Аннотация: Понимаю, что взгляды у людей могут меняться, но... как вовремя, как конъюнктурно выверенно они иногда меняются! Писано для форума "В вихре времен"
1.
Давно хотела поговорить на эту тему. Очень уж беспокоит, не отпускает.
Впервые задумалась о статье лет пять тому назад, когда меня пригласили в детскую библиотеку на читательскую конференцию, посвященную повести Анатолия Приставкина "Ночевала тучка золотая". Максимально вежливо отказалась. Но неприятный осадок остается и по сей день. Если есть в литературе, ориентированной на подростков, книга, которую можно было бы без какой-либо натяжки назвать разжигающей межнациональную рознь, то это именно повесть Приставкина. А ведь начинал-то Анатолий Игатьевич как певец трудовой доблести, легко встроившись в популярный (и в конце концов сам себя уничтоживший) жанр "производственного романа". Но новое время - новые песни. Автор очень точно чувствовал конъюнктуру. Эх, сколько их, писателей с душой базарных торговцев, вдруг появилось в свободные от дум о будущем восьмидесятые!
Итак, в 1987 году появляется та самая повесть "Ночевала тучка золотая". И - вуаля! - автор знаменит. Сколько их, "самоотверженных борцов с режимом", выползло в те годы из щелей в основательно загаженной кухне советской культуры?!
Признаюсь, мне вдвойне горько оттого, что я всегда с особым душевным трепетом относилась и к теме детей-сирот, и к теме детей на войне. Приставкин - дитя войны - исхитрился, проливая крокодиловы слезы, поглумиться над обеими темами. Вначале его героев - вечно голодных мальчишек - жаль, очень жаль... но вот звучит фальшивая нота: как-то не по-детски циничны эти мальчишки, как будто бы это и не дети вовсе, а "демократы"-разоблачатели перестроечной поры прикинулись детьми военного времени. Да, повесть на поверку оказывается еще более автобиографичной, нежели принято считать!
Собственно, главный конфликт, без которого повесть была бы просто нудноватым и слегка чернушным бытописанием, крутится вокруг депортации чеченцев и ответного террора (заметьте - ответного, это ли не провозвестник нынешних исторических и этических установок?), жертвой которого может оказаться русский мальчишка. Ассоциации напрашиваются сами собою. Не из таких ли рассуждений свили трут для "локальных" взрывов, в конце концов приведших к глобальным последствиям? Не этими ли рассуждениями до сих пор вымощена дорога к межнациональным конфликтам?
К тому же, напрашивается вопросец: имеет ли право автор, адресующий повесть подросткам, толком не расставить акценты? Или сиюминутные политические "чего изволите-с?" важнее морали?
Ну и маленький такой штришок к биографии автора. Он был в числе тех, кто в 1993 году подписал печально известное "Письмо 42-х". Без комментариев.
2.
Не правда ли, настоящий интеллигент должен каяться? Не за свои ошибки - так за чужие. Не за себя - так за предков. Главное, чтобы получалось искренне, с очистительной слезой. На четвертом, кажется, курсе филфака был у нас такой замечательный во всех отношениях предмет - "Литература стран СНГ". Проще говоря, надо было чем-то заменить "Литературу народов СССР". При таком вот дурном переводе закономерно теряются смысл и суть, так что стоит ли удивляться, что предмет и вправду получился замечательный - по количеству диссидентов и прочих политэмигрантов. Преподавательница у нас была очень знающая (это я без иронии, правда-правда), но очень интеллигентная. То есть покаяние было для нее естественным образом жизни.
И наиболее затронувший меня покаянный монолог был о Светлане Алексиевич, безвинно обиженной властями и читателями белорусской писательнице. А творчество С.А. Алексиевич мы изучали... правильно, на примере "Цинковых мальчиков". Уже тогда история войны в Афганистане очень меня интересовала, но раскрытая преподавательницей специфика авторского подхода весьма настораживала. Эту книгу я не просто прочитала. Я ею переболела. В данном случае речь идет отнюдь не о катарсисе. Я переболела этой книгой, как болеют заразной болезнью. Значительно позже я прочитала более раннюю вещь Алексиевич - "У войны не женское лицо". Вещь, выдвинувшую писательницу в ряд самых-самых. Но...
Итак, персона(ж) ? 2 - Светлана Алексиевич. То ли борец за историческую правду, то ли борец с исторической правдой. Лауреат премии Ленинского комсомола. Талантливый литератор, но, увы, не столько писательница, сколько журналистка. А что самое главное для журналистки? Правильно, сенсация. Любой ценой. А если, продавая сенсацию, удается еще и оказаться в глазах общественности бескорыстным борцом с р-р-режимом - вообще славно.
Но в книге "У войны не женское лицо" Алексиевич еще не борец-ниспровергатель. Она аккуратный хроникер и сопереживающий слушатель. 1985 год. Еще не пришло время дурно говорить о Великой Отечественной. А к 1991, когда будет "уже можно", писательница найдет для себя другую, куда более выгодную для "разоблачателя" тему - война в Афганистане.
"У войны не женское лицо" - тяжелая и, надо полагать, правдивая книга. Однако же и здесь появляется маленькое "но". Червоточина. Автор как будто бы исподволь заостряет внимание читателя на том, что женщина на войне легко становится мишенью для неумных острот и объектом для косых взглядов, а уж после войны... после войны ей вообще не на что рассчитывать. Мужчины ищут семейный уют с чистенькими барышнями, а фронтовички... Впрочем, процитируем слова самой Алексиевич, из автобиографии: "После войны у женщин была еще одна война. Они прятали свои военные книжки, свои справки о ранениях - потому что надо было снова научиться улыбаться, ходить на высоких каблуках и выходить замуж. А мужчины забыли о своих боевых подругах, предали их. Украли у них Победу. Не разделили..."
Предельно ясно, не правда ли? В "Цинковых мальчиках" на смену рассказам о "ППЖ" придут истории "чекисток". И вообще, вся война будет представлена как погоня за иностранными магнитофонами и за будущими льготами (уж не проявляется ли здесь распространенный психологический феномен: другого охотнее всего обвиняешь в том, в чем грешен сам? ну не удается мадам Алексиевич, несмотря на все ухищрения опытного литератора, надеть маску бескорыстной правдолюбки).
Если что-то и отображено писательницей достоверно, то это военный синдром. Но если в "У войны не женское лицо" тенденциозные сюжеты были единичными (правда, складывались-таки в не слишком красивую картинку), то "Цинковые мальчики" тенденциозны насквозь. Журналистка окончательно вытеснила писательницу.
Аппетит приходит во время еды. Вдоволь попаразитировав на теме войны в Афганистане, Алексиевич высказалась и о Чернобыльской трагедии ("Чернобыльская молитва"), и о волне самоубийств в начале 90-х ( "Зачарованные смертью"). Последняя из упомянутых анонсирована самой Алексиевич вот так: "Развалилась гигантская империя. Социалистический материк, занимавший одну шестую часть суши. В первые пять лет были зарегистрированы сотни тысяч самоубийств. Люди умели жить только при социализме и не знали, как жить дальше... Среди самоубийц были не только коммунистические фанатики, но и поэты, маршалы, обыкновенные коммунисты...
Книга о том, как мы выходили из-под наркоза прошлого, из-под гипноза Великого Обмана... Идеи-убийцы..."
С трепетом душевным приступаю к чтению.
3.
В детстве я не любила читать стихи.
Можно сказать, вообще. Легко запоминала, когда надо было заучить наизусть. Так же легко забывала. Ну а по доброй, так сказать, воле помнила стихотворений пять, чем-то поразивших.
Переломный момент: у бабушки на книжной полке я обнаружила потрепанный томик, начала читать и...
Охарактеризовать это иначе как чудо не могу.
Мы встретимся?
Быть может... Но не скоро...
Темны, как ночь, цыганские дела -
Кармен, Кармен! Любовь тореадора!
Как хорошо, Кармен, что ты ушла!..
Парадоксально. Легко. Ярко.
Стихотворение за стихотворением прочитала весь сборник. Книжка переселилась на мою полку. Многие стихотворения из нее помню наизусть.
А вот это - из числа самых известных.
КОММУНИСТЫ, ВПЕРЕД!
Есть в военном приказе
Такие слова,
На которые только в тяжелом бою
(Да и то не всегда)
Получает права
Командир, подымающий роту свою.
Я давно понимаю
Военный устав
И под выкладкой полной
Не горблюсь давно.
Но, страницы устава до дыр залистав,
Этих слов
До сих пор
Не нашел
Все равно.
Год двадцатый,
Коней одичавших галоп.
Перекоп.
Эшелоны. Тифозная мгла.
Интервентская пуля, летящая в лоб,-
И не встать под огнем у шестого кола.
Полк
Шинели
На проволоку побросал,-
Но стучит над шинельным сукном пулемет.
И тогда
еле слышно
сказал
комиссар:
- Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!
Летним утром
Граната упала в траву,
Возле Львова
Застава во рву залегла.
"Мессершмитты" плеснули бензин
в синеву,-
И не встать под огнем у шестого кола.
Жгли мосты
На дорогах от Бреста к Москве.
Шли солдаты,
От беженцев взгляд отводя.
И на башнях,
Закопанных в пашни "KB",
Высыхали тяжелые капли дождя.
И без кожуха
Из сталинградских квартир
Бил "максим",
И Родимцев ощупывал лед.
И тогда
еле слышно
сказал
командир:
- Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!
Мы сорвали штандарты
Фашистских держав,
Целовали гвардейских дивизий шелка
И, древко
Узловатыми пальцами сжав,
Возле Ленина
В Мае
Прошли у древка...
Под февральскими тучами
Ветер и снег,
Но железом нестынущим пахнет земля.
Приближается день.
Продолжается век.
Индевеют штыки в караулах Кремля...
Повсеместно,
Где скрещены трассы свинца,
Где труда бескорыстного - невпроворот,
Сквозь века,
на века,
навсегда,
до конца:
- Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!
Это - тоже Александр Межиров. Поэт, столь же убедительный в маршевых гражданских стихах, как и в романтической лирике.
Его право говорить от лица военного поколения казалось мне бесспорным. Он ведь был из этого поколения. Помню, до слез тронуло маленькое стихотворение, в котором говорится о двух почти что сверстниках (невелика между ними разница - "полдесятка не будет годов") - воевавшем и не воевавшем. Воевавший старше своего собеседника-оппонета не на несколько лет, а "на Отечественную войну".
Но и вот это - тоже Межиров:
Что ж ты плачешь, старая развалина, -
Где она, священная твоя
Вера в революцию и в Сталина,
В классовую сущность бытия...
Вдохновлялись сталинскими планами,
Устремлялись в сталинскую высь,
Были мы с тобой однополчанами,
Сталинскому знамени клялись.
Шли, сопровождаемые взрывами,
По всеобщей и ничьей вине.
О, какими были б мы счастливыми,
Если б нас убили на войне.
1971 год!
А вот - 1994:
Кураторы мои... Судить не буду
Искусство ваше, ваше ремесло.
Немыслимое бремя на Иуду
По наущенью Господа легло.
Полуночные призраки и тени,
Кураторы мои, ко мне звоня,
Какое ни на есть, но развлеченье
Вы всё же составляли для меня.
И до сих пор на адском круге шатком,
Не позабыть и не припомнить мне
Полуседого полиглота в штатском
И жилистого лётчика в пенсне.
Проследовал за мной за океаны
И дружеской заботой обложил
Меня полуариец полупьяный,
Тверского променада старожил.
Кураторы мои... Полуночные
Звонки, расспросы про житьё-бытьё,
Мои родные стукачи России,
Мои осведомители её.
Так в эмиграции вспоминается поэту родная страна.
Ну а уж о Сталине он просто не может не говорить вновь и вновь, очень уж тема благодатная для того, кому требуется демонстрировать свое диссидентство:
Не хватит ни любви, ни силы,
Чтоб дотащиться до конца.
Стреляет Сталин из могилы
В единокровные сердца.
И падают на мостовые
С бессмертным именем его,
Смежая веки восковые,
Не понимая ничего.
И непонятен и бесцелен
Поток бушующий людской.
Шли дети тех, кто был расстрелян
Его бессмертною рукой.
Нам не забыть об этих войнах,
Нам не избыть его идей,
Его последних, бронебойных,
Карательных очередей.
Он, ни о чем не сожалея,
Сквозь многократное "Ваша!"
Бьет наповал из мавзолея,
Не содрогаясь, не дыша.
Штришок к портрету моралиста-гуманиста (цитирую по Википедии): "Зимой 1988 года, в Москве, находясь за рулем автомобиля, сбил пешехода и, не оказав помощи пострадавшему, скрылся с места происшествия. Пострадавший, московский актёр Юрий Гребенщиков, скончался".
Думаю, исчерпывающе.
4.
Все получилось, как в романе или в кинофильме: известность пришла к нему в считанные дни - после того, как он, дважды поступавший, но так не поступивший в Литературный институт имени Горького молодой автор (и правда, для поэта двадцать восемь лет - не возраст) написал стихотворение "Четырнадцать минут до старта", ставшее словами всенародно известной и любимой песни:
Заправлены в планшеты
Космические карты,
И штурман уточняет
В последний раз маршрут.
Давайте-ка, ребята,
Закурим перед стартом,
У нас еще в запасе
Четырнадцать минут.
Я верю, друзья,
Караваны ракет
Помчат нас вперед
От звезды до звезды.
На пыльных тропинках
Далеких планет
Останутся наши следы.
1960 год. Время космической героики, космической романтики. Как точно автор уловил веяния времени! Вряд ли все, кто пел о караванах ракет, могли уверенно назвать автора слов. Завидная, между прочим, судьба для авторского произведения - оно начинает восприниматься как народное, и только специалисты-литературоведы из года в год, из десятилетие в десятилетие добрым словом поминают человека, подарившего национальной культуре дивные строки.
Да вот незадача: Владимир Войнович в сознании как профессиональных литературоведов, так и многоопытных читателей ассоциируется с весьма специфической, с позволения сказать, героикой - героикой кухонных бунтов и подпольных самиздатов. Говорим "Войнович" - эхо интеллигентненько так вторит: "Чонкин!"
Помнится, один поэт утверждал, что только змеи сбрасывают кожу, мы меняем души, не тела. Эти слова вполне могли бы послужить эпиграфом к жизнеописанию господина Войновича. Всего-то через два года после своего звездного, в прямом смысле слова, часа, он стал членом Союза писателей, сиречь получил право считаться настоящим профессионалом. А еще через год начал вполне профессионально гадить... пока что - в стол. Но запашок, видать, был такой, что его унюхали за рубежом. И вот Чонкин получил заграничную визу, очутившись сначала в ФРГ (в 1969 году первая часть занимательной истории юродивого солдатика была опубликована в ФРГ, утверждают, что без разрешения автора, а в 1975-м вся книга - во Франции). Ладно, французы - эти всегда тяготели к моде, а антисоветизм, надо полагать, был ох как моден. Но немцы-то, немцы! Им что, приятно было внушать себе, что их гнали до Берлина такие вот юродивые солдатики? Или это - часть покаяния? Если так, то понимаю и принимаю. Ибо чтение многостраничного опуса под названием "Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина" как нельзя лучше подходит для самоистязания... ну или для того, чтобы выстрадать право считаться высокопрофессиональным литературоведом... Вспоминаю вечно пьяненького профессора - специалиста по творчеству Войновича, вспоминаю пространные речи, из которых нельзя было уразуметь, о чём, собственно, книга, зато можно было понять, что это сатира, великолепнейшая из великолепных, и вообще - акт гражданского мужества. Ну что ж, "Комеди клаб" для кого-то - очень смешное шоу, а Аркадий Райкин с его социально-психологическими миниатюрами - так, занудный старикан, который непонятно о чем трындит. Одно только удивляет: хронологически "Чонкин" куда ближе к Райкину, нежели к "Комеди клабу". Или акт гражданского мужества писателя и заключался именно в том, чтобы поспособствовать внедрению в жизнь юмора банановой кожуры? В таком случае, он свою роль диссидента - идеологического резидента выполнил на все сто.
Ведь это надо было додуматься - в стране, где только-только успело повзрослеть первое послевоенное поколение, приняться сочинять историю о скорбном умом солдатике, которого оставили охранять самолет, совершивший вынужденную посадку в деревне, да так о них и позабыли - и о самолете, и о солдатике. Солдатик, не будь дурак, активно устраивает личную жизнь, чему вдруг не менее активно начинают препятствовать небезызвестные органы, которым, надо понимать, в первые месяцы войны больше просто заняться нечем. Смешно? Предполагаю, что и самым диссиденствующим из диссидентов тоже было не очень смешно, и потому, развивая тему, Войнович добавил гротесковых деталей. Чего стоит, хотя бы, генерал по фамилии Дрынов, который в подмосковном санатории для комсостава прогуливается по ковровым дорожкам в пижаме с прикрученной к ней Золотой Звездой. Вам уже не по себе? То ли еще будет! Рядом с придуманным генералом вдруг возникает корреспондент "Правды" Александр Криницкий, в котором без труда можно узнать реальную историческую личность - замечательного советского публициста, фронтового корреспондента Александра Кривицкого. Уж не знаю, где и при каких обстоятельствах пересеклись жизненные пути Кривицкого и Войновича, но, думается мне, Войновича эта встреча не порадовала, вот он и отомстил в манере, свойственной не самым изобретательным шутам - придумал историйку о нетрезвом журналисте, который не услышит - так выдумает, и о том, как из обозника Чонкина бурная фантазия корреспондента создала героического летчика. Надо понимать, автор очень гордился тем, какой остроумный анекдотец он придумал. Да уж, такое количество яда разъедает мозг - и герои, с которыми мы встретимся на многочисленных страницах нескольких книг (долго, ох долго не мог расстаться с излюбленной до дыр темой плодовитый автор!), становятся все более и более отвратительными. Вряд ли ошибусь, если возьму на себя смелость утверждать, что в книге вообще нет... хотела сказать, "положительных героев", но в данном случае эта формулировка вопиюще неточна. Скажем так: нет героев, которые... как бы это помягче?.. дружат с головой. Самую яростную, просто оголтелую ненависть вызывают у Войновича советские солдаты. Не хотелось бы цитировать, но не могу позволить себе утверждать голословно. Две, всего две коротенькие цитаты из практически бесконечного множества возможных - о советских гражданах, волей судьбы оказавшихся в лагере для перемещенных лиц: "Чаще всего это были вроде Чонкина простые русские и нерусские люди, пассивные и покорные судьбе. Их гнали под пули, они шли под пули, их брали в плен, они сдавались. Когда сдавались, не думали о том, предатели они или нет. Они просто хотели жить, но Советское государство и Сталин считали это желание предосудительным".
"Вообще тут были разные люди. Большинство из них тосковали по своим близким, родным, родителям, женам и детям. Тосковали по родине и боялись ее. Ходили слухи, что американцы и англичане выдают бывших советских граждан советским властям, а выданных в лучшем случае ожидает тюрьма, а в худшем - смерть".
Достаточно? И это, поверьте, еще не самые вопиющие фрагменты. Тут, хотя бы, какая-то снисходительная, брезгливая жалость проскальзывает. На большее укоренившийся в мизантропии автор, кажется, не способен. А впрочем...
Единственный герой, к которому автор испытывает самую искреннюю симпатию, появляется в предисловии. Скажите, как его зовут? Правильно, Владимир Войнович! Ах, как трогательно рассказывает автор о себе любимом, ах, как восторгается своим упорством на тернистом пути создания "Чонкина"!.. Ну да Бог ему судья. Карьеру, как известно, можно делать по-разному, и метод Иуды принес Войновичу и известность (скандальная известность, наверное, надежнее), и стабильный доход. В числе полученных писателем серебряников есть и премия имени Сахарова "За гражданское мужество писателя"... ну что ж, остается только в очередной раз удивиться, как благопристойно выглядит Иудин грех в кривом зеркале политкорректности. По книжке ставят спектакли и снимают фильмы. И диссертации пишут. И студентов-филологов читать заставляют.
Неужели это кому-то нужно? Хочется верить, что нет, но...