Аннотация: Рассказ по мотивам песни "Я прошу, хоть не надолго" из к/ф "17 мгновений весны". Написан для конкурса Ляли Брынзы, занял седьмое место.
Олег Ястремский
ДЕЗЕРТИР
(ТАМО ДАЛЕКО)
- Мы не можем остаться, Лёха. У меня приказ. Приказ! Нас вообще здесь не должно быть! - На местных, столпившихся неподалёку, майор старательно не смотрел.
- Понимаю.
- Зорькин, а что ты теперь - дезертир - понимаешь?
- Понимаю.
- Ни черта ты не понимаешь! Когда боевики войдут сюда - через твой труп войдут - они никого в живых не оставят! Никого!
- Не войдут.
- Лёха, ну не дури, а? Всё, это больше не наша война. Завтра будем на Большой земле, конец, мы свой долг выполнили!
- Ты выполнил, я - нет. А домой мне путь заказан, ты же знаешь.
Конкин промолчал, потому что знал. Знал майор и то, что Зорькину контракт не продлят. Даже стараниями комбата, который сам Зорькина из-под статьи и вывез.
- Вот что, жетон снимай. И форму, - Конкин смотрел твердо.
Криво ухмыляясь, Алексей стянул с головы голубой берет, аккуратно сложил, протянул майору. Стал расстегивать камуфляж, тоже с майорскими звездами. Конкин отошел к вертолёту и вернулся со свёртком. За ним дюжий сержант нёс РПК-74 и ящик с патронами.
- Держи, - Конкин развернул новенькую камуфляжную куртку без знаков различия. - И вот это, пригодится, - дал буро-зелёную 'казээску'. Сержант опустил на землю ящик, рядом поставил пулемёт, пошёл обратно.
- Значит, так. Возвращались на базу. Увидели, как боевики входят в деревню. Пугнули, сели, чтобы отогнать подальше. Во время преследования ты подорвался на мине. В клочья. Короче, геройски погиб. Комбату всё объясню. Родные есть?
- Мама. Ты: не надо ей говорить, ладно? Попросись лично сообщить, а ей скажи - жив-здоров мол, служит.
Конкин кивнул. Закурили. Деревенские всё также стояли чёрной безмолвной кучкой, жмущиеся друг к другу женщины с детьми и старики.
- Сколько ты уже вот так, по миссиям?
- Семь лет.
- И ни разу дома не был.
- Нет, нельзя. Дело не закрыто, срок давности не вышел. А сволочь та сейчас в силе, злой, и память у него хорошая. - Зорькин глубоко, на полсигареты, затянулся. - Только форма миротворца и спасала. Но больше - граница. Нельзя мне возвращаться, я в неволе не могу, я в неволе не размножаюсь.
Они скупо улыбнулись.
- Значит, всё дело в этом?
Зорькин одарил майора красноречивым взглядом. Ткнул пальцем в людей, потом в сторону крохотной православной церквушки.
- Я солдат. А они нет.
Конкин скрипнул зубами. Посмотрел на часы, оторвал от сигаретной пачки клапан и что-то нацарапал карандашом.
- Выкарабкаешься, найди этого человека. Француз, отличный мужик, Этьеном звать. Колонель, полковник по-нашему, поможет в Иностранный легион вступить. А не выберешься:
Они крепко обнялись, Конкин широким шагом дошёл до вертолёта, в проёме обернулся, откозырял и исчез внутри. Ми-8 поднялся и ушёл на северо-запад.
Бывший майор Зорькин, а теперь, получается, дезертир, проводил 'вертушку' взглядом и повернулся к местным жителям. В наступившей тишине шорох десятков ног звучал зловеще. Люди медленно-медленно подошли и встали полукругом. Он всматривался в каждого, и у всех в глазах, в озёрах бездонного отчаяния плескалась безумная надежда. Зорькин вздохнул, спросил старшего. Вперёд вышел дед, назвался старостой Миле Мирковичем.
Холодно. Коньяка б сейчас - сердце жмёт, на душе тоска. Курево отсырело всё, и едкий дым наждачит горло, и тошно, до боли тошно. Завтра мужики будут под Москвой, день-другой, и разъедутся по домам. Все, кроме него. Хочется домой, боже, как хочется домой. Семь лет по чужим краям, семь бесконечных казённых лет. Утром сам не знал, что повернётся всё так. Думал, что комбат связи шевельнёт, что продлят контракт. Зря надеялся, а теперь и надеяться не на что. Спину холодят камни старой бескрылой мельницы. Небо в проломе выцветает на глазах, гроза идёт. А дома небо не такое:
Снова защемило сердце. Разломил серый хлеб, принесённый старостовой внучкой Цицей, начал медленно жевать, запивая козьим молоком. Вспомнил, как девушка смутилась, отдавая узелок, мягко выговаривала: 'Покушай, Алеша'. Вспомнил сильные смуглые руки и неумелые губы. Нет, и она не та, не родная. Сколько было женщин за эти годы - ни одна душу не тронула, чужие все, далёкие. Всё не то здесь - воздух другой, даже еда другая, люди другие. Хоть и свыкся, за своих держал, а всё одно, свои там остались, в родных краях. Пили как-то с сербами, праздник вроде был. Допились до песен, обнимались, раскачивались под 'Тамо далеко', клялись в вечной дружбе. Он подпевал, а самого душили слёзы, так осточертело всё, так домой тянуло.
Спохватился, погнал воспоминания, что каждый раз норовили застать врасплох. Против воли копался, снимая слой за слоем, что наросло за эти годы, добирался до самого родного, самого беззащитного. Ороговелый, дублёный, холодный, безучастный, безоглядный - не человек, слоёный пирог. И только там, под тяжёлыми, порой неподъёмными пластами памяти, вдруг, как солнечный луч, появлялся беспечный вихрастый мальчишка. И мама, молодая, красивая, добрая. И папка, сильный, надёжный, улыбался в усы, налегая на вёсла. Поскрипывали уключины, в утреннем тумане берег проступал неровной линией. Слишком честный он был, чтобы поладить с браконьерами. И не вернулся однажды, сгинул, только лодку покорёженную потом нашли на дальнем берегу.
Затянулся в последний раз, выпустил облако дыма, словно выдохнул с ним тяжесть, смотрел, как ветерок уносит белые клочья на северо-восток, туда, где Волга. Снова проверил оружие, разложил содержимое аптечки, чтобы под рукой всё было. У местных почти в каждом доме арсенал, война давно идёт, вот и оседает по домам смертоносная накипь. Лёха от всего отмахнулся, лучше привычным оружием пользоваться. Взял только гранат побольше, патронов в запас и однозарядную 'Муху'.
Одиноко прозвенел церковный колокол, наблюдатель кого-то заметил. Зорькин выглянул в узкое полукруглое окно. Мельница стояла на холме, дорогу было видно хорошо, даже в вечерних предгрозовых сумерках: из-за поворота тянулась цепочка вооруженных людей. Лёха насчитал человек тридцать, сбился и выругался. Десяток боевиков, которых спугнули утром, оказался только авангардом крупного отряда. Дождались остальных и вернулись.
Пристроил на плече 'Муху', выбрал двоих в середине, повадками похожих на командиров, задержал дыхание, прицеливаясь. Снаряд прочертил дымную полосу, взорвался на обочине, кого-то зацепило, остальные бросились врассыпную. Лёха уронил бесполезную теперь трубу, поправил пулемётные сошки, прижался щекой к прикладу. А дальше бой распался на бессвязные куски. Майор то гвоздил врага из пулемёта, то швырял гранаты, то метался с автоматом от окна к окну, изображая собой маленькую армию. Если это и помогло, то ненадолго - боевики спохватились, развернулись цепью и теперь приближались короткими перебежками, непрерывно поливая мельницу свинцом.
Пуля ударила в плечо, отбросила от окна. Боль почувствовал не сразу, только рука перестала слушаться. Пошарил рядом, прижал к ране тампон, затянул жгут, яростно матерясь. Встал в рост, подхватил пулемёт, упёр его сошками в подоконник и начал вышивать от бедра. Крупными стежками, иглой калибра 5,45. Грянула долгожданная гроза. Лёха счастливо смеялся, пьянея от раскатов грома, от пулемётного грохота, от ветвистых высверков молний. Ему казалось, что само небо у него в союзниках, что небесная канонада вносит смятение в ряды врагов. При каждой вспышке он орал: 'Так! Так! Так!' - и давил, давил, давил на курок, срезая бегущие фигурки. Граната из подствольника попала в стену выше окна, крупный кусок кладки вылетел, ударил в раненое плечо, швырнул Лёху на пол.
Пока приходил в себя, бандиты подобрались совсем близко, уже слышны были их голоса. Албанский он так за несколько лет и не осилил. Но тут и гадать нечего, что может кричать тот, кто в тебя стреляет? Не глядя, бросил две гранаты, рвануло, кто-то завопил, Лёха оскалился от злой радости и от боли. Осмотрелся, пулемёт лежал метрах в трех, с разбитым прикладом, кажется, с погнутым стволом. Подтянул автомат за ремень, подобрался к дыре, выглянул наружу. Боевики оттаскивали раненых, перекрикивались, в дальней ложбинке двое наводили станковый гранатомёт. Долго ждать не пришлось, жахнул взрыв, Лёха полетел в одну сторону, осколки стены в другую.
Вот и всё, думал он, чувствуя, как вместе с кровью вытекает жизнь. Его затопила свинцовая тоска по непрожитому, по себе, обречённому сгнить в чужой земле, по дому, где не побывал перед смертью.
Краткий ливень прибил пыль и внезапно кончился, как кончился бой. Тучи разошлись, небо подмигнуло искрами первых звёзд. Слава Богу, подумал - небо. Успел, увидел напоследок. А небо у нас одно, общее и над Волгой, и над Балканами. Хотел подмигнуть в ответ, но глаза наполнились туманом, не слушались. Из тумана, издалека послышался стрёкот лодочного мотора. Батя, с облегчением подумал Лёха, батя идёт на своей 'Казанке', на тот берег забрать, к себе: Батя, а мамка-то как же, без нас, одна, батя погоди, нельзя мне, рано ещё, нельзя с тобой, батя. Погоди. Что было сил сжал веки, до хруста стиснул зубы, дёрнулся встать. Мутно-розовую пелену смело вспышкой боли. Судорожно втянул пахнущий озоном воздух, пытаясь удержать миг просветления. Успел понять - не лодочный стрёкот, это близится грохот спарки 'крокодилов'.
Пролом в мельничной крыше закружился вокруг самой яркой звезды, его края надвинулись и остались за спиной. Сверху он видел человечков, убегающих от пунктира земляных фонтанчиков. Видел хищные силуэты 'Ми-двадцатьчетвёртых'. Видел игрушечные домики, притихшие в тревожном ожидании. Промелькнула гористая местность с россыпями огоньков, потом тёмный водный простор, заплатки полей в лунном свете. Лента реки привела его в маленький сад у старого домика с белёными стенами.
Под навесом горит неяркая лампочка, красит в желтое чайник на дощатом столе, блюдце с кусочками сахара, ватную бабу верхом на заварнике. Мама улыбается своим мыслям, льёт густое красное варенье в треснутую чашку. Вишнёвое, без косточек. Чашка переполняется и тягучие струи текут по стенкам, расплываются по столу. Здравствуй, мама, я дома.