Спасти ворону - тоже мне двучлен, бином Ньютона! Экая невидаль! Спасать ворону не ахти какой великий подвиг. Это вам не рядового Райана спасать. Но всё же ворона тоже живое существо и тоже хочет жить на белом свете и летать по воздуху неба. И ворону тоже жалко, если она попала в беду. Вот об этом и рассказ.
Вернадский Владимир Иванович известный советский учёный, академик, создатель науки о биосфере. Его именем названа широкая улица, лежащая от её пересечения с Ленинским проспектом до её пересечения с Университетским проспектом.
Что такое биосфера, я долго не понимал. Да и теперь толком не понимаю. Но для себя определил эту сферу, чтобы не прослыть полным тупицей, как "мыслесфера". Я подумал, что мысли имеют материальную основу и, как всё материальное, никуда не исчезают, а мечутся в этой самой биосфере Земли, как атомы или электроны. Или как электромагнитные волны. И человеческий мозг, этот биологический компьютер, вырабатывающий мысли, посылает их в биосферу, где они постоянно живут. И мысли одного человека могут, при определённых условиях, восприниматься мозгом другого человека. На этом основана так называемая парапсихология и, в частности, работа маятника. Качаясь на нитке, вдоль или поперёк (и всегда только вдоль или поперёк, никогда косо), маятник может подсказать человеку, держащему его неподвижно над фотографией другого человека, жив тот человек или умер. А если нет фотографии, то можно просто написать имя, отчество и фамилию. И над написанным текстом подержать маятник.
У нас маятники не продавались, потому что считалось, что всё это бредни идеализма. Поэтому я использовал гайку и стал называть свой маятник "гайкой". Почти никогда гайка меня не подводила, но иногда начинала капризничать и даже врать. Знающие люди подсказали мне, что время от времени маятник (гайку) надо чистить, погружая её в поваренную соль. Я стал так делать и вскоре убедился, что это не враки. С тех пор я с "гайкой" не расстаюсь и всегда задаю ей вопрос, который меня интересует. Когда мои близкие надо мной смеются, я не обращаю на них внимания и продолжаю слепо верить "гайке". Как верующий верит во Христа. Моя гайка живёт в маленьком игрушечном латунном сундучке, который всегда стоит на столе, где я обедаю. Или на письменном, где я пишу свои сочинения.
Наш 18-этажный дом стоит в самом конце проспекта Вернадского и является как бы крылом гостиницы "Салют". Она, эта гостиница, входила в перечень олимпийских объектов, приуроченных к Московским летним Олимпийским играм, состоявшимся в августе 1980 года. Эта олимпиада была и остаётся знаменитой тем, что злонамеренные враги России решили бойкотировать её за то, что мудрое советское руководство ввело свои героические войска в Афганистан под видом братской помощи Бабраку Кармалю, о котором я знал ещё меньше, чем о Вернадском. Я помню эти Олимпийские игры и вкусную финскую колбасу "салями", и улетавшего "мишку", и песню Пахмутовой, и слёзы расставания, и грустное торжество великих советских спортсменов в отсутствии сильнейших атлетов мира.
На другой стороне проспекта Вернадского, почти напротив нашего дома, было построено помпезное здание Академии Генерального штаба (к Олимпийским играм никакого отношения не имеет, зато имеет отношение к вороне), получившее в народе ядовитое название "пентагон". Поговаривали, будто бы от Кремля к этому самому "пентагону" была проложена особо секретная линия метро или даже отдельное шоссе, по которому в случае необходимости можно было мчаться со скоростью автомобиля представительского класса. Так или не так, но в проектном институте имени Мезенцева, куда я иногда заглядывал по делам службы, мне говорили под большим секретом, что рядом с проспектом Вернадского находится под землёй целый город. Не иначе как на случай атомной войны, думал я.
В Академии Генерального штаба учился высший командный состав Советской Армии, где полковники и генералы обучались тому, как лучше убивать людей. Не знаю, по этой ли причине или по какой-либо другой генералы с лампасами или полковники без лампасов с отупевшими лицами и мутными глазами расходились после скучных занятий и тянулись по направлению к станции метро "Юго-Западная". По дороге они то и дело валились наземь от переизбытка выпитой в конце занятий водки или коньяка. Фуражки сваливались с их буйных голов и катились колесом, вихляясь, по траве или по снегу в зависимости от времени года и капризов погоды московского климата.
Моя жена, красивая статная женщина, гуляя с собакой, часто встречала этих бедолаг. Она женщина удивительная - всегда удивляется, и жалобная - всех жалеет. Её Людмилой зовут. Я и женился на ней, потому что меня мои родители Русланом назвали. Получилось: Руслан и Людмила. Как у Пушкина. Она в деревне воспитывалась, за 101-м километром, в Тульской области. Поэтому мужиков понимала и относилась к ним с состраданием. И к животным, птицам, ко всякой живой твари относилась с уважением и любила их лечить. Ей бы при такой склонности в ветеринарную академию поступить, а она, окончив школу с "золотой медалью", попёрлась сдуру в МВТУ имени Баумана, потому что училище это находилось недалеко от дома, где Людмила проживала вместе со своими родителями. И поступила она не на какое-нибудь лёгкое отделение, или факультет, скажем, к примеру, на экономический либо технологический. А она - на факультет кузнечнопрессового оборудования. Ну что тут сказать? Волос у бабы длинён, а ума, как у курицы.
Отец Людмилы, Журавлёв Алексей Сергеевич, работал лекальщиком на заводе "Красная Звезда", который выпускал самое секретное оборудование, и Людмила, кроме завода, с громкими гулкими цехами, не представляла себе иной взрослой жизни. В деревне и на заводе она научилась разным острым выражениям, и не дай бог попасться ей на язычок: так отбреет, что только держись. Я знал эту её особенность и старался ей не перечить. Оно мне надо? Я так считаю, что нет. Себе дороже.
Тут кстати надо сказать, что наша многочисленная семья: мы с женой, её и мои дети - все были образованными людьми и умели говорить на правильном русском языке. Но так повелось с детства, что мы дурачились, коверкая язык. Это казалось нам смешным. Мы называли наши выражения коверкотами. По мере взросления мы начинали понимать, что ничего смешного в этом нет. Но привычка осталась и укоренилась. Поэтому мы нет-нет, а всё же баловались, и с языка порой сами срывались разные искажизмы, жаргонизмы, провинциализмы, деревенщина, а то и матерщинка. Поэтому читателю будет иногда казаться, что герои этого рассказа малокультурные люди. Но на самом деле они обычные московские люди - как все.
Кстати, в том же училище учился тогда будущий государственный деятель, прощелыга и приспособленец, Пастухов Борис Николаевич. Но умный, стервец, этого у него не отнять. Он говорил: я работать не буду, нашли дурака на четыре кулака. Я пойду лучше по комсомольской линии. И пошёл. И забрался на самую верхотуру комсомольской иерархии, став Первым секретарём ЦК ВЛКСМ. Но сейчас речь не об нём, а об вороне, поэтому оставим его в покое. Пусть себе живёт без критики, а мы вернёмся к нашим баранам. Конец у всех один. И этого конца не избежать.
- Слушай, Руслан, птвою мать, - говорила мне моя жена Людмила, - я тащусь от ужасного удивления, когда гуляю вечером с нашей собакой Филей. Он пьяных не любит и лает на них беспрестанно. А эти генералы из Генерального штаба валяются почём зря и то и дело падают наземь, пытаясь подняться, чтобы дальше идти. Ихние фуражки сваливаются у них с головы и катятся колесом по пыли или по грязи. Мы с товарками, другими собачницами, помогаем этим обормотам подняться, отряхаем их малость, фуражки нахлобучиваем им на головы и говорим укоризно: что же вы, ребята, так шибко надрались? Ведь вас и обокрасть могут. Здесь недалёко лес, там мазуриков полно. А они смотрят лупоглазо, полоумные, и отвечают заплетающимся языком: ништяк, красавицы, всё путём, всё в ажуре.
- Ты знаешь, Еруслан, я в детстве насмотрелась на мужиков, которые в день получки или аванса из проходной в заводе "Красная Звезда" выходят и пачками валятся, а жёны их стерегут, чтобы деньги отобрать. Чтобы их не пропили совсем. Но ведь то рабочий класс, гегемон ему в рыло. А чтоб генералы вот так, нипочём не поверила бы, когда сама бы не видала.
- Я думаю, Людмила Алексевна, - у них в сердце совесть бередит. Думаешь людей убивать просто? Как бы не так.
- А если это террористы? - говорит мне в пику Людмила.
- А террористы не люди, что ли? Сызмальства все жить хотят. Это уж потом из них смертников делают путём воспитания и пропаганды.
- А как же война? - не унимается Людмила. - К примеру, отечественная. Когда француз на нас напал, потом немец.
- Отечественная война это другое дело, совсем другой коленкор. Здесь надо Родину защищать, детей своих, жён, матерей и стариков беречь, чтобы они дальше жили, сколько кому судьбой отмерено.
- А террористы людям бошки отрезают. Что же, их жалеть надо?
- Их жалеть не надо, но и самим лезть в чужеземные страны не следует. Терроризм сам по себе не рождается. Скажи на милость, зачем полезли в Венгрию? Зачем в Чехословакию, Прибалтику, Афганистан, в Сирию, в Украину? Своей земли мало? Да что там говорить? Столько земли нахватали, самая большая в мире территория, полезных ископаемых полно, а всё мало. Жадность фраера сгубила - известное дело.
- Так ведь ихние правительства, навроде передавали по телеку, я слышала, просят наше правительство помочь им справиться с враждебным элементом, с возмутителями спокойствия и благоденствия.
- Да будет тебе, Людмила, ерунду повторять, что из телевизора льётся рекой, будто это Ниагарский водопад. Надо свою голову на плечах иметь, а не кочан капусты. Давай-ка лучше ужинать. Я твою стряпню очень люблю. Очень вкусно ты готовишь. И сытно. Как в ресторане.
На этом наш пустопорожний идеологический спор прекращается. Да пора и честь знать. Всё меня в сторону уводит. Взялся рассказать про ворону, а сам всё про другое. Видно, душа моя скорбит, когда в головах затруднение истины наблюдается. Но всё же перед тем, как рассказать про ворону, надо ещё допрежде рассказать про собаку, тем более что она имеет к вороне непосредственно прямое отношение.
У нас с Людмилой общих детей не было, потому что мы поженились поздно, когда для рождения детей время уже ушло. Зато у меня от первого брака было два сына, оба оболтусы. Одного, старшего, звали Артём, другого, младшего, Евгений. А у Людмилы от первого брака была дочка, её звали редким именем Надя. Когда она рожалась из матерного живота, у неё возникли трудности из материнской утробы наружу. Трудности заключались в том, что у неё матерная пуповина обернулась вокруг шеи и едва её не задушила. Поэтому акушерам пришлось срочно прибегать к специальным щипцам. И бедной девочке при рождении нанесли большой урон голове. По этой ли причине или по какой-либо другой Надя, когда выросла, стала проявлять некую, выражаясь простым народным языком, экзальтацию. Она безоговорочно верила всему тому, что говорилось в телевизоре, и даже с восторгом восхищения воспринимала льющийся с экрана бред. Это меня сильно раздражало. Она, например, верила беспрекословно, что Крым всегда был российский и это слишком правильно, что его внаглую оттяпали от братской Украины. И никакие доводы против этого она просто не слушала. А Людмила мне говорила с тяжким воздыханием сочувствия:
- Ну что ты хочешь, Руслан, ей же щипцами голову нарушили. Зато она добрый человек, честная и неподводная, никогда и никого не подведёт.
Так вот, про собаку, про которую я обещался рассказать. Звонит мне как-то Артём (наши дети давно уже от нас отдельно жили) и говорит мне непосредственно в телефонную трубку:
- Па, я хочу подарить вам с Людмилой сурприз.
- Сюрприз не дарят, а преподносят.
- Я знаю, - говорит Артём загадочно, - это шутка юмора.
- Нет, папа, на этот раз всё вполне серьёзно и даже ответственно. Это нечто фантастическое. Это надо видеть.
- Ты знаешь, - осторожно говорю я сильно подозрительно, - дорогой мой старший сын Артём, первенец и дуралей, дарёному коню в зубы не смотрят. Но думаю, у тебя достало здравого смысла не дарить мне коня, хотя ты знаешь мою страсть к лошадям.
- Ты как-то говорил мне, - продолжил Артём, - что тебе стало трудно вставать утром и хочется поваляться в постели. Говорил?
- Говорил.
- Так вот. Я хочу тебе сделать предложение, от которого ты не сможешь отказаться при всём желании.
- Прошу стрелять только в голову, - сказал я.
- Па, оставь свои мрачные шуточки. Речь идёт о щенке. Я подумал, что если у тебя будет собака, то тебе придётся волей-неволей подниматься пораньше и выходить с ней гулять. Летом, весной и осенью будешь бегать с ней трусцой, а зимой - на лыжах. Сзади Академии Генерального штаба есть отличный лесопарк, как раз для прогулок с собакой.
- Почему же сразу трусцой? - обиделся я. - Я ещё могу марафон пробежать. Если не задохнусь на первых метрах дистанции.
- Ну вот, видишь? - сказал Артём.
- А где ты её взял? - спросил я с тревогой. - Это не бойцовская порода?
- Нет. Я знаю, ты мне говорил, я помню. Что же, я, по-твоему, не понимаю, что ли? Очень симпатичный пёс.
- Ну, что же, привози, посмотрим, - говорю я.
- А мне приезжать не надо. Я уже здесь. Говорю с тобой из автомата, который находится во дворе, напротив твоего окна.
Я выглянул в окно с торопливым интересом. Смотрю, из кабины нашего дворового автомата, который мальчишки-сорванцы страсть как любят курочить, уставился на меня Артём и машет мне приветливо рукой. В глазах у него некоторая опаска, как бы я не заартачился. Мне это хорошо видно, потому что мы живём с Людмилой на втором этаже. Этот этаж приподнят над землёй, потому что на первом этаже нет жилых квартир, там разные административно-хозяйственные помещения. Под нами, например, "Госстрах". У нас нет балкона. Это, пожалуй, единственный минус. Но с другой стороны, их нашего окна можно выпрыгнуть на газон в случае непредвиденного пожара и не обязательно при этом сломать ногу.
- Ну, что ты там стоишь? - кричу я в окно. - Давай выходи поскорей, я сверху погляжу, кого ты привёл.
- Нет, - отвечает Артём, - ты иди пока домофон отворять, я тогда выйду. А то сурприза не получится. И выдет непорядок.
Я пошёл в прихожую нажать на кнопку домофона, а Артём тем временем проскочил из телефонной будки под навес подъезда, и я не успел "сурприз" сверху увидать.
Когда к нам кто-нибудь приходит, обязательно нужно пользоваться домофоном, иначе в подъезд не попадёшь. Это так стало после того, как сомнительные террористы взорвали гексогеном жилой дом на Каширском шоссе. Я как раз в тот момент затеял ремонт в квартире, и мне на грузовом такси привезли огроменные бумажные мешки с песчано-штукатурной смесью. Каждый мешок весит 50 кг. Грузчики подняли эти мешки на лифте и стали затаскивать их в квартиру. А в нашем подъезде жили сплошь бывшие работники Комитете госбезопасности, которые по роду своей деятельности были хорошо знакомы с гексогеном. А над нами жил бывший чекист, очень бдительный и подозрительный тип. Он спустился в шлёпанцах на наш этаж, не поленился, и спрашивает у меня как бы между прочим:
- Что это у вас тут в мешках?
Я взял и ляпнул сдуру впопыхах, думал, смешно получится:
- Гексоген, - говорю, - по случаю на секретном складе купил.
Этого чекиста-пенсионера как ветром сдуло, чуть один шлёпанец не потерял. А через пять минут у нас в лифтовом холле было уже полно милиционеров. Они быстро разобрались, что к чему и вскоре убрались. После этого случая верхний сосед при встрече со мной никогда не здоровался, поджав толстые губы. Видно, обиделся, что я не взорвал свою квартиру.
Так вот. Приходящие к нам гости вынуждены были пользоваться домофоном и спрашивали у нас с интересом:
- Почему у вас внизу на табло загорается надпись: "орёл"?
- Это не "орёл", - говорю я, - это "open", что означает: "открыто".
Словом, открываю я Артёму дверь в квартиру, и врывается что-то беснующееся, прыгающее, лопоухое и сверкает апельсиново-лимонным окрасом и блестящим чёрным носом, словно начищенным ваксой носком сапога. Я нагибаюсь, чтобы его рассмотреть, повнимательней, а этот "сурприз" прыгает и лижет меня прямо в губы. И пахнет от этого существа молочным щенком. Я утёрся рукавом, и мы прошли в кухню, где от окна светло.
- Погоди, - говорю, сынок, - дай чуток очухаться и разглядеть разборчиво. Дело всё ж-таки серьёзное, живая тварь в доме - не шутка, а большая человеческая ответственность. Ещё щенков, возможно, принесёт.
- Ну, разглядывай. Это, промежду прочим, кобелёк.
Шерсть у пса была мягкая, шёлковая, необычного цвета и как бы расчёсанная по пробору вдоль спины. Как будто его покрасили и причесали в салоне красоты. Морда и грудь белые, на лапках белые чулочки, кончик хвоста тоже белый. А глаза круглые, как пуговицы, смотрят с интересом.
- Где ты его взял? - спрашиваю у Артёма.
- Он сам взялся. Я гулял, а он за мной увязался. Я домой, и он за мной.
- Может быть, его кто-нибудь ищет как пропажу, - предположил я.
- Да я уж кого только не расспрашивал, объявления расклеивал, никто не отозвался. Что же теперь его выбрасывать? Я подумал, отдам отцу, он будет с ним гулять. По-моему, ничего плохого, окромя хорошего.
- Так-то оно так, но надо спросить Людмилу. Сегодня выходной, она поехала проведать Надю. Давно не виделись. Вот она вернётся домой, тогда и решим судьбу твоего щенка. По-моему, он какой-то породистый пёс. Может быть, это лабрадор, как ты думаешь?
- Лабрадор сильно крупнее. И потом, если был бы породистый, то на нём ошейник был бы. А так - нет.
- А может, это какой-нибудь карликовый лабрадор. Уж очень породистый, сукин сын. На внешний вид экстерьера, стройный и шебутной.
- Я вижу, он тебе понравился, - закинул удочку Артём.
- Ещё неизвестно, что скажет Людмила. Ты же знаешь, она с норовом.
Ближе к вечеру приехала Людмила. Она ещё не успела раздеться, как пёс бросился ей в ноги, усиленно виляя хвостом.
- Ой, какая прелесть! - воскликнула Людмила. - Артём, это твоя собака? Никогда такого не видела.
- Это "сурприз", - сказал я. - Артём хочет подарить этого пса нам насовсем. Что ты на это скажешь?
Короче говоря, я с тех пор стал по утрам гулять с собакой. Купил ему ошейник, на пластинке выбил зубильцем номер нашего телефона. Сначала пса назвали Фил Лимон. Он откликался и на кличку Фил, и на кличку Лимон. Я стал водить его на собачью площадку и учить командам. Вскоре он уже знал команды: "к ноге", "рядом", "стоять", "сидеть" и "лежать". Людмила сказала, что ему надо место определить и научить его, чтобы он знал своё место. У нас угол был, где одежда висела, а внизу стояла тумбочка-пуфик, на который можно было садиться, чтобы шнурки удобно было зашнуривать.
- Не зашнуривать, а зашнуровать, - сказал Артём.
- Не зашнуровать, а зашнуровывать, - вмешался я. - И завязывать шнурки двойным морским узлом. Чтобы потом легче было развязывать.
- Тоже мне парусник нашёлся, - скептически заметил Артём.
А Людмила проворчала как всегда:
- Хватит трепаться попусту, сдвиньте лучше тумбочку в сторону.
Мы сдвинули тумбочку на кухню, а в углу, где она до этого стояла, постелили старое ватное одеяло. Я похлопал ладонью по одеялу и сказал:
- Фил, это твоё место. Здесь ты будешь спать. Ты понял?
Фил Лимон вильнул хвостом и прилёг на одеяло. Людмила сказала:
- Хватит называть его Лимоном или Филом. Пусть будет просто Филя. Он теперь как член семьи. - И с тех пор Фил Лимон стал Филей.
По утрам я делал с ним пробежки в лесопарке, который находился позади "Пентагона". Сначала надо было перейти проспект Вернадского, где стояла церковь, используемая тогда под склад театральных декораций, а теперь там храм Архангела Михаила, который очень приглянулся всяким бандитам, они там любят прощаться и отпевать всяких убитых в криминальных разборках. И креститься, кто в детстве не был крещён.
По проспекту Вернадского в то время машин ехало мало, но я, переходя его, брал Филю на поводок и велел ему идти рядом. Потом была бензоколонка, мы её обходили вокруг и выходили к ограде "Пентагона". Ограда была высокой и напоминала решётку Летнего сада в Ленинграде. За оградой стояли списанные истребители, штурмовики, танки и пушки. Возможно, учащиеся в академии офицеры и генералы учились на этих самолётах летать, управлять танками и стрелять из пушек. Так сказать заочно. Но я этого не видел, потому что слушатели учились в аудиториях.
От угла ограды надо было пройти (или пробежать) рощицей, сиречь сосновой куртиной. Миновав её, я попадал на асфальтовую дорогу. Иногда по её обочинам стояло несколько автомобилей, на которых приезжали те, кто хотел погулять по лесопарку, летом позагорать, зимой побегать на лыжах. От того места, где дорога сворачивала влево, на проспект Вернадского, вправо уходила аллея, ведущая к центральному кругу. Перед самой аллеей был шлагбаум, чтобы машины не заезжали в лесопарк. Здесь я спускал Филю с поводка, и он бегал недалеко от аллеи, уткнув нос в землю, читая собачьи новости, надеясь унюхать желанный след течной суки.
Чуть в стороне от центрального круга был пустырь, где мальчишки играли в футбол. Филе нравилось смотреть на эту игру, и он с лаем носился за мячом. Уберите собаку, кричали мальчишки. Пока я приказывал ему, подавая команды "к ноге", "ко мне", он так распалился, что отогнал мяч в сторону и схватил зубами за то место, где была шнуровка. Мальчишки хотели было отобрать свой мяч, но Филя громко рычал, не желая отдавать добычу.
Я уже говорил, что Филя не любил пьяных и лаял на них. Кроме того, лаял на всё, что казалось ему непонятным или тревожным.
Однажды, когда мы шли через сосновую рощицу, возвращаясь домой, Филя вдруг ощетинился, зарычал, бросился через кусты и залился громким лаем. Я свернул с тропинки, чтобы посмотреть, что его так встревожило. И увидел висящего на сосне мёртвого человека. Одет он был очень бедно, на нём была драная куртка, холщёвые штаны, на голове вязаная шапочка, которая налезала ему на уши и закрывала глаза. Свободная от шапочки нижняя часть лица и большие кисти рук, сильно отощавших от худого нищенского питания, высовывающиеся из рукавов куртки, были обескровлены смертью и безжизненно бледны, словно вылеплены из алебастра. На сосновом суку была перекинута верёвка, на которой он висел. Руки и ноги вытянулись, и повешенный производил какое-то необычно длинное впечатление. Он чуть покачивался и крутился то ли под ветром, то ли по закону маятника.
Мне стало страшно, я взял Филю на поводок и скорым шагом отправился к посту ГАИ, который находился на въезде в Москву со стороны Киевского шоссе, в двадцати километрах был расположен аэропорт "Внуково". Я привязал Филю к дереву и поднялся по ступенькам в застеклённое помещение, где сидели гаишники.
- Тебе чего? - спросил один из них.
- Там, в лесу человек повесился, - сказал я.
- А ты откуда знаешь? - гаишник был недоволен и заспан.
- Гулял с собакой, смотрю, он висит на дереве.
Гаишник подозвал с улицы другого гаишника и сказал тому:
- Вот парень говорит, что там человек повесился.
- Вот ещё! Не было печали, черти накачали. Моё дело следить за соблюдением дорожного движения. И не допускать нарушений. А за повешенными пусть смотрит милиция. Позвони в отделение. А ты, - обратился он ко мне, - подожди там, наружи, подожди милицию, дорогу покажешь.
- Я не могу ждать, - соврал я, - мне на работу надо.
- А документы у тебя есть, которые удостоверяющие личность?
- Что же, мне с собакой гулять с паспортом в кармане. Потерять недолго. И дорогу к повешенному найти просто: как раз от вас к нему тропка ведёт.
- Да пусть идёт, - сказал гаишник заспанного вида. - Вроде он ничего. Пусть только номер телефона оставит. У милиции могут быть вопросы.
Я продиктовал свой номер, вышел из поста ГАИ, нашёл своего Филю. Он махал хвостом, повизгивал и потявкивал, словно говорил: "Ну чего ты там так долго? Я уж думал, что ты про меня забыл".
Я взял Филю на поводок и пошёл окольным путём, чтобы не проходить мимо повешенного. Позади Академии Генштаба в то время ещё сохранились остатки древней булыжной мостовой, оставшейся от бывшей когда-то здесь деревни Тропарёво. Сохранился и старый замусоренный пруд, на который садились перелётные птицы, улетавшие, когда приходило время, на юг, в тёплые края. На берегу этого пруда, в низинке, где в пруд втекала тухлая речка Тропарёвка, бездомные построили себе шалаш из веток и еловых лап и в нём ночевали. Публика там была подозрительная, и Филя всегда злобно лаял, когда я приходил к пруду делать зарядку.
Мальчишки из жилых домов по левой стороне проспекта Вернадского сделали себе рогатки и сбивали диких голубей. И относили их бездомным, получая за каждого убитого голубя по гривеннику. Бездомные ловили в пруду рыбу, мелких окуньков, голавликов, ёршиков. Они питались мелкой рыбёшкой, голубями и хлебом. Они разводили костёр, который красивым заревом отражался в пруду, и жарили на вертеле рыбу и голубей.
Когда в 1993 году танки стреляли по Дому правительства, часть его защитников сбежали через чёрный ход. Их искали и расстреливали. Однажды, когда я делал на берегу упражнения, размахивая руками с зажатыми в них камнями, откуда ни возьмись возник, как феникс из пепла, человек подозрительной наружности, однако, в шляпе, в усах и выращиваемой бороде. Глаза неприятные, бегающие, будто он от кого-то прятался.
- Пожрать есть? - спросил он охрипшим голосом.
- У меня нет. Может быть, вон у тех есть, - показал я на бездомных.
- Пошли со мной! - сказал незнакомец приказным тоном.
Я немного сдрейфил, но спросил смело:
- С чего это вдруг?
- Потом покажешь мне, как отсюда выбраться.
- Показать некому? А сопровождать тебя я не намерен.
Он расстегнул куртку и молча, неприветливо, угрожающе показал мне заткнутый за пояс пистолет "Макарова". Кобуры не было.
- Ты шутишь? - спросил я неуверенно.
- Я не шучу.
И я пошёл с ним к шалашу бездомных. Там ему дали пару холодных печёных картошек и ломоть хлеба. Незнакомец мигом сожрал еду и напился воды из ручья. И я повёл незнакомца через лес вдоль оврага, ведущего к небольшому озерку, за которым рычала машинами кольцевая дорога МКАД.
- Вон там, - показал я рукой, - есть удобный переход через МКАД. Дальше лесом и перелесками можно добраться до аэропорта "Внуково".
- Спасибо. Если будут спрашивать, ты меня не видел.
- Само собой, - сказал я. И мы разошлись в разные стороны.
Я торопился домой, думал, Людмила беспокоится, что я где-то болтаюсь. Иду знакомой тропкой, думаю, как там мой незнакомец. Может быть, его поймали и, чтобы с ним не возиться почём зря, где-нибудь в лесу пристрелили. А может быть, он сам кого-нибудь грохнул с испугу из своего "Макарова". Почему это люди так ненавидят друг друга, что даже друг друга убивают. И совершенствуют орудия убийства. И предают своих. Ну, я понимаю, что для защиты от нападения на твою семью, на твою страну нужно иметь вооружение. Но зачем в таком количестве и такой разрушительной силы? Вот она - гонка вооружений. Глупые люди. И уж совсем глупо оружие продавать. Разве непонятно, что проданное оружие рано или поздно обернётся против того, кто его продал? Глупые люди! Честное слово.
Иду так, размышляю втихаря, держу направление на угол ограды Академии Генерального штаба. От этого угла поворот налево, к центральному входу, откуда по окончании теоретических занятий выходят пьяные в дым слушатели и бредут по направлению к станции метро "Юго-Западная", мимо храма, облюбованного бандитами и богачами, что почти всегда одно и то же по сути дела. А вправо уходит пустырь, где стоит бензоколонка.
Иду через сосновую рощу-куртину, вижу двоих сорванцов гнусного школьного возраста, которые стреляют щебёночными камешками из рогаток по голубям. Я, естественно, к ним. Они не убегают. Я отнимаю у них рогатки, разламываю их и выбрасываю вон.
- Зачем вы по голубям стреляете? Убивать живых птиц - это грех.
- Вы что, дядя, верующий? Зачем наши рогатки разломали?
- Я не верующий, так как атеист, в натуре. Но знаю, что убивать - это плохо. Поэтому и говорю, что грех.
- А зачем тогда вы мясо едите?
- Я мяса не ем, - вру им, - я ем рыбу. Она живность хладнокровная, её есть можно. А вы, - спрашиваю, - кто такие, шибко мудрые, мать вашу за ногу, и не боитесь, чтобы я вам по башке настучал?
- Мы тимуровцы-гайдаровцы. А голубей мы стреляем, чтобы отдавать бездомным, которые живут вон там, на пруду. За каждого подбитого голубя они нам по гривеннику дают.