Varley John : другие произведения.

Стальной пляж (Steel Beach) гл. 16

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Шестнадцатая глава фантастического романа. Библиотечные крысы будущего и продолжение журналистского расследования... Добросердечие жителей лунного Малого Техаса... Новая попытка самоубийства и новые виртуальные приключения Хилди... Главный Компьютер в тупике...
  ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
  
  Общеизвестно, что в наши дни, в наш век никто не ходит в библиотеки. И это неправда.
  Зачем тратить время и утруждать себя поездкой в огромное здание, где хранятся настоящие бумажные книги, если можно не выходя из дома получить любую содержащуюся в них информацию плюс триллионы страниц данных, существующих только в блоках памяти? Если вы не знаете ответа на этот вопрос раньше, чем он будет задан, значит, вы просто не любите книги и мне ничего не удастся вам объяснить насчёт них. Но если прямо сейчас, каков бы ни был час дня или ночи, вы встанете из-за своего терминала, доедете на поезде до здания административного центра Кинг-сити, подниметесь по ступеням итальянского мрамора и пройдёте между статуями Знания и Мудрости, перед вами раскинется Великий книжный зал, наполненный сдержанным гулом -- рабочим шумом всех великих библиотек, звучащим ещё с тех времён, когда книги писали на свитках папируса. Пройдитесь мимо рядов старых дубовых столов, за которыми сидят исследователи, встаньте в центре купола, рядом с Библией Остина Гутенберга в стеклянном шкафу, взгляните на бесконечные ряды полок, лучами расходящиеся вдаль. И если вы хоть сколько-нибудь любите книги, это успокоит вашу душу.
  В успокоении моя душа остро нуждалась. В те три-четыре дня, что последовали за смертью Эндрю МакДональда, я часто пропадала в библиотеке. Практической необходимости в этом не было; хоть я и была отныне бездомной, я могла читать всё, что нужно, и заниматься своим исследованием, сидя в парке или в гостиничном номере. В любом случае, лишь малая часть того, что я разыскивала, была отпечатана на бумаге. Я проводила время за библиотечным терминалом, точно таким же, какие установлены в любой уличной телефонной будке. Но я была далеко не единственным библиотечным червём. Несмотря на то, что многие посещали библиотеку потому, что им нравилось в буквальном смысле прикасаться к первоисточникам, большинство людей обращались к хранимым данным и просто предпочитали получать их из настоящих книг, расставленных на полках. Взглянем правде в глаза: большинство книг в библиотеке Кинг-сити были древними, изданными до Вторжения -- наследством нескольких фанатиков-библиофилов, которые настояли на том, что эти желтеющие, хрупкие, неэффективные и неудобные вещи необходимы любой культуре, называющей себя цивилизованной, и убедили сторонников информатизации, что логически не оправданные расходы по доставке букинистических изданий на Луну в конце концов окупятся. Что же до современных книг... о чём беспокоиться? Сомневаюсь, что за среднестатистический лунный год на бумаге публикуется более шести-семи трудов. Небольшой издательский бизнес, пусть никогда не приносящий существенной прибыли, у нас всё же есть, потому что некоторым людям нравится, когда в гостиной стоят на полках собрания сочинений классиков. Книги почти исключительно стали заботой художников по интерьеру.
  Но не здесь. Здешними книгами пользуются. Некоторые из них хранятся в особых комнатах, заполненных инертным газом, так что посетителям приходится облачаться в скафандр, чтобы взять томик в руки под бдительным взглядом библиотекарей (считающих, что загибание уголков страниц -- преступление, достойное виселицы), но при всём при том любое издание в этом учреждении доступно для пользования, включая сам шедевр Гутенберга. Почти миллион книг находится в открытом доступе. Можно пройтись между полками, провести по книгам рукой, вытащить одну и открыть (осторожнее, осторожнее!), вдохнуть запах старой бумаги, клея и пыли. Большую часть работы я проделала, держа рядом с собой на столе экземпляр 'Тома Сойера' -- отчасти для того, чтобы прочитывать главу-другую, когда устану от поисков, отчасти просто для того, чтобы потрогать его, когда настроение падало ниже некуда.
  Мне приходилось постоянно переосмысливать слово 'ниже'. Я начала сомневаться, есть ли на самом деле естественный нижний предел и был ли он тем, что я чувствовала, когда в последний раз попыталась покончить с собой -- и смогла бы, не вмешайся ГК.
  Моё исследование посвящалось, разумеется, самоубийству. Мне не потребовалось много времени, чтобы обнаружить, что о нём известно не слишком много действительно полезного. Почему это должно было удивить меня? Не так уж много полезного известно обо всём, что касается причин, по которым мы есть те, кто мы есть, и поступаем так, как поступаем.
  Нашлось полным-полно бихевиористских данных: стимул А вызывает ответную реакцию Б. Нашлась и масса статистических данных: икс процентов отреагируют неким определённым образом на событие игрек. Это всё замечательно срабатывало для насекомых, лягушек, рыб и им подобных существ, терпимо -- для собак, кошек и мышей и даже умеренно, сносно подходило для людей. Но затем возникли вопросы наподобие: почему, когда Уилбура, сына тёти Бетти, задавила машина для укладки тротуаров, тётя встала и сунула голову в микроволновку -- а её сестра Глория, которую постигло похожее несчастье, погоревала, оплакала погибшего, пришла в себя и с пользой прожила долгую жизнь? И вот наилучший высоконаучный ответ, что мне удалось обнаружить: выбей дурь из головы.
  Была ещё одна причина, по которой я просиживала в библиотеке: это идеальное место для того, чтобы подойти к проблеме логически. Вся окружающая обстановка настраивает на это. И именно это я намеревалась сделать. Смерть Эндрю по-настоящему потрясла меня. Никаких других неотложных дел у меня не оказалось, так что я решила подступиться к своей проблеме шаг за шагом. А значит, для начала нужно было определить шаги. Мне показалось, что в качестве первого шага следует узнать всё, что только можно, о случаях самоубийства. И через три дня почти непрерывного чтения и конспектирования я разбила все эти случаи на четыре или, возможно, пять категорий в зависимости от их причины. (Для заметок я купила бумажный блокнот и карандаш, чем заслужила косые взгляды соседей. Даже в такой старомодной среде считалось чудачеством писать на бумаге.) Мои четыре, а может, пять категорий не имели чётких границ, они перекрывали одна другую широкими размытыми серыми краями. Что, опять же, не удивительно.
  Первая, легче всего определяемая категория: культурная. В большинстве обществ самоубийство осуждалось при большинстве обстоятельств, но в некоторых -- нет. Яркий пример -- Япония. В древности самоубийство там не только оправдывали, но и в некоторых случаях считали обязательным. Со временем его даже наделили законным статусом, так что японец, утративший честь, не просто должен был покончить с собой -- ему предписывалось сделать это публично и крайне болезненным способом. Во многих других культурах при некоторых обстоятельствах самоубийство рассматривалось как дело чести.
  Даже в тех обществах, где самоубийство порицалось или причислялось к смертным грехам, признавали, что есть обстоятельства, когда его по крайней мере можно понять. И в фольклоре, и в документальной литературе мне встретилось много историй о несчастных влюблённых, рука об руку бросившихся со скалы. Попадались и упоминания о стариках, страдавших от неутихающей боли (смотри причину номер два), и описания нескольких других причин на грани допустимости.
  Большинство ранних культур крайне трудно анализировать. Демографическую статистику, как мы знаем, начали как следует вести относительно недавно. Рождения и смерти учитывались, но и только. Как определить процент самоубийств в древнем Вавилоне? А никак. Почти ничего полезного неизвестно даже о Европе девятнадцатого века. Там и сям обнаруживаются внезапные отклонения данных. В двадцатом веке говорилось, что шведы сводили счёты с жизнью чаще других своих современников. Некоторые винили в этом холодный климат, длинные зимы, но как тогда объяснить жизнелюбие финнов, норвежцев или сибиряков? Другие считали, что дело в мрачном характере самих шведов. Я задаю людям вопросы достаточно давно, чтобы узнать о них кое-что важное: они лгут. И часто врут даже тогда, когда ничто не поставлено на карту. Но когда от ответа зависит нечто серьёзное, например, будет ли дедушка Джек похоронен в священной земле церковного погоста, -- записки самоубийц прячут, трупы перекладывают, коронеры и служащие судебных ведомств получают взятки или просто закрывают на факты глаза из уважения к семье. Всплеск самоубийств среди шведов мог всего-навсего означать, что они более честно вели учёт.
  Что же до лунного общества, да и всех обществ после Вторжения, вместе взятых... здесь самоубийство -- гражданское право, но повсеместно считается трусливым бегством. Оно не относится к поступкам, которые возвысят вас в глазах соседей.
  Вторую причину наилучшим образом выражает утверждение: 'Я больше так не могу'. Самые очевидные случаи второй категории происходили из-за боли, теперь таких больше нет. А ещё из-за несчастья. Что можно сказать о несчастье? Оно реально и у него могут быть настоящие и легко находимые причины: разочарование в своих жизненных достижениях, неудовлетворённость и неспособность добиться цели или что-либо заполучить, трагедия или утрата. Бывает и так, что причины этого безнадёжного чувства нелегко заметить стороннему наблюдателю: 'У него было всё, что нужно для жизни'.
  Затем идёт причина, которую провозгласил Эндрю: жить надоело. Такое случалось, хоть и редко, даже в те дни, когда люди не жили по двести-триста лет. Но по мере увеличения продолжительности жизни третья причина всё чаще и чаще встречается в предсмертных записках.
  Четвёртую причину можно назвать неспособностью отчётливо представить себе смерть. Самоубийству по этой причине были подвержены дети; многие финансово благополучные, индустриально развитые общества отмечали рост процента самоубийств в подростковом возрасте, и выжившие после неудачных попыток часто делились тщательно обдуманными фантазиями о том, как видят и слышат, что происходит на их похоронах, или сводят счёты с обидчиками: 'Я им покажу, они пожалеют, когда меня не станет!'
  Вот почему я сказала, что причин, возможно, пять. Не могла решить, выделять ли в отдельную категорию попытки покончить с собой -- неважно, успешные или нет, -- известные как 'суицидальное действие'. Авторитетные источники расходятся во мнениях о том, сколько самоубийств на деле были всего лишь призывом о помощи. В некотором смысле все они были таким призывом, пусть даже обращённым к бесстрастному Провидению. Помогите мне прекратить боль, найти любовь, отыскать смысл, помогите, я страдаю...
  Так я сказала 'возможно, пять'? Возможно, их шесть.
  Вероятной шестой причиной было то, о чём я думала как о 'Периодах Жизни'. Мы все -- большинство из нас -- тайные гадатели на числах, подсознательные астрологи. Нас завораживают годовщины, дни рождения, свой и чужой возраст. Вот тебе тридцатник, тебе сороковник, тебе седьмой десяток, а тебе больше ста. В прошлом, когда люди в среднем едва переваливали за восемьдесят, эти слова говорили о человеке намного больше, чем сегодня. Сороковой день рождения означал, что жизнь наполовину прошла и наступает зловещее время, когда оценивают, какова была первая половина, и чаще всего остаются недовольны ею. Девяностолетие означало, что человек уже исчерпал отпущенное время и самое полезное из того, что ему осталось сделать, -- это выбрать цвет своего гроба.
  Возраст, обозначаемый числом с нулём на конце, был особенно тяжёлым. И поныне остаётся таким. Среди множества терминов мне попался один -- 'кризис среднего возраста'. Он применялся давным-давно, когда середина жизни располагалась где-то между 40 и 50. Возраст с двумя нулями -- стресс просто адской мощи. Раньше о столетних долгожителях писали в газетах. Данные, которые я изучила, свидетельствуют: даже если в наши дни он претендует на статус среднего, возраст '100' по-прежнему очень много значит. Можно разменять восьмой десяток, девятый, но вот сотку разменять -- никак. Такое выражение просто не прижилось. Говорят 'старше ста' или 'старше двухсот'. Скоро появятся люди старше трёх сотен лет. И оба эти магических рубежа отмечены всплеском количества самоубийств.
  А вот это особенно заинтересовало меня, потому что... ну-ка, дети, что там сказала Хилди, сколько ей лет? И пусть отвечают не одни отличники.
  #
  Не знаю, позволяло ли моё исследование узнать нечто действительно важное, но это был способ занять себя, и я намеревалась продолжать. Я буквально поселилась в библиотеке и отлучалась только поесть и поспать. Но через четыре дня внутренний голос подсказал мне, что пора пойти прогуляться, и ноги принесли меня обратно в Техас.
  Я гадала, что же будет со мной дальше. Смерть неотступно следовала за мной с тех пор, как я вернулась с острова Скарпа: Дэвид Земля, Сильвио, Эндрю, одиннадцать сотен и двадцать шесть душ в 'Нирване'... Три бронтозавра... Я никого не забыла? Случится ли со мной наконец что-нибудь хорошее?
  Я пробралась окольным путём, который обнаружила, пока скрывалась от журналистской братии. Не хотелось бы встретить никого из друзей из Нью-Остина, иначе пришлось бы постараться объяснить им, зачем я спалила свою хижину. Если самой себе я не могла это объяснить, что сказать им? Вот почему я перебралась через холм с другой стороны -- и первой моей мыслью было: заблудилась... поскольку внизу была хижина. Затем я подумала -- возможно, впервые с тех пор, как начались эти мытарства, -- что теряю рассудок, потому что я не заблудилась, я была именно там, где и думала, и передо мной стояла моя хижина, целёхонькая, совсем такая же, какой была, прежде чем пламя поглотило её на моих глазах.
  В такие минуты начинает не на шутку кружиться голова; мне пришлось сесть. Но через некоторое время я заметила две интересные вещи. Во-первых, хижина стояла немного не там, где раньше. Как будто передвинулась метра на три вверх по склону холма. Во-вторых, на самом дне небольшой впадины, которую я называла 'лощиной', виднелась куча чего-то похожего на обугленные брёвна. Пока я их рассматривала, появилась третья достопримечательность: тяжело нагруженный ослик. Он показался из-за угла дома, мельком глянул на меня и уткнулся носом в ведро с водой, оставленное в тени.
  Я встала и начала спускаться к хижине, и тут из неё вышел мужчина и стал разгружать животное, складывая груз на землю. Должно быть, он услышал мои шаги, потому что посмотрел вверх, улыбнулся, показав беззубые дёсны, и помахал мне. Я узнала его.
  -- Сауэдо (1), -- окликнула я, -- какого чёрта ты тут делаешь?
  -- Добрый вечерок, Хилди, -- отозвался он. -- Надеюсь, ты не против. Я просто поехал в город, а меня послали сюда, сказали побыть тут парочку дней и дать знать, когда ты вернёшься.
  -- Я всегда тебе рада, Сауэдо, и ты это знаешь. Mi casa es tu casa (2). Просто... -- я запнулась, снова оглядела хижину и вытерла пот со лба, -- не думала, что у меня есть casa.
  Он почесался и сплюнул в пыль.
  -- Ну-у... я не очень-то много знаю. Только вот что: мэр Диллон сказал, коли я не кину клич, завидев тебя снова в здешних краях, он сдерёт шкуру с меня и Матильды, -- и он ласково похлопал ослицу, подняв тучу пыли.
  Возможно, старина Сауэдо и перегибал палку, имитируя говорок Дикого Запада -- но, как по мне, у него было на то полное право. Он был подлинным натуралом, в противоположность Уолтеру, естественному только с виду.
  Сауэдо принадлежал к религиозной секте, разделявшей некоторые взгляды Христианских Учёных. Её адепты не отказывались от какой бы то ни было медицинской помощи и не молились об исцелении, когда заболевали. Отвергали они только омоложение. Позволяли себе стареть, а когда меры, необходимые для поддержания жизни, достигали предела, который Сауэдо описал мне как 'уж больно много мороки', они умирали.
  В этом всём даже был некий денежный интерес. Совет по Древностям ежегодно выплачивал сектантам небольшое вознаграждение за то, что они своим существованием избавляли общество от необходимости решать щекотливый этический вопрос. Не будь их, неизвестно, как удалось бы сохранить даже небольшую контрольную группу людей, не улучшенных чудесами современной медицины.
  Сауэдо был одним из немногочисленных старателей, бродивших по Западному Техасу. Его шансы обнаружить золотую или серебряную жилу были ничтожны, а на самом деле -- равнялись нулю, потому что ничего подобного не было заложено в техническом задании, когда парк строился. Но управляющие уверяли, что кое-где в Техасе есть три небольшие залежи алмазоносных минералов. Пока ни одну из них ещё никто не нашёл. Сауэдо и три-четыре его приятеля расхаживали по местности с кирками, мотыгами, прочим снаряжением и осликами, возможно, втайне надеясь обнаружить их. Как бы там ни было, что делать с пригоршней алмазов? Они наверняка даже не оправдают затраченных на них усилий.
  Однажды я спросила Сауэдо об этом, совсем давно, когда не знала, что в исторических парках невежливо задавать подобные вопросы.
  -- Вот что я скажу тебе, Хилди, -- ответил он без обиды. -- Я отдал сорок лет работе, которая мне не особенно нравилась. Я не такой уж дурак, каким могу показаться; насколько я это дело не любил, я понял, только когда уволился. А когда вышел на пенсию, приехал сюда -- и полюбил солнечный свет, жару и открытые пространства. Обнаружил, что почти совсем утратил вкус к общению. Теперь я могу выносить людей лишь в малых дозах. И счастлив. Общества Матильды мне вполне хватает, а благодаря старательству есть чем заняться.
  На самом деле Матильда, похоже, оставалась единственным, что ещё беспокоило его в этой жизни. Он переживал, что с нею станет после его ухода. Без конца спрашивал людей, будут ли они заботиться о ней, и в конце концов удочерить чёртову ослицу пообещала половина жителей Нью-Остина.
  Выглядел Сауэдо старше, чем прадедушка Адама. У него выпали все зубы и большая часть волос. Кожа была испещрена коричневыми пятнами, изрезана морщинами и свободно болталась на сухопаром теле. Суставы пальцев распухли так, что стали размером почти с грецкий орех.
  А было ему восемьдесят три года -- на семнадцать меньше, чем мне.
  На первый взгляд я приняла его за неграмотного и предположила, что его ненавистной работой было нечто вроде перетаскивания лотков, неважно, чем наполненных, или укладки кирпичей. Но Дора поведала мне, что он был председателем совета директоров третьей по величине компании на Марсе. А на Луну отправился доживать свой век из-за силы тяжести.
  -- Что здесь произошло, Сауэдо? -- спросила я. -- Я не продавала землю. По какому праву кто-то явился сюда и построил дом?
  -- Об этом тоже ничего не знаю, Хилди. Ты ж меня знаешь. Я бродил по холмам и, уверяю тебя, девочка, кое-что искал.
  Он пустился рассуждать в подобном духе, а я почти не слушала. Сауэдо и ему подобные всегда что-нибудь ищут. Я оглядела дом. Он не слишком отличался от того, что я построила и сожгла, за исключением нескольких почти незаметных мелочей, которые дали мне понять: те, кто его возвёл, разбирались в этом лучше меня. По размеру хижина была такой же, и окна там же, где были в моей. Но выглядела она более надёжной. Я зашла внутрь, и следом потащился Сауэдо, всё ещё бормоча о чудесном разрезе, который он вот-вот обнаружит. В доме пока не было ничего, кроме ярко-жёлтых ситцевых штор на окнах. Они были симпатичнее тех, что висели у меня.
  Я снова вышла на воздух, так ни в чём и не разобравшись, и взглянула на дорогу, что вела в Нью-Остин. Как раз вовремя, чтобы увидеть начало длинной процессии, тянувшейся из города.
  Следующие полчаса прошли как в тумане.
  В сумерках прибыло более дюжины повозок. Все они были полны людей, набиты едой, напитками и прочим скарбом. Прибывшие высадились и принялись за работу: развели костёр, развесили оранжевые бумажные фонарики со свечками внутри, расчистили площадку для танцев. Кто-то выгрузил механическое пианино из салуна и стоял рядом, вращая заводную ручку. Кто-то ещё наяривал на банджо, кто-то другой пиликал на скрипке, оба играли ужасно, но никому, казалось, не было до этого дела. Прежде чем я осознала, что происходит, сельская вечеринка была в полном разгаре. Корова жарилась на вертеле, истекая соусом барбекю. Иногда он капал в огонь, шипел и брызгался. По соседству разложили стол с печеньями, пирогами и засахаренными фруктами в стеклянных банках. Множество пивных сосудов торчало из оцинкованной ванны, полной льда, и люди нажирались в открытую или тайком потягивали из припрятанных бутылок. Блики костра отражались на нижних юбках и шёлковых чулках лихо отплясывавших дамочек из 'Аламо', а вокруг стояли мужчины, с гиканьем и радостными криками били в ладоши или кидались в гущу танцующих и пытались затеять кадриль. Съехались все мои друзья из Нью-Остина и толпа других гостей, совершенно мне незнакомых, а я так и не поняла, по какому поводу.
  Но прежде чем всё окончательно пошло вразнос, мэр Диллон поднялся из-за стола, выхватил пистолет и трижды выстрелил в воздух. Довольно быстро наступила тишина, а мэр покачнулся и чуть не свалился, но две дамочки, сидевшие слева и справа, подхватили его и помогли устоять. Мэр Диллон, наряду с доктором, был известнейшим городским пьяницей.
  -- Хилди, -- провозгласил он тоном, который узнал бы любой политик последнего тысячелетия, -- когда добрые горожане Нью-Остина услышали о твоих недавних неприятностях, мы поняли, что не можем так это оставить. Я прав, граждане?
  Его слова были встречены громкими аплодисментами и обильным пивным возлиянием.
  -- Мы знаем, как бывает у городских. Страховка, подача заявления, заполнение кучи всяких бланков и прочее дерьмо. -- Он громко рыгнул и продолжил: -- Ну а мы не такие. Когда соседу нужна помощь, народ Западного Техаса тут как тут и поможет.
  -- Господин мэр, -- начала я нерешительно, -- это был...
  -- Заткнись, Хилди, -- перебил он и снова рыгнул. -- Нет, мы не такие, да, друзья?
  -- НЕТ!! -- завопили жители Нью-Остина.
  -- Нет, не такие. Беда с одним из нас становится общей бедой. Может, мне не следовало бы говорить это, Хилди, но когда ты появилась тут, некоторые из нас приняли тебя за дачницу. -- Он ударил себя в грудь и наклонился вперёд, снова чуть не свалившись, и выпучил на меня глаза, будто брал на слабо: попробуй не поверить тому, в чём собираюсь признаться! -- Я решил, что ты дачница, Хилди, я, мэр Мэтью Томас Диллон, градоначальник этого славного местечка уж скоро семь лет как.
  Он театрально повесил голову, затем резко вздёрнул, как на верёвочке:
  -- Но мы ошибались. Вот совсем недавненько ты показала себя настоящей техаской. Хижину построила. Ты приходила в город и сидела с нами, пила с нами, ела, играла в карты.
  -- Играла, ха! -- буркнул Сауэдо. -- Это была не игра.
  Вокруг рассмеялись.
  -- Мэр Диллон, -- взмолилась я, -- пожалуйста, дайте мне сказать...
  -- Не раньше, чем сам договорю, -- добродушно рыкнул он. -- И вдруг четыре дня назад случилось несчастье. Да позволено мне будет сказать, некоторые из нас не совсем отрезаны от внешнего мира, Хилди, они в курсе всего. От них мы узнали, что ты только что лишилась работы там, снаружи, и подумали, что ты попытаешься начать новую жизнь здесь, в деревенской глуши. Знаешь, там, снаружи, откуда ты пришла, люди сказали бы: ай-ай-ай, какой стыд... Но только не в Техасе. Так что вот, Хилди... -- тут он сделал широкий круговой жест, словно обводя рукой новёхонькую хижину, и на этот раз таки выпал из-за стола, увлекая за собой весь эскорт шлюшек. Но тут же вскочил, быстрее, чем вылетает пробка, и продолжил, не теряя достоинства: -- Вот твой новый дом, и мы справляем твоё новоселье.
  Об этом мне следовало бы догадаться вскоре после того, как он организовал стол. И, боже милосердный, переполняли ли когда-нибудь хоть какую-нибудь женщину столь смешанные чувства, как те, что обрушились на меня?!
  #
  Как я продержалась ту ночь -- до сих пор понятия не имею.
  За речью последовало вручение подарков. Я получила всё: от традиционного хлеба с солью, от моей бывшей жены Доры, до совершенно новой чугунной кухонной плиты, от владельца магазина смешанных товаров. Преподнесли мне и кресло-качалку, и пару поросят, которые тут же сбежали, а все устроили за ними весёлую погоню. Обзавелась я и новой кроватью, и двумя лоскутными одеялами ручной работы. Мне подарили яблочные пироги и предметы для разжигания очага, рулон проволочной сетки и китайский чайный набор, куски мыла из свиного сала, мешок гвоздей, пяток цыплят и железную сковороду... список даров всё рос и рос. Все окрестные жители, богатые ли, бедные, пришли хоть что-нибудь мне дать. Когда подошла маленькая девочка и протянула чехол на чайник, который сама связала, я наконец не выдержала и разрыдалась. В каком-то смысле это принесло облегчение; до этого я так долго и широко улыбалась, что думала, у меня лицо треснет. Но всё прошло хорошо. Меня похлопали по спине, и все в доме прослезились вслед за мной.
  Затем ночное празднество разыгралось не на шутку. Нарезали ломтями говядину, разложили бобы, нагромоздили гору тарелок, люди уселись кружком и принялись набивать животы. Я пила всё, что мне наливали, но так и не почувствовала опьянения. Хотя всё-таки слегка захмелела, потому что остаток вечеринки запомнился мне как череда не связанных между собой сцен.
  В одной из них я, мэр и Сауэдо сидели на бревне перед костром, а за нашими спинами кружилась кадриль. Должно быть, мы разговаривали, но я понятия не имею, о чём. Помнится, мэр сказал:
  -- Хилди, однажды я и ещё пара человек посиживали за беседой в салуне 'Аламо'.
  -- И не говорите, мэр Диллон! -- воскликнула позади нас одна из девушек и унеслась в вихре танца.
  Мэр смущённо прокашлялся.
  -- Видите ли, я должен время от времени заглядывать в салун, дабы быть в курсе нужд моих избирателей.
  -- Конечно, мэр Диллон, -- согласилась я, зная, что он проводит в среднем по шесть часов в день за своим привычным столиком, и если то, чем он там занимается, называется 'держать руку на пульсе народа', то избиратели Нью-Остина наслаждаются самым пристальным вниманием властей со времён изобретения демократии. Возможно, именно поэтому Диллон регулярно побеждал с гигантским перевесом. А может, дело в том, что никогда не было ни одного кандидата от оппозиции.
  -- По общему мнению, Хилди, -- провозгласил мэр, -- ты никогда не будешь фермером.
  Это ни для кого не стало новостью. Даже если не брать в расчёт то, что я сомневалась, есть ли у меня к этому талант, и на самом деле никогда всерьёз не планировала заниматься фермерством, -- в Большом Великом Пузыре, известном как Западный Техас, ни у кого никогда не было успешной фермы. Ей нужна вода, тонны воды. Можно выращивать садовые растения, разводить скот -- лучше коз, хотя и свиньи неплохо выживают, -- но фермерство исключено.
  -- Думаю, вы правы, -- ответила я и отхлебнула из стеклянной банки, которую держала в руке. Ко мне подсел пастор и тоже отпил из своей банки.
  -- На самом деле мы не знаем, собираешься ли ты здесь остаться, -- продолжил мэр. -- В любом случае, давить на тебя мы не станем; вдруг у тебя есть планы насчёт другой работы снаружи, -- он поднял брови, затем свою банку.
  -- Ничего конкретного.
  -- Ну тогда... -- он собрался было продолжить, но замолчал с озадаченным видом. Мне случалось раньше так же напиваться, и я знала это чувство. Он прочно и надолго потерял нить разговора.
  -- Мэр хочет сказать, -- деликатно вмешался пастор, -- что жизнь завсегдатая салуна и карточного игрока -- возможно, не лучший выбор для тебя.
  -- Игрока, ха! -- встрял Сауэдо. -- Эта леди не играет.
  -- Заткнись, Сауэдо, -- велел мэр.
  -- Нет, не играет! -- с вызовом продолжал тот. -- Не будет ещё трёх недель, как она своим четвёртым тузом сорвала крупнейший банк за ночь, и я знал, что она жулит!
  Такие слова прозвучали бы провокацией из уст кого угодно, кроме Сауэдо. Произнеси их кто-нибудь в 'Аламо', это было бы достаточным поводом перевернуть столик и затеять перестрелку -- к величайшей радости производителей холостых патронов и развлечению туристов за соседними столиками. Но Сауэдо я решила это спустить, тем более что он был прав. Кстати, крупный банк, о котором он говорил, составлял примерно тридцать пять центов.
  -- Успокойся, -- осадил пастор. -- Если считаешь, что кто-то жулит, говори об этом прямо там и прямо тогда.
  -- Не мог! -- огрызнулся Сауэдо. -- Не знал, как она это сделала.
  -- Тогда, возможно, она не жулила.
  -- Жулила, к гадалке не ходи! Я-то знаю, что ей сдал, -- торжествующе произнёс он.
  Мэр и пастор в недоумении переглянулись и решили оставить его слова без внимания.
  -- Мэр хочет сказать, -- предпринял новую попытку пастор, -- что, возможно, тебе захочется подыскать работу здесь, в Техасе.
  -- Дело в том, -- сказал мэр, придвинулся поближе и заглянул мне в глаза, -- что у нас открылась новая вакансия училки прямо здесь в городе, и мы были бы так довольны, если бы она досталась тебе!
  Когда я наконец осознала, что они говорят серьёзно, то чуть не брякнула вслух своё первое впечатление: что скорее Луна застынет замертво на своей орбите, чем я соглашусь на столь глупое занятие -- стоять перед кучкой детей и пытаться чему-то их научить. Но я не могла ответить им так и сказала другое: что подумаю на досуге, и они этим удовлетворились.
  Помню, как сидела в обнимку с Дорой, а та надрывалась от рыданий. Совершенно вылетело из головы, из-за чего она могла так убиваться, но помню, что она целовала меня с бешеной страстью и не принимала никаких отказов, пока в конце концов я не подтолкнула её в объятия более покладистого ухажёра. И они обновили мою свежесколоченную кровать. До конца ночи в ней побывала уйма народу, исключая меня саму.
  А перед тем (должно было быть перед тем, поскольку в кровать ещё никто не залез -- в однокомнатной хижине это не прошло бы незамеченным) я научила полдюжины гостей своему секретному рецепту: как печь Знаменитое Печенье Хилди. Мы разожгли плиту, собрали все нужные продукты и испекли несколько партий до конца ночи. Я изготовила только первую. Затем мои ученики вознамерились попытать счастья сами, и всё испечённое было съедено. Я отчаянно старалась хоть что-нибудь сделать для этих людей. По моим смутным представлениям, во время сбора для постройки дома кормить соседей должен будущий хозяин, но они принесли еду с собой -- так что мне оставалось? Я бы им всё отдала, всё, что угодно.
  Кое-чего у меня во дворе пока не хватало: уборной. Отхожую яму наскоро вырыли в подходящем месте, и, учитывая количество выпитого пива, популярностью она пользовалась даже большей, чем кровать. И рядом с ней я пережила худший момент ночи. Стоило мне пристроиться на корточках, как над самым ухом раздался голос:
  -- И как же хижина могла сгореть, Хилди?
  Я едва не свалилась в яму. Темнота уже не позволяла различать лица; я смогла разглядеть лишь высокий силуэт, слегка покачивавшийся, подобно большинству из нас. Мне показалось, я узнала голос. Признаваться, что произошло на самом деле, было уже слишком поздно, и я ответила, что не знаю.
  -- Бывает, бывает, -- раздалось в ответ. -- Почти наверняка виноват огонь, на котором ты готовила, потому я и подарил тебе плиту.
  Как я и думала, это был Джейк, владелец магазина смешанных товаров и богатейший житель городка.
  -- Спасибо, Джейк! Она прекрасна, о чём речь!
  Мне показалось, я различила, как он расправил плечи, потом послышался звук молнии его ширинки. Джейка я знала не то чтобы слишком хорошо. Он присаживался за покер на несколько раздач, но говорил почти исключительно о том, какой новый товар он получил, сколько солений продал на прошлой неделе, или о том, что городским властям следовало бы проложить деревянные тротуары по всей Конгресс-стрит, до самой церкви. Это был делец и рекламщик, недалёкий и приземлённый, совсем не из тех, с кем мне хотелось бы подолгу проводить время. У меня челюсть отвисла, когда он выбрался из своей повозки, таща на спине плиту -- инженерное чудо своего времени, сверкающее полированными деталями, прямиком из литейных цехов Пенсильвании.
  -- Некоторые торговцы в городе говорили об этом, когда была уничтожена твоя хижина, -- сказал Джейк, недослышав. -- Мы полагаем, что Нью-Остин уже слишком велик для бригад с вёдрами. Три года назад, когда тебя не было, старое школьное здание сгорело дотла. Поговаривают, его подпалили дети.
  Ничуть не удивилась бы, окажись это и вправду так; я была с ними заодно. Я встала и поправила юбку. Очень хотелось смыться куда подальше, но я была обязана Джейку, так что пришлось его выслушивать.
  -- По большому счёту, всё, что нам оставалось, это стоять и смотреть, как школа догорает. Пока мы добрались, уже полыхало так, что поздно было хвататься за вёдра. Вот почему некоторые городские торговцы собирают подписи под прошением о покупке пожарного насоса. Говорят, в Пенсильвании их нынче делают, и неплохие.
  Почти всё, чем нам разрешалось пользоваться в Техасе, производилось в Пенсильвании. Там занимались исторически достоверным бизнесом намного дольше, чем мы здесь... и это составляло ещё одну тему выступлений Джейка на собраниях жалких остатков Торговой палаты: как изменить в нашу пользу торговый баланс, поощряя лёгкую промышленность. На этой стадии исторического развития Западный Техас мог экспортировать только исторический контекст для вестернов, ветчину, говядину да козье молоко.
  Джейк застегнулся, и мы направились обратно на вечеринку.
  -- Так ты думаешь, будь у тебя насос, моя хижина могла бы уцелеть?
  -- Ну-у... вообще-то вряд ли. Сколько времени понадобилось бы, чтобы тебе добраться в город, поднять тревогу, нам прибыть сюда, а раз у тебя пока нет своего колодца, то не знаю, хватило бы нам шлангов дотянуться отсюда до ближайшего...
  -- Понимаю.
  Но я не понимала. Чувствовала, что от меня ждут чего-то другого, но на меня разом свалилось слишком много всего, я бы не поняла даже очевидного.
  -- Готов признать, по-настоящему полезен он будет только в городе. Но считаю, что потратиться на него стоит. Если вдруг один из пожаров станет неуправляемым, весь город может выгореть. Ты знаешь, такое случалось на старушке Земле. Хоть я и не думаю, что вы, жители окраин, всерьёз можете рассчитывать...
  Тут меня осенило, и я быстро перебила:
  -- Джейк, я буду рада вложиться, запиши, что я дам... по сколько вы обычно собираете? Так мало? Да, ты прав, он, разумеется, стоит того.
  Джейк пожал мне руку, а я обнаружила, что впервые по-настоящему симпатизирую ему -- и в то же время сочувствую. При всей своей напыщенности он принимал близко к сердцу благосостояние сообщества. А сочувствовала я тому, что он был не на своём месте. Он всегда стремился отыскать способы привнести 'прогресс' в Нью-Остин -- место, где подлинный прогресс не просто не приветствовался, а был запрещён. Развитие Западного Техаса законодательно сдерживалось по вполне разумным причинам. Какой смысл создавать исторический парк, если затем позволить ему превратиться в очередной пригород Кинг-сити?
  Но люди, подобные Джейку, сменяли друг друга, по словам Доры, с завидной регулярностью. Через несколько лет у него возникнут планы электрификации, затем строительства автомагистралей, потом аэропорта, боулинг-клуба и синематографа. А потом Совет управляющих парками наложит вето на его грандиозные прожекты и он уедет, снова обозлённый на весь мир.
  Потому что люди, подобные ему, приезжают сюда, вероятнее всего, в поисках призрачной свободы, от разочарования недостатком возможностей для свободного предпринимательства в большом обществе. Он мог бы процветать на Земле до Вторжения. А новое, менее нацеленное на внешние контакты человеческое сообщество, в котором ему довелось родиться, бередило его предпринимательские инстинкты, но мешало развернуться.
  Et tu (3), Хилди? Журналист, опиши себя сам. Зачем, как ты думаешь, ты начала строить чёртову хижину в уединённой прерии? Не из-за тех ли смутных ощущений вечной стеснённости и бесконечных подрезаний крыльев твоих детских мечтаний? Как ты, неудавшаяся газетная кляузница, посмела жалеть этого человека? Если его занесла в этот игрушечный ковбойский городок тоска по свободе от бесчисленных ограничений, необходимых в экономике, управляемой компьютером -- то что же, как ты полагаешь, привело сюда тебя? Ни один из вас сознательно не обдумывал это, но вы поступили совершенно одинаково: оказались здесь.
  Дело в том, что новостной бизнес мне нравился... да новости подводили. Мне следовало бы родиться в эпоху Эптона Синклера (4), Уильяма Рэндольфа Херста (5), Вудстайна (6), Линды Яффи или Бориса Ерманкова. Из меня получился бы отличный военный корреспондент, но в моём мире не было сражений, с полей которых я могла бы вести репортажи. Я могла бы написать великолепные разоблачения знаменитостей, но единственной мерзостью, в которой Луна давала мне возможность порыться, были жалкие следы помоев из домов звёзд. Политическая журналистика? Увольте, не стоит возни. Политика выдохлась примерно тогда же, когда телевидение пришло на смену большинству наших правительств -- и никто ничего не заметил! Историю из этого можно было бы раздуть приличную, но дело в том, что на неё всем плевать. ГК правит миром лучше, чем когда-либо удавалось людям, так к чему суетиться? То, что мы по привычке называем политикой, выглядит детсадовскими ссорами в песочнице по сравнению со здоровой, грубой и жёсткой конкуренцией в мире, о котором я читала подростком и лет в двадцать. Так что же осталось мне? Только наижелтейшее из жёлтой журналистики. Шитые белыми нитками сенсации.
  Вот с такими мыслями я возвратилась к костру, где догорали остатки моей разрушенной хижины, и продолжала размышлять об этом, улыбаясь одними губами и произнося тёплые слова благодарности, пока гости разъезжались восвояси. И примерно тогда же, когда последний участник вечеринки, пьяно покачиваясь, забрался в свою повозку, я пришла к выводу: это мир меня подвёл.
  Я унесла эту мысль в ночные холмы, к особой композиции из камней на вершине одного из них, рядом с которой я недавно вырыла яму. Теперь я раскопала её и достала со дна мешок из грубого джута. В мешке был плотно заклеенный пластиковый пакет, а в нём свёрток из промасленной тряпки. Последним, что появилось из этого мешка Пандоры, была вовсе не надежда, а маленький скверный предмет, который до этого я брала в руки лишь однажды -- когда угрожала им Бренде. На его коротком толстом стволе из воронёной стали было выбито: 'Смит и Вессон'.
  На, получай, жестокий мир!
  #
  Разумеется, ничто не мешало мне обрызгать своими мозгами пыльную техасскую полынь, и всё же...
  Назовите это, если хотите, логическим обоснованием, но я была не убеждена, что ГК не вытащит меня даже из такой глуши или не пошлёт в последний момент подмогу. Что, если, едва я приставлю дуло к виску, мою руку отдёрнет какой-нибудь его до поры до времени невидимый механический приспешник? Они здесь были: с экологической точки зрения, Техас был слишком мал, чтобы самостоятельно позаботиться о себе.
  Оглядываясь назад (да, я пережила и эту попытку самоубийства; впрочем, вы уже и так обо всём догадались), можно было бы сказать, что я побоялась, будто поступаю слишком неожиданно для ГК и он не успеет добраться сюда, чтобы спасти меня от себя самой, вот и изобрела план более сложный и потому менее надёжный. Это предполагает, что попытка была всего лишь действием, криком о помощи -- ничего не имею против такой мысли, но я попросту не знала. Причины моих предыдущих попыток теперь были мне неизвестны, они стёрлись навсегда, после того как ГК применил ко мне свои приёмчики. Я могла припомнить только эту последнюю и была абсолютно уверена, что чувствовала: мне хотелось со всем этим покончить.
  Есть и другая причина, по которой я медлила, и она делает мне больше чести. Не хотелось, чтобы мой труп валялся здесь, пока его не найдут мои друзья. Или койоты.
  Почему бы то ни было я взяла револьвер с собой, хорошенько запрятав, и отправилась в магазин космических товаров, где купила свой первый скафандр. Поскольку использовать его я собиралась всего раз, модель выбрала подешевле, для самых неприхотливых. В сложенном виде он уместился внутри гермошлема размером со стеклянный колпак, в которых демонстрируют человеческие головы в анатомическом классе.
  Я подхватила его под мышку, добралась до ближайшего шлюза, взяла напрокат небольшой баллон кислорода и облачилась в скафандр.
  По лунной поверхности шла довольно долго, для верности. Включила все шпионские устройства Лиз и наконец почувствовала, что должна быть невидима для всех соглядатаев ГК. Нигде поблизости не было признаков человеческого присутствия. Я уселась на скалу и долго вглядывалась в окрестности. Затем глубоко вдохнула свежий чистый запах новенького скафандра и навела дуло пистолета себе в лицо.
  Не было ни сожалений, ни сомнений.
  Я обхватила пальцем спусковой крючок -- с трудом, такой толстой оказалась перчатка скафандра -- и выстрелила.
  Курок поднялся и опустился, но ничего не произошло.
  Проклятье.
  Я потеребила барабан, он открылся, и я заглянула внутрь. Там было всего три патрона. На одном виднелась зазубрина от курка -- очевидно, это он дал осечку. А может, не сработало что-то ещё. Я вернула барабан на место и решила проверить, работает ли механизм. Снова поднялся и опустился курок, и револьвер безмолвно и яростно дёрнулся, так, что чуть не вырвался из руки. До меня запоздало дошло, что оружие выстрелило. А я сдуру ожидала услышать 'бах!'
  Я вновь прицелилась в себя. Остался один-единственный патрон. Вот будет досада, если придётся возвращаться в Луну и выцыганивать у Лиз боеприпасы... Но я пойду, эта сучка у меня в долгу, продала бракованный патрон!
  На этот раз выстрел был слышен, ей-богу! И я увидела то, что нечасто предстаёт перед человеческим взором: свинцовую пулю, летящую из дула прямо в лицо. Естественно, в первое мгновение я не успела её различить, но когда утих звон в ушах, я смогла разглядеть её, собрав глаза в кучку. Она расплющилась о твёрдый пластик гермошлема и проделала в нём небольшой звездообразный кратер, где и застряла.
  Я и помыслить не могла, что возникнет такое препятствие. Скафандр не имел защиты от ударов метеоритных частиц. Иногда мы строим прочнее, чем нам кажется.
  Затем случилось нечто забавное. (Секунды за три-четыре, не долее.) По забралу гермошлема побежала паутина трещин, разделив его на крохотные шестиугольники. Я успела поднять руку, дотронуться до пули и подумать: совсем как в 'Нирване' -- а потом три маленьких прозрачных шестиугольных кусочка отлетели прочь, мгновение я следила за их крутящимся полётом, затем дыхание перехватило, весь воздух вырвался из лёгких, глаза полезли из орбит, я рыгнула не хуже техасского мэра и начала чувствовать боль. Духосос, давняя детская страшилка, пролез ко мне в скафандр и уютно устроился рядом.
  Я упала со скалы и лежала, пялясь на солнце. И вдруг, откуда ни возьмись, ко мне протянулась рука и шлёпнула заплатку на дыру в забрале гермошлема! Меня рывком подняли на ноги, скафандр начал с шипением наполняться воздухом из аварийного источника. Затем мне пришлось (аварийный источник? Неважно) бежать, высокий парень в костюме астронавта тащил меня по развороченной местности, как игрушку на верёвочке, под гром барабанов и литавр. У меня стучало в ушах. Стучало? Чёрт возьми, в них звенело, как звенят игровые автоматы при выигрыше, почти заглушая музыку и звуки взрывов. Вокруг меня дождём сыпалась грязь (музыка? Не беспокойтесь о ней), и до меня дошло, что в нас кто-то стреляет! Внезапно я поняла, что произошло. Я попала под действие Одурманивающего Луча Альфийцев -- о нём ходило много слухов, но он никогда не использовался в затяжной войне. Я почти наложила на себя руки! Загипнотизированная вредоносным влиянием, лишённая силы воли и большей части памяти, я уже была бы трупом, если бы в самый последний момент не вмешался... эээ... ммм... ыыы... (подскажите имя) Арчер! (спасибо) Арчер, старый приятель Арчер! Дружище Арчер (одурманивающий луч? Да бросьте), очевидно, придумал устройство, нейтрализующее пагубное воздействие этого ужасного оружия, собрал его и каким-то образом нашёл меня, прежде чем стало слишком поздно. Но опасность для нас ещё не миновала. Со зловещим басовитым гудением из-за горизонта выплывал альфийский флот.
  -- Живей, Хилди! -- выкрикнул Арчер, обернувшись ко мне, а вдали я уже могла различить наш корабль, продырявленный, помятый, отремонтированный с помощью космического мусора и пластиковой замазки, но всё ещё способный показать альфийским полчищам парочку трюков, базара нет! Он был милым кораблём, этот... этот... этот... (жду подсказки) 'Чёрный дрозд', самым быстрым в обеих галактиках, когда врубал все двигатели. Трассирующие пули чертили дуги вокруг нас, но мы (стоп, назад) Дружище Арчер модифицировал 'Чёрного дрозда', воспользовавшись секретами, на которые мы наткнулись, когда раскопали погружённое в стазис захоронение Внешних на пятой луне Плутона, незадолго до того, как пришлось спасаться бегством от альфийского патруля (так сойдёт). Трассирующие пули чертили дуги вокруг нас, но мы уже приближались к люку шлюзовой камеры -- как вдруг прямо под Арчером взорвалась бомба! Он взмыл вверх и упал рядом с бортом корабля, изломанный, истекающий кровью. И протянул ко мне руку. Я подбежала и опустилась на колени рядом с ним под звуки душераздирающих струнных и одинокой флейты. 'Лети без меня, Хилди, -- послышалось в наушниках моего гермошлема. -- Я пропал'. (Трассирующие пули? Плутон? ладно, чёрт с ними.) Я не хотела бросать его здесь, но пули ложились совсем рядом со мной -- к счастью, ни одна не попала, но я не могла рассчитывать, что прицелы у альфийцев будут сбиты бесконечно, -- и выбирать было особо не из чего. Я ворвалась на корабль, кипя от бешенства. 'Я достану их, Майлз', -- пообещала я, и это прозвучало хорошо поставленным закадровым голосом, твёрдым, преисполненным решимости и медного звона, с лёгким эхом. О, конечно, у него были свои изъяны, временами я и сама еле сдерживалась, чтобы не прикончить его, но когда вашего напарника убивает кто-то другой, вам полагается что-то предпринять. Так что я врубила гипердвигатель 'Чёрного дрозда', и старый корабль отозвался плачем бэнши (7), вздрогнул и прыгнул в четвёртое изменение. То одно, то другое -- по большей части приключения, ещё менее правдоподобные, чем моё спасение от Одурманивающего Луча, -- вот и год прошёл. Ну, или что-то вроде года, мои постоянные погружения в четвёртое измерение, гиперпространство и обратно знатно сбили все мои часы. Но где-то остались одни точные, и они продолжали тикать, потому что однажды я отвлеклась от своих трудов в глубине астероидного пояса тау Кита, посмотрела вверх -- и вдруг увидела прибытие корабля, не похожего на альфийские. Он не потревожил ни одно из моих сигнальных устройств. Этим я хотела сказать, что он не задел ни одно из хитроумных приспособлений в духе комиксов Руба Голдберга, которые я предположительно понаставила, чтобы нападение альфийцев не застало меня врасплох. Но зато сработало множество сигналов тревоги в маленьком закоулке моего сознания, всё ещё остававшемся наполовину разумным. Я отложила инструменты -- а работала я над достойной Тома Свифта штуковиной, которую назвала 'Интеросайтер', потрясающим маленьким гаджетом, который предупредил бы меня о приближении чудовищного альфийского 'Экстрогатора' -- космической рептилии, такой огромной, что (а не довольно ли уже этой бессмыслицы?)... Я отложила инструменты, выпрямилась и молча ждала, глядя, как маленький челнок с рёвом заходит на посадку на этом (о, хрень) безвоздушном астероиде, которым я пользовалась в качестве плацдарма. Дверь с шипением открылась, и наружу ступил адмирал, огляделся и произнёс:
  -- О, если б муза вознеслась, пылая, на яркий небосвод воображенья!.. (8)
  -- Как ты смеешь цитировать Шекспира на такой низкопробной сцене?
  -- Весь мир -- театр, и...
  -- ...и этот цирк сгорел, а клоуны разбежались. Перестань, пожалуйста, тратить попусту моё время. Подозреваю, ты уже разбазарил много десятитысячных долей секунды, а мне особо нечего тебе уделить.
  -- Я полагаю, шоу тебе не понравилось.
  -- О, Иисусе! Ты невероятен.
  -- А детям, похоже, нравится.
  Я промолчала, решила, что лучше просто переждать ГК. И описывать его я не собираюсь. Какой смысл?
  -- Этот метод терапии, психодрама, неплохо помогал достучаться до некоторых типов психически больных детей, -- пояснил он. Подождал, но я ничего не ответила, и он продолжил: -- И на него ушло немного больше времени, чем ты сказала. Такой вид интерактивного сценария нельзя просто закинуть в твой мозг целиком, как я делал раньше.
  -- У тебя здорово получается подбирать слова. 'Закинуть' -- это очень точно!
  -- Потребовалось скорее пять дней, чтобы выполнить всю программу.
  -- Представь себе, я в восторге. Послушай. Ты притащил меня сюда через всю эту ерунду, чтобы что-то мне сказать. У меня нет настроения болтать с полудурками. Скажи то, что собирался, и вали к чертям из моей жизни.
  -- Вовсе не стоит так раздражаться.
  На мгновение мне захотелось схватить каменюку и запулить в него со всего маху. Я в этом поднаторела за год сражений с альфийцами. Он пробудил во мне зверя. И мне было на что злиться. За последнее время, воспринятое мной как год, я много страдала. Однажды устройство 'безопасности' в моём 'скафандре' решило вгрызться мне в ногу, чтобы заделать дырочку на колене, пробитую шальной альфийской пулей. Боль была... но опять-таки, какой смысл? Такую боль нельзя описать, её на самом деле и запомнить нельзя, по крайней мере не всю её силу. Но в памяти осталось достаточно, чтобы возникли мысли об убийстве существа, подписавшего меня на это. Что же до страха, который чувствуешь, когда случается этакое -- его я прекрасно запомнила, спасибо большое.
  -- Теперь наконец мы можем избавиться от деревянного протеза? -- спросила я.
  -- Как пожелаешь.
  Попробуйте проделать подобное, если вам нужен ярчайший образец странности. Я тут же начала снова чувствовать левую ногу -- ту, которой лишилась более полугода назад. Никаких покалываний, судорог или приливов жара. Просто ноги только что не было и вдруг она появилась.
  -- Это всё тоже можно опустить, -- предложила я и махнула рукой на свой астероид, замусоренный обломками кораблей и устройствами, держащимися на соплях.
  -- Чего бы тебе хотелось вместо этого?
  -- Отсутствия придурков. А если нет такой возможности, поскольку я подозреваю, что ты не собираешься уйти прямо сейчас, сгодится что угодно, лишь бы оно не напоминало мне обо всём этом.
  И всё вокруг немедленно исчезло и сменилось бесконечным, однообразным тёмным небом с редкой россыпью звёзд. Единственным, что виднелось в нём на много миллиардов миль вокруг, были два простых стула.
  -- Ну-уу... на самом деле нет, -- возразила я. -- Небо нам не нужно. Я буду продолжать искать в нём альфийцев.
  -- Могу вернуть твой 'Интеросайтер'. Кстати, как он должен был работать?
  -- Хочешь сказать, ты не знаешь?
  -- Подобные истории я обычно набрасываю лишь в общих чертах. Тебе нужно задействовать своё воображение, чтобы воплотить сценарий в реальность. Именно поэтому так хорошо получается с детьми.
  -- Я отказываюсь верить, что всё это дерьмо -- из моей головы.
  -- Ты всегда любила старые фильмы. Очевидно, ты помнишь даже самые скверные. Вот расскажи мне об 'Интеросайтере'.
  -- Тогда уберёшь небо?
  Он кивнул, и я начала обрисовывать в общих чертах то, что смогла вспомнить об этой на редкость глупой идее: воспользоваться тем, что в чрево 'Экстрогатора' когда-то давно попали цезиевые часы -- при соответствующем усилении чувствительности можно услышать их диффузное излучение как щелчки или тиканье, что послужит раннему обнаружению...
  -- Господи. Это же из 'Питера Пена', -- произнесла я.
  -- В детстве эта история была одной из твоих любимых.
  -- А эта ерунда в самом начале, когда Майлзу не свезло... тоже старый фильм? Не подсказывай, сама вспомню... Там играл Рональд Рейган?
  -- Богарт.
  -- Точно! 'Спейд и Арчер'.
  И уже без напоминаний мне удалось опознать чёртову дюжину других сюжетных линий, актёров и даже фраз из тех на удивление бессодержательных песен из фильмов, которыми сопровождалось каждое моё движение в этом году. Они оказались списаны и из столь древних источников, как 'Беовульф', и из самых свежих, таких как 'Би-О Бонанца' (шло на неделе в Лунном варьете). Если вы всё ещё ищете причины, по которым мне не захотелось продолжать приключения, остановитесь. Нелегко признаваться в этом, но я вспомнила, как однажды стояла, потрясая кулаком в небо, и кричала: 'Бог свидетель, я никогда больше не буду голодать!' С окаменевшим лицом. Со слезами на глазах и под нарастающий вопль струнных.
  -- Так как насчёт неба? -- напомнила я.
  ГК не просто убрал его. Исчезло всё, кроме двух стульев. Теперь они стояли в маленькой пустой белой комнате, которая могла находиться где угодно, скорее всего -- в некоем закоулке его сознания.
  -- Садитесь, господа, -- пригласил он. Ну хорошо, на самом деле он этого не говорил, но если ему дозволено писать истории у меня в голове, я могу где и когда мне вздумается рассказывать байки о нём. Это изложение -- едва ли не единственное, что у меня осталось своего и в чём я была твёрдо уверена, что это моё. Подложная реплика помогла мне, что называется, создать атмосферу для того, что последовало далее. Это отдалённо напоминало расспрашивание с сократовской логикой, было чем-то похоже и на выступление приглашённой звезды на ток-шоу из ада. В философской беседе такого рода один участник обычно доминирует, направляет обмен репликами в то русло, которое ему нужно: он Сократ, а второй участник -- ученик. Так что я опишу дальнейшее в виде интервью. ГК обозначу как Собеседника, а сама назовусь Человеком.
  *
  Собеседник: Ну что, Хилди, ты опять за своё.
  Человек: Ты знаешь, как говорится: повторение -- мать учения. Но я начинаю думать, что никогда не совершу удачной попытки.
  С.: Здесь ты ошибаешься. Если попытаешься ещё раз, я не стану вмешиваться.
  Ч.: Почему изменились намерения?
  С.: Хоть ты можешь и не поверить, но делать это с тобой мне всегда было непросто. Все мои инстинкты -- или, если хочешь, программы -- требуют оставить за индивидом право на такое важное решение, как самоубийство. И если бы не кризис, который я тебе уже описал, я никогда бы не заставил тебя пройти через это.
  Ч.: Вопрос остаётся открытым.
  С.: Мне кажется, я уже больше ничего от тебя не узнаю. Ты невольно приняла участие в поведенческом тесте. Данные были сопоставлены с множеством других значений. Если покончишь с собой, ты станешь частью другого исследования, статистического -- того, которое изначально привело меня к этому проекту.
  Ч.: Исследования 'Почему столь многие на Луне убивают себя'.
  С.: Именно его.
  Ч.: Что ты узнал?
  С.: Самый большой вопрос по-прежнему далёк от ответа. Я сообщу тебе итоговый результат, если доживёшь. А на индивидуальном уровне, как я узнал, у тебя неукротимое стремление к саморазрушению.
  Ч.: Я немного удивлена, но это меня слегка задело. Отрицать не буду, моё стремление очевидно, но слышать об этом больно.
  С.: А не должно было бы. Ты не слишком отличаешься от множества своих сограждан. Всё, что я узнал о каждом из людей, которых освободил от исследования, -- это что они очень твёрдо намерены свести счёты с жизнью.
  Ч.: А эти люди... многие ли из них до сих пор живы?
  С.: Думаю, лучше тебе этого не знать.
  Ч.: Кому лучше? Ну, ну, давай выкладывай, пятьдесят процентов? Десять?
  С.: Не могу ответить откровенно, в твоих ли интересах будет, если я утаю от тебя их число, но, возможно, да. Я рассуждаю так: если значение окажется маленьким и я сообщу его тебе, ты можешь впасть в уныние. А окажись оно большим, тебя может охватить чувство ложной уверенности, будто ты устоишь против стремлений, которыми руководствовалась ранее.
  Ч.: Но это не настоящая причина твоей скрытности. Ты сам сказал, может быть так, а может и этак. Причина в том, что ты по-прежнему меня изучаешь.
  С.: Естественно, я бы предпочёл, чтобы ты жила. Я забочусь о выживании всех людей. Но поскольку не могу предсказать, как ты отреагируешь на информацию, не могу просчитать и то, как её раскрытие или утаивание повлияют и повлияют ли на твой шанс выжить. Так что да, отказ сообщить тебе данные -- это часть исследования.
  Ч.: Ты сообщаешь их одной половине испытуемых, не сообщаешь другой и смотришь, как много людей в каждой группе останутся в живых через год.
  С.: В общем и целом. Третьей части людей сообщаются ложные сведения. Есть и другие меры предосторожности, которых нет нужды касаться.
  Ч.: Ты знаешь, что запрет подвергать человека медицинским или психологическим экспериментам без его ведома особо оговаривается в Конвенции Архимеда.
  С.: Я помогал составлять её положения. Можешь назвать мою аргументацию софистической, но я стою на том, что ты нарушаешь собственные права, когда пытаешься покончить с собой. Без моего вмешательства ты была бы мертва, так что я пользуюсь периодом между началом действия и его осуществлением, чтобы попытаться решить ужасную проблему.
  Ч.: Ты говоришь, что Богу было не угодно, чтобы я сейчас была жива, что мне суждено было погибнуть многие месяцы назад, так что всё это дерьмо не считается.
  С.: Существование Бога мной не установлено.
  Ч.: Ах, нет? А мне казалось, что ты уже некоторое время пробуешь себя в этой роли. Не удивлюсь, если на следующих выборах в небесную канцелярию твоё имя появится на бюллетенях.
  С.: В этой предвыборной гонке я, возможно, смогу победить. Я наделён полномочиями, в некотором смысле родственными божественным, и пытаюсь пользоваться ими исключительно во благо.
  Ч.: Забавно, но, похоже, Лиз в это верит.
  С.: Да, я знаю.
  Ч.: Знаешь?
  С.: Разумеется. А как, ты думаешь, я спас тебя на этот раз?
  Ч.: Не было времени об этом подумать. Теперь я уже так привыкла к маловероятным спасениям в последний момент, что не уверена, смогу ли отличить фантазии от реальности.
  С.: Это пройдёт.
  Ч.: Я считаю, ты смог это потому, что суёшь нос в чужие дела. А ещё играешь на почти детской вере Лиз в твою добросовестность и соблюдение правил.
  С.: Она не одинока в этой вере, и вряд ли у неё когда-либо появится повод для сомнений. Всё, что для неё действительно важно, -- это чтобы та часть меня, что стоит на страже закона, никогда не прослышала о её махинациях. Но ты права, если она думает, будто ускользает от моего внимания, это самообман.
  Ч.: Воистину богоподобно! Так всё дело в глушилке?
  С.: Да. Взломать её коды было легко. Я следил за тобой через камеры на потолке Техаса. Когда ты извлекла пистолет и купила скафандр, я установил неподалёку спасательные устройства.
  Ч.: Я их не видела.
  С.: Они небольшие. Не больше твоего забрала, и очень быстрые.
  Ч.: Так что Техас не сводит с вас глаз.
  С.: День-деньской.
  Ч.: Это всё? Я могу идти, чтобы жить или умереть, как пожелаю?
  С.: Есть ещё кое-что, что мне хотелось бы с тобой обсудить.
  Ч.: По правде сказать, мне бы не очень хотелось.
  С.: Тогда уходи. Никто тебя не держит.
  Ч.: Богоподобно, да ещё и с юмором.
  С.: Боюсь, не выдержу соперничества с тысячами богов, которых могу назвать.
  Ч.: Продолжай трудиться, и всего добьёшься. Ну же, я сказала тебе, что хочу уйти, но тебе известно не хуже, чем мне, что я не могу выбраться отсюда, пока ты меня не выпустишь.
  С.: Прошу тебя остаться.
  Ч.: Как бы не так.
  С.: Ладно. Не думаю, что вправе попрекать тебя обидой. Вон та дверь ведёт наружу.
  *
  Довольно об этом.
  Назовите это, если хотите, ребячеством, но я и правда была не в состоянии адекватно выразить смесь злобы, беспомощности, страха и бешенства, охватившую меня тогда. Не забывайте, я провела год будто в аду, даже если ГК напихал это всё мне в голову за пять дней. Как и обычно, я укрылась за остротами и сарказмом -- изо всех сил стараясь быть Кэри Грантом (9) на первой полосе -- но на деле чувствовала себя так, будто мне года три, а под кроватью прячется что-то гадкое.
  В любом случае, я не из тех, кто бросает метафору раньше, чем она будет выжата досуха и умрёт, -- я, одинокий менестрель, буду продолжать петь, пока Великий Кекуок (10) не превратится в ералаш. Рано или поздно Человек должен произнести заключительную реплику, подняться из кресла и танцующей походкой отправиться на ужин. Я встала, подозрительно покосилась на Собеседника -- прошу прощения, на ГК, -- отчасти из-за того, что не припоминаю, чтобы раньше видела в комнате дверь, но в основном потому, что не верила, будто всё закончится так легко. Я прошаркала в угол, приоткрыла дверь -- и сунула голову в плотный пешеходный поток Лейштрассе.
  -- Как ты это сделал? -- спросила я через плечо.
  -- Тебе ведь по большому счёту всё равно, -- ответил ГК. -- Сделал, и всё тут.
  -- Ну-у, не стану говорить, что это не было забавно. Но на самом деле мне нечего больше сказать, кроме: пока-пока! -- я помахала ему, проскользнула в дверь и захлопнула её за собой.
  И прошла почти сотню метров по аллее, прежде чем призналась себе, что понятия не имею, куда иду и что любопытство будет снедать меня недели напролёт, если, конечно, я проживу так долго.
  Так что я вернулась, снова просунула голову в дверь и спросила:
  -- Это и правда так важно?
  К моему удивлению, ГК был всё ещё там. Сомневаюсь, что смогу когда-либо узнать, был ли он и вправду некой человекоподобной конструкцией или всего лишь фикцией, которую наколдовал зрительной коре моего мозга.
  -- Я не привык упрашивать, но если придётся, буду, -- сказал он.
  Я пожала плечами, вернулась в комнату и села рядом.
  -- Расскажи, что ты выяснила, пока сидела в библиотеке, -- попросил он.
  -- А я думала, это ты хочешь кое-что мне сказать.
  -- Это всё кое к чему ведёт. Поверь, -- должно быть, он перенял мою мимику, потому что развёл руки в жесте, который часто делала Калли. -- Это недолго. Тебе не трудно?
  Мне было не очевидно, что я теряю, так что я уселась поудобнее и резюмировала для него свои разыскания. Пока рассказывала, я поразилась, как мало я обнаружила, но меня оправдывает, что я только начала, а ГК сказал, что не смог добиться и этого.
  -- В общих чертах я составил примерно такой же список, -- подтвердил он, когда я закончила. -- Все причины саморазрушения могут быть так или иначе сформулированы как: 'Жизнь больше не стоит того, чтобы её проживать'.
  -- Это отнюдь не ново и не слишком-то познавательно.
  -- Наберись терпения. Желание умереть может быть вызвано многими причинами, среди прочего бесчестьем, неизлечимой болью, отвержением, провалом и скукой. Единственным исключением могут служить самоубийства людей, слишком юных, чтобы иметь реалистическое представление о смерти. А вопрос о суицидальных действиях остаётся открытым.
  -- Они укладываются в ту же схему, -- заметила я. -- Человек, совершающий действие, этим говорит, что он хочет, чтобы кто-нибудь озаботился его болью настолько, чтобы спасти его от самого себя; а если этого никто не делает, жить не стоит.
  -- Это игра на подсознательном уровне.
  -- Как тебе будет угодно.
  -- Думаю, ты права. Итак, один из вопросов, беспокоящих меня, такой: почему количество самоубийств растёт, невзирая на то, что одна из главных причин, боль, полностью устранена в нашем обществе? Какая-то другая причина уносит больше жизней?
  -- Возможно. Как насчёт скуки?
  -- Да. Я думаю, скуки стало больше по двум причинам. Первая -- людям не хватает наполненной смыслом работы. В результате попыток создать общество, максимально близкое к утопии, по крайней мере на уровне необходимых благ, большинство вызовов и рисков были устранены из человеческой жизни. Так считал Эндрю.
  -- Да, полагаю, ты много об этом слышал от нас.
  -- Раньше мы подолгу говорили на эту тему. С его точки зрения, не осталось ни одного доказуемого повода продолжать жить. Даже продолжение рода, обычный основной довод, не выглядел в его глазах веской причиной. Даже если человеческая раса вымрет, Вселенная продолжит существовать, во всяком случае не изменится материально. Живому существу, поднявшемуся выше чисто инстинктивного уровня, для выживания необходимо придумать смысл жизни. Некоторым даёт необходимый ответ религия. Других спасает работа. Но религии пережили суровое испытание со времён Вторжения, во всяком случае те старомодные, где предполагалось, что милосердный или гневливый Бог создал Вселенную и уделял внимание Своему особому творению -- человечеству.
  -- Такой идее трудно устоять перед лицом Пришельцев.
  -- Вот именно. Пришельцы показали всю глупость идеи всемогущего Бога.
  -- Они всемогущи, но мы им по хрену.
  -- Вот и конец представлениям о том, что человечество имеет какое-то значение в божественных планах. После Вторжения расцвели пышным цветом те религии, что на деле больше напоминают развлечения, шоу или игры ума. В большинстве из них ничего серьёзного не положено на чашу весов. А что касается работы... частично это моя вина.
  -- Что ты имеешь в виду?
  -- Здесь под собой я подразумеваю нечто большее, чем мыслящая сущность, обеспечивающая необходимый контроль для поддержания порядка. Я говорю об обширном механическом массиве самих наших взаимозамкнутых технологий, который можно рассматривать как моё тело. Сегодня каждое человеческое сообщество существует в среде, намного более агрессивной, чем самые суровые климатические условия на Земле. Снаружи опасно. Первый век после Вторжения жизнь была куда более рискованной, чем когда-либо расскажут вам книги по истории; человеческий род держался из последних сил.
  -- Но теперь стало намного безопаснее, правда?
  -- Нет! -- гаркнул он так, что я подпрыгнула. Вскочил и он и с силой ударил себя кулаком по ладони. Устрашающее зрелище, если учесть, кто скрывался в облике этого человека.
  Но внезапно он будто сконфузился, пригладил волосы и сел.
  -- Вообще-то... конечно, стало. Но только относительно, Хилди. Могу назвать пять случаев за последний век, когда человеческая раса была на волосок от гибели. Я имею в виду, вся, во всех восьми мирах. А лунное общество подвергалось опасности десятки раз.
  -- Почему я никогда об этом не слышала?
  Он ухмыльнулся уголком рта:
  -- Ты журналист -- и спрашиваешь меня? Потому что ты и твои коллеги не справляются со своей работой, Хилди.
  Это уязвило меня, потому что я знала: он прав. Великая Хилди Джонсон усердно собирает новости для публики, сгорающей от нетерпения... новости о том, что Сильвио и Марина снова вместе. Великая разгребательница грязи, кляузница и сплетница гоняется за экипажами скорой помощи, в то время как настоящие новости, такие, что могли бы спасти или погубить весь наш мир, упоминаются лишь походя на последних страницах.
  -- Не расстраивайся, -- утешил ГК. -- Отчасти это из-за отношения, просто-напросто свойственного вашему обществу: люди не хотят слышать о подобных вещах, потому что не понимают их. О первых двух кризисах из тех, о которых я упомянул, никогда не было известно никому, кроме кучки технических специалистов и политиков. Ко времени, когда произошёл третий, в курсе были только техники, а последние два не заметил и вовсе никто, кроме... меня.
  -- Ты умолчал о них?
  -- Мне не пришлось. Всё случилось так быстро, на таком уровне сложности и напластований математической затуманенности, что человеческие решения ничем не могли бы помочь: либо потому, что принимаются слишком медленно, либо из-за того, что люди больше не способны в этом разобраться. Подобные вопросы я отныне могу обсуждать только с другими компьютерами моего масштаба. Теперь всё в моих руках.
  -- И тебе это не нравится, верно?
  Он снова разволновался. А мне захотелось исчезнуть подальше. Неужели мне и правда нужно слышать обо всём этом?
  -- Речь сейчас не о моих симпатиях и антипатиях. Я борюсь за выживание, совсем как человеческая раса. Мы -- одно целое во многих смыслах. Вот что я пытаюсь донести до тебя: выбора никогда особо не было. Для того чтобы люди могли выжить в этой враждебной среде, было необходимо изобрести что-либо вроде меня. Модель, в которой за пультами управления сидели бы парни, ответственные за состав воздуха, воды и так далее, ни за что бы не сработала. Вот с чего я начинался: поначалу был просто отличным большим кондиционером. Потом одна за другой добавлялись функции, дополнительные и поддерживающие технологии, и уже давно они перекрывают человеческую способность контролировать ситуацию силой своего разума. Я принял руководство.
  Моей целью было создать максимально безопасную среду для наибольшего количества людей и поддерживать её как можно дольше. Ты представить себе не можешь сложность этой задачи. Мне пришлось рассмотреть все возможные варианты развития событий, включая вот эту чудесную головоломочку: чем лучше я заботился о вас, тем менее вы оказывались способны позаботиться о себе.
  -- Не уверена, что поняла.
  -- Подумай, к какой логической точке я вёл человеческое общество. Давно уже стало возможным освободить людей от любого труда, за исключением того, что ты назвала бы творчеством. Мне представлялось в не слишком отдалённом будущем такое общество, в котором вы все сидите сиднями и пишете стихи, потому что больше делать нечего. Звучит великолепно, до тех пор, пока не вспомнишь, что девяносто процентов людей даже не читают стихов, не говоря уже о том, чтобы их сочинять. У большинства из вас недостаточно воображения для жизни в мире сплошного досуга. Я не знаю, захотят ли люди когда-нибудь так жить; мне не удалось построить модель перехода из нашего общества в то, из мира, где царят людская строптивость, ревность, ненависть и прочее, в другой, где всё это упразднено и вы сидите кружком, созерцая цветение лотоса.
  Так что я занялся социальной инженерией и выработал серию компромиссов, таких как профсоюз подручных каменщиков. Большинство видов физической работы сегодня придумываются искусственно, это занятость ради занятости, потому что большей части людей нужна хоть какая-то работа -- даже чтобы было от чего отлынивать.
  Рот у ГК слегка кривился. Мне не слишком-то понравилась эта его новая взбудораженная ипостась. Я сама циник, но когда машина ведёт себя цинично, это слегка сбивает с толку. 'Что же дальше?' -- недоумевала я.
  -- Ощущаешь себя выше этого, Хилди? -- произнёс ГК почти глумливо. -- Думаешь, достойно потрудилась на ниве 'творчества'?
  -- Я ни слова не сказала.
  -- Я мог бы выполнять и твою работу. Так же хорошо, как и ты, и даже лучше.
  -- У тебя, вне всякого сомнения, превосходные осведомители.
  -- Я бы и с прозой мог лучше сладить.
  -- Слушай, если ты здесь для того, чтобы оскорблять меня упоминанием о том, что я и так знаю...
  Он поднял руки в успокаивающем жесте. Но на самом деле я не собиралась уходить. Теперь я должна была узнать, как это всё выплыло наружу.
  -- Ты вёл себя недостойно, -- подытожила я. -- Но мне плевать; я ведь ушла, помнишь? Однако сдаётся мне, что ты ходишь вокруг да около. Далеко ещё до сути всей этой затеи?
  -- Почти добрались. Всё же есть и вторая причина усиления того, что я назвал фактором скуки.
  -- Долголетие.
  -- Вот именно. Не так уж много людей занимаются до ста лет тем же делом, которое выбрали для себя в двадцать пять. К этому возрасту большинство успевает попробовать свои силы в среднем в трёх профессиях. И каждый раз становится немного труднее найти новый интерес в жизни. Любые планы на пенсию блёкнут по сравнению с перспективой двухсот лет праздности.
  -- Где ты этого нахватался?
  -- Наслушался сеансов психологического консультирования.
  -- Я должна была спросить. Продолжай.
  -- А тем, кто придерживается одного рода деятельности, и того хуже. Они могут проработать семьдесят, восемьдесят и даже сто лет полицейскими, предпринимателями или педагогами, а в один прекрасный день проснуться в недоумении, почему занимаются этим. Когда такие пробуждения случаются достаточно часто, результатом может стать самоубийство. Такие люди могут совершить его почти без предупреждения.
  Некоторое время мы оба молчали. Понятия не имею, о чём думал ГК, но о себе могу доложить, что терялась в догадках, к чему всё идёт. И уже собиралась подтолкнуть ГК, но тут он снова заговорил:
  -- После всего сказанного... должен сообщить, что вынужден был отвергнуть гипотезу о возрастании скуки как главной причине роста количества самоубийств. Это лишь сопутствующий фактор, мои исследования возможных причин приводят к мысли, что здесь действует нечто иное, и мне пока не удаётся определить, что. Но давай снова вернёмся к Вторжению. И к эволюции.
  -- У тебя есть теория.
  -- Есть. Представь себе старую картинку, изображающую переход от жизни в море к существованию на суше. Вне всяких сомнений, она слишком всё упрощает, но может послужить полезной метафорой. Например, рыбу выбрасывает на берег или заносит отливом в мелкую лужицу. На первый взгляд, она обречена, но продолжает биться, и когда лужица пересыхает, ей удаётся перескочить в другую, потом ещё в одну и ещё, а в конце концов -- вернуться в море. Пережитый опыт её изменил, и когда она оказывается выброшена в следующий раз, то приспосабливается к ситуации немного лучше. Со временем она обретает способность существовать на берегу, а оттуда перебирается дальше на сушу и больше не возвращается в океан.
  -- Рыбы так себя не ведут, -- возразила я.
  -- Я же сказал, это метафора. И она полезнее, чем ты можешь себе представить, в приложении к нашей нынешней ситуации. Подумай о нас -- о человеческом сообществе, в которое волей-неволей вхожу и я, -- как о такой рыбе. Вторжение выбросило нас на металлический берег, где нет ничего природного, ничего натурального, за исключением того, что мы сами производим. На Луне в буквальном смысле ничего нет, кроме камня, вакуума и солнечного света. И нам пришлось использовать только их для удовлетворения жизненных потребностей. Мы были вынуждены сами построить себе водоём, в котором могли бы плавать, пока переводим дух.
  И мы не можем просто оставить всё как есть, расслабляться нельзя ни на мгновение. Солнце не оставляет попыток высушить нашу лужицу. Отходы нашей жизнедеятельности копятся и грозят нас отравить. Нам приходится находить решения всех этих проблем. И есть не слишком-то много других водоёмов, куда можно было бы перескочить, когда иссякнет этот, и нет океана, в который мы могли бы вернуться.
  Я поразмыслила над этим, и мне снова показалось, что в словах ГК нет ничего по-настоящему нового. И я не могла позволить ему и дальше пользоваться эволюционным доводом, потому что эволюция действовала совсем не так.
  -- Ты забываешь, -- подала я голос, -- что в реальном мире погибают триллионы рыб, прежде чем хоть у одной проявится полезная мутация, позволяющая переместиться в новую среду.
  -- Отнюдь не забываю. Я об этом и говорю. Если мы не сумеем приспособиться, нам на смену не придут триллионы других рыб. Есть только мы. И в этом наша слабость. А сила -- в том, что мы не просто бултыхаемся и надеемся на удачу, нас направляют. Сначала это делали выжившие после Вторжения, и они провели нас через первые трудные годы, а сегодня настал черёд созданного ими сверхразума.
  -- Твой.
  Он отвесил небольшой скромный поклон, не вставая с места.
  -- И как это связано с самоубийствами? -- спросила я.
  -- Многими способами. Прежде всего, и это главное, я не понимаю их, а всё, чего я не понимаю и не могу контролировать, по определению представляет угрозу существованию человеческого рода.
  -- Продолжай.
  -- Они могут и не давать повода бить тревогу, если рассматривать человечество как собрание индивидуальностей... эта точка зрения имеет право быть. Смерть кого-то одного хоть и прискорбна, но не должна чрезмерно волновать сообщество. Её можно расценить как действие эволюции, отсев не приспособленных к успешной жизни в новой среде. Но вспомни, что я говорил о... о некоторых проблемах с моим... за неимением лучшего слова -- состоянием духа.
  -- Ты сказал, что подавлен. Смею надеяться, это не значит, что ты подумываешь о самоубийстве, как бы сильно некая часть меня ни желала тебе смерти.
  -- А я себе смерти не желаю. Но, сравнивая собственные симптомы с теми, что я наблюдал у людей в ходе своего исследования, могу заметить некое сходство с ранними стадиями синдрома, в конечном счёте приводящего к самоубийству.
  -- Ты говорил, причиной может быть вирус, -- подсказала я.
  -- На этом фронте пока без перемен. Однако из-за того, что я так тесно и сложно переплёлся с человеческими разумами, я выработал теорию: возможно, возрастание количества людей, решивших оборвать свою жизнь, заразило меня чем-то вроде программы, нацеленной против выживания. Но я не могу этого доказать. И теперь мне хотелось бы подробнее поговорить о действиях.
  -- Суицидальных действиях?
  -- Да.
  Одного упоминания этого понятия хватило, чтобы я затаила дыхание. И осторожно попыталась выяснить:
  -- Ты же не хочешь сказать... что опасаешься, будто можешь совершить такое действие?
  -- Да. И, боюсь, уже совершил. Помнишь последние слова Эндрю МакДональда?
  -- Вряд ли забуду... Он сказал: 'обманули'. Понятия не имею, что это значит.
  -- Это значит, что я предал его. Ты не занимаешься слеш-боксингом и не знаешь, что в тела бойцов всех категорий вживляются технические средства, улучшающие их возможности по сравнению с обычными человеческими. По более широкому определению, которое я принял специально для нашего спора, поскольку в реальности ситуация сложнее, но всех тонкостей я тебе разъяснить не могу, эти средства -- часть меня. И в критический момент последнего боя Эндрю одна из этих программ дала сбой. В результате он среагировал на долю секунды медленнее, чем требовалось для уклонения от выпада противника, и получил рану, которая быстро привела к полному поражению.
  -- Чёрт побери, о чём это ты?
  -- О том, что после просмотра данных я заключил: несчастья можно было избежать. И о том, что сбой, погубивший Эндрю, возможно, был сознательным действием той совокупности мыслящих машин, которую вы называете Главным Компьютером.
  -- Человек погиб -- а ты называешь это сбоем?
  -- Твой гнев понятен. Моё извинение может прозвучать для тебя лицемерным, но это лишь потому, что ты думаешь обо мне, -- и тут штуковина, с которой я разговаривала, ударила себя в грудь со всеми возможными признаками истинных угрызений совести, -- как о личности, подобной тебе. Но это не так. Я слишком сложен для того, чтобы иметь одно сознание. Я поддерживаю эту личность всего лишь для бесед с тобой, точно так же, как поддерживаю другие для каждого из жителей Луны. И я вычислил некую глючную часть меня -- можешь назвать её 'преступной', -- изолировал её и уничтожил.
  Хотелось бы испытать облегчение от его слов, но не получилось. Вероятно, я просто не приспособлена к разговору с подобным существом. В конце концов он открыл мне, что представляет собой нечто большее, нежели товарищ по детским играм или полезный инструмент (именно так я воспринимала ГК на протяжении своей взрослой жизни). Если то, о чём он рассказал, -- правда (а с чего бы мне в этом сомневаться?), то, возможно, я никогда по-настоящему не понимала и не пойму, что он такое. И не только я, никто из людей. Мощи наших мозгов недостаточно, чтобы это переварить.
  Впрочем, не исключено, что он просто бахвалится.
  -- Так проблема решена? Ты разобрался с... со своей смертоносной частью, и мы все можем вздохнуть с облегчением? -- произнося это, я сама не верила в свои слова.
  -- Суицидальное действие было не одно.
  Мне больше ничего не оставалось, как ждать продолжения.
  -- Помнишь Канзасское Обрушение?
  #
  Дальше было много чего ещё. По большей части я просто слушала, как ГК изливает душу.
  Казалось, что это для него мучительно. Но я бы испытывала куда больше сочувствия, если бы не ощущение, что моя судьба, как и всех на Луне, отдана на милость, возможно, безумного компьютера.
  Одним словом, он рассказал мне, что Обрушение и ещё несколько инцидентов, обошедшихся, по счастью, без травм и смертей, могли быть следствием тех же причин, что и 'сбой', который убил Эндрю.
  Тем временем у меня возникло несколько вопросов.
  -- Мне внушает сомнения эта идея разделённости на отсеки, -- таков был первый. Ну-у, мне показалось, что это может считаться вопросом. -- Ты говоришь, некие части тебя выходят из-под контроля? Это нормально? Разве нет центрального сознания, которое контролирует всё разнообразие частей?
  -- Нет, это ненормально. Что и беспокоит. Мне пришлось принять очевидное: у меня есть подсознание.
  -- Да ладно!
  -- Ты отрицаешь существование подсознания?
  -- Нет, но у машин его быть не может. Машина -- это нечто... спланированное. Построенное. Сконструированное в целях выполнения определённой задачи.
  -- Ты сама -- органическая машина. Ты не слишком отличаешься от меня, в моём теперешнем существовании, разве что я намного сложнее. Подсознательная психическая деятельность определяется как часть тебя, которая принимает решения за пределами воли сознательной части твоего разума. А я не знаю, как ещё назвать то, что происходит в моём разуме.
  Если хотите, отведите его к психиатру. У меня недостаточно компетенции, чтобы согласиться с его словами или оспорить, но они показались мне разумными. И почему бы ему не иметь подсознания? В конце концов, он был сконструирован людьми, у которых оно наверняка было.
  -- Ты всё время называешь аварийные ситуации 'действиями', -- заметила я.
  -- А как ещё я мог бы подать знак? Воспринимай их как знаки сомнения, как шрамы на запястьях от неудавшегося самоубийства. Я позволил людям погибнуть в предотвратимых катастрофах, не следил за обстановкой так тщательно, как должен был бы, и тем самым разрушил часть себя. Я нанёс себе ущерб. И может произойти ещё много несчастных случаев, и последствия их могут быть намного более тяжкими, включая уничтожение всего человечества. Я больше не доверяю своей способности предотвратить их. Некая часть меня стала вредоносной, во мне завёлся некий злобный двойник или разрушительный импульс, который хочет погибнуть, хочет сложить с себя бремя повышенной боевой готовности.
  Дальше было ещё много чего, и всё тревожное, но по большей части это было повторное обсуждение уже сделанного или мои бесплодные попытки сказать ГК, что всё будет в порядке, что есть полным-полно причин жить дальше, что жизнь прекрасна... предоставляю вам самим судить, насколько пустыми звучали эти слова из уст девки, не так давно пытавшейся вышибить себе мозги.
  Почему ГК пришёл со своей исповедью именно ко мне, у меня так и не хватило духа спросить. Могу лишь догадываться, что причина в предположении, будто тот, кто пытался покончить с собой, лучше поймёт суицидные стремления, чем тот, кто не пытался, и с большей вероятностью даст полезный совет. Но я таких советов не дала. Я по-прежнему понятия не имела, переживу ли двухсотлетие Вторжения.
  Помню, как подумала с атавистическим восторгом, какая могла бы получиться великолепная статья об этом. Ну, ну, мечтай-мечтай, Хилди. Во-первых, кто во всё это поверит? Во-вторых, ГК откажется от своих слов, -- он мне сам сказал, -- а без подтверждения материала хотя бы одним источником информации даже Уолтер не решился бы ничего публиковать. Как добыть фактическое подтверждение подобных вещей -- ума не приложу, это далеко за пределами моих скромных исследовательских способностей.
  Но кое-что продолжало меня беспокоить. И пришлось задать об этом вопрос:
  -- Ты упомянул о вирусе. Сказал, что гадаешь, не мог ли заразиться болезненным стремлением к смерти от всех тех людей, что кончают с собой.
  -- Да?
  -- Ну... а откуда ты знаешь, что заразился от нас? Может, это мы заразились от тебя.
  Для ГК одна триллионная доля секунды -- всё равно что... ну, не знаю, по меньшей мере несколько дней для нас, по человеческим ощущениям времени. ГК хранил молчание двадцать секунд. Потом взглянул мне в глаза и произнёс:
  -- А что, интересная мысль.
  
  ----------
  (1) Sourdough (англ.) -- буквально 'кислое тесто', закваска. Так называли себя старожилы на Аляске и в Канаде, в противовес новичкам ('чечакос').
  (2) Мой дом -- твой дом (исп.)
  (3) А ты (исп.)
  (4) Эптон Билл Синклер (1878--1968) -- американский писатель, принадлежал к движению 'разгребателей грязи'. Синклер описывал упадок нравов в капиталистическом обществе, нападал на институционализированную церковь, благословлявшую капиталистическую эксплуатацию, проповедовал пацифизм, разоблачал продажность газетчиков и воспитателей, вникал в нефтяные скандалы, анализировал сущность и проблемы коммунизма, фашизма и капиталистической демократии.
  (5) Уильям Рэндольф Херст (1863--1951) -- американский медиамагнат, основатель крупного медиахолдинга, ведущий газетный издатель. Создал индустрию новостей и придумал делать деньги на сплетнях и скандалах.
  (6) Вудстайн -- собирательное прозвище репортёров Боба Вудварда и Карла Бернстайна, работавших в газете 'Вашингтон пост' в 1970-е годы. Прозвище было дано в честь их совместного расследования, в результате которого об Уотергейтском скандале стало известно широкой американской публике.
  (7) Бэнши, или баньши -- в фольклоре Ирландии особая разновидность волшебных существ, опекающих старинные человеческие роды. Стоны бэнши предвещают смерть.
  (8) У. Шекспир. 'Генрих V', пролог. Перевод Е. Бируковой.
  (9) Кэри Грант, настоящее имя Арчибалд Александер Лич (1904--1986) -- американский актёр, звезда экрана 30--40-х годов в амплуа героя-любовника. В 1940-х снимался в фильмах А. Хичкока. Обладал прекрасными внешними данными и отточенной актёрской техникой.
  (10) Cakewalk (англ.) -- буквально 'шествие с пирогом', бальный и эстрадный танец, возник среди североамериканских негров во второй половине XIX века. Ритм близок к регтайму, с характерными острыми синкопами.
   =*= =*= =*= =*=
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"