Спина ныла невыносимо; так, словно Матвея накануне целый день немилосердно колотили по ней чем-то весьма твердым и тяжелым. С трудом поднявшись с невысокого диванчика, он некоторое время стоял с выражением муки на лице, осторожно поворачивая туловище влево - вправо и - еще осторожнее - пытаясь изобразить наклоны. Особых успехов он не достиг, но передвигаться смог без болезненных стонов, хотя и с весьма напряженной осанкой.
На кухонном столе обнаружилась грязная сковородка с неаппетитными остатками вчерашнего ужина: макароны по-флотски, щедро залитые кетчупом. Из сковородки зубьями вверх торчала вилка, рукояткой влипшая в лужицу кетчупа. Здесь же стояла глубокая тарелка, полная щедро нарезанных кусков хлеба; хлеб успел уже подсохнуть. Натюрморт дополняло свешивающееся с края стола несвежее кухонное полотенце.
Со стены что-то сдавленно похрипывало полузаглушенное радио.
В ногах тут же неизвестно откуда материализовался сосредоточенный Кошкин и тут же принялся старательно вылизываться, периодически задирая кверху лобастую башку и хрипло взмявкивая.
Бесцеремонно отпихнув Кошкина, Матвей вошел в кухню и осторожно опустился на табурет, привалившись плечом к жалобно заскрипевшему посудному шкафчику. Закрыл глаза, чтобы не видеть ничего вокруг. Чертов Кошкин попытался вспрыгнуть к нему на колени, не удержался и скатился на пол, успев чувствительно зацепить коленку судорожно выпущенными когтями.
- А, чтоб тебя, уродина полосатая! - в сердцах крикнул Матвей, запустив в оскорбленную животину полотенцем. Кошкин, задрав тощий хвост, оголтело метнулся из кухни и исчез.
Посидев еще немного, Матвей со стоном поднялся, с силой двумя руками потер поясницу, затем, осторожно присев, поднял с пола полотенце и туго перетянул себя в области талии. В таком импровизированном корсете он и принялся дальше функционировать, - отскребать угаженную сковородку, вытирать со стола, наливать и ставить на газ чайник. При этом он уныло раздумывал о том, что воскресенье безнадежно испорчено, потому что куда денешься с этаким перекошенным организмом? - абсолютно же никуда, и всех-то радостей ему сегодня осталось, что осточертевший телевизор, пульт от которого, ко всем прочим неприятностям вдобавок, самым бессовестным образом затерялся в бездонных масштабах однокомнатной матвеевой квартиры, да книги, - хоть и изрядные числом, но читанные-перечитанные многажды от корки до корки. Наличествовал еще компьютер, но и он был персоной нон грата по причине бессовестно скончавшегося два дня назад монитора.
Безо всякого удовольствия (а словно бы по обязанности) прихлебывая горячий чай, Матвей вернулся в комнату и погрузился в кресло. Хорошее кресло, замечательно удобное, старинное, еще дедушкино... а Ростислав Евгеньевич знал толк в вещах, что да - то да. Пристроив на случившемся поблизости стуле опустевшую кружку, Матвей прикрыл глаза, но дремнуть еще немного, как вздумалось ему, не смог: похоже, для этого абсолютно необходим был один помянутый выше элемент обстановки, а именно - телевизор. Охнув, Матвей снова поднялся, доковылял до безмолвного ящика и пробудил его к жизни.
На экране тут же появилась полуодетая юница, бодро колтыхающая могучим бюстом на фоне шикарного лимузина. При этом она широко открывала рот и, призывно глядя в камеру, высоко вздергивала выщипанные на нет, по последней моде, бровки. Осторожно прибавив вырубленный накануне звук, Матвей понял, что это не что иное, как песня. Шлягер, между прочим. Клип, знаете ли.
На другом канале все было гораздо занятнее: в изумрудно-зеленой воде грациозно извивались какие-то морские гады. Голос диктора с притворной увлеченностью повествовал о их пищевых пристрастиях. Приглушив диктора до состояния фонового бормотания, Матвей вернулся в кресло и вскоре благополучно задремал.
Разбудил его все тот же невыносимый Кошкин: принялся шумно точить когти о косяк двери. Уловив шевеление в кресле, кот спешно ретировался. Пустив ему вслед очередного "урода", Матвей отправился в ванную, где честно выполнил ряд положенных гигиенических процедур, и, значительно освеженный, снова отправился в кухню. На сей раз его целью был телефон.
Дозвонился он сразу. Из разговора сторонний наблюдатель мог бы понять, что накануне Матвей участвовал в переезде некоего гражданина (которого он упорно именовал "Турчик") на новое место жительства, и место это находится в какой-то неописуемо многоэтажной выси, а количество предметов мебели, вознесенной вчера на плечах многострадального Матвея, превышает все мыслимые и немыслимые пределы, что и привело к полной потере им, Матвеем, всяческой работоспособности, за что упомянутый Турчик должен теперь долго и обильно расплачиваться. Беседа завершилась серией непонятных постороннему уху междометий, перемежаемых довольным хрюканьем, плотоядным уханьем и даже чем-то, напоминающим самодовольное кваканье. Затем трубка была повешена с явным чувством удовлетворения.
Следующий телефонный разговор был гораздо более сдержанным; по-видимому, абонентом была дама. Дама, судя по репликам Матвея, была не в духе, и в ходе беседы он все более и более мрачнел. Все закончилось несколькими односложными фразами в неопределенно-скучном с легким оттенком обиды тоне.
Преувеличенно осторожно (сдерживаясь, чтобы не шмякнуть с размаху) повесив трубку на рычаг, Матвей некоторое время сидел на табуретке, слегка раскачиваясь взад и вперед и с силой ударяя ладонью правой руки по сжатому кулаку левой. Затем резко встал, но тут же, охнув, схватился за поясницу и опустился обратно на табурет. Мысли его тут же потекли в другом направлении. Он снова схватил телефонную трубку и, вооружившись записной книжкой, опросил целую толпу народу в поисках телефона некоего Ген Геныча, наконец, торжествуя, записал его огромными цифрами на первой странице (а отнюдь не на букву "Г", что напрашивалось) и затем долго слушал протяжные гудки в трубке, означенный номер набрав. Ну ладно, потом дозвонюсь, пообещал он сам себе и поплелся в комнату.
Кресло с готовностью приняло его в свои объятья, и воскресный день потянулся далее в неинтересном телевизионно-наблюдательном варианте.
* * *
Звонок был долгим и требовательным. И почему-то сразу было ясно, что ничего хорошего от него ждать не следует. Ну вот не следует, и все тут. Изрядное усилие пришлось над собой сделать, чтобы подняться, подойти к аппарату и снять трубку.
Далекий холодный голос поинтересовался, с Матвеем ли Николаевичем Полосковым имеет он честь разговаривать. Да, было ему отвечено, именно с ним имеет он честь. Замечательно, сурово констатировал голос, наконец-то удалось застать господина Полоскова, ибо в последние два дня аналогичные попытки были неудачными. Неудивительно, согласился Матвей, в последнее время упомянутый господин возвращался домой весьма поздно. Если возвращался вообще, добавил он уже про себя. Не заинтересовавшись причиной такого режима, голос приступил к делу.
И тут же перестал быть далеким и холодным, потому что оказался на самом деле студенческим еще другом Мишкой Заказовым, командированным в данные края на долгие три недели, в течение которых он должен был проконтролировать установку и введение в строй одной заковыристой железяки, сконструированной не без его, Мишкиного, участия в его, Мишкиной, стр-р-р-рашно секретной лаборатории в его, Мишкином, стр-р-р-рашно мудреном институте. А так как ребята в конторе, устанавливающей у себя означенную железяку, это, старик, конкретные такие ребята, и под крышами у них чердаки забиты под самую завязочку, будь спокоен, то и нет никакой необходимости, старик, контролировать их с утра до вечера, а потому, старик, свободного времени у него, у Мишки, хоть поросятам скармливай, но поросят у него, у Мишки, в этом городе нет никаких, вот только разве что некий Матюха Полосков, он же Тюха Полосатая, в связи с чем и произведен был этот самый телефонный звонок.
Примерно так часа через два в уже знакомой кухне стоял дым коромыслом, и на столе наблюдался симпатичный натюрморт из крупно, по-мужски, накромсанных кусков хлеба, колбасы, сыра и какой-то случайной зелени. Естественно, здесь же возвышалась некая початая посудина, ставшая причиной слегка раскрасневшихся лиц и преувеличенно бурных эмоций... впрочем, трудно было бы ожидать сдержанности при встрече давно не видевшихся друзей. Интересно, кстати, заметить, что совсем забыта была столь мучительно проявлявшая себя еще с утра поясница, и производимые Матвеем телодвижения выглядели вполне полноценными.
- Нет, Тюха, ты все же неправ! - задумчиво щурясь и глядя куда-то вдаль сквозь голубую кафельную плитку говорил Мишка, и вилка в его руке совершала замысловатые эманации. - Если рассуждать так, как ты, - это же сдуреть можно напрочь! Все мы иногда, бывает, накрутим себе шут знает что... так это же, старик, именно что иногда, понимаешь - нет? А если это - не то, чтобы под настроение, мимоходом, эдак, раз! - и забыл, а серьезно, то есть, можно сказать, - убеждение... Ну, тогда, старик, это уже - да, тут уж по-другому надо расценивать... Ладно еще, если кто-то напел, к примеру, тебе чего-нибудь, и ты согласился, особенно не задумываясь... ну, типа, под влияние, попал... тогда еще ладно, тогда еще есть шанс переосмыслить... понимаешь - нет?..
- Какого еще типа? - подозрительно спросил Матвей, судорожно пытаясь уловить напрочь ускользнувшую от него суть разговора.
- В смысле? - не врубился резко прерванный Мишка.
- Ну...ты говорил - я под влияние какого-то типа попал... какого еще такого типа? Хрен бы на меня какой-то тип мог повлиять... я, брат, и сам влиять умею... только держись! Так что ты лишнего-то не молоти, однако!..
Мишка некоторое время молча смотрел на собеседника, собираясь с мыслями, но это ему явно не удавалось. Мало того, что он не мог сообразить, о ком ему толкует Матвей, ему не удавалось также вспомнить, о чем вообще шла речь.
Выяснив, что оба говорят совершенно ни о чем, они расхохотались и перешли на темы дежурные, эмоциональные и неисчерпаемые, а именно - о женщинах. Моментально тут выяснилось, что Михаил Антонович Заказов не то, чтобы крупный по этой части ходок, но удачлив и доволен судьбой, так как, являясь убежденным и закоренелым холостяком, постоянно и даже в избытке оделен женской лаской ("...не обделен, старик, а оделен, понимаешь - нет?..") и вниманием. На фоне такого изобильного благополучия Матвею даже неловко как-то было признаваться в том, что после известного Мишке бурного романа с однокурсницей (скоропалительно вышедшей перед самой защитой диплома замуж за потрясающей красоты то ли грека, то ли турка с труднопроизносимой фамилией) у него случился лишь один более-менее серьезный любовный сюжет, да и то не закончившийся до сих пор практически ничем: стоматолог Лариса, женщина яркой красоты, но тусклого темперамента, проживающая с престарелой матерью в "хрущобной" двухкомнатке, регулярно навещает Матвея в его холостяцком жилище и явно не прочь перебраться к нему совсем, но сподвигнуть Матвея на такого рода подвиг ей никак не удается, да и вряд ли уже удастся. ("...тут ты прав, старик, если ей хочется сильнее, чем тебе - нипочем не соглашайся, понял - нет? Удовольствие даме доставить - это с нашим уважением, как положено, святое дело, но вот насчет штампа и прочей кабалы - боже сохрани...").
Поговорили еще некоторое время о превратностях любви, о квартирном вопросе, о достоинствах японских автомобилей и зверствах ГАИ, о преимуществах немецких овчарок перед доберманами, о дураках начальниках, и еще о дураках начальниках, и о разновидности дураков-начальников - дурах-начальницах, и еще о чем-то или ком-то, причем бурно и многословно... А потом диалог как-то сам собой иссяк и обнаружилось, что Мишка преспокойно дрыхнет, упершись затылком в стенку и приоткрыв рот, а сам Матвей, который как раз почувствовал особую убедительность в своих словах и, энергично жестикулируя, обосновывал какой-то особой важности постулат, вещает в пустоту. Это показалось ему настолько обидным, что оставалось только удалиться в комнату и упасть на диван ... что он немедленно и осуществил.
И погрузился в сон столь глубокий, что не слышал ни грохота обвалившегося вместе с табуреткой Заказова, ни его громогласной ругани, усугубившейся с обнаружением комфортно расположившегося на диване хозяина, ни включенного обиженным Мишкой на всю катушку телевизора, ни стука в стену обозленного соседа Савелия Петровича, ни ответного стука богатырского мишкиного кулака, повлекшего за собой падение ненадежно подвешенной картины "Закат на озере Кильтерей", ни - и это всего печальнее! - дребезжащего звонка загодя настроенного на ранний утренний час будильника.
* * *
Пробудившись от тяжелого мутного сна, Матвей с удивлением некоторое время наблюдал за храпящим в клинически неудобной позе Мишкой. Кресла, сдвинутые им для создания импровизированной лежанки, разъехались, и он сполз своей тыловой частью на пол, причудливо изогнув при этом позвоночник и неестественно запрокинув голову. Одна нога у него сползла на пол, а вторая осталась заброшенной на подлокотник и торчала, как мачта, являя миру прохудившийся на пятке ярко-зеленый носок.
Налюбовавшись на своего гостя в крепких объятиях Морфея, Матвей решил покинуть своё комфортное ложе. И тут же раскаялся в благом порыве: от резкого движения в голове зазвонили колокола, а притихшая было вчера вечером спина прострелила весь организм острой болью. Весь перекосившись и бормоча соответствующие ситуации идиомы, Матвей осторожно уложил себя обратно на подушку, намереваясь еще на некоторое время прикрыть глаза и постепенно приготовить себя к жизнедеятельности, но в этот момент его взгляд упал на сиротливо приткнувшийся к стопке книг на письменном столе будильник.
Проклятье!
Стрелки показывали уже начало одиннадцатого, а это значило, что уже вышли из кабинета Нового Зама начальники отделов и лабораторий, и Кирила свет Александрович уже вошел, прихрамывая, в родимую "четыреста восьмую", где его, полосковский, стол (на самом виду, напротив двери) преступно и вызывающе пуст, и безнадежно холоден и нем стоящий на нём компьютер, и нахально валяется на самом видном месте забытая в пятницу газета бессовестно эротического содержания.
Матвей даже застонал, осознавая последствия своего опоздания.
Стон ли этот побеспокоил сон Заказова, или не выдержал мучительного изгиба его хребет, неизвестно. Во всяком случае, он энергично зашевелился, вследствие чего кресла окончательно разъехались, и Мишка грузно обрушился на линолеум. Очень явственно раздался глухой стук.
Страдальчески охая, Мишка с величайшим трудом принялся собирать руки-ноги и переходить в вертикальное положение. Получалось не очень-то.
Матвей не стал дожидаться окончания этих акробатических этюдов и повлекся в ванную. Он ещё пытался как-то привести себя в порядок, когда туда же ввалился Мишка. Бесцеремонно оттеснив Матвея от умывальника, он сунулся лицом в зеркало и принялся брюзгливо ощупывать обметанные реденькой щетиной щеки и оттягивать в разные стороны уголки заплывших глаз.
- Какого черта! - возмутился Матвей. - В прихожей есть зеркало... и к тому же там лампочка ярче... Чего ты толкаешься?..
Не обращая ни малейшего внимания на протесты хозяина, Мишка продолжал немилосердно мять свою физиономию. Наконец, он смачно сплюнул в раковину (страдающий от наждачной сухости во рту Матвей невольно ему позавидовал) и трагически объявил:
- Да-а, с таким фейсом лучше на люди не показываться.
- Ну и не показывайся, беда большая! - оттолкнул его от умывальника Матвей. - Сам же хвастался, что можешь не появляться. Эти твои ... местные гении с забитыми чердаками ... или что там у них... справятся как-нибудь. Или ты так про них, для красного словца?..
- Да шут с ними, с гениями!.. хотя какие там они гении, - так, просто с соображаловкой ребята, и ладно...
Заказов присел на край ванны и сжал ладонями виски.
- Я что, о работе, что ли, думаю? Было бы ...
- А вот я именно о работе, - прошамкал Матвей сквозь зубную щетку. - Я уже полтора часа как должен сидеть в родной лаборатории... и преданно глядеть в глаза начальству... усекаешь? Ни хрена будильника не слышал, вырубился - как дрова!..
- А я, кажется, слышал твою пиликалку, - задумчиво объявил Мишка. - Нудный такой сигнальчик ... пилит, мерзавец, по нервам. Я его, однако, прихлопнул спросонья.
- Ну спасибо тебе, гость дорогой! - к сожалению, язвительность Матвея заметно притушила пена от зубной пасты. - Мог хотя бы в бок ткнуть, разбудить! Я ведь теперь неприятностей огребусь - по самое здрасьте!
- Я, конечно, не знаю, где у тебя это самое здрасьте, - все так же задумчиво отреагировал Мишка, - но думаю, что кое-кто мог бы гостя дорогого уложить спать... хотя бы на горизонтальную поверхность... а не оставлять в кухне верхом на табуретке... очень гостеприимно! Сам на диванчике, как положено, с удобствами... Я, между прочим, раз пять промахивался, прежде чем твои дурацкие кресла состыковал! Это как?
- Снайпер, однако! - пробормотал несколько уязвленный Матвей. - Сам же понимаешь, я вчера на автопилоте спать завалился. Даже и не помню, как. Я ж пью-то редко, так что стойкости никакой. Черт его знает, нарезался как-то незаметно... И все равно, мог бы разбудить!
- Да мог бы, кто спорит... если бы что-нибудь еще соображал. А так - зудит что-то, раздражает... На том же автопилоте и хлопнул по пимпочке. Я ж даже не помнил, где ночую... кого б я еще будил!..
Промокнув лицо полотенцем, Матвей покинул ванную. За спиной тут же заплескалось и зафыркало.
Чай организовывать не хотелось. Матвей отхлебнул прямо из носика кипяченой воды, - она была, конечно, теплой и противной, - и сунул в рот корочку черного хлеба. Вот и позавтракал, подытожил он, отправляясь в комнату надевать костюм.
Он уже был готов выходить из дому, а из ванной все ещё раздавался плеск воды и утробно ухающие звуки.
- Михай, я ухожу, слышишь? Ключ оставлю в прихожке, около телефона.
На пороге ванной появился голый по пояс Мишка. С волос у него капало. Помахав в воздухе ключом от входной двери, Матвей положил его на телефонную книгу.
- Видишь, вот здесь кладу!
Заказов смотрел непонимающим взглядом.
- Ты что, ничего не помнишь, что ли? Ты же сам вчера просился пожить у меня, жаловался, что в гостинице сосед храпливый... Или передумал?
Мишка просиял:
- Так я, значит, уже напросился? Вот ёлки-палки, - сам ведь сейчас думаю, как бы это так ненавязчиво у тебя прописаться? Значит, договорились, - вот и чудненько!
- Ты это... в счёт квартплаты давай убери там хотя бы немного... в кухне. А то побросали все вчера, бардак!
- Да ладно, не переживай, всё будет тип-топ! Беги, получай свою порцию шейной мази... ни пуха!..
Не без удовольствия послав Мишку к черту, Матвей захлопнул за собой дверь.
* * *
Скандал был громкий. Собственно, он и не мог быть тихим. Кирилл Александрович Клетов, человек эмоциональный и бескомпромиссный, крайне негативно относился к любым проявлениям недисциплинированности, особенно в исполнении, как он выражался, "молоди". Молодью в его понимании были все представители мужского пола лет так примерно до сорока.
Интересно заметить, что в отношении пола женского он был настроен своеобразно: едва-едва вышедшая за порог школы юная дева моментально оказывалась в его глазах вполне зрелой и посему достойной пристального и заинтересованного внимания женщиной. Прощалось же слабому полу практически все. Поэтому большая часть коллектива клетовской лаборатории (именуемой, естественно, "клеткой"), представленная дамами самого разного возраста, могла позволить себе весьма многое, легко откупаясь нежными улыбками и прочими невинными знаками внимания в адрес начальника.
Матвею же Полоскову пощады ждать не приходилось. Его нежные улыбки не слишком котировались даже среди упомянутой выше части "клеточной" компании, не говоря уже о самом Кириле свет Александровиче.
Придумывать убедительные причины своего вопиющего опоздания Матвей не стал. Так и сказал, что неожиданно объявился старый институтский друг, в связи с чем "пришлось решать некоторые организационные вопросы с жильём". Разумеется, ему тут же было замечено, что у командировочных особых вопросов с жильём не возникает, ибо к их услугам вполне приличные городские гостиницы, к тому же, как ему, Кириле, известно, Матвей Николаевич располагает абсолютно отдельной и вполне благоустроенной квартирой, в которой при желании он мог бы разместить своего друга без решения неких загадочных организационных вопросов, тем более в рабочее время.
- И вообще, - добавил Кирила свет Александрович, демонстративно всматриваясь в не первой свежести физиономию провинившегося, - я бы на вашем месте постеснялся именовать... м-м-м... оргвопросами... банальное застолье... что, я не прав?.. Хотелось бы посоветовать вам поаккуратней обращаться с... м-м-м... дефинициями. И банальность ситуации отнюдь не служит её оправданием. Скорее, наоборот. И прискорбно, что такие... м-м-м... малопочтенные поступки совершают лица, ещё не зарекомендовавшие себя в качестве... м-м-м... высокоценных сотрудников, да и, впрочем, в качестве просто ценных и, скажем так, незаменимых, - отметьте, молодой человек, это слово! - в качестве НЕ! заменимых - в том числе.
В заключение растоптанному ровным слоем по линолеуму Матвею было предложено распроститься с мыслью о квартальной премии, и это было, пожалуй, самым чувствительным ударом.
Закрылась, звонко шмякнувшись о раздолбанный косяк, дверь, и удовлетворенный проведенной воспитательной работой Кирила свет Александрович ухромал по коридору в одному ему известном направлении.
Матвей вытер о пиджак вспотевшие ладони и рухнул на стул, - на протяжении всего разноса он стоял перед шефом навытяжку, как новобранец.
Как всегда, первой сочувствие выразила Светланка: всплеснув руками, выскочила из-за стола и замолотила:
- Ну, Полосков, ты попал!.. и чего это Кирила так взъелся?.. хотя - видел бы ты себя со стороны: такой весь насквозь виноватый... и видок у тебя, прямо скажем, не того... ты хоть спал сегодня?.. насчет премии - это он зря, чего уж сразу по карману... у тебя вихор на затылке торчит, пригладь... да не переживай ты так, может, он еще передумает!..
- Ага, передумает! -это уже Каролина Борисовна. - Вот вы, может, и не в курсе, а я, например, достоверно знаю: нужна экономия фондов. Зарплаты там, всяких прочих дел. Указание такое, от начальства: урезать, где только можно. И где нельзя, соответственно. Премии будут рубить по любому поводу, только держись. Свежая информация, между прочим. Вчерашняя. Лично сама слышала разговор...так, случайно, в коридоре... в общем, неважно.
- Так что, граждане-товарищи, берегите карманы! - Генка Аргунин исполнил что-то бравурное на клавиатуре компьютера и картинно откинулся на спинку вращающегося стула с видом смертельно утомленного пианиста. Даже руки свесил чуть не до пола. - Наш драгоценный Кирила, наверное, уже помчался в финотдел докладывать: первый взнос в копилку тотальной экономии произведен! Извини, Матвеич, но нынче, похоже, ты у нас первый жертвенный агнец!
- Хорош агнец! Вы посмотрите на этого ягненка... с похмельным синдромом! Ну какого, какого рожна ты потащился на работу? Позвонил бы, - отравился мол, с горшка не слезаю... или там - замок заклинило, слесаря жду, квартиру не могу оставить... да мало ли вариантов, учить тебя, что ли?..
Нинель была в своем стиле: говорила веско, с оттенком легкого пренебрежения, и на Матвея не смотрела даже, словно не был он достоин её высокого внимания.
- Мудрая женщина Нинель, - восхищенно констатировал Генка. - Учитесь! Как там - "...с горшка"? Прекрасный вариант! В самую точку! Для пущей убедительности уместен был бы на заднем плане... буквально - на заднем... некий звук...
Проиллюстрировать убедительный звук ему не дали. Светланка - своим дурацким хихиканьем, Нинель - презрительным "балабон лабораторный".
- Это что же, новый вид подопытных животных? - поинтересовался возникший неизвестно откуда (Матвей был уверен, что ещё пару минут назад его не было в лаборатории) Хмуров, Родион Палыч, собственной персоной и в синем испятнанном донельзя рабочем халате. Из полуоторванного нагрудного кармана у него вызывающе торчала новенькая, - так и видно было, что еще хрустящая! - сторублевка.
- Интересно, интересно... Завезен ли в наш виварий? Удобен ли в содержании? И достаточно ли плодовит?
- О, свыше всякой меры! - немедленно заверила его Нинель. - Плодится почище кролика... если слово "чище" здесь вообще применимо. Очень, очень высокая производительность. Чуть зазевался - и в клетке уже целое кубло балабончиков.
- Вы подумайте! - радостно поразился Хмуров. - Прямо так сразу и кубло?
- Кубло, кубло, Родион Палыч, самое что ни на есть кубло, за научную терминологию я отвечаю. И вы знаете, в чем особая ценность этого вида, - буквально не успеют появиться на свет, мокренькие ещё совсем... сопливенькие такие... а уже, знаете, балабонят! Балабонят, представьте себе, почти как взрослые особи!..
Началось то, без чего невозможно было представить "четыреста восьмую" - Великий Трёп. Вдохновенный, бессмысленный, высокохудожественный и абсолютно безыдейный.
В другой раз Матвей тут же включился бы в милый его сердцу процесс, но сейчас ему было ну как-то совсем даже не до того, так что живописание высокопроизводительных сопливеньких лабораторных балабончиков не вызвало у него пробуждения творческой активности. Он потихоньку выбрался в коридор и поплелся в курилку.
Здесь отравляли свои организмы трое полузнакомых Матвею сотрудников из дальних отделов, из числа тех, с кем здороваешься, но смутно представляешь себе, кто они и чем занимаются. С одним из дымящих, - неким Валентином, - Матвей даже жил в одном доме, но это никоим образом не способствовало их сближению, так как Валентин являлся обладателем старенькой "Волги", в связи с чем общественным транспортом, как безлошадный Матвей, не пользовался. А других точек пересечения у них как-то не возникало.
Молча кивнув вяло перебрасывающимся фразами курильщикам, он подошел к окну, да так и остался стоять, зажав в руке нераспечатанную пачку сигарет и едва не упираясь лбом в холодное оконное стекло.
* * *
День прошёл тускло.
Кирилл Александрович появился в "клетке" ещё только раз, чтобы известить о своем срочном визите в какие-то высшие сферы, и исчез до конца рабочего дня. Освобожденные от высочайшей опеки сотрудники занимались преимущественно своими делами, как то: чтение литературы самого разнообразного содержания, от ядовито-желтой "Новой Исподницы" (юная стажерка Люся Черепицына) до "Братьев Карамазовых" (Нинель, с чувством глобального морального превосходства); подштопывание колготок (Каролина Борисовна, старательно отвернувшись от всех и таинственно полусогнувшись над раскрытым на коленях непроницаемо чёрным пластиковым пакетом); написание писем личного содержания (Светланка, ежеминутно возводя очи горе и трагически вздыхая); полировка ногтей (Варвара-Краса, она же Варя Краснухина, бесцветная старая дева с большим организаторским талантом и хроническим насморком), плавно перешедшее у неё в тихое подремывание с присвистыванием, и т.д. и т.п.
Вернувшись после во всех отношениях никудышного рабочего дня в родную квартиру, Матвей застал там относительный порядок в виде помытой вчерашней посуды, возвращенных на свои исконные места кресел и аккуратно развешенных на змеевике в ванной сырых полотенец. Здесь же сохли неестественно зеленые заказовские носки, те самые, с дыркой. Самого же Мишки в обозримом пространстве не наблюдалось. Записки никакой он не оставил.
Пожав плечами, Матвей переоделся в домашнее, то есть натянул пузырящееся на коленях трико и лишенную половины пуговиц клетчатую рубаху, и врубил телевизор. После этого следовало заняться ужином, потому что за весь день он так ничего и не ел. Не хотелось. А вот теперь захотелось, и захотелось весьма ощутимо. На плиту была скоренько поставлена разогреваться кастрюлька с водой для окунания в неё обнаруженных в морозильнике пельменей.
Матвей как раз высыпал в булькающую воду этот универсальный продукт, когда забрякал входной замок, и в прихожей возник Мишка. И не просто Мишка, а Мишка Сияющий, Мишка Страшно Довольный Собой, он же Роскошно Одетый Мишка.
- Ты откуда это такой расфуфыренный? - поинтересовался высунувшийся из кухни с пустым пельменным пакетом в руке Матвей.
- Рас... что? Рас... какой? - удивленно вздернул брови Михаил. - Я не понял, это вы в мой адрес, молодой человек? Вы, часом, ничего не перепутали? Что это за подозрительная, я бы сказал, терминология? Вы бы лучше обратили внимание на то, что мы имеем в наличии...м-м-м.... скажем так, поверх вашего организма. На редкость, знаете ли, непрезентабельное зрелище. Именно что фуфырь какой-то. А если бы я пришёл не один? А, предположим, с дамой?..
- Ну знаешь ли, Михай, это уже чересчур - с дамой!.. А меня что, предупреждать не надо, по-твоему? Я ведь здесь... если ты не забыл, конечно... в некотором роде пока ещё хозяин, - возмутился Матвей. - Так что ты уж будь любезен, не так энергично...с дамами!
- С дамами, чтоб ты знал, только так и надо - энергично! - воздев указательный палец к небу, объявил Мишка. - Именно энергично, и никак иначе. Натиск, знаешь ли! в этом секрет неотразимой личности... у тебя, кстати, как там с пельменями, на мою долю хватит?
- А что, неотразимые, они тоже едят такую заурядную пищу? Подумать только! - поразился Матвей, утягиваясь обратно в кухню. - Кстати, ты мог хотя бы хлеба купить, между прочим. Мы вчера, оказывается, слопали всё подчистую.
- Хлеб наш насущный даждь нам! - трагически возопил Заказов. - Что, даже горбушечки не осталось?
- Возьми там, на вешалке, пакет... такой, синенький, с рыбками... и сгоняй-ка по-быстрому в магазин. Здесь недалеко, через дорогу и налево, увидишь. И чаю заодно прихвати, тут последняя щепотка осталась.
- Соль, мыло, спички?.. - деловито поинтересовался Мишка, шурша в коридоре пакетом. - Пшенка, тушенка, свечи?.. Может быть, гуталину?
- Иди уже, гуталин!
Матвей закрыл кастрюлю крышкой и убавил газ.
- Кстати, соль-то действительно того... Прихвати заодно. Не надсадишься, энергичный ты наш? Денег-то дать тебе?
- Обижаете, дяденька! Уж на хлебушек-то с солью...
Через полчаса друзья уже с аппетитом наворачивали пельмени, приправленные солидной порцией майонеза. Матвей поведал Мишке горестную историю потери премии. Мишка активно сочувствовал, попутно соглашаясь со справедливостью доводов Нинели.
- Да я бы знал, что у тебя такое начальство... упёртое, нипочем бы тебя на работу не отпустил! Я ведь привык, грешным делом, как у нас в конторе, - демократия! Ну, опоздал там, проспал или ещё что - не беда, отработаешь. Повечеряешь, если надо, в конце концов. Главное - чтобы дело не страдало, а остальное всё условности и пошлые пережитки!
- Ну нет, у нас так не бывает... Можешь без дела сидеть, дурью маяться - но от сих и до сих! Дисциплина, понимаешь. Раньше, правда, попроще было, никто особенно не давил на мораль... Демократия, говоришь? Вот и у нас была демократия, даже Кирила наш непримиримый более-менее терпимый был, пока не появился Новый Зам. Вот этот и начал гайки закручивать со страшной силой, только держись.
- Что за Зам такой, - заинтересовался Мишка. - Чей зам? Директора?
Матвей принялся рассказывать, постепенно увлекаясь повествованием, потому что личность Зама весьма активно обсуждалась в кулуарах.
* * *
Начать следует с того, что Новый Зам вид имел совсем не начальственный. Невысокий, с заметно обозначенным, но отнюдь не придающим фигуре солидности брюшком, круглой коротко стриженной головой с заметными залысинами, густо волосатыми руками. Крестьянский мясистый нос, кругловатые чуть навыкате глаза, маленький (раньше про такие говорили - "куриной гузкой") рот, до синевы выскобленный невыразительный подбородок.
Аккуратный, всегда в свежей рубашке, с острыми стрелочками на коротких рукавах, даже платочек просматривается в нагрудном кармане. Никаких ярких расцветок, сама сдержанность и умеренность.
Нрав же у Нового Зама оказался крутой. На первой же планерке всех начальников отделов назвал бездельниками. Ну не буквально, но близко к тому. Мол, и то не делается, и это не выполняется. И там не такое планирование, и здесь не этакая отчетность. И контроль хромает, и ответственности недостает. Подразумевалось, что теперь-то все пойдет по-другому. Начальники отделов пожали плечами и насторожились.
Первые головы покатились уже на следующий день.
Список пострадавших открыл инженер второго отдела Коршенинников. Он не только преступно опоздал на сорок девять минут, но был отмечен весьма явственным запахом перегара и нетвердыми движениями. Инженер Коршенинников был уволен немедленно, причем "собственное желание" ему предложено не было.
Второй оказалась уборщица Валентина. Широко известная местным трудящимся массам как "Гуляй-Швабра", она тоже появилась изрядно под хмельком (собственно, это было ее всегдашним рабочим состоянием, давно никого не удивлявшим). Елозя драной тряпкой по затоптанному коридорному полу, она неожиданно затянула лихую песню сомнительного содержания как раз в тот момент, когда приблизилась вплотную к кабинету с табличкой "Тарасхватов Иван Деомидович" (так звали Нового Зама). Специально она это сделала, или подвел некстати случившийся творческий позыв, выяснить не удалось. Представленная немедленно пред начальничьи очи, Валя по обыкновению дерзила и хамила, а под конец продемонстрировала остолбеневшему начальнику непристойный жест. И, говорят, не один.
Гуляй-Швабра моментально исчезла из недомытых коридоров, а на ее месте воцарилась костлявая особа неопределяемого возраста в бесформенном синем халате. Убиралась и мыла она так же скверно, но алкоголем не увлекалась и вокальных данных не демонстрировала.
Место же инженера Коршенинникова так и оставалось вакантным.
Начальника стали откровенно бояться. Говорили, что у него волосатая лапа в верхах. В настоящих верхах, самых-самых. Утверждали, что его побаивается сам Директор. Шептали, что он когда-то работал в секретных органах. Предрекали, что он долго здесь не задержится, а сделает головокружительную карьеру. (Скорее бы, вздыхали все. Надеялись, что его место в этом случае займет начальник третьего отдела Горбоносов, человек умнейший и всеми уважаемый.)
Но то ли с механизмом карьеры что-то было не так гладко, то ли слухи были слегка преувеличены, но Новый Зам продолжал крепко сидеть в своем кабинете, а вот пассивно оппозиционный Горбоносов неожиданно для самого себя оказался в рядах пенсионеров.
Руководить же третьим отделом объявился некий Лямин, сутулый мешковатый господин со старомодными бачками на вялых щеках и удивительно длинной шеей, находящейся в постоянном вращательном движении. Стоит ли упоминать, что эта новая фигура оказалась в давних более чем приятельских отношениях с Тарасхватовым?
Третий отдел взвыл. Слабонервная ветеранша Клеева, честно трудившаяся в третьем с самого дня его организации, не вынесла зрелища вращающегося целыми днями ляминского перископа и добровольно отправилась по стопам Горбоносова. Стажер Чепаха, дважды пойманный бдительным Ляминым за чтением художественной литературы (высокохудожественной, как старательно подчеркивал юный интеллектуал), получил неудобочитаемый отзыв по практике. Несчастный стажер с горя оформил академический отпуск и, похоже, был безвозвратно потерян для науки.
Когда водитель директорской "Волги" Коля Пекарчук попал в ДТП (на своих личных "Жигулях"), пошли и вовсе уж мистические слухи.
Дело в том, что накануне Коля, заскочив пообедать в институтскую столовую, по обыкновению проигнорировал очередь. Подразумевалось, что ему вот-вот предстоит везти Самого, и времени на простаивание среди прочих жаждущих пищи у него категорически нет. К такому порядку давно привыкли, и Колю пропускали безропотно даже в периоды отсутствия Директора или очередного ремонта немолодой уже директорской "Волги".
На этот раз на пути проголодавшегося Пекарчука оказался Тарасхватов, демократично стоящий в гуще институтского народа. Крепко взяв пробирающегося с подносом наперевес шофера за локоть, он вкрадчиво поинтересовался, куда это он, Коля, так спешит. Удивленный неожиданным препятствием, Николай более чем энергичным движением стряхнул с себя начальственную руку, да еще и сопроводил это движение чисто шоферским комментарием. Окружающие замерли. Тарасхватов в перебранку ввязываться не стал, но посмотрел вслед продолжающему свой путь к раздаче Пекарчуку "очень нехорошо", по единогласной оценке присутствующих.
На следующий день Коля, следуя к месту работы, вдрызг разбивает свою "шестерку", да еще и оказывается должен фантастическую сумму за ремонт поврежденной им "Тойоты". Народ вздрогнул. Пахнуло потусторонней жутью. То, что сам Николай остался жив и относительно цел (не считая ссадин, царапин и трех сломанных ребер), дружно оценили как то, что случившееся было предупреждением. На первый раз.
Залечив ребра, Коля продал ненужный ему теперь личный гараж и недостроенную дачу, расплатился с долгами и уволился. Новый директорский водитель, Афанасий Викентьевич, человек степенный и с подносами в столовой не толкается. Кушает он только домашнее, принесенное из дома в аккуратных термосочках.
* * *
- М-м-да, - протянул Мишка, дослушав рассказ Матвея. - Против такого не попрёшь. То есть, можно, конечно, попытаться, но, как показывает невесёлый жизненный опыт, смысла нет. Нарвешься на неприятности - это сто процентов. А что ваш этот...Кирилло-мефодий? В рот ему глядит или как?
- Ну, в рот-то, может, и не в рот, - поморщился Матвей. - Тут ещё и самолюбие... Но, в принципе, глядят они в одном направлении. Так что, брат, влетел я-таки по самое своё здрасьте, и как мне это аукнется, окромя махнувшей крылом премии, - ещё очень даже вопрос.
За разговором пельмени были употреблены полностью, и даже бульончик был насухо выхлебан заказовскими усилиями. Переместившись в комнату, друзья приняли максимально комфортное для неторопливого переваривания положение: Матвей - на диване, Михаил - в "буквально до боли", как он сам выразился, знакомом кресле.
Как всегда после сильных негативных переживаний, Матвей, выговорившись, погрузился в сонное состояние, и уже через ватную полудрёму вынужден был слушать самодовольный мишкин рассказ о его скоропалительном знакомстве с некой местной дивой, к безусловным прелестям которой ("...настоящая блондинка, старик, не пергидролевая какая-нибудь, а натурель, ей-богу!.. и формы, старик, эдакие, знаешь... амфора! вот именно амфора, понимаешь - нет?") приплюсовывались темно-зеленая "девятка", двухэтажная дачка в районе экологически чистой Стельматеевки, а также свежеразведенное состояние.
Лениво прислушиваясь к заказовскому голосу и вяло реагируя в особо драматических местах повествования, Матвей подумывал уже плюнуть на приличия и плотненько "давануть храпака", когда вдруг что-то в мишкиной трепотне привлекло его внимание. Причем настолько привлекло, что дрёма испарилась бесследно.
- Постой, постой, - прервал он друга. - Как ты сказал, какой там адрес...ну, где принимают эти заявки... куда вы там с твоей красоткой заезжали?
- Адрес? Я разве называл адрес? - удивился Мишка.
- Ну, ты же только что... Угол Достоевского, около ателье, - ты же вот только что сказал!
- Ну, если это адрес... Да, Достоевского, это я запомнил точно; зарулили в такой дворик, где что-то такое стеклянное, целая стена, с огромной надписью "Царица Мод"... Я, кажется, спросил, и она сказала - ателье, самое шикарное в городе. А потом нырнули в какой-то проулочек... Я её минут сорок там ждал, озлился уже, - сколько можно-то, ведь говорила - на минуточку! Ну, а потом она примчалась, довольная такая вся из себя, ну и меня с ходу умиротворила... еле помаду оттёр, между прочим, стойкая такая химия оказалась...
- Да погоди ты про помаду, химик хренов! Ты не помнишь, что за проулочек? Название не посмотрел, случайно...за сорок-то минут?
- Да шут его знает, мне ведь, собственно, без разницы... Я вообще-то журнал читал, нашел там у неё в машине... гламур какой-то дамский... ну, про шмотки там всякие, парфюм...Чушь, в общем. Но надо ж было время как-то убить, сам понимаешь. Да... В общем, темненький какой-то проулочек, тесненький, две машины еле-еле разъедутся. Правда, за это время ни одна машина, кроме нашей, туда не зарулила. Там и прохожих-то, по-моему, не было. Так, один-два, не больше, прошмыгнули. Я еще удивился: мы прямо напротив какого-то магазинчика остановились - "Бакалея", кажется, - так хоть бы один покупатель за все время. Дыра, короче. А ведь совсем рядом с центром, казалось бы.
- "Бакалея", говоришь? Точно, была там "Бакалея", была, - пробормотал Матвей, приняв уже сидячее положение и нащупывая ногами разбежавшиеся тапки.
- А в чём дело-то? - заинтересовался Михаил. - Ну, "Бакалея", подумаешь... Чего ты так взъерошился?
- Да нет, это я так. Вспомнил кое-что... в тех краях.
Матвей выудил наконец из-под дивана левый шлепанец и скрылся в ванной. Там он включил холодную воду, низко наклонившись над раковиной, кинул в лицо несколько пригоршней и крепко растерся жестким полотенцем. Кожа горела. Прямо как тогда...
... последний освобожденный от некачественных зубов больной покинул кабинет. Лариса, в уже расстегнутом белом халате и со сдернутой с головы накрахмаленной шапочкой в руке появилась на пороге:
- Матвей, я всё, заходи.
Он вошёл в остро пахнущее лекарственной химией помещение, как всегда, испытав инстинктивный ужас при взгляде на место стоматологических пыток.
- Шоу "Кресло" завершено? - дежурно осведомился он, отводя глаза от разложенных на стеклянном столике инструментов самого зловещего вида.
- Угу... То-то, что шоу, - видел бы ты тут одну старушонку! - из закутка за шкафом отозвалась Лариса. - Думала, она меня искусает насмерть...и откуда столько силы взялось? Лидочка бегала к Озерниной за помощью!...
- Опасная у тебя работа, Ларка! Чреватая, я бы сказал. Ставь потом сорок уколов в живот...или как там полагается? От бешенства. Мало ли что за старушенция окажется.
- Чреватая, чреватая, - переодевшаяся Лариса, причесываясь на ходу, появилась из-за шкафа. - Но вообще, она так потом извинялась, эта бабуля, так каялась! Еле её выпроводила. Полный рот ваты, волосёнки дыбом, кофточку застегнула эдак сикось-накось... И вся переполнена эмоциями, понимаешь? Чуть ли не целоваться лезет, за руки хватает!
- Ну, за руки-то тебя каждому схватить хочется... когда ты со своими этими... железяками... в рот лезешь. Давай пакет понесу. Что у тебя там такое тяжёлое? Зубов выдранных насобирала? Или инструменты хитишь, приторговываешь потихоньку на барахолке?
- Балаболка ты, Полосков, - одобрительно отреагировала Лариса. - Придется взять тебя в долю, раз уж я раскрыта. Подожди ещё секундочку.
Она набрала короткий номер на висящем в простенке у двери телефоне, попросила передать Марьсанне, что кабинет свободен для уборки, после чего довольно долго с загадочным выражением лица выслушивала кого-то на другом конце провода, наконец хохотнула, назвала этого кого-то старой сплетницей, выслушала ответ, выразительно постучала себя согнутым пальцем по лбу, сказала что-то неопределённое вроде "ну уж это вы там как-то совсем не того" и повесила трубку.
- Идём, наконец, что ли? - простонал скучающий возле косяка Матвей. - Ты ведь ещё зайти куда-то хотела... Или сразу домой?
- Нет-нет, зайти надо обязательно. Да здесь близко, не переживай, - по Достоевского и там ещё чуть-чуть... Пошли, теперь уже точно всё.
Распахнув настежь форточку, Лариса выскочила вслед за Матвеем из кабинета.
... Идти оказалось действительно недалеко. Уверенно проведя своего спутника какими-то нежилого вида подворотнями, Лариса остановилась возле небольшого магазинчика.
- Подождёшь меня здесь, ладно? Заодно погляди, может здесь сыр есть свежий, возьми грамм триста...и батон, у тебя же вечно нет хлеба! Я быстренько, туда и обратно, живой ногой...не скучай.
И она исчезла, только мелькнул в глубине двора её светлый плащик, исчезнув в одном из мрачных подъездов.
Сыра в магазине не оказалось, а хлеб был только серый, несколько вчерашних "кирпичей" в выставленном на прилавок лотке. Продавщица, пожилая расплывшаяся тётка в несвежем халате, сидела за прилавком, увлечённо читая мелкого формата книжечку в растрёпанной мягкой обложке, кажется, что-то из Донцовой. Перелистывая страницы, она смачно слюнила жирный палец и шумно вздыхала, словно выполняя нелёгкую работу.
Матвей попросил бутылку ситро. С неохотой оторвавшись от чтения, тётка, тяжело переваливаясь, проковыляла куда-то в дальний угол и после недолгого перезвяка принесла заказанный напиток. Бутылка была пыльная и тёплая.
- Вы бы хоть протёрли её, что ли, - неуверенно заметил Матвей, с детства инстинктивно побаивающийся работников прилавка.
Даже не взглянув на покупателя, тётка ухватила несчастную бутылку за горлышко своей мясистой лапой и неожиданно ловко всунула её себе подмышку. Там она крутнула её пару раз и всё так же, не глядя на ошеломленного подобным сервисом Матвея, бухнула её на прилавок. Затем она сгребла с блюдечка отсчитанную им мелочь; не удостоив своим вниманием кассу, небрежно бросила деньги в карман и снова расплылась на табурете, погрузившись в действие, описанное на растрёпанных страницах.
Пожав плечами, Матвей взял ситро и вышел на улицу. Ларисы, конечно же, ещё не было. Он огляделся в поисках скамейки, не обнаружил ничего похожего и принялся нетерпеливо курсировать взад и вперед по пустынному тротуару. Минут через пятнадцать опустевшая бутылка перекочевала в ближайшую урну, а Матвей начал потихоньку закипать. Он терпеть не мог ожиданий, - всегда, с самого детства, - и буквально выходил из себя, когда приходилось ждать кого-нибудь, особенно в незнакомом месте. Ещё минут через двадцать Матвей уже был близок к тому, чтобы развернуться и уйти, предоставив Ларисе самой решать, идти ли к нему домой или, обидевшись, отправиться восвояси, к маразматичной мамаше. Он установил для себя(вернее, для неё), последний пятиминутный срок, и указанный срок приближался уже к концу, когда светлый плащик выпорхнул из тёмной пасти подъезда. Торопливым шагом Лариса направилась к мрачно взирающему на неё другу и, не обращая внимания на его крайне недовольный вид, заговорила:
- Слушай, Полосков, я тебя очень прошу, пойдём со мной! Ну один-единственный разок выполни мою просьбу, я ведь так редко тебя о чём-нибудь прошу!
- Куда - " пойдём"? Не хочу я никуда идти... разве что домой. Мы разве так с тобой договаривались? По дороге, не минуточку... и ко мне. А сама целый час где-то бегает, - хороша минуточка! - а я маршируй здесь, как кремлёвский курсант... и сыра, между прочим, здесь нет.
- Какой сыр?.. Ну Полосков, ну пожалуйста, ну пойдём! Ну, не будь таким занудой, честное слово! Это недолго, клянусь!
Ворча, брюзжа и фыркая, как обрызганный водой кот, он всё-таки потащился вслед за Ларисой, не пытаясь даже выяснить, куда и с какой целью она его ведёт.
... Дверь была самая обычная, даже не металлическая, как это принято сейчас, а старомодная, обитая светло-коричневым кожзаменителем. Внизу обивка была разодрана чьей-то нетерпеливой когтистой лапой. На двери мелом было начертаны цифры - "26", ниже, тоже мелом, красовалась небрежно затёртая надпись хулиганского содержания.
Дверь оказалась не закрыта, Лариса уверенно отворила её и втолкнула Матвея в полутёмный коридор, пахнущий кошками. Вешалка на стене была заполнена какой-то рухлядью, около неё к стене прилеплен был прошлогодний календарь с большим цветным изображением сусально-пошлых котят, высовывающихся из плетёной корзинки. В глубине квартиры слышалась музыка и звучали голоса.
- И что тут... - начал было раздраженно Матвей, повернувшись к спутнице, но та без лишних слов взяла его за руку и втянула за собой в комнату.
... В комнате увидел он круглый стол, и за столом человека.
Человек был очень стар. Он был просто-таки древним, этот человек: с иссохшей, как у мумии, головкой, с землисто-серым личиком, немилосердно изрезанным морщинами, и реденькими пучками седых волос на гладком черепе. Тонкогубый рот смотрелся как одна из глубоких морщин. Непропорционально большие уши слегка оттопыривались, придавая своему владельцу слегка комический вид.
"Экий старец", подумал Матвей, "и где это Ларка его откопала? Или у этой мумии есть ещё какие-то зубы, нуждающиеся в лечении? Что-то сомнительно. Скорее, имеет место контакт по какой-то другой линии..."
В это время мумия шевельнула трещиной рта и заговорила. Голос оказался под стать внешности - скрипучий и какой-то неживой. Словно со старой патефонной пластинки. Матвей даже не сразу понял смысл слов. А смысл был самый обычный: мумия здоровалась. Возникла некоторая неловкая пауза, во время которой Матвей получил довольно-таки болезненный тычок кулаком сзади под ребро, и только после этого он догадался ответить на приветствие.
- Садитесь. Вон туда, на кресло, - проскрипел старец, извлекая откуда-то из-под стола скелетообразную руку и показывая полусогнутым пальцем влево от себя. Там действительно стояло ветхое креслице, одетое ветхой же накидкой, изрядно обтрепанной по низу. Впрочем, возможно, это была бахрома.
Матвей неуверенно оглянулся на Ларису. Та быстро кивнула ему: садись, мол. Он подошёл к креслу (скверный паркет немедленно отозвался целой гаммой звуков) и осторожно сел. Кресло охнуло, но выдержало. Лариса же без всякого приглашения выдвинула из-под стола какую-то обтянутую вытертым плюшем табуретку и уселась на неё, уперев в стол локти рук и сплетя пальцы, на которые и оперлась подбородком, - любимая ларисина поза. В этом положении она и стала поглядывать поочерёдно то на хозяина дома, то на Матвея.
Снова образовалась пауза.
Матвей принципиально решил молчать: в конце концов, он даже представления не имел, с какой целью его сюда приволокли. Ожидая дальнейших событий, он принялся осматриваться. Собственно, смотреть особо было не на что. Всю мебель комнаты, кроме описанных уже стола и посадочных мест, составляли упирающиеся в потолок стеллажи, сплошь заставленные книгами. Книги занимали не только полки: они лежали на подоконнике и даже на полу, - несколько полурассыпавшихся стопок обнаружилось буквально у ног Матвея.
Тишину нарушила Лариса.
- Натан Натаныч, - тихо, чуть ли не шепотом, начала она. - Это и есть Матвей... тот самый. Еле уговорила, знаете.
- Знаю, - неожиданно чистым, высоким голосом ответил тот. Матвей даже вздрогнул, - кто это мог заговорить? Но в комнате были только они втроём, и говорил именно старец, и никто другой.
- Знаю, - повторил он, не обращая внимания на Матвея, и глядя прямо на Ларису. - Ведь ты не сказала ему, зачем?..
- Нет, Натан Натаныч. Да я ведь, собственно, и сама...
- Я рад, что ты пришёл, мальчик, - не дав ей договорить, резко повернулся к Матвею старец. - и благодарен тебе за это.
Матвей слегка оторопел. Очень уж давно никто не называл его мальчиком. Конечно, возраст старика вполне позволял ему обращаться "на ты" к кому угодно из живущих на этом свете, и всё же...
- Не обижайся. Ты действительно ещё мальчик. И это совсем неплохо, поверь мне.
Старик вздернул подбородок и смотрел на гостя словно свысока.
- Возраст - интересная штука... в любой момент жизни. Тебе трудно в это сейчас поверить, но даже мой возраст имеет свои прелести. Да.
Снова возникла пауза. Только теперь Матвей смотрел на старика во все глаза. И снова зазвучал высокий чистый голос:
- Ты удивлен. Это понятно. Твоя подруга позвала тебя сюда по моей просьбе. Зачем? Я пока не очень понимаю сам... но постараюсь сейчас разобраться. Я увидел твою фотографию...
Хозяин в очередной раз ненадолго замолчал, а Матвей недоумевающе взглянул на Ларису. Она неловко пожала плечами и покраснела.
- ... и мне показалось, что... В общем, кое-что показалось. Поэтому я и попросил твою подругу привести тебя ко мне.
- Я вам кого-то напоминаю? - неуверенно предположил Матвей, почувствовав, что далее молчать уже не слишком вежливо.
- Отнюдь нет. Твоё лицо мне совершенно незнакомо и не вызывает никаких ассоциаций. ... Да, абсолютно никаких, - словно покопавшись в памяти, уверенно повторил старец.
- Но тогда - чем же заинтересовала вас моя персона? - пробормотал Матвей. Тон, которым тот объявил об отсутствии у хозяина ассоциаций с матвеевой внешностью, показался ему почему-то обидным.
- Лариса, - не отвечая на вопрос, вдруг проскрипел старик все тем же своим, "первым", голосом мумии. - Будьте добры, голубушка, переместитесь ненадолго в соседнее помещение... и пусть там убавят музыку, в конце концов.
Явно раздосадованная Лариса неохотно удалилась, и тут же из-за стены послышались бурные неясные восклицания и смех. Музыка продолжала звучать по-прежнему.
- Меня зовут Натан Натанович, - объявил старец. Матвей молча кивнул. Самому ему представляться явно нужды не было.
Неожиданно легко, даже не опираясь на стол, хозяин поднялся, продемонстрировав свою невысокую невероятно тощую фигуру, плотно задрапированную каким-то несусветным балахоном из темно-синей материи. Балахон был так длинен, что даже волочился по полу, когда старик подошел к Матвею. Тот сделал было судорожное движение - подняться, но был остановлен властным движением костлявой руки.
Старик встал прямо перед замершим в своем шатком креслице Матвеем. Руки он царственным жестом сложил на груди. И снова - вздернутый подбородок, и взгляд - демонстративно свысока. А устремлен этот взгляд был куда-то сквозь книжные полки над головой гостя.
Так стоял старик, наверное, минуты две, а Матвею показалось - целую вечность. Он боялся пошевелиться, и в то же время чувствовал чудовищное неудобство от идиотства сложившейся ситуации: ну что это, в самом деле, за немая сцена?.. вот чертова Лариска, приволокла неизвестно куда, к какой-то выжившей из ума мумии...и куда она пялится... точнее, он... хотелось бы знать...все это, в конце концов, просто глупо!.. И Матвей осторожно кашлянул, решив вывести этого древнего Натана из его оцепенения.
Но тот все стоял в своей гордой позе, и зрачки его были неестественно расширены, а губы слегка зашевелились, и сложенные на груди руки вдруг резко упали и безжизненно повисли вдоль тела, а музыка за стеной громко взрыдала пронзительными скрипичными аккордами и тут же оборвалась, и плотные складки темно-синей хламиды поползли к Матвею, пытаясь обхватить его, а кресло поплыло куда-то назад и влево, плавно опрокидываясь, и он изо всех сил рванулся, пытаясь встать, но почувствовал, что туго спеленат и не в силах пошевелить ни рукой ни ногой, а хламида закрыла уже все поле зрения и, шевелясь, продолжала наползать, перекрывая собой не только свет, но и воздух, и Матвей отчаянно попытался крикнуть, но только всхлипнул и задохнулся... А потом сразу возник и свет, и воздух, и руки Ларисы, которые терли ему виски чем-то пахучим, и ее голос, взволнованный, но не испуганный, и вода в изящном хрустальном бокале, протянутом птичьей лапкой проклятой мумии...
Оттолкнув непрерывно что-то говорящую Ларису, - слова не проникали в его сознание, - он поднялся и, старательно переставляя непослушные ноги, направился к двери. Им владело одно-единственное желание: как можно скорее оказаться как можно дальше от этой квартиры за исцарапанной дверью, и от ее иссохшего обитателя с его дьявольскими штучками, и от непонятной музыки, которая уже снова невнятно переливалась за стеной, и от безостановочно бубнящих неизвестно чьих голосов "в соседнем помещении", и от Ларисы с пузырьком одеколона в руке... дальше, дальше...
... И снова были руки Ларисы, и просочившаяся сквозь стиснутые зубы холодная вода, затекшая тонкой струйкой за воротник, и скрипучий голос старца:
- Ну зачем же так резко... разве можно так?... хотя бы минуточку ... слабость ... не стоит ... под голову ...форточку ... ничего страшного...в следующий раз.
И вот это "в следующий раз" вздернуло его из кресла, в котором он непостижимым образом снова оказался, и оказалось, что все уже прошло, и ноги крепки, а голова ясна. И тогда он, не глядя в сторону маячащей около стола хламиды, громко произнес:
- Прошу меня простить... здесь, кажется, слишком душно; мне лучше бы выйти на улицу; я сейчас... - и, напрочь забыв о существовании Ларисы, кинулся вон.
Выйдя из подъезда, он прислонился к обшарпанной стене дома, не беспокоясь о чистоте костюма, и некоторое время стоял, бессмысленно глядя перед собой. Вскоре из двери выпорхнула Лариса, помчалась было по двору, но Матвей окликнул ее, и Лариса с нескрываемой радостью кинулась к нему, говоря что-то о том, какой Натан потрясающе сильный "сенс", и что он просил Матвея - очень просил! - обязательно зайти к нему ещё... но Матвей жестко и, кажется, даже не совсем цензурно объявил, что ноги его никогда не будет в этом гадюшнике... И Лариса испуганно замолчала, взяла его под руку, и они медленно пошли через двор, причем Матвей не мог отделаться от ощущения, что кто-то смотрит ему в спину; и ему так явственно представился вдруг силуэт маленькой головки с оттопыренными хрящеватыми ушами, маячащий за мутным оконным стеклом, что от этого видения неожиданный жар ударил ему в лицо, и он резко прибавил шаг, увлекая за собой обиженную Ларису...
Интересно, что впоследствии Матвей никогда не вспоминал этот неожиданный визит к престарелому "сенсу", да и Лариса о нем молчала... впрочем, их отношения с того времени стали совсем прохладными и ограничивались ее эпизодическими визитами, сведенными практически к одному только сексу - торопливому, напоминающему неизбежную процедуру, не удовлетворяющему их обоих. Уходя, Лариса торопливо чмокала Матвея в щеку, произносила что-нибудь дежурно-ласковое, обещала позвонить. Самому ему звонить ей не полагалось, чтобы не беспокоить мамашу; да, собственно, у него такой потребности давно уже не возникало.
Сейчас, когда память выдала - со всеми подробностями! - события того неблизкого уже дня, Матвей испытал чувство какого-то неудобства, и даже желание поскорее выбросить из головы эту дурацкую историю, - с затхлой квартиркой, жутковатым Натаном и его, матвеевыми, непонятными стыдными обмороками. Но история из головы не выбрасывалась, зато назойливо стали всплывать какие-то ненужные детали, вроде обложки книги, лежавшей сверху в стопке у ног Матвея, - это были почему-то "Комментарии к Уголовному Кодексу Российской Федерации" в угрюмом черном переплете. Или вдруг вспомнились стоявшие в углу коридора - и когда он успел их разглядеть? - высокие сапоги, офицерские, громадного размера, со склонившимися в разные стороны голенищами. И до мелочей представился тот самый двор: выщербленный асфальт дорожек; намертво утрамбованная земля вокруг корявых тополей; нелепые "т"-образные железяки с натянутыми между ними провисшими веревками; немудрящие детские одежки, на эти веревки подвешенные. Даже нестриженый черный пудель вспомнился, сосредоточенно пробегавший через двор, пока Матвей приходил в себя, подпирая спиной стену возле подъезда.
На кухне затрезвонил телефон, и Матвей с радостью оторвался от неприятных воспоминаний и поспешил на его нетерпеливый призыв.
* * *
Прошло несколько дней. Дней вполне обычных, не ознаменованных никакими достойными особого внимания событиями. Разве что - скоропалительно уехал отозванный срочной телеграммой из родного НИИ Мишка; его записку обнаружил Матвей, вернувшись домой после очередного рабочего дня. Было немного досадно: все же он внес изрядное разнообразие в размеренное матвеево житье... а с другой стороны, Матвей поймал себя на мысли, что мишкино присутствие слегка раздражало его, - и шумное общение по вечерам с откровенными обсуждениями его, мишкиных, амурных похождений, и прописавшаяся в комнате одолженная у соседа раскладушка с хронически неубранной постелью, и всевозможные мишкины вещи, обнаруживающиеся в самых неожиданных местах...
"Синдром старого холостяка", поставил себе диагноз Матвей. "Раздражают любые вторжения в привычный образ жизни. Увы мне, старому". И смирился.
Как-то вечером, предварительно позвонив, объявилась Лариса. Похвасталась новой кофточкой, рассказала пару свежих стоматологических историек. Выслушала рассказ о визите Заказова, пожалела, что не забежала раньше - познакомились бы.
- Да, уж Мишка тебя живо взял бы в оборот, - задумчиво предположил Матвей. - Он, по-моему, не пропускает мимо ни одной юбки... даже если она и скрыта под белым халатом.
- Во-первых, Полосков, халаты у нас теперь не белые, а светло-зеленые. У всей клиники. Нововведение нашего Главного. Во-вторых, хорош же твой дружок, если считает возможным ухаживать за твоей девушкой... или ты не считаешь меня своей девушкой?
Матвей вяло отшутился пошловатыми сомнениями о том, допустимо ли считать Ларису девушкой. Тут же он получил чувствительный подзатыльник, и был прощен лишь после того, как изобразил картинно-коленопреклоненную позу.
Уже проводив Ларису до остановки и возвращаясь домой по забросанному мелким мусором щербатому тротуару, Матвей задумался, - а считает ли он, действительно, Ларису своей девушкой? Ну, в конце концов, своей женщиной? Откровенно признаться, их отношения стали настолько привычными, рутинными, не вызывающими никаких ярких ощущений, что даже полный разрыв отношений вряд ли стал бы чем-то болезненным. Для Матвея, во всяком случае. В какой-то мере ему льстило внимание красивой свободной женщины... и все же никаких сильных чувств к ней он не испытывал. Ну вот не испытывал, и все тут. Понимал он и то, что не станет инициировать такой разрыв. Зачем? Пока не возникает разговора о переводе их отношений в категорию официально зарегистрированных, - а Лариса не заговаривала об этом ни разу, - их связь остается необременительной и ни к чему не обязывающей. Ну, и пусть все идет, как идет, постановил для себя Матвей, сворачивая к своему подъезду. Привычно бросил взгляд на свои окна - и остановился.
"Черт, что за оказия? Я ведь точно помню, что свет в комнате оставался выключенным", - моментально промелькнуло у него в голове. "Лариса попросила не зажигать, пока одевалась... а потом мы сразу ушли в кухню и больше в комнату не возвращались... Да нет, свет точно не горел, я уверен!" Однако, оно все же светилось, это окно на третьем этаже, с как всегда раскрытой настежь форточкой и наполовину задернутой коричневой занавеской, с хорошо различимой за стеклом нелепой вазой, подаренной когда-то коллегами на день рождения, в которую Матвей кидал всякую не предназначенную для немедленного выбрасывания мелочь.
Помедлив немного, Матвей вошел в подъезд и поднялся на свой этаж. С дверью было все в порядке, была она закрыта, как и полагается порядочной двери в порядочную квартиру. Он едва удержался от возникшего желания позвонить, достал ключи и, выбрав нужный, осторожно повернул его в скважине замка. Не закрыв за собой наружную дверь, Матвей тихо прошел по освещенному коридору и заглянул... в темную комнату. Свет не горел. На фоне освещенного фонарями окна виднелся дурацкий профиль все той же вазы.
Матвей нащупал выключатель, врубил его и, осознавая идиотизм ситуации, осмотрелся. Никаких следов чьего-нибудь присутствия. Разворошенная постель на диване с наполовину сползшим на пол одеялом. Стол... кресла... прислоненная к стене сложенная раскладушка (так и не вернул соседу)... Мимолетно почудился какой-то странноватый запах, - впрочем, кажется, это был оттенок Ларисиного дезодоранта, которым она "пшикнула" в ванной. Да, точно, в ванной пахло так же и заметно сильнее. Кошкин, потягиваясь на ходу, появился на пороге кухни, вопросительно мякнул и деловито отправился по своим делам в туалет, где через несколько секунд принялся шумно скрести пол около своей ванночки с песком. Электричество в комнате это животное явно не включало и не выключало.
Мистика, подумал Матвей и, ухватив раскладушку, повлекся с ней на четвертый этаж. Владелец этого универсального спального средства, пенсионер Константин Лукич, оказался дома и как раз занимался очень важным делом - чаевничал.
Матвей не отказался от приглашения одинокого старика, и даже, пока закипала новая порция воды, сгонял к себе, - запереть дверь, а заодно и прихватить остатки принесенного Ларисой вафельного тортика.
Среди прочих возникших за чаем разговоров Матвей упомянул об озадачившем его фокусе со светом.
- И запросто может быть, - успокоил его Константин Лукич. - У меня, знаешь, такая же вот ерунда в туалете была, на бывшей еще квартире. Выключатель такой получился раздолбанный, просто беда! Там клавиша у меня такая была... Ну сам понимаешь, дело живое - иной раз влетаешь второпях, на ходу ширинку разгребаешь, ну, и рукой - бац! чтобы скорее! Так этот негодяй тоже сам стал срабатывать, перемыкало там у него что-то, - то зажжется, где не надо, то погаснет, понимаешь, посреди процесса... Самовольный такой был выключатель, с характером.
- Так то в туалете... И опять же, у меня не клавиша - рычажок. И не раздолбанный нисколько... Да ладно бы просто горел свет - черт с ним, может, включил, да не заметил, автоматически... бывает. Но ведь понимаете, захожу - и темно. А окно мое светилось, и точно мое. Я прекрасно видел: занавеска там... ваза на подоконнике... ошибки быть не могло.
- Ну что же, брат Матвей, - убежденно заключил сосед. - Значит, домовой шалит, больше некому. Ты человек одинокий, спокойный... Заскучал, видать, твой хозяюшко. Побаловаться решил, тебя посуетить.
Матвей посмеялся, подыграл старику, порассуждав заодно о характерах леших, водяных и прочих кикимор, припомнил пару-тройку подходящих к теме разговора случаев, выслушал целую серию аналогичных баек, и, вполне довольные друг другом, они расстались.
Вернувшись домой, Матвей первым делом внимательно обследовал выключатель. Техника была в полном порядке, рычажок поворачивался с некоторым даже усилием, и к самопроизвольному движению явно был не склонен. В плане эксперимента Матвей несколько раз включил и выключил свет и получил вполне ощутимый результат: надсадно охнув, лампа перегорела.
Чертыхаясь, Матвей полез на антресоль за запасной, уронил обвязанный бечевкой пакет с какой-то ремонтной дребеденью, пакет, конечно же, лопнул, освобожденная дребедень распространилась по всему коридору, и пришлось, проклиная свою неловкость, а заодно всех домовых, антресольных и коридорных, выгребать ее из всех углов. В конечном итоге, все было водворено на свои места, под потолком воссияла новая двухсотваттка, а Матвей выбросил из головы этот дурацкий случай.