Его живое тело недвижимо распластано на скале. Шершавый камень стер в кровь спину и плечи, серый песок налип на раны сплошной коркой, и каждая песчинка жжет живую плоть, как маленькое, добела раскаленное солнце. А большой серо-желтый Гелиос смеется с небес, его стрелы - золоченые, с проблеском закаленного металла под тонкой позолотой, пыльцою развеивающейся по ветру, язвят беззащитное нагое тело, вдавленное в камень. Дожди бичуют его, молодое, белое, божественно прекрасное. Дожди не ведают ни сострадания, ни любви. Волны клокочут у подножия скалы, и каждая норовит подняться повыше, ударить исподтишка... ах, если бы только им под силу было вскипеть и, вздымаясь, поглотить его, это ненавистное обессиленное тело!
Дважды в сутки - то в розовато-серебряных предрассветных сумерках, то в голубом свете дня, то на закате, наполненном золотисто-коричневым ароматом амброзии, то из глубин лилового ночного неба - являлся старый бурый орел. Повинуясь то ли воле Зевса, то ли собственному произволу, он всегда держал втайне тот час, когда прилетит вновь, хотя, одержимый старческим многословием, был не прочь поболтать - все равно, о чем: о новом шлеме Ареса, о новом хитоне Афродиты, о новой проделке Диониса, об очередном скандале в недружном семействе олимпийцев, даже о любовных похождениях господина, к которому относился с покровительственным подобострастием, столь обычным у старых слуг, не обделенных ни наказаниями, ни милостями. Да мало ли о чем мог болтать старый склочник! И, конечно же, никогда не упускал возможности прочесть нравоучение:
- Как дерзнул ты соперничать с Громовержцем? Где было твое хваленое благоразумие, где был дар предвидения? Власть Зевса неколебима и на Олимпе, и на земле, и все, что свершается, должно совершаться по его божественной воле!
Молчание было ему ответом. Он сердился, топорщил перья, ожесточенно хлопал крыльями и наконец изрекал:
- Великий Зевес в мудрости своей справедливо карает смутьянов! - и вонзал все еще острый и сильный клюв в податливую плоть...
...Там, в мире людей, которые слепо верят в богов, но не смеют безоглядно уверовать, текли за веками века, текли сквозь пыль и кровь, сквозь тысячи тысяч судеб человеческих.
Не заживали раны на белом теле бога, не унималась злоба стихий, покорных олимпийцам. И старый орел прилетал дважды в сутки клевать печень и пить багровую благородную кровь.
* * *
Звонкий, срывающийся на высоких нотах голос Геры ураганом проносился по всем комнатам, откатывался назад эхом. Зевс забрался под два покрывала и заткнул уши, но спасения от крика не было, не было, не было... ууу... "Замолчи! Ну замолчи же наконец! - обращал он к Гере безмолвную мольбу. - О, бедная моя голова!" Как, ну как, скажите, боги, можно убедить разгневанную женщину, что не к лицу ей, богине, испускать такие вопли?! Не к лицу - что бы ни случилось... да и что, в конце концов, случилось? Ну, будет в мире людей одним полубогом больше, что с того? Они безвредны, а бывает - даже забавны. Когда ее обожаемый Гефест, деточка великовозрастный, плодит полубогов, это, вроде как, в порядке вещей. Да и не один Гефест...
Какое там! Амфоры колотит... коллекционные. Громы и молнии на твою безумную голову, женщина! Видать, забыла, каково это - болтаться меж небом и землей на потеху всей Семье? Между прочим, детка твой, Гефест неумытый, пуще всех забавлялся! Надо бы повторить - для памяти.
Бу-бух!
- Госпожа! Владычица! Богиня волоокая, зачем же в меня?.. - надрывается в крике орел. - Нет-нет, я не возражаю, но будьте милостивы - предупреждайте хотя бы... А-а-ар!!!
Корова бодливая, слепнем под хвост ужаленная, когда ж уймется?!
* * *
Зевс устал.
Сколько их видел он на своем веку, тех, кто в молодости тешится властью, играет, забавляясь, безвольными рабами, как ребенок разноцветными камушками, транжирит сокровища своей души, как богатенький пьяный гуляка золотые монеты, думая, что нет им конца, а потом вдруг оказывается ни с чем - без мечты, без веры, лишенный сил свершать, презираемый своим народом... Сколько видел их могущественный сын Крона, самодержавный Громовержец, скольким судьбам сам поставил предел, сколько судеб отдал на откуп братьям и сыновьям! Не без вмешательства олимпийцев низвергались троны, рушились державы - и на их обломках боги строили (так дети строят города из песка, смоченного водой) новые державы из пыли веков, замешанной на крови. Державы, незначительно превосходящие по долговечности песочные города. Ветер времени сметал их, расчищая место для новых и новых, все повторялось опять и опять... Забава наскучила богам - но не людям. У людей короткая память и жизнь лишь немного длиннее памяти.
Игра наскучила. Зевс устал.
Устал, как устает смертный владыка, чьи годы катятся к закату, чья жизнь - лишь мгновение вечности, чьи свершения - всего лишь глупая, обреченная на провал попытка присвоить кусочек божественного бессмертия.
Рядом с теми, у кого есть еще силы и надежды, жалок и смешон владыка, одряхлевший душою, насмерть отравленный властью. Само существование Первого среди богов стало насмешкой: Зевс понимал, что давно повторил бы горькую судьбу отца, если бы оставался Первым не только на словах.
Богам давно нет никакого дела до Зевса, о нем вспоминали лишь тогда, когда нужно было обрушить на чью-либо голову всю тяжесть очередной божественной свары...
Людям давно нет никакого дела до Зевса. Если бог не проявляет гнева, стало быть, его нет. А значит, человек - вершина вершин, покоритель стихий, космос... Космос в хрупкой смертной оболочке! Раньше Зевс напомнил бы людям о себе, еще как напомнил бы!.. Но не теперь.
Теперь Зевс устал, устал, устал...
* * *
И была Первая Эпоха - время Зевса. Юность человечества. Время камня и бронзы, мечтательно объявленное потомками золотым веком. Время первобытного восторга в крови... а может быть, просто - время крови? Время силы и славы. Время героев, любимцев Зевса, коим являлся он и с коими говорил, непобедимых, сильных, как пламя. Прометей возмечтал вложить в пламенные тела пламенные души. И увидел Зевс, что дарованный им огонь меркнет, едва Прометей возжигает свой огонь. И покарал дерзкого. И отнял у людей огонь - истинный огонь, принесенный из Дома Богов в убогие людские жилища. Но люди помнили Прометея - и шепотом благословляли его имя.
Прометей, прикованный к скале, знал, что грядет время его освобождения - Вторая Эпоха. Освобождения - но не конца мучений. Эпоха Гефеста, время тяжкого труда и земных свершений. Она пришла, когда возмужавшие герои, растратив юношеский пыл сиюминутных подвигов, устремили взоры за океаны, к пределам мира. Это время названо было железным. Гефест ковал железо богов, люди - свое железо, занятые каждый своим, они не стремились говорить друг с другом, но Гефест верил, что людей ведет его воля, а люди верили, что их ведет воля Гефеста. И верили, что если бы Прометей не удалился от мира, он одобрил бы их деяния, достойные любого из богов. А Прометей скорбел о тех, кто, возжигая огонь в громадных печах, не ведал иного огня, захолодев изнутри.
Знал Прометей и о Третьей Эпохе, времени Гермеса. Одряхлевшие душой герои возлюбили злато, измыслили, как добывать его не железом воинов, а златом купцов. Они позабыли имена богов. Они дали богам новые имена. Их время - век золота, но - увы! - не золотой век. Безымянное время. Крылоногий Гермес, вечный мальчишка, вечный странник, не искал ни поклонения, ни жертв, он возжелал иных удовольствий - все новых и новых. В поисках он позабыл о людях, как они позабыли о нем.