Дух Бога на мне, ибо помазал меня Господь, чтобы возвестить скромным, послал меня врачевать сокрушённых сердцем, объявить пленным свободу и узникам - полное освобождение... чтобы утешить всех скорбящих... дать им красоту вместо пепла, елей радости вместо скорби, облачение славы вместо духа тусклого...
Йешайа 61:1-3
От Клавдия Агриппе привет.
Завидую тебе, мой далёкий друг! Живёшь ты там спокойно в своей Палестине, валяешься с книгой на мягком ложе или купаешься в своё удовольствие в чистом озере и знать не знаешь о всех тех отвратностях имперской жизни, в которых мы тут все вынуждены ежедневно барахтаться, как упавший в помойную яму котёнок. Воистину, боги сошли с ума, коль дозволяют такое!
Друз Третий в тюрьме!
А ведь к этому всё шло. После ссылки Агриппины с Нероном все ждали, когда Сеян доберётся и до младшего из Германиков. Надо отдать должное этому негодяю - действует он изобретательно. Он не стал напрямую нападать на Друза, а вынудил Эмилию оговорить своего мужа. Уж не знаю, как ему это удалось - деньгами или угрозами. Короче, Эмилия обвинила Друза во всех смертных грехах, включая оскорбление величия и подготовку заговора. Тиберию бы вызвать Эмилию к себе да разобраться в этом деле на месте - от обвинений этих за добрый стадий несло гнилым душком, - но он как будто потерял всякий нюх. Он сразу приказал отправить Друза под стражей в Рому на суд Сената. Этого-то Сеяну и было нужно! Ты ведь знаешь, Сенат уже давно пляшет под его дудку. Беднягу Друза тут же, без долгих разговоров, осудили на смерть за измену. Однако сенаторам хватило благоразумия хотя бы не приводить приговор в исполнение немедленно. Видимо, многие всё-таки понимали истинную подоплёку всего этого грязного дела. Друза отправили в тюрьму - в подземелье Палатинского дворца, и держат там на одной воде. Говорят, беднягу голод измучил до того, что он жуёт солому из тюфяка. Уповать ему теперь остаётся только на милость Кесаря, но Тиберия, похоже, больше не интересует судьба того, кого он ещё совсем недавно прочил в свои преемники.
С Пандатарии тоже приходят страшные вести. Квинт Соран, бывший там недавно по делам службы, утверждает, что Агриппина и Нерон Германик там страшно бедствуют и терпят всяческие унижения. Он говорит, тамошний смотритель, кентурион Миний Денс, рассвирепев за что-то на несчастную пленницу, ударил её плетью и выбил глаз. Проклятый плебей! Бедная женщина! Неужели богам стала совсем чужда справедливость?!
Но и это ещё не всё, мой милый Агриппа! Ещё одна новость, которая, я уверен, позабавит тебя. Сеян обручился с Юлией Ливией! Каково?! Законный супруг её, несчастный Нерон Германик, ещё жив, ещё камни Пандатарии слышат его стоны, а жену его обручают с его заклятым врагом (а я думаю, что и с убийцей её отца!), который к тому же ещё и ровно вдвое старше неё! Ну а беспутная мать "счастливой невесты", Ливия, эта "благороднейшая из матрон", тем временем продолжает, особо ни от кого не скрываясь, жить с женихом своей дочери! Скажи мне, друг мой, куда катится мир?!
А теперь, после всего сказанного, отгадай, кого наш дрессированный Сенат избрал на этот год консулом? Правильно! Нашего великолепного Сеяна. Кого же ещё! А дабы не принижать достоинство столь почтенного мужа чьим-нибудь низкопробным соседством, в пару ему был избран сам Кесарь. Вошёл Сеян и в коллегию понтифексов (кто бы сомневался!). Кстати, - можешь себе такое представить?! - Сеян и сына своего, Галла Страбона, в коллегию понтифексов протащил, а ведь мальчишке лишь совсем недавно исполнилось 18! Как горько пошутил по этому поводу Лукий Сурдин: отныне Сеяны будут на пару рубить своих противников священной жреческой секирой и резать священным жертвенным ножом. Я почему-то не сомневаюсь, что вскоре так и будет! А Сенат и народ будут при этом им рукоплескать и возносить здравицы. Прошедший год это явно показал - день рождения Сеяна праздновали чуть ли не пышнее дня рождения Кесаря, а его позолоченных статуй теперь нет разве что только в публичных латринах. Ему бы сейчас ещё и трибунскую власть - и народ совсем перестанет отличать истинного Кесаря от нашего славного префекта претория!
Тиберий, кажется, начинает понимать, какую змею он пригрел на своей груди. Ещё год назад он и слышать ничего не желал по поводу своего любимца - ещё бы, ведь наш доблестный претор спас ему жизнь! А теперь уже поздно: Сенат стал игрушкой в руках Сеяна, преторианские когорты подчиняются только ему и - впервые со времён Суллы! - стоят в пределах Города (наивный вопрос - зачем?!). Тиберий, отправляясь в своё время из Ромы в Кампанию и оставляя Город на попечение Сеяна, уповал обрести в провинции покой. Так вот, никакого покоя он там не обрёл. Теперь он, сбежав и из Кампании, забился на Капрею, как лиса в нору, живёт там безвылазно и лишь шлёт оттуда в Рому гонцов с эдиктами и распоряжениями. Ведь он даже на декабрьский комитий не приехал, и был избран консулом заочно!
Я был в ноябре у Тиберия на Капрее. Дядя столь настойчиво приглашал меня к себе на свой юбилей, что отказаться не было никакой возможности, и я, вместо того чтобы поехать к друзьям в Рому и веселиться там от души на Плебейских играх, вынужден был отправиться к нему на остров. Мой милый Агриппа, я там насмотрелся такого! Я бы ни за что не стал рассказывать об увиденном даже тебе, если бы не был уверен, что слухи до тебя всё равно дойдут, причём дойдут непременно в искажённом до неузнаваемости виде, так что лучше будет, если ты узнаешь обо всём из первых рук.
Мне стыдно об этом писать, но мой дядя на старости лет - а ведь ему в этом ноябре исполнилось 70! - полностью отдался самой низменной похоти. Пытаясь возбудить свою дряхлеющую плоть, он превратил весь остров в одно большое гнездо разврата. Девиц и юношей свозят ему туда со всей Империи. Во всех дворцах и в рощах между ними у него устроены специальные Венерины комнаты и гроты, где эти юные паны и нимфы постоянно совокупляются между собой на глазах у своего хозяина, пытаясь возбудить в нём остатки его угасающей страсти. На вилле Ио, где он чаще всего ночует, он все комнаты украсил картинами и статуями самого непристойного свойства и разложил там книги Элефантис, дабы, недолго думая, избирать для своих любовников самые изощрённые позы. Но и этого ему мало! Он набрал к себе мальчиков и девочек самого нежного возраста, которых заставляет ублажать себя. Этот старый развратник даже придумал для них специальную игру. Они по очереди должны своими пальчиками, губами и язычком возбуждать его немощную плоть, пока одному из них не удастся добиться семяизвержения. За это Тиберий дарит "счастливчику" аурей и удостаивает на весь следующий день титула "Любимец Кесаря". Он даже приказал сделать маленькую серебряную корону, которую торжественно водружает на голову "отличившемуся" юному созданию. Он называет этих своих маленьких любовников "сосунками" и "рыбками", спит с ними, купается с ними в бассейне и, вообще, не отпускает от себя ни на шаг. Меня просто тошнило смотреть, как этот старый сатирос - морщинистый, плешивый, с лицом, обсыпанным гнусными гнойными прыщами, - милуется со своими "сосунками", ведь, заметь, самым младшим из них нет ещё и десяти лет!
И он всё время чего-то боится! Личную охрану меняет чуть ли не каждый месяц. Постоянно держит наготове 2 судна: одно - в Южной гавани, другое - на западе острова, в Волчьей бухте. Докладам своих советников не верит и то и дело лично отправляется на утёс Юпитера, откуда следит за световыми знаками, которыми он велел сообщать себе с материка обо всём наиболее важном, дабы не тратить попусту времени на гонцов.
Ты спросишь - чего ему бояться, ведь его власть сейчас прочна как никогда? Я тоже так думал до последнего времени. А потом взял и взглянул на всю ситуацию по-новому, с точки зрения возможного заговора. Ты знаешь, мой милый Агриппа, а ведь вздумай Сеян покуситься сейчас на власть Кесаря, я далеко не уверен в неудачном исходе подобной затеи. Ну, посуди сам. В Сенате сейчас за Сеяна подавляющее большинство. Все эти Лентулы, Силаны и всякие прочие Помпеи, все они только и смотрят префекту претория в рот, готовые поддакивать и рукоплескать любому его слову. Оставшиеся ещё в Сенате противники Сеяна - Скрибонии, Кальпурнии, Аррунтии и прочие - сейчас, после историй с Друзом Третьим и Юнием Рустиком, притихли и ведут себя, как мыши в доме, где поселился злой вечноголодный кот.
Городское всадничество, на мой взгляд, тоже может поддержать заговор. Во всяком случае, такие влиятельные нобили, как Геминий Руф, Юлий Кельс и Помпей Макр, отдадут за своего могущественного покровителя не только кошелёк, но и свою левую руку.
Ну а чернь, она и есть чернь. Простолюдин всегда пойдёт за тем, кто кинет ему более жирную кость.
Ты скажешь: а как же армия? Согласен, дорогой Агриппа, армия действительно решает всё. Но посмотри сам, что получается.
14 преторианских когорт - это уже грозная сила и в первые дни возможного мятежа они, безусловно, обеспечат своему префекту власть и порядок в городе. Я понимаю, что взять власть и удержать власть - это далеко не одинаковые вещи, и печальный опыт таких известных мятежников, как Лукий Кинна и Марк Лепид, наглядно говорит нам об этом. Поэтому весь вопрос в том - пойдут ли за Сеяном легионы? А тут дела обстоят так. Разложи перед собой карту и посмотри.
Верхняя Германия (4 легиона): пропретор Гней Гетулик - почти что уже родственник нашего префекта претория: сын Сеяна обручён с его дочерью.
Нижняя Германия (4 легиона): пропретор Лукий Апроний - тесть Гетулика и, стало быть, тоже "член семьи" Сеяна.
Мёзия, Иллирикум (7 легионов!) - пропретор Гай Поппей Сабин. Его зять, небезызвестный тебе Тит Оллий - лучший друг Сеяна.
Все они - я не утверждаю этого, я только предполагаю - в случае мятежа или поддержат Сеяна, или будут держать нейтралитет.
Что остаётся? 4 легиона в Сирии и 3 в Африке. Но они далеко, и перед ними море. Есть ещё 3 испанских легиона. И Сеян, между прочим, ими уже занимается. Его обвинения в Сенате против Лукия Аррунтия и попытку смещения последнего с поста пропретора Испании чем-либо другим объяснить трудно. Да, попытка эта не удалась, и Лукий Аррунтий оставлен Кесарем в должности. Но и в Испанию ведь Лукий Аррунтий тоже не уехал! С подачи Сеяна и по распоряжению Тиберия он сидит в Роме, а его легионеры тем временем пьют бэтийское вино и портят испанских девок. А теперь вспомни, что и Лукий Ламия тоже всё ещё сидит в Роме, а стало быть, и ваши сирийские легионы тоже пока остаются без единого командования. И тут сразу уместно вспомнить о том, что твой хороший знакомый, Понтий Пилат, является старым другом Сеяна. В его непосредственном подчинении, конечно, всего 1 легион, но в отсутствии на месте пропретора и префект провинции может сыграть большую роль - легаты других легионов вполне могут пойти за ним. Если, конечно, он сможет предложить им что-нибудь более весомое, чем пустые обещания.
Так что не всё так однозначно, как кажется, мой друг, не всё так однозначно, и Тиберию действительно есть чего опасаться.
Продолжаю на следующий день.
Пересчитал сейчас исписанные керы. Уже набралось 8 дощечек, а по нашему с тобой делу не сказал ещё ни слова. Прости, дружище, когда портится настроение, я становлюсь излишне многословным. А настроение у меня сейчас, сам понимаешь, отвратительное. А тут ещё эта погода - целый месяц, не переставая, льют дожди. Сырость повсюду, никуда от неё не спрячешься. Всё влажное, противное - постель, одежда, даже книги.
При ближайшей оказии отправлю тебе 40 000 денариев. С учётом того, что у тебя ещё оставалось, сумма для обмена вполне значительная. Понимаю все твои трудности, а потому не тороплю. Опять же, ты в этих обменах заинтересован гораздо больше, чем я.
Твой дом в Роме удалось в конце концов откупить. Я нанял туда управляющего, чтоб присматривал, - Эрия Груса, ты его знаешь. Теперь, надеюсь, всё там будет в порядке. Ремонт там, конечно, требуется и ремонт немалый, но это уже как-нибудь потом, это потерпит. Это уж ты как-нибудь сам, без меня.
Петина моя на декабрьские ноны родила. Девочку. А я так надеялся на сына! Но, похоже, во всём, что касается продления рода, боги не на моей стороне. Назвал я её Антонией и отправил к своей матери - пусть хоть бабушка порадуется внучке.
Моя "Истории Карфагена" застряла на одном месте. Совершенно пропал настрой. Не могу заставить себя сесть за работу. Что тому виной - не знаю. Может, вся эта гнусная обстановка, может, мысли о подлых делишках моего властолюбивого шурина. А может, всё тот же дождь. Хотя, надо сказать, раньше в дождь мне как раз хорошо работалось.
Продолжаю на следующий день.
На улице всё тот же дождь. Дождь, дождь, дождь и ничего, кроме дождя. Может, это боги рыдают, оплакивая нашу печальную участь?
Помнишь, я тебе писал по поводу моих задумок по изменению романского алфавита? Так вот, думаю, напрямую переносить из греческого алфавита буквы в романский будет неправильно. Правильнее будет ввести в наш алфавит несколько совершенно новых литер, отвечающих за те или иные звуки. Причём у этих новых литер должны быть привычные нам начертания. У меня есть кое-какие соображения на этот счёт, но ни на чём конкретном я пока ещё не остановился. Впрочем, подробнее напишу об этом как-нибудь в следующий раз, не сейчас. Говорил на эту тему с Публием Флавом. Старик сказал: "Зачем менять колесо на телеге, когда хромает кобыла?" Ты знаешь, он всегда был поклонником Айзопоса.
Высылаю тебе также несколько новых эклог Кальпурния. На мой вкус, они гораздо слабее предыдущих. Хотя тот же Флав от них в совершеннейшем восторге. Но тут уж, как говорится, о вкусах и цветах не спорят.
Гай Патеркул наконец выпустил в свет свою "Историю". Я тебе как-то писал о ней. Ничего хорошего я от этой книги не ожидал, но в действительности всё оказалось ещё хуже. Нуднейшее чтиво. И, по сути, ничего нового. Можно было и вовсе не издавать. Но ведь издано да ведь ещё и в каком количестве! Говорят, Патеркул нанимал 20 переписчиков. Хотя у меня такое впечатление, что он нанимал их, по крайней мере, 120. Все книжные магазины Ромы буквально завалены этим "шедевром". Вот что значит, быть другом префекта претория!
Будешь в очередной раз в Антиохии, передавай от меня привет старине Гнею. Он хорошо устроился, наш добрый Гней. Вот обрати внимание, друг Агриппа, на этот очередной парадокс из нашей имперской жизни! Гней с должности уже давно снят, то есть ни за что, по сути, не отвечает, но продолжает по-прежнему жить в Антиохии, во дворце наместника, и пользоваться всеми наместническими привилегиями. А отвечает за всё происходящее на Востоке Лукий Ламий, который, хоть и назначен на должность пропретора Сирии, уже который год безвылазно сидит в Роме и пытается управлять всеми делами через гонцов, - Кесарь всё никак не решится отпустить его в провинцию. Ещё одна блажь старика!
Так что передавай Гнею от меня привет. И ещё передай ему, что Козочка Фауста с Этрусской улицы помнит его и шлёт ему свой самый нежный поцелуй (так и сказала!).
P.S. Написал письмо, а теперь даже не представляю, когда удастся его тебе отправить - до начала навигации ещё больше месяца, и вряд ли найдётся смельчак, который рискнёт вывести сейчас свой корабль в море. Разве что какой-нибудь отчаянный купец, гонимый непосильными долгами. Ты вправе спросить - а зачем я тогда вообще терял время, царапая воск? Не знаю, мой друг, не знаю. Вероятно, от скуки.
Скол четвёртый
Палестина. Хиеросолим
DCCLXXXIIII ab U. c., Martius
1
Вечер был тёплым и душистым, как свежеиспечённый хлеб.
Слабый ветер, дующий от песков Хан-Не́гева, нёс с собой сладкие запахи каких-то ночных цветов и дурманящий аромат пробудившихся после зимней спячки абрикосовых деревьев. Это был ещё не тот ненавистный "хамиши́м" - ветер-"пятидесятник" - грубый, плотный и тяжёлый - ветер-насильник, ветер-палач, - задувающий обычно после Писхи и на протяжении пятидесяти дней несущий в Йерушала́йм пыль и испепеляющую жару южной пустыни. Это был его предшественник, его младший брат - трепетный, лёгкий, скользящий - юный ветер-любовник, - то несмело трогающий лицо своими нежными поцелуями, то пугливо замирающий в кустах, то вкрадчиво шелестящий в кронах высоких, тесно обступивших двор, финиковых пальм и гранатовых деревьев.
Лёгкие полупрозрачные облака, не способные заслонить собой даже звёзды, медленно текли на север, огибая ярко-жёлтую половинку луны, больше всего напоминающую своими очертаниями будару - небольшое торговое судно, - спокойно плывущую по своим торговым делам по бескрайнему небесному морю.
Кефа стоял босиком на шершавой и тёплой, нагретой за день солнцем, глиняной крыше и, задрав голову, смотрел на будару-луну. Точно на такой же пузатой посудине - неуклюжей, но прочной, с высокими бортами и короткой мачтой - плыли они тогда с Хавивой в Кесарию из Александрии, и хозяин будары, чернобородый добряк Цохар, угощал их удивительно вкусной копчёной бараниной и дорогим кретским вином. Давно это было, очень давно - в какой-то иной, прошлой жизни.
Несмотря на то, что год был невисокосным - без второго месяца адара - и Писха праздновалась очень рано, на улице было совсем тепло. А в доме, где в небольшой комнатке с единственным малюсеньким окном укладывались сейчас спать вповалку на полу десять человек, и вовсе было невыносимо жарко и душно. Кефа потому и поднялся сюда - на крышу, на огороженную резными деревянными перильцами террасу - подышать перед сном. Он даже подумал, не перебраться ли ему наверх - под звёзды, к пузатой неторопливой бударе-луне - на всю ночь. Они с Андреасом часто в детстве ночевали на крыше. Им обоим нравилось, лёжа бок о бок под одним одеялом и глядя на таинственно мерцающие звёзды или на лёгкие летучие облака, болтать обо всём, что придёт в голову: о пойманной днём рыбе и о прыжках в воду с "Моста Мошэ" - ствола упавшего давным-давно в воду могучего дуба; о походах за ракушками на дальнюю отмель и о злобном Шауле Трёхпалом, невесть за что ненавидящем всех окрестных мальчишек; а позже, чуток повзрослев, - о Боге, о романцах, и о также повзрослевших и неожиданно похорошевших соседских девчонках. Их младший братишка Ашер тоже часто увязывался за ними - ночевать на крыше, но он был ещё совсем мал и быстро засыпал, а они с Андреасом лежали и говорили, порой всю ночь напролёт - до первых птичьих голосов, до быстро светлеющего над вершинами заозёрных холмов неба.
Кефа вздохнул. Его новый дом в Кфар-Нахуме был построен по романскому образцу - с двускатной, крытой медными листами, крышей. На такой крыше уже не заночуешь, не полежишь, понимаешь, глядя в бездонное звёздное небо. Так что его сын, его толстощёкий пыхтун-топотун Марк, будет в будущем лишён такого нехитрого детского удовольствия. Как всегда, при воспоминании об оставленном в Кфар-Нахуме сыне у Кефы заныло в груди. Он считал себя плохим отцом. Он виделся с сыном от силы раз в два-три месяца - их с Йешу кочевой образ жизни редко приводил их в родные края. Если же быть до конца честным перед собой, то Кефа и не рвался особо домой. А попав в Кфар-Нахум, уже через пару дней начинал тяготиться, казалось бы, родными стенами - всё в этом просторном, рассчитанном на большую дружную семью, доме напоминало ему о Хавиве. И больше всего напоминал ему о Хавиве его сын - маленький Марк. С каждым своим приходом домой Кефа замечал в лице своего сына всё новые и новые черты его матери. И это было невыносимо. И он опять уходил, оставляя дом и хозяйство на старательного, но неопытного Оведа, а сына - на терпеливую, давно уже махнувшую рукой на своего непутёвого деверя и на своего не менее непутёвого мужа Андреаса, Михаль. Впервые, год назад, покидая дом и уже предвидя всё своё будущее кочевое житьё, Кефа на последние легионерские деньги купил в Магдале двух толковых рабов-галатийцев - в помощь Михаль и, главным образом, Оведу. Тот хорошо освоил рыболовное дело (благо сфина позволяла ходить за рыбой хоть на другой конец Кинеретского озера) и всякий раз привозил домой очень даже неплохой улов. Но покупка эта, этот запоздалый жест, если и служил для Кефы неким оправданием, то оправданием довольно слабым. Кефа это прекрасно понимал, и шершавая заноза в его груди при каждом воспоминании о покинутом доме начинала шевелиться и тупо саднить.
Была и ещё одна причина, по которой Кефа не мог подолгу оставаться дома - Рут. Кефа постоянно ловил себя на том, что он не может смотреть в глаза матери Хавивы, так, как будто это он был повинен в смерти её дочери. Рут пережила смерть Хавивы очень тяжело. Нет, она не кричала в голос и не рвала на себе одежду на похоронах. Она спокойно проводила дочь в последний путь, но после этого сразу слегла. Она уединилась в своей крохотной комнатёнке без окон и стала медленно угасать, отказываясь от еды, ни с кем не желая разговаривать, днями и ночами напролёт лёжа одетой на нерасстеленной кровати и строго глядя перед собой сухими запавшими глазами. Потребовался почти месяц времени и всё лекарское искусство Йешу, чтобы постепенно вернуть её к жизни и поставить на ноги. После этого Рут стала ещё тише и ещё незаметней. Она превратилась в собственную тень. Да, она по-прежнему помогала Михаль по хозяйству, она нянчила внука, она отвечала на заданные ей вопросы и даже задавала вопросы сама, но делала она всё это теперь безучастно, механически, и взгляд её при этом оставался пустым и отрешённым. А однажды у Кефы облилось кровью сердце - он заметил, что у Рут, когда она молчит и занята какой-то работой, мелко и часто дрожит её сухой и морщинистый, совершенно старушечий, подбородок...
У Кефы затекла шея. Он снова вздохнул, покрутил головой и, оглядевшись, сел, вытянув ноги и привалясь спиной к деревянному ограждению. Но перильца опасно подались под ним и отчётливо затрещали. Кефа отпрянул от хлипкой ограды и шёпотом выругался. Подумав, он перевернулся, лёг на живот и, положив голову на руки, стал смотреть во двор.
Двор был большой, прямоугольный. Справа его замыкал высокий каменный забор, слева - хозяйственные постройки: мастерские, дровяник, длинные навесы, под которыми сушилась перед обжигом посуда, и ветхий сарай под соломенной крышей, где ночевали рабы. Широкое утоптанное пространство, лишь кое-где покрытое редкой жёсткой травой, сейчас было разделено почти поровну: ближняя к дому половина была ярко освещена луной, дальняя утопала в тени от высоких, росших вдоль улицы деревьев.
Внизу скрипнула дверь. По дорожке от дома к хозяйственным постройкам, шурша мелким гравием, двинулась фигура человека. Это был хозяин дома Шимон Прокажённый - Кефа узнал тёзку по круглой обширной лысине, увенчивающей вытянутую вверх, тыквообразную голову. Днём Шимон старательно прятал лысину под старенький, видавший виды гадарский парик, и сейчас она, открытая всем ветрам, торжественно сияла, освещённая жёлтым светом луны. "Пошёл рабам на утро задание дать", - догадался Кефа.
В доме у горшечника Шимона Прокажённого они ночевали далеко не в первый раз. Кефа усмехнулся: странная вещь кличка - если уж она прилепляется к человеку, то отлепить её бывает очень сложно, чаще всего попросту невозможно. Шимон Прокажённый вовсе ведь не был прокажённым. Когда на прошлую Писху Йешу с Кефой и Андреасом впервые пришли сюда, в большое богатое селение Бейт-Анью́, раскинувшееся на юго-восточном склоне Тура́-Ейты́, в часе ходьбы от Йерушалайма, и впервые расположились на ночлег в этом доме, руки и плечи горшечника сплошь покрывала неопрятная буро-розовая короста. Это был лишай. Не проказа, а самый обыкновенный лишай, и Йешу за две недели полностью излечил от него хозяина дома, вернув тому благосклонность жены, уважение общины и возможность посещать Храм. Но несмотря на то, что болезнь оказалась вовсе не проказой, а лишаём, и что сейчас даже малейших следов от того лишая не усматривалось на теле у Шимона, в деревне (да и в городе, где он сбывал свой товар) его продолжали упорно называть Прокажённым. Впрочем, похоже, это обстоятельство трогало Шимона-горшечника мало. Что же касается его отношения к Йешу, то оно после истории с чудесным исцелением балансировало между всемерным почитанием и немым обожанием, временами даже опасно приближаясь к обожествлению. В любом случае, Йешу со всеми своими друзьями был теперь в доме Шимона Прокажённого самым желанным, самым дорогим гостем, благо дом этот был немаленьким, да и недостатка в средствах гончар не испытывал - две его посудные лавки в Йерушалайме приносили стабильный и весьма немалый доход...
Гончар остановился, повернувшись на голос и напряжённо вглядываясь во тьму.
- Кто там?
- Это я - Накдимо́н, - донеслось от калитки. - Открой, Шимон, дело есть.
Хозяин дома что-то неприязненно заворчал себе под нос, но тем не менее сошёл с освещённой лунным светом дорожки и двинулся в сторону забора - в густую непроглядную тьму, лежащую под деревьями. Загремел отодвигаемый засов.
- Ну, чего тебе?
- Зови Йешу! Срочно!
- Рабби уже спит. Утром приходи.
- Я тебя не спрашиваю, спит или не спит рабби, - голос ночного гостя возвысился и обрёл командные обертоны. - И я тем более не спрашиваю тебя, Шимон, когда и куда мне приходить. Я говорю тебе: позови Йешу.
Теперь Кефа узнал этот голос. Это был голос Накдимона бар-Ахаро́на - одного из богатейших людей Йерушалайма, члена Великого Санхедри́на и с недавних пор почитателя и близкого друга Йешу.
- Случилось что? - в голосе горшечника зазвучала тревога.
- Случилось. Так что поторопись - зови рабби.
Две фигуры вышли из-под деревьев, пересекли двор и скрылись под стеной. Скрипнула дверь. Кефа подумал, что надо было бы спуститься вниз, узнать, в чём там дело, но дверь уже скрипнула вновь, и нарочито весёлый голос Йешу произнёс:
- О! Накдимон! Приветствую тебя, мой друг! Не думал вновь увидеться с тобой так скоро. Что привело тебя сюда в столь неурочный час?
- Шимон, оставь нас, - сказал Накдимон.
Повисла пауза.
- Ступай, Шимон, - мягко произнёс Йешу. - Мы с моим другом немножко посекретничаем, если ты не возражаешь... Спасибо тебе.
- Хорошо, рабби.
Снова скрипнула дверь.
- Ну, что стряслось? - Йешу теперь уже не старался скрыть тревогу.
- Подожди... Иди сюда.
Зашуршал гравий, а потом голоса зазвучали вновь, но теперь они доносились совсем глухо, - Накдимон и Йешу отошли за угол дома, и Кефа теперь разбирал лишь отдельные обрывки фраз, которые, впрочем, заставили его насторожиться:
- ...они что, идиоты?!..
- ...это больше восьми сотен!..
- ...а конница?!.. порубят, как курей!..
- ...я говорил, они и слушать не хотят!..
- ...это же не даст ничего, только озлобит!..
- ...я им твержу: "Ну, убьют они префекта! И что?! А другие?!"
- Тише ты!..
Голоса на мгновенье смолкли, а потом опять забубнили - ещё глуше, ещё тревожней, ещё неразборчивей. Кефа поднялся. Что-то было не так. Он нерешительно потоптался на месте, а потом быстро пересёк террасу и стал спускаться по скрипучей деревянной лестнице, что шла вдоль задней стены дома. Навстречу ему из-за угла торопливо вышел Йешу.
- А-а, Кефа, это ты! - в голосе его явно звучало облегчение.
- Где Накдимон?
- Ушёл... Ты слышал?
- Не всё. Что случилось?
- Случилось... - Йешу задумчиво почесал в бороде.
Кефа подошёл вплотную и положил руку на плечо товарищу:
- Ну?..
Йешу нерешительно посмотрел на него.
- Ладно, - сказал Кефа, - выкладывай. Всё равно ведь рано или поздно узнаю. Так что лучше сейчас и от тебя.
Йешу подумал.
- Хорошо, - сказал он наконец, - слушай...
Рассказанное им повергло Кефу в смятение. По словам Накдимона, в городе созрел антироманский заговор. Группа мятежников из числа так называемых "кинжальщиков", во главе которой стоял некий Йешу Бар-Абба́, планировала во время торжественной церемонии отъезда романского префекта из Йерушалайма в Кесарию, которая традиционно проходила сразу после праздничной недели, напасть на конвой, перебить всех охранников, а самого Понтия Пилата либо взять в плен, либо, в крайнем случае, тоже убить. Одновременно второй отряд заговорщиков должен был по тайным переходам, соединяющим Храмовою гору с Антониевой крепостью, проникнуть в последнюю и захватить хранящийся там оружейный арсенал. Затем, вооружив всех желающих, Бар-Абба планировал взять штурмом преторий и казармы легиона, перебить всех находящихся в городе романцев, а также их пособников. После чего поднять восстание уже по всей Йехудее, а заодно и в остальных палестинских провинциях. Заговорщиков, по словам Накдимона, было около двухсот человек, они были разбиты на пятёрки, у каждой был свой вожак и свой план действий. И даже оружие уже якобы было завезено в город, распределено между мятежниками и ждало своего часа.
- Господи! - сказал Кефа. - Самоубийцы! Двести человек! Против двух когорт! И трёх турм кавалерии! И ещё пять турм стоят в Хародио́не и, в случае чего, максимум через час будут в Йерушалайме! На что они надеются?! Нет, они - точно, самоубийцы!.. - он помолчал. - Это будет резня, - уже спокойно сказал он. - Самая настоящая резня. И хуже всего, если им удастся убить Пилата. Это - самое худшее из того, что может случиться. Тогда в Йехудее на какое-то время воцарится безвластие. Бо́льшая часть когорт и почти вся кавалерия набрана из шомро́нимов. И они тогда припомнят йехудеям всё. Всё! Все свои старые и все новые обиды! Они утопят Йехудею в крови! Они сделают с ней то, что четверть века назад сделали с Ха-Галилем. Они превратят её в выжженную пустыню! И командиры-романцы не смогут им помешать... - он ещё помолчал. - Да и не станут они им мешать, - горько заключил он.
Опять воцарилось молчание. Кефа вдруг почувствовал, что ему холодит спину, и понял, что он весь мокрый от пота.
- Подожди! - вдруг спохватился он. - Так чего Накдимон пришёл именно к тебе? Ты-то тут с какого боку?! Он же сам - член Санхедрина! Почему он не обратился к наси́ Хамлиэ́лю?! Пусть тот созовёт Великий Санхедрин! Пусть, понимаешь, решат запретить этому Бар-Аббе что-либо делать! Пусть, наконец, арестуют его! Ты-то здесь причём?!
- Он сегодня как раз весь день пытался созвать Санхедрин, - горько усмехнувшись, сказал Йешу.
- Ну? - нетерпеливо спросил Кефа. - И?
- И ничего, - пожал плечами Йешу. - Никто не стал его слушать. Ни Хамлиэль, ни... другие. У него ведь нет никаких доказательств. Одни слухи.
- Но ведь это такие слухи, которые необходимо обязательно проверить! Слишком много стоит на кону! Они что, не понимают?!
Йешу снова пожал плечами.
- Кто их там знает, может, и не понимают. А может... Тут ведь, Кефа, всё не так просто. У них ведь там, в Великом Санхедрине, ещё то кубло. Они ведь там все друг друга ненавидят! У них ведь там интрига на интриге! Скажешь что-нибудь не так, раз оступишься - и всё, сожрут... Ты ведь не забывай - Писха на носу. Созвать сейчас Санхедрин, да по такому громкому вопросу, да, возможно, с арестами подозреваемых... Это ведь всё равно в тайне не сохранишь. Разговоры пойдут, слухи. Ещё, чего доброго, паника в городе начнётся. Ты представляешь себе, что такое паника в предпраздничном Йерушалайме?!.. А как на поверку выйдет, что всё это - пустышка, ручка от луны? Что тогда? Вот они все и осторожничают.
- Ладно, - поразмыслив, сказал Кефа, - это понятно. К тебе-то он чего приходил? Ты-то как ему помочь можешь?
Йешу, поглаживая бороду, некоторое время молчал.
- Знаешь, Кефа, - как будто приняв про себя какое-то решение, наконец сказал он, - я тебе об этом никогда не говорил, но... Я ведь по матери из колена Леви́ева. Она у меня родом отсюда, из Йерушалайма. Тесть нынешнего первосвященника Каиа́фы, Хана́н, - её брат, так что... Короче, Накдимон хочет, чтобы я с ним поговорил.
Кефа ошарашено смотрел на своего товарища.
- Так ты, получается, племянник Ханана?!
- Получается, - усмехнулся Йешу. - Я ведь в юности, когда ушёл из Нацрата, несколько лет даже жил в его доме. Ханан считал меня своим учеником и, по-моему, даже строил на меня какие-то планы... - он замолчал.
- А... потом? - осторожно спросил Кефа.
Йешу махнул рукой.
- А потом мы с ним разошлись... во взглядах на жизнь.
- Это как? - не понял Кефа.
- А так, - Йешу недобро прищурился. - Понимаешь, меня ведь интересует... человек. А его... всех их, - поправился он, - интересуют только деньги. Власть и деньги... - он помолчал. - Нет, конечно, это всё не в один день произошло. Мы с ним много спорили. Сначала вполне по-дружески, - Йешу усмехнулся. - По-родственному. Он всё пытался наставить меня, как он считал, на путь истинный. Полагал, что я просто-напросто по-юношески заблуждаюсь. Идеализирую... Даже после того как я вернулся из Египта, он всё ещё привечал меня в своём доме. Даже деньгами один раз помог. Но вот после того как я ушёл в кумранскую общину - всё, как отрезало. Я для него стал чужим. Совсем чужим.
- И вы теперь совсем не видитесь?
- Практически нет. А зачем? - Йешу пожал плечами. - Он мне неинтересен. А я ему - тем более.
Повисла пауза. Молчание нарушил Кефа.
- Так что, ты пойдёшь к Ханану?
Йешу покачал головой.
- Нет.
- Почему?
Йешу вздохнул.
- Во-первых, это бесполезно. Поскольку... - он не договорил и махнул рукой. - Да по тысяче причин! Не станет он меня слушать! После всего того, что между нами было, да после всех наших недавних... гм... горячих диспутов он меня просто на дух не переносит. Говорят, он начинает плеваться при одном упоминании моего имени. А во-вторых...
- Подожди, - перебил его Кефа. - Как это "не станет слушать"?! Ханан ведь не дурак! Он может как угодно относиться к тебе лично и сколько угодно плеваться при упоминании твоего имени, но он ведь должен понимать, что мятеж в городе - а тем более, мятеж с убийством префекта - ударит и по нему. А точнее, - по Храму! Романцы ведь никогда не поверят в то, что никто из цедуки́мов не знал о мятеже. И соответственно, что о нём не знал первосвященник. Никогда! Тем более что, как ты говоришь, напасть на Антониеву крепость Бар-Абба планирует как раз со стороны Храма. То есть романцы будут полностью уверены, что за Бар-Аббой и его людьми стоит храмовая знать. А это значит, что угроза нависла сейчас не только над Хананом, Каиафой и прочими цедукимами вместе взятыми, она нависла над Храмом!.. Или они, понимаешь, хотят, чтобы кесарь Тиберий на манер Набухадне́ццара разрушил Храм и запретил нашу веру?!
- Я не знаю, чего они хотят, - горько сказал Йешу. - Я не знаю, о чём они думают. Я знаю одно: что бы я ни сказал, они всё равно мне не поверят... - он помолчал. - А во-вторых, даже если бы от этого разговора была хоть какая-то польза, это... Его ведь всё равно невозможно устроить. Что я скажу? Проведите меня к Ханану - в городе готовится мятеж? Да я через полчаса окажусь в Антониевой крепости на дыбе. И расскажу там палачам Пилата всё: и о Йешу Бар-Аббе, и о Накдимоне, и о тебе, и о том, чего сам не знаю, но о чём меня попросят рассказать... А если не называть истинной причины, то меня даже на порог дома Ханана не пустят... - Йешу хмыкнул. - И я, кстати, совсем не уверен, что за Бар-Аббой действительно не стоит Ханан... Или кто-то ещё из цедукимской знати. И это - в-третьих. И поэтому тоже я не хочу идти к Ханану. Тогда уж лучше сразу самому зарезаться.
Кефа потёр лоб.
- Может, тогда напрямую обратиться к первосвященнику?
- К Каиафе? - Йешу отмахнулся. - Каиафа - никто. Он - ширма. Всё решает Ханан. Только Ханан.
- Так с кем ты тогда собираешься говорить?
Йешу снова обхватил пальцами бороду.
- Хорошо бы было поговорить с самим Бар-Аббой, - задумчиво сказал он. - Я полагаю, доведись нам часок с ним побеседовать в спокойной обстановке, я бы смог его убедить в никчемности его затеи.
Кефа недобро усмехнулся.
- Боюсь, Йешу, ты плохо знаешь, кто такие "кинжальщики". Это с книжниками-пруши́мами ты можешь часами беседовать о тонкостях трактовки Закона. А канаи́мы бесед не любят. Ни долгих, ни коротких. Они кинжалы свои любят в ход пускать. Без всяких, понимаешь, разговоров. Много ты канаимов в свою веру обратил, на путь истинный наставил?.. Вот то-то и оно.
- Ну, - сказал Йешу, - одного-то как минимум наставил.
- Это ты сейчас про Шимона своего? - отмахнулся Кефа. - Так он - твой брат. Да и то... Вот ты с ним сколько возился, сколько разговаривал, убеждал, и вроде ведь совсем убедил. Так? А ножичек твой Шимон, между прочим, до сих пор с собой таскает. Ты не знал? Таскает-таскает. И ножичек там такой, что многим мечам фору даст - куда там разрешённая ладонь!.. Потому что ни одного канаима до конца переубедить невозможно. Любой канаим знает, что разговоры разговорами, а нож, он, понимаешь, всё равно - самый сильный аргумент в любом споре.
- Ладно, - сказал Йешу, - с моим братом я как-нибудь сам разберусь. А вот как мне на Бар-Аббу выйти - вот это вопрос.
- А Накдимон не поможет?
Йешу оставил наконец в покое свою бороду, заложил руки за спину и неспешно двинулся вдоль дома.
- Накдимон?.. Накдимон знает того, кто знаком с тем, кто слышал про Бар-Аббу. Ничего конкретного. Я его, конечно, попросил разузнать всё более подробно, но, честно говоря, надежд мало... Йерушалайм - город большой. И если человек не хочет, чтоб его нашли, то найти его здесь - дело почти невозможное... Ладно, завтра с утра разберёмся. Утро не вечер. Утром и больной встаёт здоровым... - он вздохнул. - Ох, чувствую, будут завтра у нас непростые разговоры.
Кефа тронул его за рукав.
- Ты, смотри, поосторожней. Мало ли чего. С этих "кинжальщиков" станется. Я-то, конечно, рядом буду. Но ты и сам не зевай.
Они вышли из-за угла дома. Луна-будара плыла по небу, задирая нос на набегающие волны-облака. Йешу остановился.
- Луна... - сказал он. - На лодочку похожа... Красиво.
Кефа улыбнулся.
- Я тоже об этом недавно думал. Когда на крыше стоял.
- У египтян, - задумчиво сказал Йешу, - луна - это левый глаз бога неба Хора. Правый - солнце, а левый - луна. Правый глаз у Хора целый, а левый - луна - больной, повреждённый. Ему в этот глаз бог войны Сетх стрелой попал.
- Забавно... - Кефа, прищурившись, посмотрел на "раненый глаз". - А что, похоже. Вон на нём столько пятен - сразу видно, что больной... А романцы, между прочим, считают, что растущий месяц похож на букву "D". Ну, кто их знает, они севернее живут, у них, может, он так сильно на бок и не заваливается. У нас в Нумидии, в Тубуске, помню, корникуларий был, Манк Ульпий, так он рассказывал, что в Германии, у Северного моря, месяц вообще всегда вертикально стоит. Как думаешь, правда?
- Не знаю, - сказал Йешу. - Я в астрономии не силён... Да и в Германии не был.
- Так я о чём, - спохватился Кефа. - Насчёт буквы "D". Романцы считают, что это от слова "ditesco"...
- Богатеть.
- Да. Так вот, у них есть такое поверье: если показать молодому месяцу деньги, то быстро разбогатеешь. У нас в легионе многие так делали. Как только месяц молодой покажется - бегут на улицу и деньги на ладонь высыпают. Надо, чтоб монета блеснула в лунном свете, тогда считается, что Селе́на заметила её!
- Вот как, - Йешу заинтересованно повернулся к собеседнику. - И что, действует примета? Многие разбогатели?.. А ты? Ты уже как, показал Селене свои монеты?
- Это пусть Йехуда́ деньги луне показывает, - рассмеялся Кефа, - он у нас казначей. Позвать? Мне не сложно. Сейчас, понимаешь, рассыплем монеты по двору - глядишь, обратно соберём полный ящик, - он сделал вид, что направляется к дому.
- Не надо, - остановил его Йешу, - пусть спит... Трудный сегодня день был, намаялись все.
- Да ладно, - сказал Кефа, - шучу я. Пусть, в самом деле, спит. А то он, когда не выспится, считает плохо. Обсчитается ещё завтра на рынке, как тогда в Йерихо́не.
- Да уж, - невесело засмеялся Йешу. - Золотые лепёшки у нас тогда получились. Йоханан до сих пор на Йехуду зуб точит, считает, что тогда это вовсе не случайность была, что наш казначей подворовывает.
- А ты так не считаешь? - Кефа быстро взглянул на Йешу.
- Нет, - твёрдо сказал Йешу и, посмотрев в глаза собеседнику, повторил: - Нет.
- Ну, нет так нет... - легко согласился Кефа. - Ладно, пойдём спать, завтра силы понадобятся, день, похоже, нам действительно непростой предстоит.
- Да, - задумчиво сказал Йешу, - похоже на то...
Город готовился к празднику.
Мылось, чистилось и мелось всё, что только могло быть подметено, помыто и почищено. В каждом доме выскребался и проверялся каждый уголок, каждая полка, каждый закоулок. Из сундуков доставалась и перемывалась праздничная посуда. Во дворах хозяйки выколачивали одеяла и циновки, перетряхивали и выбивали подушки. Лёгкий белый пух взлетал вверх и, подхваченный ветром, весело кружил над плоскими крышами домов, летел вдоль тесных ущелий улочек, прилипал к развешанному во дворах, празднично развевающемуся, свежепостиранному белью.
На и без того обычно многолюдных улицах и площадях огромного города теперь, казалось, яблоку негде было упасть. Тысячи и тысячи пришедших на праздник жителей ближних и дальних земель Эре́ц-Исраэ́ля - Ха-Галиля и Эдо́ма, Йету́ры и Гиль-Ада, Ха-Баша́на и Хавра́на, а также паломники из мест совсем уж неблизких, чужедальних, отовсюду, где в пределах тридцатидневного пути проживала еврейская диаспора - из сирийских Антиохии и Дамаска, из египетских Пито́ма и Гелио́полиса и даже из парфянской Э́дессы и килики́йского Тарсо́са, - все они, поодиночке и парами, семьями и целыми общинами, налегке и сгибаясь под тяжестью своего походного скарба, шли пешком, ехали на ослах и мулах, на лошадях и верблюдах, верхом и в разнообразных повозках, останавливались, трогались и вновь останавливались, толкались возле харчевен и лавок, торгующих едой или одеждой, пили сами и поили свой скот, ели, беседовали и спорили, пели и танцевали под музыку многочисленных оркестриков, наводнивших в эти дни священный город, сидели, отдыхая, возле питьевых фонтанов или спали, завернувшись в тряпьё, прямо в пыли под одинокими чахлыми деревьями или под стенами домов. Во всех дворах и на всех пустырях и в Верхнем, и в Нижнем, и в Новом городе, и в заброшенном саду у Северных ворот, и на обычно пустующем гипподроме, и даже на огромной пыльной площади возле Антониевой крепости, от которой в обычные дни любой иудей старался держаться подальше, - повсюду заполоскали белыми полотняными крыльями бесчисленные переносные шатры, закурились синим дымком бесчисленные, наспех сложенные очаги-времянки.
Над крепостными стенами и дворцами, над каменными и глинобитными домами, над мощёными и немощёными улочками и площадями священного города повис устойчивый гул, сотканный из сотен тысяч мужских, женских и детских голосов, крика и блеянья животных, стука копыт и шарканья ног, звона и гудения многочисленных музыкальных инструментов. Вместе с гулом повис над городом запах - ни с чем не сравнимый запах большого праздника: адская смесь "ароматов" дыма, пыли, навоза, жареного мяса, конского пота и давно не мытых человеческих тел.
А народ тем временем всё продолжал прибывать. По всем шести главным дорогам, ведущим в Йерушалайм, непрерывным потоком текли караваны паломников. Город принимал их, гостеприимно распахнув все свои ворота. Казалось, нескончаемый людской поток в конце концов захлестнёт город, заполнит его до краёв, начнёт, как из закипевшего горшка, переливаться изнутри через крепостные стены, но ничего такого не происходило - город принимал всех, поглощал, переваривал, растворял в своей горячей ненасытной утробе. Население и без того огромного Йерушалайма в эти праздничные дни по меньшей мере удваивалось.
Дорога, ведущая к Йерушалайму с запада, от Йерихона и Кумра́на, от известного брода через Ха-Йарден возле Бейт-Авары, через который попадали в Йехудею жители северных земель и левобережья, сразу за Бейт-Аньой раздваивалась. Северная, немощёная, тропа выводила к узкому деревянному мосту через Кидро́нский ручей, рядом с которым был брод для прогона животных, и вела к Овечьим воротам и раскинувшемуся возле них обширному Скотному рынку. Южный путь вёл к огромному каменному виадуку, Мосту Давида, пересекавшему на головокружительной высоте всю Кидронскую долину и выводившему путников напрямую к самым красивым воротам Храмовой горы - Вратам Милосердия. Ворота эти, через которые в обычное время шёл на Храмовую гору основной поток паломников, на все предпраздничные и праздничные дни закрывались, и паломники, идущие в Йерушалайм с востока и не желающие делить свой путь с многочисленными стадами гонимых в город на убой животных, вынуждены были сразу за виадуком сворачивать влево и по крутой каменистой дороге, тянущейся вдоль восточной городской стены, спускаться к узким и низким Мусорным воротам, ведущим в Нижний город, а уже оттуда, изрядно поплутав по кривым пыльным улочкам, выходить на длинную и ровную, вымощенную тёсаным камнем, торговую улицу Сыроделов, с которой начиналась, брала разбег широченная беломраморная Главная лестница, шестью длинными пологими пролётами возносящая путников к юго-западному углу Храмовой горы, прямиком к Царскому Портику - входу в протянувшуюся по всей южной стороне горы величественную Царскую Базилику.
Этот вход на Храмовую гору, как и сама Царская Базилика, были относительно новыми - их возвели по приказу царя Хо́рдоса лет сорок тому назад. До этого паломники попадали на Храмовую гору через четверо ворот, прорезанных в стенах со всех четырёх сторон света: через Врата Милосердия - с востока; через Врата Колен - с севера, через самые маленькие, Врата Омовения, что вели от расположенных здесь с незапамятных времён купален, - с запада и через самые большие ворота, Врата Хульды́, - с юга.
Последние и сейчас оставались основными. Именно через них, а точнее, через их левую, трёхарочную, часть шёл - от Овечьих ворот, огибая Антониеву крепость и далее, вдоль западной стены Храмовой горы, по длинной и узкой улице Каменщиков, ныряя в её конце под арку Главной лестницы и заворачивая налево, за угол, - поток паломников, ведущих в Храм предназначенных к священной жертве животных. Именно отсюда, пройдя через мрачный и тёмный, освещённый лишь чадящими факелами, тоннель и поднявшись по крутым осклизлым ступеням наверх, к солнцу, на царящую над священным городом Храмовую гору, они выходили к северо-восточному углу цитадели Храма, после чего попадали к четырём её северным воротам, ведущим в Священнический Двор - один из двух внутренних дворов цитадели, западный. Здесь их встречали коэ́ны - служители Храма: строгие и торжественные, в белых одеждах и с длинными серебряными посохами в руках. Здесь предназначенные к жертве козлы и ягнята в последний раз осматривались на предмет пригодности к закланию, а их хозяева тщательно инструктировались и только после этого, по команде старшего из коэнов-вратников, пропускались вовнутрь, к Бейт-Митбахи́м - Кухонному Месту, где жертвенные животные, приняв на себя человеческий грех, расставались со своей жизнью, а заодно и со своей шкурой и всеми внутренностями и, поднятые руками коэнов-жрецов на Жертвенник Всесожжения, возносили людские грехи горячим дымом прямиком к Богу - в высокое йерушалаймское небо.
Правая, двухарочная, часть Врат Хульды, к которой вёл тоннель от юго-восточного угла храмовой цитадели, предназначалась исключительно для выхода с Храмовой горы, что позволяло в дни большого скопления паломников развести людские потоки и не создавать заторов.
Врата Милосердия во избежание давки открывались только в межпразничные дни, когда спадал поток страждущих принести очистительную жертву.
Врата Колен служили теперь лишь для прохода на Храмовую гору коэнов и воинов храмовой стражи.
Четвёртые, Врата Омовения, и вовсе исчезли, заложенные камнем во время перестройки Храма, затеянной неутомимым строителем, царём Хордосом, которого и теперь, спустя тридцать с лишним лет после его смерти, одни всячески поносили и проклинали, а другие называли Великим.
По Главной лестнице к Царскому Портику поднимались те, кто нёс в Храм лишь свои деньги, Здесь была вотчина торговцев и менял. Внизу, у лестницы и под лестницей, и по всей лестнице, прямо на ступенях, и на всех площадках лестницы, и наверху, по всем трём параллельным залам Царской Базилики, сидели, стояли, махали руками, кричали, пели и даже пританцовывали, зазывая покупателей, охрипшие продавцы на развалах праздничной одежды и посуды, суетливые лоточники - торговцы разнообразной снедью, разносчики воды и простокваши с тяжёлыми глиняными кувшинами на плече и висящими на поясе на верёвках оловянными кру́жками. Здесь торговали в розницу и заключали оптовые сделки. Здесь - прямо на разноцветных мраморных плитах пола или на спинах поставленных на колени рабов - составляли письменные договоры и скрепляли их оттиснутыми на воске печатями. Здесь же лежали, сидели, бродили в толпе, выпрашивая подаяние, храмовые нищие: хромые, слепые, убогие, в нарочито драной и грязной одежде, выставляя напоказ свои "божьи отметины": гниющие язвы, кривые иссохшие руки и ноги, безобразные опухоли, горбы. Это было вполне устоявшееся сословие храмовых побирушек, сделавших нищенствование своей основной профессией. Большинство из них передавали своё ремесло - и главное, место при Храме! - из поколения в поколение. Многие из этих "нищих" были довольно состоятельными людьми.
Меняльные столы стояли по краю левой, северной, залы базилики. Менялы-левиты располагались спиной к базилике, лицом к Храму, по краю так называемой Мирской площади - обширного двора Храмовой горы, посреди которого возвышалась цитадель Храма. Менял было много, но всё равно к каждому из них выстраивалась длинная нетерпеливая очередь - паломники спешили обменять свои кровные денежки на священные храмовые сикли: тяжёлые серебряные монеты с изображением чаши и лилии - единственные, разрешённые к храмовым пожертвованиям, деньги.
Несмотря на то, что солнце взошло только часа три назад и здесь, на вознесённой над городом на высоту шестидесяти локтей, продуваемой утренним свежим ветерком Мирской площади, было ещё достаточно прохладно, менялы трудились в поте лица. Руки их так и летали, принимая деньги у очередного паломника, бросая их на весы, отсчитывая сикли и сдачу, ссыпая деньги в деревянные ящики с прорезями (золото - отдельно; серебро - отдельно; медь, бронзу и аурихалк - отдельно), и снова - принимая, ссыпая, отсчитывая... Когда ящики наполнялись, или когда истощались туго набитые кожаные мешочки со священными сиклями, меняла подавал знак и один из коэнов-казначеев в сопровождении двоих или троих, вооружённых тяжёлыми дубинами, воинов храмовой стражи спешил к нему, восполняя недостающее и унося заполненное.
Получив заветные сикли, паломники спешили через Мирскую площадь к цитадели Храма, к входу в её восточную, так называемую Женскую, половину, где возле внутренних ворот - легендарных медных Врат Никано́ра, - ведущих в Священнический Двор, стояли коэны с двуручными деревянными ящиками для приёма денежных пожертвований. Сикли текли в ящики серебряными ручьями. Полные ящики один за другим исчезали за воротами Священнического Двора, им на смену тут же выносились пустые, а из обширных храмовых подвалов, по подземным переходам, пронизывающим всю Храмовую гору, через малоприметную дверь в южной стене Царской Базилики доставлялись и передавались коэнам-казначеям новые, туго набитые кожаные мешочки. Денежный круговорот не останавливался ни на миг.
Дальняя часть Царской Базилики, примыкавшая к тянущемуся по восточной стороне Храмовой горы Портику Шломо́, была вся уставлена птичьими клетками - здесь продавали жертвенных голубей. Здесь было чуть потише, сюда заходили лишь самые бедные из паломников, те, у кого недоставало денег на жертвенного ягнёнка или козла. Здесь и расположился Йешу со своими друзьями и учениками. Против обычая, Йешу не пошёл вглубь Портика Шломо, туда, где собирались книжники-прушимы и где кипели незатихающие споры по поводу толкования того или иного параграфа Закона или положения Писания. В другие дни Йешу с удовольствием окунался в кипящий котёл галахических баталий, ввязывался в словесные перепалки, в сложные правовые диспуты. Он уже давно был известен среди местных законников как "рабби-галилеянин" - неутомимый, острый на язык спорщик, знаток множества поучительных притч и любитель неожиданных парадоксов. Но сегодня было не до споров. Йешу ждал Накдимона, который должен был принести новые известия о готовящемся в городе мятеже. О само́м мятеже и об истинной причине нынешнего ожидания на Храмовой горе, кроме Йешу, знали только Кефа и Андреас, которого Йешу счёл нужным посвятить в суть дела. Остальным членам общины было объявлено, что рабби ждёт богатого покровителя, который обещал пожертвовать денег в общинную казну. Всем было выдано по пять прут и разрешено спуститься в город: погулять по праздничному Йерушалайму, потолкаться в торговых рядах, поглазеть на музыкантов и фокусников да и просто перекусить - уходили сегодня из дома Шимона-горшечника затемно, без завтрака, а покупать что-либо на Храмовой горе было слишком невыгодно - здешние продавцы, "отбивая" те немалые деньги, что они платили коэнам за право торговли у Храма, задирали цены чуть ли не до небес. Женщинам, в дополнение к "едовым" деньгам, было выдано ещё по три пруты - на ленты, гребешки, заколки и прочую, столь милую любому женскому сердцу, чепуху. Так что рядом с Йешу сейчас оставались только Кефа и Андреас, а также те, кто в город идти по какой-либо причине не захотел: Йехуда, Леви́, и Йоханан-младший - малыш Йо́хи, только недавно примкнувший к их общине: совсем молодой, шестнадцатилетний, горячий и восторженный, буквально глядящий рабби в рот и по первому слову готовый бежать исполнить любое, даже самое незначительное, пожелание учителя.
Время тянулось медленно. Тень от Портика Шломо, накрывавшая с утра всю Мирскую площадь, постепенно съёживалась, умалялась, втягивалась под подпирающую Портик колоннаду, но при этом темнела, загустевала, становилась чуть ли не осязаемой и по плотности своей уже всерьёз соперничала с толстым столбом чёрного жирного дыма, что поднимался от Жертвенника Всесожжения - над стенами цитадели, прямо перед ослепительно сверкающим, отделанным золотыми пластинами, величественным зданием Храма.
Жертвенник работал бесперебойно. Примерно каждые четверть часа два коэна-трубача, стоящие на башнях, возвышающихся над Священническим Двором, дудели в свои серебряные трубы, возвещая о том, что очередная партия паломников вонзила ножи в горла затрепетавшим в своём последнем жизненном порыве козлам и ягнятам и что серебряные ковши с горячей жертвенной кровью вновь побежали по рукам выстроившихся цепочкой, одетых в красные одежды, босоногих коэнов-жрецов: от Бейт-Митбахим - к пологому каменному подъёму, что вёл на высокий, в четыре человеческих роста, помост Жертвенника. Кровь проливалась на Жертвенник. Её было много. Очень много. Она стекала в специальное отверстие, по сложной системе желобов бежала вниз, с горы, и Кидронский ручей в эти дни на много милей вниз по течению становился красным. А на помост Жертвенника уже вновь поднимались жрецы. В огонь летели потроха и жир животных. Дым начинал валить гуще и - тяжёлый и неповоротливый - лениво поднимался в незамутнённое голубое небо, клонился от налетающего на него возмущённого ветерка, наваливался всей своей чадной тяжестью на юго-восточную башню Антониевой крепости, угрюмой громадой нависавшую над храмовой стеной. На соседней, юго-западной, башне тонкой цепочкой блестели шлемы - романские дозорные внимательно наблюдали за всем тем, что происходит на Храмовой горе.
Кефа сидел на ступеньке под угловой колонной и, опёршись на неё спиной, полудремал, невнимательно слушая голос Храмовой горы: крики людей, вопли козлов и ягнят, топот и шарканье сотен и сотен ног, торжественные переливы громогласных жреческих труб. Рядом тихо шуршали и царапали коготками прутья клеток голуби. Клонило в сон. Отчётливо тянуло голубиным помётом.
Рядом с Кефой, касаясь его плечом, сидел Андреас. Судя по ровному дыханию, он, похоже, спал. Под соседней колонной, сердито глядя из-под кустистых бровей на людской водоворот, восседал вечно недовольный жизнью толстяк Леви. Чуть поодаль, прямо на каменных плитах площади, поджав под себя ноги, устроились Йехуда и Йохи. Казначей, облокотясь на свой ящик, что-то тихонько говорил учтиво склонившемуся к нему юноше.
Рабби единственный из всех был на ногах. Он, заложив руки за спину и низко наклонив голову, задумчиво прохаживался вдоль длинных рядов голубиных клеток.
Грянули возбуждённые голоса. Кефа вздрогнул и открыл глаза - из четырёх ворот, разом открывшихся в южной стене Священнического Двора, на площадь, скатываясь по узким крутым ступеням, вы́сыпала очередная партия принёсших священную жертву паломников: радостных, хохочущих, с ног до головы перемазанных кровью, волокущих на плече освежёванную тушу, а под мышкой - свёрнутую шкуру своего козла или ягнёнка. Через настежь распахнутые ворота было видно, как босоногие коэны-жрецы торопливо льют на лестницы воду, смывая с белых мраморных ступеней ярко-красные кровавые следы. Вид свежеободранных, ещё сочащихся кровью туш неожиданно вызвал у Кефы острое чувство голода. Его нос вроде бы даже уловил невесть как залетевший сюда запах жареной на углях баранины. В животе у Кефы заурчало.
- Пожрать бы!.. - мрачным утробным голосом произнёс толстяк Леви, как будто прочитав Кефины мысли. Он с завистью, не отрываясь, смотрел на спешащих к выходу счастливых обладателей очищенных священным ритуалом мясных туш. Его всклокоченная, похожая на чёрный куст перекати-поля, борода ходила из стороны в сторону, как будто её обладатель уже что-то жевал, а ноздри тонкого кривого носа хищно раздувались - похоже, обжора Леви тоже "унюхал" в здешнем воздухе что-то аппетитное.
- Да, неплохо бы, - отозвался Кефа.
Он недолюбливал этого бывшего сборщика податей. И не столько за прежнее его ремесло - мало ли кто кем был в прошлой жизни! - сколько за его постоянное брюзжание, за извечное недовольство всем и вся. Но сейчас он был вполне солидарен с бывшим тверийским мытарем.
- Может, возьмём чего у лоточников? - подал голос тут же проснувшийся Андреас; Йехуда и Йохи с готовностью подняли головы. - Хотя бы пару лепёшек на всех, - продолжал Андреас. - И простокваши. Не так уж дорого выйдет. А, рабби?
- Что?.. - Йешу остановился в трёх шагах от них, его отрешённый взгляд, побродив по лицам, наконец остановился на Андреасе. - Да. Пожалуй. Йохи, мальчик, будь добр, сбегай. Йехуда, дай ему несколько монет.
Юноша с готовностью вскочил. Поднялся и казначей.
- Я с ним схожу.
Йешу кивнул.
Кряхтя, оторвал свой обширный зад от каменной ступеньки и бывший сборщик податей.
- И я пойду. Надоело сидеть... Каждому по лепёшке возьмём, чего тут куски ломать. Да и пожрать по-нормальному ещё неизвестно когда придётся. Да, рабби?
Йешу невнимательно махнул рукой, он уже опять думал о своём.
- Пошли-пошли! - суетливо поторопил Леви своих компаньонов.
Йехуда поднял с земли свой ящик, повесил его через плечо, и троица резво зашагала по галерее по направлению к Главной лестнице, туда, где призывно звучали голоса торговцев.
Кефа тоже встал и подошёл к Йешу:
- Ну что?
Тот пожал плечами.
- Ждём... Что нам ещё остаётся?..
- Йешу!.. - раздалось неподалёку. - Йешу!.. - по галерее Портика Шломо к ним спешил Накдимон. - Вот вы где! А я вас обыскался! Пол Храмовой горы уже обошёл! А вы здесь, - он приблизился; пот мелким бисером искрился на его висках.
- Ну, узнал что-нибудь? - встретил его нетерпеливым вопросом Йешу.
Накдимон, отдуваясь, помотал головой.
- Нет. Но я познакомился с одним человеком... - он принялся вытирать лицо рукавом рубахи. - Это - некто Шаха́р... Я на него через Эльда́да вышел. Эльдад говорит - он правая рука Бар-Аббы...
Накдимон, продолжая вытирать лицо, снова нырнул под своды галереи.
Йешу повернулся к Кефе и подошедшему к ним Андреасу.
- Говорить буду я, - торопливо произнёс он. - Вы будьте неподалёку, - его взгляд зацепился за Кефин меч. - А ты лучше вообще отойди подальше! Чтоб тебя даже видно не было! Не думаю, что этот Шахар станет откровенничать в присутствии романского гражданина.
- Я отойду, - пообещал Кефа, - но недалеко. Чтоб в случае чего... Не волнуйся, он меня не увидит. А ты смотри, поаккуратней, не лезь на рожон.
- Ладно, - сказал Йешу. - Не учи учёного...
- Я не учу учёного, - по возможности убедительно сказал Кефа. - Я просто тебя предостерегаю: будь осторожней. Запомни: у тебя острое слово, а у него - острый нож.
- Хорошо-хорошо, - нетерпеливо отмахнулся Йешу. - Я понял. "Кинжальщики", разбойники и всё такое прочее... Но я не думаю, что он осмелится пустить в дело нож здесь, на Храмовой горе, в священном месте.
- Осмелится, - без тени сомнения в голосе произнёс Кефа. - Плевать они хотели на твоё священное место. Даже не сомневайся.
- Работа у меня такая, - спокойно парировал Кефа. - В моей работе, понимаешь, палку лучше перегнуть, чем наоборот.
- Вот-вот, - кивнул Йешу. - Я и говорю. Кого змея укусила, тот и от верёвки шарахается... - он оглянулся. - Всё-всё, давайте, разошлись, - вон, они уже идут!
По площади, вдоль белых колонн Портика Шломо, к ним спешил Накдимон в сопровождении невысокого, очень загорелого мужчины в красно-коричневой симле, перетянутой широким кожаным поясом.
- Стань здесь, - тихо сказал Кефа Андреасу, указывая ему на место за спиной торговца голубями. - Сделай вид, что выбираешь птиц. Но смотри за этим Шахаром в оба. Если увидишь, что он достаёт нож или хотя бы, вообще, лезет за пазуху - кричи и швыряй в него всем, что попадётся под руку.
- Чем швырять? - не понял Андреас.
- Да чем угодно. Вот, хотя бы птичками этими, - кивнул Кефа. - Прям клеткой и запусти. Главное, чтоб ты его отвлёк. Понял?
- А ты?
- А я... - Кефа подмигнул ему. - Не волнуйся, я буду неподалёку.
Он нырнул за птичьи клетки и, быстро пройдя по средней зале Царской Базилики, перешёл в Портик Шломо, где сразу присел за спинами группы книжников-прушимов, очень удачно расположившихся совсем недалеко от Йешу, стоящего под колонной на стыке двух галерей.
Подошли Накдимон и Шахар.
- Мир вам.
- Мир вам...
Прушимы по очереди читали отрывки из Писания. Когда Йешу и Шахар начали разговор, очередь как раз дошла до худого долговязого книжника с громким визгливым голосом, и Кефа совершенно перестал слышать хоть что-нибудь из того, о чём говорил рабби со своим гостем. Кефа подался вперёд, пытаясь по выражению лиц определить если уж не суть разговора, то хотя бы эмоции говорящих. Загорелое лицо Шахара оставалось совершенно бесстрастным. А вот о лице Йешу этого сказать было нельзя, отчётливо было видно, что рабби волнуется: глаза его блестели, на щеках пятнами проступил румянец, движения рук были часты и порывисты.
Шахар спокойно слушал, время от времени что-то коротко отвечая.
Йешу показал гостю на Храм, что-то проговорил, рубя ладонью воздух перед собой, и в завершение потыкал в сторону собеседника пальцем.
Шахар покачал головой. "Нет", - прочитал по его губам Кефа.
Йешу схватил гостя за руку и заговорил ещё горячей и торопливей.
Шахар мягко, но непреклонно высвободил свой рукав из пальцев Йешу. "Нет", - снова сказали его губы.
- Но почему?!.. - отчётливо донесся до Кефы вскрик-вопрос рабби.
Шахар качнулся к Йешу (Кефа напрягся) и начал что-то говорить почти прямо ему в ухо. Несколько мгновений Йешу внимательно слушал своего собеседника, а потом резко отпрянул от него. Лицо его исказилось.