний, - сказал Цезик.
   -Это, Жорик, что ли?
   -Нет, не Жорик, - поправил ошибившуюся Эсмеральду Энверовну Цезик. - Сирафим!
   -Ну, какой же он предпоследний? - улыбнулась Эсмеральда Энверовна, давая понять, что ошибку совершил именно Цезик.
   -После Арменчика и перед Борюсей, - постарался еще раз вернуть Симу в нарушенную очередность Пегасов.
   -Правильно, - сказала Эсмеральда Энверовна. - Но только целых два дня между ними был Жорик с Липецкой филармонии. Я музыку очень люблю, - пояснила она.
   "Липецкая филармония" еще раз показала Цезику, что он на верном пути. И путь этот требовал продолжать развитие темы "до" четвертой октавы.
   -Вы спрашиваете, почему я так категорически против признания отцовства Бориса Львовича? - спросил он.
   -Да я, в общем-то, и не так категорически спрашивала... - пожала плечами Эсмеральда Энверовна. - Но если вы так хотите, тогда спрашиваю - почему вы так категорически против отцовства?
   -Не я. Борюся, - напомнил Цезик.
   -А Борюся вовсе и против, - вполголоса пробормотала Эсмеральда Энверовна и пожала плечами.
   -Так вот, - продолжал Цезик. - Скажите, Арменчик мог спеть ноту такой высоты?
   Эсмеральда Энверовна решительно не могла связать свою беременность с тем, какой высоты ноты пел Арменчик. Может, он пел и повыше, откуда ей знать? Эсмеральда Энверовна, даже не смотря на свою любовь к музыке, была в сольфеджио отнюдь не сильна. Просто поняв, какой ответ ожидал от нее Цезик, Эсмеральда Энверовна сказала:
   -Нет, не мог.
   -А Жорик? - на всякий случай спросил Цезик, чтобы потом, не дай Бог чего, не объявился еще один претендент.
   -Жорик вообще не пел, - успокоила Цезиковы подозрения Эсмеральда Энверовна. - Он играл на контрабасе.
   -Вот вам и ответ, - сказал Цезик, и пошел на кухню мыть руки после осмотра.
   -В чем ответ? - спросила Эсмеральда Энверовна, когда Цезик вернулся в комнату, тщательно вытирая руки о посудное полотенце. Все то время, что Пегасов мыл руки, она думала над тем, в чем же был ответ. - В чем ответ? - еще раз спросила она.
   Цезик посмотрел на Эсмеральду Энверовну с таким недоумением, словно в первый раз встретил на своем медицинском поприще такую дремучую роженицу.
   Но Эсмеральда Энверовна взгляд выдержала. Воспоминание о скормленной Пегасову курице придало ей силы, чтобы и в третий раз повторить свой вопрос:
   -В чем ответ?
   Ответ, который дал ей Цезик, начинался с того, что Эсмеральде Энверовне было настоятельно рекомендовано поехать в Харьков и поднять подшивку газеты "Вечерний Харьков". И в этой подшивке найти статью, подписанную В. Романовским, о выступлении в городе с гастрольными спектаклями народного театра оперетты "Дети Занзибара". А в этой статье обратить внимание на то, как в спектакле "Сильва", данном вместо обещанного "Цирк зажигает огни", актер Млинский взял при исполнении арии Эдвина ноту "до" четвертой октавы.
   -Ну, теперь-то вам ясно, почему Борюся уж никак не может быть отцом вашего ребенка? - спросил Цезик.
   Но и теперь Эсмеральде Энверовне ясно не было, почему, если какое-то неведомое ей дитя Занзибара Млинский спело эту дурацкую ноту, ее Борюся, который в Занзибаре не только не был, но и слыхом о нем никогда не слыхивал, отвергался в качестве отца ее будущего ребенка?
   -Почему? - спросила Эсмеральда Энверовна.
   -Да потому, что Млинский не может быть отцом вашего ребенка!
   -Какой Млинский? Мы говорили о Борюсе, - поправила Цезика Эсмеральда Энверовна.
   -Тем более! - разошелся Пегасов. - Тем более! Ведь не Млинский, а ваш муж Сирафим спел за него эту ноту! И точно такую же ноту я услышал при прослушивании ваших, пардон, внутренностей. Гены! Гены, моя дорогая, великая вещь!
   -Неправда, - возразила Эсмеральда Энверовна. - Никаких Ген в моих внутренностях не было. Арменчик был, не спорю. Был также Жорик. Борюся...мог быть. Даже Сирафим! Но Ген не было. Я вам не развратница какая-то! Ладно бы еще один Гена, могла и запамятовать. Но чтобы Гены?!
   -Да не Гены, а гены! - поразился Цезик Эсмеральды-Энверовной непросвещенности. - Генотип!
   -Даже если Гена и тип, его, а тем более их, все равно не было. Если уж тип, так это Арменчик. Но того сейчас ищи-свищи! Так что, уж пусть лучше Борюся, - поставила на своем Эсмеральда Энверовна.
   -Может, конечно, Борюся и лучше, - не стал спорить Цезик с тем, что и так было для всех очевидным. - Но рецессивный аллель, так бесподобно проявивший свое гомозиготное состояние при крике "до" четвертой октавы, кричал из ваших внутренностей о том, что не при чем тут Борюся! Не при чем!
   И Цезик, словно желая, чтобы этот внутриутробный крик наконец достиг сердца Эсмеральды Энверовны, вновь схватил микрофон, всунул его провод в прибор, и начав тыкать им в телеса Эсмеральды Энверовны, настаивал:
   -Видите?! Теперь видите?!
   И, может быть от силы Цезикова крика, а может от ноты "до", которую - чем черт не шутит? - и правда мог издавать внутри младенец, но стрелки приборы ожили. И не только ожили, но даже начали дергаться, как сумасшедшие, чем привели Эсмеральду Энверовну в состояние благоговейного трепета перед наукой. А равно и перед "до" четвертой октавы, которую, оказывается, ее тишайший Сирафим передал по наследству плоду их случайной, полугипнотической любви. И еще, почему-то, перед неизвестным ей, загадочным дитем Занзибара Млинским.
   Дальнейшему развитию адресатов трепета Эсмеральды Энверовны помешал стук в дверь. В ту же секунду стрелки, словно испугавшись чего-то, упали и снова умерли. А может, это просто юный, и теперь уже несомненный отпрыск Сирафима затаился, услышав этот стук. Слишком уж много было претендентов на отцовство, и теперь ему нужно было обстоятельно разобраться в том, кого он сочтет наиболее подходящим на эту хлопотную, но почетную роль:
  
   -Арменчика..., который, хоть и был не в меру ветрен и непостоянен, но обладал одним несомненным и неоспоримым преимуществом - видом на жительство в Италии;
   -Жорика... Впрочем, о последнем он успел узнать только то, что тот играл на контрабасе;
   -Борюсю... Этот, вроде, был всем хорош, если бы только не предохранялся так тщательно;
   -Симу..., который был хоть и самым малообещающим, но, бесспорно, учитывая его "до", самым талантливым.
  
   Именно Сима и был тем, кто постучал сейчас в дверь. Вторым был Бонифаций, но этот в дверь не стучал.
   Эсмеральда Энверовна встретила Симу многозначительным взглядом.
   Сима взгляд заметил, и сразу душевно затерзался, не слишком ли опрометчиво оставил он свою супругу наедине с сомнительной личностью Пегасова. Почему-то даже Борюся приводил его в меньшее уныние, чем всегда желающий ему добра Цезик. Впрочем, может именно поэтому - из-за всегдашнего желания Цезиком добра, которое еще ни разу не обернулось во благо. Вернее, на обернувшееся благо всегда оказывалось слишком много претендентов. Или это благо настолько задерживалось в пути, что к его приходу от него ничего, кроме "фандала венистибуса" уже не оставалось.
   Вдруг Эсмеральда Энверовна замерла, явно прислушиваясь к чему-то, для других неуловимому. Она даже чуть склонила голову набок и, снова послушав что-то, улыбнулась.
   Улыбнулась Симе...
   Улыбнулась загадочно и - он готов был дать голову на отсечение - нежно. Потом перевела взгляд на Цезика и сказала:
   -А ведь и правда, стервец, в четвертой октаве выводит.
   А она-то думала, что это гороховый суп со свиными хвостиками дает свои результаты. И она вспомнила еще больше - что этот маленький Карузо распевал в ней песни уже на второй день после Симиного гипноза. Моцарт тоже, говорят, рано начинал. Но чтоб настолько рано - такого она еще не слыхала. И Эсмеральда Энверовна одарила Симу вторым проницательным взглядом. В котором - теперь Сима мог дать на отсечение также руки, ноги и туловище - могла прочитываться любовь.
  
  
   ГЛАВА 8
  
   В которой младенец находит себя в многозначительном
   положении, а Бонифаций ищет выход из тупика
  
   Итак, в улыбке Эсмеральды Энверовны Сима прочитал о некоем чувстве.
   Между нами говоря, если о любви там что-то и было сказано, то выводов каких-то Симе из этого делать не следовало. При всем том количестве положительных моментов, которые принесли опыты Пегасова с "ИШВ", при всей безапелляционности его утверждения относительно отцовства будущего ребенка, Эсмеральда Энверовна никоим образом не могла отдать Симе пальму первенства в этом вопросе. По той простой причине, что Эсмеральда Энверовна боялась обречь своего ребенка на голодную смерть, коей непременно грозило возобновление супружеских отношений с Симой.
   И при всем том, она не могла не учитывать бурных наджелудочных эмоций своего ребенка при входе в комнату Симы.
   Впрочем, когда вслед за Симой минут через пять в квартиру к Арменчику вошел Борюся с помойным ведром в руке, живот Эсмеральды Энверовны и его появление встретил столь же громогласным ворчанием. Хотя, надо заметить, своей отличительной ноты "до" при виде Борюси он не издал.
   Видимо, уже в утробе ребенок проявлял признаки наследственного разума.
   Эсмеральда Энверовна легко обнаружила различия в приветствиях своего сына и подивилась его Соломоновой мудрости. Сомнению подвергалось лишь то, насколько удобно им будет жить втроем на унизительно малой жилплощади Сирафима.
   Кстати, Сима напрасно придавал такое уж большое внимание наличию Борюси в их союзе. Борюся был добрым малым и хорошим соседом в полном и единственном смысле этого слова. Он придерживался теории о том, что неумеренные половые отношения портят голосовые связки. А так как умеренности этих отношений никто не вымерял, то он свел их до минимума, поддерживая лишь в том количестве, чтобы все же иметь право считаться мужем Эсмеральды Энверовны.
   О своем повторном решении временно объединиться Эсмеральда Энверовна тут же оповестила обоих своих мужей.
   Мужья, в свою очередь, с недоумением воззрились на Пегасова.
   Пегасов промолчал, а ребенок в животе Эсмеральды Энверовны в очередной раз чему-то обрадовался. Вообще он удивительно живо реагировал внутри Эсмеральды Энверовны на все, что происходило перед ее взором.
   Чрезвычайный темперамент ее будущего сына приводил Эсмеральду Энверовну в некоторое замешательство - ведь ни один из стоящих перед ней супругов таким темпераментом не обладал и на треть. Такое обстоятельство, конечно, невольно наводило на мысль об Арменчике. Ведь кавказские гены, присутствующие в процессе деторождения даже в самом незначительном количестве, дадут знать о себе непременно.
   Мы упомянули о ведре, принесенном Борюсей. Теперь же недвусмысленный запах, издаваемый содержимым ведра, заставил Пегасова, поморщив нос, спросить:
   -Борюся, что за жидкость у тебя в ведре, что от нее так густо несет мочой?
   -Моча и есть,- ответил Борюся, и как бы желая убедить себя в сказанном, приподнял ведро и еще раз осмотрел его содержимое. - В туалет порой не достоишься, вот и выкручиваешься, как можешь
   -Вон как? - удивился Цезик. - А я думал, ты ее на выпаривание несешь.
   -Зачем ее носить на выпаривание? - не понял Борюся.
   -Ну как же? В ней, говорят, сахар есть.
   -Да ну вас, - махнул рукой Борюся. - Вам бы туалет в коридоре построили, вы бы тогда не смеялись.
   -Удивляюсь я, глядя на тебя, Борюся, - сказал Цезик. - С мэрами, можно сказать, на дружеской ноге, и живешь в таких условиях.
   Борюся упоминание о мэрах пропустил мимо ушей, чего нельзя было сказать о его супруге. Теперь, в условиях беременности, ее слух чрезвычайно обострился на подобные знакомства своих мужей. А нос, соответственно, на исходящие от них запахи. Именно последнее обстоятельство побудило ее потребовать от Борюси ответа на вопрос, когда он успел нажраться чеснока. На что Борюся ответил, что это вовсе не чеснок, а, в свете последних изысканий науки, афродизак.
   -Афро...-иди куда? - не поняла авангардного слова Эсмеральда Энверовна. - Афро-иди-в-зад?
   -Афродизак - повторил Борюся. - То, от чего балдеют женщины.
   -Это от чеснока что ли? - с усмешкой спросила Эсмеральда Энверовна, которой, как женщине лучше было знать, от чего они балдеют. - Тогда понятно, почему ты такой. Ну конечно, если ты до сих пор думал, что женщины балдеют от чеснока...
   Тут под ногами закрутился Бонифаций. Словно тоже желая поучаствовать в обсуждении близкой ему темы афродизаков, он в своем кручении - не забывайте его размеры - зацепил ведро в руке Борюси. В результате из ведра, как это обычно и бывает в таких случаях, вылилась добрая половина того, что там было.
   Бонифаций, поняв по выражениям лиц, что совершил что-то такое, за что ему перепадет, тут же забился в угол, умудрившись стать почти незаметным на фоне грязно-белой стены. Просто удивительна была эта его способность растворяться даже в самом малогабаритном пространстве.
   Эсмеральда же Энверовна сказала следующее:
   -Спасибо собаке, что хоть так она немножко заглушила твой афро-иди-в-зад. - Она так и не расслышала мудреного слова.
   После уборки квартиры, в которой, по какому-то непонятному зову сердца участвовал и Сима, хотя ни к наполнению ведра, ни к его разлитию отношения не имел, решили заняться воспитанием Бонифация.
   Бонифаций придерживался другого мнения по вопросу своего воспитания и слегка показал зубы. Но оскал Бонифация понят был превратно. Сопровожденный обещанием ограничить его в еде, четвероногий друг человека был изгнан из квартиры до времени, пока, как сказали ему, "он не поумнеет". Столь неопределенные градации времени и его умственных способностей поставили Бонифация в тупик. И чтобы как-то из него выйти, Бонифаций решил пройтись по своим старым адресам.
   В соседнем дворе его ждало разочарование. Заключалось оно в том, что каурая сука Дальнобойщица подло изменила ему с водолазом Агрегатом. Несмотря на все уверения Дальнобойщицы, что первый и пятый щенки - "вылитая копия Бонифация", дог позволил себе в таком сходстве усомниться. Вылитость их копий заключалось лишь в том, что у первого было серое (или как любил говорить о своем цвете Бонифаций "голубое") пятнышко на носу, а у пятого - такое же на хвосте. При этом и первый и пятый отличались роскошной шерстью и необычайной любовью к воде. Если бы Бонифаций не был столь лоялен к женским изменам, он бы не поленился вернуться назад и пригласить Пегасова со своим прибором "ИШВ". Но потом решил, что алименты на первого и пятого, даже не смотря на некоторую их сомнительность, не представятся ему большим бременем, и за Пегасовым не пошел.
   Большее удовольствие доставил ему обход улиц Воровского и Сальвадора Дали. На Воровского он обнаружил себя мужем по меньшей мере четырнадцати семей с общим количеством щенков шестьдесят два, из которых тридцать могли смело претендовать на его фамилию.
   Собаки, которые плодились на улице Воровского отличались от прочих тем, что были необыкновенно воровиты, из-за чего испытывали в прежние времена жесточайшее преследование со стороны городской живодерни. В нынешние времена живодерная служба города М приказала долго жить, и собак оставили в покое, отчего они расплодились, и, как мы видим, не без помощи Бонифация, в неимоверном количестве.
   Улица Сальвадора Дали была представлена следующими наследниками Бонифация - семь длинноногих девочек и четырнадцать остроухих мальчиков. При этом все умудрились сюрреалистически родиться без хвостов. Щедро подарив всем двадцати одному щенкам свою фамилию, Бонифаций отправился по адресам своих хозяев.
   Начать он решил с цыган. Но табор, судя по пепелищам от костров, давно снялся с места и ушел в неведомые края без него.
   "Арбузников", которые тоже некоторое время могли считать себя его владельцами, Бонифаций навещать не стал, памятуя их неумеренно жидкостную пищу.
   Пораскинув мозгами, он решил навестить давно им покинутое, не без участия домработницы Дунечки, семейство Самуила Ароновича.
   Сам Самуил Аронович, как мы могли выяснить из ялтинской встречи, мало интересовался Бонифацием. Так же, как и мало пес интересовался Самуилом Ароновичем. Бонифация влекли в дом Самуила Ароновича совсем другие причины - воспоминания о жене лидера ПОТСа Елене Сергеевне. Любовь последней к Бонифацию (вернее, в те времена еще Юлиану) изобиловала таким количеством куриных ножек и прочих вкусностей, что если бы только не тяга к дальним странствиям, пес бы до конца дней своих, не взирая ни на какие подлые старания Дунечки, верой и правдой служил дивану Елены Сергеевны. Но пес любил дорогу. И теперь именно она вела его по старым явкам, дабы засвидетельствовать свое неизменное почтение к местам и людям, сыгравшим свою роль в его становлении.
   Дом Самуила Ароновича со времени отсутствия в нем Бонифация претерпел несколько заметных изменений, самыми явными из которых оказались две здоровенные серые собаки с отвисшими до самых коленных суставов брылями.
   Собаки были зажравшимися и ленивыми. Они с великим трудом заставили себя подняться с земли, и лишь когда завидели выходящую из двери Елену Сергеевну по пару раз тявкнули на Бонифация,.
   Елена Сергеевна, которую тоже не обошел стороной ветер перемен, превратив из длинноволосой брюнетки в коротко стриженную блондинку, посмотрела на собак и брезгливо поморщилась.
   Этих двух мастиффов подарил Самуилу Ароновичу лидер других обездоленных - из Москвы, и сказал при этом, что купил их за такую цену, за которую, по мнению Елены Сергеевны, можно было прокормить все население Азиатско-Тихоокеанского региона, причем запросто.
   Впрочем, мнению Елены Сергеевны можно было доверять лишь с некоторыми оговорками. Она была весьма слаба как в политике, так и в географии, и столицей Мексики могла назвать Афины, а Филиппины в ее мнении ассоциировались с какой-то болгарской провинцией, где мальчиков поголовно называют Филиппами. Потому Азиатско-Тихоокеанский регион в ее представлении мог ассоциироваться по размерам со Жмеринкой или Мариуполем. Мерзкие же собаки, кроме раздражения от их непробивной лени, не вызывали в ней ничего, и только побуждали все чаще вспоминать благородного Юлиана.
   Каково же было ее изумление, когда она увидела, на кого лаяли обрюзгшие мастиффы.
   -Юлиан! - пролепетала Елена Сергеевна, и уронила плошку с гоголь-моголем, который всегда делала сама, не доверяя кулинарным способностям Дунечки.
   Юлиан - на время пребывания пса в этом доме мы тоже, дабы избежать путаницы, будем так его называть - одним махом перескочил через высокую металлическую ограду и вскоре лобзал лик Елены Сергеевны, ловко умудряясь подхватывать при этом длинным языком пушистую пену гоголь-моголя. Вкус его напоминал Юлиану детство.
   Серые жирные собаки, начавшие лаять на Юлиана, были только обрадованы таким поворотом событий - им не пришлось надолго подниматься со своих належанных мест. Им было глубоко безразлично, останется незнакомец здесь или нет. Они хорошо осознавали свою стоимость и знали, что за такие деньги питание им будет обеспечено по самому высшему разряду до конца их дней.
   Дунечка, вновь завидя на дворе Юлиана, поспешила благоразумно ретироваться на базар.
   Елена Сергеевна проявляла свои неумеренные чувства к Юлиану до тех пор, пока над эмоциями не взяло верх обоняние.
   -Чем от тебя воняет, Юлиан?- спросила она, отстраняя свой нос от всеохватывающего языка дога.
   Не мог же пес признаться ей, что в последние месяцы пополнял свой энергетический дефицит исключительно с того, что некими переборчивыми потребителями было отправлено на помойку.
   Нужно заметить, что в последнее время тенденция к повышенному содержанию на мусорных кучах продуктов питания стала заметна даже менее дотошным обозревателям помоек, чем Бонифаций. То ли потребитель стал более привередлив, то ли продукты стали никуда, кроме помоек, не годиться?
   -Подожди, - сказала Юлиану Елена Сергеевна. - Сейчас я принесу "Бленд-А-мед".
   "О, блин да мед!- обрадовался Юлиан-Бонифаций. - Ёжкин кот, недурственное начало старой жизни".
   Но в руках вернувшейся Елены Сергеевны он увидел только какой-то белый тюбик.
   "Но я вовсе не имел в виду блин с медом в космической упаковке", - сказал Бонифаций.
   Когда же Елена Сергеевна намазала этой гадостью зубы бедного Юлиана, он понял, что его жестоко обманули. Пес присмотрелся к тюбику и вспомнил: "Да это же та дрянь, от которой крепчают яйца! Вот только непонятно, зачем их после этого макать в уксус?"
   Словом, приход Самуила Ароновича Юлиан встретил с чистыми зубами. Самуил Аронович, даже не смотря на такую красоту, обнаружил появление Юлиана в своем доме довольно равнодушно.
   Сегодня ему это было простительно, потому что вчера лидер партии присутствовал на банкете по поводу вручения ему же премии за его книгу "Детская болезнь кишечной палочки в обездоленных массах".
   Книга вышла тиражом сто тысяч экземпляров и, хоть и не была переведена на иностранные языки, но имела небывалый успех среди жертв этой болезни в обездоленных массах Амазонии, Северного Парагвая и прочих антисанитарных местах земли. Но, к сведению издателей, нужно сказать, что массы постоянно жаловались на жесткое качество бумаги.
   Воспаленным взором посмотрел Самуил Аронович на Юлиана, и вяло промямлил:
   -И ты здесь?
   Каждое из этих трех маленьких слов мгновенно отразилось в его мозгах пронзительной болью.
   "Я недавно узнал, - сказал ему Юлиан,- что от головной боли хорошо помогает цианистый калий".
   Но у Самуила Ароновича, судя по всему, было на примете более эффективное средство.
   -Леночка, солнце, поцелуй меня,- попросил он жену.
   Или поцелуй был недостаточно крепким, или радость Елены Сергеевны не слишком искренняя, но годами испытанное средство на сей раз не подействовало. Самуил Аронович покривился, пооткрывал рот в ожидании отрыжки, но так и не дождавшись из глубин организма облегчающих позывов, махнул рукой и еще раз с отвращением посмотрел на Юлиана.
   И вдруг, о чудо! Из пищевода стали настойчиво искать выхода благостные результаты.
   Самуила Ароновича как ветром сдуло.
   Когда же он, с раскрасневшимся лицом, появился вновь, выражение его лица выражало полное благодушие.
   -Оказывается, от тебя тоже польза бывает, - сообщил он Юлиану, и потрепал его за ухо.
   Бонифаций никогда не замечал за собой этой особенности - так своеобразно влиять на людей. И, тем не менее, факт остается фактом.
   Через какое-то время Самуил Аронович вновь вынужден был удалиться. Как решил Бонифаций, для повторной аудиенции с самим собой.
   Вернувшись вторично, Самуил Аронович решил, что достаточно очистил содержимое своего желудка, и предусмотрительно избежал взгляда на Юлиана.
   Он прошел мимо пса, держа взгляд совершенно прямо, курсом на летнюю кухню.
   В летней кухне, в подполе, хранились залежи спасительных, изумительных, жизнеутверждающих соленых помидорчиков Елены Сергеевны, утопленных в бесподобно-возвращающем к жизни рассоле. Стоит ли говорить, что из летней кухни Самуил Аронович вышел совсем пришедшим в себя. Полдня ему сегодня было плохо, и вот теперь разом стало хорошо.
   Беда Самуила Ароновича состояла в том, что он не только не умел, но даже ненавидел похмеляться. Но в этом уже был повинен, как выразился бы по этому поводу Пегасов, его еврейский "генотип". Потому что русский генотип имеет совсем другой выход их похмельной ситуации.
   Как вы, вероятно, заметили, мы никак не можем остановиться на каком-то однозначном именовании нашего пса. То Юлианом назовем, то Бонифацием. Ну, действительно, посудите сами, разве может "Юлиан" служить противопохмельным средством? Да ни в жизнь! А вот Бонифаций, наш старый друг Бонифаций - этот сколько угодно раз.
   Приведя с помощью Бонифация и рассола себя в себя, Самуил Аронович получил, наконец, возможность подумать. До сего момента этот процесс не давался ему никак. И первым результатом думанья явился вопрос: "А почему сегодня не было Саши?".
   Действительно, только теперь до Самуила Ароновича дошло, что на работу в Партию он сегодня ходил, во-первых, пешком, во-вторых, неохраняемый.
   А отсутствие Саши объяснилось следующим образом - Саша спал. Но спал не просто...
   Саша жил за городом. Путь его к месту проживания пролегал через старинную заводскую узкоколейку. Два раза в сутки - один раз "туда" и другой раз, естественно, "обратно" - по этой узкоколейке проходил маленький заводской тепловозик.
   Долгие годы своей жизни Саша не имел с этой узкоколейкой ровным счетом никаких проблем. До тех пор, пока работал механизатором в колхозе, и не был замечен приехавшим в деревню Самуилом Ароновичем.
   Вы спросите, что Самуил Аронович забыл в деревне? Отвечаем - он приезжал туда на встречу с той частью партии, которая именовалась "и селян".
   Саша сразу приглянулся Самуилу Ароновичу своей крепкой наружностью, после чего и был приглашен с трактора на дизельный "Мерседес", с зарплаты в сто рублей плюс трудодни на зарплату...впрочем, цифры здесь ни к чему.
   Сашу переодели в белую рубашку, нацепили на шею вечно удушающий его галстук, постригли коротким бобриком и привлекли на партийную работу, заключавшуюся в перевозке и охране тела Самуила Ароновича.
   И всем была хороша новая жизнь Саши. Машина ездила прекрасно - то есть, она ездила так, как должна ездить машина. На Самуила Ароновича никто покушаться не собирался. И питание в среде обездоленных Саша стал получать такое, что вскоре почти вдвое увеличил не только собственный вес, но также веса всех своих родственников, а попутно и вес дорогой его сердцу агрономши Маруси Цапкиной. (Впрочем, вес последней увеличивался по другой, более интимной, причине).
   И только одно мешало назвать новое Сашино существование безоблачным. А именно - та узкоколейка, которая вошла в его жизнь вместе с белой рубашкой, галстуком и чужим "Мерседесом".
   Саша, будучи человеком деревенским, к тому же славянином и механизатором, не был чужд природной любви к алкоголю. Но чтобы в таких количествах, в каких это потреблялось в партийных рядах? Чаще всего Саше теперь приходилось возвращаться домой, что называется, "чуть тепленьким". Тогда-то и возник у него страх однажды споткнуться о рельсы и в бесчувственном состоянии быть передавленным пополам заводским тепловозиком. Этот страх со временем развился в маниакальный синдром. Каждый раз, подходя ночью к злополучной узкоколейке, Саша испытывал приступы такого кошмара перед ужасающим, но вполне вероятным будущим, какого не испытывал никогда прежде.
   Он с величайшей осторожностью переступал через заржавленные рельсы, и только преодолев полностью проклятое препятствие, вздыхал свободно, и дальше уже отправлялся домой без боязни свалиться под кустом или на дороге. В худшем случае, что могло с ним произойти здесь - это быть перееханным запоздалым мотоциклистом или телегой. Но такие колесные средства Сашу не страшили, он обладал достаточной крепостью для того, чтобы их даже не заметить.
   А вчера было то же самое, но только выпито перед тем еще больше, чем обычно. Никогда Саша не чувствовал себя настолько неготовым к преодолению узкоколейки, как вчера.
   Очень и очень нетвердой походкой он подошел к рельсам, и остановился перед ними в крайней нерешительности. Он знал, что тепловозик будет здесь проезжать только завтра утром. Но так же знал и то, что упади он сейчас, и не то, что до утра, а и до вечера вряд ли проснется.
   "А вдруг еще ударюсь о рельсы головой? - подумал он. - Тогда и два дня проспать могу".
   Саша хорошо знал, как реагирует его голова на столкновения с тяжелыми металлическими предметами. Знанию этому его время от времени обучала собственная жена в минуты особенно острого несогласия с наличием Маруси Цапкиной.
   Саша опустился перед рельсами на колени и с усердием обратился к Всевышнему с просьбой о том, чтобы тот не оставил без внимания его семью (а в скобках и Марусю Цапкину), если с ним, не дай Бог, чего произойдет во время перехода через узкоколейку.
   После обращения к небесам Саша преобразовал себя из позы "на коленях" в позу "на четвереньки" и, еще раз осенив себя крестным знаменем, сделал правой рукой шаг вперед...
   Замерев в такой конфигурации, Саша перевел дух, осмотрелся направо, потом налево, и, вспомнив, что до подхода тепловоза у него еще есть часов шесть, сделал второй шаг - теперь уже левой рукой.
   Вознесшись, таким образом, животом над одной из двух рельс, Саша застыл, и стал собираться с силами для дальнейшего пути.
   Решив, что для дальнейшего шага сил собрано достаточно, он подтянул к себе правую ногу. Подтянуть-то он ее подтянул, да вот перекинуть через рельсу так и не смог.
   Саша сделал вторую попытку, но и она результативностью не блеснула. Нога ткнулась в рельсу, но преодолеть ее не сумела.
   Тогда Саша сделал попытку вернуться в исходное положение, то есть перенести руки назад.
   Не тут-то было. Движение назад не далось ему вовсе.
   По лбу потекла первая крупная капля пота. Обидно было вот так бестолково погибнуть под колесами тепловоза, который пройдет здесь только через пять с половиной часов, во цвете лет и избытке сил.
   Саша предпринял еще одну попытку "туда", потом "обратно"... Слезы текли по его лицу вперемежку с каплями пота.
   Ночью заморосил мелкий дождик, а Саша все стоял на четвереньках над одним, наполовину преодоленным рельсом, и плакал. Перед его взором, как и положено, проплывали картинки из жизни.
   И до чего ж паскудно становилось ему от этих картинок. Ведь хоть бы что вспомнить из целой жизни - и нечего! Даже тех двух доходяг, которые продавали в Ялте собаку его шефа, и тех вспомнил Саша со стыдом. Спрашивается, разбогател он тогда от их денег, которые и деньгами-то назвать неудобно? Так, мелочевка одна.
   Саша хотел, было, пообещать Господу уйти в случае спасения в монастырь. Но потом одумался - какой монастырь возьмется прокормить его теперь, после партийных харчей? Да и разве отпустят его, кормильца, в монастырь любимая супруга и не менее любимая Маруся Цапкина?
   Так и плакал Саша над своей судьбиной, распростершись над половиной колеи. И было от чего плакать.
   Часа через два он почувствовал справедливость поговорки "в пути и иголка тяжела". Держать над рельсом собственное тело становилось делом нешуточной тяжести.
   Еще через час, когда далеко-далеко на востоке уже начинала заниматься заря, Саша пал, как подрубленный дуб, при этом пребольно ударившись животом о так и не преодоленный до конца рельс.
   Он уже готов был смириться и со своей судьбой, и с нелепостью ее завершения, когда ...
   Нет, ему не могло показаться!
   Или показалось?. .
   В животе, как раз в том месте, которым Саша лежал теперь на рельсе, появилось непонятное свербление. Свербление могло означать что угодно, но только в мыслях Саши это и было началом конца. Оно означало только одно - что где-то, пока еще далеко, но уже тронулся по направлению к нему, к Саше, неумолимый тепловоз!
   Нет! Саша не был согласен с таким вопиющим нарушением графика движения поездов! Еще рано! Еще ведь очень рано! Он будет жаловаться руководству железной дороги, в Министерство путей сообщения, в Генеральную ассамблею ООН! Поезда должны, поезда обязаны ходить по расписанию!
   Да, но как же он будет жаловаться, если злостный нарушитель графика через десять минут раздавит его, как дождевого червя?
   Червя?!
   Червя, ты говоришь, Господи?? А может это и есть глас свыше? Может мы ждем всегда чего-то громогласного сверху, чего-то эпохального, а оно вот так запросто говорит нам в это время слово червя?
  
   0x01 graphic
   Саша бросил все свои силы из ног в голову и потянулся, потянулся вперед, извиваясь ч е р в е м, проползая сначала до конца через один рельс, потом через другой.
   И вскоре он уже весь был на своей стороне!
   Спасибо тебе, Господи, иже еси на небеси! Да и как же не "еси", если он сам слышал этот спасительный глас про червя.
   Саша так и не узнал, означало ли свербление в животе близость поезда, или означало оно что-то иное. Обессиленный всенощным стоянием над рельсом, он заснул под первым же кустом. Заснул глубоко и надолго.
   Так что правильно поступил сегодня Самуил Аронович, уйдя на работу пешком. Не дождался бы он сегодня Сашу. Так же, как и неизвестно, дождется ли он его завтра?
   Потому что этой ночью Саша слышал глас свыше, и в ожидании этого гласа успел надавать небесам много опрометчивых обещаний. Ему много пришлось передумать этой ночью, и далеко не все мысли находили в его душе благоприятный отклик.
   Как знать, не пора ли было Самуилу Ароновичу подыскивать себе нового водителя? А может, и самому было бы не грех некоторое время постоять на четвереньках над рельсом? У человека ведь всегда найдется в жизни то, что не плохо было бы изменить.
   Впрочем, ждите гласа Божьего, Самуил Аронович ...
   А пока, в ожидании, посмотрим, что же дальше произошло с кредитной карточкой Магды, которую передала Самуилу Ароновичу Сонечка Великанова.
  
  
   ГЛАВА 9
  
   Приключения кредитной карточки
  
  
   Пять дней назад судьба, голосом Сонечки Великановой, проглаголала в телефон Самуила Ароновича следующую фразу:
   -Сема, у нас в городе что, начальника собеса сменили?
   Самуилу Ароновичу было ровным счетом наплевать, сменили в их городе начальника собеса или оставили прежнего. Он сталкивался с собесом только в образе почтальонши, приносившей ему на дом пенсию. Но к ней у Самуила Ароновича претензий не было - миссию свою она выполняла регулярно и вовремя.
   -А в чем дело? - спросил в ответ Самуил Аронович. - Ты собралась выхлопотать себе пенсию?
   -Нет, - ответила Сонечка. - Но вчера к моей матери приходили две женщины, сказали, что собес выделяет деньги на помощь пенсионерам. И попросили до завтра написать список всего, что нужно - от мандаринов до ремонта квартиры.
   -Странно, - искренне удивился Самуил Аронович, будучи приблизительно в курсе финансовых проблем родного города, и уж тем более ведомств, отвечающих за пенсионеров. - И что твоя мать заказала?
   -Она попросила об одном - чтобы на угол ее дома никто не писал.
   На этом, собственно, разговор о новом назначении в собесе и окончился. Самуил Аронович записал себе в ежедневнике: "Собес. Узнать". Но, наткнувшись через пару дней на это поручение самому себе, так и не смог вспомнить, что же именно он должен был в "Собес. Узнать".
   Решив, что раз забылось, значит, не стоило и вспоминать, Самуил Аронович зачеркнул поручение. По давно заведенной привычке это означало, что поручение выполнено.
   И, как оказалось, зря он так поторопился. Потому что буквально вечером того же дня к нему домой пришли со списком на листочке в клетку две женщины, и, представившись, что они из собеса, спросили, что бы семья Самуила Ароновича желала получить от их ведомства бесплатно?
   Самуил Аронович, будучи человеком, знающим, как цену деньгам, так и цену слову "бесплатно", поначалу решил от всего отказаться. Ему даже не были страшны писуны на угол его дома. У него по двору бегали, вернее, считалось, что бегали, две таких размеров собаки, при виде которых содержимое мочевых пузырей вряд ли могло быть донесено аж до угла.
   Но услужливых женщин ответ "Ничего не надо", видимо, не устроил.
   Тогда, сделав вывод, что за выявление его потребностей дамы получают в своем собесе какие-то проценты, Самуил Аронович, как пенсионер, заказал для жены две пачки стирального порошка "Тайд".
   Вряд ли "Тайд" был так уж необходим Елене Сергеевне. Но истинный джентльмен Самуил Аронович не мог отпустить дам с пустыми руками.
   Но и дамы заказанным "Тайдом" ограничиваться не стали.
   -Господи, - сказала одна из них, - какие же вы, пенсионеры, все стеснительные. Зоя, посмотри, не нужно ли пенсионеру потолки побелить, или, скажем, обои поклеить?
   Самуил Аронович хотел возразить, что, во-первых, потолки у него не белены, а выполнены в стиле "евроремонт", когда вместо обоев в порядочных домах Европы и Америки вешают картины старых мастеров. Но, посчитав, что такая пространная речь слишком длинна - тем более что Зоя уже исчезла в недрах его квартиры - Самуил Аронович только развел руками: "Как знаете".
   Зоя вышла через какое-то время совершенно обалдевшей от увиденного. Нет, не подумайте плохого - ее взгляд ни на секунду не задержался на мазне, развешанной по стенам, на которой какой-то псих прямо по холсту коряво повыводил слово "Vincent". Куда еще не шло море - рама там была уж очень красива.
   Зою привели в состояние прострации потолки с "евроремонтом" и рамы на окнах, которые были выполнены из какого-то совершенно невиданного ею материала. Она как-то молча вышла из комнат, еще раз записала в блокнот слово "Тайд", и, даже забыв попрощаться, ушла, чуть не забыв у Самуила Ароновича свою подругу.
   А наутро Самуил Аронович, собираясь на работу, не нашел в карманах пиджака ни бумажника - ну да черт с ним, с бумажником, - ни, что гораздо более серьезно, кредитной карточки на предъявителя, переданной ему Сонечкой для поиска хозяйки.
   Сонечка рассказала, чисто по женски опустив имена, места и детали об истории попадания к ней этой карточки. Самуил Аронович был до такой степени тронут благородством и наивностью девушки, что любыми правдами и неправдами решил найти ее, вернуть карточку и предложить ей один из ключевых постов в своей партии. Такие люди были забыты партией еще с семнадцатого. А те, которые не забыты, в тридцать седьмом достреляны.
   Самуил Аронович, не стесняясь даже присутствия жены, бросился звонить Сонечке. Но Сонечкина мать, как оказалась, этих двух "тимуровок из собеса" дальше угла дома и не пустила.
   -Понятно, - сказал Самуил Аронович сбрасывая номер и не отвечая на следующий вопрос Сонечки, который, конечно же, звучал так: "А что? Что-то случилось?"
   Кто-то внутри Самуила Ароновича с еврейским акцентом ответил: "Случилось. И на старуху нашлась проруха".
   И почему он раньше не дал хода делу по этой карточке, снова спрашивал Самуил Аронович самого себя. И снова какой-то тип внутри его ответил ему все с тем же акцентом: "Так ведь фандал венистибус пенис".
   "Тарабарщина какая-то", - подумал Самуил Аронович. Из всего сказанного он разобрал только последнее слово. А, так как с детства не терпел вульгарщины, то после этого слова для очищения вымыл уши с мылом.
   Но мытье не помогло. Весь день ему свербели голову эти две фразы - про старуху, и про то, после чего он вымыл уши. Решив покончить с застрявшими в мозгу истинами радикально, Самуил Аронович отправился с соратниками по партии в сауну, где отчаянно напился и уснул. Но и во сне мерзкий фраер с пейсами и глазами навыкат твердил ему: "И на старуху найдется проруха", а через некоторое время: "Фандал венистибус, друг мой, фандал венистибус..."
   Стоит ли говорить, что звонок в собес ничего не прояснил для Самуила Ароновича. Никаких приятной наружности женщин там не числилось, а числились, в основном, женщины с наружностью, противоположной до наоборот. И никаких альтруистических целей за последние сорок лет собес в отношении пенсионеров перед собой не ставил. И в последующие сорок ставить не собирался.
   И тогда вспомнил Самуил Аронович о своем невыполненном задании: "Собес. Узнать", и понял, что в жизни не бывает мелочей. Придя к такому выводу, он опять выпил, и этим несколько сгладил боль потери.
   Но Вселенная подчинена нескольким великим законам, один из которых Закон сохранения. Причем, не важно, чего. Сохранения всего. Закон того, что ничего ниоткуда не возникает, но и ничего никуда не исчезает.
   В переложении на нормальный язык этот закон означает, что, если кредитная карточка пропала из вашего кармана, ее непременно следует искать в чьем-то чужом. В данном случае в сумочке одной из так называемых работниц собеса. Скромное вознаграждение за их нелегкий и, будем говорить прямо, опасный труд в виде обнаруженных в бумажнике Самуила Ароновича нескольких стодолларовых купюр, порадовали женщин куда больше, чем оказавшаяся в том же бумажнике пластиковая карточка непонятного назначения.
   Повертев карточку в руках, потолкав ее для верности в таксофон, женщины высказали предположение, что карточка - это обычный проездной билет в метро. Но, так как в городе М метро не было построено даже на бумаге, потому и ненужность карточки становилась более чем очевидной. Так и случилось, что не нашедший применения кусочек пластика с затаенными в нем тридцатью тысячами долларов на предъявителя был выброшен на ближайшей автобусной остановке. Проводив женщин вдаль, в их нелегкий путь, мы с ними расстаемся. Они исполнили свою роль, и теперь исчезают за ненадобностью со страниц нашего романа.
   Поднял карточку с земли непризнанный гений - сильно пьющий художник Шурик Мастюков, подписывающий свои работы заграничным именем "Алекс". Алекс тоже не знал назначения найденного им разноцветного пластикового прямоугольничка. Но отлично приспособил его для соскребания с палитры засохших масляных красок.
   Роль соскребателя карточка исполняла недолго. До тех пор, пока однажды, приклеившись к застарелой краске "Марс коричневый", не была выброшена вместе с палитрой в мусорный ящик. Кстати, картина под названием "Мечты, мечты, где ваша сладость?", в соскребании красок для которой была применена кредитка, впоследствии была продана к великой радости Алекса за пятьдесят семь рублей.
   На счастье, в мусорном ящике к палитре приклеился и кусочек древней, заржавленной селедки, оставшийся после одной из попоек Алекса. Именно благодаря этой селедке карточка вместе с палитрой была выужена из мусорного ящика стаей местных бродячих котов.
   Верховодил стаей старый, облезший, потерявший полностью слух и наполовину зрение двадцатилетний кот Барсик.
   Селедка после долгих мытарств по морям, столам и помойным ведрам была, наконец, Барсиковой бандой съедена. Палитру коты есть не стали. Была, правда, попытка проглотить краску под названием "Марс коричневый", от которого со временем тоже начало изумительно вонять тухлой рыбой, но после того, как о "Марс коричневый" были сломаны две пары жизненно важных зубов, коты свои попытки оставили. А карточку отодрал от палитры тот самый, склонный к созерцательности мальчик, который, если помните, где-то в начале романа ковырял в носу пальцем. Тот самый, на которого Эсмеральда Энверовна показывала Симе, объясняя, как именно того делали пальцем.
   Любознательный мальчик, применив смекалку, использовал карточку в качестве хвостового оперения для самодельного самолета, и потом целую неделю крутил вокруг себя этот самолет за нитку.
   Сима, как вы понимаете, проживал с юным авиатором в одном дворе. В том же дворе держал сейчас свою незаконную медицинскую практику и Пегасов. Вот тут бы, по законам жанра, и увидеть Цезику в хвосте игрушечного самолета когда-то обманом выманенную им у Магды кредитку. Но, увы... Жанр жанром, а жизнь расписывает сюжет по своему усмотрению. Цезик в эти дни редко выглядывал в окно, будучи полностью поглощен шкалами на приборе "ИШВ".
   А потом, после очередной катастрофы своего воздушного судна, мальчик разочаровался в аэродинамических свойствах придуманной им конструкции. Обвинив в катастрофе хвост самолета, он обменял карточку в соседнем дворе на пропеллер. Но, так как пропеллер начинает накручивать нам совсем другую историю, мы расстаемся с юным Цандером и отправляемся в соседний двор.
   На этот раз карточка стоимостью в тридцать тысяч долларов, около месяца служила ребенку гильотиной. Ей отлично обезглавливались различные насекомые, попавшие в цепкие ручки будущего Робеспьера.
   Карточка, пожертвованная Магдой во имя жизни, гильотинировала насекомых примерно до ноября, пока осужденные на казнь не исчезли сами собой, в силу природных причин. Потому, за ненадобностью, гильотина была обменена дальше, а смертная казнь в государстве неутомимого республиканца отменена до весны.
   После этого карточка до первого снега служила трещоткой в велосипедном колесе, пока не выпала из него и не потерялась где-то на дороге.
   Только весной ее выцарапал из грязной ледяной корки городской бомж Аристарх. Карточка к тому времени помутнела, поцарапалась, но на ней все еще можно было различить какие-то цвета и надписи. Кредитку Аристарх нашел утром, а вечером того же дня ему отвалили изрядную милостыню возле молельного дома христиан-баптистов. Решив, что эта штучка приносит ему удачу, Аристарх проковырял в ней дырочку и, продев через нее нить, стал носить, как талисман, на шее.
   Похоже, карточка и правда принесла Аристарху удачу. Многим из тех, кто раньше равнодушно проходил мимо, не удостаивая Аристарха даже взглядом, теперь было любопытно, что это за разноцветная штуковина болтается у него на шее. А, подойдя, чтобы рассмотреть штуковину, им становилось неловко уйти, оставив глядящего в душу Аристарха с пустыми руками.
   Некоторым подающим даже казалось, что цветастая штука на шее Аристарха чем-то смахивает на кредитную карточку.
   И жил бы так, с карточкой на шее, Аристарх, припеваючи, если бы не его пагубная страсть к зеленому змию. Однажды, упившись в усмерть после особенно хорошей милостыни и заснув где-то под товарным вагоном, Аристарх карточку потерял. Вернее, даже не потерял, а она просто зацепилась за какой-то крюк, торчащий из-под колесной пары.
   Так и вышло, что Аристарх, пережив свои звездные часы, вновь утратил интерес для публики, и вновь до крайности обнищал.
   А кредитная карточка на крюке покинула город М в северо-западном направлении.
   Возле Орла она зацепилась за проросший в щели между шпалами сорняк и провисела на нем до тех пор, пока не прилипла к смоляному выступу какого-то пассажирского вагона.
   Но пассажирский поезд ехал в обратном направлении. Стало быть, и карточка вместе с ним снова поехала на юг.
   Полагаем, вы уже догадались, что в том же поезде, на юг - мы только поясним - на этюды - ехала Магда.
   Смирившись с тем, что ей так и придется остаться без домика в Подмосковье - а годы-то идут - она отошла от своей прежней профессии и ушла в живопись. Так, как обычно в нее и уходят - без гроша в кармане.
   Но вдруг Магда стала находить, что она счастлива. Порой она вспомнила свой умопомрачительный поступок с кредитной карточкой, и, что удивительно, ни разу о нем не пожалела. Объевшийся Арбат, хоть и нехотя, но потихоньку все равно потреблял поставляемую ему живопись. В общем, на хлеб и масло хватало. А что еще нужно человеку, который, наконец, начал жить так, как хотел жить до этого всю жизнь?
   Появившиеся в ее жизни друзья-художники с приходом тепла потянулись на заработки из Москвы в Крым. Пригласили с собой и Магду.
   Ночью, как и положено всем, уважающим себя художникам, много пили. Наутро Магда встала первой, чтобы пойти в еще незанятый туалет умыться и привести себя в порядок. Там она слегка подкрасилась, вытерла с глаз вчерашнюю тушь и, выбрасывая ватку в унитаз, нажала на педаль смыва. Вода побежала в открывшееся отверстие, а Магда смотрела на мелькающие под вагоном шпалы. Тут-то и привлек ее внимание разноцветный прямоугольничек, от которого вдруг екнуло сердце. Она присмотрелась. Это была кредитная карточка, которая, продетой через нее нитью зацепилась за какой-то выступ и теперь трепетно развевалась по ветру.
   Да, господа, Земля довольно круглый предмет.
   Магде ничего не стоило на ближайшей станции выйти из вагона и достать из-под него свои, когда-то отданные тридцать тысяч. А там и детская мечта о домике в Подмосковье могла осуществиться, и безбедные годы, когда можно думать только об искусстве и ни о чем больше. Но почему-то теперь мысль об этом не принесла в душу Магды потепления. Казалось, достань она сейчас эту карточку - и что-то исчезнет из ее жизни, исчезнет навеки.
   Когда-то в передаче "Что? Где? Когда?" знатокам был задан вопрос - что помогает человеку вершить чудеса, завоевывать сердца королев, выводить новые законы мироздания, творить величайшие полотна? Знатоки долго искали ответ и, в конце концов, сказали что-то совсем не то. А ответ был прост - БЕДНОСТЬ.
   Магда отпустила педаль, через которую вода давно вытекла и услышала, как бачок стал набираться вновь. Магда подождала, пока бачок снова наполнился, и потом опять нажала педаль. Вода с шумом хлынула в отверстие.
   Когда вода вытекла, карточки внизу уже не было. Магда посмотрела на себя в зеркало и улыбнулась самой себе. Потом себе же показала язык и вышла из туалетной комнаты в тамбур, где уже толпился похмельный художнический люд, жаждущий утренних процедур.
   Да, читатель, заманчиво было пустить по роману красной нитью любовный сюжет Пегасова и Магды. Может, так оно когда-нибудь и случится. Земля-то - предмет круглый. Пока же жизнь распорядилась по-другому. А значит, ни любовной линии, ни воздыханий при луне, ни стихов, посвящаемых Пегасовым Магде и читаемых им тут же, за столиком в ночном летнем кафе, оплаченном скорее всего той же самой Магдой на страницах романа не будет. Во всяком случае, на страницах этого романа.
   А какой бы плезир мог получиться...
   Но полно! Мы и так достаточно нагородили на этих страницах, нам еще с любовными многоугольниками Эсмеральды Энверовны надо разобраться. Ведь не дело заставлять жить троих взрослых людей в одной комнате в коммуналке, двое из которых довольно солидного веса, а один и вовсе беременен. Вернее, одна.
   Вернемся в осень, читатель. В ее начало, в то время, когда кредитная карточка Магды еще только-только была похищена из кармана Самуила Ароновича, а наш триумвират думал - как им удобнее разместиться втроем на одиннадцати квадратных метрах жилой площади.
  
  
   ГЛАВА 10
  
   Размышления в одиннадцати квадратных метрах, или глава, которую можно считать эпилогом.
  
  
   За кого мы сейчас относительно спокойны, так это за Бонифация.
   На ближайшие месяцы - а это где-то с сентября по март - он принял твердое решение не оставлять Елену Сергеевну. Такой выбор времени года объяснялся тем, что летние кафе, столь щедро делящиеся с догом остатками со своих столов, скоро начнут закрываться. А возлагать надежды на то, что Сима или Цезик смогут своими силами обеспечить, пусть даже не нормальное, а просто обычное пропитание такого крупного пса, как Бонифаций было опрометчиво.
   Что делать, подходили холода, и это накладывало определенный отпечаток на размышления Бонифация. Он, конечно, будет по мере возможности навещать своих друзей и следить, чтобы Пегасов за своей неуемной энергией и бьющим через край мыслительным процессом окончательно не уморил с голоду себя и своего компаньона.
   Сейчас Бонифаций беззаботно спит. Он принял в свой желудок пятилитровую кастрюлю прокисшего борща (опять происки Дунечки, потому что Елена Сергеевна вчера оставляла борщ свежим) с мозговыми косточками, и теперь ему нет дела ни до кого.
   Оставим его, и вернемся к Симе Бесфамильному, его жене Эсмеральде Энверовне и примкнувшему к ним Борюсе.
   Но их, оказывается, по месту прописки сейчас нет.
   Спускаемся на этаж ниже и обнаруживаем всю компанию в Арменчиковой квартире.
   Борюся с Симой режутся...Что вы! - Всего лишь в нарды. Причем, Сима проигрывает уже с третьим "марсом" подряд. Это несколько обескураживает его, тем более на глазах у Эсмеральды Энверовны, которая сидит в кресле - да, друзья мои, квартира за это время Борюсиными усилиями меблировалась - и с выражением благодушия на лице смотрит на возню своих мужей.
   Пегасов только что в очередной раз замерил уровень шума и вибрации в ее животе. Он все-таки починил прибор, вернее, вынудил Симу, как отставного телемеханика сделать это, и теперь, отвлекшись впервые за какое-то время от столь любимого им "ИШВ" выглянул в окно.
   -Вот и осень, - сказал он. - А о Магде ни слуху ни духу.
   -А что, Сонечка, которая чуть не стала твоей мамой, ничего так и не смогла узнать? - спросил его Сима.
   -Там вообще дело дрянь, - сказал Цезик. - Я звонил ей, и она сказала, что карточку украли. Представляешь, как мне потом там, - он показал наверх, где вообще-то была комната Симы, а не имевшаяся в виду канцелярия Всевышнего - придется отчитываться за этот поступок? Я в последнее время даже спать из-за этого стал плохо. Везет вон тому пацану, - показал он кивком головы в окно.
   Сима оторвался от нардов и посмотрел в окно.
   -Чем же ему так везет? - спросил он. - Бегает по двору, как дурачок, и крутит вокруг себя самолет на веревке.
   -Тем и везет, - с очередным вздохом сказал Пегасов, - что никаких-то у него еще камней на душе не навалено, никаких кредитных карточек на хвосте не висит.
   Пегасов отошел от окна и тяжело опустился на раскладушку, которую на время перенес сюда из квартиры Марьи Антоновны.
   -Вам это зачтется, - показывая глазами на свой живот и с нежностью поглаживая его, сказала Эсмеральда Энверовна.
   "Да уж, - подумал по поводу ее слов Цезик. - Это особенно зачтется".
   Ему, при помощи ИШВ, конечно, удалось убедить Эсмеральду Энверовну в том, что именно Сима является отцом ее будущему ребенку, но желаемого результата вибротесты Пегасова так и не принесли. Борюся по-прежнему оставался рядом.
   В общем-то, никто теперь, даже сам Сима к его выдворению не стремился. Не сказать, чтобы он был в полном восторге от нынешнего способа их совместного проживания, но и особых претензий тоже не имел. Они сумели мирно ужиться в своей странно-семейной ячейке. Эсмеральда Энверовна до времени рождения ребенка обоих отстранила от доступа к ее телу, и ночью они спали у себя в комнате, а днем все вместе приходили на консультацию к Пегасову. Борюся продолжал не петь неаполитанские песни, и это давало заработок, вполне достаточный для их совместного проживания.
   А вчера по телевизору показывали из Неаполя Арменчика. Он выглядел настоящим итальянцем, по своему обыкновению говорил не по-нашему, и его переводил настоящий переводчик. Рядом с Арменчиком стояла какая-то перезревшая дама, причем, несмотря на жару - в соболях. Переводчик переводил, что Арменчик вполне счастлив, и этому можно было поверить, так как невозвращенец, для полноты впечатления о своем счастье, постоянно обнимал даму. Той же и без обниманий, в ее мехах, похоже, было до того жарко, что только неспособность телевидения передавать запахи не позволяла телезрителей спросить: "Почему пахнет горелым?".
   Под конец же, когда Арменчика попросили спеть что-нибудь итальянское, тот пустил слезу и затянул: "О, серун, серун, инча эра цаж?.."
   Эсмеральда Энверовна, до того глядевшая на новоиспеченного итальянца с нескрываемой гордостью, при первых словах песни насторожилась, и когда сюжет об Арменчике закончился, сказала:
   -Похоже, скоро вашу консультацию придется закрыть. Если Арменчик начал петь эту песню, значит от кого-то он снова собрался удрать.
   -Наверное от этой, в соболях, - предположил Сима.
   -Что, еще один муж? - не удержался от вопроса Пегасов.
   -Лишний муж в хозяйстве не помеха, - ответила на это Эсмеральда Энверовна.
   Возразить что-либо против такой житейской мудрости было трудно. Впрочем, возражать и не пришлось. Потому что в это время Симе наконец-то удалось обыграть Борюсю. Правда, без "марса", но, тем не менее, удалось. Сима победно прокашлялся и посмотрел на Эсмеральду Энверовну молодым орлом.
   Вечерело.
   Сима пошел готовить ужин. А его место за нардами занял Цезик. Сегодня была Симина очередь дежурить по кухне и отвечать за уборку их общей коммуналки. Завтра настанет очередь Борюси. А послезавтра опять Симы, и так далее. Может, в таком случае, и правда, лишний муж им не помешает? Правда, при общеизвестном отвращении армянских мужчин к мытью полов ставилась под сомнение будущая чистота коммунальной части их жилплощади. Но при не менее общеизвестном пристрастии тех же армянских мужчин к кухне можно было надеяться на хорошее и - что в Армении особенно ценится - разнообразное питание. Потому что когда за кухню отвечал Сима, приготовленное им меню съедалось только собратьями Бонифация, которые время от времени наведывались справиться о своем приятеле. Ведь Сима понятия не имел о том, что в мире существует соль. Впрочем, не больше понятия он имел и о прочих приправах. Приготовленный им обед бывал пресен, как любовь воспитанницы пансиона благородных девиц. Потому, как бы автору не хотелось написать строку "ужин получился на славу", ему придется ограничиться простым заявлением - "ели".
   Эсмеральда Энверовна, взяв на себя полную ответственность за сохранение цветущего в ней плода, устранилась от всех обязанностей по дому, кроме ежедневных консультаций у Цезика и соблюдения рекомендованного ей отдыха. Она разумно решила, что при таком количестве живых и, слава Богу, вполне здоровых мужей беременной женщине не хватало только пахать "как чернавка". Что такое "чернавка", она сохранила в тайне.
   ....................................
  
   К январю в город М вернулся из итальянских гастролей Арменчик. На свою кровать, которую он неизменно возил за собой, Арменчик поселил незнакомой национальности желтокожую женщину. Но и от обязанностей третьего мужа Эсмеральды Энверовны тоже отказываться не стал.
  
   .......................................
  
   Ребенок, рожденный Эсмеральдой Энверовной в начале апреля, так ничего и не разрешил. Вопреки всем, возложенным на него ожиданиям, он не прояснил вопрос о своем отцовстве.
   У него была прекрасная весовая категория Борюси, великолепная высокая "до" четвертой октавы Симы, непоседливость Арменчика и умение Эсмеральды Энверовны объединять вокруг себя всех своих родственников. Но при всем том он обладал одним, но главным, так и оставшимся в разряде неразрешимых вопросов качеством - он был черен. То есть, попросту негритенок. Негритенок весь, от головы до пят, и только ладошки и ступнечки были нежного, кофейного с молоком, цвета.
   -Некислый племяш, - сказал по поводу ребеночка Цезик, оценивая его неожиданный цвет.
   -Вот, Сирафим, до чего довел твой гипноз, - сказала по возвращении из роддома Эсмеральда Энверовна, представляя похожего на уголек малыша троим, встречающим ее, мужьям.
   Пегасов свернул свою консультацию и вернулся в квартиру Марьи Антоновны.
   Коротая время в ожидании приближающегося лета и черешни, он листал "Малый атлас СССР, издания _____года"".
   Атлас упорно раскрывался на 49-й странице, продолжая настойчиво манить на тихий берег Иртыша...
  
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
   34
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"