Анна Михайловна преподавала в школе. Ее фамилия звучала прямо-таки по-пушкински - Берестова. И, разумеется, преподавала она русский язык и литературу.
Преподавала? Нет, она не преподавала, она учительствовала - в том самом старинном, исконном смысле слова. Сколько поколений учеников сменилось на ее памяти - об этом знала только она, ведь даже директор когда-то был ее учеником. "Одним из любимых учеников", - говорил он с гордостью. И при этом все знали, что любимчиков Анна Михайловна не терпит. Требовательная до бескомпромиссности, она была требовательна и к себе... пожалуй, более всего - к себе. Случилось ей однажды, себе на горе, процитировать несколько поэтических строк Дельвига.
- Это не Дельвиг, это Вяземский! - торжествующе провозгласил Никита Смолов, известный любитель ловить учителей на слове.
- Я уточню, - коротко ответила Анна Михайловна. На уроке она минуты не теряла даром.
На следующий день, ровно за минуту до начала урока, она во всеуслышание объявила:
- Вы правы, Никита. Извините. Эти строки действительно принадлежат перу Петра Андреевича Вяземского.
Мгновение помолчала и добавила веско:
- Но хочу напомнить всем вам, что в школе более месяца действует приказ директора, запрещающий пользоваться мобильными телефонами во время уроков. Давайте договоримся: если вам будет необходимо - исключительно в познавательных целях - выйти в Интернет на уроке, вы попросите разрешения.
- В Интернет - как в туалет, - громким шепотом прокомментировал остромысл и острослов Сашка Максимов.
- Дисциплина - один из краеугольных камней любой деятельности, Саша, - спокойно отозвалась Анна Михайловна. - Прошу к доске.
Это ее старомодное "прошу к доске" помнили родители многих нынешних десятиклассников. Помнили чуть ли не каждую двойку и чуть ли не каждую пятерку, полученную у Анны Михайловны. И то, и другое являлось событием из ряда вон. "Пятерка - отличные знания и ни единой претензии. Двойка - полное незнание. Увы, система оценок несовершенна, в полной мере можно оперировать лишь двумя - "хорошо" и "удовлетворительно". А в этом интервале - множество вариантов. На мой взгляд - недопустимое множество, но что поделать?" Скажи что-нибудь подобное кто-то другой, с ним, возможно, и поспорили бы. Но в устах Анны Михайловны эти слова звучали как высокая истина.
- Знаешь, сегодня на родительском собрании я видела Анну Михайловну Берестову. Сколько лет, как я школу окончила?.. Почти что тридцать. А Анна Михайловна не меняется, - однажды заметила мама Никиты.
- Вечный бальзаковский возраст? - Никита хмыкнул.
- Похоже на то. И вообще, она молодец. Ты этого не поймешь, потому что, во-первых, ты мужчина, а во-вторых - не мужчина еще, а мальчишка.
Доподлинно было известно, что Анна Михайловна живет на честную учительскую зарплату. Да и муж ее до пенсии работал на заводе инженером, даже не главным.
- Вы, как всегда, замечательно выглядите! - неизменно приветствовал Анну Михайловну директор. И ничуть не кривил душой. Каким-то непостижимым образом Анна Михайловна умудрялась иметь весьма приличный гардероб, всегда была причесана, как будто только что из парикмахерской, безупречности ее маникюра завидовали старшеклассницы - казалось, она ни разу в жизни ногтя не сломала.
- Мам, ты не знаешь, у нашей Анны Михайловны дети есть? - спросила как-то вечером Карина Климовских.
- Три дочери. Как там в русских народных сказках? Три сестры?
- Это не в сказках, это у Чехова. Правда, что ли, трое детей?
- А чему ты удивляешься? Это сейчас трое в семье - странность, а раньше... Да у Анны Михайловны внуки, наверное, тебе ровесники, если не старше.
- Глядя на нее, нипочем не скажешь, что она стирает... ну, или у плиты стоит.
- Просто Анна Михайловна - очень организованный человек. И вас, баловней великовозрастных, хоть чему-то научить пытается. Между прочим, Мишка Смирнов, ну, из третьего подъезда, в прошлом году без всяких курсов, репетиторов и взяток на филологический поступил, а ведь звезд с неба не хватал...
Правда-то оно правда, только вот проливая пот и слезы над очередным сочинением очень трудно признать, что Анна Михайловна действует во благо!
Как бы то ни было, время стирало из памяти бывших школьников имена и лица одноклассников, порою, через двадцать лет после выпуска мучительно трудно вспоминалось отчество физрука - Сергеевич или Семенович? а может, Степанович? - но Анну Михайловну помнили все.
Она входила в класс ровно за минуту до звонка на урок. Из года в год - минута в минуту. И начинала урок строго по звонку.
Так и сегодня - вошла... И остановилась у дверей. Звонок прозвенел. Анна Михайловна продолжала стоять. Потом медленно наклонилась и подняла с пола серовато-бурый кусочек хлебного мякиша размером не больше спичечного коробка.
- Ну, сейчас начнется! - с притворным безразличием сказал Никите Сашка (ведь это он, Сашка, на перемене притащил из столовки с полбуханки хлеба: "Май на дворе, а кто хочет типа в снежки?")- Что-нибудь вроде "у вас через год выпускной, а вы как в начальной школе"!
Тем временем Анна Михайловна положила хлеб на учительский стол, оглядела класс - внимательно, молча. Подошла в доске, взяла мел.
- Тема нашего урока...
И вывела четким красивым почерком: "Хлеб наш насущный".
- Все еще хуже, чем ты думал, - Никита вздохнул. - Будет нравоучение, как в пресловутой начальной школе: столько людей трудится, чтобы хлеб каждый день появлялся на вашем столе, а вы, поросята неблагодарные...
- Анна Михайловна никогда так не говорит, - Карина, обернувшись, бросила обиженный взгляд.
- Так или иначе, главное - суть.
- В мае сорок первого года мне исполнилось четыре года, - тихо, как будто бы в глубокой задумчивости, заговорила Анна Михайловна. - Удивительная вещь - детская память. Она сохраняет такие подробности, что диву даешься. Я до сих пор помню, как мама шила мне к празднику платье, белое-белое, а папа подсмеивался: "На выданье, что ли, готовишь?" А бабушка вздыхала: "Очень уж маркое, для крохи-то". А на праздничном пироге я сама - с бабушкиной помощью, конечно, - написала сливочным кремом: "Мне четыре года". Я потом долго этот пирог вспоминала... две блокадных зимы. Папа был на фронте, бабушка однажды пошла на Неву за водой и не вернулась, мы остались с мамой вдвоем. Мама уходила на работу. Дома было очень холодно... так холодно, что я не могла играть, не могла даже побегать, чтобы согреться. У нас в кухне стояла большая плита. Я шла в кухню и прижималась к этой плите, мне почему-то казалось, что так теплее. И ждала маму. А потом... Вы, может быть, читали о такой болезни... она называется цинга.
- От нее зубы выпадают, - жалобно сказала Карина.
На задней парте хихикнули. Анна Михайловна как будто бы не услышала. А может быть, и вправду не услышала.
- Не только. Сначала человек чувствует слабость, быстро устает. Со временем у него начинают болеть суставы, ему трудно ходить... Все труднее и труднее. И однажды человек ложится - и может больше вообще не встать. Моя мама тяжело болела цингой и уже не могла ходить на работу. Кому-то нужно было получать хлеб по карточкам, и мама сказала: "Ты уже большая девочка, ты хорошо помнишь дорогу на завод, иди за хлебом". Хлеб выдавали там, где работал человек. Моя мама, до того, как слегла, работала на химкомбинате, я много раз ходила вместе с ней и, действительно, могла без труда найти дорогу. Хлеб выдавали в столовой. Большая была столовая... а конец очереди - на улице. Добрые люди пропускали меня вперед, пропускали... И я оказалась в каком-нибудь десятке шагов от стойки, на которой резали хлеб. От одного запаха в глазах потемнело. Я достала карточки... Карточки - это квадратики, напечатанные на листе бумаги. Когда ты получаешь хлеб на один день, один квадратик вырезают. Месяц только начался, поэтому лист был чуть-чуть надрезан с краю. Стою, жду. И тут ко мне подходит женщина. Если вы смотрели фильмы о войне, вы можете себе представить красавицу тех времен - шляпка, перчатки, пальто по фигуре, а через плечо - лисья шкура, да не просто шкура - лиса с головой и лапами. Такая вот женщина подошла ко мне, и спросила: "Хочешь, я возьму без очереди?" Еще бы! Хочется есть, очень хочется, и дома больная мама. Я отдала карточки. Через несколько минут женщина вернулась, она и вправду принесла хлеба, а листок с карточками сунула мне в руку скомканным. Уж не знаю, почему, но я здесь же, сразу же расправила листок. И увидела, что карточки вырезаны на неделю вперед. На неделю - это значит, что мы умрем голодной смертью, я и мама...
Анна Михайловна помолчала одно мгновение. Она глядела в класс - но не на кого-то, а просто - в класс, как если бы перед ней было пустое помещение.
- Наверное, в такие минуты и складывается характер. У меня был небогатый выбор - умереть или что-нибудь придумать, что-то предпринять. И я пошла искать маминого начальника, я видела его несколько раз, когда приходила с мамой. Нашла. "Дяденька, тетенька мне дырку вырезала!" Он с полуслова понял меня, спросил только: "Узнать ее сможешь?" Я кивнула. Мы нашли ее там же, где она и была, - в столовой. Она забирала карточки у мальчика чуть постарше меня. Ее вывели, что было дальше, я не знаю. А начальник начал расспрашивать меня, что с мамой. Я рассказала. Тогда он вызывал двух девушек-дружинниц, они пошли со мной. И потом еще несколько месяцев ухаживали за моей мамой, она выздоровела, и... Наверное, доведись мне вернуться в прошлое, я узнала бы их с первого взгляда. Худенькие, хрупкие, в чем душа держится, они помогали тем, кто был еще слабее. Их потертые ватники казались мне лучше любых модных пальто.
- Вы больше с ними не встречались? - несмело спросила Карина.
- Нет. Весной сорок третьего года нас эвакуировали из Ленинграда, и больше я туда не вернулась. Нет, были, конечно, поездки к родственникам, экскурсии, но жила я в других местах. Когда началось освоение целины, я поехала туда добровольцем. Я думала, целина - это хлеб, хлеб для всей страны, вдоволь. Мы приехали в чисто поле, казалось, мы готовы к любым трудностям. Но только не к той, которая нас ждала. Целину не осваивали, ее штурмовали, бездумно, на ура. А хлеб, первый целинный хлеб негде было хранить, нечем вывозить, и он гнил под навесами, сооруженными на скорую руку, а то и вовсе под открытым небом... песенный целинный хлеб, который в мирное время снова стал редким товаром.
- Анна Михайловна, но сейчас все по-другому... - вот уж этот Сашка, нет бы ему помолчать!
- Согласна. Многое изменилось. И многое - не в лучшую сторону. Но вы сыты - и это счастье, большое счастье, - со спокойной улыбкой ответила учительница.
И, помолчав, добавила:
- Я не буду говорить о том, что память - ваш долг. Эти слова ничего не значат, пока жизнь не наполнила их содержанием. Я скажу иначе: память - это честь. Честь для того, кому она дается...
Звонок. Большая перемена.
- Ну что, в столовку? - подначил Никита.
- Глянь, - сказал Сашка.
Они стояли в коридоре возле старого, желтовато-блеклого,примелькавшегося с первых школьных лет, стенда. Стенда, на который никогда не обращали внимания. А сейчас вот стояли и читали: