В Америке есть подпольная...как это слово...организация, которая варит мыло для богачей за бешеную цену из человеческого жира.
Богачи, понятное дело, об этом не знают.
Ночью парочка ребят на грузовике подъезжает к свалке больничных отходов и погружает мешки с жиром в кузов. Только надо быть поосторожнее, слабонервных туда не берут, потому что можно нечаянно наступить на какую-нибудь вырезанную опухоль или удаленные у человека почки. Работа это, конечно, неприятная, но платят за нее дороже всего, поэтому желающих грузить жир все больше и больше, и штат подпольщиков все время пополняется.
Мыло - двадцать долларов брусок. Аристократия думает, что платит такие деньги за аромат корицы и лимона, бергамота и ванилина, лаванды и китайской мяты. Никто их не будет разубеждать, хоть к запаху корицы примешивается едва ощутимый запах паленого жира и гашеной извести.
Я прочитала бы еще и про договор подпольщиков и патологоанатомов, но в доме выключили свет.
Это значит, пора спать, а не забивать мозг лишней информацией. Хотя я так стремлюсь заполнить его хоть чем-нибудь, любой чушью, которая покажется до чертиков нужной и необходимой, потому что ощущение пустоты все еще не исчезает, а лечащий врач обещал, что это скоро пройдет. Но не проходит, не становится легче, черт возьми.
Лечащий врач вообще только и делал, что обещал, обещал и обещал. Что вместо потерянных пальцев на правой руке мне сделают протезы, что я когда-нибудь смогу видеть нормально, что... Да много чего.
Обещания, это все пустой треп.
На правой руке у меня нет трех пальцев, только большой и указательный, и то хорошо - могу держать в руке карандаш, а больше мне ничего не надо. Все остальное я смогу делать левой рукой, правда, с нее еще не сняли бинты, но ведь когда-то же снимут. Я не знаю, левша я была или нет, так что потом посмотрим, как будут работать руки. Всему свое время.
Зрение у меня черно-белое. Черно-белые дни, черно-белые сны - это про меня. Я не знаю, как это - красный закат, зеленая трава, голубое небо. Закат и трава - темно-серые, небо - светло-серое, вот и всей-то разницы. Если бы мне не рассказывали про то, что есть цвета, я считала бы такое зрение нормальным и не плакала бы прозрачно-серыми слезами, и не ждала бы так неистово ночи. Ночью мне часто снится один и тот же сон - огонь, ярко- оранжевый (я знаю, что огонь оранжевый, я читала), как, наверно, краска в баночке под номером 5 и какого-то не знаю какого цвета машина в огне, как номер 9. Я пронумеровала и подписала по цветам все свои краски, потому что для меня они всего лишь разные оттенки серого, и я, перепутав, могу случайно сделать небо зеленым вместо голубого - эти две краски так похожи, - а от этого зависит мой заработок. Правда, меня могут посчитать какой-нибудь абстракционисткой, но лучше не рисковать.
А люди ходят ко мне, ходят как миленькие, не столько потому, что им срочно нужен их портрет, сколько для того, чтобы посмотреть на калеку-художницу, которая рисует двумя пальцами, а иногда левой рукой, у которой обожжено пол-лица, на голове короткий мальчишеский ежик и смешно, по-детски большими буквами (я долго училась писать) подписаны баночки с красками.
Я никому не рассказываю, что вижу все черно-белым - от этого зависит мой заработок.
А без денег мне и жить нечего.
***
Я восстаю из пепла.
Я поднимаюсь из руин.
Я возрождаюсь из ничего, я собираю по осколкам свою жизнь, как врачи собирали мое тело после аварии.
Про аварию мне рассказывали медсестры, когда я еще лежала в палате, честно и откровенно, но не глядя в глаза. Дурочки, я все равно ничего не помню, могли бы и не бояться травмировать мою душу, как однажды сказала Аня, которая ставила мне все время капельницу. Мне говорили, что я ехала на машине и не справилась с управлением: врезалась в здание склада горючих материалов на скорости 120 километров в час. Надо мной могли бы начать судебный процесс, говорила Аня, но благодаря амнезии решили дело закрыть. Действительно, чего судить человека, который ничего не помнит и не знает даже, о какой машине ведет речь следователь; хоть какая-то польза от провала в памяти. Следователь домогался моих показаний еще от того момента, когда я лежала без сознания, и, как только пришла в себя, тут же ворвался в палату и начал задавать вопросы. Мне ужасно хотелось спать и этот...как это слово...хмырь мешал мне своим любопытством. Сейчас я понимаю, что это была всего лишь его работа, но именно благодаря ему раздражение было первым чувством, которое я испытала после своего второго рождения.
Мне в сотый раз говорили, что я врезалась на скорости 120 километров в час в здание склада горючих материалов, и медсестры, со скорбным выражением на лицах спрашивали:
-Вы помните, чтобы кто-то ехал рядом с вами?
-Нет, - отвечала я, и для убедительности качала головой.
Они мялись и не знали, как мне сказать что-то важное.
От них я узнала, что рядом со мной был парень, что он был совсем молодой, что он сидел на пассажирском сидении и основной удар пришелся на него и что он не выжил. Обгорел очень сильно, а я, видимо, пыталась его вытащить из машины, и мне это даже почти удалось, но я потеряла сознание. Поэтому у меня обожжено лицо, а на руке недостает трех пальцев, они обгорели до костей, и их пришлось ампутировать.
Парень этот умер, а я осталась жива.
-Очень жаль, - сказала я.
-Ты не помнишь его? - спросила Аня и, по-моему, облегченно вздохнула.
Я покачала головой:
-Нет.
-Ну вот и хорошо, - обрадовалась она, - нервничать меньше будешь.
Лучше бы она этого не говорила. Я теперь всю жизнь положу на то, чтобы узнать, кто он был. Может, поиски его приведут меня к моему прошлому? Просто мне сейчас нечем жить, нет близких и родных, никому я не нужна, а там...а в том мире, может, все было по-другому?
После операции я была лысая. "Лысая башка, дай пирожка", - смеялся доктор, а я сердилась и кидала в него подушкой. Правда, это было кошмарно, голый затылок, исперещенный шрамами, я видела: пока медсестра держала зеркало за моей спиной, я смотрела в другое зеркало на почерневшие раны, ярким пятном выделявшиеся на голове. Если бы я не увидела, что у других женщин есть волосы, я бы считала вполне нормальным их отсутствие у меня. Сейчас они у меня немного отросли и превратились в мальчишескую стрижку, доктор говорит, что мне идет.
Память у меня восстанавливалась быстро, но не вся. Двигательная, например, долго. Меня не пришлось учить заново читать, зато писать - да. Ходить еще не совсем научилась, но уже меньше времени провожу в коляске, пытаюсь ходить хоть держась за стенку. Читала книги, учила историю, заново вспоминала имена - мне было так странно, что люди должны как-то называться. Я прочла полностью всю брошюру "Для родителей" о том, какое имя дать ребенку в зависимости от пола и теперь не удивляюсь, когда люди называют свои имена. Я выбрала даже себе имя: Ева. Короткое и красивое, имя первой женщины на земле, всем понравилось, никто же не помнил, как меня звали раньше.
Теперь я - Ева.
И пусть мне доказывают что угодно: мне, как Еве, это уже не интересно.
Доктор часто наведывался ко мне.
-Как чувствуешь себя? Ничего не беспокоит? - спрашивал он и улыбался. А глаза у него были такие красивые, когда он улыбался, вот бы нарисовать. Это был первый раз, когда я подумала о рисунках.
-Беспокоит. - отвечала я и начала пристальней присматриваться к серому докторскому лицу. - Сколько мне лет?
-А на сколько ты себя чувствуешь? - спросил он и поправил капельницу.
-Не знаю.
-Ну, тогда пусть будет девятнадцать. - улыбнулся доктор и сел рядом со мной не постель.
-Девятнадцать... - повторила я одними губами. - Я такая молодая?
-Наверно. - пожал он плечами. - Если для тебя это молодость, то да.
-А для вас - нет?
-Для меня это детство, солнышко. Еще вся жизнь впереди. Вот поставим тебе пальчики новые, пластическую операцию сделаем, личико подправим, глаза подлечим...
И он заводил свою длинную песню о том, как будут меня совершенствовать и оперировать, только шли месяцы и ничего не менялось.
Я понимаю, что ничего не делают, потому что нужны деньги, много денег, а у меня их нет. Все необходимое для того, чтобы спасти мне жизнь, они сделали бесплатно, а за новое красивое лицо и пальцы надо заплатить, что я, не понимаю этого, что ли?
Зачем тогда кормить меня обещаниями, неужели нельзя прямо сказать: "нужны деньги"? Я бы тогда не тешила себя надеждой, что все когда-нибудь изменится, и у меня будет пять пальцев на руке. Зачем было обманывать?
Почему этот новый мир начался со лжи?
Может быть, та девушка, которой я была, тоже так думала, и решила покончить с ложью, врезавшись на скорости 120 километров в час в здание заброшенного склада с горючими материалами? Я не знаю. Я до сих пор воспринимаю все то, что происходило со мной до того, как я очнулась в больнице как судьбу другого человека. Ту девушку звали как-то по-другому, а я - Ева. И все, что мне осталось от той - это чуть капризно надутые губы, умение рисовать и мертвый парень в сгоревшей машине.
Я живу своей жизнью, которая только-только зародилась в руках умелого хирурга.
Я восстаю из пепла, по-моему, я это уже говорила.
Я работаю, я хорошо зарабатываю на портретах - людям жалко меня, хотя я бы удавила их за это - не надо меня жалеть! - и они платят мне хорошие деньги. Я смогу, я соберу хорошую сумму. На операцию? Нет, зачем она мне нужна? Все равно ничего не изменишь, да и я себе даже нравлюсь с обгоревшим лицом. А вообще, мне все равно.
Я потрачу эти деньги в свое прошлое.
Я ведь уже говорила, что все сделаю для того, чтобы узнать, кто был тот парень.
***
Валик крутится на стуле как беспокойный ребенок.
-Ты не представляешь себе, как тонули люди на "Титанике". Тысячами. Дымовая труба упала и задавила около пятисот человек. Шлюпки спасательные не были заполнены полностью. Спасали в основном пассажиров первого класса, а на третий всем было наплевать, пусть тонули бы и все. Когда корма поднялась, и нос начал тонуть, люди отступали на корму и так только продлевали агонию. А когда "Титаник" затонул полностью, какая-то пассажирка в шлюпке сказала своей подруге: "Как жаль, утонул ваш миленький пеньюарчик!". - он смешно передразнил неизвестную мне пассажирку. - Вот сволочи!
Валик, видимо, прочел книгу о каком-то корабле и никак не может успокоиться. Что-то, наверно, задело его.
-Что за "Титаник"? - спрашиваю я, разделяя лист длинной линией пополам. Это будет ось симметрии.
-Извини. - Валик помрачнел. - Я забыл, что...
-Нет, это я забыла. - я перебила его. - Я, а не ты.
-"Титаник" - это было такое судно. Огромное, высотой с девятиэтажный дом, а, может быть, даже и выше, - начал терпеливо объяснять Валик. - В самое первое свое плавание он затонул: натолкнулся на айсберг и пошел ко дну. На борту его были богачи и аристократия, ну и обычные люди тоже, только те, кому хватило денег на билет, а еще бесценные артефакты: мумия какой-то там египетской бабы, которой было больше трех тысяч лет, оригинал стихов Омара Хайяма...поэт был такой арабский, и еще что-то. И что интересно, это то, что все были уверены в его непотопляемости, а он взял и затонул всем назло. Он стоил бешеных денег, и до сих пор ходят слухи там всякие и сплетни, связанные с его гибелью, только все это уже никому не нужно. Он был - и его нет, вот и все. И никто не помог ему, только через много лет один старикашка признался, что он был браконьером, и в ту ночь как раз его судно проходило мимо "Титаника". И он все видел, но не помог.
-Почему не помог? - я заслушалась Валика, а мне, тем не менее, надо работать. Я рисую набросок, пока только набросок.
-Потому что скрысятничал. Побоялся, что посекут его с бизнесом незаконным, вот и прошел мимо. А потом всю жизнь мучился, и под смерть свою признался, все-таки. Только никому от этого легче не стало.
"И ищу тебя и прячусь в снах, но не становится легче..."
-Не крутись, - прошу я, - мне так неудобно, я все время вижу под разным ракурсом. Помоги, пожалуйста. У меня тут этикетка с краски потерялась.
Валик подходит ко мне, смотрит на краску, потом берет бумажку, пишет на ней крупными буквами: "синий" и приклеивает на баночку.
-Спасибо, - я улыбнулась. - Только синяя краска называется "индиго". Я читала.
-Да, только масляная. Я читал, - передразнивает меня Валик и садится обратно на стул.
С Валиком я познакомилась месяц назад. Он пришел ко мне, как и все, и попросил нарисовать его портрет.
-Красками или простым карандашом? - спросила я: стандартный вопрос, который я задаю всем своим клиентам.
-Карандашом, - ответил он.
Почти все мои клиенты выбирали живопись красками.
-Почему не красками? - мне было так удивительно, что он один выбрал простой карандаш.
-Потому что мне все равно.
И, увидев мое замешательство, добавил:
-Я же не за портретом сюда пришел.
Я молчала.
-Да и тебе все равно, что карандашом, что красками.
Я молчала.
- Правда?
Он поверг меня в ступор, и я не знала, что сказать.
-Не за портретом... А зачем тогда?
-Просто. Посмотреть на тебя, - он улыбнулся такой странной улыбкой, что только спустя много дней я поняла, что она обозначает. Она обозначает страх. Страх перед тем, что сейчас произойдет. Может, он тогда боялся, что я сразу же спущу его с лестницы? Ну, если это так, зря боялся: я до сих пор хожу плохо, мне просто не хватило бы сил, чтобы скинуть его с лестницы.
-А я что, музейный экспонат? - мне было до боли в обожженной щеке обидно, что на меня уже ходят просто посмотреть, мне и так хватает клиентов, которые во все глаза пялятся на меня во время сеанса.
-Да нет, не похожа. Сойдешь скорее за узника Освенцима.
-Что такое Освенцим? - спросила я, не зная, как мне реагировать на такой комплимент.
-Лагерь смерти в Польше во времена Второй Мировой. Может ты и про Вторую Мировую не знаешь?
-Знаю. Слушай, иди отсюда. Уходи.
-Не хочу.
-Знаешь что...Вали отсюда. Тебе тут делать нечего. Давай, ноги в руки и вперед!
-Да прямо-таки, нечего, - саркастически посмеялся он. - Хоть уберусь у тебя, а то вон пылищи сколько. Ты когда-нибудь вытираешь пыль со шкафов?
Я механически повернулась и посмотрела на шкаф, но до верха мой взгляд не доставал.
-Я знаю, что нет. Поэтому предлагаю свою помощь, - он посмотрел на меня очень серьезно, такого я не ожидала.
-Мне не нужна... - хотела послать его подальше я.
-Нужна. Не изображай гордость, когда сама не можешь даже чашку поднять и руку перевязать. Я знаю про тебя все. Не бойся и не стесняйся.
Я вобщем-то, и не стеснялась, ну да ладно...
-Все? Что "все"? - я перестала воспринимать его как врага. Действительно, чего скрывать, когда он знает про мои глаза, про руки... Интересно только, откуда? Пусть расскажет, а я послушаю.
-Знаю, что ты видишь все...не цветным, - ему нелегко далось сказать мне это, хотя буквально несколько секунд назад он говорил о моем зрении в более резком тоне. - Знаю, что ничего не помнишь, что с тобой было, что ты попала в аварию... Я знаю.
Он знает. Запахло жареным, Ева, собирай свои ломаные кости и мотай отсюда, пока тебя не забрали в цирк уродов на потеху людям с психическими отклонениями.
-Откуда?
-Да так... - он виновато улыбнулся. - Моя девушка...ну, бывшая, писала у тебя портрет свой. Рассказала о тебе.
А, девушка...Ну-ну, это становится интересным.
-Что рассказала? Ну, говори честно только, - сказала я, увидев, как он стушевался. - Кстати, как тебя зовут?
-Валентин. Валик.
-А я - Ева. Давай рассказывай, что там тебе твоя девушка говорила про меня.
-Можно я сначала сяду?
-Конечно, садись, вот, - я показала на кресло, - вот туда.
-Спасибо. - Он сел и осмотрелся. - А где твои картины?
-У меня их нет, - удивилась я.
-Нормально так, - присвистнул Валик. - Художница и без картин. Ты что, только на заказ рисуешь, а для себя - нет?
- Для себя - нет. Ты не уходи от темы, рассказывай.
-Ну... Моя бывшая у тебя, по-моему, сеанса два всего была. Описывала тебя. Ну, ты сама понимаешь, какое там было описание, я тебя обнадеживать не буду. Мне интересно стало. Я узнал, где ты живешь, потом, в какой ты больнице лежала. У меня там мама работает. Ну вот, она мне и рассказала про тебя. И ты знаешь, мне так обидно стало, что ты одна сидишь дома, никуда не ходишь... Кстати, как ты попала в эту квартиру? Не купила же ты ее?
-Мне выделило государство. - ответила я.
А мне нравился этот парень все больше и больше своей детской непосредственностью и привычкой задавать вопросы в лоб, а не ходить вокруг да около. Может, зря я так с ним сначала резко обошлась? Нет, не зря, за себя надо уметь постоять.
-И я совсем не одна. Ко мне клиенты ходят.
-Я не в том смысле говорю "одна". Я имею в виду одна ты в этом мире, и помочь тебе некому, - подпустил он дешевой философии.
-Сейчас расплачусь. Я сама себе помогу, я не нуждаюсь в помощи.
-А я просто хотел помочь тебе хотя бы немного. И тем более, меня девушка бросила и мне жить теперь негде, - улыбнулся он. Эта улыбка означает: "пожалуйста", я теперь знаю.
Я потеряла дар речи от этого поразительного нахальства.
-А мама?
-Не пускает, - покачал головой он, доказывая категоричность такого решения проблемы.
-Ну...ладно, тогда живи у меня, - пожала плечами я.
Живи уже, куда мне тебя деть?
Вот так у меня и поселился Валик, единственный близкий мне человек, который помогает мне и выгуливает - сама бы я не смогла выйти на улицу, который бескорыстно любит меня как сиделка может любить девушку-инвалида, который подарил мне хоть какую-то возможность жить по-человечески и иметь счастливые воспоминания, с которым можно поговорить обо всем, который знает, когда у тебя перед дождем болит рука...
Жизнь есть величайший дар, но она становится еще большим даром, когда в любую минуту может оборваться. Жизнь есть величайшая милость, а смерть - величайшая немилость и именно поэтому я хочу жить. Жизнь - это вода, не имеющая вкуса, цвета и запаха, когда вы не хотите пить, но стоит только попасть в жару, как вода становится главным для вас.
Я не жалуюсь ни на боль, ни на судьбу, ни на Валика.
Просто так сложилось. Вот и все.
Я буду бороться за свою жизнь до последней капли красной краски.
И не опущу руки, пока они сами не оторвутся.
***
А сейчас мы сидим с Валиком в мастерской, и я провожу последние, никому не нужные штрихи на его очередном портрете, которые в своем множестве должны стать изображением ресниц.
Все портреты Валика - только в карандаше, это уже стало традицией.
С того времени, как я познакомилась с ним, я начала обрастать знакомствами, как мое тело - здоровыми тканями, медленно, но необратимо. В общем, происходило со мной то, что рано или поздно бы все равно произошло, я бы не смогла все время вести жизнь затворника.
-Завтра будет ровно девяносто восемь лет с того дня, как затонул "Титаник", - сказал Валик, придавая своему лицу одухотворенное выражение.
-Какое у нас завтра число? - спросила я, хотя и так знала: одиннадцатое апреля.
-Одиннадцатое апреля, - ответил Валик, стуча кедами друг о друга.
-Значит, у "Титаника" годовщина. А у меня когда?
-Так ты же еще не умерла, - засмеялся он, кидая в меня кисточкой.
-Не умерла и в ближайшее время не собираюсь, - подтвердила я. - Мне интересно, когда у меня день рождения. Вот у тебя - двадцать восьмого июня.
Я старалась запомнить не только день рождения Валика, но и все про него - я заполняла себя информацией, чтобы было что вспомнить под шум деревьев над головой в летнем парке, когда хочется думать, а не о чем.
-А у меня когда?
-Ну ты спросила, - закатил глаза Валик. - Тебе какой знак зодиака нравится больше всего?
-Знак зодиака?
Валик обреченно вздохнул и пустился в пространственные объяснения про знаки зодиака со всеми подробностями. Я даже успела прорисовать повторно полностью все лицо и принялась за свет и тени, когда он закончил рассказывать про Рыб.
-А теперь какой знак тебе больше всего нравится? - спросил он, прищурившись.
-Не знаю, - я уронила карандаш и теперь безрезультатно пыталась его достать. - Наверно, Овен.
-Почему Овен? - удивился Валик. - Почему именно Овен?
-Потому что он первый.
Я немного наклонила коляску, чтобы достать карандаш - он от моих попыток совсем закатился под стол.
-Хотя да, ты права, в тебе есть что-то от Овна...упрямство, например... Может я тебе помогу? - он наконец заметил мои старания.
-Нет, спасибо.
Я слишком резко протянула руку за карандашом, и он выскользнул прямо из-под моих пальцев, я потеряла равновесие и упала вместе с коляской.
-Черт! - заорал Валик и подбежав ко мне, поднял меня на руки и перевернул коляску.
Я уже почти перестала сопротивляться таким случаям и говорить "не надо, я сама", знаете, как иногда становится приятно, что ты кому-нибудь нужен, и что тебе помогают.
А сама я еще успею все сделать, когда останусь одна.
Правда, мне и думать страшно, что когда-нибудь мы с Валиком расстанемся. Мы, в принципе и не встречаемся, и не спим вместе - это же смешно, кто меня такую захочет? - но нас связывает духовная близость, почти родство на крови, в которой мы однажды были по уши, когда я порезала руку. Сейчас это уже все равно, а вот тогда мы оба вымывали всю кухню, потому что я успела облапать почти все, пока заметила, что из руки идет кровь.
Я удобно села на коляске и продолжила рисунок.
-Я выбираю Близнецы, - сказала я, подняв глаза на запыхавшегося Валика.
-Почему Близнецы? Ты же хотела Овна, и он тебе больше подходит.
-Близнецы - потому что две жизни. Та, старая - это один человек, о котором я ничего не знаю. А другая - это теперешняя и это я. Мы одинаковые внешне, только у той не было обожженной щеки,- я дотронулась до следа ожога, - но ту звали по-другому, а я - Ева.
-Но когда-нибудь две половинки соединятся... - Валик взял в свои руки мои ладони и свел их вместе, - и тогда ты станешь той, другой, а Евы больше не будет.
Евы больше не будет, Евы больше не будет, Ева умрет под мои счастливые крики, на радость врача-невропатолога, который уже давным-давно наплевал на мою заклинившую память.
-Валик, какого цвета у меня глаза? - я чувствовала, что мне срочно надо что-то спросить. Иначе я расплачусь, а я не хочу плакать, я читала, что это проявление слабости, последний раз я плакала в больнице и больше не хочу.
-Зеленые-зеленые. Красивые-красивые, - он прижался лицом к моим рукам и провел пальцами по ампутированным обрубкам. - Только я тебя прошу, не вспоминай ничего. Про свое прошлое не вспоминай.
Я погладила его по голове и запустила пальцы в волосы.
-Хорошо, не буду. Мне нечего вспоминать.
И, вдруг, внезапно дернувшись, вырвала у него из прически целый клок волос.
Я не буду искать свое прошлое, свою половинку, как сказал Валик. Пусть оно само найдет меня.
***
Представьте себе, что вы умерли.
Срывая выцветшую под солнцем травинку с газона городского парка, представьте себе, что вы умерли.
Вам закрывают глаза, вас кладут в гроб и засыпают землей. Над вами устанавливают крест и венки и произносят речи, полные скорби, в которых вы при жизни были чуть ли не героем, а миру пришел конец с вашей смертью. Над холмиком стоят еще ровно столько, сколько положено по приличиям, а потом хочешь-не хочешь, расходятся по домам.
Вот и все.
Вы умерли, но они-то - живые.
Им не надо вечно плакать и скорбеть. Они - живые, и этим виноваты перед вами.
Не бойтесь, вас не забудут, пока время и дождь не сравняют ваш деревянный крест с землей.
Вам закрывают глаза, и десятки горячих губ прикасаются к вашему холодному лбу.
Десятки молотков навсегда отрезают вас от света, заколачивая крышку гроба.
Десятки рук кидают первые комья земли в вырытую двумя замерзшими алкашами яму.
Вот и все.
Вчера вы были вселенной, космосом, вчера вы были солнцем, вчера вы были еще живы и что-то значили в этой жизни.
А сегодня вы - просто органическая материя, которая местами уже начала разлагаться. Вас боятся и спешат поскорее засунуть в деревянный ящик и заколотить гвоздями.
Давай, так его, так, вот там еще стукни сильнее по гвоздю.
Сегодня вы - просто пустая оболочка того, что вчера называлось человеком.
Над вами хрипит сорванный литургиями голос батюшки, и из-под черной вуали каждой второй женщины стекает скупая дрессированная слеза.
Пусть не забудут налить алкашам, которые за копейки на морозе рыли для вас могилу: метр на два на два. С вас хватит, а они, может быть, будут единственными, чьи слезы искренни на ноябрьском холоде, растворяясь в стакане поминальной водки. Их слезы искренни, и они тихонько завидуют вам - кто их так похоронит? Они и сами не помнят даты своего рождения. Кто установит им надгробие? В лучшем случае закопают на окраине кладбища.
И покойся с миром.
Не представляйте себе, что вы умерли. Только расстроитесь.
Однажды, когда мы сидели на набережной, Валик выловил из воды маленькую рыбку и тут же выбросил ее обратно.
-Что такое? - спросила тогда я, глядя на качающуюся на волнах рыбку.
-Посмотри. У нее вместо хвоста - обрубок.
Я присмотрелась к рыбке и действительно увидела позади маленького-маленького спинного плавника резкий обрубок. Хвоста у рыбки не было, а на его месте я рассмотрела бледно-розовое, почти белое мясо.
-И она борется, -сказал Валик, следя взглядом за поплывшей вслед свободе рыбкой.
Я тогда перевела взгляд на обрубки своих пальцев и незаметно вздохнула.
Зелень деревьев качается над головой.
Ну, "зелень" - это просто к слову сказано.
Валик поднимает меня и спрашивает:
-Куда дальше?
Парк большой. Действительно, куда дальше?
-На обрыв, - говорю я и закрываю глаза.
Мы часто втроем сидим над обрывом: я, Валик и водка. Нам хорошо и весело, третья спасает первых двух. И солнце становится ярче - вот бы его нарисовать.
Кто сказал, что талант можно пропить? Не давайте этому человеку пить никогда, и увидите, насколько он стал талантливее.
Картины, написанные в пьяном угаре, намного лучше тех, которые пылятся в углу моей мастерской.
Картины, написанные в пьяном угаре, не лежат в углу - они висят на стенах, потому что они прекрасны.
У меня с собой всегда мольберт и краски, Валик терпеливо несет их за мной, а я ковыляю впереди, и как бы медленно я ни шла, он меня никогда не обгонит, потому что я должна быть первой.
Но я быстро устаю, и мы садимся отдыхать возле первого попавшегося дерева.
Переводя дыхание, Валик говорит:
-Посмотри на вон того бомжа. Не на этого, а на того, что вот идет, с бутылками.
-Ну, посмотрела, и что?
-Обыкновенный бомж?
-Обыкновенный бомж, - соглашаюсь я и снова ложусь на траву.
-Это - бывший директор крупнейшей кампании по производству фармацевтических средств, - говорит Валик и ложится рядом со мной.
-Не ври,- я специально приподнимаюсь на локтях, чтобы посмотреть. Бывший директор крупнейшей фармацевтической кампании, одетый в драную дутую куртку - это на такой-то жаре - спокойно ковырялся в мусорнике и ровно никакого внимания на нас не обращал и виду, что он директор, не подавал.
-Врешь, - удовлетворительно констатирую я и ложусь обратно.
-С чего бы? - удивляется Валик. - Он был богачом.
-А почему он тогда так непрезентабельно выглядит? Спился?
-Нет, не спился. Три года назад развелся с женой и на радостях решил поехать с любовницей на дачу. По дороге попал в аварию: у любовницы - легкий испуг, у него - черепно-мозговая травма. Год в больнице. Подписывал, не глядя, в беспамятстве, какие-то бумаги. В результате после выхода из больницы - банкрот. Жить негде, ни копейки даже нет за душой. Куда идти?
-В парк на скамейку. Или на вокзал.
-Вот он и пошел. Вместо дорогих ресторанов - улица. Вместо шикарного бомонда - друзья-бомжи. Вместо обуви от Карвари - пара выброшенных в прошлом году кроссовок. И каждый день он проходит мимо своих окон и смотрит внутрь. Но там давно живут другие люди. И в лучшем случае его гонят вон. Думаешь, лучше повеситься, чем так страдать?
-Нет, лучше страдать, чем повеситься.
Он как раз проходил мимо меня, и мы посмотрели друг другу в глаза.
Боль, отчаяние, страх - вот что я прочла в его взгляде.
"Живи, только живи, ты станешь еще тем, кем был, только живи", - прочел он в моем.
Мы смотрели друг на друга, оба - с обожженными лицами, двое калек, ущербные люди, и доли секунды видели друг в друге свое отражение.
Доли секунды.
Потом он отвернулся, стирая грязь с лица, и наваждение пропало.
Мне и этого хватило, чтобы глаза наполнились слезами.
Будь прокляты те люди, которые его обманули. Которые воспользовались болезнью, чтобы отобрать все, что у него было. Будь проклята человеческая жадность и зависть. Будь оно все проклято!
И если есть бог на небе, я читала, - будь и ты проклят!
Гори ты синим пламенем, ты и твои прихлебатели-ангелы, если вы не в силах помочь тому человеку и мне. Если вы не в силах помочь, то почему я должна уважать вас всех и свято чтить твои законы? Теперь мне нет до тебя дела, как и тебе до меня. Доктор так часто говорил: "Бог тебе поможет выздороветь, все божьей помощью".
Ну не помогаешь ты мне.
Я все делаю сама.
Я сама вершу свою жизнь. Теперь.
Я не знаю, что меня толкнуло на склад горючих материалов, но теперь я сама за себя в ответе.
Так чем я не бог?
-Тише, не плачь, - Валик в растерянности гладил меня по голове, он еще никогда не видел меня плачущей, - не надо.
-Я нечаянно. Вырвалось, - я вытерла тыльной стороной ладони слезы. - Скажи, откуда ты знаешь про этого бомжа?
-Знаю, - уклончиво ответил он.
"Знаю, знаю...". Все он знает, но никогда мне не говорит правду, откуда знает. Надоело.