Есть в Могилёве старенькая аллея с небольшим, скромным фонтаном, облицованным гранитными плитами, сохраняющая каким-то чудесным образом природную тишину и некое полусонно-полудремотное умиротворение, хоть и располагается она по соседству с беспокойным пересечением двух самых оживлённых улиц города. Именно здесь любил сиживать я на деревянной скамейке в тени каштана тёплыми летними днями, под лёгкий шелест листьев и монотонное журчание трёх слабеньких фонтанных струй читая книгу или обдумывая сюжеты своих будущих рассказов, благо свободного времени у меня было больше, чем я сам того желал,- приехав незадолго до этого в страну, я не успел ещё получить здешнее гражданство и местную прописку, без чего не мог устроиться на работу и проводил дни свои в полнейшем безделии, живя на средства родных.
Просиживая часами у фонтана, погружён в свои мысли, я не особенно интересовался окружающей публикой, но один человек с первой же встречи обратил на себя моё внимание. То был пожилой горец, высокий и неимоверно худой, одетый в грубой материи брюки и куртку, изрядно поношенные, но чистые, с потёртыми коричневыми ботинками на ногах и соломенной шляпой на седой голове. Он также оказался завсегдатаем того сквера и приходил всегда со стороны старых пятиэтажек, причём держался, несмотря на весьма преклонный возраст, с достоинством, ходил прямо, высоко подняв голову, но опустив долу грустные глаза отшельника. Садился он обычно где-нибудь в тихом углу аллеи, подальше от людской суеты, неспешно снимал шляпу и опускал её рядом на скамью, бережно вынимал из серой матерчатой сумки большую раковину трубача, пустую сумку аккуратно складывал в шляпу, прислонял раковину к уху и, откинувшись на спинку скамьи и закрыв глаза, сидел неподвижно часами, подставив морщинистое смуглое лицо скупому белорусскому солнцу.
В какие мечты он погружался, в какие воспоминания - не знал, наверное, никто; иногда его неподвижное бронзовое лицо, застывшее в медитативной сосредоточенности, оживлялось лёгкой, мимолётной улыбкой, порой он хмурился чему-то, сдвигая густые чёрные брови, а иной раз укоризненно покачивал головой, не отнимая от уха раковину. Просидев так до вечера, старик бережно опускал раковину в сумку, надевал шляпу и уходил не спеша и задумчиво, и серая одежда его растворялась где-то в массивной серости домов.
Встретился мне у фонтана ещё один человек, также привлекший к себе моё внимание - средних лет мужчина с явными следами похмелья на чисто выбритом лице, проходя мимо моей лавки, попросил у меня закурить. Я подал сигарету, он прикурил дрожащими руками и сбивчиво и несвязно, словно извиняясь, то и дело тяжело вздыхая и глубоко затягиваясь, стал ненавязчиво и с некоторой иронией рассказывать свою драматическую историю, из которой я уяснил себе только, что человек этот живёт неподалёку, только что проснулся и нуждается в срочном "лечении после вчерашнего".
- Может, сообразим на "лёгонькую"?- предложил он наконец смущённо, на что я солгал, что не пью, и сказал правду - что не имею денег на такое дело,-и бедняга, попрощавшись со мной, уныло побрёл в сторону ближайшего гастронома.
И с тех пор он всегда, проходя по аллее, подходил ко мне, разговаривал о том - о сём как со старым приятелем, хоть мы с ним и не познакомились-то толком и не обращались друг к другу по имени; иногда он просил у меня сигарету, каждый раз тяжело вздыхая по поводу "вчерашнего".
При очередной нашей встрече я спросил у него, что это за странный человек с раковиной.
- Этот, что ли?- оглянулся он на сидящего поодаль старика.-Да он беженец, откуда-то с Кавказа... Абхазец, что ли...
- Абхаз?- переспросил я с недоверием, взглянув пристальней на старика, как будто мог по внешности определить национальность.
Недоверие моё объясняется тем, что, бывая в разных республиках бывшего Союза, я видел представителей многих кавказских наций, ищущих лёгкой доли на чужбине, но ни разу не встречал абхазов и считал, что этот достойный народ слишком сильно любит свою родину, чтобы покинуть её, даже ради лучшей жизни.
-...Как его занесло в такую даль - не понимаю,- задумчиво закончил мой собеседник, озадаченно глядя на предмет нашего разговора и затягиваясь сигаретой, а я сделал осторожное предположение, исходя из собственного опыта:
- Может, приехал к родственникам...
- Да ну, ты что!- решительно отринул он мою версию.- Какие там родственники?! Он один, что тот волк в степи, и гол как сокол! Живёт, как бомж, в "семнадцатом" доме,- он ткнул дымящейся сигаретой в сторону пятиэтажек,- в подвале.
Эта новость совершенно озадачила меня.
-Действительно, странно,- проговорил я, глядя на блаженно улыбающегося старика.- Может быть, потерялся, не нашёл родственников, к которым ехал?
- А шут его знает!- досадливо поморщился мой приятель,- Он какой-то ненормальный, ходит как упырь, ни с кем не разговаривает, поди добейся от него толку! Сидит только днями да слушает свою "устрицу".
- На что же он живёт, чем питается?- вопросил я, а он в ответ лишь неопределённо пожал плечами.
Долго я сидел в тот день, думая о нищем старике, и, наконец набравшись смелости, встал и решительно направился в его сторону, держа в одной руке книгу, а в другой аккуратно сложенный (деноминированный) рубль,- его я бросил, проходя мимо, в соломенную шляпу на сложенную серую сумку и пошёл дальше, боясь, не вышло бы скандала из моей затеи, ведь этот горец вовсе не был похож на бомжа, даром что нищий, и моё подаяние могло смертельно оскорбить его.
Но всё обошлось - и на этот раз, и в следующий,- и с тех пор я стал регулярно, приходя на аллею, опускать в его шляпу какую-нибудь мелкую купюру (мелкую - потому что иные в моих карманах в то время не водились). Я уже не опасался оскорбить и разгневать старика, но всё же надеялся остаться незамеченным.
Но однажды горец сам подошёл ко мне, сидящему на своём обычном месте в тени каштана. Он достал из сумки раковину и подал мне.
- Возьми,- заговорил он с лёгким акцентом,- это самое дорогое, что у меня осталось... Я дарю её тебе.
Я, растерявшись от такой неожиданности, повиновался, приняв из рук его тяжёлую колючую раковину, и смотрел на неё в полнейшем замешательстве. Старик печально вздохнул, глядя куда-то в одному ему видимую даль.
- Они запоминают все звуки вокруг,- сказал он, кивнув на раковину, как этот ваш... магнитофон. А потом можно слышать всё, что было раньше. Я нашёл её на берегу в последний день... Она хранит голоса наших.
Я приложил раковину к уху, но, кроме монотонного шума морского прибоя, не расслышал ничего. Старик грустно усмехнулся, глядя на меня.
- Нет,- сказал он,- так ты ничего не услышишь. Нужно слушать долго и внимательно - только тогда она откроет тебе свои тайны.
- Но если она действительно хранит голоса ваших близких, почему вы отдаёте её мне, постороннему человеку?- удивился я.- Не лучше ли вам оставить у себя свою память?
Старик резко поднял руку, прерывая меня, и произнёс тоном, не терпящим возражений:
- Мне она уже не нужна, я скоро сам буду с ними. А ты послушай нашу жизнь,- после чего пошёл задумчиво и неспешно, даже не попрощавшись, в сторону своего жилища с развевающейся на ветру пустой сумкой.
Я ещё немного послушал шум набегающих на песчаный берег волн и, придя домой, поместил раковину в книжный шкаф за стекло и всегда, взглянув на неё, вспоминал чудачества странного старика и от души радовался за него, уехавшего, как я понял, домой. Да, думал я, здесь ему не место, среди чужих людей, а там, на родине, он вполне достойно может жить даже будучи нищим и бездомным. На родине ты всегда дома, даже не имея крыши над головой.
Но при очередной встрече у фонтана со вторым моим знакомым я узнал от него, что старик наш умер в своём подвале вскоре после нашей последней с ним встречи, и мне стало горько и обидно, оттого что он попросту обманул меня - дал понять, что едет домой, обрадоќвал, обнадёжил, а потом... Всё же я не мог долго сердиться на него и, придя вечером домой, взял раковину, устроился поудобнее в кресле и прислушался, закрыв глаза...
Я сидел, не отвлекаясь на посторонние звуки, полностью сосредоточившись на пульсирующем шипении накатывающего прибоя; тёплые и мягкие всплески волн постепенно поглотили меня, и я растворился в их журчащем ритме.
Сколько времени прошло, не знаю, - может час, а может и больше,-но я вдруг отчётливо расслышал среди монотонного и однообразного морского шума пару босых детских ног, весело шлёпающих по мокрому песку. Шаги звучали всё громче и звонче - и вот ребёнок пробежал у самой моей головы, сделал ещё несколько шагов, остановился, громко крикнул что-то в даль на незнакомом мне языке, ему ответили издали такие же звонкие голоса, послышались дружные приближающиеся всплески маленьких ног по мокрому песку и набегающим волнам, а первый мальчик помчался дальше с задорным криком. Минуту спустя мимо меня пробежали двое мальчишек, крича, смеясь и взвизгивая от восторга. В отдалении они присоединились к первому и стали что-то оживлённо обсуждать, то и дело перебивая друг друга и смеясь. Лёгкий ветерок донёс издали голос женщины - и на каком бы языке ни звучало её восклицание,- каждый поймёт: это мать зовёт детей домой. Мальчишки, как стайка воробьев, закричали все разом, дружно снялись с места и умчались прочь.
Спустя ещё некоторое время до меня донёсся издали тяжёлый топот коровьего стада, было отчётливо слышно, как женщины выходят навстречу, хлопая деревянными калитками, зовут своих бурёнок, и те, узнав голос хозяйки, отвечали громким усталым мычанием и торопились в родимый хлев, чтобы поскорее избавиться от распирающего вымя молока. Своим родительницам вторили тоненькими голосками резвые телята, а иногда все звуки перекрывал мощный, словно рычание льва, грозный рёв быка. За коровами следовала блеющая вразнобой мелюзга - овцы и козы,- а замыкали шествие пастухи, громкими окриками подгонявшие скотину. Живность рассосалась по дворам, взбудоражив всю деревню: залаяли собаки, захлопали двери, зазвенели звонко пустые вёдра...
Суетливый шум вечерних забот вскоре стих, и послышались в деревне оживлённые разговоры, пение и смех, молодёжь устроила танцы, и то и дело слышался лай собак, словно перекличка караульных.
Я услышал приближающиеся шаги и тихие голоса парня и девушки. Они шли медленно, не торопясь, из деревни к морю, и разговор их был понятен без переводчика: юноша что-то пылко говорил девушке,-ясно, что, не жалея образов и эпитетов, старался показать свои смелость, силу и решительность. Девушка тихо, по-доброму посмеивалась над ним, отчего он ещё больше распалялся. Вот они подошли к берегу и остановились, парень произнёс полную юношеского пыла фразу, поднял камень с земли, широко замахнулся и что было силы бросил его в море. Спустя несколько секунд послышался далёкий всплеск, парень молча ждал похвалы, но девушка только звонко рассмеялась, и юноша заговорил полным отчаянной решительности голосом; неизвестно, на какой безрассудный поступок он уже было решился, но девушка остановила его ласковыми словами, он успокоился, и молодые люди ушли, мирно беседуя, назад, в деревню.
Больше я ничего не помню, а когда проснулся поздно ночью в кресле, раковина лежала у меня на коленях.
И с тех пор я стал ежедневно слушать звучавшую в чудесной раковине чужую и далёкую жизнь, как смотрят телесериалы,- и она, эта жизнь совершенно незнакомых мне людей, становилась ближе и понятней, мне даже казалось, что я не только слышу, но и вижу всё происходящее, будто сам сижу на морском берегу, укрывшись под густым зелёным кустом, растущим на невысоком скалистом обрыве. Я наблюдал за бытом прибрежной деревни, изучил расписание жизни её обитателей, начал даже немного понимать их речь и несколько раз, как мне показалось, слышал голос того самого старика, который подарил мне раковину. Мне стали близки и понятны их заботы и переживания, радости и печали, я незримо присутствовал на их праздниках и горестях, свадьбах и похоронах, я был свидетелем пожара, вспыхнувшего однажды утром, и всеобщего торжества, связанного с древними обрядами. И я, конечно, почувствовал и понял, насколько сладостно было бедному старику погружаться вновь и вновь в жизнь своей родной деревни, слышать голоса родных и близких людей, с которыми прожита долгая счастливая жизнь, если даже я, посторонний человек, был заворожён и околдован этим чудесным действом, жизнью, которая казалась мне ярче, насыщенней и светлее, чем реальная, окружающая меня действительность. Там было всё как в доброй сказке: приветливые, доброжелательные люди, дружно живущие, вместе работающие и совместно празднующие, помогающие друг другу всегда и во всём; там я не слышал злобных криков, ругани и оскорблений, там никто даже не повышал голоса на соседа, там жил прекрасный народ, и там даже собаки, казалось, лаяли совсем не злобно... И до чего же горько было мне, оттого что старик не дожил до возвращения домой, умер, не увидев своих родных людей, и обидно становилось мне, когда я думал, что он наверняка предчувствовал смерть, но не сказал об этом, а попросту обманул меня...
Но эта добрая сказка кончилась, как кончается всё хорошее и светлое, однажды ранним утром, когда деревня ещё спала и только начинали кричать тревожно петухи. Сначала послышался нарастающий грозный гул десятков мощных моторов, затем в деревне, разрывая мирную тишину, оглушительно лопнул снаряд, за ним - другой, и третий, застучала прерывистая, словно дрожь, пулемётная очередь, бешено изрыгали свою неуёмную злость трескучие автоматы, взрывы гремели не переставая. Полыхали, завывая, пожары; кричали раненные раскалённым металлом люди, дети тщетно звали убитых родителей. Я видел всё как наяву: матери прикрывали собою детей, моля о пощаде, дряхлые старики выходили вперёд, подняв вверх слабые руки, взывая к совести убийц, пытаясь остановить неудержимую смертоносную лавину - и все гибли без разбора и пощады; дико ревела скотина, сгорающая заживо во вспыхнувших факелами сухих деревянных сараях, собаки рвались с цепи и тут же падали с жалобным визгом, ужаленные свистящим свинцом... Рядом проехал танк, я отчётливо слышал металлический лязг его гусениц, ликующие крики убийц, гром выстрела из пушки, злобный лай автоматов...
И наступила гробовая тишина. Раковина онемела и не издала больше ни звука.
Тогда я понял, что старик не обманул меня, он действительно ушёл к своим... Я верю, что сейчас он там, в окружении родных и близких, рядом с теми, по ком так тосковал, живя в нищете на чужбине, ночуя в сыром и тёмном подвале.
И хорошо, что старик не дожил до этого дня - и не пришлось ему снова пережить гибель родной деревни...
. . . . . . . . .
На книжном шкафу в моей комнате покоится за стеклом большая и красивая морская раковина.
Если поднесёте её к уху, не услышите ни звука.
И только плотно прижавшись к ней и прислушавшись, вы отчётливо расслышите набатный колокол, звучащий поминовением всех безвинно убитых и протестующий против войн и кровопролитий...