Ты хочешь.неттыне хочешь. Так неоново - губы у них межгалактического цвета. Ресницы застывают в льдинки. Светящимися рельсами полоски уползают вдаль, изгибаясь и изворачиваясь, как стая скоростных рыб. Тук-тук, тук туктуктутутукккк лед в мозгу начинает медленно подтапливаться. А пальцы можно проснуть через косточки ребер. С тихим хищным звуком вплавляются обратно в хребет иглы. А потом тебя начинают нагревать, сначала просто немного щекотно, потом пульсирует и жжется, но ремнями прижат крепко, содрал все кисти в кровь, вдыхаешь межгалактическую жижу, обнаружил смертоносный атом. Умереть в человека, родиться в космос. Отстукивает, гулко тарабаня пальцами, а сакура уже зацвела, наверное, как и много лет назад, как зажигал сигарету с розовым лепестком на плече, опустошающе горячо, иголки оживают в глотке, прорывают тонкую кожу, рвут артерии и капилляры, кроваво и неумолимо видятся из дырявой шеи. эльфы.апокалипсическое эпилептическое, розовое как закат, как эмульсия странной неведомо-эльфийской порнохуйни в голове, замерзнуть в снегу и наутро они обнаружат только твой синенький миниатюрный трупик это будет соу кавай, я уж обещаю, попадешь в самые прекрасные горячие и космические сны, потом будешь ходить мертвенький и целоваться, и втекать в лампочки, это так просто, глупый электрический свет, глупые, глупые, глупые
А потом ты будешь вселяться в мальчиков, которые так чудесно поют в хоре, сбегать, курить сигареты, очаровательно блевать от выпитого и заразно смеяться, обнажая бледный живот, а потом снова отделишься от прошивки - той же самой холодной зимой, и чувствовать этот последний трогательный замирающий вдох черно сквозь окна старой церквушки внутри спокойно и ладно и полутемно и пахнет таким пыльно-солнечным ладановым, и вот ты уже весь пыльно-солнечно ладановый умерший еще до рождения где нет ни острых ребер ни пронзающего дрожью холода ни обкусанных губ ни прикрытых век вертящейся заманчиво перед глазами темноты уносящей в дрему,
А потом ты забиваешься в шкаф глухо дышишь там пока нечто опасное темное сопящее как после долгого бега не разобрать тощее или тучное нефиксируемое красивое движется через маленькую приоткрытую щель шкафа часы бьют двенадцать и существо оборачивается и вздрагивает, глядя прямиком в звездную бездну из окна, и светящееся пятно луны уносит его мысли далеко, оно кладет руки на пастырский стол, улыбается, как если бы готовился к пытке, а потом такой странный звук, будто чтото лопается, полурык-полукрик и он падает, а из хребта у него лезут лезут иголки как будто кем-то вкручиваемые изнутри.
Когда это кончается ты некоторое время ждешь и ангелы жрут время страшно хрустя пережевывают железными челюстями ты выбираешься обратно и стало как будто светлее чем ты помнил ты бродишь среди рядов обтянутых красной кожей стульев, а потом осторожно ступая приближаешься к чудищу, которое теперь выглядит просто как очень тощий человек вокруг него кровь спицы высятся пронзая спину и живот сквозь атомы сквозь плоть сквозь жизнь луна освещает твое лицо и твое преступление и в первый раз ты еще не знаешь отчего он убит не знаешь кто он и куда подевались иголки ладановое преступление под покровом черной ночи текущей в окно стонущей и безобразно холодной слепой церквушка в один момент становится необьятной глазу и потолок высоко-высоко вверху такой объемный что кажется что можешь в него падать падать падать в пасть прожорливого бога что смеется сверху что трогает что цепляет и тянет нервы на какие-то неведомые катушки и ты двигаешься уже по методу марионетки подпрыгиваешь и двигаешься как очень больной человек а ты целовал своего бога в рот он очень сладок ты засыпаешь на красных сиденьях кажется совсем ненадолго и вздрагиваешь как после дурного сна но почему-то все таки кажется что это был не сон ты не смотришь туда а просто выходишь толкая резные громадные тяжелые ворота с латинскими надписями и гравюрами черепов оставляя христа в очередной раз страдать красные капли медленно капают сквозь промежутки деревянных досок растворяются бог любит красный цвет любит тонкие руки любит острые коленки белокожих мальчиков своих ангелов растворяющих в атомах до боли знакомое, оно ведь знакомо тебе, ты помнишь?
Ты шевелишь губами и никто никогда не узнает к кому был обращен твой шепот твоя тайная молитва, ты растворяешься в ночи ты никогда не любил холод а мокрый снег проникает в ботинки, хлюпая идешь когда тебе холодно он всегда чувствовал мертвое оно было как бы нигде но осязаемо и присутствовало и говорило то что невозможно понять а только почувствовать теперь-то ты знаешь что оно манило в свое чрево в свое темное подземелье, заброшенные катакомбы, дождаться бы солнца и как оно распускает лучи, проклиная еще одного сына зла, даже не пытайся, ты виновен уже тем что появился на свет и это постыдное удовольствие пробирающее ласкающее по затылку полуденными солнечными лучами там где-то в недрах родился умирая и возрождаясь свет чтобы достигнуть тебя прошить насквозь по хребту жидкой лавой, и мурчишь как котенок, небеса отсвечивали у тебя на сетчатке снег таял воскресно-сонные многоэтажки, еще из старых построек, высились вокруг, сверкая стариной и кое-где по бокам граффити, тут было довольно пустынно и просторно, а шоссе рядом каждый раз приводило его в разные места; забытье снов вспоминалось болезненно, иногда он вспоминал специально, и что-то странное болело под ребрами, будто расширялось, угрожало и было совсем не твое, что-то совсем темное, о чем никогда не расскажешь что будет с тобой всегда как клеймо изнутри и после твоей смерти заменит собой солнце.
Оно отражалось в стеклах, он улавливал его в запахах проходящих мимо людей, мерцало прозрачно, но ощутимо, а Кид был чуток, он уже давно знал, где дорога, и догадывался куда она приведет
в тот день он сильно напился, потратив последние несколько баксов которые спиздил из кармана какого-то толстого и похожего на черепаху человека, у него лицо было все в бело-красных пятнах, хотя может быть у него и вообще не было лица, Кид всегда не мог как следует их рассмотреть, они отпечатывались в сознании как серые манекены с углублениями на месте глаз, так что все это было не важно. Он выпил три пинты пива, чувствуя себя не пьяным а еще более усталым такой странной лихорадочной и звериной усталостью, зато потом когда после круговерти огней лунапарка уставших тусклых и непривычно высоких старых фонарей старинного пустынного квартала он обнаружил себя на шоссе, в хищно блестящей под лунным светом чаще он немного растерялся, не зная, что делать, почемуто на ум пришли крысы и что их надо остерегаться и он засмеялся потому что в лесу толстая крыса загрызет ему ногу она будет причмокивать и вгрызаться, звук будет такой совсем потусторонний, да, смешно, пожалуй что да а куда идти он шел куда-то просто шел и знал что это все равно верный путь, листья шелестели и казалось что они переговариваются, ботинки его шелестели среди бурной листвы и тоже блестели, он шел только на лунное чувство горячее и заставлявшее его сердце биться так сильно иногда он останавливался чтобы его успокоить, но оно становилось еще более безумно ТУК ТУКТУТУК горячо он вскрикнул когда ему показались стальные ножницы прямо посреди его грудины, он провел пальцами, ничего не было, но потусторонний странный холод таял медленно как льдинка и тревога ныла сильней. Он понимал что он неспособен сопротивляться этому, он очень устал бродить по лесу, заходя все более глубже в непроглядную чащу, деревья головокружили выше своими странными трафаретами, зато сквозило сильней - странный сквозняк, прямиком сквозь атомы.
Глубже, дальше, ближе, сильней. Ботинки хлюпали с каждым шагом, Кид почти задыхался, потому что шел правда очень много, он разодрал пальцы и щеки наверное тоже, было трудно определить что-то конкретное, он просто был очень болен и очень устал, хотя пожалуй было красиво вокруг, очень влажно, хищно, интересно, существует ли этот лес при свете дня. Он вышел в маленькое поле, на котором не было деревьев, пересек его, увидев на другой стороне постройку, похожую на бункер. Это было округлое здание, похожее на шахтерскую каску. На табличке было что-то написано, но разглядеть что было невозможно; луна злилась и торжествовала, скаля зубы, было бесполезно сопротивляться ей. Сначала дверь не поддалась, хотя он тянул, дрожа и чувствуя как его знобит, Кид почти отчаялся и подумал что умрет тут рядом замерзнув, он представил процедуру выедания червями самого Кида, мертвенького и бездыханного среди великолепия таких растений, этот лес наверное не существует ночью, но сомневаться что реально а что нет было слишком бессмысленно, он потянул еще раз, дверь потянулась легче, чем Кид рассчитывал, поэтому он немного охуел и чуть не упал, он прощался с луной, шагая вовнутрь бункера вниз по винтовой лестнице, зачем-то он посчитал ступеньки. Их было 48. Может быть, это важно. Голоса все повышались, было трудно их зафиксировать, а как только он открыл дверь - смолкли, голова болела, вторая дверь поддалась легко, распахнувшись со злобным скрипом - он вошел внутрь - где-то вдалеке за поворотом горела аварийная лампочка белого цвета, поэтому все немного освещалось - лужи воды на полу, с потолка тоже капало, пало неприятно и странно, совсем тихо. Звук его собственных шагов почему-то пугал его больше всего. Все было мертво здесь. Он шел дальше, медленно, он завернул за поворот, там горела эта лампочка, он смотрел на нее дооолго, задрав голову, она обличала его, эта лампочка, Кид был не против, он представлял электричество, он вспоминал как возле его собственной лампочки всегда бились о стекло мошки, он пытался схватить их пальцами, иногда получалось, иногда они сами умирали, он находил их под лампой наутро.маленьких мертвых. Это было его жертвоприношение.
Он ходил долго по влажным закоулкам, было несколько комнат, паутина коридоров, лампочки везде вызывали у него это тревожно-злобное чувство - он сразу вспоминал о мошках, блядских мошках, бившихся о лампочку, и где они сейчас. Атомная пыль. Под ним была какая-то вода наполнявшая каналы, он ловил ее блеск сквозь решетчатый пол, комнаты были почти одинаковые, пустые и наполнившиеся мертвой грустью.
Первого он не заметил поначалу, он лежал в неосвещенном закоулке около одних из стыло стоявших вод в каналах, Кид заметил его и почувствовал что-то вроде родства и это было странно, у Первого не было головы, он был весь в крови, особенно его брюки, они почти полностью отствечивали красным, холодный и твердый Первый остался спать в катакомбах навеки, Кид пошел дальше, очень болела голова, пульсировала в такт капающей воде или его собственным шагам, бульк, бульк, его колени дрожали, хотя он обратил на это внимание так рассеянно, словно тело было и не его, а соткано из лунной материи; тысячи паучков трудились чтобы выткать чудную белую кожу и контрастно черно-смоляное сердце заточить в глубь, глубь, глубь, глубь, глубь, пульсировало у него на языке, это странное внутри начало ныть, будто его разматывают. Второй нашелся в комнате со ржавым компьютером и кнопочными панелями, которые, по всей видимости, не работали.
Кид ходил там, наверное, он что-то искал, боль нарастала, как потусторонняя взбесившаяся турбина, набирала обороты, он был очень тревожен и безутешен, маленький мертвый мальчик слонялся в катакомбах.
Когда он увидел Третьего, он замер, пальцы онемели, он ясно почувствовал это дыхание смерти, ожившее от его выдоха, он еле мог стоять на ногах, кроме того он очень промок, он паучьи пробирался к Третьему, затаив дыхание - Третий сидел спиной к нему, раскачивался, качал головой, что-то напевал, а Киду захотелось заплакать - он видел спицы, которые проткнули Третьего насквозь, совсем как там, в той церквушке под лунным воем, стучащимся в окно, он предупреждал его, он знал, мертвая глубь, они тащили его дальше, было ужасно больно в колотящемся сердце, оно будто наполнялось тьмой, Кид чувствовал тьму даже на языке, чувствовал, как она все окутывает, как комната дрожит, обещая ад, обзор помигивал, пропадал в темноту мурашками и возрождался яркостью, и Кид прикоснулся к Третьему пальцами, убрал его волосы. Он увидел свое собственное лицо, обезображенное, язык был продет сквозь эту стальную спицу, в глаза тоже были воткнуты спицы, на его лице была кровь и что-то еще, Кида наполнило ужасом, он хотел закричать, но в его легких уже тоже была тьма, он хотел отшатнуться, но тело его не слушалось, потому что он не был его хозяином, тьма забирала его в сладкое подземелье, о котором он так долго грезил, Третий приходил к нему во снах и забирал его сердце. Кид знал, зналзназнал, он потрогал его спицы, чувствуя, как они вонзаются ему в ладонь, он чувствовал не боль, а что-то странное, облегчающее, что-то ангельское и чудесное как церковный хор, оно обнимало его, Кид обнял Третьего со спины, иголки вошли ему глубоко под ребра, Кид полностью растворился в том чудесном, что готово было принять его, он задрал голову, свет из лампочки заполнял все сущее, пока Кид сам не стал этим самым светом, чистым блаженством, искрящимся и горячим, он гнал в небо, он родился в звезду, став чистым светом, убивая и оживляя снова свои атомы, и свет от него летел далеко-далеко чтобы там упасть звездным лучиком на затылок какого-нибудь инопланетного мертвого мальчика.