|
Над седой рваниной океана, нежданно-негаданно, зажглась звезда - старик, на худую удачу рыбачивший
сегодня, заметил ее, лишь когда совсем, было, собрался домой. Как раз сети сушиться развесил.
Вот расскажу своей, думал, будет хоть чем за порожний туй оправдаться... Знамение-хвеномен. Сомнительный нонче
улов: одна трава... Оно, конечно, коновалам нужна, да лекарям - так суши ее, ходи, - тряси, мели... Ито,
поди, в убыток. Рыба где? А второго дня огород градом побило - что ись будем-вечерять? Траву ту же,
спечешь неправильно - сейчас в судилище, к бонну, за преступленье ихних городских проскрипций
"запрещенного зелья". А кто виноват? Царь морской?
Мысли неслись почти без связи с наблюдаемым воочию дивом, отягощенные предчувствием семейной сцены...
(Старухи своей он опасался поболе дневных звезд, даже тех, которые хвостаты...)
Прищурясь на хмурые воды и взмученную пелену неба, всех оттенков лилово-серого, он смерил
взглядом "хвеномен" и плюнул... Под ноги, правда, а и то - промазал. Плевок застрял в жесткой от соли бороде.
Вот тебе, потрава морская... Разогнало рыбу явление
сил небесных, не писанных бонном законов, словно нарочно восставив на от веку не шибко спокойной
глади косматые валы до самого горизонта - и, нечего делать, тащи домой полный невод осклизлой
гадости, вместо честной добычи. Старик пнул корзину-туй, приготовленную для рыбы. Плетеная "стерва" никак
не желала стоять ровно под крепнущим ветром. От сваленных кучей волокнистых ремней морской зелени -
как там ее ученые люди кличут, "хводоросли" - несло кислым духом, с чего рот наполнялся противной
слюной... Словно бы сам дух неудачи понуждал плеваться дюже пакостно, супротив воли - никак
того не превозмочь. Захлебнуться разве?
Звезда лениво чертила косую дугу, таща за собой жирный чадной хвостище... Старик расправился с
поклажей и вновь осквернился плевком. Отер бороду, встряхнулся, кряхтя и
бранясь (негромко, но злобогохульственно), взвалил на хребтину скрипучий туй.
Пропади оно все, - домой!
Нетвердость шага списал не столько на тяжесть груза, сколько на тяжкую вонь, с какой к тому времени
совсем задурел - и тут услышал вой, что возник над морем и густел, снижался... Как бы без всякой связи
с хвеноменом. Ой ли?
Что называется, "вполтуя" обернувшись к знамению, - как был, отягченный и согбенный, - мужичина аж выпрямился, на
новый оборот глядючи... Звезда изрядно выросла в размерах и, круто сломив дугу хвоста, рассыпая
мохнатые снопы искр, понеслась к полосе прибоя. А старику, с дура-ума, привиделось: "На меня!"
Ветер трепал стариковы космы, вой, только что тихий-далекий, занабатил, кажись, в самой голове...
Мелькнуло: "Вот что с людями трава-то морская делает!"
И откуда силы взялись? - рванул старик с туем на горбу вверх по бережку, как молодой...
Будто взапуски с хвеноменом-болидом, чтоб успеть хоть за взгорбок холма снырнуть, "покудова она
не сгремела". Сказывали люди ученые, в городу, как оно бывает, когда "вспышка слева", али еще какой
болид звезданет...
"Пропал, как есть пропал! Ой, мать!.." - Уж в самой близи спасения, опередив звон расколотого
неба и столб пара, взметнувшийся за спиной, в пятки деда вдарила сама земля.
Как водится, старик в одну сторону - туй в другую. Завертело - понесло, а грянуло, что в лоб весло!
Долго лежал старик, внимая то ли сферам предвышним, с музыкой, то ли анделам с праведным их
гимнопением, то ли хору навей с пращурами, коий люди ученые и лекаря-душегубцы зовут "звон в ушах" -
все грехи свел в дебетах с кредитами и мелком уклонении от бонновых податей, но что-то встреча с
навьими и пращурами откладывалась. Попенял себе еще за поношения
святых, в горячке бегства испущенные - ан-нет версты загробной, и все тут. Вот разве в голове только
яснеть начало, развиднелось маненько... Руки-ноги - на месте, бока - болять, что поделаешь... Живой,
мать честная! Успел снырнуть, чертов сын, - самому чудно...
Со стоном переворотился старый на живот - трудно после шмяка такого оземь на четвереньки-то
излажаться... Выполз кое-как на вершину холма и обозрел последствия, так сказать, падения
болида... Оный еле виднелся посреди бухты из застлавшего берег теплого тумана - что в твоей парной,
право слово.
"Вот так оказия", - мелькнуло в голове. Даже сквозь туман старик видел, каких делов натворил
клятый "хвеномен". Тут уж и боль как рукой сняло: сбежал с холма на берег козликом, чуть в пляс не
пустился - то ли дух морской травы все еще шутки шутил... То ли приключился с дедом, как
говорят люди ученые, "оптический обман зрения" - в широченных лужах, куда стекала выплеснутая
болидом вода, бело было от рыбы, о чем вовсю вопили чайки.
Уж на что вздорные птицы, а свое главное понимают! Вода в лужах оказалась на диво теплой, что
твой "рыбный суп, сиречь - уха", как ее прописывают в трапезных листах городских харчевен... И
белые глаза рыбины, коию дед наугад выдернул из воды, сводили ум к тому же сравнению - ведь, как
есть, вареная!
- Дед... А, дед? - послышалось старику, и он понял, что чудеса на сегодня еще не кончились. Что ли
рыба речет человечьим голосом? Да еще теплая после варки... Свят-свят...
- Дед, да здесь я... - повторил голос.
- Х... хто тут? - старик выронил рыбу и высигнул из воды, как ошпаренный кот, вспугнув
скандальную ораву голодных птиц: показалось, за ногу кто-то схватился. Но вот посреди сплошного
серебра рыбьих тел различил он лицо - безволосое, молодое... По виду, вьюнош, а ну как злой дух и
есть?
Лежащий в луже посунулся подняться - рука, будто облитая ночной чернотой, выпросталась из-под
рыбного завала, но и только - сильно ослаб, видимо, ее хозяин. Вон - опять упал, ажно с головой в
"уху" грянул - только селедки всплеснулись.
Старик поспешил на помощь неведомому страдальцу - хоть и подозревал про себя, что может об этом
сильно пожалеть.
"Тяжелый черт, - подумал дед. - Будто доспех на нем".
Спасаемый кое-как сел - и тогда старик увидел, что и впрямь перед ним витязь в полном рыцарском
доспехе, хоть и видом тот доспех сильно странен - не из тех, ли что в городу по языкам кочуют?
Все об них трещат, а видел ли кто? Разве только, дружина запретного дворца-замка, в коем бонн Йокшич
Бессемейный царствовал, покуда слух не прошел, что покинул он пределы Цигеля... Да мало ли чего
дураки болтают, морской травы нанюхавшись?
Ежели девок по деревням давно не похищал - так прям сразу и "пределы покинул"?
Слыхал старик, что был бонн вовсе и не человеком - ведь с тех пор, как пошла о нем в народе речь,
прадеды видоков, поди, успели в земле истлеть. Сказывали в свитках ученые люди, что "в то лето
тоже случился гром среди бела дня и какой-то болид как раз звезданул"... Так его и описали позднее -
"болид-звездолет". Где упал, там, де, ныне замок бонна и стоит. Целых сто лет, мол. А еще шепчут по
корчмам, что бонн не человек и есть, а бессмертный дух из возгордившихся анделов, коий послан нам
с небес во испытание - больно уж круто поборами задавил, сволочь!
И сам он видом - вьюнош изрядно леп, что для девок самая погибель.
И доспех у него такой, что ни меч, ни стрела, ни пищаль не берет.
Скажет витязь заветное слово - вот уж и ростом он выше стен городских. А другое скажет - и крылами
своими свет застит. Оттого, видать, и называются таковые брони "доспехоид" - впрочем, может, это
ученые люди, в своих свитках, опять по-умному норовят:
"А смерть Йокшича - в замке-дворце. На заветном дереве, что в потайном саду, да в подвесном ларце...
А что в ларце том - яйцо, да игла в яйце - то уж совсем утка-басня. Для совсем дурных: кто с
дура-ума, да и того лише."
Ну, когда читал оное, насчет дерева в ларце, - это старик и сам понял, что вранье.
- Ты кто есть, господин-витязь, будешь такой? Андел ли, демон? - вопросил старик, на всякий случай
отойдя от зачинающего оживать "вытопленника" - а как еще назвать того, кто едва не утоп? Такого, поди,
и в свитках не пишут...
- Я то? Витязь-витязь... А что, не похоже?
Назвавшийся "витязем-витязем" вдруг сложил персты в неведомый знак, да как гаркнет... Вот он уж
стоит на земле - росту и впрямь богатырского. И по доспеху видно - не обычные брони рыцарские...
Одно слово - "доспехоид"! Будто соткан из тьмы ночной, аж в глазах щемит, на него глядючи -
и ползут по нему сплошь какие-то письмена, не нашей, колдовской крестописью выведенные, - той, которую
в городу кросс-вязью зовут и какой законы бонна все записаны-то...
Стало тут старику боязно - и забыл, что посреди рыбы стоит, которой уж не чаял сегодня.
Видя то, улыбнулся юноша, хоть и бледен был, как смерть:
- Вижу, грамоту нашу разумеешь? Ну, зачти, старец, как меня звать-величать в сиих прописях?
И вспыхнули тут письмена колдовским огнем: не на бронях доспехоида, а в самом воздухе, по-над ним.
Те знамения в свитках ученых людей звались "холоругвями" - о чем старик тоже слыхал, да видеть
до сих пор не приходилось.
Прочел он вслух, по складам: "Аз есмь Айвен-Дерек, сэр Френзи - герой-ин-зис-мобайл-армор, что
значит Яростный муж, истинно кросс-рыцарской доблести, герой-внутри-сего-доспехоида". Правда, у деда
получилось "Ий-ван-Дур", а титул он вовсе переврал во "Френзигер", но и того оказалось довольно.
- Хорош, - молвил рыцарь. - Главное ты, я вижу, ухватил. Я, в общем, Айвен, сын Дерекович, по-вашему,
а по прозванию - Ярогер. Ныне следовал из бесславного крестобоища, где воевали мы с дружиной
весь Рукав Салемный, что в галактике-звездоверти Эль-а-Йерр надлежит. Есть твердыня там
Эль-Йерр-Салем - вот ее и воевали, родимую, всей кодло... То есть, дружиною. Освобождали, значит, от
злопакостного владычества Магистерской Коллегии витязей-дезертиров (по-вашему - "пустынников"),
что к ордену Черных Обелискеров принадлежали. Кросс-мейстер их, Халла Эль-Ратфенг, - та вообще
в ложе Огеров ("антигерой-инов", то есть) тайно состоит, но это к слову... Башка трещит изрядно... Знать,
в переборку крепко вдарился, пока сюда падал, - подробности плохо помню. Где я ныне, добрый человек?
Чья земля здесь, вотчина и заса... то есть, застава?
- Так ведь, бонна нашего - Йокшича Бессемейного.
- О! Вот это я верно попал... К нему-то мне и надо. А что, говоришь, Бессемейным его кличут?
- Так-ить, известно... Он хоть и жив сто лет - а из ума еще, поди, не выжил, чтоб жениться-то...
До девок только больно охоч. А что, никак воевать его надумал?
- Я-то? А, пожалуй, и воевать. Небось, налогами давит?
- Давит, как не давить... Только воевать его непросто.
- Ну! А не подскажешь ли, в чем смерть его? - На лице юноши-витязя нарисовался живейший интерес,
хотя и блестели глаза его на бледном лике больно лукавой зеленью.
Ну, старик возьми, да и расскажи.
- И всего-то? Ну, бывай, старик... За совет - спасибо. Кстати, рыбу - хоть всю забирай...
Что потом видал - то старик нам в корчме рассказал, а чего видать не мог - поди, наврал, да того
не жалко. Все одно, говорит, рыбу бонновы инспекторы конфисковали - чуть самому браконьерство не
пришили.
Так и пошел славный витязь "Ий-ван-Дуром" - на что уж наши оказались с речью звездовоителей не в
ладах - от самого побережья и до дворца-замка бонна нашего, не к ночи помянутого. Ни пешком,
ни на лошади, а в теломощах верного доспехоида. Еще на бережку дед понял: андел, демон - какая
разница? Хорошо, сам жив остался... Потому как, распрощавшись с ним, как захлопнул воин
зерцало-забралище да пошел в рост: что ни шаг - в два раза выше становился, только треск стоял вокруг,
и запах как при грозе... И холоругви его, нимбосветящиеся, реяли, значит, и крылья, за спиной
раскрывшиеся, застили свет - особенно тем, кто под ноги попадал по дороге. (Ну, это из городских
многие видели - и даже те, кто не сильно выпимши был: говорят также, ко времени вступления
в город, доставал доспехоид плечми до зубцов крепостной стены, а иные - сбивал ненароком).
* * *
На чей взгляд, самое интересное случилось у замка-дворца, куда витязь всенепременно пришел - воевать
как бы... Уж для чего ему это было надо?
* * *
Вышли встречь ему люди-нелюди... Не герои, вроде, а и не огеры, коих он, похвалялся, воевал в
галактике-звездоверти - а такие молодцы, самому бонну подстать - ежели еще доспехоиды каждому выдать.
Семь всего их было, а горды - как семью семь.
Встали стеночкой, значит, и говорят:
- Стой, рыцарь-витязь! Дальше тебе дороги нет. От сих - нашего тяти земля, бонна среди боннов,
Йокшича Бессемейного.
Не внял им витязь: то ли слышно плохо в шлемофоне доспехоидном, то ли пеших всяких, что ему едва до
колена, за тех не счел, чтоб ему указывать смели...
- Стой, - говорят, - дальше хуже будет!
Остановился витязь и спрашивает - этак, с высоты роста доспехоида, - будто гром гремит:
- Что вы, детища отца свого, мне угрожаете? Что у вас того есть, чтоб меня сразить?
Достают тут молодцы, которые не герои и не огеры, - пику не пику, пищаль не пищаль... Тяжеленное
ружо - такое нам с тобой не поднять, лишь те молодцы всемером держали, да с натуги сипло
приговаривали:
- Се - смерть тяти нашего. Сам ныне в отсутствии, а смерть свою нам на сохранение оставил - ежели
придет какой незваный гость, да воевать вздумает... Зададим тебе, витязь, загадку: угадаешь -
пройдешь. Не угадаешь - доспехиод, поди, не спасет. Пульнем, смотри! Да то, за чем пришел - об пол
грянем - мало-то не покажется: такие деньжищи!
Смолчал на ту дерзость витязь, словно согласный. А ну как пульнут? (То, за чем пришел, в замке-дворце,
в ларце на дереве было спрятано... Такие деньжищи! Об пол! И доспехоид жалко...) Спрашивают
его тогда:
- С крыльями, а не ангел... Острие - не острие. А сколько ангелов-то на нем?
Пока это молвили, вышла дева из дворца-замка, встала поперед молодцев, что ей как раз детьми
приходились, - и стоит-смотрит, скалкой электрической поигрывает, да об ладонь тихонько прихлопывает.
Отступил герой на шаг - будто саму Халлу Эль-Ратфенг, зломогучую огершу-людоедку, увидел. И говорит, -
вроде тихо, а что прибой шумит:
- Нисколько! Один я и есть... Что не ангел - вся ваша правда.
Испросила его дева с улыбкой, дюже ласковой:
- Будешь еще семьи бежать, мебель продавать да тайком боевые стимуляторы пользовать?
Открылись тут веки-забралища доспехоида, и прозрел витязь-герой-ин жизнь свою - настоящую...
Увидел он пищаль - не пищаль, а, как ее назвал старик, "хвинтовку десантную, устаревшую",
молодцев - не молодцев, а детей родных... И осколки того, за чем пришел, на полу -
хрустнозвончатые... А средь них легло то самое острие, на каком народу - не счесть, да ни одного
ангела.
Ростом рыцарь опять с себя сделался, и молвил будто не своим - неожиданно тонким голосом,
забралищем доспехоида более не искаженным:
- Не... Не буду больше.
Кто слышал - дивились тому. Лику открывшемуся, да слову последнему - твердому.
И дева тут слезьми залилась - ажно скалку выронила:
"Лешка!" - сказала, или что-то вроде... Да не: "Йошка!" - вот как! И точно: думали-то какой-нибудь
"Ий-ван-Дур" пришел, а пригляделись - Йокшич Бессемейный!
А старик в тот вечер домой, говорят, ни с чем вернулся.
Бабка его не бранила даже - только плюнула с досады, от духа травы морской, и спросила этак, риторически:
- Что, опять с рыбами разговаривал?
|
|
|