Ященко Олег Юрьевич. О самоубийстве

Олег Ященко

О САМОУБИЙСТВЕ

Смерть может быть дана в опыте лишь объективно, т.е. если речь идет о чужой смерти, но никогда не субъективно, т.е. если речь идет о собственной смерти. Уже хотя бы поэтому интерес к тому, что будет с нами после смерти, лишен всякого смысла (по крайней мере, в теоретическом отношении), ибо, как отмечает Кант, "мы познаем себя единственно посредством внутреннего опыта, а всякий опыт может быть осуществлен только при жизни, т. е. когда душа и тело связаны между собой; стало быть, мы вовсе не знаем, чем мы станем и к чему будем способны после смерти, мы никак не можем познать отдельно природу души; ведь для этого нужно было бы попытаться отделить душу от тела еще при жизни, а такая попытка была бы похожа на то, как если бы кто-то стал перед зеркалом с закрытыми глазами и на вопрос, чего он хочет этим достигнуть, ответил: я хочу узнать, какой у меня вид, когда я сплю". При этом очень многие люди (особенно верующие) наивно полагают, будто бы они все-таки способны осознать собственную смерть, в подтверждение своей позиции ссылаясь, как правило, на мнимый опыт умирания, который имели некоторые из тех, кому довелось побывать в состоянии клинической смерти. Но в том-то все и дело, что осознать собственную смерть можно лишь в том случае, если отсутствует условие, при котором разговор о смерти вообще имеет смысл, а именно в том случае, если мы не умираем, и это -- явное противоречие. Ибо, поистине, сознание личного уничтожения есть не что иное, как сознание уничтожения того, что вместе с тем не уничтожается, а сохраняется. Об этом же говорит и Кант в своей "Антропологии": "Мысль: меня нет -- вообще не может существовать; ведь если меня нет, то я и не могу сознавать, что меня нет". Задолго до Канта точно такое же соображение было высказано Эпикуром: "Смерть не имеет к нам никакого отношения; когда мы есть, то смерти ещё нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет". Другими словами, относительно собственной смерти мы можем иметь лишь негативное понятие, т.е. мы не в состоянии представить ее себе иначе как по аналогии с обморочным состоянием. Не без оснований поэтому сказал Шопенгауэр: "Если сон -- брат смерти, то обморок и смерть -- близнецы". Вполне очевидно, что не может никогда умереть лишь то, что никогда не рождалось, ибо не менее очевидно то, что все рожденное должно рано или поздно умереть. Стоит же только принять к сведению то соображение, что вечность есть не бесконечное время, а безвременность, как вопрос о том, есть ли жизнь после смерти, тут же отпадет сам собой, ибо при таком раскладе станет ясным, что вечная жизнь есть не будущая жизнь, а жизнь в настоящем.

Но если опыт умирания (осознанная смерть) может существовать не в действительности, а в одном лишь воображении, то нужно безо всяких колебаний согласиться с Корлиссом Ламонтом, утверждавшим в своей "Иллюзии бессмертия", что "неправильно говорить о смерти как о "вознаграждении", поскольку подлинное вознаграждение, как и подлинное наказание, требует сознательного переживания факта". (Эта мысль Ламонта является, по сути говоря, воспроизведением мысли Эпикура о том, что "смерть для нас -- ничто; ведь все -- и хорошее, и дурное -- заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущений".) Ибо, в самом деле, смерть если и может рассматриваться на полном серьезе как вознаграждение, то лишь в чисто отрицательном смысле, а именно как лишение тех мучительных ощущений, которые необходимо сопутствуют жизни. Однако же и это, казалось бы, малозначительное обстоятельство является само по себе весьма и весьма существенным, поскольку в том, чтобы не испытывать никакого добра, еще нет зла, тогда как в том, чтобы не испытывать никакого зла, уже состоит добро. Вот почему одни люди, будучи полными жизнерадостности, избегают смерти как величайшего зла, а другие, будучи от рождения склонными к меланхолии, напротив, тешат себя мыслью о смерти, как об избавлении от зол жизни. Правда, нужно быть излишне неискренним человеком для того, чтобы не признавать, что в действительности существует не желание собственного уничтожения, а единственно лишь желание наилучших возможных условий для своего существования, ибо, как справедливо отметил Станислав Ежи-Лец, "иногда кажется, что не хочется жить, но это еще не значит, что хочется не жить". Однако же это не отменяет того обстоятельства, что любовь к жизни слепа и безотчетна, в то время как тот или другой глубокомысленный человек приходит рано или поздно к сознанию горькой правды знаменитых слов Писания о том, что день смерти лучше дня рождения (Еклл. 7:1). Поистине, если бы безудержный оптимизм поверхностно мыслящих голов действительно имел бы основания в нашей жизни, то, быть может, существование такого явления, как самоубийство, надлежало бы приписывать исключительно лишь душевному расстройству отдельных лиц.

Всякий раз, когда заходит речь о самоубийстве, мы имеем дело с явлением, которое обыкновенно порицается в качестве малодушного деяния, тогда как на самом деле требуется известное мужество для того, чтобы лишить себя жизни, ибо любому, мало-мальски сведущему в данном вопросе, человеку известно, что не существует сколь бы то ни было безболезненных способов самоубийства. И в самом деле, нужно быть по-настоящему отчаявшимся человеком, дабы решиться на столь отчаянный шаг. Однако же если мы захотим осведомиться о причине, ввиду которой иной человек все-таки решается покончить с собой, несмотря даже на то колоссальное физическое мучение, которое сопровождает всякую попытку самоубийства, то причина эта, по всей видимости, лежит в том, что на самоубийство может решиться лишь тот человек, который претерпевает глубочайшую душевную боль, по сравнению с которой боль телесная служит тем фактором, что не столько удерживает от того, чтобы наложить на себя руки, сколько, напротив, побуждает к таковому шагу. Вот что говорит по этому поводу Шопенгауэр (см. "Paralipomena", п. 158): "Ведь, когда мы очень тяжело или долго страдаем телесно, мы становимся равнодушны ко всякому другому горю; мы желаем только выздоровления. Точно также и сильные нравственные страдания делают нас нечувствительными к страданиям физическим; мы презираем их, мало того -- если они вдруг получают перевес, это нам даже приятно, как отвлечение, как пауза в страдании нравственном. Это-то и облегчает самоубийство: в глазах человека, мучимого тяжелым нравственным страданием, связанное с самоубийством физическое страдание теряет всякое значение. Особенно ясно это видно на тех людях, у которых влечение к самоубийству вытекает из чисто болезненного, глубоко-мрачного настроения. Таким людям самоубийство вовсе не стоит внутренней борьбы; им нет надобности собираться для него с духом. Достаточно приставленному к ним надсмотрщику оставить их на две минуты -- и счеты их с жизнью окончены". Если же мы, руководствуясь мнением, согласно которому жизнь суть лучшее из всего того, что вообще могло с нами случиться (тогда как самоубийца, напротив, довольно-таки охотно расстается с жизнью именно потому, что на собственном опыте удостоверяется в обратном), будем до последнего стоять на том, что самоубийство -- это не более чем трусливое бегство от жизни, то этому соображению надлежит противопоставить то, что весьма и весьма жалкое зрелище являет собою тот, кто жадно цепляется за жизнь при встрече с той или другой смертельной опасностью, в то время как чувство искреннего восхищения с нашей стороны вызывает именно тот, кто перед лицом смерти храбро и самоотверженно идет ей навстречу. Да и вообще, упомянутый только что довод против самоубийства несостоятелен уже хотя бы потому, что является доводом не столько ad rem, сколько ad hominem, т.е. софизмом.

Что самоубийство не всегда расценивается в качестве предосудительного деяния -- это можно увидеть хотя бы из того, что в том же христианстве к лику святых были причислены, между прочим, некоторые девицы, вполне добровольно лишившие себя жизни с тою целью, чтобы сохранить таким образом свою девичью честь. Уж тем более не считается пороком то, что именуется самопожертвованием (разумеется, когда последнее сопровождается добровольным лишением себя жизни), ибо более чем очевидно, что не деяние само по себе надлежит рассматривать в качестве порочного, а именно тот мотив, которым надлежащее деяние вызывается; стало быть, если мы, говоря о самоубийстве, хотим вынести моральное порицание в его адрес, то необходимо сперва выяснить, при каких условиях оно может считаться достойным нашего осуждения. Выше мною было отмечено, что по-настоящему никто не может желать собственного небытия (уже хотя бы потому, что никто не в состоянии без противоречия себе самому отчетливо его помыслить), но может желать лишь наилучших возможных условий для своего существования. И в самом деле, если исходить из того, что действительно решившийся на самоубийство человек есть человек, находящийся в крайней степени отчаяния, тогда как переживание отчаяния вызывается невозможностью осуществления известных желаний (точнее, сознанием собственного бессилия в их осуществлении), то легко увидеть, что самоубийство оказывается предметом осуждения лишь тогда, когда в нем заключена явно эгоистическая подоплека. (Отчего, собственно, и существует различие между самопожертвованием, с одной стороны, и самоубийством, с другой, хотя самопожертвование, если оно сопряжено с добровольным лишением себя жизни, по факту ничем от самоубийства и не отличается.) Но дело в том, что этика запросто может быть эвдемонистической, т.е. полагающей настоящую цель нашего бытия в достижении счастья, между тем как эвдемонизм немыслим без разумного эгоизма, суть которого, если коротко, состоит в том, что все, содействующее моему личному благу, но при этом не идущее супротив блага других, не может считаться чем-то предосудительным. Самоубийца, бесспорно, посредством своего деяния никоим образом не поспешествует своему личному благу (по крайней мере, в положительном смысле), тогда как в качестве причинения вреда другим его деяние может всерьез расцениваться только при том условии, что он связан обязательствами по отношению к своим ближним. Так, допустим, мы не принимаемся судить отца семейства, умерщвляющего не только себя, но и своих домочадцев ввиду невозможности их прокормить, точнее, ввиду нежелания обрекать их на голодную смерть, -- даже проникаемся к нему чувством глубочайшего сожаления ввиду того, что он все-таки решился на такой отчаянный шаг. Зато мы полны искреннего и вполне заслуженного негодования по поводу отца семейства, который, сводя счеты с жизнью, бросает своих домочадцев на произвол судьбы, пренебрегая заодно той скорбью, которой последние обрекаются по факту его смерти вследствие невозможности смириться с утратой близкого и дорогого им человека. Если же речь заходит о самоубийце, не связанном какими бы то ни было обязательствами по отношению к своим ближним (а это, по правде сказать, возможно лишь в случае полного одиночества), то его деяние никого, по большому счету, и не может касаться, поскольку оно -- сугубо его личное дело. Что же касается довода, согласно которому самоубийца посредством своего деяния совершает преступление перед обществом, то он не выдерживает совершенно никакой критики, ибо, как справедливо отметил Давид Юм в своем эссе о самоубийстве, если и представляется возможным говорить о причинении самоубийцей вреда обществу, то в очень несущественном смысле, а именно в том смысле, что он не сможет принести ему никакой пользы. Ибо, в самом деле, какое отношение имеет наложение мною рук на себя к человеку, о существовании которого я могу даже не подозревать? Поэтому, коль скоро лишение себя жизни не сопряжено с причинением вреда ближним, самоубийство должно расценивать исключительно лишь как личное дело каждого, других никак не касающееся, а потому и не могущее быть объектом обоснованного морального осуждения.

Не выдерживает никакой критики утверждение, будто бы самоубийство есть преступление человека перед самим собой. Такой взгляд заключает в себе ту долю истины, что своим существованием мы обязаны исключительно самим себе (хотя с эмпирической точки зрения, бесспорно, дело обстоит совсем иначе), а если это так, то не следует ли отсюда, что человек располагает правом распорядиться своей жизнью по собственному усмотрению? Другими словами, в данном рассуждении вывод оспаривается предпосылкой, чем, собственно, и обнаруживается его полная несостоятельность. Лишен всякой убедительности и тот довод против самоубийства, который выставляет последнее как преступление человека перед Богом. Предположим (чисто теоретически, ибо это в принципе недоказуемо), что человек своим существованием обязан некоему Богу, неповиновение воле Которого сводится в том числе и к самоубийству. Однако же о наличии обязательства по отношению к кому бы то ни было (даже если это обязательство нам в тягость) представляется возможным осмысленно говорить только в том случае, если имеет место осознанное принятие на себя такового, причем безотносительно к тому, принимается ли известное обязательство добровольно или же принудительно. Более чем очевидно, что с эмпирической точки зрения рождение человека знаменует собою начало его бытия, почему, собственно, акт нашего появления на свет уже есть нечто по определению невольное, т.е. не находящееся в нашей власти. Если же, помимо всего прочего, утверждается, что рождение человека есть абсолютное начало его бытия, т.е. утверждается, что прежде рождения человек не существовал во всяком возможном смысле, то понятие некоего обязательства по отношению к Богу, явленного фактом нашего существования, начисто обессмысливается, поскольку наше бытие и сущность даются нам не только без нашего согласия, но и без нашего ведома. Не менее спорно мнение, суть которого состоит в том, что самоубийство есть противление воле Божией, неминуемо влекущее за собою незавидную загробную участь. О противлении Божией воле можно говорить без расхождения с элементарной логикой только при том условии, что воля человека неподвластна воле его Творца, т.е. в принципе не зависит от нее, между тем как тварная воля если и может считаться независимой, то лишь в относительном, а не в абсолютном смысле, поскольку невозможно без противоречия себе самому утверждать абсолютную свободу человеческой воли наряду с ее сотворенностью. Следовательно, когда тот или другой человек решает покончить с собой, в его деянии надлежит усматривать не противление воле Божией, а как раз таки исполнение ее, вследствие чего мы стоим перед дилеммой: либо в деянии самоубийцы не заключено ничего порочного (и, соответственно этому, достойного надлежащего воздаяния после смерти), либо виновником этого деяния предстает Тот, Кто, располагая возможностью упредить его ввиду Своего всеведения и всемогущества, дозволяет ему все-таки осуществиться, а это уже противоречит Его божественности. Таким образом, никакой теологический мотив не может считаться вполне достаточным для того, чтоб упредить от самоубийства. Да и вообще, язвительный Шопенгауэр довольно-таки резонно подметил, что добровольный уход человека из жизни -- это весьма и весьма плохой комплимент Тому, Кто сказал, что в сотворенном Им мире "все добро зело".

Как известно, "франкфуртский затворник" упреждал от самоубийства посредством того соображения, что, дескать, лишая себя жизни, человек тем самым уничтожает не свою метафизическую сущность, но только собственное явление, а именно свою эмпирическую индивидуальность. Однако же этот довод вдребезги разбивается об те принципы, на которых зиждется философия Шопенгауэра. Поскольку смерть человека равносильна прекращению его индивидуального, эмпирического сознания, которое, согласно Шопенгауэру, есть не более как мозговое явление (Gehirnphänomen), постольку можно без безо всяких колебаний утверждать, что посредством своего деяния самоубийца непременно достигает поставленной им перед собой цели. Ибо, в самом деле, цель, которая стоит перед самоубийцей, если и сводится к чему-либо, так вовсе не к тому, чтобы уничтожить его метафизическую сущность (хотя, бесспорно, иной самоубийца ошибочно принимает свое эмпирическое Я, находящее себе в смерти конец, именно за таковую), а к тому, чтобы избавиться от жизни, как от мучительного явления. Шопенгауэр ведь и сам говорит (см. "Paralipomena", п. 160), что самоубийство можно рассматривать как своего рода эксперимент, призванный к тому, чтобы на собственном опыте узнать, какое изменение претерпевает наше бытие и познание с наступлением смерти, но вместе с тем некорректный ввиду того, что он влечет за собою уничтожение идентичности того сознания, которое, как изначально предполагалось, должно заполучить ответ на поставленный вопрос. Следовательно, если относительно собственной смерти невозможен опыт, т.е. в смерти нет даже сознания уничтожения (почему, собственно, великий Кант и говорит в своей "Антропологии", что сон и смерть ничем бы не отличались друг от друга, если сон не сопровождался бы с необходимостью сновидениями), то вряд ли получится упредить кого-либо от самоубийства посредством указания на то, что подобным деянием может быть уничтожено лишь явление человека, а не его метафизическая сущность, ибо для исчезающего сознания попросту безразлично, означает ли смерть человека абсолютное или же только относительное его уничтожение. Непоследовательность Шопенгауэра тем более очевидна, что, по большому счету, не имеет никакого значения, каков будет конец нашего физического существования, а потому, коль скоро философ утверждал, что отрицание индивидуальной, эмпирической воли через аскезу есть вместе с тем и отрицание метафизической воли (подобное утверждение, несмотря на его явную нелепость, высказывалось философом на том основании, что воля, как вещь самое по себе, присутствует всецело и нераздельно в каждом явлении), то он также должен был утверждать, что метафизическая воля отрицается и в акте самоубийства. При этом ничего, кроме одобрения, не вызывает с моей стороны то утверждение философа (см. "Paralipomena", п. 157), что единственно истинное назначение нашего бытия состоит в несении креста, т.е. в страдании, почему, собственно, если спуститься с этой, несомненно, высокой точки зрения на более низкую, которую обыкновенно занимали философы-моралисты по данному вопросу, то исчезает всякое основание для морального осуждения самоубийства (разве что за исключением того основания, которое было упомянуто мною выше). На этом я поставлю точку.

Оставить комментарий © Copyright Ященко Олег Юрьевич (olegyaschenko531@gmail.com) Размещен: 07/06/2020, изменен: 04/02/2021. 18k. Статистика. Эссе: Философия Скачать FB2		Ваша оценка:
Аннотация: <...> коль скоро лишение себя жизни не сопряжено с причинением вреда ближним, самоубийство должно расценивать исключительно лишь как личное дело каждого, других никак не касающееся, а потому и не могущее быть объектом обоснованного морального осуждения.

Ященко Олег Юрьевич : другие произведения.

О самоубийстве