Панченко Юрий : другие произведения.

Рисование нуля

"Самиздат": [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


 Ваша оценка:


Юрий Панченко

  

РИСОВАНИЕ НУЛЯ

роман

Передайте папе, - ответил Микеланджело, - что если он исправит мир, я исправлю

картину в несколько минут.

П.П.Гнедич

Всемирная история искусств

  
   Содержание
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  -- Часть первая
  -- глава I
   Это уже октябрь, это тревожность, пахнущая острой студёностью, настороженностью немилосердия, - бесснежные вечера чёрные, пусто-чёрные, останавливающие взгляд прямо перед глазами плотностью нетвёрдой, влажно блестящей, и тянет в противоположное: зарыться в стог сена от пяток по самую макушку, в колючее и согревающее, затянуться в предзимнюю нору одиночества, в отстранение, в сон сразу до весны, до пригрелости мартовской вместе с сурками, кротами, притянутыми к земле медведями, сусликами, муравьишками, - вместе со всеми спальщиками природными...
   Они не относятся к роду человеческому, наверное им жить легче и проще, надёжнее, и отношения среди них честнее даже из-за уменьшенной разумности...
   Чего там люди...
   Октябрь, резкий вздёргивающий холод, глубокий прозрачностью мокрый асфальт, в колеблющихся его обрамлениях золотые под фонарями лужи, разлитый по тротуару в мою сторону мокрый малиновый отсвет, опрокид красного фонаря светофора на перекрёстке, и ближе - пустые, резкие, чёрные вечером ветви нетрогаемых садовниками берёз, и после лесенок и пил садовников обглодыши деревьев городских, не свободных в природе, кажется клёнов, приученных к порядкам человеческим, к отпиливанию живых веток, выживанию в уродстве чурбанных, кривых остатков природного, бывших стволов,.. бывшей гордости под солнцем живым...
   Пробирает. Зябко в летних прозрачных колготках, а сиятельством сегодня надо выглядеть. Я хожу, хожу. Останавливаюсь возле угла своего дома, жду у выезда со двора на улицу. Пустота по длине самой улицы, фонари светят через два на третий. Экономят, кто при советской власти, теперь по всем газетам ужасной, ярко заливал город электрическими реками. Восьмой год оторванной от Советского Союза России, заставили перестройщики-воры свои, местные, и московские жить не по-человечески.
   Я останавливаюсь рядом со своим подъездом и очищаю обувь о ребристую решётку. Так бы и не только с ботиночек соскрести опостылевшее, очиститься...
   Решётка металлическая, к крыльцу не прикреплена. Её ещё не украли. По центру города за год украдено и продано на металлолом шестьдесят четыре садовые скамейки, с литыми боковинами.
   Шипя шинами, по освещенной золотом фар мокроте асфальта подплывает шевроливистый автомобиль. Внутри зажигается потолочный свет, мешающие полосы от фар опадают, и я вижу Алексея Борисовича, Лёшеньку, Лёшку, выдающего водителю деньги. Понятно мне, частника нанял у гостиницы. Я теперь не знаю, есть ли у нас государственные такси. При ельциноидных, разного размера Чубайсах, может быть и небо над моим русские городом тоже давно частное.
   Я ждала Лешу и директора его гастролей, а из-за широкой раскрытой дверки сзади выдвигает ноги, коленками подняв их сжато, девушка в шубке, блеснувшей новым чёрным мехом. Без покрытой головы, чтобы постоянно показывать застеклённые лаком сиреневые волосы. Она не скрыто, дурновато разглядела, как Алексей обнял меня и во что поцеловал между словами приветственными, в губы или в щёку рядом с ними.
   Вчетвером мы поднялись на второй этаж в мою чистую квартиру. Лёша нёс крупный пакет, пахнущий дорогой копчёной колбасой и свежим чёрным хлебом. Чего-то он слишком понял мою просьбу захватить с собой продукты к столу посиделочному. Я прямиком ему объяснила, зарплату не выдают третий месяц, третий месяц...
   В прихожей мы снимали пальто, шапки, шляпы, обувь уличную. Оля - познакомили у подъезда нас...
   Нет, сначала я хочу сказать, что в жестоком ельцинском бардаке, устроенном по всей России, я незаметно научилась видеть доброту действия простейшего, но удерживающее в себе культурное, хорошее, человеческое. Или человеческим действием жизнь удерживает меня и других людей в хорошем, культурном, добром? Сколько веков люди шли к простейшему в культуре бытовой, - войти в дом и снять пальто, шляпу, обувь уличную. Хамства, лжи резко прибавилось, и поэтому хорошие манеры сделались отчётливыми? Хаос, распад культуры общения и выдёргивает наверх потребность культуры?
   Оля - познакомили у подъезда нас, чтобы переобуться нагнулась, обрез юбки поднялся, нарошно показывал особенно белую кожу ног над широкими кружевными окончаниями чулок. Девушке неудобно, подумала я, её видят и мужчины рядом. Так должно быть, точно знала она, спросив куда идти требовательным и не постеснявшимся молоденьким гримированным лицом, слишком раскрашенным лицом и - не настоящим.
   В России трудно понимать. Не действие трудно, а узнанное.
   У них другие приёмы вживания, узнала я для себя о выросшем перестроечном слое девушек. Что для меня в том возрасте было стыдно, для них - выставочно. Голые животы наружу, попы в юбках или брюках как можно притяжнее, показушные, и пояса джинс и юбок срезаны ниже некуда, так и кажется, стыдное наружу выскользнет при любом движении. Альпинистки без потребности гор тех, настоящих. Зацепиться за что-то с припечаткой "престижно", осмотреться, вцепиться подальше, поглубже, себя выставляя любым привлечением и стыдясь стать не замеченной, отделённой, когда и взгляд прохожего случайного пролетает мимо...
   Поддельными коньяками, винами в нашем городе и по всей России наотравливались до смерти, на похоронах мужа подруги я сама несла венок.
   Мы сидели, открыв бутылку водки местного, надёжного завода. Я сварила картошку перед встречей, хлеб был, и порезали к картошечке привезённую колбасу, одну рыбу селёдки и зелёные огурцы. Алексей рассказывал о гастролях в Австрии, где хотел петь в светских концертных залах а зарабатывал пением "Вдоль по питерской" по обычным ресторанам со средними ценами, Алексей басисто расходился в громкости голоса профессионального певца и в свободной отдаче чувственной одаривал незамечаемым нами матом "этого козла Кириенко с настоящей фамилией Израильтен," в августе превратившего заработанное по австрийским кабакам в копейки, - "я только-только доллары перевёл в рубли, и, подлец ...ный, объявляет, ...... моржовый!" И обводил нас глазищами, - верим ли? Мы верили, мы все тогда попали в очередное обворовывание от имени государства с ворьём в правительстве и Кремле, там в Москве все они были заодно потому, что никто никого за гадкое воровство не наказывал.
   Девушка Оля пила водку без горькости на лице, отшелушивала наши общие разговоры, пробовала услышать неизвестное и очень любопытное для неё, наше личное на тему я и он. Когда и где познакомились, почему вместе ездили по бамовской строящейся дороге с концертами, спали ли вместе и сколько раз, и не идёт ли на её глазах поворот к обратному, к тому, спали ли и чем перебить пробуемый для угадывания разворот к прежнему? Полностью не знаемому ею, только предполагаемому на основании собственной исходности, и - кто от чего исходит?
   Мы сидели вокруг низкого столика на низких мягких табуретках. Мужчины гостившие к ней заметно попривыкли поранее вечера нашего, смотрели вынуждено, как в магазине на предлагаемое, на живую прибавленость к ужину. Я не совсем понимала, как Оля ходит по холоду улиц октября полураздетой под шубой, снятой сейчас. Чем согреваться, - обтяжное подобие тонной синтетической майки, высоко обрезанной сразу под грудями ощутимого на взгляд веса, под майкой белой заложенными в нарочито чёрный лифчик,- розовостью светил обнажённый живот, выцентриваясь утопленной кнопкой пупка, а юбка по длине или короткости сравнивалась с пачкой сигарет, выставлено показывая чёрные кружевные обвершения чулок, резко расширенных по рисунку ног, чернотой агрессирующих белизну кожи бёдер между ими и намёком на юбку, - девушка и приподнимала ноги, перекладывала попеременно одну на колено другой, в раздвиге вроде посторонне показывая кружевную под юбкой промежность и всё же не меняя направления и разговора моих гостей, и желания их отдохнуть от бардака заоконного, многолетнего ельцинизма. Натыточным, зарыпистым выглядением она догоняюще копировала и страницы газет для придурков с голыми грудями и попами для приманки, и молодёжную придурь ночных наркоманно-пьяных танцулек в залах, матом и колючей проволокой украшений приравненных к зонам уголовников, и основное итальянских или немецких сношательных фильмов, где такую начинают оголять и использовать по половой принадлежности на пятой секунде от названия ленты в кассете. Только она никак не попадала в наши настроения: мы дружили - странное для сейчасного времени слово, - дружили давно и не виделись лет семь-восемь. И я понимала, жалея невысказанно, - ну а как ей делать своё настоящее и завтрашнее во времена, когда открываешь журнал рекламы мебели и на цветном лощёном фото во всю страницу стоит голая женщина на фоне шкафа, изобразившая беседу с голым столяром, прикрывшим завлекательное здоровенным электрофуганком. Кому какая нужность показа личности: не головой - так голой попой заявляй о неповторимости своей.
   Когда начиналась горбачёвская болтоквасия перестройки и всех нас выставляли идиотами, отставшими от чужеродных для России "мировых стандартов" и виноватых за всё, нами никогда и не делаемое, какой-то прикормыш-западник радостно сообщал: в Америке носят трусы поверх брюк, майки надетыми на куртки, - счастливился дурдомом купленный за доллары хорёк. Я тогда подумала, до наших глупых дотянется лет за шесть. Дошло, не человеческое, и не одними колготками, женскими, на мужчинах.
   И чего я в девушку влепилась? Себя ту, её возраста, с ней сравниваю? Вижу, какой жила бы сейчас при возрасте том, где мало что понимала насчёт последствий а хотела, жадно, сразу всего? Любви, образования, открытия в себе таланта, денег, власти. Не знаю. По правде не знаю. Я слушаю Лёшку, Алёшку, народного артиста России Алексея Борисовича, друга давнишнего, ещё по Советскому Союзу, и он рассказывает мне и остальным, как пять лет продавал редчайший свой голос по дискотекам, барам, кафе, ресторанам, в богатых квартирах восковым старикам и старухам, по лесным охотничьим домикам, на вертолётных площадках рядом с частными бассейнами, по пикниковым лужайкам в Швеции, Америке, Болгарии, Англии, Венгрии, малых, средних и коричневых азиях, бангладешиях и папуасиях, в африканских пустынях зарабатывая на жизнь своей семьи в Москве потому, что на Родине своей любимой никому стал не нужен после распада нашего Союза, а приватизировать, приворовывать от народного имущества тогда, в девяносто первом году, и не догадался, - "с детства меня учили воровство презирать, страну свою любить, так какое могло быть воровство для меня? Я - и краду у государства?"
   Мы вспоминали дощатые временные бараки Тынды, станции бамовской, жёлтую жидкую грязь автомобильной дороги на Беркакит, - туда плыли по той грязи в гусеничном вездеходе, концертной бригадой добираясь до строителей, и согревающие костры, заросшие вечной тайгой сопки и что та просторность, та пугающая бесконечность нашей земли требовала гордости за широту земли нашей и крыльев, - взлететь и хотя бы с воздуха охватить глазами всё-всё-всё...
   Там Лёша пел в деревянных клубах, в палатках больших военного типа, с кузовов грузовиков, а я ездила в их концертной бригаде, посланная горкомом комсомола в той командировке заниматься нашей, комсомольской пропагандой. Требовалось помогать морально, душевно бамовской молодёжи на ударной комсомольской стройке века, мы и находились там.
   Девушка Оля пробовала приладиться к разговору о исторических традициях русского пения и завспоминала свою встречу с питерским певцом-гомосеком, вышедшим замуж за мужчину. Я от такой бредовины пошла на кухню сварить настоящий кофе из зёрен, привезенных Алёшей. Оля сразу пришла ко мне и, не отделяясь от комнаты закрытием двери, с хамоватой прямотой завыясняла:
   - Не пойму я, кого из них ты хочешь. Квартира однокомнатная, так я с одним сюда пойду, а вам комната. Я и на другой вариант согласна, вчетвером групповуху устроим с условием, Алексей первым будет со мной. Я должна ему дать, это престижно, с такой новостью мой имидж подскочит и сразу клип своей песни сделаю, спонсоры в долларах отвалят на клип мой.
   Алексей в комнате сказал осторожное что-то, неясное отсюда, из кухни. Вежливый, просивший при каждой новой сигарете извинить за курение Сергей Сергеевич позвал девушку на пару слов в сторону от плиты, для меня неожиданно жёстко, требуя отвечать сразу, выяснил, во сколько её электричка, есть ли деньги на дорогу, требовательно развернул шубу рукавами вразлёт и мы остались сами с собой, трое, по возрасту, по тем своим занятостям знающе и не обалгивающие ту жизнь, тогдашнюю, теперь опоганенную горбачёвыми, бакатиными, вшами, юшенковыми, чубайсами, холерами, туберкулёзами, жириновскими, немцовыми, саранчой, старовойтовыми, гайдарами, шахраями, колорадскими страшно прожорливыми жуками, лобковыми, киселёвыми, митьковыми, спидоносной микробщиной, кириенко-израильтенами, березовскими..
   Мы пили кофе, натуральный, крепкий, настоящий как когда-то. Сваренный, а не размешанный в кипятке растворимый краситель.
  
  -- Глава 2
   Кто его знает, как жить надо и как - правильно.
   Одна из моих любимых фотографий нашей, человеческой жизни - в блокадном голодном замерзающем Ленинграде сидит человек, одетый в зимнее пальто, шапку-ушанку с завязанными ушами и женским платком поверх, в варежках - на руках читает книгу в читальном зале библиотеки. Он - человек.
   Мне до того надоела повседневная, многолетняя галиматья, - выход один увиделся: я, Анна Прозорцева, захотела написать о жизни так, какой её узнала самолично. Ну - глупая, глу-пая... Ну - блажь, боже мой! Попробуй написать выявление подлинной человеческой сущности, откровенно начиная с себя. Где тут чего угадаешь размыслительной работой ума, нервов, чувств, когда никакие химические анализы подтвердить не смогут и никакой прибор, придуманный людьми, перепроверить не сумеет. Что подтверждает написание Лермонтовым, Ремарком, Эриком Фромом, Аристотелем? Только сама жизнь, хотя я когда-то не поверила Вейнингеру...
   И, оказывается, страшно писать правду. В одиночестве, в комнате сижу, листы мои никому не интересны для подглядывания, а самой вот так, на белой бумаге выкладывать...
   Умные раздражают, а не верить им - направляться в жизни прямиком в самое болото.
   На большой стене, не загороженной мебелью моей квартиры, в середине её, где помещают обычно ковры, я повесила овальную по горизонтали резную раму с белым чистым холстом, готовым для любой картины. Увидела такую в лавке для художников, купила, смотрю на холст, не укрытый живописью. И мне нравится видеть своё...
   Я мистикой, то есть сворачиванием от трудного в умственные опьянения не занимаюсь, белое вижу точно белым. Просто белым, без символических надуманных приплетений. В слове мать я понимаю рождение жизни, доброе, тёплое, нежное, а заболтушеный пухлолицый старик Вознесенский, и в старости рядящийся в мальчика зашарфленного, исключительно-отдельного среди людей, в шаманской повторяловке по кругу в слове мать находит сатанинское, ужасное, - тьма. Тьме, окончательно полная тьма - смерть. Играйте и дальше, седоголовый мальчик, шаманскими бормотаниями подсовывая людям гадости...
   Я, Анна Прозорцева, свободный человек. Что думаю, то и говорю. Чистый большой овал холста, горизонтальный. В резной раме для совести и души, для души и совести, - чистый, - мы так начинаем во младенчестве. Тоже округлые всеми очертаниями ручек-ножек, тоже приготовление для накладывания на души наши содержания художником единственным, жизнью.
   Нравится мне смотреть на чистый холст в резной раме, - знаю, думать в которую сторону.
   Чистое нужно. Перед кем я могу стоять полностью открытой душой своей, к кому я пойду на исповедь? К попу, семь дет назад зарабатывавшему на жизнь секретарём комсомола вентиляторного завода и бывшему у меня в подчинении, и я тогда выясняла допросами его, куда месяц за месяцем исчезает большая цифра процентов собираемых им членских взносов?
   Человек, возвратись к самому себе. Особенно когда тошно.
   Я возвратилась, и пока себе не надоела. Так и дальше продолжится, надеюсь.
   И получается, простое природное подсказывает умное, помимо Вергилия, Монтеня, питерского учёного Панченко...
   Я пересаживала комнатные цветы в новые горшки размерами побольше. Цветы мои вырождаются, поняла по виду, хилыми выглядят и скучными, листья и стебли не упругие. И начала вынимать растущие вместе с землёй.
   А сколько добывающих питание корней запрятано под землёй, что скрыто всегда, как наперепутаны проростами вверх и вниз, и поперёк с изгибами перед твёрдостями почвы, вынутой из прежней зажатости горшка... Я и не догадывалась, - внушительная система питания, спрятанная, больше самого растения надземного, видимого всем...
   Росты, лица, причёски, одежды, обувь, движения в помещениях или на уликах, - всё? Да. Всё, что люди при взгляде, только при взгляде на них. И сразу, при взгляде, неизвестны перепутаны, обошедшие твёрдости подпитки их, скрытое, засасывающее чужое в дни собственные...
   Я не читала нудиловки о разведении цветов. Оторвала тонкие путаницы белых корней, и потолще, поближе к стебельку главному, оставила один крепкий корешок, и - хватит? Переместила в свежий чернозём, поставила на солнечный подоконник, поливала. Надземное зазеленело сочностью, заупружилось, запах от живого начался свежий.
   Оторванное где-то исчезло.
   Исповедальное у людей тоже для обновления, догадалась я, сравнивая живые цветы с людьми. Высказанное от души отделится, уйдет и где-то исчезнет, женщины не просто так умеют подолгу разговаривать и за окончанием разговора искреннего замечают: на душе полегчало.
   Я помню свою фотографию десятилетней прошлости. Летом стою на парадном официальном гранитном крыльце, длинном, положив пальцы рук в карманчики полосатого жилета, лёгкого, летнего. Красное платье узкое, с укороченным подолом над высоко открытыми, привлекающими ногами, густая надо лбом и ниже ушек причёска, почему-то улыбаюсь мало-мало и почему-то лицо полуобернула, гляжу направо...
   Я вспомнила, откуда почему-то. В правой стороне стояла пятилетняя девочка, показывала на меня ручкой и говорила, как думала: мама, гляди, тётя красивая.
   Кому какая. Себе понравиться бы, когда в зеркало смотрю,
   Я взрослая, живу одна. Тишина меня возвращает к себе самой. Я была долго в суете среди людей, по прежней работе, и сейчас больше подходит тишина, санитарная тишина для души. Стерильная тишина.
   Подходит вернуться домой, обойдя возможные случайные встречи и разговоры, лечь спиной на деревянный пол, укрытый паласом вишнёвого цвета, разглядывать белый потолок. Белый, чистый. В белом нет лишнего, оно не замусоривает, как теледурости или щебетня в радио, навязывающая приветы Таликам и Нюсям, зазывы срочно купить бетонные блоки, балки и плиты стандартного исполнения, и какие-то оцинкованные трубы.
   Лет сколько-то назад я закончила учиться в институте. Тогда правил страной генсек партии Брежнев и зарплату не то что выплачивали точно в срок, - аванс через две недели выдавали. И так распределилось имеющееся материальное, - сильнейше действовал блат, образуемый невидимой плотностью не стоящих в очередях желающих лучших мест для работы и для проживания, - хоть место на улице или в квартале дома жилого, хоть этаж и из чего дом выстроен, хоть и сама квартира планировкой, окнами во двор, на улицу, и размерами кухни.
   Я хотела жить в культурном большом городе, мне понадобилась работа. Папа, секретарь райкома партии, позвонил из своего кабинета тому в обком партии, вместе они охотились, тот позвонил тому, не видела я его никогда. Папа передал мне решение группы товарищей своих, начальников партийных над народом, и я, выполняя решение группы товарищей, явилась на своё место работы в один из кабинетов горкома комсомола. Как мне понравилось! Вроде платья нового; примерила, и на меня сшито!
   Здание, где находился наш горком комсомола, стояло в самом центре города, на широкой улице рядом с густым старинным парком. Мы в парк проветриваться выходили и покурить, сигареты наши горкомовские мальчики и девочки курили всегда дорогие, иностранные.
   Само здание в восемь этажей, там и горком партии был и горсовета кабинеты. Лифты обзеркаленные, в коридорах полы паркетные, лаковые, кабинеты большие, украшенные новой полированной мебелью, люстрами, коврами и ковровыми дорожками, портретами вождей.
   Как мне сказали "по разнарядке положено", я написала заявление и получила квартиру в новом, кирпичном, что ценилось, доме в центре города. И зажила, и заработала "с комсомольским задором," как у нас в горкоме обычно говорили.
  
  -- Глава 3
   В математической статье я разглядела сравнение двух цифровых систем и удивилась незамечаемому реальному, - в римской системе нет нуля. К нам нуль попал вместе с арабской системой. Нуль, философское обозначение пустоты, бездонной пропасти, пустота пропадания, место для пропадания, и нуль невероятной значительности, прибавление к величию, когда он поставлен, лучше с повторениями, после любого содержательного знака, - миллион, сто миллионов, триллион...
   И любой мой день настроениями, чувствами, ощущениями попадает и в пустоту нулевую, и в приподнятости над нулём, - он далеко внизу, я гляжу на него как на облака приземные из самолёта и о нём помню, - ну, где ты там?
   В тот день, где обнаружился приехавший в наш город Алексей и попросился в гости, я сидела на финансовом нуле. Ельцин правит, половина России обнищена, живёт без зарплат. Позорище на весь мир: только когда-то в рабских странах люди работали без зарплат. И мы дожили до такого светлого будущего. У меня дома лежало восемнадцать картофелин, начатая пачка маргарина, тоже начатая буханка чёрного хлеба, в холодильнике стояла трёхлитровая банка квашеной капусты. И были четыре крупные свёклы. Я стыдилась, я неудобно вертелась сама вокруг себя и полувпрямую, полунамеками сумела объяснить Алексею полунищее своё тёмное настоящее. Трудно доходит до понимания, - мы жили всю юность, всю раннюю молодость делами и надеждами на светлое будущее, и во взрослой жизни попали в тёмное на стоящее, влетели намного ниже нуля...
   Нам наше общение, дотрагивание друг до друга нежными взорами и дружескими объятиями понадобились значительнее установленного закусками стола, крабовых палочек и навезенных спекулянтами дорогущих и не пробованных вин. В прежней жизни, другой до ельцинского всеобщего обворовывания народа, я и вообразить не смела в ожидании гостей надеяться на приносимые ими продукты. Все всё понимают, сейчас, и всё равно стыдно перед гостями за нищету кухонную, за вынимаемые ими из пакета зеленные огурцы, свежие, край батона колбасы варёной, твёрдой копченой, за принесенную водку...
   Зачеркну? Нет, оставлю. Мы так живём, мы тонем медленно-медленно во времени нравов подлых и циничных, во днях жестокосердных, и слово написанное сегодня остаётся узнано нами и переданной дальше правдой нашей жизни.
   Уже октябрь, а я живу в России, и в России нашей и присеверный снег, студёность куда-то делись, обледеневшие тротуары завлажнели, мягкой мокростью отражая уличные золотистые фонари, густая трава в скверах, не зачахшая, опять зазеленели неопавшей листвой деревья вдоль улиц, мокрые от медленных, спокойных и нетрудных октябрьских дождей, тёплые воздухи широко заприходили на город, убирая настроение отвращений от жизни, ползущие от политики, от гадостей ельцинистов, от страха за никчёмность свою в жизни и мыслей, затягивающих шагнуть с какой-нибудь крыши над девятым этажом в окончание всей пошлости, всех обманов, всех унижений, в разрешение одним шагом, последним, всего сразу...
   Насквозь бездомный вечер получается, насквозь закультуреный. Я успела прийти домой после концерта симфонического оркестра, билет мне на него передали бесплатный, пригласительный, по-прежнему горкомовскому знакомству. Что им симфонический концерт, передавшим? Они дожили до ораловки пугачёвской, - предел.
   Я вошла к себе в настроении, отвлечённом от суеты музыкой Свиридова - позвонил Акакий, так мы в горкоме комсомола по-гоголевски, только без отчества, звали между собой одного из наших товарищей по работе. Он настойчиво позвал, и я по малиновым, по жгуче-зелёным тротуарам под светофорами перекрёстков в черноту начинающейся ночи пошла в Авангардный Салон, АС кратко на вывеске, там два художника праздновали открытие совместной выставки.
   Во мне пела повторениями "Тройка" Свиридова, я вспоминала мудрый портрет старого композитора и не шла в мелком дождике без зонта,- благостно летела сама по себе над влажностью надземной. Моя наполненность гармоничными сочетаниями, переходами в новые фразы музыкальные, содержательностью мыслительной великого русского мыслителя музыкальной образности как-то сама по себе образовала надземность существования, я переместилась по улицам к Авангардному Салону не гражданкой Анной Прозорцевой, а существующей правдой, видящей и познающей мир близкий, каким он на самом деле есть. Меня веселило и неожиданное, - года два я не выхожу по вечерам из квартиры, не знаю теперешней вечерней, ночной жизни, а попал звоночком Акакий в жилку настроения, и понесло, понесло.
   В середине Авангардного Салона, маленького, с одной стеной стеклянной, на тротуар, стояли два составление стола с остатками водки, вина, пива, рыбы прямо в консервных баночках, вымокал в разлитом пиве хлеб, кто-то набросал отломы сигаретного пепла в тарелку с треугольным пластиками сыра, кот на полу грыз хребтину объеденной копчёной курицы. Акакий посадил меня за стол, завыбирал пару рюмок почище, споласкивая их всегда желаемой мною минеральной водой. Качаясь на расставленных ногах, один художник возле своего обычного городского пейзажа что-то втолковывал мужчине пожилому, второй знакомился со мной, в конце стола сидел с коричневой дорогой сигаретой, не вынимаемой из губ, буржуй, их спонсор, и упрямо, тугим пьяным лицом говорил с мужчиной в пятнистой, перетащенной от натовцев военной форме, а толстенькая женщина танцевала с толстым в уголке, и почему-то они танцевали совсем без музыки. Полузаснувший танец.
   - Мир обязан подчиняться мне, - поднял рюмку и ей утвердил Аканий, - а я по-прежнему пишу документы. Только серьёзные. Только на фирме. Только на компьютере. Выпьем за подчинение мира. Я знаю, как нам приватизировать все океаны мира и побережья на сто километров от берегов.
   Я выпила два глоточка. Выдула пепел сигаретный из тарелки с сыром, потому что Акакий уже жевал пластик, присыпанный пеплом. И почему у комсомольца бывшего жадность к всеподчинению? Учили нас в комсомоле - жить для людей, а не наоборот...
   Настырно-утвердительными шагами из смежного угла без дверей вышел знакомый бывший первый секретарь горкома партии, с лицом застывшим, фанерным, и водочными глазами старался не потерять выпорхнувшую перед ним девушку самостоятельных лет, в серой майке с надписью ностальжи, чёрной юбке широковатым колоколом, суетящимся над коленками внушительных, хороших ног, с улыбкой дворовой девчонки, обдурившей индюка. На бывшем вожде коммунистов, и сейчас одетым в президиумный строгий костюм, блестел трёхцветный значок депутата какого-то уровня.
   Татьяна - мы познакомились по необходимости, воздусительно-плавной рукой добыла и себе полную рюмку, добавила и в себя воздусительного, из-за сигареты заулыбалась мне влажными длинновато-широковатыми губами доверительно, как близкой и давней подруге, знающей, видящей её личное, тайное, только её и подруг.
   - Из простого ничего не понимает, - дотронулась она до моей руки и говоря, глядя в глаза, и имея в значении депутат с фанерным багровым кругом липа, - Он спросил: вам сколько лет? Я говорю по-правде, двадцать два. Он меня спрашивает: двадцать два? А почему вы уже не умерли? Почему же я умирать должна? Не, Ань, понимаешь? Мне двадцать два, и почему вы уже не умерли? Он говорит: моего друга-банкира застрелили в личной прихожей, на сорок втором году. Ну и что, говорю, сейчас всяких банкиров и богатых в подъездах убивают. У них работа такая, жить до какого-то дня и всё равно убьют, за деньги большие. Ань, он стаканом полным гранёным пил, двести сразу, и не соображает. Сигарету хочешь? Бери, его "Мальборо", - положила пачку на стол.
   - Самолично запишу в протокол, - улыбаясь посторонне-лично, потряс в воздухе пальцем Акакий. - Самолично в документик с выводом на файл. Компроматик, господа, компроматик. Документ нынче в цене! В спросе документик! И "дагагие гусья! Дагагие гусья!" Депутат, - развёл ладони перед своим лицом Акакий, - гундосить не должен!
   - Как-будто и меня в прихожей собственной положено расстрелять, - вольно, смеясь над глупостью, воспротивилась Татьяна.
   - Дагагие гусья! Где у вас находится белый гояль? Я обязан сгыгать бостон-вальс!
   - Пианино в соседнем зале...
   Из души моей запела та памятливая часть симфонического концерта российской гармонии, когда после громкого вступления путь одинокой тройки у Свиридова выигрывают лёгкие, печальноватые духовые инструменты. Свиридовское, тонкое отвело меня от кутерьмы, я и не слышала людей рядом короткое время. И ещё стало почему хорошо - я догадалась: кабанья злобность ельцинских заплывших жиром глазок, чубайсы, немцовы-жириновские, шабады, вся политмуть, политблевотина отбросилась на сторону плавной лёгкостью вечной музыки.
   Я не знала, как выживу подробно в кошмаре дней будущих, и я чувствовала: буду на земле своей долго.
   Секретарь горкома партии, сейчас депутат-демократ, ельцинист, упросил Татьяну слушать его игру. Они прошли в тот зал и свет там исчез. Татьяна вернулась с улыбкой девушки, убравшей ненужные руки со своих грудей. Или из-под колокольчато колышущейся над коленями юбки.
   В Беркаките на бамовские бульдозеры, на брезентовые робы строителей летели белые снежные мухи. Мы работали концертом для рабочих с длинного кузова грузовика с опущенными бортами. Игрался музыкальный проигрыш песни, пела скрипка, и на меня, стоявшую на кузове грузовика тоже, смотрели нежно глаза обросшего бородкой строителя. Мы не познакомились, я сердцем запомнила нежные глаза, обещавшие такое... нежность, навсегда.
   Татьяна затормошила, заупршивала выпившего сейчас стакан водки желателя своего, он в самом деле взъерошился, "чичас" сказал, надел длинный буржуйский плащ - мы, за Татьяной, придумали поехать на ночные танцы в местное подобие столичного музобоза. Это находилось близко, на бывшем заводе школьного оборудования, и я, и Акакий потребовали идти пешком, десять минут всего по влажной улице, украшенной малиновыми размывами задней фонарной стороны автомобилей и звёздами на одинаковой высоте золотистыми освещения городского, - депутат-горкомовец заупрямился, остановил частника, представился распушенным чином, заплатил сразу, и мы вместились все. Приехали через минуту.
   Депутат-горкомовец утвердительно-настырно возглавил наш небоевой и, предупреждённый наш, незафинансированый насчёт входных билетов отряд, вынул перед охранниками своё редкое удостоверение, обалденное для провинциальных остриженных на лысину, и провёл нас в заведение без дорогих с нас поборов. На минуточки попав мозгами на около нормальное понимание, он ни с того ни с сего вежливо попрощался с Татьяной, со мной, с хорошо пьяным, повеселевшим от грохочущей туземной тутошней музыки человеком под условным именем Акакий и сказал; - догогие гусья, вынужден вас оставить, уезжаю, мне с утга гещать вопгосы.
  
  -- Глава 4
   Оказывается, в нашем русском старинном городе заведение "Муз-обоз" правильно называется по-уголовному "Запретная зона," - отстала л от реальности" Я не камень на пути воды в ручье. Пускай измененная жизнь вокруг, я её буду видеть, какой она льётся навстречу.
   В старинном центре здание фабрики, куда мы примчались требующей веселья компанией, построено в прошлом девятнадцатом веке из крепчайшего красного кирпича, окна и входы украшены белыми стрельчатыми выступами арок неожиданного в России готического стиля. И треугольные сразу три высоких фронтона, и зазубрины надкарнизные на крыше наверное нравились строителю-заводчику, красивым он построил обыкновенный завод, сейчас и гостиниц таких не увидишь. Тут еще пять лет назад рабочие работали для школ всей России, и теперь по заводу прошлась ельцинская разориловка.
   Все станки выбросили, фундаменты их выдолбили. Зал получился размерами побольше городской филармонии. С одного края из грубого металла сварили площадку выше двух человеческих ростов для танцовщиц-солисток, здешних раздражал-заводил, с другого налепили почти вертикальные грубые железные лестницы, как в американском кино о бандитских делах на брошенном заводе, и под крышей нагородили комнаты-бары с самой дешёвой пластиковой мебелью. Под потолком новые идеологи сегодняшней культуры понавесили настоящие спирали лагерной колючей проволоки, широкие куски военной маскировочной ткани с дырами, и туда, просвечивая постоянный сигаретный дым, жёстко врывались яркие красные, синие, белые, сиреневые полосы стальных по злой насыщенности лучей электрофонарей, а внизу, где танцевали сотни людей от юношей до женщин пожилых, топтался постоянный полумрак скрашености и лиц, и одежд, и неумелых танцевальных движений, и ленивых попыток двигаться, и поцелуев, и обшариваний девушек торопливыми полупьяными юношами.
   На верхней площадке между двумя грудами кубических динамиков, орущих на всех пределах, в золотом самом ярком освещении танцевали сексуально-возбудительными приманками девушки, раздетые до голоски почти полной, называемые батарейками, и танцевали они постоянно, под тарабарщину песенную беспрерывную. Бледных тонов зеленоватые, желтоватые, оранжеватые, голубоватые предельно сокращение трусики на голых попках и лифчики, и взмахи рук, встряхивания волосами, выгибы-изгибы, раздвиги в приседаниях колен в стороны, верчения на полуприседании расширяющимися в таких позах попами, сексуальнее и зазывательнее для толпы платящей, вывороты животов и серебринки пота...
   Девочки зарабатывали на пропитание и одежду, по-современному бесстыдно. Как от них требовали состригающие выручку, с задачей - чтобы больше народа сюда приходило.
   Пока мы разглядывали танцующую толкучку толпы и остальное, Акакий наш поподпрыгивал ритмично на месте, у Татьяны узнал точно, что здесь где, и повёл нас в бар, убедительно заявив: - а гулять нем есть на что. Он нам подмигнул и доллары показал, в длинноватом кошельке.
   По грубой железной почти вертикальной лестнице с корабельными железными поручнями мы полезли вверх, первой во взвинченном ускорительном настроении Татьяна. Она придержалась на встреченной поворотной площадке, железно-производственной, в рубчатой наплавленной сетке пола, как видела я у мартеновской печи, и я не поверила, - обе руки Акакия приподняли колокольчатую юбку и проглаживали белые продолговато-удлинённые раздельные половины зада Татьяна, завертевшейся в смехе. Евростандартные слишком узкие на показываемом ими заду чёрные трусики с широкой наискось серебряной полосой на треугольнике низком впереди - парадные перед самцами, - пахнули на нас изподкупольно духами и женской разнеженостью, ищущей продолжения новостями. Акакий попробовал их сдвинуть.
   - Рано спускать, - двойственно произнося, щедро и толковательно улыбнулась Татьяна, опять сверху обернувшись на нас.
   - Извините, на лестницах задерживаться нельзя, - неожиданно вежливый за зарплату, знаю я наш город, - предупредил ещё выше стоявший охранник тутошний, обозначений формой под американского полицейского и надписью на нагрудной бляхе на языке английском, в городе русском исторически и фактически, на сегодняшний день.
   Наверху во многих разных барах, то чёрных стенами, полами и потолками, то красных тоже полностью многие пили многое и курили, везде курить разрешали, здесь, даже среди танцующих. То в чёрных, то в красных барах Акакий нам покупал и приносил в коридор, тут вентиляция лучше работала и Татьяна поддразнивала, заставляя за нами ухаживать.
   Водка их, вино подзавило, перемешиваниями подправив настроение в сторону безоглядности. Отбивочное колотильными ритмами папуасии подобие музыки выбивало набегающие мысли, понимание времени и себя в пространстве ночи, вздыбленной здесь и взрывами, грохотами из динамиков, и резко вспыхивающими ослеплениями, исчезающими фонарями, и ором, вспученностью телесной вытанцовывающих. Люди рядом дурели и юные, и средние прожитостью, и кто балдёжиться начинал лет в тридцать в обратном отсчёте. Татьяна поставила бутылку вина на пол, мы втроём танцевали вокруг её наклейки с блестками купольных луковок перевёрнутых и надписью "Кагор." С полтысячи балдёжников рядом свистели и рёвом объявили своё довольство, показывая вытянутыми руками на сцену. Там, высоко над нами, танцующая по центру девчонка бросила на толпу свой лифчик и трясла зелёными, сиреневатыми в меняющихся фонарях грудями, и приодуревшие выкриками требовали, - пусть она, наверху, танцует голой.
   Татьяна глянула на ритмовые взмахи её полосы волос, вывернула на себе майку через голову и крутнулась вокруг себя, всем показывая кружева чёрного лифчика, розовый живот. Девчонки близко от нас и танцующей наверху оглядывались с подозрительной оторопью, новенькие здесь, наверное, а через многих их сообщниц по толпе помчалась торопливость раздевания, или просто выдёргивали низы маек, блузок из юбок, джинс и расстёгивали насквозь. А на некоторых расстёгивали их подруги и их странноватые мальчики с глазами ненормальными и не пьяными, занаркоманеные, может быть.
   Обнявшись, под стучальные папуасные ритмы танцевали двое, юноша и мужчина постарше, показывая нежную заботу пед, но не педагогического направления. Мне стало смешно над собой от интереса, кто из них заменяет для другого женщину и как, конкретно, он заменяет женщину, чем противоположное по полу способен заменить, полностью. Не какой полостью, а как - полностью, если женщина море а мужчина скала, и не переменить...
   Я жила долгое время в стерильном одиночестве. А до стерильного неучастия во всеобщем бардаке, во всеобщей неразберихе под постоянным названием жизнь я вырастала и воспитывалась в самой жёсткой системе запретов: общее поведение, книги, кино, клипсы, прицепленные на школьные уроки, одежда в длине и ширине, причёска или запрещалась, или запрещались подробным перечислением по списку. Работала у нас в школе одна шандарахнутая, биологию преподавала.
   Девчонкам на уроки разрешала приходить только в тусклых непрозрачных чулках, а капроновые колготки, втолковывала нам наперёд обидную придурь свою, обозначают разврат и во взрослой жизни сделают нас проститутками. Я оскорблялась, молчала и не понимала, что за право у ней без точных причин хамить нам? Сейчас я почему-то догадалась: у ней отобрали из жизни что-то важное, обязательное для человека любого, и она мстила всем подряд, старея и об отобранном сожалея горше, тяжелее.
   Какое-то кошмарное двустишие "сегодня он танцует джаз и завтра Родину продаст" она читала при каждой нотации, когда видела на руках девчонок дешевенькие колечки а туфли - на высоких каблуках.
   Здесь она точно провалилась бы в бессознательное состояние.
   Под визги из курящей, танцущей, пьющей из горлышек бутылок толпы и вой, отбивочные ритмы чего-то вроде музыки две девушки, раздетые до трусиков, танцевали на помосте надо всеми справа, две слева, а в центре близко к самому краю бицепсный культурист в соревновательных узких плавках и девушка втрое тоньше его танцевально изображали сексуальные приласкивания, качания её на мужских бёдрах, подскоки и выверты, выпячивания обритой промежности, чего хотела видеть толпа, обнимания тел ногами и провороты поз тех садах, постельных для двоих, вынесенных на публику, заводящуюся до выброса за разумность. Свистел бедлам и визжал, пронзительно вспыхивали кинжальные узкие прожектора, тоже взвинчивая бесноватых в жаркотелой толпе.
   С резкими метательными движениями суховатых колен Татьяны колокольчатая её юбка вскидывалась, моталась туда-сюда отдуваемой занавеской, сочные сытые бёдра светились в движениях, рвущихся в действие, в продолжение, отыскиваемые за распадением состояния пользованиями. Она показала поучительным пальцем. Стоя на коленях, парень лизал девчонке живот, украшений вдетыми в кожу возле пупка двумя блещущими колечками. Человек под условным именем Акакий погладил живот Татьяне, и она животно воссияла лицом, зажмурившись и приостановившись на пару отпадных секунд.
  
  -- Глава 5
   Я не знаю, какая свобода лучше: свобода первых наказывать вторых за их желания или свобода вторых исполнять свои желания, не ведая первых палачами над собой.
   Один человек при власти Горбачёва - при самом начале его власти - был у себя дома и через редкий тогда видеомагнитофон смотрел фильм - Анжелика современная там, по имени Эммануэль, вытворяла всякое с мужчинами, тоже голыми, издалека и крупными планами. Человека застали при сладком для него видении с милицией, понятыми, сообщили общественности по месту работы, всем-всем, то есть, и в партком, тут же выгнавшим его из коммунистов, а после быстрого следствия присудили к трём годам тюрьмы за пропаганду аморальной, гадкой порнографии. Для общества гадкой, куда он с видео, с голой сношающейся Эммануэль и не совался. Он сидел в тюрьме из-за свободы первых наказывать вторых, вторым оказавшись, а при Горбачёве том же самом пошло активное "встраивание в систему общемировых ценностей," правила пораструхались-переменились, и - тот в тюрьме бедствовал за разглядывание голой Эммануэль, а наказавшие его палачи - и милиционеры, и понятые, и прокуроры, и судьи приходили в кинотеатры и сколько хотели днём, да хоть с утра до вечера встраивались в мировые ценности, смотрели на римские и японские возбуждаемые губами женщин фаллосы, смотрели на обвисло-маленькие груди и рыжеватую парижскую раскрытую возбуздающими пальцами бесстыдность Эммануэль размером во весь экран самого широкого формата, отличной резкости показа, со звуковой аппаратурой, стереофонически передающей в напряженные раковины ушей каждую звуковую каплю предельности того самого и срыва, само собой, в сладкие судороги. И кто прав? Кто - свободнее?
   - Сколько пью-пью водки, всё ноги холодные, - пожаловался Акакий, внимательный к себе.
   - Разбираться снаружи надо, - уверенно сообщила Татьяна.
   - Милые и нежные, разберёмся, думаю. Да весь мир сегодня принадлежит мне, - уяснил себя в предназначении Акакий. - Я хозяин жизни, - взял нас, Татьяну и меня, под руки, сунув в карманы плаща бутылку вина, и повёл из приодуревшего, откровенного в нравах танцзавода в ночь, на свежий воздух улицы. Особенно свежий после сигаретной продымленности. Мне легко стало плыть по состоянию общему нашего строенного коллективчика и не терять настроения взбудораженности, не вылезать из воды состояния общего на какую-то иную сушь.
   Затягиваясь тёпленьким туманом, город засыпал, но мы хотели в другую сторону, жить натянутыми струнами взвинченности, выброса из тоскливого однообразием быта. Ещё октябрь, ещё чернели листья на деревьях и бархатно зеленели под парковыми фонарями, на них блестели тяжёлые капли то ли туманной сгущаемости, то ли пролетевшего дождя, вдруг тёплого в российском октябре, тёплом сегодня и воздухом. Бывший комсомольский вождь, человек под условным именем Акакий уводил нас в тёмную аллею, закрытую поверх сошедшимися ветвями клёнов, угощал вином смешно, прямо из горлышка надо было пить, и я чувствовала себя старшеклассницей, удравшей со школьного вечера и делающей запретное, а потому весёлое и интересное, и останавливалась, когда очередь опрокинуть бутылку над лицом доходила до меня. Деревья наклонялись стволами и дотрагивались мокрыми ветвями, и я соглашалась со словами Акакия: да, он великий князь, если мода началась преглупая на князей, графинь, и из Питера, из Москвы богатые за дурные деньги привозят грамоты а в них лихой фирмой вписано, что такой-то отныне - князь. Нет царя, до I7 года единолично имевшего право одаривать титулами, - я сам царь, я хозяин жизни, утверждал вожак и мы сразу соглашались, пьяного не раздражал правдой, и хохотали, хохотали, болея смехачеством, выверченным из настроения не возвращаться в страшный, скучный быт с распухшей рожей Ельцина в телевизоре...
   Я оглянулась, сообразив: говорю одна и оказалась в тишине.
   Деревья остановились. И я поняла сразу.
   Те разговоры между глотками вина, как выглядели раздетые девушки и животы, груди и пупки их, танцевавших наверху, те утверждения нашего вожака - я хочу иметь что хочу, - хохоты Татьяны и её взвинченные вжатия в человека под условным именем упёрли её, нагнутую, руками в ствол дерева, колокольчатую юбку забросили на спину и белеющими скатами зада придавили, прижали к вожаку. Так ненужно, подумала я, увидев на белом скате зада Татьяны большой мокрый лист, так холодно. И позавидовала её насаживающимся движениям, требующим продолжения. И отторгнулась от понятого. Не нужно, сказала я, но почувствовала, что сказала без голоса, для себя. Нужно, толкало меня оторопью, холодом нервным, сбежавшимся на живот и разлившимся бурлением зависти. Она нужна, а я нет? Ей хорошо, лучше, лучше меня? Разве и мне - можно? Ха-ха-ха, разве я - не могу как они? Я с ними танцевала втроём, и в состоянии общем была втроём, отрываясь от дряни реальности, и из одного горлышка пила втроём и втроём, с ними, хохотала... Меня как-будто обделили, я не знала теперь как быть, втроём, неожиданно вытолкнутая в молчание парка ночного... Природа чавкала влажностью земного и вталкивала меня дальше, в головокружение бессмысленное, нагнутое лицо повернулось, забросанное спадшей причёской, и рука перебросилась с дерева, отыскивая и меня, замыкая и меня в дрожь отрыва от нельзя-можно, от нельзя-не-знаю-надо, сладко, властно и нежно заставляя почти заплакать и поразиться нежности, наброшенной ниоткуда и полностью, пелериной, облаком тумана... Я заменила дерево, я сама стала прижатой к твёрдому стволу дерева, поражаясь, какой неожиданно разной, неожиданно откровенной и новой бывает современная жизнь...
   Бывает стать повторениями своими, вырывами то ли из прошлого вулканного, то ли из будущего, - точечная ослепительность откровения, как точечная ослепительность электровспышки замыкания, пламени вроде бы из ничего, - сильнейшая жизнь...
   С моим присутствием в самом центре её, в точке расщепления меня моментальной ирреальностью, не управлением себя, самостоятельным, но управлением посторонним, непонимаемо называемым судьбой, обыкновенно, а через упрощение не понять...
   В сведении всех равнозначимых лучей до фокуса, до односоставности, до капельки сильнейшего удара, сильнейшего вывода во что-то другое, нераспознанное сразу что-то другое, - оно есть и сразу же, тут же необъяснимо, по краткости времени на объяснение, по недостаточности человеческой сущности. Попробуйте объяснить реальное и не понятое, себя и не себя...
  
  -- Глава 6
   Длинная сизая с наклоном к северной стороне полоса облака прижата, распалена сверху жгуче-малиновым растянутым полосой цветом, и вечер из окна моего тревожно-прощальный, уходящий, а тянущийся сюда, назад. И мне тоскливо без провинности явной. Что-то произойдёт со всеми людьми, что-то произойдёт, трудное, горькое, такое от природы предсказывание...
   Мне нравится постель, - скрытное, уютное место в доме у меня. Она как конура у собаки, залезешь и только твоё место здесь, тут я понимаю, почему любой собаке в конуру руку не сунешь, - укусит и права останется. Мне нравится спать, нравится лежать в постели и с раннего вечера, когда... когда невмоготу: то ли живёшь по-человечески, то ли существуешь личинкой, застывшей до весны, до внутреннего согласия, - пусть остальное протекает мимо и не трогает, не задевает. И мне нравится в сумеречной комнате расправить постель, взбить подушку, вытянуться свободно телом, почувствовать сначала прохладную, хрусткую и быстро нагретую чистоту простыни, нравится толстым одеялом укутаться до щёк, до ушей, и не шевелиться, затихнув в мире. Радость - тишина внутренняя, и освежение чистотой. Освобождение от внешнего, чужого. От посторонних взглядов допытных, наловленных за день на улицах и в помещениях города, в магазинах и автобусах, от чужих наслоенных настроений, рассуждений, пробуемых пропихнутыми сделаться в личность мою. Тишина освобождает от мусора дня прошедшего, отстаньте вы все от меня возникает на самом деле, теперь не пожеланием, начинается и не провал в тёмность сна, и не воспарение, а что-то лёгкое, и из мерцания лёгкого, чистого выходит нужность разглядеть желаемое. Утягивает в пространство откровения, в пространство нежности к душе своей, к себе, и посторонние не мешают. Появляется матовый мерцательный экран без верха и низа, без сторон, глубокий, а горизонта или стены, останавливающей глаза, за ним нет. И на экране начинается свой показ, собственное просматривание своего, сугубо своего.
   Я не женщина и не мужчина, я существо постороннего состояния, когда действует размышление. А внешне остаюсь, кем родилась.
   Я женщина, и в какую бы скудность денежную не заворачивала меня временная недостаточность, мне нравится изящно изогнутое мыло, удобное для рук, мягко пахнущая шампунь, в маленьких стекляшках духи, резковатые и летучие, не удерживающие надоедающее облако запаха вокруг и надолго, - кружевное деликатное из одежды не показываемой и колготки даже дорогие, - дешёвые на коленях морщатся, уверенность перебивают, - дорогие - а хорошие... Это моё дело и моё удовольствие, в любой жизни на территории нашей страны, временами сумасшедшей едва не поголовно, оставаться женщиной.
   И щекой замяться в подушку, расправив в ней сбитые в комок перья, и одеялом укрыться до наплыва безоглядности, до возможности быть собой, свободной... Пожелать, и перед закрытыми глазами разглядеть свой, только свой мерцательный безграничный для желаний разглядываемых экран.
   Начинаются чёрные, мокрые синие под отсветами ночных фонарей парка листья, начинается то, прошлое психическое помещение в требовательность отрыва от прежних чужих и собственных запретов, от любых "тек нельзя", и мокрый лист на блестящем полукруге ската зада Татьяны вздрагивает вместе со всем её телом, оголённым где нужно и подчиняющимся толчкам владельца начала всей неожиданной сумасбродности. Я гляжу на них и гляжу одновременно на себя, одновременно с ними находясь, вплотную и видя с постороннего, для них не существующего места, Я птицей летаю по одному кругу размыслительности и стараюсь понять, как и почему происходит действие в жизни. Книги книгами, они всегда последствие, и театр театром, и кино любое сочиняемо по событиям прошедшим, а конкретная жизнь...
   - Отличное время, - предовольно сказал нам бывший средних должностей комсомольский чиновник, пробуя нас обеих обнять полами широкого, длинного плаща, - и модой самоутверждающего себя. - Отличное время, дорогие девушки, молодец Ельцин, свободу дал. Каждый делает чего хочет, каждый способен полностью показать, для чего здесь он нужен. Каждый может полностью проявить себя по полной возможности. Ко мне, дорогие девушки, по традиции нашего родного города будем догуливать на дому. У меня новая квартира в два этажа, с полукруглой лестницей, и как жаль - пустая! Нет, не то подумать можете. Мебель, продукты в австрийском холодильнике с меня ростом, вина и водок в баре полно, наших и заграничных. Я один в квартире в два этажа! В два этажа! Тоскливо, вы не бросайте меня и кутить будем на двух этажах сразу! Дурацкая власть коммуняк сдохла, хрена с два пожалуются на меня соседи в партком! Музыку! Рояль на крышу! Гуляем по полному раскруту!
   Надо же? - невысказанно удивилась я новостям, объявленному манифесту, меняющему прежние устои поведения. - Кто был ничем, тот станет всем... Исполняется завет интернационалов, партийного гимна, и тот средний чиновник горкома, дразнимый компьютерным Акакием Акакиевичем, стал разгульным барином, проживающим в квартире как в латиноамериканских пошлейших фильмиках, с полукруглой лестницей на второй этаж, точёными балясинами... Не впустую втемяшивали по телику сотнями мыльных серий месяц за месяцем их, пустой и пошлый американский образ жизни,..
   - У тебя квартира как в Санта-Барбаре? - уточнила я.
   - Да! - гордо выкрикнул, громко выкрикнул Акакий, будто подтвердил самое мечтательное и достигнутое. - У меня в комнате длинный диван, толстый, стоит по самой середине, под люстрой, как в Санта-Барбаре. Увидите сами. Толстый диван. Такой... увидите сами... ита... итальянского сочинения, в смыс... в смысле дизайна.
   От холода, что ли, он начал заикаться. А может - водка стремительно перегорала, на холоде.
   - Знаете, - хохотнула Татьяна быстровато подуманному, - в Америке выработали наркотик направленного действия, он возбуждает сексуальные фантазии и толкает на их немедленное исполнение. У них сразу пошла по стране волна изнасилований, мужики насилуют женщин а женщины кидаются на мужиков, насилуют где ни попадя. Мужики наперегонки бегут в полицию с жалобами на изнасилования, бабы их достали, я по радио передачу слышала и ухахаталась.
   - Мы без наркотиков запросто можем, да же? - подзагордился Акакий.
   Я подумала. Я с сожалением подумала, потому что размышления всегда останавливают живое...
   Та обстановка, где мы танцевали, с одуряющими резко вспыхивающими фонарями, тупой турбинной громкости музыкой примитивной, то есть её подобием отдалённым, это как горбыли поместить рядом с арфой... с полуголыми провоцирующими девицами и без наркотиков направленно подействует, поняла я. Точной психической направленностью. Или придавливанием психики. Или выведением спокойной психики на психоз, как через простейший кухонный скандал.
   - Американцы тупые в смысле романтики и в принципе механические люди, - законодательно провозгласил Акакий. - Они заводятся по схеме будильников, на сутки каждое утро. Им надо в задницы вшивать электробатарейки, они перейдут на режим электронных будильников, а в башках исчезнет ещё по одной извилине, думать-то станет поменьше на одну заботу. Жизнь прекрасна и удивительна, а у них поэтов нет и они сами не знают. Они не удивляются, поэтому обречены на тупое, на деградацию. Нас принудительно учили в школе, жизнь прекрасна и удивительна. Их не учили, у них посещение уроков по выбору. Кто знает алгебру, не знает поэзию. Нас заставляли стихи учить наизусть! Однажды в студёную зимнюю пору... Я из лесу вышел... Мороз красный нос... А Ельцин выгнал из власти коммуняк и разрешил: берите от жизни кто сколько проглотит, всем нахрен всё разрешаю. В смысле автономии разных Татарий и личной. В смысле отделяйся от давления государства и пошло бы оно подальше. А парткомы он разогнал и запретил, некуда на нас жаловаться проклятым соседям по коммуналкам. Я за такой порядок, за силу сильных. У кого есть три руки и способности двигать ими - греби к себе тремя руками. Я за силу сильных.
   Украшенной архитектуры престижный новый дом с двухэтажной квартирой Акакия и несколькими другими стоял близко к краю, но на самой территории парка. Как раз в городских газетах жители города года два назад возмущались: спиливаются столетние липы, наворовавшие на чубайсовской приватизации какие-то наглецы затевают стройку жилья прямо в парке, в центре города, наглостью оскорбляя горожан, здесь привыкших гулять под старинными липами...
  
  -- Глава 7
   Я узнал содержание шести глав, я смотрю на все это кино - не придуманное, не сочинённое ради денег и премий, ради показа собственной исключительности, а собранное для понимания происходящего, - странно живут люди. Как будто не было на полях России героического прохождения израненных колонн дроздовцев полковника Туркула, не пугавшихся летящих на них пуль и снарядов; перед тем не было ужаса, хамства, бандитизма, отверженности, беззаветности и геройства опять же революции семнадцатого года; будто ранее сильнейшие умы и воли, характеры людей России не бились, отыскивал лучшее для жизни людей в стране своей; не было защиты своей страны от захватчиков в середине двадцатого века, и труда громадного количества народа для улучшения жизни в России, жизни общей, - гибелей, гибелей на целинных землях, на заводах, в шахтах, в подводных лодках, в космических кораблях, - как будто не было народной философии, народного точного, горького понимания жизни, веками отжатого до одной фразы завета не чужеземного, не библейского, но своего: - "мы, родители, свой век мучились, так хоть вы, дети, поживите в радости".
   Горько, что традиционного для России завета, не убираемого из России, как не убираема из неё река Вятка или уральская безымянная гора.
   Почему же в радости не живётся? Почему же русский русскому первее гадость готов сделать, чем доброе, и признак национальный перед гадостью не останавливает? Почему же в конце века двадцатого в стране, первой освоившей пространство Космическое, словно в хижине у папуасов века восемнадцатого люди от голода умирают? Люди и близко не задумываются о смысле жизни и людьми полностью не делаются? Животное пьёт, ест, спит. Человек пьёт, ест, спит, В чём же различие? Зачем вообще человек в природе, кому он надобен? Природе? Она и без человека живёт, и поспокойнее, нежели с ним. Посмотрите на ту же Луну, безлюдную. Богу? Тут страусиного много, спрячься в веру и не смотри по сторонам, и много словоблудного, лживого вокруг веры, начиная с глупого вранья, что люди придуманы и сделаны силой, посторонней для понимания, для эксперимента. Люди сами над собой экспериментируют, сами. И нужны люди сами для себя, человек человеку, и не нужны люди тоже самим себе, - так бывает...
   Так что же, человек, существо высшее, одновременно и является пищей для человеков других, для улучшения жизни и является питательным материалом, уничтожаемым человеком существом? И такое - не остановить ни в какой "цивилизации," ни в таком-то году века такого-то? Никогда?
   И само желание лучшего - убийственно? Тогда желать надо худшего и тут - хорошо?
   Нет. Хорошо - где человек остаётся человеком. Это человек - незыблемая похвала, незыблемая...
   Что, дорогие мои, нервы сдали?
   Нет.
   Думать всегда опасно. Особенно - если додумываешься. Если понимаешь. Даже неважно, поймут ли другие и - сразу всё. Постепенно поймут.
   Как просто стало бы, - нервы сдали. Не нервы сдали, не в психоз слетел со всех крепёжек. Вместо озера с чистой водой, прозрачной, по грудь стоишь в ней и ступни ног видно, - фекалка вокруг. Психическое общее поле, превращенное самими людьми в фекалку.
   Литература - дело суровое, В основном оно для мужчин. Понятие прозаик в женский род не перекладывается, в русском пространстве. И чтобы лететь правильно на таком летательном устройстве над болтанкой человеческого поля, над токами различного содержания, прилаженостями и хамствами, над...
   Иногда управление нужно взять на себя, как в истребителе с двумя кабинами. Учебно-боевом, умеющим в секунды набирать нужную высоту и перемещаться с предельной для выдержки человеческих возможностей скоростью. Надо удерживаться от свала в падение педалями и пределами двигателей, а до ручки управления дотронувшись жёстко, отклонять её едва-едва, нежнее, чем надавливая на собственный нос при известном деле. И не терять высоты своей, своего достоинства, как бы на ней, на высоте твоей не пыталось раздавить встречаемое, налетающее напором страшным. Хочешь по-другому? Для другого есть грядки, лейки и грабли, и вею жизнь можешь выращивать редиску...
   Дорогой, когда мы ещё начинали обучаться полётности, планеризму над человеческой скопленностью, в учебниках называемой подхалимски, - человеческим обществом... а общество в русском понимании - не хамская стадность, и обозначение общества - культурное общество, собрание людей, имеющих личное достоинство, или людей образованных, мыслящих глубоко и не зависимо от общей не той направленности...
   Когда мы и не подозревали, - полётность способна изменить и температуру собственного тела, сопротивлением довести до дрожи, и творчества мы требовали от себя, о творчестве тайно мечтая...
   Когда уважаемый Евгений Валерианович был запросто Жэкой, в девятнадцать лет...
   Жэка поехал со мной за компанию. Мне на работе дали задание поехать за город, найти трубу, выходящую из озера, подставить к трубе марлю, набрать и высушить на ней каких-то водяных насекомых, после часовой просушки должными стать кормом для аквариумных рыб.
   Мы с Жэкой отыскали какое-то плоское озеро, трубу, и начали участвовать в превращении одного вида живности в корм для другого, - изготовлении топлива для выработки энергии ими, рыбками аквариума. Как у людей. Одни являются топливом для других, например рабочие для чиновников. В том же аквариуме под названием Советский Союз. Просто тогда мы не очень понимали.
   До четырёх утра мы застольничали и танцевали на проводах друга в армию, и продолжением держались единственно возможным, дремали на берегу плоского озера. Рядом на марле сушилось собранное из трубы.
   - Я танцевал с подругой Колиной девчонки, - возвращался на приятное Жэка, пережёвывая воспоминание чувственное как верблюд пищу, проглоченную вчера, - с той пухленькой, Оленькой, и решил сказать ей комплимент. Вино меня завернуло говорить в открытую, что ли? Знаешь, чего я ей неожиданно сказал?
   - Чего?
   - Мне нравится, как у тебя линия спины переходит в попочку. И ладонью прогладил от лопаток до самого низа позади. Я думал, она при всех гостях даст мне по морде, а мы танцевали в самой середине комнаты, под лампами.
   - А она?
   - Она сказала: хорошо.
   - Что хорошо?
   - Нравится, это и хорошо. Может, что погладил.
   - И по морде не дала? И дальше танцевала?
   - Я тоже поразился. Вроде конец всему должен единственным вариантом наступить, по нашим представлениям. А она танцует и наоборот прижимается ко мне.
   - В них мы ничего не понимаем.
   - Точно. Мы о них представляем что-то придуманное. Красивые, нежные... А ты куда исчезал из квартиры? С ней вместе. Во дворе в кустах зажимал?
   - Спасал её подругу Зойку от гибели. Она подошла но мне - во дворе Зойке плохо, умирает, надо скорую вызывать. Я с ней к Зое. Та сидит в беседке, лицо зелёное, отключилась. Ведро воды попросил срочно, силой раскрыл Зойке рот, два пальца поглубже в горло, и фонтан из неё. Заставил выпить много воды, силой два пальца в горло и снова фонтан, и более-менее в норме. Умывайся, иди лицо покрась и не мешай вино с водкой. Видел, Зойка снова танцевала?
   - Я с ней тоже болтал за столом...
   - Моя работа, спас девочку от отравления алкоголем.
   - Нет, ну на такой комплимент не обидеться... С похмелья голова гудит, жара, а тут такая невероятная вонизма! Скоро твои скорпионы высохнут?
   - Час прошёл. А говорили, всего за полчаса должны... Ползают какие-то, а сдохнуть не хотят.
   - Ты их хворостинкой собери на марлю, расползлись. Что за озеро странное, слишком мелкое, всего по щиколотку? Вонючее, а пить охота.
   Уже и оголённые высоко тонкие руки девчонок, коленки вспоминать не получалось. Прохожий случайный сказал нам: да вы чё? Озёра в другой стороне, пацаны. Фекалка тут, дрянь из туалетов со всего города стекает сюда, вы чё?
   Пища для рыбок, объяснил он, тоже в другом озере, но мы и на него не поехали.
   Мы пошли по полю, мы поехали попуткой в город, к самому первому пивному ларьку, мы дули пиво и головам стало легче. А жара начатого лета не пропадала, в самый поддень, и мы дошли до мелкого, чистого жёлтого пляжного песка. Золотые блюдечки отраженного солнечного неба качались по всему ярко-голубому озеру, пахнущему бодростью, влагой, желанием жить быстрее и ярче. Сразу напротив нас, в воде глубиной до плеч ребята и девчонки играли в нырялки-догонялки, выпрыгивая из голубой воды в золотистость солнечного воздуха, сияя мокрыми плечами, плоскими животами, заныривая в золотые блюдца солнц и показывая догоняющему пятки, розово блестящие. По пляжу проходили раздетые до тонких купальников красивые нежностью ленивоватых движений, небрежностью взоров девчонки, одногодки Ленок и Зоек, и тут никак не получалось представить ведро воды, два пальца в рот, засовываемые вот в это тонкое, нежное горлышко, и следствие той операции.
   Чистота озера настоящего с фекалкой не перепутывалась.
   Фотография советского уморённого старика с надписью на картонке на груди "Раб КПСС" в восемьдесят седьмом году, при власти Горбачёва, перевесила, зачеркнула все многотомные миллионные издания Ленина, хранимые в квартирах номенклатуры книги Сталина, исторические, как их втолковывали народу через газеты и учебники, решения съездов коммунистических.
   Из рабов перейти в люди свободные, из китайца сделаться норвежцем, и лицом, и психологически, и культуру переменить от первородности... от самой перводревности собственной...
   Понятно, куда приехали.
   То-то арестанты с многолетним сидением за забором после конца заключения тянутся, через нарошное преступление идут обратно в лагеря, в мат и камерную убогость привычную, - то-то крестьяне после милости царской пошли к помещикам проситься в крепостные, обратно, обратно...
   Свобода с детства нужна. С рождения. Тогда от неё, стволовой, достоинство прорастёт, переходя в обнаруживаемую неожиданно любовь и к миру природному, и - к людям...
   Раб со своей понятной по причинам озлобленностью может только ненавидеть: он полностью зависим, он на цепи.
   В восемьдесят седьмом думающим стало окончательно понятно: задребезжало, тронулось с места, полетело со всех катушек крепостничество государственное, а государством руководила единственная дозволенная партия, КПСС. Сунь в ручей кристальный палку, - грязь пойдёт со дна притёртая, прилаженная, не скоро дождёшься до воды чистой. Горбачёв сунул. Раскрашенное обычными подлецами в голубое и розовое, любимое и замечательное громадное море под названием Советский Союз становилось плоским, по щиколотку, пустоватым насчёт оживляющих течений, от его всплывших корост потянуло фекалкой, ложью и подлостью тех плоских, как и сама фекалка, - скопищем дерьма, припрятываемым год за годом, и за десятилетиями, и за орденами, почётными премиями, возможностью уничтожить человека любого пониже себя, - за личным скотством.
   Тех, кто сам себя считал выше, умнее, честнее, значительнее остальных. Не люди их такими считали, что нормально, что достойно действительно, а - сами себя.
   Те, скоты на самом деле.
  
  -- Глава 8
   Лежать, лежать в полумраке своей квартиры, в одиночестве, прикрывать глаза, начинать видеть мерцающий экран, не подключаемый антенной к всеобщей телевизионщике... Вспомнить из всеобщей: в московском зоопарке жили несколько кенгуру. Двух тайно убили и продали на бифштексы в ресторан. Порция столько стоит, как поезд от моего города в столицу и назад. И что кенгуру? Людей в Москве убивают в сутки до четырёх человек, в такой стране сегодня живём.
   То - чужое. Мерцающий экран показал новый дом на краю парка, крыльцо отдельного входа в квартиру человека под временным именем Акакий. Кованые решётки на окнах первого этажа, кованые кружева по сторонам крыльца под металлическим серебристым козырьком.
   Мы ещё в горкоме комсомола по поводу чина подлинного и места каждого помнили, отец Акакия долго сидит в кабинете крупного оборонного завода, директором. После девяносто первого года только и слышалось от людей: рабочие существуют без зарплат месяцами, а директора и их заместители, объявив сами зарплаты коммерческой тайной, берут себе регулярно и на представительские расходы, и премиальными, и на лечение, и на командировки заграничные - на сколько им хватало собственной жестокости, при совести отринутой. И Акакий, сын свежего миллионера, привёл нас с Татьяной в свою отдельную, в два этажа, часть торжества капитализма, - вчерашний передовой строитель коммунизма. Я и не совсем понимаю, кто предатель? Есть ли он? Разве были убеждены в правильности прежних идей все? И что важнее человеку, чужие идеи, поставленные против личных желаний? Желания свои?
   Я теперь вижу, бывает по-разному.
   Акакию при его желании лет шесть-семь телевизионщики продували мозги Санта-Барба-рами.. Чушь, пошлую дребедень иногда получается вдувать в мозги не без последствий. Он хорошо запомнил телевизионные картинки о красивой тамошней жизни бытовой и строители сделали ему копию интерьеров жилища тех коричневолицых, бесконечно выясняющих в "нам надо поговорить" копеечную ерундистику. Скопированные стандартом пресованые бумажные подвесные потолки, обои, светлостерильные, скучные, как в больничной палате, полукруглые наверху и проёмами двери, мебель, как перетащенная из тех сериалов, гирлянды синтетических цветов и сразу наше, необъяснимое: шесть телевизоров в гостиной, по всем сторонам.
   Мы здесь тоже оказались чисто немым почти стандартным местным обычаем: начинать праздновать в полуофициальном месте, перескочить куда-нибудь повеселиться, но заканчивать обязательно где-то на квартире, гуляя до утра,
   И первая дверь, железная, и вторая, неокрашенная но лакированная деревянная, проиграли музыкальные коды электронных запоров. Акакий повёл в широкую гостиную первого этажа, бросив плащ куда-то в сторону, опёрся обеими руками на спинку длинного дивана, стоящего посередине комнаты, и патефонно изрёк:
   - Нам надо поговорить.
   - Да? - спросила Татьяна. - Второй час ночи, опупел, что ли? Мы тебе не депутаты в Государственной Думе, говорить да говорить. Где у тебя есть по рюмашечке?
   -Я и говорю, нам надо поговорить, - повторил Акакий из проклятой Санта-Барбары, - Я в смы... я в смысле, - передавил икоту, - поднимемся наверх, там есть нужное, - по-мужицки щёлкнул себя по горлу. В принципе я согласен и здесь, - обошёл диван, трудно, и сел, - со второго, - махнул рукой, - принести нужно из холодильника.
   Я поднялась по лестнице, Татьяна догнала. Нашли кухню, холодильник, взяли водку, коньяк, ликёр, отрезали колбасу, твёрдую, как дерево, ветчину и сыр, и вилки нашли, яблоки, апельсины, пришли - Акакий едва не спал. Мы и за ним поухаживали, пиджак стянули, галстук развязали. Кипучая, могучая, никем не победимая, - почему-то Акакий вспомнил песню, вслух, и налил себе коньяк в высокий тонкостенный стакан с золотистой фирменной наклейкой. - Утро красит нежным цветом стены древнего Кремля... Не уходи, я без тебя погибну... алых роз... А я, девчонки, хозяин жизни, как они раньше, кипучие, могучие, никем не победимые.
   - В смысле кто? - попросила уточнить я, сузить кипучих.
   - Берия, Сталин, Брежнев, Горбачёв...
   Татьяна поставила на столик - настоящее зеркало поверх крышки, - большое круглое фарфоровое блюдо: ветчина, сыр, апельсины дольками, яблоки, тонкие пластики никогда не пробованной копчёной индюшки...
   Акакий махнул наверх и вдруг сказал, чего мог увидеть трезвый человек:
   - Родинка у тебя крошечная на мочке левого уха. За родинку выпьем, ура. Крас... Красная армия всех сильней, надеть ордена!
   Его мотало из пьяной мутности в попытку чего-то улавливать и соображать, верх отличать от низа, поняла я, пробуя новый для себя ликёр. И Татьяна пила ликёр, лимонный, немецкий или венгерский.
   Без продолжения из разных собранных в одну песен Акакий присмотрелся, лёг головой точно мне на ноги и уснул секундно, как выключений телевизор. Подождав до носового присвиста, я вытиснилась из-под головы, подсунув ему диванную подушку. Мы подняли и уложили обе его ноги вдоль седалища дивана, а он сразу подтянул их под живот, став похожим на забегавшегося мальчишку. Я нашла наверху, в спальне, толстое шерстяное одеяло, ему совсем стало уютно.
   - Герой-любовник пал от стакана коньяка, антракт, - объявила Татьяна, бухнувшись в широкое, толстое боками кресло. - Через полгорода домой я не пойду, бандитов больше на улицах, чем милиции, - взяла ликёр, сигареты и наши рюмки. - Устроимся здесь до утра, отоспимся. Пошли наверх, там пара комнат, спальня есть и в душ хочу. Блюдо с закусками захвати, не напрасно я старалась, нарезала, красиво укладывала.
   - Он один живёт в двухэтажной квартире?
   - Шут его знает, - прикурила Татьяна, - сама впервые сюда пришла. Сейчас мы трое здесь, это точно. Живи раздольно, Анна, не зажимайся. Чисто здесь, тепло, как надо. Жалко что он вырубился, мужчина наш, певец комсомольских песен. Пил в барах то пиво, то водку, то вино. И раньше, как туда поехали. Кто ж так делает? Нет на свете молодца победить ведро винца. Наперепутал, конечно на ногах не удержится, хозяин жизни. Пусть спит, ему хорошо. Не под забором вырубился. Посапывает, - выключила она свет в гостиной и пожелала, обернувшись с лестницы, - спокойной ночи, массовик-затейник!..
   - Комсомольское сердце погибло, - оглянулась на него и я, переселяясь ближе к её, Татьяниному настроению вернуть то самое, отодвижение от надоевшего обычного, скучного.
  
  -- Глава 9
   Я видела, Татьяна знает сегодняшнюю жизнь, обычаи и нравы, лучше меня, из-за моего тоскливого часто, затворничества. Мне только бы никто не трогал, никуда не звал и ничего не рассказывал, - все рассказы знакомых об одном: как плохо стало жить. А она и в доме чужом вела себя как в вагоне поезда: раз мы сегодня здесь, значит всё вокруг временно наше, для нас.
   Мы принесли в спальню самоотключаемый при кипении электрочайник. Банку растворимого кофе, сахар. Вымытая горячим душем, вытертая полотенцем мохнатым, толстым, Татьяна изгибчиво, нравясь себе лежала на кровати поверх одеяла, бросив руки по сторонам, -вольно лежала, отдыхательно, отдельная от одежд. Вымытая и высушенная, с полотенцем на плечах к ней пришла я, и она сразу посмотрела ниже краёв полотенца, на что и на живописных картинах с обнажёнными женщинами сразу смотрят любые мужчины, и женшины - не посторонне.
   - Брось ты полотенце, не проснётся он до утра. И не стесняйся. Смотри-ка, какие у тебя продолговатые от верха до колен, выгнутые плавно впереди ноги. Ложись, - показала лицом на место рядом, - взбодримся после душа ликёром под кофе, и сигарету хочу, сигарету, - двинулась, сунула подушку к широкому изголовью и привалилась на одну, передавая мне рюмку с тумбочки. Над её тумбочкой тускло горел узкий ночник.
   Я улыбалась, закрывал так остатки стеснения, что я неожиданно здесь с ней, на постели, и обе мы открыты телами полностью, и, что открыты телами, с холодком вверху живота предлагало открыться и другим, следующим, чего никто не видит, то ли душами то ли разговорами редкими... За ликёром мы пили кофе, и курили сигареты. И ликёр, и кофе быстро отодвигали желание завернуться в одеяло и спать. Про себя я решила себя забыть и уводиться Татьяной в новое для меня, узнавая, как другие живут сегодня, как они современны и что нового нашли после отмены многих запретов коммунистической монастырщины.
   - Обделённой ты у нас получилась нынче, - села она напротив, положив под зад розовую ступню. Короткие волосики под её ровным животом оказались пострижены как я ещё не видела близко, только на фотографиях газетных, в узкую полоску. - Ты хочешь спросить. Ну, спроси.
   - Я хочу спросить, а то между нами как стекло. Как ты... в парке... при мне...
   - Нагнулась и разрешила? Да настроение, захотелось моментально. Сколько можно от той толпы, от той обстановки возбуждаться? И он хватает, откровенно требует. Знаешь, как у нас, девушек, бывает, - нет, говоришь, нет, а ноги не слушаются и сами раздвигаются. И хорошо! Ты не обижайся, мне понравилось. Парк, брызги дождя с листьев на кожу, холод, жар, необычно. И смешно. До сих пор смешно. Ни с того ни с сего раз, и упёр головой в дерево. Башкой в ствол и сзади ствол в меня. Как казнь. Сладкая казнь. Необычно, в самом центре города... Что мы вытворяем - острит, а вдруг прохожий? Вдруг дурак какой-то милицию позовёт? Из того, ха-ха, и удовольствие самое острое, от необычности, от неожиданности и места, и дела. Даже от того - ты рядом стоишь, хотя тебе... ну - ничего, ничего. Там, сама знаешь, не поделиться, - подлила она ликёр мне и себе поровну, - а жизнь нынче, сама знаешь, сплошная хаполовка. Хватай, имей сегодня, до чего завтра да никак не дотянешься. Кому завод в собственность для самоутверждения нужно, кому проскочить за все ограничители в парке под сосной, да? Такая жизнь, без вранья, по-настоящему.
   Татьяна прежде, включив в ванной свет, показывала:
   - Глянь, каких размеров у него ванная комната, я в такой живу. И ванная треугольная, и умывальник под зеркалами мраморный, и тумбочка под ним мраморная, миллионная, и биде тут и унитаз перламутровые, обрезок римских колонн низами напоминают, а ободки на них, гляди, золотые, как на сервизной тарелке, и все трубы позолотой сияют, наверное, их домработница начищает. Стены, глянь, не кафелем закрыты, а настоящим мрамором под потолок, блестящим. Попользуемся, мы на одну ночь хозяйки. Ты первой под душ? - расстегнула юбку и вышагнула из неё, оставленной на полу. - Или мне? - посмотрела одну этикетку флакона с шампунем, выбрала другой флакон, каплевидный, с рисунком хвойной ветки и жидкостью зелёной...
   Там и специальное кресло стояло с висящим над спинкой сушителем для причёски, блистающее никелем надголовного колпака.
   Мы свою одежду оставили на горячих трубах сушилки для полотенец, но три махровых халата, чужие, с тел чужих, не тронули, оставили их висеть на широких лосиных рогах, приделанных к мрамору стены вместо обычной вешалки.
   Отмраморенная ванная комната перевернулась во мне в гробницу, почему-то, видимую изнутри. Будто там, где прежде находилось святое... будто гробы вынесли варвары а поставили унитаз, биде, душевую кабину, ванну размером со среднюю кухню... как французы в восемьсот двенадцатом году ставили лошадей в московских церквях.
   Мраморная комната - постоянное разное время? Такое видели древние римляне? Да, видели. Такое видим мы, среди дремучести, глупого самовосхваления, среди пошлости исполненных желаний соплеменников, трущихся рядом? И вот за это их стреляют у подъездов, за это можно погибать? Прихрапывающих под тяжестью наслоенного алкоголя на первом этаже? Не получается у них и пользоваться с толком драгоценной для них бытовой заверченностью в шелка портьер, лаки мебельных выгибов? Торчащими из всех углов и простенков серыми бельмами не включенных телевизоров, не понятных количеством и потому, что в одном нормальной головой невозможно смотреть силос идиотизма, разбросанный из одной ямы по всем каналам, - той дурочке неведомо, чем отстирать грязный воротник рубашки, той - чем накормить кошку, той - как прикрыться в промежности в мрачные женские дни, тому придурку - жуй этот сорт жвачки, и девушка, на чью задницу вытаращился, перед тобой снимет плавки, помашет ими над водой бассейна, себя обещая за жвачку "стиморол"...
   Фу...
   И мы с Татьяной, отодвинувшись на второй этаж сразу и от хозяина квартиры и от города с подобиями его, одни, очищение от тех, ненужных досадностями - живём. Зауженный настенный ночник не раздражает глаза, воздух тёплый, натопленный длинными гармониями батарей в большой спальне, шторы сдвинуты, закрывшие широкое окно и то, застенное убравшие, и нас закрытостью от чужого обернув на нас сосредоточением, не тратящимся на чужое за окнами. Сами - так свободно, так нужно, - пожить без чужих заставляемостей. Трогайте меня, голубоватые сигаретные дымы, мерцайте, искорки блёсток обоев, вы ничего обидного сделать не можете, я знаю, вы не люди...
   И отстоеная в ненужности защиты душа, обнаружившись, обнажившись во мне, отвечает безбоязно душе обнажённой напротив, честностью в честность ненасмехающихся глаз:
   - Я хочу любить, чтобы хотеть жить всяким днём, всяким утром, и я не вижу, не чувствую, что любить. В природе люблю. Тишину, краски. Высвеченные изнутри октябрьские кроны лип, светящиеся перед листопадами. В природе, в стороне от людей. Я хочу любить не какого-то мужчину за его внешность, какие-то достоинства сильного человека, надёжного человека, - я хочу любить жизнь, жизнь сильную, жизнь надёжную, радующую всеми требованиями моих способностей, напряжений, умений моих, а я вижу пока одно и то же: не выйду неделю из своей квартиры, и кому до того дело, жива ли я вообще? У нас развал прежней страны как пошёл, так быстро достал до меня напрямую. Мы вырастали, и нас учили: вы личности, вы хозяева страны, вы преобразователи и жизнь создадите для человечества намного лучшую. А потом девяносто первый год, и пошли вы все к чёртовой матери, своей стране больше не нужны. Но меня стала ещё сильнее интересовать подлинная человеческая сущность, и кто же люди вокруг на самом деле? Они сразу, как свободу после девяносто первого года получили, по-настоящему себя начали показывать, и лжецы, и воры, какими по подлости не представлялись, и они...
   Я оборвалась и захохотала, я затряслась и задёргалась, двигая почему-то ногами, - Татьяна тихо, мышью щекотнула мою ступню, но щекотка для меня с самого детства - обрыв, неожиданно, - надо же! - угаданы ею. До страха повторения обрыв.
   - Зубы у тебя отличные, - зарадовалась Татьяна. - Я в стоматологии врачом работаю, в лечебном кабинете. Не говорила тебе? Зубы отличные - значит и здоровьем награждена, и реакция отличная, - смешливо обернулась на прижатые к постели мои ступни, передвинувшись на коленках ближе и протянув мне крупный бокал ликёра. - На фиг! Знаю сама, черноты кругом полно. Застряла ты в ней. На фиг! Я и щекотнула, чтобы настроение перебить. Было здорово? Так и на фиг в черноту? Пируй среди чужой роскоши, до дна глотай, тоску отшибёт! Я в ликёр водки добавила.
   - Не стошнит?
   - Не-а, не-а. Взбодрит, на фиг, ночь напраслиной не кончится, перевернём настрой в сторону от мороки. Ты не видела весь вечер, я веселиться люблю, на фигню не оглядываюсь.
   Я требовала от себя выпить что угодно и "на фиг" отделиться от тяжкого, тянущегося за мной. И бокал крупный - полностью. Голова совсем легко воспарилась, ощущаемая растекаемой вдоль и куда-то, а тело ушло в отдельность, как у Татьяны там, в медицине, под наркозом, наверное. Мне не шершавилось от решительности подруги, она знала, куда нам на фиг, она откусила чего-то и положила на мои губы мне откусить, и на мясо добавила лимон, и запить парой глотков остывшего кофе...
   ..закрученее, когда закрыты глаза... а приоткрыть...
   Потолок широкой прозрачной плоскостью косо поехал на фиг на пол, ниже других одним углом, тем...
   ..деревянная доска...
   ..доски железные не бывают...
   ..я там не была...
   ..пробовать, один раз можно попробовать, сколько знать и не самой...
   ..груди под выгибом спины мостиком к тому плавному...
   ..как дул ветер, и я стояла на береге озера за кустиком, сняла и выжимала трусики после купания, и ветер непонятно пощекотил непонятно почему выросшие под животом сразу и не видные волосы, пушинки первые те ветер...
   ...пробовала говорить я, что говорила подруга раньше, и как говорила она - сами раздвигались, согласно выравнивались в коленях ноги...
   ..не надо и сильно жду, пустив в раздвинутые ноги крутящийся большой шар волос, щекотящих тонкую кожу ног изнутри...
   ..поймать...
   ..вырвать, самой так же прижать, раскрыть, отпутываясь от шелеста по губам стриженой полоски...
   ..я же сидела, прижавшись спиной к подушке и подтянув ноги коленями к лицу...
   ..далеко-далеко...
   ..прохлада воздуха, ощутимая неожиданно, закрытая протянутым по воздуху, поверх прижатого слоя воздуха...
   ..тонкий гвоздик, застрявший, больно рвущийся изнутри...
   ..да, да...
   ..поперёк, напустившие узнаваемую скользкоту цветочных лепестков широких...
   ..дождь...
  
  -- глава 10
   Я знала - так будет. Я во что угодно хотела воткнуться, ступить, деться в любую сторону от надоедливого серовато-тошного нежелания жить. Я знала. В ванной, когда неожиданная новая подруга подошла ко мне, открытой для глаз, открытостью выровненной с нею, рядом с горячим душем задрожавшей зябкостью гусиной кожи, - подошла, сказала, какой меня видит и провела пальцами протянутыми от шеи из-под волос по позвоночнику до низа моего настороженного там зада... И добавила через слова новый отплеск ощущения, настроения личного...
   Да хоть что, лишь бы отойти от тянущего за душу желания оказаться на крыше девятиэтажного дома и шагнуть за край.
   Я завеселилась, сделала не как принято? Ну и что? Приёмные комиссии меня не интересуют, когда знающие как правильно жить помочь ничем не способны. Не загонять же себя в тупость отчаяния, в бездейственную пустоту... А похохотать про себя над смешным и тайным, смешным и стыдным, над узнанным современным - так лучше...
   Там, ночью, я первый раз попробовала видимое в магазинах и невозможное для меня из-за цен, удивление вкусами продуктов догоняет и догоняет: бессолая размороженная водянистая голландская ветчина, приготовленная неизвестно в каком десятилетии, шведский и немецкий ликёры, африканский ананас, сдираемый там с деревьев обезьянами, американская копчёная индейка, ритуальная для них... Удивляли не необычные на вкус, наконец узнанные продукты, - удивляла их пустота, что-то похожее на скучное, резиновое. И этим гордятся, этим пристегнули себя к самозначительности наши неожиданные богачи, буржуи Акакии? В какие глупости вы влетели, ребята, за сумасшедшие деньги... Чего нашли? Разве кости в копчёной индейке должны быть почерневшими, как больные зубы? Бедные ребята... За это вас расстреливают в лифтах, возле подъездов убийцы, нанятые конкурентами или вымогателями денег, и по телевидению показывают ваши мозги, шары глаз, в крови и грязи валяющиеся на асфальте?
   Так дёшево вы стоите, засевшие в мраморных склепах хозяевами жизни, проваливающейся в пустоту? Только-то?
   Ну-ну... Ну-ну...
   Вы и использовать захваченное не можете, бедные-бедные, и сделать что-то притягательное. Хочешь, Акакий, человек под именем условным и имени своего среди людей не имеющий, я тебе расскажу чего-нибудь ещё из пролетевшего мимо, не использованного твоими глазами, не затянутого в тебя из сущного человека другого, яркого для тебя? Женщине нравится подразнить, попровоцировать, да?
   Татьяна разделась первой, давно для себя желаемо. Она как у себя дома обрадовалась горячей воде, подняла с пола и аккуратно повесила свою колокольчатую юбку на что подвернулось, чтобы не помялось, и майку, и лифчик, снятый последним, а чёрные с серебряной косой полоской впереди быстро промыла, убирая натуральные остатки набросанного окончания страстного обалдения того, в парке под деревом. Неожиданно узкой оказалась талия над разливочным задом, и я моментально попробовала вспомнить, вернуть воображением, представить,- эта раздельн...
   Я не буду тебе объяснять дальше, как и рассказывать умеющему понять и изобразить. Хватит. На пока хватит. Прохрапел - так прохрапел на достижении своём главном, диване "как в Санта-Барбаре".
   Санты-Ельцины, Барбары-Акакии, Буши-Горбачёвы, лжецы, помнящие только свою жадность, жадность к власти личной и к предательству одновременно, что вы наделали со страной моей, с Советским Союзом? И тут же, следом, с Россией?
   Люди живут. Многие хорошие люди живут.
   Но мы любили и ту, позавчерашнюю свою жизнь...
  

конец первой части

  
  
  -- часть вторая
  --
  -- Глава II
   Недовольство, раздражение...
   И что поперёк, не примаслено для настроения? Почему не приладисто, а занозисто, а занозно и воспалительно?
   Да вот шут его знает... жизнь такая, - смахнуть бы с большого пространства... смахнуть бы со стола всё что ни есть, и нужное, и мусорное, и пыль тончайшую, и семечко лимона не посаженое, да пространство размером от... да стол прочистить щёткой, промыть, заново прополировать, - на новом, на прежнем но и на новом поверхностью может получше выйдет разобраться в смахнутом с него, в том, что и называется и по-русски необъяснимой досадой, - а, жизнь такая...
   Ну - такая так такая, в другой разбираться не будем, когда и её самой нет: на нет и суда нет. Некоторые знают, литература не цветочная полянка для кувыркания и разглядывания на голубом небе пушистеньких облаков... под солнышком летним, не жарко ублажающим. Читать нужно, тогда литературу узнаете и вы, помимо некоторых,- а они сразу счастливее вас...
   Нет, ну слишком много знать...
   И если котелок варит и от перенапряжения не перекосит на одну сторону, на одно полушарие, а с одним крылом и птице не полёт, одни подскоки...
   Вот Акакий... ну, чего разогнался в торопливость безвежливую... вот человек под условным именем Акакий в холодном предснежном русском октябре - холод придерживает ума торопливость, к задумчивости привлекает... Акакий в октябре воображением оказался в дне летнем, где думал с досадой: я вас всех заставлю читать Гоголя.
   Ну почему Гоголя Николая Васильевича?
   Умным Гоголь был, - и отвечал сам себе человек под условным именем. - Гоголь умно описал ненужное для жизни, до сих пор не отделённое от неё, а вы до сих пор не знаете, ненужное что, и что отделить от себя давно надо или, от чего отделившись, для высоты разогнавшись вдруг увидеть себя над...
   Нет. Нет, что человечество станет прекраснее, отделившись от... Акакий давно не верил. От, - думал он, - сами определяйте содержимое в тайности за двумя буквами, за двумя простыми буквами, возможные в написании и латынью для любого европейского языка. О, - мысль. Народ умнее Платона уже считали, а что вышло через время, считалкиных убравших? Бардак, хаос. Да и зачем вам европейские языки? Это не название фирмы на пачке сигаретной, на раздутых поролоном подложенным красовках, в каких и не побегаешь, это... освобождаться от - философия, и сами мы живём в городе европейском, Россия не азиатская страна, а... а философия, а размышления настоящие текут струйно помимо вас, - думал Акакий, идя по городу среди горожан разных...
   Интересный город, - отметил, кое-кого вспомнив, Акакий,- всего полмиллиона жителей и на автомобиле из конца в конец проеду за пятнадцать минут с остановками на перекрёстках, а люди исчезают. Поздороваюсь, побуду вместе с кем-то из знакомых где-то, и года два человека не вижу. Никто здесь не нужен, друг другу. Никто не нужен. Никто не приглашает в гости. И никто не названивает с предложением своим зайти в гости, зайти, посидеть просто так. Уехать в Москву? В Петербург? Кислятина провинции. Тихое кладбище провинциальной кислятины...
   Проходя по бывшей улице Партийной, ставшей после августа девяносто первого года с названием старорежимным, Соколиной, во дворах он увидел дом, старинный, просевший в землю, из тусклого красного кирпича, похожий на животного с ободранной кожей. Боже, -возмутился Акакий и через время, - в какую погань нас тогда выгнали! Из горкома, из здания, облицованного гранитом и базальтом, мрамором, каменными плитами символическими для партии, образовавшимися несокрушимыми за миллионы лет!
   Из задуманного вождями на века!!!
   Свои же выгнали, предатели партии горбачёвы-ельцины, мерзавцы! Выгнали из здания, и отделкой вечными породами камней символизирующим вечность, незыблемость занятия для жизни, - стоять на руководящей роли, народами руководить! Как намечалось хорошо... Из института сразу в горком комсомола, в новый, полированным деревом отделанный кабинет на первом этаже, - с первого этажа - сроки и возможности подходили, - на четвёртый этаж, в самый горком партии, и в Высшую партийную школу на спецобучение, а после получения второго диплома в сам обком партии и выше, в сияющее над всеми обкомами Цэ Ка Ка Пэ эС эС... И представительские поездки в Индию, Китай, Испанию, Англию, и здорованье за руку с королями, премьерами, а ночёвки в старинных дворцах и замках с утренними прогулками на яхтах, непропадающее с глаз телевидение и что основное - сотни тысяч людей, миллионы по земному шару ждут с надеждой: сегодня такой-то заявил...
   О чём заявил?
   Чего-чего? Про наступление всеобщего счастья с понедельника сказал? Сейчас скажет?
   Так, вообразил, люди переговаривались бы, в ожидании объявления народу специальной новости.
   Я заявил бы, - остановился думающий человек и прикурил сигарету, - читайте Гоголя, когда у вас есть цель поумнеть. Читайте "Мёртвые души", да, да, многие живут без душ, с мёртвыми душами прошлыми, живыми в детстве, да... что-то не началось от рождения, в душе... душа не возникла... как, бывает, не начинается дыхание... не так шлёпнули младенца по попке... читайте о городничем и чиновниках, вертящихся вокруг заехавшего к ним человека постороннего, не ревизора... "Ревизор" - пьеса умная, читайте, дорогие товарищи, у вас и городничий есть теперь под американским названием мэр, и губернатор, вор как при Гоголе, - видите, какая сборная солянка из родных стран и веков? Только не читайте лысых козлов из местного писательского скопища, мы их врать приучали по нашему усмотрению, они умеют не думая работать на заказ. И чиновники, воры те ещё, к вам... к нам в Россию вернулись, как вши на существо живое, но больное... Читайте, дорогие товарищи, Гоголь пророчески прав. Вот вы, дорогие товарищи, при нашем руководстве не захотели быть товарищами, братьями друг для друга. Помните, было записано программно в Моральном кодексе строителя коммунизма? "Человек человеку друг, товарищ и брат." Не захотели. И стали кем? Те - господа, с теми понятно, а вы, резко обнищавшие рабочие и врачи, инженеры и почтальоны, и массы, называемые в газетках "простым народом"? Вы кем стали, под игом господ? Господа размещаются социально, классово над кем? Над, как говорили до революции семнадцатого года, чернью. Ииии, куда въехали, куда влетели, а защищать нашу власть не захотели вы, бывшие товарищи, равные между собой... Не захотели в проклятом девяносто первом году заслониться от предателей Горбачёвых и Ельциных, Яковлевых и Собчаков, и хлебайте, хлебайте...
   Не нравится вам? Правда глаза колет? А вы смогите себе честно ответить на поставленные вопросы, тогда увидите, где раки зимуют, ибо думать - работа тяжкая. И без честности она напрасна.
   ..Нет, в самом деле... Ходит человек, думает. А вы попробуйте побыть временно на месте Акакия, пожить под именем условным. Вроде вы и здесь, в кресле своём толстобоком сидите положением ленивым, полусонным и безразличным, - вроде вы и там, на улице при состоянии души маятном, при потребности честно...
   Честно рассуждать попробуйте? Собой любоваться - дело женское, а твёрдо сказать себе о себе - да, я хочу стать адмиралом и никак не получается хотя бы и край моря увидеть, я хочу взлететь космонавтом и не стал для начала и парашютистом...
   Трудно, в самом деле, себе не врать.
  
  -- Глава 12
   И теперь пойдём дальше, - подумал человек под условным именем Акакий там, летом. - Дальше, но прежде, чем себе не врать умственно и душой, надо бы видеть подлинно, сосну сосной и песок песком...
   Он пришёл на городской пляж.
   Собственно пляжем место назвать... нет, не правильно, - догадался Акакий и понял: насмотрелись живущие здесь на заграничные частные бассейны по телевизорам, на чужестранные нравы, озлились жизнью пустой, скучной, и, понимая себя отсталыми от негров пританцовывающих и жёлто-коричневых латиносов, придумали простейшее для самоуважения от возведения себя в "современные", обойдя стороной национальное, родное своё. "Современные" загорали не на травянистых берегах реки, протекающей через город, как обычно в России, и не по лесным опушкам загородного озера, - на пустыре когда-то начинали строить бассейн и построили не до нормального, - по животы детям вода набиралась, всё, с развалом страны и стройка развалилась. Зато место стало значительным для самопоказа, зато на траве подмятой загорали люди со всего города и от жары себя освобождали поливанием водой из пластиковых бутылок, и к крану с ней, водой, стояла очередь.
   Раздевшись до пляжных плавок, человек под временным именем Акакий соображал, собирая глазами видимое, в какую современность "мирового уровня" и в какую полосу, найденную для самоуважения, попала Россия, обозначенная на пустыре вокруг недоделанного "Центра летнего отдыха." Примятая зелёная трава с луговыми посреди города цветами ковровилась покрасивее серобетонного бассейна. Латунного Нептуна зимой кто-то отодрал от каменной стены и продал, как в городе обычным стало с металлическими украшениями, на металлолом. Мужчины загорали по полной традиции от моды сорокалетней давности, в чётных и цветных сатиновых семейных трусах, не приличных на пляже, и в китайских и немецких узких плавках, и трезвые, и пьяные с утра, и пьющие водку на жаре. С матом рассказывающие какую-то ерунду. Что-то Акакию понялось, что живёт он одновременно сейчас и лет сорок назад, ещё до полёта Гагарина. По убогости понялось присутствующей...
   А свобода вокруг, и свободный ветерок перебирается по кучерявости июльской яркой приятности мягкой травы, свободной во все времена, во всякой власти...
   Мамы возле колясок нянчились с миленькими младенцами, не зная, кто вырастит созидателем, а кто убийцей.
   Акакий зиму и весну не видел сразу так много девичьих тел, глаза глядели как на другую страну.
   Бывшие маленькие девочки, тогда в детских садиках не запомнившие перестройку, выраставшие через "по-другому всё сейчас, да живи как хочешь и не спрашивай никого", дотянулись до девушек вполне взрослых и пренебрежительно на виду у прохожих в центре города с утверждающей себя так "продвинутостью" загорали голыми грудями, в трусиках, делающих и попы голыми. Длинные, плоские, широкие, поджатые, конусные, похожие на две притиснутые попы-груди в таком множестве без тайны, без возможности для угадывания скрытого, без возбуждения любопытства выравнивались с восприятием товара, с разглядыванием свободных от перьев куриных тел в витрине гастронома. Так думая и воспринимая что есть, Акакий-мужчина не обозлился из-за обделённости, - вот, рядом, а руками не потрогаешь, красивое а не моё, - обозлился мужчина от понятого: так много девушек, вроде и образованных, свободу, мировой уровень современной культуры поняли простейшие, инфузорийно, - отказом от стыда...
   И куда они спешили вырастать, - обзанозился душевно Акакий, - стремились во что? О чём это надтравочное скопище, выровняное в показе себя со стадом животного мира, одежд не ведающего? Для этого и нужен человечеству российскому "мировой уровень", в сторону далеко-далеко от красоты уводящий, от таинства замечательного?
   Ну а чего, человек под условным именем Акакий? Примеры откуда брать?
   Они вырастали, а рядом, а кругом взрослые продавали героические боевые награды Родины, боевые алые знамёна Родины, доблесть воинских мундиров и офицерских погон, глумились над собственной честностью, в квартирах убивали стариков-воинов, чтобы украсть у них ордена и медали, продать, пропить, - вырастали, и рядом, и кругом взрослые предавали свою партию, своих жён, сваливая в сауны с малолетними дочками своих же знакомых и дочек этих заставляя там копировать телепорнуху, - а дети вырастали и видели, и слышали скандалами, - и рядом, и кругом взрослые разворовывали своё государство, обманывали, обворовывали своих вчерашних знакомых, затем и друзей, доживались до их убийств, но постоянно обворовывали собственных малолетних тогда сыновей и дочек, - а дети чувствовали, дети понимали, - обворовывали и отсутствием будущего своих детей, подлостью личных примеров, цинизмом их заранее, в детстве нежнейшем растлевая, - и рядом, и кругом дети росли телами а не выросли... душами.
   Когда в нежнейшем возрасте глазели на телевизионную тётеньку, самопохвально тараторящую, она - главная героиня России, она, сыгравшая в кино "высокоталантливо" международную проститутку, и как "ответственно, трудно" ей было "создавать образ" обливающейся потом в постели на мужике иностранном - после высоких идеалов русского классического искусства...
   Не душами во времени проросли, а грудями-попами. И продолжилось заявить о себе как получается: не делами - так хоть телами.
   Тем более что в любой день по любому каналу телевидения, в любом журнале из киоска самой главной ценностью втемяшивается длинна ног, форма груда, объем талии, ширина бёдер, проституционная улыбка, и какой труд может быть ума и души, когда за правильно выросшие объёмности, нравящиеся награждающим, доллары выдаются сумками.
   Какой дождик поливает, такая и травка вырастает.
   Так что...
   Да, и человек под временным именем Акакий посмотрел правее, на бандитов. Их любая фраза, всегда короткая по скудности умов, начиналась словом братан. Все толстые, все в длинных, ниже колен трусах, все в чёрных очках, все с золотыми толстыми крестами над выпученными животами и золотыми цепями на шеях - все как в специальной форме даже и на пляже, даже и без снятой одежды. Бандиты разглядывали юную девушку, стоящую близко от них. Вдвое шире её жирными телами, стодвадцатикилограмовые, они обсуждали вслух её ровный живот, узкие с высокими срезами плавки, прямую изгибчивую спину, открытые половинки зада, и оценивали как богачи в средние века рабынь на рынке. Наверное ожидая отошедшую подругу, девушка не могла уйти, хмурилась. Стояла, закрывая края лица волосами, разглядывала пальцы рук, переминалась, вынужденная выслушивать пакостное:
   - Братан, я за тридцать баксов её бы под кустом трахнул.
   - Братан, я бы её в кусты и по морде. Пускай не раздражает сиськами маленькими, думает одна такая.
   - Братан, маленькие тебе вчера у той понравились.
   - Братан, ей тридцатник не отдавай. Я против, за трояк уломаем, быстро согласится.
   Светлое, чистое, красивое и телом, и лицом, и терпеливым вынужденным удерживать достоинство находилось рядом с отвращающим, как сплошь в жизни.
   К девушке подошла нищая, попросила на хлеб. Девушка присела, достала из полиэтиленового пакета деньги и отдала.
   Бандиты захохотали и, щупая толстыми ногами камешки на песке, боясь колкости для ступней, пошли к своей чёрной дорогой машине. От машины прибежал их слуга, потоньше и помоложе, и забрал оставленную ими на кустах одежду.
  
  -- Глава 13
   Жить под именем условным выгоднее: вроде ты и тут, вроде ты и в стороне, всех собак на тебя не повешают. Как разведчик в чужой стране в мирное время: ох, арестовать! наказать! а где он? да нету...
   Нету, нету, нету, - знал человек под условным именем Акакий летним утром, холодным, серым, тёмным от серости сплошных туч, льющих дождь на город толстыми густыми струями, как из не выключенной широченной, с захватом по широте всего пространства города, душевой лейки. Нету меня, - знал Акакий. - И я есть. Я - как бы в событиях жизни не участвующий и наблюдающий, независимо наблюдающий её со стороны. С боковой точки отстранения. Вчера вечером я опять долго наблюдал по телевизору новости. Где какую чушь бороздил с трибуны губернатор и какое интервью, скотское по лживости, с рабочими на сенокосе вытворял лысый старик с телевидения, - я не фонтанировал в их сторону, пошли они к шутам. Зарабатывают оба на лжи, мне же в уши вливаемой. Нет-нет, дешёвые лжецы, я весь вечер оба выпуска новостей наблюдал мимо вас, мне глаза мои приклеивает к экрану ведущая теленовости то ли девушка в возрасте позднем, не семнадцатилетнем, то ли молодая женщина. Держит она себя в экране строго, девственницей и недотрогой, и чистой любым движением левой, правой брови. Они, тёмные брови, полудивлёнными высокими коромыслицами, "вы чего это" будто говорят, "со мной так нельзя, я не дозволяю", а говорят - без перерыва на отпуск от строгости, говорят постоянно. Волосы по верху головы разделены прямейшим пробором офицерским, до светлой полоской светящейся кожи, и туго обтянуты по кругу головы, и туго в узел позади, ушки выделяя, а что в узел позади - разглядел на пятой неделе, в сторону телефона она повернулась... Одевается - строго обтянута, и пиджаки не мужские, не женские, а на адмирала чем-то смахивают, на форму адмиральскую, погончиками, воротничком стоячим? Просто строгостью? Пиджаки пиджаками, да тканью тонки, и груди хорошо, выделительно показывают, подхваченные под одеждой верхней и выше строго подтянутых. Руки тонкие, узкие, а чего это пальцы все вместе полусогнуты, как взять чего-нибудь готовы в минуту всякую? До них бы дотронуться, А они, пальцы, до чего дотрагиваются, - да, я наблюдаю и думаю, наблюдаю и понимаю, - с ними вместе дотронуться до пуговиц пиджака, до шарфика тончайшего на шее, до родинки маленькой на шее над самым шарфиком. Я ей письма оставил у охранника на телестудии. С телефоном своим. С адресом своим, точным. И не отвечает. И строгая, девственницей, на земле не живущей, акридами питающейся новости читает. А что такое акриды? Из какой муки жарятся, гороховой или кукурузной? И - жарятся ли? Где-то в книгах посмотреть нужно, а фраза в голове вертится, "питался он мёдом и акридами", и она воздушна, облачна всегда в телеэкране, и она питается мёдом и акридами...
   Акриды. Они легчайшие из продуктов, наверное, воздушные, и она не может так, - уставился глазами Акакий на лощёную страницу рекламного журнала. На странице на золотом унитазе, снизу вылепленном в виде остатка древнегреческой классической архитектуры колонны с вертикальными ложбинками, сидела, сдвинув фиолетовые трусики на тонкие колени, изящноногая девушка. Нет, она не может так, она кормится чем-то воздушным, лёгким, - майским воздухом цветения, пыльцою цветочной... да, да, пчела или птица легчайшая, птица непуганая...
   Дождь лил. Акакий то журналы разглядывал дурацкие, выпрашивающие деньги, и понимал, - дурацкие журналы, спишь на испанской кровати "Идальго" - значит ты ого-го человек, для пустяков недосягаемый, - то густой дождь многочасовый разглядывал и мокрый парк, и серые лужи с двигающимися серыми пузырями... Позвонил телефон.
   - Я Светлана Анатольевна, - сказали из телефона внимательно. - Здравствуйте, - добавили культурно, - я получила от вас письмо и прочитала его.
   Само движение в его сторону - звонок телефонный, - приподняло волосы на затылке. И голос, голос тот самый, слушаемый вечер за вечером с экрана телевизора. Он и представить сразу... представил пиджак на ней, из тонкой серой ткани, со стоячим адмиральским воротником, на него бы ещё золотые веточки лавров, и шевроны золотые на рукава...
   - И вы желаете? - не поверил честно. - И вы можете посетить меня? - увидел кружанувшийся потолок. - Я сейчас, сразу выхожу и иду прямо по улице, прямо и у аптеки сверну, чтобы встретить вас и вы не искали бы дом, тратя время...
   - Нет-нет-нет, я не заслуживаю вашего беспокойства, я и потратить время согласна, я дом ваш найду...
   - Что вы? Я сам встречу и разминуться опасаюсь...
   Почему-то покраснев, забрав широкий зонт - вышел. И вздохнул глубоко, глубоко возле запертых дверей.
   На тротуаре под деревьями у аптеки он впервые увидел её ноги, напрямую шедшие по лужам мокрыми, набосо надетыми босоножками. Он увидел - ногти на ногах покрашены лаком розовым с искрами и пожалел, здороваясь - так холодно сегодня, вроде лето и холод, будто снег посыпет, а вы босиком... Давайте сразу на поближе, на ты, - предложила тем самым, новостным голосом, убрала от головы пластиковый пакет, удерживаемый вместо зонтика, не бывшего с ней, и пошла рядом гордо, под широким его зонтом, знающей, - так надо, над ней зонт должны держать. Так, и чтобы ни одна капля с неба на слегка оттопыренное ушко...
   - Нет ничего, выбирать между луж не надо, я девушка безбоязненная, умеющая идти напрямую и через лужи, и через, забор? Почему забор? Я в юбке через забор... не к лицу, согласитесь? Ах, что с погодой? Тучи чёрные и дождь ледяной, и холод - до снежинок в середине лета недалеко, ну в самом деле...
   Акакий смотрел на профиль гордый и видел щёку почти посиневшую, серую с бледной синевой натуральной, от холода натурального.
   В доме тоже серел пасмурный цвет, как в дожде, на тротуарах пустого в субботу города, - люстры зазолотили воздух и затеплили комнаты. А можно мне посмотреть весь дом? - попросила любопытно, - я не видела отдельные новые дома с комнатами в два этажа. Заводил, открывая дверь за дверью, - здесь спальня, здесь комната отдыха, кабинет мой, кабинет отца, всего шесть комнат жилых и ванна, покажу вам... Покажу тебе. И - выразительнее, внушаемо голосом теленовостным: покажу тебе. Я усвоил, покажу тебе. В подвале гараж, биллиард стоит, камин. Ты простудиться можешь, я чай... Лучше кофе. Кушать хочешь? Прислушалась к желаниям внутренним. Да, хочу.
   Такое хождение, привыкание, врастание с настроем - вроде давно-давно знали и встретились...
   - Я переоденусь, - включил электрочайник, сковороду на электроплите, электрокамин с наддувом тёплого из него воздуха в сторону длинного углового дивана. - У меня брюки от колен до низа мокрые.
   - Тоже я мокрая вся, как из душа. Твои родители... - приостановила голос, продолжила вопрос глазами...
   - За границу уехали отдыхать, я не сказал? Забыл?
   Она села, пальцами сомкнула выпрямленные руки над головой и потянулась, потягом тела длинным меняя и красоту лица ненужным гримасным показом, - а, ничего, а, живой человек, - принял для себя её неэстэтскую расслабленность и подкатил к дивану столик с поручнями блестящими, с установленными тарелками, - ветчина поджаренная, залитая яйцами, редиска влажная, красная, свежая, шпроты, лимон дольками и сахар поверх, паштет и хлеб, быстро подогретый в духовке. И рюмочки хрустальные, и бокалы под минеральную воду "Живой источник", и водка дорогая, и коньяк, вино "Изабелла", - чего захочется...
   Светлана Анатольевна, теперь Светлана, так ближе, - "если моё имя произнести быстро несколько раз, получается неожиданное значение, Свет-Свет-Свет-Свет, а? а? Понимаешь? Свет, вооот..."
   Светлана, - теперь, - вздрагивала волнами, волнами по телу её, по ногам исключительно притягательного вида к затылку проскакивала рябь холода, как по лужам ветер холодом проносится, - Света, извини за предложение, принести тебе халат? Переодеться? Толстый, тёплый.
   - Как это, в халат твоей мамы? И ты будешь беседовать, воспринимая меня из-за халата мамой? Хы...
   - Свой принесу халат, ты сама говоришь, как из-под душа выскочила. После леденящего дождя...
   - Будет как я сказала, да? Водки. По-русски полечимся от вероятной простуды водкой, я знаю, помогает.
   Амбра... Амбра, - обрадовался, ни к чему, - она своя, она земная, она выпила водку и закраснелась щеками, ей теплело, и кушала, кушала ветчину, яичницу, паштет намазывала на хлеб, - коньяк? да-да, - у, ещё теплее сделалось внутри меня, точно не простыну, голос бы перед эфиром не сел от простуды, а сигареты где? Если можно, поставь, - тоном и просительным и приятно указывающие на исполнение непременное, - мою обувь близко к электрокамину, высушиться. В такой холод я и колготки не надела, понадеялась на лето, - доверчиво известила, близко, как подруга. И босоножки близко к теплу камина, и плед ей на ноги, и волосы влажные близко пахнули дождём, смешанным с лаком каким-то, близко - не дотронуться. Пиджак передала, майка сиреневая в обтяжку, с надписью по-английски, горизонтально переломленной высокими выступами грудей, косые книзу срезы лифчика, глазами прочитывающиеся под майкой, а раздеть, а увидеть удастся?
   Понятные, свои рассказывания, - у меня отец тоже директор завода, ты же понимаешь, мы с детства живём приподнято над остальными, мы отдельные, и побережье Чёрного моря с родителями школьницей объездила и в Юрмале успели наотдыхаться до отделения Прибалтики, в Юрмале песок на пляжах мелкий, как просеянный специально, а на Чёрном повсюду галька острая по берегам, я в воду заходила в шлёпанцах, - свои рассказывания, одной волны, - папа директор завода в пригороде, и в пригороде живём, - обида капризноватая приэтикетилась голосом, - дом свой тоже, большой, одноэтажный, с гаражами и сауной, где у тебя биллиард, в подвале сауну рабочие сделали с бассейном, по выходным мы любим во дворе жарить шашлыки или свиные рёбрышки на угольях... Вина? Давай лучше смешивать не будем, продолжим коньяком.
   Разговоры свои, понятные, одноволновые, и на улице с тучами льющими темнеет скорее вчерашнего, а как увидеть её другой? И неужели ей не хочется показать себя всю? Да, увидеть вынутой из телеэкрана, и вынутой из пледа, из... и что там на улице бухает, настораживая, что будто по железу крыши стучит? И почему кажется, вот-вот родители заявятся? Они за границей отдыхают, они далеко и причины срочно возвращаться нет...
   Объясняюще Светлана рассказывала, как учительница в школе, как учительница жизни.
   Да? Вот с такой, вот с ней быть всегда? Она знает всё? Она за всё отвечает и - за себя? Как ценно. Как ценно сегодня и всегда...
   Сигарету? Кончились... Я туда-сюда в магазин, быстро-быстро. Как не надо? Твоё желание обязан исполнить! Не бойся быть здесь одна, я быстро-быстро.
   И зонт, напрямую по лужам, дайте три пачки "Мальборо", по лужам назад, да знали бы вы - мысли в сторону всех и никого, - кто у меня в гостях сидит...
   Ключом в щель - еле попал. Вошёл в дом и не понял неожиданного. Света не было, где сидели за столиком. Света не было в комнатах по всему верху. Вернулся. Непонятный свет и прерываемое напевание выскальзывали из приоткрытой приглашающе двери в большую ванную комнату. Пристукнул пальцами по двери, тревожась, - забыла запереться. Можно, разрешил её голос, довольный. Вошёл. На столике перед зеркалом давал непонятный поэтому полусвет принесённый сюда подсвечник, отражающийся короткой пикой пламени свечи в зеркале перед собой и в зеркалах на стенах остальных. За хрустальным рубчатым высоким бокалом рубинового вина, поставленного на плоский край, в большой треугольной ванне среди шипения двигающейся пены шампуни в горячей воде сильно шевельнулась потерянная, до страха потерянная в квартире девушка, вынырнув из белой пены розовым разогретым телом, отлакированным водой, сливающейся с живота на стороны и утопляющей в себе жадность взгляда... взглядов совместных чернотой буйства кудрявости, протянутой в разножье. Напевая, заныривая-выныривая в теплоту, из теплоты наслаждения влагой, согретостью, девушка не телеэкранная и груди показала, выделенные на загаре летнем, и глазами впечатление старалась узнать верное, не принялась ли она им сейчас слишком не той? Слишком рассвобоченой, не скромностью нравится? Подходит? Или надо было по характеру его зажаться в сторону другую, в угол недоступности?
   - Я залезу к тебе? - наконец нашёл в себе задребезжавший голос. - Я никогда... Я видел в кино, читал в журналах... вместе в одной ванной...
   - Гы-гым, голос у тебя куда-то провалился, это не от простуды, - присмеялась, - можно, залезай.
   Да насколько же смело разрешила!
   - Не в одежде залезешь, надеюсь? - обвела от плеч до пола заслонно-насмешливыми глазами. - Прикури мне сигарету от свечи, - приказала повелевая, и повеление, и подчинение - прикурил, подал в губы мимо мокрых пальцев - ах, близко увидев голые груди, - прислуживание оказалось приятным. Чтобы от влаги сигарета не переломилась, Светлана взяла её пальцами за фильтр, у самых губ, и замотала головой, не разрешая поцеловать себя курящую, - ты голодный, ты ужасно голодный сексуально, - обливая глазами распознавательно с плеч до колен, нарошно не отстраняясь ими, смотрела, как раздевается, чего ожидать, а он раздевался прямо здесь противоположно привычной здравости, как на улице среди народа, быстро холодея нервами живота и груди, узнавая, что она точно хотела увидеть сразу, в чём довольственно убедиться. Протянула руки навстречу и подняла из воды колени, размещая, руками помогая ему сесть, разместиться в воде близко, - и тронуть тебя можно? можно-можно, - посмотрела улыбчато, снисходительно на руки, укрывшие груди глажением с плеч...
  
  -- Глава 14
   И в которую сторону, как правильно жить сейчас? - донеслось рассудочно откуда-то постороннее для запутанности пальцев, бродивших в курчавости, спрятанной под водой, для подводных обниманий играющими ногами... с провалами в скользкую продлённость, продолжительность... Гы-ха-ха, гы-ха-ха, - заприсмеивалась глубинно, перворазно гладя по спине круглотой пяток. Протянула бокал, угощая-приказывая, и тоже - два вроде бы ритуальных глоточка, - я приятно согрелась, жарко, хорошо сделалось... я тебя помыла, - хлопнула пальцами по плавающей круглой мочалке, - твоя очередь, мой меня. И поднялась рывком, над головой вытянув руки и потянувшись за ними высоко, назад прогибаясь спиной. И заскрывалась под перломутровыми пузырями шампуни, закраснела гладкостью кожи под протягами мочалки. И тут можно мыть? Можно-можно, - довольно-приказывающе. И тут? Что осторожничаешь? Я сказала - всю, везде. А как тут? А научись, - отмахнула от глаз мокрую занавесь волос и в глаза посмотрела плотно, - да, научись, у тебя получается. Пока не целуй, шампуни наешься, - отклонилась пупком круглого живота. - Гургу-гум, гу-гу-гум, - присмеивалась под скользящей нашамнуненой мочалкой, - получается, молодец, гу-гу-гум, гум-гум.
   Я, я её вижу как никто, я вынул, извлёк её из стекла аквариума, из стекла телевизора "Сони" и передо мной она в воде настоящей, - торопился радоваться обладанию неожиданному Акакий, почему-то вспоминая, - не знал, как уговорить дикторшу девственного образа обнажиться, как стыдно было и думать об уговорах... А она приладистая, она сама совершила и легко, и просто, и необыкновенно, и впервые в жизни - так, так жадно и разрешено смотреть жадно, обнимать жадно и по скользкоте шампуня! Удивившись чему-то своему, внутреннему, огогокнув, отстранилась и села в воду, расслабляясь, тая прикрытыми в глубину свою глазами и оставаясь всею здесь...
   Вода утекала из ванны, понижаясь, и Светлана смотрела на воду печальновато, появляясь на воздухе и плечами, и малиновыми пупырчатыми ягодами сосков, и продолговатой мягкой краями впадинкой с провальным пупочком в центре, и чёрной курчавостью, зацепившей на себе белую пену, - полилось из душевой лейки на мягком изгибчивом шланге, убирая комки, скользкозти шампуни, - почему-то грустновато она твёрдо взяла лейку, облила взаимно напарника, по хорошему, подошедшему к концу... встала, резко вышагнув из ванны.
   - Зря ты воду вылил, я бы часа два с тобой купалась.
   - Налить заново?
   - Ни за что. Заново нам в то настроение не войти, - отжала волосы над раковиной. - Где у тебя туалет? Я пописать хочу, - сказала неожиданное для красивого мраморно-розового тела вечного удивления. Так бы задержать на миг и в скульптуру превратить, в картину живописную... - пошёл за ней, тоже не одеваясь потому только, что не захотела она. Меня? Гуг-гу-гу, я живая, я живой жить хочу, - встала в открытой раме двери туалета, обрамленная, портретом в полный рост.
   Местами промокнутая полотенцем, розово-горячая женщина, не закрытая одеждами, в полный рост в раме... обрамляющей прежде вход... Правда я вижу? Правда так получается?
   - Я тоже хочу, - ткнулся привязанным баранчиком, подбородком в мокрые на плече волосы.
   - Вместе и сюда? - прихохотнула.
   - Я видел в журнале женщину на унитазе, и хочу увидеть, как делаешь ты, - будто в снег ступил, удивляясь собственной решимости. - Можно?
   - Можно-можно, - снова принасмешливо разрешила и развеселилась вымученной откровенности. Не закрыла распахнутую дверь, присела над унитазом, сделала, лицом притягивая лицо, шаловливостью шаловливость, встала, - "иди, твоя очередь, гу-гу-гу," - хохотнула, направляя слив кругами по унитазу, и пошла, зная, он идёт впритык за ней, он никуда не исчезнет.
   - Мы нравственные или пропавшие? - спросил Акакий, остерегаясь смелости вопроса и боясь прекращения сегодняшних удивлений.
   Девушка остановилась, как перед стеклом. Обернулась и утвердила:
   - Мы какие есть. А это никого не касается, нас одних, уяснил? Мы не перед телезрителями со звонками в студию по поводу передачи, а у тебя в гостях. Ты пригласил. Я согласилась познакомиться. А далее, мой любопытный, как нам захотелось, во что нас желания подтолкнули. А может... может-может... подарок нам ни с того, ни с сего...
   - Женщина знает точнее, правильнее?
   - А как же, - отвела плечи назад, гордо показывая главность лицом и выставленными над выгнутым торсом грудями. - Тепло, от камина твоего тепло и... ну, в общем, приятно. Спасибо за такой вечер.
   - Почему спасибо? Настроилась уйти домой?
   - Настроился меня прогнать? Покупались, и сваливай? - нажала на грубоватость.
   - Ты что? Ты что? Будь здесь, будь сколько можешь. Я один остаться могу, понимаю, а... а не хочу. Ты - такая женщина!
   - То-то, - придавила на педаль нужности своей. - Разговаривай внимательнее, с женщиной. Меня обидеть - сам не заметишь. Хамоватого взгляда при моей доверчивости хватит, половинки грубого слова.
   - Обижать не желаю и не желал.
   - Радостно слышать...
   Над крышей дома с налётами непогодного ветра что-то гремело. На стёкла окон лился накатными волнами усиливаний дождь. Почему-то хозяину казалось, сейчас из отпуска вернутся родители и ему, свободному взрослому человеку, хотящему, ищему самостоятельности, резко оборвут вечер.
   Свободная, неожиданная в обнажении тела и слов Светлана полулегла лицом к нему, оперевшись спиной на боковину, согнув ногу у спинки дивана поднятым узким коленом и вторую вытянув, и вытребовала, и удерживала глазами твёрдыми его любопытство, приказывая смотреть и на лицо, и на полунатёкшие книзу груди, и на основное, притягивающее, уводящее от лица подсыхающей чернотой волос, утекающих в узость межножную. Заиграла, веселя себя. Отвод ноги в сторону - зажим. Отвод белого колена, - уу-ах, не насмотрелся? Ты, замечаю, мало видел голых женщин? А, - вздрогнула, - холодно. Протянула руку, подхватила с пола и до подбородка спрятала себя под пушистым тёплым одеялом, жестоко укравшим красоту.
   Поднялся, передвинул столик на колёсиках ближе к ней. Посмотрела, выбрала и взяла яблоко, треснувшее глянцевым боком на белых зубах. Подвинул пуфик и спрятал себя за столиком, сев сильно ниже него приобиженым, - то потребовала не одеваться, то сама закрылась...
   - Круп. Я о тебе обидно подумал: круп.
   - Какой круп? - приподняла руку с яблоком и отвела от лица.
   - На лошадиный круп породистой лошади... Как не ошибочно сказать? Породистый конь, лошадь, да?
   - И?
   - Крупом называется зад лошади, да?
   - И?
   - Я ехал в тарантасе, наблюдал. Когда красивая лошадь идёт... правая, левая энергичные половины обкатистого крупа равномерно поднимаются, выразительно, и голая когда впереди меня идёшь - сзади чётко-выразительна.
   - Пятками? - подхитрила, направляя на...
   - Мне сказать можно напрямую?
   - Можно-можно, - сразу стала объясняющей, разрешающей не опасаться.
   - Спасибо, спасибо, - согласно закивала, - сзади я себя редко вижу. Зад у меня компактный, сжатый, в брюках облегающих иду по улице, мужчины головами вертят, как солдаты в строю на начальство. Ха-ха! И лошадь, и - женщина? Похожи?
   - Породистая кобыла в тарантасе была запряжена. Похожи. Я ассоциации, одинаковое в ней и в тебе выразить не могу, я не поэт. Красивое останавливает на себе, заставляет чувствовать.
   - В брюках облегающих, тонкой, лёгкой ткани... Мне на телестудии один старый лысый козёл, липкий, потный зимой и летом, с моего разрешения комплимент подарил: сквозь ткань ваших брюк по компактному вашему заду я всегда могу угадать, какого покроя на вас трусики, с сильно высокими срезами на попе или низкими. Мыло ему подарила на юбилей шестидесятилетний, пускай пот липкий с себя смывает. Высохли? - пальцами оттянула, глянула на волосы. - Подай мне щётку, сижу перед тобой как... Дунька с пасеки, не причёсана если.
   - Тоже редкая, своя красота. Натуральная.
   Вздохнула, подумав о чём-то глазами.
   Светлана, новая здесь, чистая без обманывающей косметики лицом, расчесалась, не делая себя телевизионной с затянутыми на затылок волосами, а оставив их распушенными вокруг белизны щёк и прямого, короткого носика. Курила "Мальборо", прикидывая что-то, полуслушая полупустое его какое-то рассказывание о птицах. Попала глазами на настенные часы и, о чём, не веря, - в ванной целовались, - не знал как уговорить, решила раздражённым обрывом его слов:
   - А!..
   Ногой сильно отшвырнула одеяло. Встала желаемо, обнажённой опять, безоглядно и зная его шаги позади взошла по ступеням наверх, одну комнату открыла, выбирая, нашла в противоположной широкую кровать, сдёрнула покрывало на ковёр, кинулась с разлёта, обречённо и выбрано.
  
  -- Глава 15
   Он думал, - будет как в подсобных видеокассетах: поцелует лицо, губы, груди, соски, живот, и она заахает, застонет под ним, выкрикивая его имя... Лёг на широченной кровати рядом, а почему-то обхолодился, затрясся, и трясучку не зная как прекратить в себе, гусиную крупу по коже...
   - Меня удивляет, - сказал через ледовитое волнение, - что у тебя внизу живота ничего нет.
   - Ты что, голубой что ли?
   - Я не правильно объясняю. Я не голубой. Меня удивляет твоего тела противоположность, всё не как у меня.
   - Природой придумано, я ни при чём, и внизу живота, - погладила по курчавости чёрной, - есть, - будто требуя извинить, улыбнулась просительно. - В ванной плохо разглядел? А повтори, как назвал?
   - Похожей на лепестки розы.
   - Ты голодный. Страшно голодный сексуально, - сказала быстро, озабочено. - Тебе сколько лет?
   - Тридцать восемь.
   Подумала, чего-то прикидывая.
   - Сейчас женщин по телефону заказывать у нас в городе - запросто. На минет дешевле, на полную программу дороже. По заказу и лесбиянки приехать могут, сеанс свой изобразить, и пара блондинок на групповуху. Да ты в таких условиях, в таком доме...
   - Я в тебя влюбился, - пропустил ерунду мимо, повернулся на бок лицом к ней, не зная своей ближайшей истории и... что за минутой новой? что за рукой, положенной на её бок, почти полухолм бедра?
   - Да ты что? - воспротивилась. Помолчала. Ладонью по щекам теранула, зардевшимся красными пятнами. Помолчала. - Может, - выдохнула отчаянием, - может-может...
   - Ты умная, ты жизнь объясняешь. Умная и красивая. Я в тебя влюбился, в подлинную, не телеэкранную, и сейчас не знаю, как... Я тебя чувствую, воспринимаю... новой. Близкой, и новой.
   Вместо слов ответных по широкому окну лился дождь, широкими наплывными полосами. В парке сильно, на ветру порывчатом, шумели верхами высокие деревья. Что-то гремело, как по железу били чем-то, и пугливо казалось - сейчас возникнут родители с запретами. Передавил постороннее. Приедут так приедут, не пятнадцать лет и не со школьницей здесь. Своя жизнь, своя. Чёрт знает, почему такая трудная. Когда сам живёшь, сам, а не кино смотришь. Светлана о лёгком сказала. Заказывай сюда блондинку-брюнетку, вытворяй...
   - Лежи, - пониженным голосом, голосом для тайны произнесла женщина. Встала на колени, нагнулась плечами и поцеловала стопы ног. От метеоритности губ, упавших на стопы, к коленям двинулось удавление и ощущаемое тепло.
   - Тише-тише, не двигайся, - отмахнула волосы от глаз, таинственная полузвуками, я буду, - завлажнела поцелуями медленными, рядошными, перебирающимися ближе к коленям, раздвинулась ногами шире, пропуская руку под себя, наглаживаясь на ней полукруглостью, вышибающей звон в голове и требование перестать думать, перестать жить сейчас мимо чувств, мимо ощущений метеоритности, падающей на бёдра, на любые ожидания исполнениями их, - я из тебя выверну, - не досказала чего, встрепенувшись разделением полукруглости, ласковостями навстречными... Ты не из... не из... хамов, требующих снять трусы и дать, ты... вернулась плечами к краю кровати и поцеловала стопы ног, бродя рукой по звенящему животу... благодарна тебе я... нет, нет, поползла с кровати прочь, на ковёр пола, нет, нет, ни за что, замотала ртом в стороны от наброшенных губ, да, полуобрывчато отделила себя от отрешения, давая завалить себя на спину, притираясь мешающими грудями, шириной зада, укоротившись придавленными к бокам ногами...
   Из ближайшего прошлого недоступная, экранно-кукольная, она понималась целомудренной, - та, - навсегда монашески девственной по судьбе, посторонне удерживающей её в стороне дальней от типовой полной женской жизни... слово какое-то есть... и телом, и душой, и возможными поступками... слово какое-то... да, - как целомудренная кукла пустая в межножье и безучастная пассивностью бездушья, грубостью, дурным взглядом обидеть, навредить жизни и своей не умеющая... и видимое в ванной, и притягивающая чёрная бугристость, утягивающая в зажатость началами ног волосяными шторками для припрятаного глазам чужим, не значило до сейчас убеждения в открытости, доверения конечного, безрассудочного, бесшабашного, требуемого ею... не означало до удавленного всхлипа-всхрипа, броска обиды в упор, в лицо оскалом зубов, как-будто... да, обиды за боль изображённую, сыгранную, придуманную... но удивлённо притих, приглушился и он, потому что ни девственности, ни гладкой надолговой целулоидности кукольной не оказалось, всё как всегда, ветка среди веток остальных, а провалившись частью себя в её тело, как в душу до того, потерялся всеми напорами сразу, всеми потребностями, наткнувшись на закраину, стыдно замолчав пробованиями, стыдно понимая выброшенность - собственную, - на сторону, как бы и где не находился на самом деле. И что делать прямо теперь, когда и влюблён, и обозлён ненайденным, и уничтожен не показанными достоинствами? Когда сам в том же неумении исключительным показать себя, - исключающим собой весь мир... только явленой мощью желания взвести женщину в звёздный брызг из глаз, в отсутствие малейшего посыла чувствовать далее и соображать отвлекательно, когда такое, соображательность, мешает перелететь в лепестковость и поплыть лепестком над лебедой-черёмухой скучной бытовухи... Вот лицо желаемой, и лицо - близко, вот груди молодой женщины, требуемой и... вот она существующая полностью, в запахах редких, её, в дугах, в плавностях бёдер, выгнутых сверху понижениями к коленкам, подложившая руки под голову и выпытывающе наблюдающая в полутемноте, и пятна возбуждения красные с белых щёк не стаяли, вот сколько вдохнёшь ощущай пьянящий пот подмышек и горькость пухлости приштореной, пухловато-недовольной в разбросе гладкого начала ног, скользких тонкой ласковой кожей, и что? Что ты узнал, вывернувшись из одиночества? Какая же она в сущности, в картинке подлинной? А сам - какой?
   И надо бы узнавать вместе какие, что мужчина и что женщина, а хорошо быть трусом перед жизнью и всё сущное вместо познавания в шкаф запереть. И ключ повернуть два раза.
   - Ну? Ну что, взрослый наивный мальчик? Такое продолжение вечера - это не рассматривание по телику попок девушек в белых трусиках, рекламирующих женские прокладки?
   - Отвратительная реклама. Я гляжу и думаю: неужели организм женский настолько слаб, что не удерживает в себе? Неужели запахи исключительно женские настолько плохие, что их перебивать надо духами, прокладками?
   - Спекулянты деньги делают, а ты так серьёзно... Ты голодный, не мучайся. Ты сексуально голодный, наивный взрослый мальчик. Дождь, - зевнула, прикрыв полосой волос рот. - Дождь поливает город и к утру утопит нас. Я утону с ним, - сжала, - в себе, он мой.
   - Мы на втором этаже.
   - В самом деле? А я не заметила. Весь день у тебя тут летают вокруг меня какие-то потолки разноцветные, какие-то цветы на обоях, и вдруг в зеркалах себя вижу от пола до потолка... Я хочу спать рядом с тобой, - потянула за руку к кровати.
  
  -- Глава 16
   Акакий как по заданию внутреннему проснулся, догадавшись, - спал не дольше часа, и не ужаснувшись, подумал: рядом видит смерть.
   Без шевелений лёжа на спине и держа бледное, белое в предрасветности лицо на подушке как в гробу, строго по центру и застывше, женщина спала, дыша беззвучно. Что-то оборвётся пропажей, что-то погибнет, приблизившись, услышав, что она всё же жива, дышит, запредчувствовал человек, соглашающийся жить под условным именем. И зная, что показанное, обдумываемое во сне улизнёт из понимания навсегда, - было много раз, - как ленту магнитофона работу разума, случившуюся перед просыпанием, отмотал назад, на начало, для пересмотра внимательного.
   Здесь понятно. Здесь видел и слышал свою первую жену, упрекающую, - теперь и ты мне изменил, теперь и ты выровнялся со мной и бесчестным считаешься, я ждала долго, долго, и ты, хи-хи, изменил!..
   Теперь не существующий мужем юридически и фактически, живущий неизвестно в каком городе полусонном Акакий бессловесно, пробуя опуститься в глубину сна, ответил: я перед тобой не должен отчитываться. Ты права спрашивать не имеешь, мы чужие. Ты дура с головой, набитой соломой. Жизнь рушилась, по всей стране люди сидели без зарплат, без работы страдали. Ты жила со мной в отдельной квартире, устроенная крепко. Тебе стало невтерпеж переспать с хрен знает кем, насмотрелась американских фильмов о свободе, для дур придуманных, для развала семей к нам насланных. Когда я знал, за каким окном ты с негром в гостинице, со светом потушенным, и думал, швырнуть в окно кирпич или с собой сделать что-нибудь, от узнанного только бы освободиться... Сама себе жизнь испоганила. Иди отсюда. Уходи из памяти. Уходи из сна моего, как бы я не страдал и до развода и до времени этого...
   Крутнулся смешноватый рассказ Светланы, - что у неё есть чёрные брюки из тонкой ткани, сшитые облипающе по заду и по бёдрам до колен, а под ними резко расширенными, крутящимися на шаге над туфлями и, продолжением через полусонную пустоту, - заспал здесь, наверное... через пустоту продолжением - чувство приснившееся, чему даже не проснувшись удивился. Чувство, метнувшееся в глазах Светланы и запах. Он поднял из глубины разума знаемое, что есть животные, в момент опасности выбрасывающие из себя запах, отгоняющий врага, запах оборонительный, и болтали, мокрыми войдя в дом из дождя, - в разговоре про то про... метнулось в глазах женщины далёкое от слов ни о чём, конкретное, и сразу чёткий запах, разрешительный, заманивающий запах женщины, ни с того ни с сего уловившей ею же не произносимое. Чем запахло? - подумал тогда, вспомнил сейчас. - Потом? Не потом. А тем, что она знала весь вечер, всю ночь знала наперёд для себя...
   Она запахла, ощутив себя желаемой, решив желаемой и продолжиться, - как пахнут цветы, после забытости, укрытости резко освещённые солнцем, цветы, требуемые к сильному проявлению собственной природности...
   И надо жить через проявляемость личную, правильно она подсказала сразу не понятым резким запахом, не засветившимся зелёным светом вольности, - надо жить, иначе и смысла в жевании-питье нету...
   Другое сообразило быстрее полуспавшего разума, за его "ах как бы не разбудить, спящей не помешать," - женщина рядом, сообразило другое, протолкнув руку в сжатость необычайно гладких изнутри ног, особенно гладких рядом с пухлостью, перекрученными колечками, наплывшими жёсткими шторками, теплотой не сухой под ними, умеющими узнавательно расступаться, подчиняться сразу, пропускать под себя в небьющее током и насыщающее вздрогами, срывами с места и - то ли в облака умчать то ли в бездну провалиться за прошевелившимися, пролепетавшими что-то неясное губами, подарившими ах узнавания, убеждения не лицом, не глазами полуспящими, - да, так надо, я так хотела и хочу, - губами, подарившими осторожное прислушивание к первым секундам шорохом начинающей сдвигаться всей тяжестью, всей силой изжаленной лавины... Ни во что не продираться, ничего не выпрашивать, жить полным исполнением, зачем ты нужен сейчас, и зажать руки, пробующее придержать, помешать, зажать защитно согласие звучное, сам знаю что хочешь, хватит пугаться силой обидеть, хватит себя бояться отпустить со всех верёвок условностей, над голыми грудями идиотских, - туда лучше, к пределу пределов, к существованию тела с телом, тела в теле, жёстко выдерживая поразительность отпрянувших век, удивление навстречных близких глаз, перебиваемого ветра дыхания, и наконец зная навстречную помощь в отлёте чёрт знает куда, лишь бы не остановиться, лишь бы не прекратиться в беспомощности такой, что и руки, что и губы объятиями любыми не помогут, да, снова, сам знаю что снова и в упор...
   - Так надо? Так? - переменилось преподавание, снисходительное "можно-можно" разрешительное на выпросы, на пугания ошибки в прилаживании и подчинении...
   - Знаешь, что думает курица, убегая от петуха? Не слишком ли быстро я бегу.
   - Да... Да...
   Полувывернулась, полуперевернулась, упав плечами высоко задрала горячий, припотевший кобылий зад с втягом под ним, с кручениями, скулежом пробуя прорваться к срыву в ничто, ползанием плечами и грудями, раздавливаемыми на жёсткости рук твёрдостью подстеленого, да, я знала, я знала, скорей-скорей, и уверенность навстречу словам и хрипам, просьбам и отчаянности вырваться, вернуться, метнуться на твёрдую уверенность, на ней быть при полной ненужности болтовни, когда всё болтовня, болтовня и смешное ненужностью.
   Поцеловала, как никогда. Молчала. Прислушивалась к себе. Молчала. Поцеловала. Заползала, приподнявшись на колени, выравнивая светлое озеро перекомканой простыни. Нашла за креслом улетевшее одеяло и принесла. Укрыла. Укрылась. Лился дождь. Грохотало по железу над крышей, наверное ветка дерева до края доставала. Молчала. Погладила плечо, поцеловала. Смотрела в потолок. Улыбалась нежнее нежного. Прижималась снова согретым влажноватым телом. Уместившись уютно волосами, головой на руке подложенной, уснула.
  
  -- Глава 17
   Мокрое утро текло с ветвей деревьев парка, под ветром не перестающих быть привычно неподвижными, с серебристых железных крыш домов видимых остатками долгого дождя, вроде выдыхающегося остатками теперь из рваных, изнутри посветлевших туч. Человек под условным именем Акакий вычистил зубы, умылся, включил электрочайник, принесенный наверх, надел пиджак поверх белой рубашки и галстука, принёс наверх растворимый кофе, хлеб и нарезанную колбасу, сыр, масло и печенье. Сел в кресло. Пил кофе, ел, пил кофе и курил, - надо же! - с удовольствием курил с утра сигарету, чего не делал предавно.
   Закутавшись почти с головой одеялом, то ли поздняя девушка, то ли ранняя женщина спала, ночью не попросив поставить будильник на звонок. В телевизоре гнали московские забулдыжные новости: вчера в кабинет президента страны сходил такой-то министр и Ельцин, задрав наружные края бровей на хряковом лице, буркнул ему что-то не оглашаемое жителям страны, какой-то депутат госдумовский выразил свой трёп по такому-то вопросу, у того певца от подъезда спёрли иномарку, в Израиле кто-то бросил гранату в кафе, в Подмосковье огурцы с грядок подешевели а из Белоруссии на столичные рынки попали грибы, заражение радиацией, устойчивой после взрыва на Чернобыле.
   Почувствовал любопытный взгляд.
   - Доброе утро, господин директор.
   - Какой я тебе господин? Какой я для тебя директор?
   - Серьёзный, с утра серьёзный... Шутку не принимаешь... А чем ты зарабатываешь на жизнь? На такую - показала глазами на всё вокруг, - жизнь?
   - Думаю. Иногда говорю кое-кому, что надо делать. В итоге совершаемое дело не прекращается крахом. Вставай? Позавтракаем?
   - Ни за что. Отлучусь минут на десять, - поискала глазами, дёрнула за край и обернулась, вся, шёлковым широким покрывалом.
   Свежая лицом, вернулась из ванной комнаты, легла, растолкав ногами по ширине кровати, расправив одеяло.
   - Мой сын наверное спрашивает у бабули и дедули, где мама.
   - Ему сколько?
   - Пять лет скоро.
   - А тебе?
   - Двадцать четыре. Напрасно тебе так много, жаль, - подчеркнула оценочно.
   - А папа его где?
   - Не знаю. Уехал в Германию, кажется. У него была фирма, долги большие, скрылся, когда ребёнку год не исполнился. Тебе как, что у меня сын? - спросила и тревожно, и выпытываюше.
   - Ребёнок не чемодан, на вокзале не оставишь.
   - Другие оставляют по пути за границу...
   - Я не другие. Ты мне нужна, познакомлюсь и с сыном.
   - Да, сюда бы перебраться жить, в самый центр города, парк под окнами и все автобусы рядом, - сказала с простотой и замялась. - Может ли кто, видя меня на экране, вообразить, что копаюсь на грядках? Пропалываю? Папа ест яйца от наших, домашних кур, боится яйцами с птицефабрики заразиться, он болел салманелёзом. Специально на окраине города выстроил особняк, огород развели, кур своих держим, коз, ему молоко козье нравится. Он уверен, козье молоко целебное. Обещает машину мне купить, свою водить не доверяет, а так - мотаюсь автобусами с окраины. Не то что от тебя до моей работы, и пешком рядышком, прогулка в удовольствие. И с ребёнком гуляли бы по парку.
   - Вставай, позавтракаем? Я чайник заново подогрел.
   - Прогоняешь? Получил, к чему вчера вечером стремился, и прогоняешь?
   - А, пробовать себя обидеть... Да напрасно. У меня день свободный, встречи по делам не назначены...
   - Я завтракать хочу в постели, - произнесла с обидчивым поднажимом, - разрешит ли?
   - Сразу оказала бы, - подвинул столик к постели и подзацепил, - где твоё вчерашнее умение требовать, разрешать, учить всему на свете?
   - Оооо... я не проснулась, я не пришла в себя... Ну, невозможно, какое у тебя директорское лицо, как у моего папы в кабинете! Я научу тебя с утра быть весёлым, открытым, - перешла на ноты указательные, знающей предмет учительницы, - переключишься с кабинетного вида, - отпила кофе, подув поверх чашки, - дам тебе кружочек колбасы. Я научу тебя бриться без порезов, - так опытно сказала, будто отсутствующую на лице растительность сбривала дважды в день, и годами.
   Он отметил и уверенность, и - как за уверенностью кого-то, находящегося рядом, быть приятно. Так бы залезть за уверенность находящейся рядом и из года в год...
   - Ты не меняешь себя на домашний вид? Ты не желаешь исполнять мои просьбы? Тебе женщина не нужна? - не забыла проверить своё назидательное указание.
   - Мне женщина не нужна.
   - Как это? - в выбоину попала, споткнулась ожиданиями.
   - Мне женщина, - вздохнул, и оттянул узел галстука ниже от горла, - не телом нужна сначала. Сначала душой. И душой, и телом. Душа - замок с ключиком, а тело - пространство для жизни.
   - Да. Я поняла. Я поняла тебя и соглашаюсь. И у меня есть мысль не мысль, наблюдение не наблюдение... Не двигайся. Опасно для жизни. Ты один, ты не двигаешься, ни с кем не вступаешь в отношения душевные, деловые, разные, понял меня? Ты не двигаешься, - убеждающая манера учить пошла главной, подукрепившейся мелодией, - тебе хорошо. Двинулся, вошёл в соприкосновения разные, разные, понимаешь? И не предсказать, чем закончится, и не понять, как переменяться твоя жизнь начнётся. Калейдоскоп, игрушка, понимаешь? Немного двинул - тут и другой рисунок, другое сложение. Не двигаешь - и тишина.
   - Неподвижность я знаю до тоски. Я здесь в основном один бываю, лежу внизу на диване, книги читаю, русскую классику прошлых веков. Современную разливуху, Маринину и Тополей всяких, за первый абзац переехать не могу, безмыслие, пошлятина их останавливает чтение. Ты умно говоришь, местами. Не обижайся - местами. Появились бы с твоей стороны сама знаешь какие чувства, и на тебе жениться...
   - Ребёнок мой не останавливает?
   - Ничем.
   Смотрела, молчала и верила.
   - Ты непонятный. Ты привязчивый мальчик, и ты - безразличный мужчина. Двое в одном.
   - Есть ещё желание разговаривать о серьёзном? Меня давно поражает одно и то же, что в человеке? В женщине? В мужчине? Почему едва ли не всегда вокруг и рядом... если сделаешь человеку хорошо - в ответ получаешь плохое? Мне надоело, я и начал приучивать себя к безразличию. Как монах приучивает себя к отказу от бытовщины. Современные монахи - не знаю, а те, прошлые, века восемнадцатого... Я тебе говорю скучное?
   - Говори, случайно зевнула... Мне можно зевнуть, мне, земной и не монашенке? Ха-ха? - сама себя спросила смехом, - вчера ты спрашивал: можно? можно? Сейчас я спросила...
   И замолчала. И заразглядывала не рассеяно, и так приглядываясь и так мимикой изменяющейся, догадавшись, - повторениями "можно-можно" включила... переключила разговор на язык уровня другого, из скучно-бытового, из шелухи слов и одежд вынимающего настоящие, не укрытые чехлами рукавов руки, не укрытые чехлами брючин ноги, чехлами не тех настроений глаза, потребовавшие и одеяло убрать и вытянуться струночно навстречу... навстречу то ли броску, окунанию то ли в чан с кипением бурлящим, то ли в чан с ледяной родниковостью, а и то и это переменит от тоски, скучности прозябания во времени дня на натекания сил и самовосторжености...
   Перламутро-розовая раковина, плотно прижатая, отдалась гулом глубокости, гулом бескрайности стихии, вспученностью штормящего моря, волнами, длинно и широко скользящими издалека, из неразглядываемости бухающие с наката и во взлёт над твёрдостью берега, саможеланно, не спрашивая согласия и не предлагая выбирать, стихия буйствовала над взносами отрыва верхушек, пенных срывов волн и зеркалилась удивительно тишиной глубины, давая дышать и просторам озонным и захлёбываться, дышать торопливо и переворачиваться в себе, открепляясь ото всех прежних времён и событий поразительных прежних, скучных, ненужных сейчас, и получалось только жёстко мчать в её разворотах, надеясь на солнечность впереди.
   - Ты - редкий. В тебя за это я влюбиться запросто могу...
  
  -- Глава 18
   По крыше дома перестало что-то стучать наружной тревожностью. Молчали, смотрели в широкое окно. На успокоенной безветрием близкой ветке затяжелилась капля. Упала. Натекла, повисла очерёдная, набухающая изнутри. Молчали. Жизнь возвращалась в противоположность, в тишину и ясность, В понимание дерева деревом, птицы на ветке птицей. И в настороженность мужского ума: как бы опять понимание сущности не свалилось за предел хорошего, в тоску, в печаль, - плотную соседку понимания. Позади, где в центре стихии думать и опасно и не надо, где обычно припрятанное в человеке выскакивает не заставляемо, было легче, удобнее...
   Без нужности думать, знать какую-то свою возможную следующую обязанность...
   А тишина всё равно возвращала понимание близкого мира, чувство цветов, отпечатанных на обоях, цвета и рисунков протянутого по полу ковра. Теперь не утро сырое, лениво-дождливое, - теперь и день высветлился ясностью и в комнатах находящегося, и в парковой заоконности.
   Глубоко задумчивая молодая женщина... глубоко задумавшаяся поздняя девушка... воз... возлюбленная, затихнув размыслительно в глубине своего настроения, насторожено украшенная потребностью нравиться, свежая светлым розовым телом, как породистая тонкоживотная лошадь, отмытая после потной скачки от запахов теперь лишних, - возлюбленная, ботичелевской свежестью появившись из себя прежней, без одежд приобманывающих, природной сидела на круглом пуфе перед зеркалом, устроенном во всю высоту стены, и гребнем перебирала, вычёсывала, выравнивала отделяемые пряди волос, прикладывала, сводила их, расчёсывала вместе вокруг головы, раздваивала прямым до белизны кожи чётким пробором ровно посередине, держала в губах шпильки, закручивала тугой узел под затылком, тонкой шапочкой черноты волос обтягивая туго виски и над ними, разглядывала розовость увеличенных такой причёской ушей, уменьшенную головку справа, внимательно и себе нравясь, себе доверяя, - со стороны другой, через зеркальце ручное разглядела и поправила круглость узла над шейкой...
   - Можно...
   - Нет, - дирижёрски подняла обе ладони на уровень плеч. - Нет, не подходи ко мне. Сделать себя закончено изящной - процесс не нарушаемый, не трогай, не сбивай меня. Хочешь снова? Сколько жадности в глазах... Я бояться уже начинаю, гу-ууу... - вздрогнула плечами, - изнасилуешь!
   - Все мои можно отзываются в тебе пониманием потребности твоего тела?
   - Я сутки с тобой! Привыкла и научилась понимать. Да, все твои просьбы и должны касаться лишь меня, лишь моего тела, и все мои разрешения для тебя, но когда уместно... важны, надеюсь. Важны? - прихлопнула по ковру розовыми пальчиками тонкой стопы.
   - Важны, мне подходят отношения без принуждений. Я хотел спросить, можно...
   - Стоп-стоп! Слово можно не применяй помимо значений, - дообьясняла, глазами крутнув по грудям и коленкам, - мы напрочь на вторые сутки сорвёмся в постель, а мне через некоторое время записываться для телепередачи, я от тебя иду на работу.
   - Ля-ля, у нас начинает складываться наш условный язык, отдельный, понятный нам. С нашими словами-ключиками.
   - Так и должно, - потрогала губу губой, ровнее распределяя помаду, - стать.
   - Я спросить хотел, сможем ли мы через неделю вместе поехать на слёт туристов? Река, каменные столбы, палатки, костры, лодки...
   - Я подумаю и позвоню.
   - Почему подумаю?
   - Потому что хочу почувствовать, надо ли нам вместе. Какие соберутся туристы?
   - Да кто отдохнуть хочет на природе, скалолазанием позаниматься. Но мы поедем в лагерь, отдельный ото всех. В отдельном лагере соберутся наши, бывшие райкомовские, горкомовские, обкомовские комсомольские начальники. Новые русские сейчас, все богатые. Я и думаю, то ли попроще ехать, на "Ниве", то ли на вольяжной "Ауди", чтобы знали, кто приехал.
   - Только на "Ауди". Ты же не сельский агроном, мотаться на какой-то "Ниве" сельскохозяйственного образца.
   Озеро. Он понял, возлюбленная напоминала ему озеро. Как стоял, смотрел на травянистые мягкие берега, на голубовато-серую поверхность рябоватой под ветерком воды, как нырнул и ощущение ветерка сразу заменилось водой, охватившей тело другими прикосновениями, и озеро оттуда, куда достал нырком, озеро изнутри виделось зеленовато-тусклым вдоль, светловатым только наверху, в стороне неба, а на твёрдом дне успел разглядеть плосковатые камни, шевелящиеся кудреватые водоросли, и озеро снаружи, видимое тем, кто не нырял, оставалось одинаковым для видивших, и озеро изнутри, почувствованное до мурашек, побежавших по коже, когда задержался над подводными ледовитыми родниками, не затрагиваемыми ни тёплыми ветрами ни солнцем началами жизни всего озера...
   Отдельная ото всех присутствующих в городе и на земле Светлана который час показывалась другой, да никому вот этой неизвестной. И никому вот этой не должно быть известной, личной жизнью.
   Показом, неторопливыми движениями вмещая себя в его запоминание, она потянулась, сцепив выпрямленные руки над головой и прогнувшись назад, встала, взяла кружевное, невесомое, надела, вложив груди в кружевное, сведя их почти вместе и высоко задрав затянутым застёжкой лифчиком. Поперебирала косметику, одетая только в лифчик, села перед зеркалом украшать лицо, украшала, не спеша перемениться и меняясь, из своей, из здешней, знаемой им, делаясь экранной, телевизионно-общей, - походила, вспомнила куда положила, вместила себя в тонкие плотные трусики, попросила сигарету и посидели, поболтав, какой костюм она наденет у себя в гримёрочной перед выходом в эфир, - тогда оделась полностью, с сожалением осмотрела стены комнат, откуда надо уходить...
  
  -- Глава 19
  --
   Человек под условным именем Акакий, понимая себя достойным для самоуважения, читал книги. Несколько дней и часов до двух ночи. Гоголя, Карамзина, Шульгина и Ремарка. "Ночь в Лиссабоне", "Письма русского путешественника"...
   Читая образцовую литературу даже со страшными подробностями человеческих жизней, он чувствовал себя среди умного, гармоничного, среди объяснённого, рассказанного объёмными словесными картинами и показанного талантливыми людьми, надмирными людьми, и не судьями, - художниками сначала, художниками, и от них перетыкиваться в жизнь окружную не сильно-то и хотелось. Насколько же у них... насколько же с ними... удобно? - хорошо. Трудно, а хорошо. Не то что с людьми, возникающими вокруг и в жизни присутствующими.
   Почувствовано хорошо. Провал на длинное время, и тепло уму, не вывихнуто душе, сердцу, настроению...
   Он читал художественную литературу, ошущая приятнейшую утопленность в иное от бытовой, обычной жизни пространство. Полупринимающим не свое взглядом замечал синеву в окне, зелень деревьев парка, что-то жевал, чем-то запивал, и глаза вздрагивали пониманием настоящего, когда видели разложение по столам, тумбочкам книги. Раскрытыми и обложками вверх лежали Советский энциклопедический словарь, Диалоги Платона, скучная Венера в мехах Леопольда Мазоха, колымские рассказы Шаламова, бунинские Окаянные дни, похожие на мыльные пузыри полурифмованые кокетства Вознесенского, - лезла, напрашиваясь в руки напечатанными в цвете ягодицами и голыми тоже грудями тела телевизионной певицы толстая газета Спид-инфо, с другого стола свисала углом зюгановская коммунистическая газета и поставленный на неё стакан с чаем не давал соскользнуть на пол...
   Человек под условным именем Акакий сравнивал знаемое о жизни сегодняшней с продуманным, рассказанным художниками умными, разглядывающих жизнь с одной им известной точки понимания, - он читал идиотические рассуждения певицы о её подкожном жире на животе и выпяченном перед фотографом заду и почти тошнило как... как от вони болотной с плавающим у камыша трупом, распухшим кошки - вспомнил из детства, и газета коммунистов кричала обидами обманутых Ельциным, но прежде ими трудящихся, - он читал и видел яснее, острее, алмазнее видел: жизнь сегодняшняя - пропасть, обрыв в пропадание, а направление обратное, в сторону радости, приходящей от созидания, совсем не здесь, совсем не среди сегодняшней погани обмана людей, не среди жестоких издевательств над живыми людьми, над их живой психикой, а открытие... а своё личное открытие...
   Пока он не понимал, где. Как открыть мысль, а за нею начнётся...
   Пока не сходилось. Правое к левое, верхнее и нижнее, суровое и нежное, честное и подлое, ложь и правда.
   Пока...
   Гуманитарная, философская проблема отвода человечества от скотского состояния, проблема превращения человека в человека и забота о убирании жира с собственной задницы певицы потяжелевшей...
   Для рекламы пропавшего голоса певчего показанной бывшим почитателям и такой, жирной...
   Не сходилось на вопросе: почему люди, зная, что хорошее, делают плохое, и почему плохого - больше в стараниях их? Почему тварность животная, рудиментарная, разумное в них легко побеждает?
   И объяснение с помощью поповского физически не существующего дьявола уводило в пустоту безответную.
   Тогда что же, через использование сил, возможностей, ума ближнего вплоть до уничтожения ближнего и образуется, и определяется закон накопления сил, движение через развитие, - определяется для уничтожителя?
   Но что тогда совесть, способная столкнуть в сумасшествие?
   Когда она есть...
   А когда её нет - кто рядом?
   Человек?
   Похожее обличием на человека что?
   Даже не животное. Получается - даже не животное.
   Вот и зажигай теперь через столетия диогеновский фонарь, солнечным днём ходи с ним среди народа со словами: ищу человека, ищу че-ло-ве-ка...
   Сколько походить получится?
   До первого милиционера, и ты, правый абсолютно, со своей правотой очутишься в больнице для сумасшедших.
   А убивать людей можно даже согласно иным законам...
   Думайте, вороны, - посмотрел человек в сторону парка, - думайте вместе со мной хотя бы вы, вороны...
   Люди-то дожили до убийства из милосердия, узаконенного в странах, считающих себя ох какими развитыми-умными...
   Тогда зачем они нарождаются, поколение за поколением?
   Эти, развитые-умные...
   Что постоянно, и что развивающееся?
   Техника развивается людьми. Архитектура развивается людьми.
   Сам человек остаётся где?
   Ну-ну...
   От шкуры пещерного жителя до смокинга современного человека - всего полшага. За века. При всех самоварящих кастрюлях и космических станциях.
   Но через что человек перемениться способен?
   - Я не знаю, - сказал вслух воронам, летающим в парке, человек под условным именем Акакий. - Я не знаю и, возможно, не догадаюсь. Нужно открыть неизвестное? а для начала - хотя бы не врать себе, видя людей...
  
  -- Глава 20
   Человек, иронически пока согласный жить под условным именем Акакий, правил длинным, элегантным автомобилем, нежным изнутри по окраске мягкой отделки, новым, недавно сделанным где-то за границами России и доставлении сюда по заказу родителей. И справа, и слева близко к дороге тяжело зеленели старинные русские сосновые, еловые леса, напоминая о колдунах и народных сказках, - начинались берёзовые, переменялись на серые деревянные дома деревень домов в пятнадцать и поменьше, - повороты удивляли прямоствольностью высоких двухсотлетних сосен, бронзовоствольных, чистых от сучков до самых ветвистых вершин...
   Подчиняясь продиктованности формы кресла, полулёжа в удобстве светло-персиковом, курила сигарету возлюбленная, сейчас не выталкивая в раздражение своим неприсутствием рядом.
   Он смешновато подумал о приучении, - как известная всему городу, всей области телеэкранная недоступная девушка - видишь и не дотронешься, - воспьедесталилась в элегантном, светлом и изнутри автомобиле. Подъехал к назначенному месту - ею указанному. Стоял, ждал у машины. Увидел идущую от подъезда - сел за руль. Она подошла к передней дверке, стояла. А, догадался. Обошёл автомобиль, открыл дверку, и тогда она показала нетерпением бровей, - так, ты наконец понял. Я уважать себя - на-у-чу. Или приучу, - уяснил по первоминутному её, в автомобиле, настроению.
   Самое непонятное на свете - человек. До чего же пуст часто... Особенно на полосе гордости.
   Город - плюнул бы и уехал навсегда. Рядом возникали из неизвестности люди, старающиеся пираньями чего-то урвать в свои желудки, рядом исчезали после безразлично-заученого "до свидания" лет на несколько живущие в городе первым поколением хитро-жадные, деревенские вчерашние, придуривающиеся под простачков и подозрительные ко всему умному, и чем меньше видно было в их поведении простейшей бытовой культуры, тем современнее они старались накрыть себя чехлами одежд, - и чем меньше было в из разговорах, занятиях образованности - сильнее, быдловатой напористостью вытребовали уважения к себе, вдруг возникающие из небытия снова, и снова порядком конвейерным, сделанные одинаково, как автомобильные покрышки колёс...
   Ну, это о посторонних, - насторожено приуспокоил Акакий себя, выдохнув длинно, печальновато. И себя же порадовал: для него, чтобы ему нравиться - возлюбленная надела и для выезда на природу не просторный мешок спортивного костюма, - белая тугая майка без рукавов, жёлтая тугая и короткая юбка, белые туфли на каблуках высоких, как не по асфальту, по земле ходить будет... И умеренным по тишине голосом ему рассказывала по дороге, как жила в Ленинграде и прежде в Петрограде Анна Ахматова, подробно рассказывала, учительницей переходя в нужных местах на чтение ахматовских стихов по памяти, и знала их много...
   В городе, - вспомнил исторический фотоснимок, - два поколения назад проживало сорок два "представителя интеллигенции", по подписи под снимком.
   Так почему же чем тупее, тем и злее "представители не интеллекта" сегодняшние?
   Звезда дрожит в огнях заката,
   Любви прекрасная звезда,
   А на душе легко и свято,
   Легко, как в детские года.
   - Неужели стихи Анны Ахматовой? Отличаются от тех, что ты раньше прочла...
   - Отличаешь? Угадай, кто автор?
   - Поэтов так много было в России... Я не смогу отгадать.
   - Тургенев, отсталый ты отсталый, - придавила с удовлетворением учительницы, поймавшей двоечника. - Тургенев Иван Сергеевич.
   - Он прозу писал, "Записки охотника"...
   - Избавьте меня, - оглянулась, показывая отыскивание избавите ля. - Он и стихи писал, и прозу, и рассказы в стихах, и поэмы. Я заставлю тебя прочитать весь его двенадцатитомник, ты у меня станешь...
   - Надо было взять с собой ребёнка, на отдых. Я с ним познакомился бы, на природе легче...
   Помолчала до окончания соснового бора и утвердила:
   - Я должна отдыхать и от ребёнка. Самой надышаться надо, ты понимаешь? Беззаботности надышаться, простора. Сколько мы проехали?
   - Примерно сто с лишним. Дальше от города и на дороге меньше машин...
   У доски временного указателя он повернул на песчаную дорогу в березняк. После недолгого леса сразу увиделась река, не широка с берегами низкими, мягкими, заросшими ровной травяной зеленью, а в одном месте машины и много разноцветных палаток. Притормозил, чтобы прочитать афишу, поставленную у дороги и сколоченную из двух больших фанерных листов.
   Колючая проволока вилась по полю афиши, вдоль проволоки ползли нарисованные тараканы, в левом -верхнем углу - перевёрнутый и перечёркнутый орден Ленина, бывшая высшая награда Советского Союза, Вкривь и вкось, буквами разных шрифтов - и буквами авангардно, протестно, - тянулись надписи: - "Супер шоу. Рок-куча Тошниловка. С новой программой. Невозможно жить! Сталинские дети, вышедшие из окружения под Вязьмой в сентябре 1941 года. С репертуаром первой конной армии товарища Будённого."
   И спрашивалось: - "вы готовы убить человека?"
   Внизу кто-то нарисовал голую женщину, примитивно, как чиркают в подъездах домов на стенах, и место самое любопытное оказалось под перекрестием и кругами мишени для стрельбы, захватившей её наполовину. Рукой женщина указывала на обведённое красной краской время начала концерта. "Верной дорогой идёте, товарищи," - указывал пририсованный в виде памятника Ленин с петушиным, но зелёным гребнем на лысине,
   - Панки балдеют, - сказал Акакий, веселясь хохмами. - Сегодня вечером здесь их концерт на берегу.
   - С ними понятно, а где мы будем жить? В том палаточном городке?
   - Там общее стойбище, а мы... Подальше, за лесом позади палаток, отдельный лагерь для известных определённому кругу персон, человек на двадцать. Бывшие комсомольские и партийные руководители собираются, о политике там лучше не говори.
   - Мне деньги плати наперёд - я и за них о политике говорить не стану. Скукота и подлость политика, без разговоров давно понятно.
   На обочине дороги к отдельному лагерю особых персон их встретил охранник в специальной форме, узнавший Акакия по лицу.
  
  -- Глава 21
   А был недавно и апрель, тёплая середина его с почти растаявшим снегом. Человек, Акакий для тех и этих, тел через парк к своему дому. На парковой лавке, раздвинув в стороны джинсовые колени, верхом сидела девушка и протягивала ладони парню, сидевшему верхом тоже и близко к ней, и говорившему быстро, ей, и счастливо восторгами голоса, и она, секундно отметил Акакий, глазами ждала целований, и, отметил, вокруг них кучилось, вращалось невидимое облако любви. Как в ту яркость апрельскую затосковалось, как захотелось такого же отлёта в сторону от чепухи, от... послать бы всё к чёртовой матери и сидеть верхом на скамье обязательным, нужным..
   Так ведь в магазине не купишь, - банально, тупиково банально, - а окончательно, как минута расстрела, и никто не знает, откуда она, любовь, берётся...
   Отдёргивающая от чепухи... и банальности тупиковой...
   С Акакием все прибывшие поранее здоровались за руку, и жёны их здоровались, и девушки временные, любовницы некоторых, имевших по пузу личному при себе и по девушке такой же дома, но те были дочками родными...
   Тут стояли длинные столы из свежих оструганных и отшлифованных досок, скамьи вдоль них, тут в воду метра на три заранее сделали и дощатые мостки для купания, и палатки натянули удобные, в рост человеческий, а в палатках поставили раскладные кровати и застелили матрацы белыми новыми простынями, новыми шерстяными одеялами. В стороне от столов, заставленное к обеду и салатами овощными, и винами-водками, и ветчиной-сырами, селёдками и рыбой дорогой, копчёной, и рыжиками миниатюрными, начинали поджариваться шашлыки, и жена одного из вождей бывших стучала по ведру, созывая персонально приглашённых к столу. Акакий отдал кому нужно привезенные продукты и водку, пробовал знакомить, а Светлану все сидели в своих домашних телевизорах, входила она сюда известной давно...
   - Я за стол не желаю, дорогие товарищи, от природы требуется взять её блага в полном, всеобъемлющем объёме, - говорил бывший коммунистический вождь города, сейчас генеральный директор фирмы, торгующей бензином, - пойдёмте, Акакий и Света, в нашу компанию, посидим на родной земельке, на траве-мураве вокруг скатерти, официанты нам и сюда принесут, им укажут.
   Расселись на траве близко к реке. Никто не отказался от коньяка молдавского, мягкого в тени от высокой, широкой ветвями берёзы. Закусывали и копчёным подогретым салом, и зеленью, и красной рыбой, и бутербродами с икрой осетриной за самой осетриной, и шашлыками, - "правильную жизнь Ельцин устроил, давно бы так, - говорил Соловьёв. - Я в горкоме когда сидел на посту руководящем, гараж личный построил, сколько жалоб на меня пошло от так называемых рядовых коммунистов? И за каждый кирпич отчитайся, и где ворота заказывал отчитайся, справку за справкой предоставь, а сейчас я три гаража имею, по машине на каждого члена семьи, и кому отчитываться должен? Никому, и весь разговор. Как бы дурак этот, Зюганов, назад не повернул. Не пойму, мало ему в частную собственность досталось? Мало под частными вывесками коммунистических фирмочек поукрывали? Чего орёт недовольно? Давайте по рюмочке за пожелание, пускай прежнее скорее забудется и к нам не вернётся. Старались для народа жить, пора и для себя самих. За это и выпьем.
   Подложив ноги под себя наискосок и расслабившись за обедом среди запахов речных и лесных, возлюбленная сидела спиной к реке, напротив через скатерть, и он после улыбчатого её лица увидел не ожидаемое. Под подтянувшейся юбкой белели кружевные трусики, а сквозь кружева чернели... он вздохнул, желая смотреть, смотреть, и понимая, что сидящие по другим краям не круглой скатерти такое не видят, только не понял по взгляду шаловатому, знает ли любимая, чего его затягивает интереснее самого обеда...
   На берегу всем стало совсем хорошо. Заиграли на аккордеоне, петербургский певец, приглашений специально, на мостике для купания запел "Волга, Волга, мать родная", чья-то привезенная породистая собака вставала передними лапами на общий стол и схватывала остывшие куски шашлыка, ела неторопливо и не убегая в сторону,- хлопали пробки шампанского, обливая рубаху певца... В уху, бурлящую над костром, требовали вылить бутылку водки и вылили, а запахи трав, цветов, камыша, воды речной, вольной, запахи лесные как выстилали спокойное, лёгкое для настроения, для жизни. Краснели варёные раки рядом с бочонками пива, прозрачнилась осетрина, на солнце янтарился коньяк в бутылках и хрустальных рюмках, голубел сигаретный дым, а река за съедобными натюрмортами нравилась теперь больше отпробованного гастрономического.
   - А не против, - согласилась возлюбленная с желанием поплавать, и повела его вольно, с удовольствием за руку, сбросив свои туфли на каблуках, - мне и купальник надевать незачем, поплаваем без ничего в стороне, река за поворотом не кончается, на всех её хватит. Как я благодарна, что ты привёз меня сюда, тут отдыхается - природа, я и запьянела от благодати! Веришь? Да что мне с трёх рюмок коньяка? Ах, воздуха сколько много! Пойдём! Можно меня поцеловать, можно обнять за талию и руку держать на моей пояснице. Если ты желаешь, - остановилась, остановив упорными пытливыми глазами, - убедилась, поцелованная, и повела вдоль реки к лесу, от реки в лес, начинающийся отдельными кустами и высокими деревьями в пологой, глубокой лощине, похожей на прежнее речное русло.
   Внизу прижалась, вспружинилась, сказала в самое ухо и глубже вдруг заинтересовано и грубой, природно-животной открытостью:
   - Я никому не давала на природе.
   - В наших отношениях других не надо!
   - Имеешь ввиду групповушку? Хи-хи-хи... Го-го...
   - Воспоминания и уточнения имею ввиду, где... Ты и я, и приглашать кого-то из прошлого...
   - Так и есть, так и есть, ты и я, - зазаглаживала податливо, заводя за сосну. - Ревнивый, стой здесь. И не подсматривай!
   Честно не подсматривал. Именно не подсматривание и напрягало срывочкое любопытство.
   Позвала. Повернулся и, настроений на... всё равно поразился. Стыдливо, девчачьи закрывая руками и груди, и низ живота, золотисто-жаркая на медовом остановленном летнем солнце, за кустами ивняка она стояла точёным стволиком дерева, такая же, как остальные в лесу, не спрятанная под ненужными прикрытиями чужеродной одежды. И, сразу не обижая подозрением отторжения, пришлось выровняться с ней, перешагивая через одежду, бросаемую на траву, на колкие сосновые шишки, попадающиеся под голые ступни.
   Вздрогнув от дотронутости до себя той, тайной, дотронутости собственной до тайного, краснея не плоской трещиной полулопнувшего плода, она, подломившись невозможностью ждать, легла в траву, нежностью зада и спины не обращая внимания на сухие ветки, колючие сосновые прошлогодние шишки, острые стебли длинной травы, любимая в том облаке, видимом в апрельском парке, - в облаке единения, - и раскрылась навстречу снова новая, притягательно принимая грудями, руками, закольцовывая и прижимая силой ног к влажной желательности живота, вмещая мешающее каменностью в себя до прилипания плотнейшего, где и попавшие тонкие стебли травы сдавились, соками растекаясь.
   - Мы звери, мы звери, волк и волчица, мы лис и лисица, самец и самка, давай как они, - затребовала бормотаниями не открывая век, - опрокинулась, прижалась лицом, плечами к земле, высоко над коленями выставив шары зада с требующей нетерпеливостью красно-розовой разверстости, слитости двух половин в узость нужную, нужную, свою только, только для двоих сегодня и навсегда, только натолкнутую желанием отдать из себя край страсти своему, своему, своему...
   Пройдя как по собственной закрытой для всех спальне, любимая собрала набросанную на кусты одежду, засмеялась и показала рукой на бугор над лощиной.
   - Смотри, там бинокль блестит на солнце, нас разглядывают. Пойдём теперь к реке, искупаемся.
  
  -- Глава 22
   "Так хочется, всегда, чтобы было хорошо, и дыра... провал в дыру на ровном месте..."
   У него не получалось закрыть глаза и заснуть, отодвинувшись с мира конкретного. Беки смыкались, и он начинал видеть. Видеть и слышать. Свой цветной, объёмный, звуковой, пахнущий и предлагающий думать натуральный фильм. Натуральный, без глупостей фантастики.
   Протуберанцы. Он знал книги академика Чижевского. На Солнце идёт выброс протуберанцев, а на планете Земля начинаются магнитные бури, инфаркты, эпидемии чумы, ящура...
   Протуберанцы. И не на планете вечно пылающей, а в собственное мозге. Длинные и короткие протуберанцы мыслей, отзывающихся во всём теле, на сердце...
   Он бродил по своей большой квартире, с этажа на этаж. И квартира не успокаивала. Он пил чай. О водке думал с презрением, хотя алкоголь мог перебить настроение. Опьянение пройдёт, знал, и вернётся то же самое. Тупик, тупик. И как-то надо разумом решить найти, за что зацепиться своей жизнью среди жизни вообще...
   Все телевизоры ему включать стало противно. Нет-нет, по ночам та телестудия, где работает... в эфире не появляется, - а противно. И - как в рот, наполнений селёдкой, суют сладкий кусок торта.
   Зацепиться и самыми плохими мыслями, желаниями, действиями самыми гадкими за жизнь общую...
   Замотаться в одеяло, согреться, попробовать уснуть до бледноты рассветной, зацепиться и уснуть...
   Та девочка на длинных белых ногах...
   Чего это они все хотят иметь девочек с длинными ногами, чего помешались на плоских их животах? Противоположность после объевшихся, пережравших во все года, грузных постаревших жён? Привыкших быть первыми в обществе города не знаменитого...
   Та девочка стояла на деревянных мостках над водою реки, стыдом прокаливаясь от многих глаз жующих за столом, пьющих вина и водки, - стояла и ладонями пробовала прикрыть продолговатые голые ягодицы с красным, между ними утопленным шнурком такого купальника, шнурочного, и оглядывалась глазами, вспомнившими о просьбе пожалеть, пощадить. Среди жующих сидел и обещал нырнуть за ней её для себя сюда доставивший генеральный директор торговой фирмы, бывший партийный секретарь крупного завода. "Мы обязаны воспитывать подрастающее поколение в духе высокой нравственности, на примерах высокой морали лучших представителей нашего передового в мире советского общества, руководимого передовой в мире партией"...
   - Госпожа, - сказала девочке сидящая рядом... имени называть, брр... сказала сидящая рядом, - вода в реке тёплая и глубина тут по плечи, не бойтесь, если плавать не можете.
   - Утонуть не позволю! - крикнул, выворачивая малиновую клешню рака бывший местный вождь по должности. Вообще не вождей здесь не присутствовало, бывших, после девяносто первого года вынырнувших из госпереворота директорами фирм, банков, а до переворота получивших на личные секретные счета партийные и государственные деньги.
   Девочка нырнула. Лет семнадцать ей, подумалось Акакию само по себе. Или секретарша, или сидит в отделе, стукает на компьютере.
   Что любовница по основной должности - точно. То стыдится других, здесь, то "а я тоже за границей была, мы в Италию ездили заключать договора о намерениях, там в гостиницах..."
   Все тут понимали, как в Италии её принудительно и одновременно по добровольному согласию, по оплате заранее поездкой за границу, в гостиницах насиловал заплативший. Как и сколько хотел.
   И о чём я думал на берегу? Позже девочки, повизгивающей в воде пуделихой, потерявшей хозяина?
   Тюк-тюк... Сюда. Сюда.
   Почему у нас нет товарищества? Мы по работе, по обязанности называли друг друга товарищами, а товарищества не знали. Один за другого никогда не заступался, только блат, только связи. А что мы делали вместе, общее?
   Нас делали уродами, с помощью запретов. И мы делали уродов, запрещая. "Свобода - это осознанная необходимость", втемяшивали ленинское. Такой своеобразный, словоблудный отказ от свободы, вроде добровольный. Те книги не читать, такие фильмы не смотреть, так не говорить, думать согласно решениям... И мы, руководящие, людей уродовали запретами. А теперь, при Ельцине, нас делают уродами с помощью свободы. Купи за пять - продай за десять. Парткомам конец, жёнам жаловаться идти некуда. Сиди в двухэтажной квартире и не вякай. И ответственности - ноль, если не только во второй раз - в двадцатый получится народ обворовать и бывшее государственное имущество себе присвоить, И мы уродуем оказавшихся рядом с помощью свободы. Или они сами уродуются, обманно решившие: можно жить без ограничений. Без преданности. Без честности. Скопище предателей, мы. В девяносто первом никто не взбунтовался, никто из нас не защитил партию и комсомол. Предали себя, предали страну. Продали, за обещанную втихую богатую жизнь, за переведение заранее на личные счета деньги. Где из партийной кассы, где из государственной казны...
   Выстроили коммунизм? Доборолись? "Будет людям счастье, счастье на века, у советской власти сила велика. Сегодня мы не на параде, мы к коммунизму на пути..."
   И на ухо, тетатетно, хвалясь личными возможностями повелевать зависимыми: "Слышишь? Я её на свой - стол, прямо на документы завалил и деру, деру, а у неё муж через кабинет от меня, у меня тоже работает в фирме, она волнуется, по грудям пот течёт, а ляжки сочные, гладкие..."
   Не на параде... Сегодня мы...
   И вся причина, почему народ затолкали в нищету?
   Ну - хорошо. Я среди вас. Я с вами оказался. А голова-то работает, голова-то - моя...
   "Слышь? Я с ней сразу по-честному: забеременеешь - уволю в три счёта. Жалуйся куда хочешь, у меня фирма частная, профсоюза здесь не допущу,"
   "С нами Ленин впереди..."
   И эти придурки восстановили обком, райкомы. Без кабинетов во все паркетные этажи, но восстановили, на всякий случай, готовые к власти вернуться и политической, побыв в капиталистах, временно...
   "Три месяца, жалуется, мне зарплату не даёте. А я говорю иди работать на завод, там семь месяцев без зарплаты, под запись по булке хлеба в день выдают. А хочешь - в учителя, у них и хлеб не выдают, учителям в школах. Живут, не жалуются. Так что меня в покое оставь."
   "Партия торжественно обещает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме". Помните лозунг, по всем крышам домов в городе написан был, по всей стране? Предлагаю выпить за то, что мы в очереди оказались первыми и живём при коммунизме первыми его пробовальщиками!"
   Панки - по афише сталинские дети, вышедшие из окружения под Вязьмой в октябре сорок первого года, орали в микрофоны свои песни под артиллерийские бухающие залпы за соседним холмом, ритмами для них дополнительными, от обслуживающих банкет на природе военных. Сюда их, панков, и близко охрана не подпускала, а один охранник сидел посреди реки в лодке, заодно наблюдая, не утонул бы кто из пьяных, сильно толстых на берегу.
   "Будет людям счастье, счастье на века, у советской власти сила велика..."
  
  -- Глава 23
   Та девочка, на мокрых дощатых подмостках... пятками боящаяся подскользнуться на мостике, сделанном над водой реки... второй час ночи?.. и что девочка?
   Та девочка, рабыня невольная, купленная за регулярную зарплату и поездки в Италию постельным приложением... пробующая закрыть белые голые ягодицы узкими, негодящимися ладонями... ей бы лист фанеры... а! - та девочка длинноногая оборачивалась умоляющими глазами, - умоляющими не смотреть на наготу вынужденную её, пощадить очнувшееся в ней... очнувшееся в душе среди запахов и пейзажей, среди чистоты естественной, природной, в стороне от оскорбительного мата анекдотов...
   Глазами просьба - как последняя в жизни, единственная напоследок просьба...
   Туда нужно, к таким глазам?
   Да, к таким. Кто же пьёт из помойного ведра?
   Пьют-пьют, не отворачивайся от подлинной человеческой сущности...
   Не ты?
   Да, пока - не ты.
   И... ладно, ладно.
   Честный был взгляд. Возмутившийся. "Зачем я в такой жизни?"
   Потому и запомнившийся.
   А эта...
   Ты ведь думаешь, понять пробуешь, где какие винтики-нарезки?
   Давай-давай, посмотри-ка честно, без тумана, возводящего через влюблённость в исключительность.
   Эта...
   Глаза, пугающиеся, - не всё ей достанется, обделят. Не успеет прожевать и сладкое, и солёное - одновременно.
   Неужели время такое, бал для сволочи? И они, подлые, правы?
   Неужели опаскудиться и есть правильное? Самое мечтательное, желанное? А тут и разворот в самый раз, - "воруй, насилуй, стыдное разрешено, хватай в своё наслаждение что получится, безответственность гарантирована властью от Кремля - там свои! - до любой деревни, а нравственность прежняя отменена, а нравы устраивайте сами какие хотите в России новой, в стране свободной от плевка в рожи поганые..."
   Да должен кто-то и спокойным оставаться среди...
   Среди остального...
   Артиллеристам Сталин дал приказ, -
   пели через усилители над пространством реки и долины "дети сталинские, вышедшие из окружения под Вязьмой сорок первого", -
   Всех новых русских бить в последний раз...
   А эта... Когда, удирая от комаров, налетевших перед темнотой зудящими полосами, пошли к машине...
   Эта сказала, почесав правой рукой левый бок;
   - Спать предлагаешь в машине? Открой багажник, я возьму сумку со своими вещами.
   Взяла, кивком головы показала на продолжающих сидеть за столом на берегу, вокруг бурчащего магнитофона:
   - Один из них мой прежний любовник, пойду к нему, у него долларов много. Извини, он был первее тебя. И ты, как понимаю, сексуально выдоенный, успокоенный, что с тебя взять? А я на природе ещё хочу.
   Просто, с грубой простотой объявила. И пошла, таща над мятой травой длинную сумку.
   Так вот, очередной. Понаслаждался чем досталось, и отдыхай. "Очередь двадцатая настала", - выскочило из памяти начало блатной песенки.
   Дошла до стола. Чего-то сказала тому. Вместе пошли в жёлто-голубую палатку. Так просто, так откровенно, Французское кино не глазах, не отснятое на киноплёнку.
   Я её люблю! Мы ласково купались в реке, мы разговаривали в стороне от посторонних, советуясь, какой должна быть наша жизнь, наша будущая... она говорила мальчика тебе рожу и девочку, она умеет варить суп из...
   Смешно. Она в палатке с тем, Я хочу быть с ней, а почему она - там? Вышвырнула? А почему я хочу быть там, тем, кто с ней? Я - скот последний?
   У нас впереди ночь, день новый, ночь вторая и тогда в город...
   Я. У меня - ничего.
   Дошло. И автомобиль завертелся на поворотах. Дорога встраивал мозги на место, дорога заставляла держать руль в руках и мозги - в понимании, в стороне от взорвавшейся души.
   Малюсенький, малюсенький Чернобыль личного значения, а злость всё равно летит в общее поле, умеющее обернуться изуверством жизни.
   Я виноват. Когда бы я остановил, сказал ей...
   Сука есть сука, чего тут не придумывай. От постельного очередного тело отмыть можно, душу не отмоешь.
   Мне больше не жить?
   Я не хочу жить среди сволочи и такой, и такой, и этакой.
   Так бы в автомобиле, спеша, спеша, прямо посреди трассы разогнаться вверх, на подъём, на близкий горизонт, - так бы на автомобиле оторваться от серого асфальта, от зелёных лесов по сторонам от серых деревушек, зелёно-голубой земли видимой и узнать её превращающейся в округлую, дымчатую, и в круглую совсем, видимую оттуда, из космической просторности, и улетать, улетать...
   На земле места правде, чистоте, искренности, справедливости нет. И судить земное бесполезно, скот и есть скот, осыпь его хоть... Богу нет места на земле, знающему, что хорошо, и как хорошо, и умеющему любое сделать в единственном значении - хорошо...
   То-то никто его и не видел, на земле. Не видит и не знает, что же - правильное... человек не видит, а только так... пытается разглядеть.

конец второй части

12.05.2001г.

  
  -- часть третья
  --
  -- глава 24
   Будьте вы прокляты!
   Я, человек, вообще-то существо размыслительное...
   Будьте вы прокляты, горбачёвы и яковлевы, предавшие и продавшие - члены Политбюро ЦК КПСС, руководители правящей партии и государства, громаднейшего в мире, - предавшие и продавшие и партию, и государство.
   Да, избавляться от тупика, гнёта государства, от не свободы внешне свободных надо было, но заталкивать людей в феодальное рабство, по всей территории Союза Советских Социалистических Республик, но разваливать государство на отдельные ханства и княжества, где ханы и баи, сразу взявшиеся за устройства культов личности и продажу бывшего государства частями за миллионы долларов на личные счета, плюнувшие на человека - главную цель государства благородного, - навсегда и насовсем...
   Будьте вы прокляты, ельцины и гайдары, внуки обжиравшихся в роскоши московских квартир политруков и комиссаров, предавшие и отцов своих и дедов, - бурбулисы и собчаки, черномырдины и кириенки, грачёвы и степашины, не победившие бандитов генералы, звание опозорившие генеральское после Карбышева и Жукова... генералы и адмиралы, разгромившие собственную армию продажами, продажами секретов военных и государственных, продажами, продажами авианосцев, танков сразу полками, дивизиями, снарядов эшелонами, самолётов новейших, и стоящих рядом с врагами, заплатившими через банки заграничные на счета тайные, и с врагами рядом наблюдающие, как рубятся на куски боевые дальнелётные ракетоносцы российские - оставшиеся в стране моей, - как отрезается ствол орудия от танка - оставшегося в стране моей, - и офицер, не предавший страну, коей присягал, загоняет патрон в предстволъе, последний, по примеру героев сорок первого гола оставленный для себя...
   Я человек.
   Я не предавал.
   Я не глумился над прошлым своей страны, над жестокими бывшими её вывертами истории.
   Не разворовывал её богатства и не торговал ими.
   Я не грабил других.
   Не бандитствовал в евростандартных офисах, белизной, скучностью и одинаковостью похожих на палаты для психически тронутых.
   И вы, подлецы-предатели, вчерашние строители коммунизма, коммунисты, строящие капитализм, - вас как рассудит история?
   Вы - будете прокляты в истории страны?
   Вы - не сумеете на века изобразить себя героями?
   Я могу быть засыпанным пеплом вашей мерзости. И всё равно под ним я - человек,
   Я смотрю на громадные глубокие ямы, оставшиеся на местах шахт для пуска защищавших меня межконтинентальных ракет, - это безопасность моей родины?
   Я вижу ободранный, растерзанный, пустым оставшийся без вооружения, именем напоминающий всякому порядочному русскому историческую гордость мощнейший по задумкам "Варяг", тащимый прилипшими убогими судёнышками в иностранный порт подальше от России родимой, и там жёлтые полуграмотники-спекулянты устроят на нем рестораны с проститутками русскими, прикупленными в придачу, - этим и гордиться, таким продолжением славы боевой?
   Будьте вы прокляты с какими "достижениями" демократии, предатели своей земли родной, своего государства родного.
   На сером фоне чужого неба горит, раздробившись на части, горит утопляемая через секунды в вечности океана наша, моей родины космическая станция, - спасибо говорить, власть кремлёвская?
   И серый, блеклый полусвет в доме где-то в Чечне, двухъярусные казарменные железные кровати и на каждой кровати внизу и вверху убитые русские солдаты, русские девятнадцатилетние ребята, погибшие из-за московского ворья чиновничьего, наживающегося на нефти, на разворовывании воинских денег, - ворью мне кланяться?
   И что американцы выстрелом по атомной подводной лодке, нашей, утопили её без войны, сразу в Кремле договорившись, о чём не сказано народам России, и молва людская знает, кто виноват, кто предал страну в очередной раз, знает в ответ на ложь правителей, - ну, ребята из временщикового правительства, вы решили - и совестью нашей правите, и умами нашими, и нашим человеческим достоинством? Правду без вас не отыскать? А порядочность мою вы сумеете заменить на американские вшивые доллары? И меня продадите Америке приложением к рабскому труду с тачкой, кайлом, топором на лесоповале?
   Будьте вы - прокляты.
   Хрен вам пройдёт, как говорят простые, доверяющие друг другу русские люди между собой.
  
  -- Глава 25
   Душа - рваная штора. Не отделяет от ненужного. Дыры, клочья и нити повисли, оторванные от крепости прежней.
   Дно.
   По-настоящему - дно. Муть перед глазами. Может быть так водолазы видят живое волнами море с самого низа?
   Если бы мешал кто-то конкретный, навязывался с ерундой, обманом, - нет, и всё равно изменяющее желание сказать одно и то же отдельному человеку и всем.
   Идите вы к чёртовой матери.
   Ваше сообщество - не для созидательной жизни. Оставьте меня в покое. Какое бы сообщество вы не придумывали, у вас человек оказывается съедобным продуктом в пасти или государства, или вашей, воры и спекулянты. Как бензин дал автомобиля. И вы гордиться можете, только уничтожив сломом, унижением, только сожрав человека.
   Остаётся сказать. Каждому и всем.
   Как церковный чиновник в городе Риме, - ежегодное послание городу и миру.
   У него - такая работа. Такая традиционная обязанность,
   А тут - такое на душе: оставьте меня в покое...
   Ежегодное послание. С самого начала восстановления капитализма в России, с самого начала жестокого, подлого, главенствующего в жизни людей, настроенных на совершенно другое.
   Оставили.
   Тишина.
   И ещё провальное в пустоту тоски. Не перекруты выдуманные романа дурацкого писателя, - своя, личная жизнь...
   Местами тяжкая до...
   Не нормальная температура души... или ума? Или сердечной любви к жизни?
   Такие дни.
   Недели такие.
   Выпить?
   Бесполезно. Водка размыслительную способность не уничтожает.
   Почитать для отвлечения?
   Не пойдёт и придурью противоположной себя переменить, читая Белова, Крупина, Распутина, и следом за ними придурошно счастливиться глупостью: ох-ох, мать сыра-земля, - а варёной не бывает?- родиться мне здеся сподобилося, и умру я счастливым, что в России косточки мои в могилку уложат а жить согласен и в нищете, и в убогости, только бы под русскими берёзками кудрявыми и во поле русском...
   Вам верить? Прожили до седин в городских хороших квартирах, ещё от обкомов партии авансовым подкупом получения, и крестьян из себя лепить... Это же надо уметь так пропридуриваться всю взрослую жизнь, пригребая к себе подачку с руки подаяний при власти любой, в рублях хапая от коммунистов и в долларах от демократов, и хитрить, лгать, показывая себя пророками, путеводцами, и приводить доверившихся к пустоте...
   И ещё тоскливее...
   Может быть, давно не делал хорошее для кого-нибудь, без выгода, просто так?
   Дни такие, - просыпайся без желания спешить в жизнь и засыпай от необходимости, и от покидания постели до плюхнутости на простынь ночную устраивай чего-нибудь, зарабатывай глупые деньги, меняя время своей неповторимой жизни на них, съедая купленные продукты, жуя, проглатывая, - устраивай чего-нибудь, в общем пустое, бессмысленное, не умея подействовать в сторону общественного изменения жизни. И - личной жизни. Дно. Упёртость. Ниже некуда. Дно. Запутанность целевая в отсутствии разумности. И при виде людей, согласных на пустоту существования, при размышлении малейшем - ну и чёрт с вами со всеми, живите рабской пустотой.
   Температура души воспалённой...
   Моему сыну четырнадцать лет, - рассказывали вчера, - и он уже говорит: папа, я догадался, в России сейчас нужно лишиться разума и не понимать жизнь вокруг себя, Б России самые счастливые, оказывается, сумасшедшие люди.
   Умный, умный мальчик, Желаю тебе понимать, желаю деревянным не становиться.
   А те...
   Живите попусту, не отыскивая, не ощущая, для чего родились, зачем делаете много заученного, незначительного, незаметного, неглавного и для самих себя и не отыскивая исключительности личной пребыванием в жизни...
   А многие - и не умеют отыскивать. Иным - и не нужно...
   Тебе-то зачем надо, человек под навязанным шутливо именем посторонним?
   Не знаю, - подумал честно, тяжело прогладив ладонью по лицу. Хочу вырваться из какого-то всеобщего болота, за волосы приподнять себя фантастически, как Мюнхгаузен...
   Пусть разум работает самостоятельно, задание вложено. А на время воткнуть отвлекаловку, московскую наркоту для глаз, перебивающую глупостью дур, не знающих, чем вымыть унитаз, способность думать, понимать реальность...
   Вечерело. Человек включил ближайший телевизор, по привычке заранее убрав звук. Картинки оттягивают от заставляющих уставать осознаваемых настроений, а ораловка каких-нибудь наркоманов с электрогитарами, сующих в объективы грязные носки и небритые, искривляемые оптикой до уродства хари...
   Похожий на старого бухгалтера, диктор чего-то рассказывал с лицом безразличным, как читая расписание пригородных электричек. За его правым плечом несколькими этажами сразу сильно дымился узкий прямоугольник американского небоскрёба. На фоне скучного неба появился большой самолёт и воткнулся во второй прямоугольный небоскрёб, с этого ракурса прикрытый дымящимся и не сразу замечающийся, лопнувший с противоположной стороны от самолёта влетевшего оранжевым взрывом в несколько этажей. Из облака взрыва самолёт не вылетел ни целиком, ни кусками.
   Компьютерные игры уже крутят вместо новостей? - подумал человек наблюдающий. - Лихо смонтировано, от настоящего взрыва не отличимо.
   Ты знаешь правильно, - пройдя на кухню за кофе, возвратился к недодуманному, - когда жить приходится вынуждено среди лжи началъствующих над людьми, и среди лжи людской ответной, среди убогости размыслителъной и желаний требований получаемого от жизни, достигаемого тоже озаборенных убогостью, - когда жить ты вынужден среди постоянной гражданской войны, идущей вяло на бытовом уровне и не объявленной юридически, - всего по одному человеку в день погибает по всей области, кто от ножа пьяного собутыльника кто от пули конкурента по спекуляции, но всё равно в основе убийства злобная зависть, - когда условия болота житейского такие - отстранись от яркого, громкого, известного, значительного, так и останешься в живых... Хотя для чего? Для существования навозного червя? Спрятанного всегда.
   А для того, что содержание и жизни изменчиво, и возможно, с какого-то дня она сделается другой...
   Тот спектакль был вчера и из репертуара вычеркнут? Может быть, может быть...
   Снисходительно называйся не своим, выдуманным именем и помни пришедшее от предков, своё имя надо заслужить, вдеть в его написание твёрдое причины уважения. И пока не появляйся на страницах газет, листовок, показывающих твоё желание вместиться во власть, и подальше от трибун, микрофонов, митингов, открытий фестивалей и конференций, от телекамер и писак из газет, - кипение лжи вокруг, - отпусти себя в сторону, ты человек, ты не продаёшь себя товаром общественно политической проституции, поповской проституции, проституции чиновника или барыги под придуманной этикеткой "новый русский", ты для другой жизни родился. Ты думать умеешь, и понимать умеешь поскорее остальных, прозорливее, подалее наперёд, - ты отличаешься от быта животного.
   Посмотрим, Борис Борисович Горденин, что на экране телевизора? Только бы не появилась дикторша отвращающая...
   Человек не понял, зная, что так быть не должно. Показаний с точки обзора вертолётной, сверху и наискосок, горел Пентагон, полуразбитый частью своего вечного до этого часа прямоугольника. Диктор, теперь другой, теперь разъясняющей фразами голоса ускоренного, объяснил, - сюда рухнул пассажирский самолёт. И двадцать пассажирских самолётов, захваченные неизвестно кем, носятся над городами Америки, выбирая себе цели для уничтожения.
   Прямоугольное здание небоскрёба, поблёскивающее стеклянными стенами, показали теперь с другой стороны, оно выделялось чётко. Очень крупный не военный самолёт чуть довернул в голубоватом утреннем небе Америки и влетел точно в плоскость стены высокой постройки сразу с обратной её стороны превратившись в лопнувший пузырь взрыва. Потянулся жидковатый дым начинающегося пожара, над дымом высились несколько этажей целыми, как и на соседнем небоскрёбе, горящим посильнее.
   Всемирный торговый центр, - отметил для аналитической проработки Борис Борисович, - Пентагон тоже подорван, и диктор говорит, ждут уточнения, то ли разбиты самолётами Белый дом, здание Конгресса, то ли нападение на правительственные дома ожидаются... Уничтожаются системы управления, для начала финансовая и военная. Начало войны? Тогда кто напал на Америку?
   Камера оператора метнулась, показывая над улицами ещё один белый пассажирский самолёт больших размеров. Неизвестно чей и куда летящий. Заговорили что-то о президентском самолёте. О неизвестно кем захваченном, отыскивающим, куда рухнуть и с чем, с кем вместе взорваться. Диктор торопливо выкладывал новости. В Америке объявлен срочный призыв резервистов на службу, по боевой тревоге в воздухе находятся истребители ВВС США, приказано сбивать любой самолёт... Воздушное пространство над Америкой закрыто, всем пассажирским и грузовым авиалайнерам приказано поворачивать на аэродромы вылета. Закрывается небо над Англией, Израилем, над Европой. И совсем пристенная, конечная новость - в России от Севера до Кавказа войска приводятся в боеготовность, немедленно прибыль на служебные места военным, милиции, спасателям...
   Как к стене на расстрел поставили, - осознал Борис Борисович. - Так вот сидишь, и на глазах, с подробностями, с прямыми репортажами начинается третья мировая война. Восприятием гибельных новостей с дивана. Погаснет телеэкран - значит, тех разбомбили. Или этих, или - нашу страну.
   - Ты смотришь телевизор? - спросил он по телефону приятеля.
   - Смотрю.
   - Что можешь понять?
   - Что понимать? Третья война начинается. Через полчаса до запуска ракет с боеголовками дойти у них получится. Нервы не выдержат, психика сорвётся и полетят атомные на наши головы.
   - Тоска.
   - Да, не говори. Тоска.
   - Что делать?
   - Ничего мы не сделаем. Наблюдать осталось, у нас в городе и бомбоубежищ хороших нет. Разруха во всём, какие убежища? Не знаю, проснёмся ли утром живыми.
   - Ну давай...
   - Давай, - отозвалось тоскливо.
   Ближайший за плечом теледиктора горящий предверхними этажами небоскрёб опять потянул сознание в сторону не соглашения с видимым, так не бывает, подсказал рассудок. На верхних этажах в разбитых или открытых окнах висели живые люди, махали руками и шторами, что ли, и совсем странно для железобетонных американских строительных конструкций, всегда рекламируемых вечными, уцелевшие от взрыва верхние этажи поползли, рухнули на пожар этажей взорванных, а после заминки весь прямоугольник пополз этажами вниз, стекая, как песочная башня, утопая в дыму, грохоте и заменяясь громадным толстым облаком пыли, дыма, смерти. Тысячи на глазах погибли под обломками.
   Люди бежали по улице и оборачивались, последний день Помпеи из музейной картины превратился в действие подлинное, в действие настоящих минут с подробным репортажем телевидения на весь мир, - тысячи сразу погибших человек, - снова подумал Борис Борисович, - а диктор только что говорил, в небоскрёб направились пожарные и спасатели, и они погибли? Да, и они, и находящиеся рядом с небоскрёбом, развалившимся так неожиданно, как башня, сложенная из костяшек домино, как сдутая сахарная пудра...
   Прорванные взорвавшимся самолётом этажи дымящейся, горящей второй башни надломились, закрылись наплывшими на них верхними, люди, видимые в окнах, терялись в разломах, пыли, огне, башня потекла вниз восковой свечкой, поражающе хлипкая всеми инженерными устройствами стальными и бетонными внутренними конструкциями за секунды превращаясь в пыль, в визги бегущих по улице людей, в ничто.
   Кто-то очень точно просчитал последствия, - отметил наблюдающий человек, пока всё равно не веря в увиденное.
   И повторами, повторами увиденного, и повторами объявляемого теледиктором о приготовлении отражения новых нападений мотающихся где-то в небе Америки угнанных неизвестно кем самолётов, мотающимся на экране боевого истребителя заталкивало в угол понимания: ничего сделать невозможно. Сиди перед телевизором, на всякий случай положив в карман паспорт, и жди: взлетят боевые ракеты в сторону твою - испаришься в секунду.
  
  -- Глава 26
   Психоз, раздуваемый прямыми телерепортажами из Америки, заталкивал в угол безъисходности, в рисуемый на глазах нуль.
   Показали еще один самолёт, сбитый вместе с пассажирами. Президент России на экране не появлялся, и никто из правительства, из военных высших чинов не объяснял народу страны, как себя вести сейчас, что делать. Ни словом не догадались они успокоить.
   Борис Борисович вспомнил рассказ человека, пережившего дни Карибского кризиса. "Мы сидели и ждали, когда на нас полетят американские ракеты с атомными зарядами. Знали, все погибнем, бежать куда-то бесполезно, спасения от радиации нет."
   Сейчас и он так же тоскливо понимал, вечер в жизни может стать последним. И бесполезно что-то придумывать, мир на самом деле зависит от нескольких человек, называющих себя президентами стран. И не зависящими от людей, населяющих страны.
   "И мёртвым позавидуют живые" пододвинулось вплотную.
   С кем попрощаться в городе, если заваруха пойдёт напрямую, резко к войне?
   Подумал. Не с кем, понял. Не с кем. Сиди в двухэтажной квартире как смертник в голой бетонной камере, жди последней минуты, и ничего ты не можешь противопоставить, и одно утешение не утешающее, - погибнешь вместе со всем городом. К утру останутся чукчи на пустоватом Севере и папуасы в нецивилизованных джунглях.
   Попробовал проанализировать и найти, - а кто устроил происходящее? Кому оно нужно? Для чего? И на что слишком похоже? Знакомое, знакомое происходит...
   Гитлер послал солдат, немного, в Польщу. Они обстреляли Германию с территории поляков. И началась Вторая мировая война.
   Начало нового передела мира? Похоже, очень похоже, а переделы мира устраивают, на самом деле, не рабочие и крестьяне...
   В Москве и в других городах взорванными оказались жилые дома вместе с народом, их населявшим. Зачем? Надо смотреть, что дальше... Кто придумывал начало, сделать должен и продолжение... И что дальше? Появилось и не появилось среди народа желание устойчивого порядка в России, появилось вроде бы логическое продолжение, - "нате, чего хотите и ожидаете", - и вроде бы ни с того ни с сего вечерком вплотную к празднику Нового года, когда людям не до политики по на строению и полстраны уже в нетрезвости - толстый больной старик по фамилии Ельцин ввёл в кабинет президента России худоватого, невысокого, с утиным носом, показал на кресло, "правь страной, мой преемник," и кто вспомнить успел о Конституции, о том, что страну в чужие руки передавать - не в автомобиле место уступить? А очнулся народ от гульбы новогодней - нате вам сказку про стойкого чекиста, про крепкую руку, про наведение порядка, про хорошую жизнь, - вы чего ещё хотели? Молодого во власть? Нате. Почему и кто те дома взорвал вместе с народом, не спрашивайте.
   Такое аккуратное вложение властью вроде бы искомого во вроде бы желание народа. А убрать "вроде бы"? Народу жить лучше стало? Нет. Только для помалкивания людей сначала запугать их взрывами и домов, и ларьков в подземном переходе в самом центре Москвы, громкими и страшными делами запугать, внимание отвлечь, как всякие картёжные шулеры делают, и обмануть на уровне психического сознания, наверняка...
   Солдаты Гитлера стреляли по территории Германии, выдавая себя за поляков, и миллионы погибших последствием... в войне, протянувшейся на года...
   Самолёт с пассажирами, чтобы погромче, пострашнее стало, обрушите не на свиноферму неизвестную, - на Пентагон. Пару самолётов, тоже с пассажирами несчастными, заранее приговорёнными к смерти, на башни Всемирного торгового центра, громче некуда. Один взорвать, вместе с пассажирами, неповинными ни в чём плохом. Громко получится, испуг на весь мир. И на весь мир раскричаться - самолёты летят с целью упасть на Белый дом, на здание Конгресса. Откуда известно, куда летят? Заодно взорвать машину возле здания Госдепартамента, - громче надо устроить дело, громче.
   А где семь самолётов? Объявлено на весь мир, что захвачено, кем-то, одиннадцать. Где они летают, если небо над Америкой закрыто для полётов, военными взято под контроль и лётчикам истребителей приказано сбивать любой предает, поднявшийся в небо? Почему нет семь самолётов в небе? Радарами, другими приборами: их уже бы нашли. Почему нет ни одного пилота, ни одного пассажира из захваченных, как наврано по телевидению, вроде бы захваченных семи самолётов? Вот, опять "вроде бы"... А убрать увод в неопределённость - нет самолётов ни в небе, ни на земле. Они - для паники, они - ложь.
   Погибшие самолёты - американские, не из-за границы прилетевшие. На что похоже продолжением?
   В Москве взорваны дома и, продолжением-следствием, нате вам новый передел страны через нового президента. В Америке - нате вам новый передел мира под их, штатовскую диктовку.
   Мы, американцы, объявим, кто наш враг, назначив его по нашему хотению-велению.
   Мы будем диктовать всему миру, как жить по нашим правилам. На новом витке ужасов пренаглейших.
   Только сначала выставим себя ужасно пострадавшими и призовём "мировое сообщество" к справедливому отмщению. Мы, Мы, Мы, самые справедливые во всём мире. Чего уже триста раз показали. Научим правилам нашей демократии и любую страну Европы, и Азии, и, добившись распада СССР, добьём и страну Россию.
   Снаружи и изнутри.
  
  -- Глава 27
   Ночь - пока, - оставалась ночью. Без искусственного освещения взрывами межконтинентальных ракет, И все телеканалы продолжали наворачивать психоз, повторениями и подробностями такого редкого вечера. Уже пошло в информации - виноваты арабы. Уже понятнее становилось, драка будет, для начала, из-за нефтяных прибылей,
   - Что? - спросил Борис Борисович в телефонную трубку, продолжая думать и вытворяемое Америкой пробуя понять в проброса наперёд.
   - Борис, я боюсь.
   - А ты... а вы кто?
   - Анна Прозорцева.
   - Константа...
   - Я не константа, я Анна Прозорцева, Борис.
   - Да, извини, я думаю... Есть изменяемые люди, а ты постоянна. Прежняя фамилия, значит, замуж не вышла?
   - Боюсь я, Боря. Не до бабских разговоров мне, кто замуж, кто развёлся...
   - Ты не обижайся, Аня. Я думаю, где нам встретиться. Голова телемусором забита, сама знаешь, чего сегодня в телеящике. Я предлагаю возле бывшего спорткомплекса, где барахолка поношенного тряпья сейчас, свезенного со всей Европы. От тебя недалеко, да? Минут через двадцать, да?
   - Да.
   Они вышли из автобуса возле здания банка в центре города и приютились в кафе, устроенном под зонтами на воздухе. Четверо ребят сидели на каменном парапете, окружавшим кафе, и небрежно, с насмешкой пели под гитару:
   Первым делом, первым делом самолёты,
   А торговый центр?
   Торговый центр потом!
   - Люди погибли! - взвизгнула прохожая, - а вы разорались!
   - Люди, мадам, погибают в России. От хилой жизни, по миллиону в год. Можете выразить благодарность своей сраной Америке, мадам, за наше счастливое детство, украденное барыгами оттуда и здешними.
   Та махнула сумкой и заговорила под свой нос. Наверное ругательства, подумал Борис Горденин.
   Короткие полноватые губы Анны сложились тоскливато. Поправила толстую коричневую кофту, надетую не в рукава, а на плечи. Быстро подтянула юбку к коленям, как-будто кто-то пробовал подглядеть неразрешаемое и она поняла.
   - Ты добрая.
   - Почему? Вспомнил совместную работу в горкоме комсомола?
   - Знаю по лицу. У добрых от уголков рта мягкие тени идут вверх, а у злых вниз, и губы тонкие. У злых и циничных, глупых, вдобавок. Аня, что тебе взять?
   - Я кушать хочу. И кофе. Мяса хочу, колбасу жареную, сосиски. От нервов, что ли? Не знаю, - свела плечи вперёд, подтягивая пальцами края кофты на грудь.
   Телевизор, висящий над стойкой бара, показывал теперь надоедливый, может залезший за вторую сотню повторениями самолёт, влетающий в небоскрёб.
   - Я боюсь, Борис, может вспыхнуть война. Втянутся одна за другой разные страны, как перед самым сорок первым годом...
   - Нам надо дожить до утра, Аня. Звонил знакомому офицеру в здешнюю воинскую часть, спросил, чего у них делается. Да погоди ты, говорит, не до тебя, извини, на уши нас поставили. Сегодня ночью многие военные спать не будут, от западных границ до Владивостока.
   Ребята на каменном парапете, с гитарой и бутылками пива, захохотали чему-то своему.
   - Не, мужики,- потребовал слушать один из них, -- выборы Буша когда были и они пару недель дырки в бумажках для голосования пересчитывали и пересчитать не могли... Причину помните? Их мужика показывали, коричневого лицом. Он дырку в бумаге, бюллетене ихнем разглядывает, бумагу и так вертит и так держит, на отдалении, а глаза у него - косые. Тля буду косые, зрачки у носа сошлись. Они поэтому спорили и пересчитывали несколько раз, косой мужик у них контрольным считалой устроился.
   - Негодно они строят. Дома и часа не погорели, а рухнули. Наши бы горели неделю, стены остались бы.
   - Таким гадёнышам мало досталось. Первый раз досталось на их территории, но мало. Нашу страну обворовали через гайдаров разных и чубайсов, другим диктуют, чего делать и жить как, сами всему хорошему научиться забыли. Читал я в газете, кому только не должны они, долларов миллиарды должны. И спекулянты, зеленью по всему миру спекулируют, а зелень на самом деле дешевле рублей.
   - У них бабы ох и толсты, ох и жрут, и толсты! И пьют в любом кино, ихнем, без стаканов не ходят.
   - Поди воняют, если столько водяры выхлёстывают за фильмец. И только со стаканами ходят, да, скажут чего, пару слов, а глотков несколько сразу. И стаканы у них большие, наши два войдут, водкой мерить.
   - Гля, мужики, наши политики сочувствие завыражали.
   - Дак они всё одно воры, что московские политики что американские. Банки американские одинаково на них пашут, наши деньги там прячут. У них рука руку моет, так-то получается.
   За столиками сидели, пили компаниями, смеялись - а, на всё наплевать, слышалось, будь что будет.
   Стриженая под солдатика девушка и с косой до затылка юноша целовались, не разделяясь губами минут по десять и не задыхаясь.
   Близко рассказывали об итальянских антиглобалистах и предлагали начинать громить особняки русских буржуев, "ограбивших нас на два поколения вперёд". Уточнили, как делается коктейль Молотова, и с помощью каких приспособлений забрасывать бутылки с коктейлем в окна повыше второго этажа.
   - Здравствуйте, Борис Борисович! - подошли двое полузнакомых. Обычно вы всегда в курсе всего, и как скажете, так попозже и сходится. Почему наш "Курск" утонул?
   - Он не утонул, он погиб. Трагически погиб, от выстрела по нему американской автоматической системой стрельбы. Система выстреливает сразу, как на подводной лодке противника открываются люки, показывающие готовность к стрельбе торпедами. На "Курске" так получилось, и тогда американцы срочно прилетели на переговоры с Путиным. Те переговоры засекретили. За какие-то деньги они договорились, или за политическое ты мне я тебе, а виноватыми в гибели подлодки будут объявлены моряки, по мерзкой кремлёвской традиции. Вдобавок флот постараются ослабить, сняв с должностей несколько наших толковых адмиралов, неподходящих для Америки, удерживающих наш флот в боеспособности.
   - Вы так много знаете, а почему здесь сидите, а не в Государственной Думе, Борис Борисович?
   - Я врать не умею, и торговать возможными направлениями государственного развития.
   - А кто самолётами Америке по рогам долбанул?
   - Кто-то умный, имеющий желание одним махом многое переменить в международных отношениях. Точно знаю не из нашей страны это прилетело, Путин не тот вождь, не для русских, он ещё помчится к ним рыдать, уже сегодня нашу помощь спасателями запредлагал. Долбанул кто-то из американцев, точно рассчитав явление прямого последствия первого, психического, размером сразу на весь мир. Понимаете, кому-то потребовалось таким методом взорвать психическую бомбу громадной мощности. Кто сделал - покажут последствия, завтрашние и другие события, они произойдут в течении месяца, полугода.
   - Войну ночью могут начать? У меня брат в дивизии контрактником служит, вызвали срочно...
   - Мне пока не доложили, я не министр обороны,- без веселья отшутился.- Сами понимаете, мир завис в положении пятьдесят на пятьдесят... Хоть напивайся напоследок...
   - Тоже так думаем. Счастливо, желаем дожить до утра,
   - И вам, не только до завтрашнего.
   - А не доживём - хрен с ним, вместе и погибать не страшно. Найдутся и в нашей армии офицеры честные, ответят, за всё американцы с нами рассчитаются, когда их города тоже в пепел превратят. По соточке водочки взять, выпьем?
   - Нет, спасибо. Сегодня трезвая голова нужна,
   - Да, вы не один, с дамой. Ну, извините, пойдём за свой стол. Кто будет обижать - позовите, морду любому набьём.
   Он вспомнил чёрные просветы на золотых погонах офицера-моряка, объясняющего ситуацию в районе гибели "Курска", бывшую в первые двое суток, по карте, добытой из компьютера крейсера "Пётр Великий" когда обнаруженную подводную лодку противника, тоже свалившуюся от взрыва на "Курске" на дно, приняли за свою. Московского честного политика, военного в прошлом, быстро задающего уточнительные вопросы и заносящего ответы моряка в свой компьютер. Моряк передал просьбу своих товарищей по флоту политику: на флоте хотят, чтобы правду о гибели подлодки не изолгали правители московские, давно потерявшие доверие военных.
   Чёрная вековым щелистым по золотой кожуре стволом, мягкой пронзительностью золотилась листьями над столиками липа, и от фонарей здешних, и от начала осени. Горденин подумал, после взрыва ракеты с атомной боеголовкой деревьев в города не останется. И столетних, и посаженых прошедшей весной, привязанных к помогающем вырасти жердинам.
   Думал, - возле города находится ракетная дивизия. Потому и это кафе давно отфотографировано с разведывательных спутников и намечено в их штабах очередной целью.
   Анна доела котлеты. Выпила кофе и спросила с простотой, и приятной такой простотой, самою откровенностью:
   - У тебя хватит денег расплатиться?
   - Сегодня хватит. У меня они то бывают, то нет. Как у многих, кто не вор-директор и не вор-чиновник. Кто с крысиными запросами не сидит возле финансовой кормушки.
   - Какой ты новый сегодня.
   - Открытый, знаю. Когда-то надо выглядеть, быть, то есть, самим собой. Сколько можно соглашаться с белибердой, с привиранием... Нелепый город. Нелепая жизнь. Мы не виделись год? А живём через несколько улиц. Насколько же теперь люди не нужны друг другу, люди боятся друг друга, когда всякий и на друге своём, на приятеле хочет только заработать гадкие деньги... И сегодня ночь такая - впереди одного откровенного хочется. Исповедального, настоящего. Может, в последний раз выговориться. С этими козлами-политиками на самом дела не понятно, каким будет утро и вообще взойдёт ли солнце, где ему природой отведено. Ты как жила год? Пойдём побродим, по пути расскажешь?
   Борис Горденин взял пакет, тоже принесённый официантом, положил в него банки с пивом, сосиски. Уличное освещение не работало, отключенное за долги городской управы. С Гордениным Анна пошла и в темноту.
   В сквере на скамейке рядом с дорожной сидел парень, верхом, и лицом к нему, верхом тоже, обнимающая девушка. Рука парня утонула в её расстёгнутых джинсах, она подхахатывала и подтыкивалась, сильнее напяливаясь на ой какое пожарное, наверное, ощупывание под одеждой пылающего сексуальными желаниями тела. И не стеснялись. Наоборот, показушно сексуалили, как на киносъёмке за деньги.
   Так теперь, привычно отметил для себя Горденин.
   - Страшный позади год жизни, Борис, и жизнью в хорошем значении не назовёшь. Нет свободы в России, говорил мне знаешь кто? Городской наш молодой поэт. Говорил знаешь когда? Почти сразу после осени девяносто первого года. Я ему - демократия, цензура отменена, то да сё, вы этого добивались. На нас финансовая удавка, мне отвечал, нет цензуры но и свободы нет, а если мы, творцы, первыми на себе почувствовали - вы все пойдёте за нами, вы на собственных шкурах убедитесь в правоте и честности, истинности нас, творцов. Мы пишем правду, мы говорим правду, а вы - не думающее стадо. Так выступал...
   - И что ты узнала на собственной судьбе, на собственной жизни?
   - Унижение безработицей, нищетой. Работала в школе - не выдавали зарплату с задержкой на несколько месяцев. Ушла. Устроилась на фирму - через два месяца она по долгам лопнула. Любая работа на месяц, два. И так всё время, как прыжки со льдины на льдину, и новая тоже лопается. А между льдинами чёрная вода, страх. По телевизору кино современное посмотришь - сидят бездельницы в салонах красоты, выясняют, какая с кем переспала, и все заботы. Свой холодильник открою - пустой. Наперёд подумаю, какой жизнь станет - пустота. Ты, человек, никому не нужен. Иди, продавай свою нравственность, зарабатывай проституцией. Не зазорно, как учат с телеэкрана, гордость иметь не стоит, как они преподают. Тошно и страшно, Борис, особенно когда понимаешь, что гниль - барствует.
   - Да, сволочи барствует много...
   - Я телят часто вспоминаю. Мы в восьмом, в девятом классе в сельской школе сделали бригаду и ходили на ферму ухаживать за телятами. Заработали в колхозе деньги, купили для школы пианино. Разве такое было плохим? Разве такое надо было разорить и уничтожить? Я ездила недавно в село к родителям. Ферма, где за телятами ухаживали - остатки стен, крыши и окон нет. Подростки сидят возле шоссе, жгут костры, продают картошку, ягоды проезжим. На хлеб денежки добывают, в селе денег совсем нет. У родителей радио за неуплату отключили, а стоило оно когда-то копейки, до этой самой свободы грабить и разворовывать любое, что принадлежит стране. Что раньше принадлежало. А сегодня как начали показывать, что в Америке с утра началось - я испугалась, Борис. Куда идти? В церковь? И там ворьё, все они на иномарках носятся и рожами в телевизор не вмещаются. Не поговорить с ними откровенно, исповедальное, от души. И на душе тяжко, тяжко.
  
  -- Глава 28
   Женщина...
   Что делать с тобою, женщина?
   И ты человек, и я человек.
   Куда нам? Как нам жить ночь, чтобы и тебе, и мне к нужному пройти? Возможно - последнюю в жизни. Что не добавляет вседозволенности. Как повыше жующих, спящих животных побыть?
   Перед глазами текла река. Собирающая, удерживающая и в себе, и рядом с собою одно и то же, - жизнь.
   Чего Россия удержит, смуту переходя?
   И почему-то русская река - женского по роду значения.
   И почему-то женщина начинает собой созидание, перелив во время будущее, надёжные берега твёрдостью почувствовав...
   Разгорался костерок, близко от живого течения. Из прибрежного леса Горденин принёс много толстых сухих бывших веток, обламывал, накладывал на огонь. Согревая колени, Анна сидела на пеньке, чёрная позади и оранжево-золотистая близким огневым отсветом. Нанизав на прут сосиски, Борис поджаривал на костре и протягивал ей, подобрав себе другой прут. И хлеб поджаривал, как давно, в детстве.
   Город перемигивался огнями домов на той стороне, за мостом. Здесь пахло горьким дымом и лёгкостью сосняков, по пескам прибредших к самой воде.
   - Надоело всё, - отрёкся Горденин. - Надоела десятилетняя погубительная для нашей страны политика алкашей и предателей, надоели воры, изображающие спасителей России, надоели пьяные компании в кабинетах и саунах, и быдловатая безропотность обездоленных, Я так жил, по правилам барыг, спекулянтов, жестокого ворья в белых дорогих, рубашках и дорогущих галстуках, по правилам шакалов. Их правила - без морали, без нравов тонких, без целей высоких, Я как разведчик мотался среди них, прикидаваясь своим, но не было правительства, не было страны, где требовались результаты моей деятельности.
   Ну хорошо, думал, вы в период большого хапка после девяносто первого года успели натащить в свои засекреченные закрома, а для страны что вы сделаете? Не будет страны - и вас не будет. И не понимаете провала своего, не понимаете...
   Я знаешь чего ищу? Полного от них отстранения. Как от прокажённых. Правильно, мы любили жизнь и хотели жить, и когда все светлые надежды сошли на нет, и сама страна начала уходить из-под ног развалом и бесконечным хаосом, смутой, бардаком... а от нас требуется становится торгашами, барыгами, продавать теперь и землю свою иностранцам через подставные фирмы, - дальше что? Мы десять лет занимались рисованием пустоты, нулей, пространства без будущего.
   Звонкие треском раскалённых сосновых сучьев, взлетали искры. Прочерчивали малиновыми крошечными салютами по чёрному воздуху. Такое древнее, хорошее, наводящее чистое настроение, постороннее для людского скопища городского, неумно называемого цивилизацией. Нет-нет, думал Борис Горденин, начиная улыбаться и ночью вероятно последней в мире, цивилизация не в том, что в городе устроена канализация. Слишком разные и направления, и предназначения. Что - редко кому дадено, а что - всем...
   - Ты расскажешь, над чем втихую и единолично улыбаешься сладко-сладко?
   - Понял проблему единства и противоположности цивилизации и канализации. По месту они едины, территориально, а для чего они нужны, по предназначению...
   И Прозорцева прихохотнула, освобождаясь от задумчивости, натекающей из беспрестанного движения живого огня.
   - Сегодня получилось так романтично, хорошо та придумал уйти из города, я очень благодарна тебе. Ты меня из дикой тоски выдернул, из топкого болота обыденщины, да? Я и не думаю, чего там, - кивнула на город за мостом, - показывали страшное весь вечер, а пропади оно пропадом к той самой бабушке, самое настоящее психическое изнасилование устроили. Мне запах сосен Сибирь напоминает, где в поездках на Байкало-Амурской магистрали я была, и - юность. Там, в селе, за грибами отправимся - я в лесу никогда не боялась, а у нас по осени охотники медведей добывали. Видела я в селе медвежью шкуру, свежую, растянутую на просушку, Медвежьи когти чёрные, загнутые, и длинные, с мой указательный палец. А я в лесу не боялась, в нём всё живое и настоящее, без обмана. Деревья настоящие, грибы, ягода, травы, муравьиные дома высокими такими копешками. В лесу иду, и душа ощущаться начинает, то песню запеть хочется а то обрадуюсь, и сама не знаю верной причины. Посреди природы всегда честнее для меня, Борис. И душе легче. Я знаю по себе, душе простор ищется, чистота, беспредельная чистота, в городской кухне да на диване перед телевизором для неё тюрьма. Лёгкий воздух, правда?
   - Да, возле реки... и осенью начинает пахнуть, грустью... На душе как у Бунина в стихах: "Затоплю камин, буду пить, хорошо бы собаку купить". Купить у него - слово для рифмы, а по смыслу проходит тоска по душевной сдвоенности, по пониманию тоска.
   - Я чувствую, он о человеческом тогда сказал, не как на рекламной карточке. Не через обман.
   - А, купи банку пива и у тебя будет женщина с круто выгнутым бедром? Купи растворимую краску под названием кофе и впереди тебя ждёт женщина с голой попой, показаний крупным планом? Но что надо купить, чтобы обратить внимание на запах первой пожухлой травы, загрустить и обрадоваться багряным первым листьям осени? Человеком чувствовать себя потребно, просто человеком...
   Тонкой чертой приоткрыв рот, держа руки разведёнными над сдавленными очерченными краями теней коленями, Анна ждала продолжения, не совсем энаемого.
   Не бывшего с ними и известного натеканиями со стороны, и ожидаемого крупно-тёплыми, смутными глазами, приулыбчивыми под тёмнобровностью, согласными и виноватыми стать.
   Над высотой ночи прогудел невидимый тяжестью большой самолёт. И второй, и третий нагнали его басистыми двигателями.
   - Давай отринемся от реальной цивилизации, - предложил, посмотрев под звезды.
   - Напрочь, - подтвердила, надеясь быть понятой тонко.
   И желание не разумом до сути добираться перетянулось на тоску о скудности в жизни ласкового, нежного, на... подойти сзади, присесть, обнять полуоборотившуюся, прислушивающуюся к теплоте человеческой, к шорохам рук...
   - Почему я виноват перед тобою, Анна, как изменивший, как изменивший тебе муж... Так чувствую...
   Вжалась, приостановившись дыханием. Смимировала губами, без звуков показывая незнание ответа.
  
  -- Глава 29
   Получилось как получилось, подошло время и цветок дораскрылся лепестками сам, и Борис легко, догоночно успел подумать - в природе ни почка листика, ни цветок, пыльцу будущего в себе держащий, не дорощеным не распахнётся.
   Он понял физическое, воздушно-прозрачное присутствие доверия.
   Натекающие расширенные губы перешевелились, - так любят, - гулкостью от сердца почувствовал Борис, - и женская нежности заперетекала в мужское восприятие, заверчивая мир в отстранение.
   Снова верить? Женщине?
   А не спрашивай и самого себя. Плыви-плыви, река тоже не спрашивает у берегов и неба...
   Размерено, размерено, размерено, раз и два, раз и два, в тишине, в чистой тишине, в кристальности воздуха сентября, раз-два, под светлостью сентябрьских протянутостей небесных, в стороне от исчезнувших скопищ тротуарных - раз и два, спокойно, с желанием неторопливым - два человека рядом, по тротуару, по своему ночному городу, - размерено, слыша каждый стук каблуков об асфальт...
   Тишина за Рогожской заставою,
   - тихо полупропел, полупродиктовал Горденин.
   Спят деревья у сонной реки,
   Лишь составы идут за составами... И почувствовал в руке вложенные прохладные пальцы Анны.
   Ты скажи-расскажи утро раннее...
   - Утро вешнее, - поправила.
   - Утро раннее вот-вот настанет, я по реальности пою, не по книжке. Можно для реальности одно слово переменить?
   - Откуда ты знаешь такую песню?
   - Слова нравятся, живые. Не киркоровская "зайка моя" для ожиревшей тётеньки килограммов под вдвое толще муженька... Эту песню я знаю о детства, её любит мой отец.
   - Где он сейчас?
   - Об этом попозже, Анна. У тебя светлое по звукам имя, Ан-на, Ан-на, - повторил по слогам.
   Начинаясь с крыши здания бывшего кинотеатра "Парадный", расходясь из пучка, по небу мотались каруселью рекламные полосы прожектора, до утра напоминая людям - тут наворовавшие "отдыхают" в ночном кабаке. Предложил, не солгав, что никогда здесь не был, и зашли посмотреть на невидаль. Согреться горячим кофе, близко увидеть бездельников, называющих себя непременно генеральными директорами и лицами тупыш похожих на бандитов с тремя классами начальной школы.
   - Какие люди, и без охраны? - полагая, что он вежливый, блатным жаргоном встретил администратор, - Борис Борисович, для вас с дамой лучшие места, держу их вторую неделю, - врал, - однозначно лучшие, - и провёл к столу напротив небольшой низкой полукруглой сцены. На ней в концертном дыму под красными лампами, в европейских городах означающих притон для проституток, танцевали две девушки, одна в сиреневом длинном платье до туфель, до кистей рук, а вторая в подобии чёрных трусиков и лифчике, на грудях распущенном на ленточки. По углам и стенам тянулась темень, а весь кабак евростандартным украшением стен и потолка напоминал маршрутный городской автобус, такой же типовой, конвейерный.
   Официантка принесла, что попросили. Зажгла свечу на столе. Напротив подхалимски, бочком присел администратор, называющий себя шоумэном, мужчиной праздников, и рот прикрывая ото всех, как секретным одаривая, известил:
   - Лена выйдет на стриптиз, за ними. Шестнадцать лет. Рекомендую, шестнадцать лет. В смысле посмотреть рекомендую, формы вполне взрослой женщины. Нашему директору так не отдалась, потребовала три тысячи долларов за цел... ах, извините, - крутанул глазами воришки на Анну, - за девственность. Из вторых блюд рекомендую шницели, говяжьи сегодня с добавкой телятины и свинятины. Половина шницелей разобрана клиентурой, братвы нынче с вечера понаехало на отвязку. Говяжьи с добавкой свинятины, оцените.
   "Хочу тебя, жду тебя, хочу тебя, ищу тебя," - страдательно, с придыханиями сексуальными запели женскими голосами динамики. Непонятно для чего вышли и часовыми по сторонам встали двое лобастых, одетые в офицерскую форму бывшей Советской армии. В подпущенный снизу сцены дым, в оранжевый свет выскользнула крупная девушка в белых, как в порнушном телефильме, чулках, белых длинных резинках, протянутых от белого пояса, белых трусиках и белом лифчике, - провинциальная копия из дальнего прошлого, прокрученного на видео лет пятнадцать назад. Задвигалась, затанцевала. Проглаживала себя, докуда дотягивались руки, от грудей и по ногам, и по спине, выучено изгибчивой. Чего-то там жалась, отворачивалась к стене, закрывая себя руками, заодно сбросив лифчик, выгибая спину за задранными руками, чтобы крупные груди торчали дыбом, виднее, - сошла со сцены и затанцевала, обходя столики, в передвигающимся облаке дезодоранта.
   Как в американских тупых и пошлых кино, ей в трусы засовывали деньги. Тоже заучено... по чужим для России нравам...
   Подпрыгнула на оранжевую эстраду, и широко и увёртками показывая молодое голое тело, оставив на себе белые чулки выученным повтором виденной порнушной телекассеты, нагибаясь, выпячивая шары зада, приседая, разводя колени и показывая выбритую промежность с кривой полоской красной щели, оборачиваясь, нагибая плечи и задирая зад, просунутой между ног рукой гладя себя в свисте и выкрикам генеральных директоров-барыг, спекулянтов, пьяной шушеры...
   - Половина гостей вооружены стволами, - куда-то полубежа, тормознул, втискиваясь в доверие, администратор. - Шестнадцать лет, королевский номер нашего шоу.
   - Почему ты не смотришь? - спросила Анна. - Ты стесняешься меня?
   - Нет, тебя я не стесняюсь. Мне противно, когда человека превращают в товар. Человек не должен быть прибылью. А она перед деньгами - рабыня.
   - Зарабатывает, как может...
   - Я так могу? Ты так можешь? Сокровенное - приложением к шницелю из свинятины...
   - Борис, когда бы мне подошёл край и достойным образом не получилось заработать, я бы выпрыгнула в окно с девятого этажа. Скотам , занятым унижением человеческого достоинства, подчиняться?
   - Вот поэтому мне и хочется тебя обнять, закрыть собой от свинства каждодневного. А я тебя стесняюсь. Ты поцеловала, а я стесняюсь. Не знаю, как начать настоящее. Как среди уничтожения светлого человеком остаться? Я подозреваю, чувствую, есть настоящая жизнь, настоящая, не за долларовую погань...
   Анна провела пальцами по кисти его руки. Не расторгла губ, передаточными глазами объясняя точное своё отношение к нему.
  
  -- Глава 30
   Горденин заснул.
   Из просветлённого желания, из просветлённого воздуха светом нимбовым образовался отец.
   Он пах кожаными портупеями офицера, пылью погон вернувшегося с долгих полевых учений, солдатским сильным потом, латунью пряжки солдатского ремня.
   Как в детстве. Как в ранней юности.
   Отец поздоровался за руку, обнял, поцеловал. Присел на край постели.
   Как в ранней юности. Как в дальнем детстве.
   - Тишина за Рогожской заставою, - негромко рассказал отец. - Спят деревья уснувшей реки. Лишь составы идут за составами, да кого-то скликают гудки...
   - Некоторые слова не точно...
   - Где забыл - заменяю своими...
   - Папа, почему ты одет в старую куртку, старые штаны и кирзовые сапоги? Почему не военная полевая форма? Не хромовые зеркальные сапоги? Не парадный мундир с медалями, орденами, значком академии? С погонами генерал-лейтенанта?
   - Сын, ты забыл. Я вынуждено уехал из России в страну другую, независимую, - с презрением протянул слово отец, - на родину твоего деда. Та генерал-полковничья сволота начала разворовывать, продавать боевую технику моей дивизии в тот ещё год, когда мерзавец, бывший главнокомандующим по Конституции той, СССР, предал нас и объединил две Германии. Нам приказали выводить из Германии боевые части, началось воровство от самого верха. Я знал по документам, кто ворует.
   - И что получилось затем? - спросил Борис отца, и во сне понимая, рассказываемое слышал ранее наяву.
   - Я в девяносто третьем году отказался выехать в Москву. Догадывался, миром бунт Верховного Совета против Ельцина не кончится. Я отказался стрелять не по чужестранным врагам, а по своим русским людям. Они и решили наказать меня. А как? А вот так. Припомнили мою службу в Германии, вывод войск оттуда. Своё разворовывание боевой техники придумали списать на меня, чтобы найти причину для суда. Я вынужден был уехать на родину твоего деда, у той сволоты правды не отыщешь. С мамой здесь купили хатку подальше от областного города. Начали кур разводить, гусей. Картошку в первую весну посадили, грядки наделали. Пришлось мне детство, крестьянство вспомнить, сынок. Гуси здесь хорошо вырастают, зимы тёплые. Пруд недалеко от хатки, зимой не замерзает. Гоняем с мамой гусей на пруд, сторожим. Время лихое, чуть зазеваешься - украдут. А что я генерал-лейтенант - не говорю, не знают здесь люди. К тебе в Россию приехать - арестуют, загнобят. Им надо своё наворованное легальным пристроить, понял? А ты не пиши, как договаривались. Выследят по переписке. Пока и не приезжай сюда. Опасно, выследят. Мы гусей осенью резали - эх, говорили, тебе два-три самых крупных переслать бы, в духовке они хороши...
   - Папа, а на какие деньги у нас куплена квартира в два этажа? Две машины, "Нива" и иностранная?
   - Говорил я тебе, Боря. На квартиру я по службе часть денег заработал, а часть наследство от деда, моего отца. Ты забыл? Он крестьянином жизнь начинал и до главного конструктора-ракетчика доработался. Иномарку я в Германии давно купил, сто лет ей в среду. На "Ниву" мама заработала переводами энциклопедий, им тогда хорошо платили в немецком издательстве. Мы имущество на тебя оформили, голым чтобы одного не оставлять. Не доберутся до тебя, не отберут. А шакалы такие - палец протянешь и без руки останешься.
   - Отец, кому мы проиграли войну? Почему живём в своей стране, а чувствую - живём под оккупантами? - В магазинах тряпьё, поношенное, со всего мира. Настоящая презрительная подачка нищим. Продукты - всему миру за них платим, но не на собственное производство деньги идут. Телевизор включить - одни американские хари с пистолетами носятся и убитых в окна вышвыривают. Всякая сволочь приезжает в нашу столицу и диктует, как мы должны жить. От армии остались ошмётки. Флот разгромлен без войны, проданы корабли на металлолом. Нашей порода сволочь продаёт заграницам газ, нефть, алмазы, золото, наживается как хочет. Народ молчит и гибнет, не оказалось у него решительного слова, как преподавали нам прежде. Не жизнь, отец, - бесконечное, повторяемое рисование нуля. Дырки от бублика. Что делать здесь человеку понимающему, достойному, благородному по духу своему, по желаниям и мыслям своим?
   Отец вздохнул. Смотрел в пространство. Долго смотрел в пространство истории своей страны.
   Страна оккупирована... Да, правду признать надо. Бог, говорят, шельму метит. Как пошло с этого проклятого пятнистого козла Мишки Горбачёва - до сих пор развал страны не остановить. Да и хотел бы кто остановить, кроме народа... Он СССР и предал, и продал за премии заграничные, за тайные счета в иностранных банках. Увидишь, ещё доживём, правда откроется, все номера счетов известными станут. История мира - она длинная, многое наружу выплывает. Пятнистый козёл, Мишка тот, военный союз стран Варшавского договора уничтожил, а враги свои союзы и не думали убирать. Следом какие провокации через придурков-националистов устраивал, подлец, какие жестокие провокации... То Сумгаит, то Вильнюс, то Баку, и везде люди гибли, и везде следом армию в бандитстве обвиняли, требовали собчаки-предатели генералов под суд и армию на всенародный позор выставить. И девяносто первый год козёл пятнистый подготовил, ханам азиатским втихую успел втолковать, ханами они настоящими будут, без контроля из Москвы, без надзора воровать смогут миллионами долларов, бывшее имущество нашего народа, нашей страны продавая. Получилось у них. Ельцин, алкаш проклятий, так законы специально выстроил: за украденную булку хлеба тюрьма - за тонны алмазов украденные ничего. Добивал Россию, подлец. Я сам не пойму, сын. Как они в нашей стране выросли, и свою страну ненавидят? Ладно бы нищенствовали в детстве, обиду понять можно. Но все самые крупные воры - бывшие обкомовцы, горкомовцы и члены ЦК КПСС. Напоследок Путина в кабинет привёл, нате вам нового президента, любите. Ну и чего этот Путин? Начал Россию с колен поднимать, хлеба народу выдал вдоволь? Нет же, объясняет только, снег белым должен быть. Разруха, нищета, воровство, бандитизм что при Ельцине были в почёте, что при Путине продлились. Похоже, постовым этого поставили наворованное сторожить и не менять ничего, врать и врать насчёт улучшения жизни народа и дальнейшем хорошем развитии.
   - Папа, в Барнауле за неуплату батареи отопительные перед зимой в квартирах срезают и увозят.
   - Вот-вот, устойчивое положение экономики и дальнейшее развитие. А что, у нас люди бессовестные, платить не хотят? Ты дай им возможность самой работы, выдай зарплату, пойдут они платить что положено. Людей обворовали, в безработицу насильно и специально втолкнули и издеваются вдогонку. Нет в России настоящего вождя, сын. Не за кем идти. Нет идеи, народу потребной. Кого защищать? Что? Россию? А какую? Россию Путина? Березовского, Чубайса, Гайдара, другого ворья обожравшегося? Такую - нет. Россию - Родину нашу? Такую - да. Но силы нужные ещё не собрались, время не подошло. Не созрело дело. Мы, полагаю, накануне живем.
   - Папа, ты с мамой когда сюда, домой вернёшься?
   - Погоди, сынок, погоди. Одному генералу, вору-паскуднику, на служебную машину возле перекрёстка мину положили, голову оторвало напрочь. Он, видимо, много кого обманул жестоко, или по его указке людей наубивали. Надо мне дождаться - пару человек из министерства, злодеев моих, либо у подъездов за жестокий обман пристрелят, либо выгонят их со службы, когда с начальством барышами не поделятся. Я вернусь, Боря, мама тоже здесь не радуется, устала. Шутка разве - после научной работы по катухам лазить? Нервничает она - сильно, сынок, переживает. Служили да государству, верой-правдой служили, не предавали, и чего? А предатели оказались в Кремле московском, и жируют, наживаются на беде народной, мерзавцы. Квартиру ты как, сохраняешь?
   - Она в порядке. Стыдно мне часто, отец. Люди рядом, по городу живут в гнилых деревянных домиках, а я...
   - Ты стыдится-то стыдись, хорошо, совесть не пропала. Дело идёт как? Делом занят?
   - Папа, экономическое устройство государства совершенно иного принципа я разрабатываю. Кому давал читать некоторые главы - да, говорят, мы за такую систему. Только буржуи, барыги категорически против.
   - Правильно, значит, систему разрабатываешь. Ты поберегись, читать давай поменьше. Той сволоте буржуйской недолго для тебя убийцу нанять, украденное для них возвращать народу - смертный ужас. Ты и сам не представляешь, какую тему поднять взялся.
   - Я по тебе скучаю. И по маме.
   - Так что... Спасибо, сын.
   - Я смотрю на твою фотографию, где ты - выпускник Московского Краснознамённого пехотного училища имени Верховного Совета РСФСР. Где ты, папа, ещё лейтенант.
   - Так что... Было такое дело...
   - Как вы красиво шагаете парадом по Красной площади... И командиры ваши - Герои Советского Союза ещё за войну сорок пятого года, настоящие боевые офицеры. Папа, я гордился тобой и - горжусь.
   - Спасибо, Борис, спасибо. Родной ты наш, так что... продержимся. С работой у тебя как, расскажи?
   - Отец, я на фирме одной экономическим консультантом. И лекции читаю в институте. Зарабатываю на питание, на квартплату. Барахло и всякая дрянь бытовая меня не интересует. Лишь бы делать свой экономический проект, он способен переменить жизнь в России. Иногда нет денег на бензин, ну и шут с ней, с машиной. Знаешь, папа, стыдно ездить, когда рядом жёны ворья за рулями, мода теперь такая. Сама как личность - пустота, но за рулём, и смотрит по сторонам - вы все перед ней падать должны.
   - Мусора в жизни полно, ты верно понимаешь.
   - Папа, может в одном плане наше дикое время оказалось очень нужным для людей. Смотри, всё проявилось, показалось без притворства, сущностью своей. Кто вор - вор, бандит - бандит, умный - умный, дурак - дурак. Все всплыли из-под припрятанности, из подводного положения, раскрылись. Наверное, поверили, что терять нечего. И многие потеряли себя, человеческое в себе.
   - Ценой неимоверной досталось...
   - Но - понято теперь по-настоящему. Надеюсь, и воздастся по понятому.
   - Правильно, Россия страна такая, долго у нас ждать приходится а пойдёт дело - в три дня жизнь дыбом встанет. И переменится на нужную сторону. Скажи, сынок, ты заново не женился? На внука нам надеяться можно, или как?
   - С первой сам знаешь что получилось. Отец - генерал, на деньги прямой расчёт, а сама по чужим мужикам... Чёрт с ней, не вышло хорошей жизни - не та попалась. Недавно влюбился по уши. И узнал, проститутка она, и не самая обыкновенная. Красиво, доходно устроилась. Торчит диктором в телевизоре, рекламирует себя. Интервью даёт. Чего кушать нравится, какой Фирмы продукты, бельё какой страны носит. Зарабатывает и на рекламе, и прямой работой, и на предложении своего тела. Прямиком по телевидению городскому. А ворью престижно с ней переспать. Так вышло, влюбился. На моих глазах доллары пошла зарабатывать в чужую палатку. Перемучился я, перебесился. А что делать? Сволочное время, папа, сволочная жизнь. Только и смотри, чтобы себя не потерять. Не скурвиться, как ты говоришь.
   - Так ты и один?
   - Не один, папа, и не вдвоём. Я не тороплюсь сейчас. Что тело? С моей квартирной устроенностью позвони - тут же проститутку доставят, только заплати. У нас по телику каждый вечер реклама этих бордельных телефонов идёт, а можно и в сауну с проститутками. Мне, папа, настоящее нужно, во что поверить можно. Полюбишь-то сослепу и дрянь последнюю, с увлечениями да эмоциями... Мне, папа, недавно сказала тихо-тихо: заберу всё-равно капельку твою, спрячу в себе и сыночек твой через год загуляет по лесу на моих руках, а подрастёт - в рубашечке белой по лесу забегает. Она в городе жить не хочет, оскорбительно здесь для чистой души. Уеду, говорит, в деревню к родителям и кровиночку, сыночка твоего увезу в себе, а там рожу.
   - Ты к такой приглядись, Боря, приглядись серьёзно.
   - Я не тороплюсь, это же - будущее и моё, и твоё. Папа, а мы с тобой во сне говорили, или наяву?
   - Да как... Я и во сне с тобой встречаюсь, и наяву. Души мы родные, я с тобой всегда, не переживай.
   - Не переживать не могу.
   - Спасибо, сынок. До встречи.
   - Маму за меня обними?
  

конец

15 декабря 2001г. Вятка.

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  

 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"