Амалия Мунк любила свой дом. Каждый день она приносила ему что-нибудь: терракотовые шторы, набор отвёрток, хлорофитум в горшке. Слушая довольное урчание водопроводных труб, Амалия думала, что жизнь прекрасна и удивительна.
Однажды она притащила в дом лохматого одноклассника, швейную машинку и ворох гипюра. Из гипюра получилось платье-волан, машинка поселилась в углу гостиной, а одноклассник - в большой двуспальной кровати.
- Муж! - говорила Амалия, размахивая салфеткой, вырезанной из остатков гипюра. - Когда помру, накроешь мне лицо вот этой салфеткой, не хочу, чтобы соседи потешались над моей унылой рожей.
- Спятила? - отвечал тот. - Мы будем жить долго и умрём в один день.
Лохматый всё время забывал про "счастливо", и через четыре года дом прогнал его.
- Ты не можешь уйти! - плакала Амалия, складывая в старенький чемодан мужнины сорочки.
- Ещё как могу, - отвечал муж, со страхом косясь на стены.
Обезумев от боли, Амалия притащила в дом красавца-пианиста с длинными ловкими пальцами.
- Должен же кто-то накрыть моё лицо салфеткой, когда я умру! - оправдывалась она перед домом. Дом благосклонно молчал, рассматривая старенькое пианино и дырявые носки.
Через полгода пианист, гладкий от сытости, уехал на гастроли и не вернулся. Амалия плакала над облупленным пианино.
Потом она приводила мастера с рыбзавода, пожилого учителя и даже отставную балерину - никто не задерживался надолго. Снова и снова лелея в груди разбитое сердце, Амалия гладила очередной трофей: двухтомник Хайдеггера, пахнущую собакой дублёнку, красное панно, купленное на блошином рынке, и не оставляла надежду найти того, кто накроет её мёртвое лицо гипюровой салфеткой. Дом сочувственно вздыхал.
Однажды утром Амалия кормила дом свежей газетой и почувствовала, что пришла пора. Тогда она достала пожелтевшую от времени гипюровую салфетку и содрогнулась от одиночества. Амалия легла на спину, вытянула ноги и подумала, что это, в сущности, глупость - накрывать лицо покойного гипюровой салфеткой. Дом согласно загудел.