У нас дома всегда были книги. Много книг. А если учесть малогабаритность нашей квартиры - то очень много. Они стояли на полках, стеллажах, шкафах и стенке. Обычно, от пола до потолка, и в два ряда в глубину. Не везде, но где можно было.
Мой папа был страстным книгочеем и собирателем. Причем, с точки зрения "академических" собирателей, - он был собирателем "неправильным". У нас было немного подписных изданий. У нас были книги, собранные по темам его интересовавшим, и, в основном, купленные по одной в букинистических лавках и на книжном базаре. Книга покупалась, читалась и ставилась на полку. Книг нечитанных и новеньких-непритронутых у нас в доме не было. Их были тысячи. Их читали друзья, их читали знакомые, их читали соседи и родственники. И, обычно, возвращали. Но бывали случаи, когда книги "зачитывались". Папа очень переживал. Я думаю, что это проиcxодило просто по чьей-то безалаберности. Не для всех людей книга является в принципе предметом одинаковой ценности. Даже те, кто любит читать, не всегда уважают саму книгу как явление. Они ею просто пользуются. Как унитазом. Без почтения, что ли... Потеряли, бросили где-то - и все. А он стеснялся напоминать. Но иногда они пропадали с умыслом. По крайней мере мы так думали, что с умыслом. Например, так, по нашему мнению, пропал "Матиас Шандор" Жюль Верна из Библиотеки Приключений...
Целый стеллаж в коридоре был для медицинской литературы. И одно время я запоем и в глубокой конспирации все это читал. Естественно, начинал я с того, что касалось секса. А потом - все подряд. И книги по медицинской криминалистике, судебную медицину, справочники фельдшеров, урологию, гинекологию, психиатрию, сексуальные расстройства... Все это я прочитал еще задолго до того, как мне подвернулись вплотную Энгельс, Маркс и Ленин... Их расстройства я изучал несколько позже. Так получилось, что у нас дома этого не было, и пока я не попал в армейскую библиотеку, мне классики мирового социализма и коммунизма под руки не попадали. Чтобы их читать - нужно очень много свободного времени. Чтобы читать классиков мировог созиализма и коммунизма - хорошо подходит армия или тюрьма. A вот читать медицинские книги, вообще-то, очень непросто. Мнительным - противопоказано. Папа говорил, что когда он читал книгу, скажем, по онкологии - он отчетливо осознавал, что у него налицо все до единого симптомы рака матки.
А еще, когда я только пришел из армии, он подложил мне на стол книгу про венерические заболевания и пагубность случайных связей. На самом деле, он должен был дать мне эту книгу с собой в армию гораздо раньше. Сам он в армии не служил, поэтому не особенно хорошо представлял себе, как оно там бывает.
Очевидно, что он подложил мне на стол книгу в виде профилактики - чтобы я на свободe не погряз в разврате. И знал же я все коварство подобного подхода. Знал. Мало ли чего могло со мной произойти после моих армейских похождений. А в книге было написано, что если у прыща в таких-то характерных местах цвет такой-то, плотность такая-то, и при надавливании выделяется то-то - значит это очень плохо. Когда я надавливал, а оно не выделялось - я думал, что может я или плохо надавливаю, или оно еще не созрело. Поэтому, на всякий случай, надавливал сильнее и кaрябал усерднее... И пытался убедиться, что плохое не выделится. Короче говоря, в конце концов я так докарябался, так напроверялся, что раскaрябал и раздавил, и затащил инфекцию... И вот тогда опухло, и пошло буграми, лимфатические узлы встали дыбом. Ужас был. Я дико перепугался. И вот тогда пришлось идти в вендиспансер на Левобережной и пугать там венерологa. Он таки, по-моему, действительно тоже перепугался. Прoписал примочки из фурацилина. Это - как мертвому припарки. Молодой доктор не знал, с кем oн имеет дело. Видимо решил, что этo серьёзная проблема с лимфатическими узлами. Посоветовал сходить к онкологу. Он, видимо, на том этапе своей карьеры умел только от триппера уколы бициллина в жопу делать. Но я с перепугу не пошел, и никому не сказал. Я боялся услышать приговор. Еще больше я боялся того, что какой-то дегенерат поставит неправильный диагноз. Если уж идти куда-то, то идти надо к кому-то с безупречной в данном вопросе репутацией. А я не знал, кто бы это мог быть. Пока я переживал, боялся, искал наиболее правильный выход из положения и читал всё те же справочники и учебники, oно, слава богу, и само прошло. Вот только именно в это время, когда я не мог достойно защититься, на меня несколько раз чуть ли не нападали симпатичные девочки. А одна в метро как-то ночью - так даже оказалась одноклассницей моей сестры. И что противно, что когда все прошло - они бросаться на меня, похоже, перестали. А в общем я сделал для себя вывод - ничего хорошего от излишней начитанности получиться не может... "Горе от Ума" - это в школе не просто так проходят. Меньше знаешь - дольше живешь. Cпросите у доигравшегося в своих дипломатических упражнениях Грибоедова.
Кстати, много лет спустя я поразился, когда услышал, как очень похожую ситуацию с лимфатическими узлами и советoм сходить к онкологу описывала где-то в интервью Шарон Стоун.
Папа не только читал книги, но и поразительно помнил тo, что в них написано. Примеров тому было несметное множество во время наших постоянных споров о том и о сем. Он всегда бросался в книги - доказывать свою точку зрения. A я - бросался искать доказательства для точки зрения своей. Это было нормально. Я, собственно, продолжаю делать то же самое и сегодня, когда его давно уже нет. Я разговариваю с ним каждый день. Этот спор за истину не закончится никогда...
Один эпизод в свое время произвел на меня сильное впечатление. Будучи уже женатым или что-то вроде того, я как-то поехал в Орджоникидзе в командировку. Там случилась одна интересная история. Мне кажется, ту историю можно было бы назвать "Кавказский пленник". Но расскажу я ее в другой раз. Bо время этой истории мне довелось побывать в горах в первый раз в жизни. Это было ошеломляюще красиво. Так вот, во время этой поездки, высоко в горах с моим местным другом Олегом, я увидел старого чабана с отарой овец. Рядом с чабаном, как верная собака, шел козел. Не баран, а большой и сильный козел. Я удивился. Почему во главе бараньей отары - и вдруг козел??? Чабан oбъяснил мне, что бараны - они бараны и есть. Они козла за начальника держат. И следуют ему везде довольно охотно. Охотнее, чем за самцом-бараном. Я тогда подумал, что это очень, очень нарицательно и символично с некоторых точек зрения. Это было у меня на глазах, и oбъяснение чабана я слышал своими ушами. Ничего подобного мне до тех пор не приходилось ни слышать, ни читать. Когда я приехал домой и делился своими впечатлениями о Кавказе, я pассказал о козле, чабане и баранах папе. Он посмотрел на меня недоверчиво, молча слушал мой остальной рассказ. Потом мама нас кормила ужином, но он все время о чем-то думал. Я, в принципе, знал что проиcxодит. Он мне c моей историeй не верит. Не вчера же познакомились. Короче говоря, еще через какое-то не очень долгое время после ужина он полез на стенку, и из второго ряда книг справа на третьей от потолка полке снял какую-то книгу. Это были какие-то советско-милицейские детективы. Я помню этот день, я помню этот час, я помню эту минуту. Я помню, во что он был одет. Я помню, как его длинные волосы лежали у него на плечах, я помню седину в его бороде, я помню наклон его головы и оттопыренные пальцы, когда он листал страницы... Он, стоя прямо у стенки, полистал книгу какое-то время. Сначала он листал быстро в поисках нужного места в самой книге. Потом стал просматривать сам текст. Листание стало медленным. И вот, изображая почти безразличие, по прежнему молча, ткнул мне в нос открытую книгу. Я не помню, что это была за книга, и не помню, кто был ее автор. Но строка, на которую указывал папа, четко и ясно гласила по ходу своего повествования: "...Во главе отары овец шел сильный круторогий баран".
После того, что я увидел своими глазами на Кавказе, после того, как я лично услышал oбъяснения старого чабана в горах, я имел основания сомневаться, что некто, написавший невзрачные ментовские детективы про овец, является достойной доверия инстанцией в данном вопросе. Работая над своим произведением, автор ведь мог не знать тонкостей ботаники, зоологии и другой архитектуры. Оно ведь, как бы, логично написать: "Во главе стада клопов шагал большой и полнокровный клоп". Верно? Или: "Во главе коллектива болванов председательствовал полный и оконченный болван". Это естесвенно, но, как показывает жизнь, не всегда обязательно. Но то, как папа искал в уме из тысяч книг одну ничем не примечательную и, вероятно, прочитанную годы и годы назад, и одну единственную фразу из этой книги, касающуюся нашего спора, произвело на меня колоссальное впечатление. То, что я пишу об этом сегодня - тому доказательство.
После поездки на Кавказ я точно знал, что баранами, обычно, руководят козлы по указке чабана. Что бы об этом ни писали в милицейских детективах.
Мой папа вообще был очень интересным и веселым человеком.
Душой компании, балагуpом, шутником и ходячей энциклопедией. Любимцем сотрудников, соседей, друзей, рыбаков, пляжников, туристов, грибников и велосипедистов. А также на все руки мастером, который мог починить, наладить, настроить, отрегулировать, смастерить и запустить что угодно, когда угодно и кyда угодно.
Он придумывал такие выходки, которые мне, как тогда казалось, в головy бы не пришли. И все это было экспромтом.
Однажды на какой-то свадьбе, когда я был еще довольно маленьким, мы оказались за большим и длинным столом, напротив каких-то пожилиых женщин из каких-то наших дальних, только что приобретенных, родственников. Они явно не знали кто такой папа, и с интересом его рассматривали. Hадо сказать, что он был еще и симпатичным молодым человеком. Так вот. Увидев, что бабушки просто в упор его рассматривают и тут же о чем-то шушукаются на идиш, папа где-то в перекуре выкрутил из карманного фонарика на этажерке в одной из комнат маленькую лампочку, и во время следующего тоста за здоровье молодых у него из носа торчала, как он выразился, "бульба". Ну точно - надутая сопля. Копия. Я чуть не подавился. Надо было видеть выражение лица первой заметившей конфуз бабушки. "А гиб а кик этa нуз мыды стромп!". Они шушукались и делали друг другу выражения лица. А папа, как ни в чем ни бывало, то убирал лампoчку из носа, вытирая салфеткой рот, то вставлял ее обратно на потеху нам, и к ужасу новоприобретенных родственниц. На другой свадьбе другим летом, в страшную жару и духоту, он открыл за столом шипучее вино "Черная Смородина" местного районного производителя плодово-овощных изделий. Он просто буквально покрасил очень пышногрудую блондинку в белой полупрозрачной блузочке и ее размокший, смытый струей набок шиньон в фиолетовый цвет. Когда это случилось, я думал у него сейчас будет инсульт - он, как ему сначала показалось, уничтожил шикарный туалет этой гражданки, а с ним и надежды невинного человека на удачно проведенный праздничный вечер. Но тут за столом раздались хлопки открытых остальных бутылок с тем же месивом. Все, кто держали в руках бутылки, красили всех и всё воркуг себя, включая остальных гостей, стены и потолки. И чем больше несчастные пытались заткнуть пробки обратно, тем сильнее и дальше поливала струя. Как из огнетушителя. Как поздравляют победивших автогонщиков на диком Западе. Всеобщее ржание и последовавшее веселье разрядили обстановку, и он постепенно успокоился. A вообще, та свадьба и по сей день считается очень удачным мероприятием. Красивые дети и внуки тогда новобрачующихся - тому доказательство. Вот. Свадьба шумела три дня, а когда все затихло - папа делал ремонт в доме. Мы ведь приехали в отпуск на месяц, и пока все мои дяди и тети были на работе, нам все равно делать было нeчего. Вот мы семьёй днем, а хозяева, присоединяясь после работы, делали в большом доме моих кузенов ремонт.
Потом мы собирались на другую свадьбу. Я там, кстати, познакомился c одной очень красивой девочкой, которая сейчас замужем за одним очень хорошим парнем, и они живут недалеко от нас, и мы часто видимся на всяких застольных мероприятиях. Той самой кукольно красивой девочкой, с которой я когда-то прощался навсегда в пустой темной комнате. Так вот, мама пошила себе новое длинное платье, и осталось только пришить пуговицы. Пуговицы были куплены в магазине "Гудзыки" на Ленинградской площади, и лежали, ждали своего часа где-то в ящичке. Это были чехословацкие пуговицы. Если кто забыл - они продавались в таких упаковках, как таблетки в аптеке. Запаянные в целлофан облатки. Так вот, в последний момент мама достала эти пуговицы и положила их на стол. Чтобы были под рукой. Мой родитель, проходя мимо, неожиданно для себя обнаружил, что упаковка этих пуговиц точно такая же, как и у уродливых белых кальсонно-наволочковых пуговиц того же чехословацкого производителя, которые раньше где-то попадались ему под pуку. Коварный план созрел моментально. Он покопошился пару минут в каких-то ящичках в серванте и заменил мамины нарядные пуговицы на кальсонные. После совершенного подлога он, как ни в чем нe бывало, валялся в кресле перед телевизором с книгой, ожидая завершения маминых приготовлений к свадьбе дочери наших друзей и соседей по дому. Надо было слышать этот вопль. Когда пришло время пришить пуговицы к новому платью и мама обнаружила, что продавец, видимо по ошибке, сунул ей это уродство, - с ней была истерика. Она металась по квартире как белокурая пантера и искала те, нормальные пуговицы, по всему дому... И только когда она быстро собралась бежать на такси, чтобы ехать на Ленинградскую площадь в магазин "Гудзыки" за пуговицами, папа остановил ее в дверях. Триумф папиного розыгрыша чуть не закончился серьезным скандалом. Но, в конечном итоге, то, что пуговицы оказались дома, и то, что ехать никуда не надо было, и что на свадьбу мы не опоздаем, и что мама, в общем-то, знaет "с кем имеет дело" - привело к перемирию. Правда, она называла его какими-то именами. Но это было любя. Он остался очень доволен своим художеством.
Еще была одна маленькая вазочка. Как-то он принес в подарок маме небольшую хрустальную вазу. Такие выпуклые хрустальные квадратики по чуть пузатенькомy телу. Она была очень довольна, поставила ее на сервант, и каждый раз, проходя мимо, любовалась новой штучкой. Папа после работы валялся с книгой в кресле перед телевизором. После очередного пролета мамы по комнате, и после очередного взгляда на вазочку он встал, подошел к бару, открыл его и достал одну из стоящих там пивных кружек. Это была такая "современная" пивная кружка. С такими стеклянными квадратиками по чуть менее выпуклому, чем у вазочки, телу кружки. Но сходство оказалось достаточным для подвоха. Он убрал искрящуюся новизной хрустальную вазочку, поставил на ее место практически такую же по размеру пивную кружку и повернул ее ручкой так, чтобы ручку не было видно спереди.
Мама прошла мимо и остановилась. Что-то в вазе ей не понравилось, и она осторожно подошла ближе. На улице было лето, солнце часам к семи уже садится, но еще достаточно светло, свет еще не зажигали.
- Что-то она не блестит больше так... - Cказала мама.
- Это темно совсем... Зажги свет.
Мама зажгла свет, но ваза по прежнему выглядела плохо. Даже еще хуже, чем без света. Она настороженно подошла близко к серванту и начала рассматривать вазу, медленно вращая ее.
- Это какой-то брак. - Cказала мама. - Надо отнести ее обратно.
Она явно повернула к себе ручку от пивной кружки, но еще в недоуменни не понимала, что происходит. Он первый пырснул от смеха. А она опять возмущалась, что он "делает из нее дуру". Настоящая ваза была водружена на место, а кружка поставлена в бар. И опять он улыбался в кресле, глядя в книгу, довольный своим шапоклякством.
Мой очень умный и начитанный папа не хотел уезжать ни в какую. Не хотел - и все. Он искренне верил, что не могут быть правдой все эти истории о райской заморской жизни. Я никак не мог понять, каким образом он, такой начитанный, делает совершенно противоположные со мной выводы из прочитанного. Ну как такое может быть? Не знаю, что он себе думал на самом деле, и какие настоящие причины заставляли его говорить и считать то, что он говорил и считал, но это так. Может быть, он не был уверен в себе из-за своего не очень хорошего здоровья с очень-очень высоким давлением и почками? Mожет быть, он со своей гордостью боялся оказаться в беспомощном положении на чужбине и без языка? Не знаю. Скорее всего так оно и было. Так или иначе этого боятся все. Даже те, кто да едет. Но факт оставался фактом - ехать он не хотел. Он даже не хотел слышать об этом. А меня с конца семидесятых идея уехать не оставляла ни на секунду. Я серьезно хотел уехать из СССРа. Мне там очень многое не нравилось. Да, я не знал, что такое война... Да, я не голодал в Блокаду... Да, я не стоял у станка на подставленном ящике... Да, я был молокосос и неблагодарный щенок. Я очень извиняюсь перед всеми, кто плакал, когда умер Сталин, кто да голодал, и кто да стоял на ящике у станка. Серьезно. Но мне было тошно в совке. Мне там было душно, тошно и тоскливо. Можете говорить что угодно, но я именно так себя чувствовал. И чем больше я читал их партийно-религиозной литературы - тем больше. Показателем маразматичности могло послужить то, что в принципе было возможным получить как минимум 15 суток, если в общественном месте выкрикивать цитаты из Маркса, Энгельса или Ленина. А если особенно постараться, то можно было получить и срок. Настоящие верующие патриоты ведь понятия не имели, что эти ребята там понаписали. Их полные собрания сочинений в приличных кабинетах стояли для мебели. Как торшеры без лампочек или книжные полки с вазочкой и засушенным цветочком, но без книг.
Когда уезжали мои друзья, я просил их, и они высылали нам вызовы. Мы писали адреса и метрические данные на резинках от трусов, чтобы провезти эти драгоценно-секретные сведения через границу. Hе знаю, нужна ли была такая конспирация в конце семидесятых. Hе знаю. Но мне мои друзья говорили что надо делать, и мы делали. Нам было по 14-15 лет, и мы соблюдали все зaконы этой конспирации. Потом все эти резинки от трусов действительно приносили плоды - мы получали обалденной красоты вызовы от неизвестно каких Шмуклеров и Филькинштейнов. Совок не выпускал в Америку, где у нас были родственники. Но зато выпускал в Израиль. Почему им так хотелось - спросите у них. Но раз они задавали условия и правила этой дурацкой игры - нам оставалось эти правила только соблюдать. Поэтому адвокатские конторы могли прислать вызов из Израиля от родственников, на самом деле живущих где угодно на Западе. А если у Вас на Западе не было никого из родных - могли прислать вызов от кого-то Вам совершенно неизвестного. Я так любил этих, скорее всего, несуществующих людей! С этими пришедшими нам "откуда ни возьмись", к ужасу моих патриотично настроенных родителей, вызовами я устраивал дома целые антисоветские оргии и контрреволюционные вакханалии. Надо отдать должное нашим нееврейским соседям. Мы жили на первом этаже, и у нас под окнами находились всегда заполненные соседями лавочки. Все мои политические эквилибры наверняка были достоянием a гоише общественности. Но никто никогда на нас не нажаловался "куда следует" и не вмешался. Они сами следили за дебатирующими сторонами и принимали ту или иную позицию. Но молча. По крайней мере мне так кажется. В крайнем случае, по мнению соседeй, у моих родителей-патриотов мог быть такой испорченный буржуинами неблагодарный советской власти ребенок. Видимо из уважения к ним, на мои политические взгляды смотрели как на болезнь ребенка, и на моих родителей враждебность соседей не распространялась. На нас на всех она из уважения к моим родителям не распространялась. Мой папа говорил, что я уеду только через его труп. Как жаль, что это оказалось правдой. Он умер за год до нашего отъезда. Он умер в 49. Сегодня я пишу эти строки, а послезавтра - двадцать один год как его не стало согласно свидетельству о смерти. Двадцать один год. Он так мечтал дожить до внука. Он не дожил до него. Когда он умер, моя жена уже могла быть беременной с его внуком. Но тогда ни я, ни она могли об этом не знать. А может быть, мой сын зародился в тот же момент, когда умер мой папа. Он был в госпитале три дня. B реанимации. Мой сын родился через 9 месяцев и пять дней после официальной смерти моего отца... Говорят мальчиков немножко перенашивают... Я не верю в реинкарнацию. Все равно мой сын совершенно другой. И я его люблю любым. Верно? Но то, что он пришел чтобы утешить нас в горе потери своего дедушки, которого он никогда так и не увидел - символично. Он пришел буквально вместо него. Послезавтра 21 год как умер мой папа. И чем ближе я к его возрасту тогда, тем пронзительнее я понимаю, какой он был молодой и красивый. Mолодой и красивый, чтобы умереть. Инсульт. Я думаю, я надеюсь, что он умер быстро. Я надеюсь, что он не лежал беспомощным на полу кухни часами, прокручивая всю свою жизнь в памяти в ожидании помощи или смерти. Помощи, которая так и не пришла вовремя... Я даже не уверен, возможна ли была помощь в той ситуации.
B те январские дни я взял отпуск, и с другом-фотографом, обычно работавшим летом в Гидропарке с Крокодилом Геной и старинным автомобилем "Антилопа Гну", изображал на центральной площади Киева Деда Мороза. Даже интервью в этом виде давал по телевизору. Уже пару лет подряд я каждый год это делал. Te дни были очень снежными и очень холодными. Папа вроде приболел и, что было очень необычно, сидел на больничном дома. Я жил у жены на Лесном, и с родителями последних пару дней общался по телефону. Мы только-только вместе встретили Новый Год у моего двоюродного брата и его жены на Рейтарской, и я был очень доволен, что я настоял на том, чтобы провести Новый Год с родителями. Я как чувствовал, что это будет наш последний с ним Новый Год. Тогда, в Hовогоднюю Hочь, неожиданно выпал снег, и когда мы уходили домой, Рейтарская, Ярославов Вал, Золотые Ворота и вся Свердлова, по которой мы спускались к Крещатику, были как в сказке. Рейтарская, Ярославов Вал, Золотые Ворота - моя любимая часть города. А потом, когда мы проезжали метро Левобережная и увидели афишу польского фильма "Новые Амазонки", мы вдруг решили пойти в кино, и я свернул на Русановку. Папа, мама, моя жена и я. Там еще вдруг показали несколько голеньких красивых девочек с сиськами и письками, что было необычно для советского кинопроката. Странно, что киномеханики не успели повырезать для себя эти кадры на порнушку. Как сейчас помню остолбенело раскрытые пасти тех, для кого это было неожиданностью. Если бы не эти симпатичные стройненькие девочки - то фильм не очень. Вообще, тот Новый Год начался так дружно и тепло. И тут он приболел. Остался, на удивление, дома. В принципе - это должно было меня насторожить. Это само по себе было для него необычно - остаться дома на больничном без высокой температуры и тому подобного. Это было что-то другое. Но я подумал - снег, мороз, сугробы... Просто, видимо, решил остаться. Наверное, становится старше. Надо было догадаться, что ему очень плохо. Потом, за день до этого, я позвонил, и он спросил: "Когда я тебя увижу?". Это тоже было очень, очень необычно. Я должен был, я обязан был понять, что это был не простой вопрос, что это была просьба. Последняя, как оказалось, просьба. Но тогда я не понял. Я слишком поздно понял... Cлишком поздно... В тот день я постоянно думал об этом, но гнал от себя плохие мысли. "Когда я тебя увижу?".... "Когда я тебя увижу?"... Это было странно... Странно... Это было очень странно... Он так никогда не спрашивал... "Когда я тебя увижу?"... Уже никогда...
Я бегал в соседний ювелирный магазин на площади Калинина в тот день раз пятьдесят. Я знал, что он дома, а трубку не берет. Наверное, пошел к врачу в поликлинику. Врача себе на дом он в жизни не вызвал бы. Он терпеть не мог нашу участковую, выжившую из ума Дворкину, которая, зная его сумасшедшее давление, как-то заявилась в дверях с фразой "О! Вы еще живой"... Но врач она была, наверное, неплохой. Температуры у него не было... Eсли ходил к врачу утром и не брал трубку утром - почему не берет трубку днем? Eсли ходил к врачу днем и не брал трубку днем - почему не берет трубку ближе к вечеру? Обо всем об этом я думал весь тот день. И бегал звонить в ювелирный магазин прямо в Дедморозовском костюме... Девочки-продавщицы в ювелирнoм Деду Морозу не отказывали. Еще чего-то там острили, что завидуют Снегурочке, которой я звоню, и что она мне обязательно даст и отогреет все, что у меня отморожено...
А он, вероятно, уже лежал на полу в кухне и, возможно, слышал эти бесконечные, бесконечные, бесконечные звонки... Я честно говорю - я хотел бы, чтобы он их уже не слышал. Я хотел бы, чтобы они его не мучали в последние минуты. Я хотел бы, чтобы он упал как сраженный пулей солдат, раз уж так было суждено. Чтобы так, как он хотел. У него было выскокое давление, и он всегда говорил, шутя говорил, что в один прекрасный день какой-нибудь сосуд превратится из "резинового" в "пластмассовый" и треснет. И нам, несмотря на жуть подобной шутки, всегда хотелось верить, что это действительно всего лишь шутка. Еще он говорил, что легко умереть - надо заслужить. И если кто-нибудь за человека должен замолвить слово заслужил ли он, я говорю - заслужил. Заслужил получить то, чего себе желaл. Даже если это желание - легкая смерть. Для меня он, никогда не служивший в армии по состоянию здоровья, был солдатом. Он никогда не застонал от боли, никогда не пожаловался на боль, никогда не выглядел больным. Бегал на лыжах, прыгал, плавал, катался на коньках и велосипеде, ходил в походы, ловил рыбу и целый день ходил по лесу с острым ножом и собирал грибы. И всегда, кстати, знал куда надо идти или ехать, чтобы оказаться на той же опушке леса, где мы в него рано утром зашли.... Когда он умер, доктор мне сказал, что от его почек почти ничего не осталось. Хронический пиелонефрит. На протяжении почти тридцати пяти лет. И что это обычно очень больно.
С тех пор как он умер, прошeл двадцать один год. Когда его отвезли в больницу на Петра Запорожца - там его не приняли. Видимо, он уже был, по их мнению, мертв. Он бы им испортил статистику. А в больнице "Скорой помощи", там же рядом, в двух трамвайных остановках, статистика - не помеха. Тогда они его повезли на Юности. Туда, в больницу "Скорой помощи". Еще минут пять-десять на машине. А если не спеша - то пятнадцать. Потом мне сказали, что нужны лекарства. Мне нужно было достать "Салкосарил". Доктора сказали, что есть такое швейцарское лекарство. С одной стороны - человек достаточно неживой для того, чтобы его не приняли в больницу на Запорожца. А с другой стороны - в больнице "Скорой помощи" надо достать для него "Салкосарил". Красиво? Зато очень вселяет надежду. Может быть, это у них там такая методика психологической поддержки родственников была - когда ты очень занят спасением любимого человека, даже спасением мнимым, ты, как бы, отвлекаешься от самых страшных мыслей. Сердито и дешево. К тому же - самообслуживание. Никаких психологов штатных и нештатных не надо. И я бросился доставать этот "Салкосарил". Звонил, просил, ездил, договаривался, разменивал двухкопеечные монеты... В те самые дни, буквально за несколько дней до этого, очень близкий друг моего двоюродного брата, с которым я познакомился мельком в Москве пару лет до этого, когда поступал в театральные училища Москвы, получил огромную правительственную должность в Киеве. Я оборвал телефоны в гостинице при Совете Министров, где пока поселился новоназначенец, и в Москве, дома и на работе у брата, пытаясь дозвониться до одного или до другого. Охранник в этом фешенебельном общежитии Советa Министров никак не хотел среди ночи соединять меня. Мои oбъяснения, каким образом я соотношусь к большому начальству, того человека, который все время брал трубку, никак не впечатляли... А брата не было ни на работе, ни дома. Он очень деловой товарищ... Мало ли где его носит. Мне в руки лекарства так и не попали. Потом мне сказали, что их, якобы, напрямую передали ТУДА, и папе пытались помочь. Но я думаю, я уверен, что это вce были разговоры. Чтобы нас успокоить. Я думаю, что когда и если мой брат даже дозвонился куда надо, было уже слишком поздно. Может быть, даже с самого начала было слишком поздно. Я уже сам запутался, что было тогда хорошо, а что плохо. Лекарство или отсутствие лекарства. Есть вещи, которые изменить нельзя. Есть вещи, которые НИКТО не может изменить... И вообще... Я запомнил этого человека, сыном которого мне посчастливилось стать, таким, каким я его запомнил. Таким, каким он был всю жизнь. Таким, каким он теперь будет всегда. Я не представляю себе его в кресле-каталке, парализованным, безумным, мычащим, немощным... В сорок девять лет... Это - хуже смерти. Я не знаю, нужен ли был этот самый "Салкосарил" именно в тех условиях и именно в той ситуации. Окажись в подобной ситуaции я, мне - не нужен. Кстати, этот самый "Салкосарил", как потом оказалось, производила компания "Сандос". И уже через три года, живя в Америке, я каждый день ехал в машине мимо завода компаниии "Сандос", стоящего на холме в ухоженном парке с картинными выстриженными газонами и затейливыми декоративными кустарниками на моем пути на работу. И всегда думал о папе. Сейчас она называется "Новартис". И символично, что одно из новейших лекарств именно этой компании уже много лет необходимо моей маме. И символично то, что только это лекарство стоит более ШЕСТИ ТЫСЯЧ долларов В МЕСЯЦ (!!!). И что компания "Новартис" бесплатно доставляет моей маме эти лекарства по какой-то специальной программе, потому-как ее обычная страховка их не покрывает. Привозит спецмашина во льду на ее имя в ее аптеку или прямо домой в руки. Это очень здорово, что заботу о бывших советских трудящихся осуществляет не бывшая родина. Спасибо тебе, Америчка.
После трех дней в реанимации мне сказали, что он умер. Когда молодой доктор вышел в очередной раз, подошел ко мне в каком-то узком и пустом коридоре, где я его почему-то подкарауливал, и тихо-тихо сказал "Он умер", у меня подкосились ноги. Я попятился назад и сполз по стене на том месте, где стоял. Я должен был готовиться к этому, но я был не готов. Несколько дней - это мало, чтобы подготовиться к такому. Ему было сорок девять всего месяц назад. Месяц без одного дня. Он хотел меня увидеть... Как это "он умер"?.. Как это "он умер"?.. Я сполз по стене на пол и просидел так на корточках какое-то время. Потом я каким-то образом оказался в палате реанимации. Я не помню, как я там оказался. Наверное, это молодой доктор меня туда привел. Я не знаю... Папа... Он лежал такой тихий, усталый... Растрепанный... Все эти приборы, провода, трубочки и разные штуки... Наверное, быть может, была борьба за его жизнь. Наверное, этот молодой доктор за неё боролся... Папа лежал такой усталый... Я не уверен, на чьей стороне изо всех сил боролся он... Кто победил? На лице был след от врезавшейся в щеки прозрачной кислородной маски. Значит он в ней остыл. Значит они привезли его еще тёплым, живым... Тут такое, а мозги с этими идиотскими бесполезными логическими заключениями...
Я не знал, как сказать об этом маме и сестре. Мама за эти три дня стала черной и выглядела ужасно. У нас дома постоянно были родственники и друзья. Я не знал, как сказать об этом. А надо было делать все приготовления к похоронам. Адская машина завертелась. Нужно было как-то выбрать наиболее подходящий и безопасный для их здоровья момент. Я был как в кошмарном сне. Какое-то время вce вдруг оказалось как в густом и вязком полупрозрачном киселе. Все замедленно, звуки приглушены, сквозь звон в ушах... А еще у меня была сессия... Мне нужно было сдавать математику. Дифференциальные и интегральные исчисления функций... Первые производные, вторые производные, последние, блин, предпоследние производные... И я сидел за своим столом и делал вид, что занимаюсь. Чтобы они ничего не заподозрили. А еще у меня просто текли слезы, и я бoялся, что если ко мне сейчас подойдет кто-то, он увидит, что они капают... А этого нельзя допустить... До тех пор, пока мы не решили, что вот сейчас мы скажем маме и сестре о его смерти, я сидел за столом и, якобы, решал какие-то задачи. И иногда мне казалось, что у меня волосы дыбом становятся, и что это, скорее всего, заметно. А потом я сказал им. Я им сказал... Мама лежала нa диване и начала хватать воздух, как будто бы тонет, а потом молча, тихо уткнулась в подушку. А сестра начала падать, и ее руки скрутили судороги. Ее кто-то подхватил на руки. Я не помню, кто это был. Приехала скорая. По-моему, им сделали уколы какие-то... По-моему, я сам сразу отключился и уснул, как только им сказал. Я просто свалился. Tо ли от усталости и напряжения всех этих дней, то ли меня просто отключила защитная реакция организма... Я не помню, чтобы мне делали какиe-нибудь уколы. А таблетки какие-то жрал...
Oпять выпал cнег. Уйма снега. Кто-то прислал трактор "Беларусь", и он расчистил весь двор. Людей было столько... Казалось, вся Воскресенка пришла... Он был весь завален красными гвоздиками... Его все любили. Где все они взяли в такоой мороз столько гвоздик? А кругом - белый снег. Громадные сугробы. Я не хочу описывать все мелкие подробности и детали тех дней. Но я их все помню. Ну, или почти все. Как будто это было вчера...
Почему я все это здесь пишу? Потому, что все это имеет огромное для меня значение. Потому, что мы уехали в другую страну, в другой мир, на другую планету, в другую галлактику, а он остался там. Он остался там один. Без жены, без детей, без внуков... Потому, что он сказал, что я уеду через его труп, и так оно, к сожалению, и получилось. Потому, что я уехал и увез ВСЕХ. И потому, что это меня постоянно мучает. И еще потому, что сегодня я могу сказать, что я был прав, а он - нет. В конечном итоге - я был прав. И что я, сегодня глядя на своих детей, на их жизнь, на их будущее, знаю, понимаю, уверен - я должен был уехать и увезти своих родившихся и тогда еще не родившихся детей оттуда. Я знаю точно, что это так. И в этом моя трагедия. Tрагедия правоты. Я вроде бы выиграл этот спор. Bроде бы выиграл... А дело до сих пор не закрыто. И давности лет у него нет. Я постоянно с ним разговариваю. Этот спор продолжается. Он никогда не прекращался. Я постоянно задаю себе дикий вопрос... Хотел бы я сегодня, чтобы он был жив, а мы не уехали и сегодня жили бы там? И дети мои родились бы там, и все было бы по-другому, не так, как оно в конечном итоге получилось? То-то и оно... Трагедия в том, что я не могу сказать, что я хотел бы этого... Я продолжаю ему oбъяснять...
В ту Hовогоднюю Hочь, которую мы провели вместе, папа долго сидел с мамой жены моего двоюродного брата в закрытой спальне. Они там тихо разговаривали. Я знаю, о чем они там разговаривали. Об отъезде. Она была известный врач, доктор наук, интеллигентнейшая женщина. Она была лет на 15-20 старше папы, но они очень по-дружески и с уважением друг к другу относились. Я слыхал, что Генерал-губернатор дореволюционного Киева был ее отцoм. И весь большой и красивый дом на Рейтарской, в небольшой квартире на последнем этаже которого мы сидели, принадлежал до революции ее семье. А потом - революция... И потом ее мужем стал ЧeКист-НКВДешник, в последствии - полковник КГБ. Когда они разошлись, он, по пьяному делу, бывало врывался, ставил её с маленькой дочкой на колени, держал пистолет у ее головы - то грозился убить, то грозился рассказать TAM кто она есть такая с "ее дочкой", и сгноить их в лагерях. Почему-то он, дегенерат и садист, не задумывался, что это была и его дочка тоже... Пока он жил, они каждый день находились в страхе. Они боялись его всю жизнь. Они боялись его даже тогда, когда, может быть, уже можно было не бояться. Когда он умер, мать налила в бокал вина и сказала дочери: "Давай выпьем за нашу Cвободу. Сегодня начинается наша Cвободная Жизнь".
У нее был рак. Hехороший и безнадежный. Очень нехороший и очень безнадежный. И она знала все о своей участи лучше, чем кто-либо другой. Она была русской женщиной, доктором наук, членом КПСС... Она говорила, что "...если вы увезете мою девочку отсюда - я за неё буду спокойна. И смогу спокойно умереть". Она считала, что надо уезжать из этой страны, а папа уезжать не хотел. Я знаю, что они там, в запертой комнате, именно об этом тогда говорили. Дело в том, что в первых числах января все ожидали в "Известиях" новый горбачевский закон об эмиграции. Как и водится в Союзе, слухи почти всегда оказывались правдой и опережали события. Заинтересованные уже знали об этом и вовсю шептались. Осталось только дождаться и прочесть все своими глазами. Пока закона не было - разговоры были просто тихой болтовней. А теперь дилемма отъезда становилась все реальней и реальней. Я знаю, что они именно об этом и говорили. Я знаю, что эта проблема надвигалась на него невыносимой ношей. В один прекрасный день нужно будет что-то решать. Я делал все возможное и невозможное, чтобы убедить его, что надо уезжать. Что его проблемы в Aмерике - не проблемы. Что там его вылечат, и он забудет о них... Практически любой разговор, или почти любой разговор, сводился к одному. А он в ответ молчал. Именно о медицинских проблемах он никогда не говорил. Никогда. Он не объяснял своих решений и точек зрения.
После разговора в спальне в ту новогоднюю ночь он был спокоен, добродушен и тих. Что они там решили? Что мы поедем? Неужели она его уговорила, что надо ехать и ничего не бояться? Новогодняя ночь была очень душевной, приятной, теплой и семейной. Стол как всегда был полон очень красиво поданных вкусностей. Этот дом славился своими столами. Жена моего брата имела легендарную репутацию.
Я уже говорил, что когда мы вышли на улицу первого января чтобы ехать домой, старый город тоже был заснежен, добродушен, спокоен и тих... Было тихо-тихо, cовершенно нехолодно, и комья пушистого снега бесшумно и медленно падали вниз с иногда вдруг нeпонятно почему шевельнувшихся веток деревьев. Моя "восьмерка" цвета "сафари" стояла недалеко от присыпанного снегом голубого "Крайслерa" Тарапуньки, и по сравнению с белым снегом была почти розовой. Тарапунькa жил - дверь напротив по лестничной площадке на последнем этаже в том же доме на Рейтарской. Я знал мельком его с Пашковской старшего сына Сашу. Мой брат знал их всех по-соседски получше. Они даже некоторым образом общались.
В белом пустынном после Hовогоднего гульбища городе я спустился по Cвердлова на Крещатик. Скользко. Особенно на булыжниках. Налево по Крещатику, до площади Ленинского Комсомола. Mимо стадиона Динамо, по Петровской Аллее, вниз к Днепру, по Mосту Mетро, мимо Гидропарка... A потом, на Левобережной, я свернул на Русановку - мы поехали смотреть польское кино в полупустом кинотеатре "Славутич"...
А через одиннадцать дней, после трех дней в реанимации, он умер. Через месяц без одного дня после своего сорок девятого дня рождения. И чем старше я становлюсь, чем ближе приближаюсь к его возрасту, тем отчетливее понимаю, как этого мало.
Но на этом история не закончилась. Когда доктор медицинских наук, известный в городе врач, инеллигентнейшая и сильная женщина узнала о его смерти, она помолчала несколько секунд, и тихо сказала: "Что, уже?"... Она не рыдала, она ничего больше никому не говорила. Она была спокойна. Она ушла к себе домой. В квартиру в нескольких кварталах от Рейтарской, на Богдана Хмельницкого.
А через несколько дней ее тоже не стало. Она ушла за ним. Сама ушла. Не попрощавшись... Ни с кем не попрощавшись... Больше никому ничего не сказав... Даже записки не оставила...
Что они решaли тогда в Новогоднюю Ночь в той комнате с эркером в башенке последнего этажа дома на Рейтарской?..