Аннотация: Кое-что о нашем профессиональном цинизме.
Главное достоинство любого шефа - это отнюдь не опыт в осуществлении идейного руководства. И даже не способность грамотно утрясать организационные вопросы. Ценность начальника определяется прежде всего умением придираться, и не просто так, под плохое настроение или в силу последствий лютого перепоя, имевшего место быть в минувшее воскресенье. Если уж критиковать нерадивого подчиненного, то с тонким расчетом, чтобы он, разгильдяй, не затаил обиду, а покрепче закусил удила и впрягся в работу с новым усердием, пусть даже и злым: "Это я-то бездельник? Я - тунеядец?! Ну, я покажу этому напыщенному болвану в директорском кресле, на что способен!". Называется - толковая дипломатия...
Господин Платонов, представительный седовласый директор газеты "Криминалист", искусство придирок и нападок превзошел в полной мере. Вот и сейчас, грозно нависая над полированной поверхностью рабочего стола, Аркадий свет Ефимович ревел, как изюбрь в период брачного гона:
- Ты, Легостаев, вконец зарвался! Сколько раз я тебе повторял: в каждом твоем материале должна быть изюминка. Понимаешь - и-зю-мин-ка! А ты что настрочил?! "Вспомоществование власть предержащих"... Я уже пятый десяток разменял, а таких слов отродясь не слышал!
- Олег, в самом деле... - робко поддакивала Алевтина Сергеевна Кулагина, главный редактор "Криминалиста". В ее голосе шуршал мягкий бархат, но взгляд оставался холодным, осуждающим. - Не первый год пишешь, пора бы кое-что усвоить...
Поджарый, широкоплечий парень упругим движением поднялся со своего места. В его странных глазах - ярко-зеленых, с высоко поднятыми внешними уголками - промелькнула блестящая задоринка. Какое тут, к ляду, раскаяние! Как есть, издевается в душе над начальственными злопыхательствами.
- Признаю свою вину, - губы молодого негодяя так и дергались, норовя переломиться в презрительной ухмылке.
- Меру, степень, глубину... - вполголоса пробормотала Кулагина, завершая небезызвестное двустишье. Она была расстроена.
- Выгоню я тебя, к чертовой матери, - зловеще пообещал Аркадий Ефимович и гулко выдохнул, пытаясь остыть. При его гипертонии волнение крайне отрицательно отражалось на самочувствии.
- Ах, да! - спохватился юный строптивец, оборачиваясь уже на пороге директорского кабинета. - Разрешите идти?
Мужественное, выразительное лицо Платонова вновь налилось цветом перезрелого помидора...
Уж таков он был, этот Олег Легостаев. Дерзкий, настырный, с бритвенно-острым языком, начиненный ядом подколодной гадюки и неистощимой энергией батарейки "Энерджайзер". Воистину, журналист от Бога!
Представителей средств массовой информации не любят. А и правильно, за что их любить? Сегодня, к примеру, у человека родича убили, лишили жизни родную кровинушку, вся семья в трауре... а тут, ой-ти-нате, чертиком из табакерки выскакивает некий моложавый нахал и начинает выспрашивать всю подноготную: cделайте милость, поведайте, как сие прискорбие могло стрястись, да в красках, пожалуйста, с живыми подробностями!
А назавтра случится какой-нибудь катаклизм помасштабнее, с нехилым общественным резонансом, когда под седалищами высокопоставленных чиновников начинают шататься кресла, и нужно хвататься за голову и напряженно думать о великом - то бишь, о том, как бы эти самые кресла не потерять. Шакалы пера тут как тут, наваливаются всем чохом: соблаговолите уделить пять минут вашего драгоценного времени, чтобы дать нам, сирым, интервью! И, что обиднее всего, послать писучую шоблу на три исконно русские буквы не получится: все-таки не пьяный сантехник в гости пожаловал, зарплату за полгода требовать, здесь гордо реют стяги СМИ! Откажешься от комментариев - измыслят их сами. Согласишься предоставить правдивые сведения - извратят и переврут, по своему обыкновению. Вредный народ эти бумагомараки...
С раздраженным шипением втянув воздух сквозь стиснутые зубы, Легостаев помассировал подушечками пальцев шею пониже уха. Там брал свое начало застарелый шрам, чей длинный белесый росчерк сползал вниз наискосок и прятался за воротником рубашки. Иногда, в самый неподходящий момент, он просыпался и донимал своим зудящим нытьем. И тогда Олега затопляли воспоминания...
Человеческая память избирательна. Ценой неимоверного усилия можно откроить от нее сочащийся сукровицей ломоть и затолкать его поглубже, в самые темные и тесные уголки сознания. Но тело, оно не забывает. В его клетках включается некий непостижимый механизм и тикает, тикает, напоминая о себе в дождь или при душевном разладе. Боль и отчаяние рубцуются вместе с ранами, просвечивая сквозь затянувшую их тонкую кожу.
...Горячее дыхание рвется из груди с такой натугой, что вот-вот разорвет легкие и липкими клочьями размажет их по ребрам. В мокрой от пота ладони елозит палочка из гладкого гетинакса. Она соединена с другой, такой же, прочной стальной цепочкой. Нун-чаки - страшное оружие, если уметь им пользоваться. Но поздно, не размахнуться, не успеть. Сашка Лагода... бессменный друг детства, разудалый товарищ во всех хмельных кутежах, стойкий партнер по спортзалу... прижимает руку к правому боку и оседает на заплеванный тротуар. Его остановившееся лицо белее мела, из-под скрюченных пальцев выплескивается темно-красная, железисто пахнущая влага.
- Санчес!!!
Глухой стук удара и треск ломаемой кости перекрываются истошным, ненавистным воплем. Он стегает по барабанным перепонкам, как кнут по ржавому железу. Под ноги катится окровавленная заточка. А слева уже завершает сверкающую траекторию нож-"выкидуха" с обоюдоострым лезвием...
Потом, как-то сразу, без перехода - белизна потолка. Загнутая полумесяцем игла пронзает и стягивает края пореза шелковой нитью. Врач-травматолог, при каждом слове исторгающий пахучую волну перегара, приговаривает:
- Повезло тебе, хлопчик, повезло... Стоял бы тот недоносок на сантиметр ближе...
Олег скрипит зубами, отчего рот наполняется крошкой эмали.
- Санчес... - повторяет он без конца, словно граммофон со сломанным винилом. - Санчес... Санчес...
При этом из глаз у него непрерывно текут слезы...
...Каждым будничным утром редакция напоминала разворошенный муравейник. Или, вернее, инфекционное отделение, где толпятся больные дизентерией: все нервные, какие-то дерганые, всем невтерпеж и срочно надо. Долговязый фотокор Марат Тажигулов положительно раздирался на части, в одиночку будучи не в силах оказаться во всех нужных местах одновременно. А ведь надо!.. В борьбе за право обладания фотографом между корреспондентами то и дело вспыхивали шумные дебаты. Громче всех разорялась очаровательная Юленька Тимирязева, самая смазливая и фигуристая из журналисток. При этом она жестикулировала столь оживленно, что ее роскошные лилейные перси прыгали мячиками под светлой блузкой.
Отношение Легостаева к Юленьке было двояким: с одной стороны, он ее жутко ненавидел, с другой - страшно не любил. Ему было доподлинно известно, что Тимирязева втихаря таскает из огня каштаны для чужого дяди, подхалтуривая в пользу других печатных органов. Пунктик трудового соглашения с "Криминалистом" накладывал на подобную самодеятельность строгое табу, но если уж девочке хотца денег, и много... За внешним великолепием всегда кроется моральное уродство. Хотя дело, в принципе, житейское.
- Двурушница ты все-таки, Юленька, - оговорился как-то Легостаев, после долгих препирательств уступив Марата Тимирязевой.
- Не поняла? - та вперила в него прозрачный взор невинного младенца.
- Конечно, не поняла, - легко согласился Олег. - Ты же дура!
Вот и поговори с таким после этого. Хамло!..
Единственным, кто во всеобщей суматохе сохранял незыблемое спокойствие, оставался благообразный Семен Уфимцев. Самый старый, самый опытный из пишущей братии "Криминалиста", ласково именуемый дядей Сеней и "тяжелой артиллерией". Глыбой интеллекта он возвышался возле персонального компьютера, один за другим кидал в рот ментоловые леденцы и никуда не торопился. Дядя Сеня обожал ментол. Поглощая его день за днем, Уфимцев сумел завязать с неумеренным курением, после чего одна привычка у него выродилась в другую, менее вредную. Но вот незадача: побороть табачную зависимость удалось, алкогольную же - ну никак, хоть ты тресни. Выпимши, дядя Сеня становился дюже гордым и неприступным. Однажды он явился в редакцию на изрядных рогах, за что получил грандиозный втык от Энца (так за глаза прозвали Аркадия Ефимовича, с легкой руки циника Легостаева, который после очередного разноса изрек в кулуарах звонкую фразу: "Вот же прицепился, как энцефалитный клещ!"). Раскритикованный, Уфимцев столкнулся плечами с Олегом и потом долго высказывал ему свое мнение относительно личности молодого журналиста, а так же поучительные замечания на будущее. В выражениях дядя Сеня себя не ограничивал, крыл обозными словесами, часто оперируя существительным "мать". Легостаев послушал-послушал, а потом безо всякого предупреждения ткнул собеседнику под ключицу сложенные щепотью пальцы и ввинтил их так, что Уфимцев мгновенно отрезвился и заверещал тонко, на одной ноте.
- Побереги зубы, дядя Сеня, - хмуро процедил Легостаев. - Иначе тебе только и останется, что леденцы сосать...
...Марат ворвался в корреспондентские пенаты, как оголтелый. Предвкушающее сверкание его глаз отражалось в дымчатых стеклах очков, "конский хвост" на затылке азартно метался из стороны в сторону.
- Чернец, по коням! У нас "холодный" наметился, совсем свежий, даже труповозка еще не подкатила...
Легостаев слетел со стула. Чернец - этим псевдонимом он подписывался под большинством своих статей. Не в знак того, что был сторонником монашеской аскезы, просто облачался исключительно в черное, даже когда на улице от летнего зноя плавился асфальт.
Принято считать, что чернота символизирует зло, скорбь и невежество. Вот уж нет, дудки! Черный цвет есть прежде всего отчуждение от мира, отшельничество, путь в тихую келью для мятежной души. Иначе почему служители веры рядятся в ризы мрачной расцветки? Будь чуждым миру чернецом, журналист! По крайней мере, в работе... Олег действительно так считал и открыто усмехался в ответ на все убеждения в обратном. Тяжело оставаться в белом, входя в подъезд с забрызганными кровью стенами, склоняясь над чьим-то иссеченным телом. Опасно поддаваться порывам сострадания, когда мысль лихорадочно работает совсем в ином направлении, а стресс неподъемным грузом давит на загривок и гнетет, понукая уронить голову и спрятать лицо в ладонях. Недолго и с катушек слететь...
Вот так и начинаешь понимать грубость и черствость рядовых ментов, которые топчут свою "землю", перелопачивают целые пласты грязи, крови, дерьма. И так постоянно, без конца: вывалившиеся наружу сизые языки удавленников, распоротые вдоль и поперек вены, торчащие из разлохмаченной плоти обломки костей, ругань, зреющее гнилым плодом ожесточение... Не желаешь, чтобы твой разум дал трещину - прикрывайся броней профессионального цинизма. Будь ты мент или журналист.
- Работаем, Марат! - хлопнул Олег возбужденного фотографа по плечу. И с веселым смешком процитировал незабвенного Горбатого из кинокартины "Место встречи изменить нельзя":
- Верю, ждет нас удача. На святое дело идем...
Ножевая отметина у него на шее больше не свербела.